1

. Непонятно все вокруг до головокружения! И вправду попали они по меньшей мере в XVII век, влезли в историю, в самую ее середку, как сказал мичман Птуха.

– Кошмар! На что мне сдался семнадцатый век? – с кряхтеньем выдирая ногу, увязшую в грязи, ворчал Птуха. – Мне и в двадцатом было не плохо. А здесь мы будем иметь массу неприятностей. Это я вам точно говорю.

Грязную, ухабистую улицу, по которой они шли, обступили убогие избенки, крытые косматой ржавой соломой или еловым корьем. Окна изб – дыра в две ладони, кошачий лаз, а не окно – затянуты тонко скобленной коровьей брюшиной или бычьим пузырем. Печных труб на крышах нет, топились они по-черному, и дым валил из окон, дверей, из-под крыш, из всех щелей. Над городом низко висел этот дым, будто город загорелся со всех концов. Даже крылец у многих изб не было, только толстое бревно с зарубками вместо ступенек, прислоненное к дверям сеней. Крыши изб просели, заборы и плетни дворов сгнили, ворота завалились. Горькая нищета кричала из всех дырок.

Мичману надоело окунаться в грязные колдобины мостовой, и он повернул ближе к избам, где была тропка посуше. Но сюда выбрасывали из изб и со дворов золу, битые горшки, сношенное тряпье, дырявые лапти, дохлых кошек и собак. Споткнувшись о рассохшееся деревянное ведро, Птуха раздраженно запыхтел:

– Город! На две трубы меньше Москвы! С улицы на улицу, от плетня к плетню, от колодца к колодцу по Ново-Китежу пронеслась уже весть, что стрельцы поймали в тайге и привели в город мирских людей. Посмотреть на этакое диво кинулся весь город. По глубокой грязи улиц бежали мужики, обернув вокруг пояса полы зипунов и кафтанов, спешили бабы, высоко подняв подолы, мчались мальчишки; разбрызгивая фонтаны грязи, скакали верховые, волоклись телеги. И все разом остановились, увидев мирских, потом окружили их живым кольцом. Долго молча и робко разглядывали, и не скоро послышались первые голоса:

– Глянь, бороды бриты! Образ богомерзкий!

– Неверы!.. Антихристы!

– Скрадом к нам пробрались. Доглядчики!

– Обожди, спасены души! А как же они через Прорву прошли? И болотный засос их за ноги не схватил?

– Мирские все могут! Им нечистик помогает. И снова замолчали, разглядывая пленников кто испуганно, кто с отвращением, а кто просто с любопытством.

Глядели и пленники на стоявших кругом людей. Истые русские мужики суровой, трудной жизни. Правда, все чуть скуластые, с чуть раскосыми глазами; волосы у большинства черные, блестящие и жесткие. А мало ли в русской крови всяких других кровей бродит и пенится? Одеты все бедно: толстое домотканое сукно, самодельная пестрядь, крашеная посконь, холсты, дерюга, пеньковое рядно. У нас из этого половики, конские попоны и мешки делают, а здесь шьют кафтаны, зипуны, портки, рубахи, сарафаны. Покрой одежды старинный, как на исторических картинах, все длиннополое, длиннорукавное.

 

2

Долгое напряженное молчание прервал веселый смех Птухи. Стоявшая в первых рядах молодица, судорожно перебирая красные глиняные бусы, с испугом смотрела на бритое лицо мичмана.

– Ишь как на меня глаза пучит! – усмехнулся Птуха я повел на молодицу ласковым черным глазом. – Может, во сне меня видела, красавица?

– Ой, срамной какой! Лицо как коленка голое! – попятилась молодка. – Свинья необрядная!

– Зачем ты его так, девка? – примирительно сказали и толпе. – Мирской аль ново-китежский, родня мы.

– Знамо так! – дружно поддержали в толпе. – Василия Мирского, упокой господи его душеньку, помните? Говорил же он, что и в миру наши земляки, русичи, живут.

– Не земляки, а чужаки! Поганцы, чертово отродье, змеи шипящие!

. Это выкрикнул звонким горловым голосом высокий рыжебородый человек в нарядном кафтане до пят, не из сермяги или дерюги, а из добротного сукна ядовито-желтого цвета. Лицо его сплошь, кроме носа и узкой полоски лба, заросло густыми рыжими волосами. В тусклых оловянных его глазах затаилось зверино-злобное и рабски подлое. Нехорошее лицо, опасное!

– Прелестный голос! – поглядел Птуха на рыжебородого, – Удивлялось, почему он в одесской опере не поет. А рыжебородый завопил кликушно:

– Антихристы!.. Сыны дьявола! У них на голове рога сатаны!

– Патрикей скажет, только слушай! – насмешливо протянули в толпе. – Где они, рога-то?

– Под шапкой у них рога! – резко крикнул рыжебородый. – Сбей шапку, пощупай!

– Тю! Зачем сбивать? – Птуха снял мичманку и наклонил голову. – Щупайте, граждане! Какие же мы черти? И нас, как и вас, мама родила.

Ближний парень протянул руку, с опаской пощупал и крикнул радостно:

– Гладкая, как и у нас! Ей-бо, гладкая! Нет рогов!

Рыжебородый оттолкнул зло парня и пошел на мирских. Он остановился против Сережи и взвизгнул:

– А где третий глаз во лбу? Открой третий глаз, псёнок! У-у!.. Палачу бы под топор тебя! Чтоб и семени вашего не осталось!

Рыжебородый тянулся руками к Сереже. Казалось, он сейчас бросится душить мальчика. Сережа не отступил, не попятился, а ударил сильно по тянувшимся к нему рукам и крикнул:

– Ты, рыжий, не очень!..

Рыжебородый сунулся было ближе к Сереже, но мичман незаметно двинул его локтем в бок и сказал вежливо:

– Я, конечно, извиняюсь.

– Стрельцы, пошто мирским волю даете? – закричал слезливо рыжий, потирая бок. – Бейте мирских нещадно!

В толпе нашлись у него единомышленники. Это были молодые, сытые и мордастые парни. Их кафтаны, тоже из цветного хорошего сукна, были подпоясаны туго и высоко, выше пояса, а рукава засучены. Так выходят кулачные бойцы на «стенку».

– Бей мирских! – закричали мордастые парни. – Наш святой град пришли разведать!

– От царишки московского подосланы!.. Бей!.. Но из толпы закричали и другое:

– Не тронь мирских! Мы, может, тоже к миру тянемся!

– Мужики, помолчите! Орут как непоено стадо.

Это крикнула бабенка, коротенькая, но матёрая и крепкая, как грибок, с властными, мужскими повадками. На животе ее висел лоток, а на нем, под тряпицей, дымились горячие подовые пироги и калачи, густо обвалянные мукой. Широкое, лукавое и умное ее лицо пылало гневом и брезгливой ненавистью. Она встала против рыжего и сказала не громко, но сильно:

– Чо к младеню лезешь? Пошто на мирских народ натравляешь? Будь ты трою-трижды на семи соборах проклят, Душан!

Рыжебородый опасливо попятился:

– Понесла без весла! Молчи, баба, когда мужики говорят.

– Сам молчи, шептун! Вцеплюсь, рыжий пес, ногтями в твое рыло, и женка твоя не узнает, где что у тебя!

– Ах ты ведьма! – взревел рыжий, бросаясь на пирожницу.

Птуха шагнул было заступить ему дорогу, но не успел. Пирожница взмахнула лотком и трахнула им рыжебородого по голове. Пироги брызнули во все стороны воробьями. Толпа захохотала:

– Налетай, спасены души, на пироги! С горохом, с репой, с зайчатиной!

Рыжий плюнул остервенело и пошел прочь.

– Серьезная женщина! – засмеялся капитан.

– Грандиозная дама! – восхищенно согласился Птуха. – Красавица, теперь, когда у вас на загривке шерсть опустилась, скажите, кто тот рыжий жлоб с мордой в собачьем меху?

– Патрикей Душан, вьюн да шептун, главный подглядчик и доносчик детинский. А мордастые парни, что в суконных кафтанах, тоже из его шайки. Тоже посадничьи псы!

– Агентура, значит? Запомним! А какие ваши анкетные данные будут? Имя, отчество, фамилия, девица, замужняя, вдовая?

– Дарёнка я. Вдова. На толчке в обжорном ряду пирогами торгую.

– Боже ж мой, и вдова и пирожница! Очень приятно! Тогда будем знакомы. Разрешите представиться. – Мичман лихо козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. – Мичман Птуха, славного Тихоокеанского флота! А где вас, Дарёночка, искать, если нужда будет?

– Ишь какой скорый! Вы, мирские, все такие? – оправляя холщовый сарафан, улыбнулась Дарёнка и стрельнула глазами в мичмана.

У Птухи ёкнуло сердце. Ох и глаза же у пирожницы, черненькие, кругленькие, как у соболюшки, а ласковые и развеселые!..

– Имею вам сказать пару слов, – нагнувшись к Дарёнке, тихо сказал мичман.

– Обожди, мирской. Никак, соль везут. Неужто у мужиков духу не хватит на дуван соляной обоз пустить?

Она указала на большой обоз, втягивавшийся в улицу. Запаренные, исходившие кислым паром лошади с трудом тащили по грязи тяжелые возы, укрытые рогожами и увязанные волосяными веревками. По обе стороны обоза ехали конные стрельцы. Капитана удивили глаза людей, смотревших на проезжающие возы. В глазах этих блестела голодная жадность и нестерпимое желание: броситься на возы, развалить, растащить их.

– Словно на золото смотрят, – сказал он вслух. А Птуха быстро выдвинулся к возу, приподнял рогожу, потер ладонью туго набитый мешок, лизнул ладонь и громко удивился:

– Соль, чтоб я так жил! А охраняют, как золото,

– Соль-то, она дороже золота. Без соли и хлебушек не сладок. А мы вот без соли живем, – сказал невесело стоявший невдалеке мужичишка, встрепанный, и сердитый.

– В дырявой рубахе, в коротких мохрастых портках был он похож на пастуха, только что вырвавшегосяиз драки после хорошей встрепки. И зипун его из дерюги был так перекошен в вороте, будто и за ворот его таскали и трепали без милости. Бороденку словно ветром в сторону отнесло. Но лицо было смелое, задиристое, готовое к новой драке.

– А почему же вы без соли живете? – спросил капитан.

– Видал, кака стража вокруг соли? Глядеть гляди, да кругом обходи! С дрекольем бы навалиться, отбили бы сольцу-матушку!

– Ты чо, Псой, мак ел? Совсем ополоумел! Никогда мы за дреколье не возьмемся, Мы по писанию живем, смирно живем, – покорно сказал стоявший рядом с Псоем мужичок, тоже растерханный, похожий на растеребленный стожок сена, но с лицом робким и кротким, с глазками лучистыми, добрыми и, печальными.:

– Чистый Чарли Чаплин, – сказал мичман, глядя на робкого мужичка. – Только ребра, как у цыганской лошади, тарчат. Ты почему, браток, смотришь грустно?

– Загрустишь! – задиристо ответил за робкого Псой. – Веселья не много, коли дёсны без соли гниют. Соль всю верховники под себя погребли. А мы. не солоно хлебаем!

– Интересуюсь знать, что за звери эти верховники? – спросил, Птуха.

– Люди владущие, сильные! – Псой, вытянул руку, в ту сторону, где над избенками города высились на холме стены и башни Детинца. – Живут на холме, наверху, потому и зовутся верхними людьми. Они в Детинце на полную душу живут, а у нас видишь как? – указал он на покосившиеся избы. – Все валится да гнется, скоро и затвориться нечем будет.

– А почему? Душа ни к чему не лежит, вот почему, – безнадежно проговорил робкий мужичок.

– Что там блестит на солнце? – спросил капитан, глядя на Детинец.

– Терем златоверхий. Золотая голубятня! – ответил угрюмо Псой. – Только в ней не голуби, а коршуны живут. Старица и посадник. Теребят нас, посадчину, как коршун курчонка; Не принесешь в Детинец белое железо, и соли тебе нет.

– Какое белое железо? – удивился Ратных. – Где бы его добываете?

– Сказал бы, да не ведено про белое железо говорить, – покосился Псой на конвойных стрельцов. – Ничего, поживешь – узнаешь, может, сам косточки сложишь на Ободранном Ложке, – со зловещим намеком проговорил Псой.

– Мне просто смешно! – сердито сказал Птуха. – Кошмар, до чего вы скучно живете. Хуже некуда! Даже без соли кушаете.

– А чо делать? – по-петушиному покосился на него Псой.

– Научу. Слушайте в оба уха! Вы что, не можете показать этому Детинцу, где раки зимуют? Пыль с них сдуть? Поворот все вдруг, и от Детинца только дырка останется.

Кто-то, прячась в толпе, сказал с тоской.

– Так, може, на миру, на Руси, у вас бывает, а у нас…

– А что у вас? Ну, чего замолчал?

– Замолчишь, коли глотку заткнут. Пробовали мы пыль сдувать, так после голов недосчитались! – снова крикнули из толпы.

А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и, оглядываясь опасливо на стрельцов, спросил быстрым шепотом:

– Скажи, ради Христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?

– Вот морока на мою голову! – вздохнул мичман. – Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди, у антихристов командировочные со штампом и печатью бывают?

– Врут, значит, наши попы, что на миру сплошь антихристы. Матерь божья, хоть бы одним глазком на Русь глянуть! Омерзело здеся из тайги в небо, как в дыру, глядеть!

– Так беги к нам!

– Попробуй! Так тебя и пустят!

– А кто не пускает? Да ты не бойся, выкладывай,

– Говорили же тебе… Да вот он тащится! Он и не пускает.

Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокла ее четверка лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:

– Куды это верховника понесло?

– На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.

– Самого его в мешок да в омут! – угрюмо сказал Псой.

– Суеслов, богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таску! – лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго: – Двигай! Шагай ширше, мирские. Липнут всякие!

 

3

Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек; были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески – по стаям собак, с мордами, вымазанными в крови. Мясники тут же на толчке резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к окровавленному мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь такая мощная, что мирские зажали носы.

– Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают? – вслух удивился мичман.

– Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим, – откликнулся встрепанный мужик Псой. Он и робкий, с добрыми глазами, шли за мирскими как привязанные. – Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет. Истинно гибель без соли!

– Опять разговор о соли, – тихо сказал Виктор капитану.

– Дельный разговор! Он нам глаза на здешние порядки открывает, – ответил довольно капитан.

Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цымбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды. Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужикам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.

А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.

– Хорошую моду взяли – убивать живых людей! – пробормотал ошарашенно мичман.

А Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…»

Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:

– Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!

А люди, обступившие плаху, захохотали:

– Чай, спьяну накуролесил, поп Савва – худая слава!

– Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!

– Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!

Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:

– Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!

– Сухо! Поповской кровушки не видно!

Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:

– Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! – А потом заорал: – Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!

И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали:

– Бирюч едет, спасены души! Новое мучительство выкрикнет!

Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:

– Слушайте все люди ново-китежские, от мала до велика!

– Ново-китежское радио! – покрутил головой Птуха. – Последние известия!

– Слушайте, спасены души! – кричал, натужась, бирюч. – Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила: завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый господь бог великим гневом накажет и опалит, як огнем, а старица проклятие наложит!..

И словно взорвался толчок яростными криками:

– Не на бога работа, а на брюхатых из Детинца!

– У скольких с костей мясо ободрал тот Ободранный Ложок!

Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул железным, громыхающим басом:

– Бирюч, эй! Передай в Детинец: не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!

– Да ить ее боголюбие старица приказала, – послышался голос смирного мужика. – Как откажешься?

– А иди ты со своей старицей знаешь куда?! – заорала толпа.

– Детинские верховники народ, как восковую свечу, сгибают, а ее боголюбие крестом их заслоняет!.. «Боголюбие»!

В, толпе становилось все теснее, душнее. Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.

– Доколе же мы будем эту муку терпеть?! – выкрикнул вдруг горячо Псой, встрепанный мужик. – Эх, смелому горох хлебать, а трусу и редьки не видать! На дым ихнее гнездо пустить надобе, за рога взять все ихнее отродье! – погрозил он кулаком Детинцу. – А крышу ихнюю золотую я бы тебе, Сысой, на сарай подарил, – зло засмеялся он, глядя на робкого мужичка.

– Вот это настоящий разговор! – хлопнул Птуха Псоя по спине. – Давай, браток, знакомиться. Как твои позывные? Величают тебя как?

– Псой Вышата я. Народ говорит, что истинный я Псой. И верно, душа у меня злая. А это Сысой Путята, – указал он на робкого мужика. – Мы всегда вместе, нас так и кличут: не-разлей-вода. Плотники мы. Чего хочешь тебе срубим: хочешь – избу, а хочешь – и домовину. А тебя как зовут, друг?

– Федор Птуха. Моряк! Из славного города Одессы, с Черного моря, воспетого академиком Айвазовским. Слышал про такое?

– Неужто твое море в самделе черное?

– Спрашиваешь! Сунь в море сапоги – и гуталином чистить не надо. Чуешь?

– Чуем. А это чего у тебя? – робко показал Сысой на видневшуюся из-под расстегнутого кителя тельняшку мичмана.

– Морская душа.

– Ишь! А наши попы учат, что у мирских душа – пар, как у собак. А у тебя она полосатая, – с детским недоумением сказал Сысой. – Ты, чай, не православный?

– Советский. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил ничего не понявший Сысой. Вокруг мирских, как и при каждой остановке, собралась толпа, и неизвестно, в какую сторону повернул бы разговор, благо стрельцы разбрелись по толчку хватать пироги, калачи, куски вареного мяса с лотков, если бы около плахи не закричали вдруг испуганно и зло сразу несколько голосов:

– Остафий Сабур скачет! Сам голова стрелецкий!

– Враз псиной завоняло!

– Живет собакой и сдохнет псом!

Прибежали конвойные стрельцы и, засовывая за пазуху пироги и мясо, пинками сбили мирских в кучу, и снова оцепили их, отрезав от толпы.

Стрелецкий голова остановился под виселицей. Ратных поднялся на цыпочки, но горячий конь головы крутился, и капитан разглядел только зеленый кафтан, но не из бильярдного сукна, как у стрельцов, а из тяжелого бархата и с золотыми застежками поперек груди. И на голубой атласной его шапке поперек собольей опушки была нашита не серебряная галунная, как у стрелецкого десятника, полоса, а из золотой парчи. Голова закричал. Сердитый его голос был ясно слышен:

– Эй, онучи вонючие, кафтаны вшивые! Или вы забыли, что в Ново-Китеже судьи быстро судят, палач Суровец быстро вешает?

– Рази? – прикинулся удивленным Псой.

– Я покажу тебе «рази»! – погрозил ему плетью голова. – Не будете в Детинец белое железо приносить, злыми смертьми вас казнить почнем! По всему городу виселиц наставим и развешаем вас черным вранам на уедие! Вот этак!

Голова привстал на стременах и хлестнул плетью повешенного. Мертвец закачался, повернулся и показал исклеванное птицами лицо. Темные глазницы уставились на людей. Вороны, тяжело махая крыльями, сорвались с виселицы, черной тучей закрыв солнце. И весь толчок от края до края взревел, давая выход злобе:

– Не пугай! На ладонь положим, другой прихлопнем!

– Замучили, замордовали!.. Вас самих на белое железо погнать бы!

Испуганный криками конь взвился на дыбы и помчался, не слушая поводьев. А люди, перестав кричать, заговорили, зароптали во много голосов:

– Уходить из Ново-Китёжа надобе! В мир, за новой долей!

– Уйдем через дыру на Русь! Как Вася Мирской призывал!

– А как найдешь дыру-то? Прорва, она непроходимая. Заплутаешься и сгинешь!

– Баишь, непроходимая? А в Детинец откуда, в обмен на белое железо, всякое роскошье несут? Ситцы, атласы, бархаты?

– Верно! Из мира несут. Выходит, Прорва проходимая.

– Не для нас только! Нас за руки держат и ноги вяжут.

– Заставим старицу и посадника ходы через Прорву показать. Покажут небось! – с угрозой сказал Псой Вышата.

– Всем миром заставим! – подхватила толпа. – Все посады волят в мир выйти! И Кузнецкий, и Гончарный, и Сыромятники, Щепной и Ткацкий тож!

– И Рыбацкая слобода на Русь тянется! – крикнул рыбак с веслом на плече.

– И пашенные мужики из таежных деревень!

– А Усолье? Солеварам-то горше всех живется! И опять выскочил из толпы рыжебородый в желтом кафтане Патрикей Душан и с ним мордастые, высоко подпоясанные парнищи. Патрикей крикнул издевательски:

– А на кой ляд вам дыра в мир? Чего вы в мир потащите? Вшивое вретище свое?

– Горе да беду свои в мир поволоку! – подскочил к нему Псой. – Тамо с плеч их скину!

– В мир поволокешься, дырник проклятый? – дернул по-собачьи губой Душан. – В царскую неволю захотел, в царщину? В наш святой град царская рука не дотянулась, так вы сами в царишкины лапы лезете?

– Слушай ты, фигура! Засохни! Не капай людям на мозги! Нет в мире царя! – закричал мичман через плечо стрельца.

Тот замахнулся на него бердышом, но Федор отбросил топор и снова закричал:

– Прогнали мы царя, уничтожили!

– Врешь, врешь, окаянный! – потрясая над головой кулаками, завопил Душан. – Как это – без царя? Ново-Китеж малое место и то без головы не обходится! А то великая Русь!

– Да дайте ему, черту рыжему, по сусалам! – крикнули разъяренно из толпы.

– ан правду мирской говорит! – задохнувшимся голосом закричал вдруг смирный Сысой. – И Вася Мирской, покойничек, царство ему небесное, тоже говорил, что на Руси нет царя. Чуете, людие, какой ветер из мира дует? Согнали царишку-то! Народ, вишь, сам на Руси государит!

– Вон как заговорили дырники! – заорали мордастые. – Опять, как при Ваське Мирском, основу шатаете?

– Не так еще шатнем! Новины хотим! Бей сидней!

– А мы за старину! Бей дырников!

Цокнули чьи-то зубы под крепким кулаком, слетела с головы и шлепнулась в грязь чья-то шапка. Мордастый парень, не замахиваясь, ткнул Псоя в переносицу, и тот брякнулся на землю. Но и мордастого сбил с ног могучий кузнец с опаленной бородой. Вторым и метким ударом в надбровье он повалил главного подглядчика Душана, и тот сел в грязь, разметав полы желтого кафтана.

И вдруг весь толчок разом заревел:

– Дай бою!.. Дай бою!..

Стрельцы бегом уводили мирских с толчка. На бегу мичман оглянулся и, глядя на побоище, сказал задумчиво:

– Заблудились в веках…

 

 

1

Мальчуган, в заношенной бараньей шапке, в драной шубенке, но босой, долго не отставал от мирских, кричал им вслед что-то злое и кидал камнями и щепкамито в них, то в рычащего Женьку. Сережа наконец не вытерпел, остановился, поглядел с угрозой на мальчишку и проговорил сквозь стиснутые зубы:

– Ох, я бы тебе и выдал!

Ратных засмеялся:

– На каждой улице найдется вот Такой оголец, будет бежать за тобой и пулять чем-нибудь в спину. Что в двадцатом веке, что в семнадцатом.

Косаговский не ответил на шутку. Он был взволновав и встревожен.

– Вы понимаете что-нибудь, Степан Васильевич? Чертовщина какая-то кругом. Сплю я, что ли? – раздраженно закончил он.

– Хотите, ущипну вас?

– Бросьте вы! Вы попробуйте объяснить.

– Объяснить все можно, яадо только понять. – В, глазах капитана, внимательно оглядывавшего дома и людей диковинного города, было спокойное любопытство. – Начнем вот с чего. Предки новокитежан когда-то, в очень давние времена, бежали сюда из России. Это, надеюсь, всем нам понятно. Выспросите: почему бежали?

– Это-то понятно, – проговорил летчик. – От хорошей жизни не побежишь. Бегали от голода, безземелья, от боярской кабалы. Из Монголии, от озера Лоб-Нор пригоняли обратно в Россию почерневших от голодовок мужиков. Бегали и раскольники, бегали и бунтари. Но в мою голову не укладывается, как не обнаружили Ново-Китеж за триста лет?

– А разговоры о Прорве, о кольце непроходимых болот вокруг Ново-Китежа слышали? Вот вам и объяснение.

– Но в наш век, в век авиации…

– Не вам бы, летчику, это говорить, Виктор Дмитриевич. Авиация без дорог не летает. По трассам. А сверни подальше в сторону, как мы свернули, и начнут открываться диковины всякие. Слышал я однажды разговор в поезде, рассказывал летчик лесной пожарной авиации. Увидели они с самолета в лесном озере необыкновенную зверюгу. Огромную, гладкую, на солнце блестит. Спустились они ниже, а зверь в воду нырнул. Только круги и волны по воде пошли. Это на Сихотэ-Алине было. Ихтиозавр, язви его, или динозавр какой-нибудь! Это похлеще Ново-Китежа будет. Прямо-таки конан-дойлевский затерянный мир.

– Летчики мастера туман напускать, – сухо сказал Виктор.

– За что купил, за то и продаю. Что еще нам не понятно? Да, сидни и дырники! Судя по драке на базаре, это две местные партии. Сидни – консерваторы, они за старые порядки, за то, чтобы сидеть в Ново-Китеже по-старому, как триста лет сидели, а дырники пытались уже уйти на Русь. Кричали еще на базаре о каком-то Василии Мирском; он здесь основу шатал, значит, бунтовщик, мятежник. Но про Василия Мирского мы ничего еще не знаем.

– У меня тоже есть вопрос, – вмешался Птуха. – Про соль и про белое железо непонятно. Туман двенадцать баллов!

– Поживем – все узнаем, все будет понятно.

– Поживем? А вы долго здесь жить думаете? – даже остановился летчик. – На Большую землю, так будем говорить, не собираетесь?

– Готов хоть сейчас. А если заставят погостить? – спокойно ответил капитан.

От этих спокойных слов у всех стало тревожно на душе, и все замолчали надолго.

На подъеме на холм к Детинцу их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на толчке двумя ударами опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому не трудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий и выпуклый, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой навис-огромный сизый носище. Он, видимо, разогрелся в драке и снял валяный черный колпак, подставив ветру лысину, переходившую в крутой, просторный лоб. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах были спокойный, уверенный ум и гордость. Капитан долго и внимательно глядел на кузнеца – покажись, покажись, чего ты стоишь? И, перехватив его взгляд, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.

А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман взглянул на него и засмеялся:

– Силен попище! На кобыле лежал, плетюганов отведал, а шагает гоголем!

Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым пуговкой-носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жирными щами подрясника.

– Шапку-то надень, – продолжал смеяться Птуха. – Кудрями ты не очень богат.

Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.

– Нету шапки. На толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.

– Больно били? – полюбопытствовал мичман.

Поп прищурил блудливые глаза.

– Суровец ударит – кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!

– А чего же ты ревел, как бугай?

– Плоть не стерпела, – почесал поп, морщась, спину,

– Кошмарный характер! – снова засмеялся Птуха. – После бани, а чешется. А за что тебе всыпали, можешь сказать?

– На богородицу я плюнул.

– Как-ста? – оторопел стрелецкий десятник. – Поп, а на божью матерь плюешь?

– Хвати ковш полугару – пень от богородицы не отличишь. Плюнул я в церкви на стену, на ней сатана намалеван, а попал в богородицу.

Птуха согнулся вдруг в поясе, держась за живот, и затрясся от хохота. Захохотал и поп и сквозь смех выкрикнул:

– Ив Миколу-угодника маленько попал. Грехи… Ох, грехи.

Мичман снова взвыл от смеха, а за ним, постанывая и охая, засмеялись все остальные. А когда отсмеялись, отдышались, вытерли выступившие слезы и снова пошли, десятник спросил кузнеца:

– И ты, Будимир, к посаднику?

– К ему. Бирюч выкликнул наш посад на огульные работы.

Голос у кузнеца был громыхающий, железный, будто падала на пол кузнецкая поковка.

– Хоть и выкликал бирюч, а не пойдут кузнецы на Ободранный Ложок. Не пойдут, хлебна муха!

– Повесит тя посадник, – сказал десятник. – И за дело! Не бунтуй против старицы и посадника!

Поп Савва забрал в горсть бороду и сказал задумчиво:

– Повесить, может, и не повесит, а кнута Будимир испробует, это уж и к бабке-ворожее не ходи.

Кузнец промолчал.

Ратных вдруг решительно положил рукуна его плечо.

– Хочу спросить тебя, друг, кое о чем. Можно? Только, чур, начистоту отвечать.

Кузнец ответил не сразу, посмотрел пытливо на мирского, и понравился ему, видимо, пришелец из мира.

– Можно! – чуть дернул он в улыбке губами. – И начистоту отвечу.

– Ты кузнец, ты и скажи, что это за белое железо? И кому его нужно так много, что целыми посадами гонят людей его добывать?

– Верхним людям нужно. Белым железом они народ на корню губят. А крушец совсем бездельный. Шибко мягкий, а на плавку тугой. Простое черное железо, то полезно людям, а белое совсем без пользы.

– Без пользы, а добывают. Для чего же?

– Тебя надо спросить. К вам, в мир, его отправляют.

– Ты это точно знаешь?

– Народ не без глаз! Таскаем-таскаем в Детинец проклятое белое железо – и как в бездонную бочку сыплем. Куда оно девается? А еще скажи: откуда в Детинце всякая роскошь появляется, невиданная в Ново-Китеже?

– Поганый у тя язык, Будимир! – оборвал кузнеца поп Савва. – Ведь не ведено о белом железе речи вести. То ведомо тебе?

Кузнец недобро улыбнулся, глядя на попа:

– Рожа у тя, поп, будто клюквой натерта. В посадники бы тебе с такой рожей. Ты не хуже посадника народу глотку затыкаешь. Видишь, мирской, как у нас? – развел руки кузнец. – По всему Ново-Китежу о белом железе молвь идет, а приказано молчать. О том молчи, о сем молчи, обо всем молчи. Молча живем.

– И вправду кончайте ваши байки, – недовольно сказал стрелецкий десятник. – Тута Душановы псы, ушники, подкрасться могут. Подслушают – и вам и нам влепят по горбу!

Над избенками посадов уже видны были башни Детинца, угрюмые, взъерошенные, как совы, и бревенчатые его стены, потемневшие от таежных ветров и непогод. Меж бревен торчали пучки прижившейся травы, из узких бойниц свешивались бороды мха. Срубленный из вековых, в два обхвата лиственниц, Детинец был как кулак, занесенный над соломенными крышами посадских избенок-однодымок.

Поп, стрельцы и Будимир перекрестились на икону, врубленную над башенными воротами под жерлом большой пушки, и все вошли в башню. Темньтй ее свод уходил вверх, во мрак. Пахло сыростью, тленом. Все было древнее, погруженное в века.

 

2

Внутри Детинца, на просторном посадничьем дворе, стоял собор о пяти главах, простой, строгий, легкий, обшитый досками и расписанный по ним «травчатым» узором. Меж узорными цветами, травами и деревьями летали шестикрылые серафимы и враждебно глядели с высоты на толпившихся внизу грешных людей. Собор цвел кармином, лазурью, желтью, зеленью и золотом, как неописуемой красы русский платок, упавший с девичьей головы на траву лужайки.

Рядом с собором стояли высокие, в три жилья, хоромы, срубленные хоть и крепко, но неказисто. В нестройной связи перемешались балкончики, крылечки, крытые переходы, летние спаленки-повалуши, светлицы, клети, подклети и чуланы. Ребристая крыша хором ослепительно сияла, выложенная пластинками золотистой слюды.

Против посадничьих хором, по другую сторону собора, стояли избы верховников, без всяких затей, но из могучих бревен, крепкие, словно каленые орехи. Гонтовые крыши насунулись на окна, как шапки на злые, завистливые глаза. Оттуда несло духовито свежевыпеченным хлебом, вынутыми из печи пирогами и наваристыми мясными щами. Мичман, потянув носом, жалобно сморщился и потер живот. За домами собинников виднелись избы стрельцов. Там полно было зеленых кафтанов, жирных свиней и злых псов. А дальше, до самых крепостных стен, зеленел листвой сад, обнесенный дубовым частоколом, с высокими качелями, девичьей забавой. К саду примыкал блестевший под солнцем пруд, наверное, с жирными карасями.

– Видал, хлебна муха, как в Детинце живут? – тихо сказал капитану Будимир. – Сытно, пьяно, мягкая перина стлана.

Конвойные стрельцы подвели мирских к парадному, красному крыльцу под шатровой крышей, на витых столбах, с деревянными, в полчеловеческого роста шарами в подножье. На нижней ступеньке крыльца два стрельца в зеленых кафтанах, здоровенные, налитые ядреным красно-сизым румянцем, играли в чернь, выкидывая из стаканчика костяные кубики с точками на боках.

– Полняк! – обрадованно закричал стрелец, выкидывая двенадцать очков.

Другой выкинул четыре и уныло сказал:

– Чека!

– С пудом! – веселился один.

– Голь! – мрачнел другой.

Азарт захлестнул сторожей; они и о пищалях-рушницах забыли, беспечно прислонив их к стене.

– Хороша службишка, сидячая да лежачая. Знай кости бросай! – сказали насмешливо из толпы посадских, стоявших около крыльца.

– Отзынь, волк, собаки близко! – огрызнулся проигравший стрелец.

А удачливый сказал назидательно:

– Попробуй послужи! Всегда у стремени посадника, и днем и ночью!

– И днем и ночью у поварни посадника. Так вернее будет, – проворчал громко Будимир.

– Знамо! – захохотали в толпе. – Кажин день щи с убоиной жрут, чаркой запивают да спят как резаные. Служба!

– А ну брысь, вшивые сермяги! – вскочил, хватая пищаль, проигравшийся стрелец.

Посадские не спеша отошли от крыльца. Напоследок все же крикнули с угрозой:

– На это вы горазды, народу пищалями грозить! ан ладно, сочтемся как-нибудь и за старое, и за новое, и вперед за пять лет!

– Кто эти люди, зачем они к посаднику пришли? – тихо спросил капитан Будимира.

Кузнец приветливо улыбнулся.

– Люди тут разные, а дело у всех одно. Плакаться будем, просить будем освободить от Ободранного Ложка, от добычи белого железа. Эти вот – пахотные мужики из таежных деревень и заимок. С хлебушком бедуют, а их с пашни на белое железо гонят.

Услышав разговор, к кузнецу и капитану подвинулся ближе пахотный, в рубахе из небеленого холста, в дерюге и в лаптях из ивовых прутьев.

– Было бы нам солнце красное, да дождик, да вёдро во благовремении. Будет и хлебушко. А до прочего нам дела нет. На кой ляд нам твое белое железо? А посадник лютует на нас!

– Истинно! – подтвердил Будимир. – Народ на двор посадничий идет, аки пророк Даниил в львиный ров… А энти вон бортники дикий мед в тайге из дупла выламывают, а рядом с ними хмелевщики, что хмель в лесу дерут. Без хмеля и меда детинские неразымчивы. И все с подношениями. Видишь кадушки и короба? Чуть далее, те рыболовы с озера, ершееды, жуй да плюй! На Светлояре нашем промышляют.

У ног рыбаков лежали на рогожах огромный усатый сом и широкие, как подносы, лещи.

– А ваше подношение? – спросил кузнеца с любопытством Виктор.

– Вот мое подношение! – взмахнул Будимир огромными кузнечными клещами. – А мало будет, кувалдой в лоб!

– Добро! – весело сказал Птуха. – Так держать, браток!

– А эти кто? Погляди. Витя, погляди, – потянул Сережа брата за рукав. – На Кожаного чулка похожи. Верно?

Сережа показывал на двоих худолицых, с темной кожей, с блестящими зоркими глазами. Они выделялись своей одеждой, короткими безрукавными кафтанами-лузанами из звериных шкур мехом наружу, штанами из ровдуги, поршнями из кабаньей кожи с высокими, до колен, гетрами из ровдуги же, похожими на кожаные чулки, и шапками из рысьего меха. Только эти двое пришли в Детинец с оружием: черными луками из мореного дуба с желтыми, прозрачными тетивами из медвежьих жил. Были у них и рогатины с широкими железными лезвиями на толстых ратовищах.

– Лесомыки это, – объяснил Сереже Будимир. – По тайге мыкаются и зверя всякого промышляют и под деревом стоячим, и под колодой лежачей. В тайге и живут, в сузене глухом.

– А пошто не жить? – сказал добродушно один из лесомык. – Лес – божья пазуха. Кого хошь напоит и накормит, ежели ты с умом и силенкой тебя бог не обидел.

Силенкой лесомыка не был обижен. Мощное, цепкое, жилистое, звероватое было во всем его плотно сбитом теле:

– А ты погляди-ка, малец, какое подношение они посаднику приволокли, – подтолкнул Будимир Сережу к охотникам. – Видал такую диковину лесную?

На разостланной медвежьей шкуре лежал дикий кабан, Матерый секач.

Из длинной пасти с кривой губой торчали страшные, изогнутые острые клыки. Блестела на солнце щетина, твердая от смолы, черная на боках, рыжая под горлом и на брюхе.

– Здоровенный, язви его! – похвалил капитан, сам опытный охотник. – Не иначе, одинец. С таким не шути. Силен ты, брат, – улыбнулся он охотнику.

– Знамо, силен! – гордо, со спокойной силой ответил лесомыка, – Народ у нас могутный и породный. Леса непроходимые да болота породу нашу сохранили. И край наш дивно богатый и хлебушком, и медом, и рыбой, и зверем.

– Всего нам господь дал, – вздохнули в толпе, – только счастьем обделил.

– Погоди-ка, друг, а ведь я тебя в тайге видел, – сказал вдруг Ратных, приглядывавшийся к охотнику, и выдернул из его берестяного колчана стрелу. – Признавайся, это ты в меня в тайге стрелял? Такую стрелу я уже видел! Как нашли вы нас?

Лесомыка смутился, ответил тихо:

– Эва! Вы на всю тайгу шумели, о каждый пенек спотыкались. Ты-то тихо ходить умеешь, а эти, – кивнул охотник на летчика и мичмана, – как медведи ломились. Тебя мы последним нашли,

– И в город побежали, и стрелецкую облаву на нас наслали?

– Приказ у нас от посадника строгий: всех сумнительных людей имать, – виновато потупился охотник; – Не обессудь, мирской, подневольные мы.

– Ладно, язви тебя. Мы не сердимся. А как зовут тебя?

– Пуд Волкорез меня кличут, – охотно ответил лесомыка.

– А я Сережа Косаговский, – подошел к нему Сережа, протягивая руку. И, подумав, добавил: – Из двенадцатой школы, имени Крупской. Я хотел вас спросить: вы и на медведей охотитесь? – заинтересованно указал он на медвежью шкуру.

– И медведя валил, сыне. Вот она, рогатина-то. Лишь бы рука не дрогнула и нога не посклизнулась.

– А если дрогнет? – доверчиво поднял Сережа глаза на охотника.

Стоявшие вокруг люди засмеялись, улыбнулся и лесомыка.

– Тогда, сыне, медведь-батюшка с тебя шапку снимет вместе с волосами и с кожей.

– Надо же! – сказал Сережа.

– Медведь на тебя сам не полезет, – сказал Будимир. – Ты другого зверя бойся!

Волкорез хитровато прищурил глаза и, глядя на верхние окна посадничьих хором, сказал понимающе:

– Про рысь говоришь, что наверху живет? Самый подлый зверь! Сверху падает и терзает, опомниться не дает!

– Вот то-то что сверху! – заговорила, заволновалась толпа посадских, и все задрали головы, глядя с ненавистью на окна хором. – Вся рысья повадка… Капкан хороший нужен!

– Дубина хорошая!.. Да топор!

– Цыц вам, мужики-горланы! Галдят, как галки на пожаре! – раздался вдруг властный голос.

 

3

С верхней площадки крыльца презрительно и скучающе смотрел на толпу красавец и щеголь, стройный, тонкий в талии, белозубый, белолицый и нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.

«Оперный опричник! Драматический тенор!» – подумал Косаговский, почувствовав вдруг острую неприязнь к этому щеголю.

И одет был красавец по красоте своей: в темно-зеленый бархатный кафтан, малинового цвета атласные штаны, заправленные в мягкие чедыги, сапожки из желтого сафьяна на высоких красных каблуках с серебряными шпорами. Рукоять длинной тонкой сабли искрилась драгоценными камнями, а в ухе посверкивала изумрудом золотая серьга. Так казалось неопытному глазу, а капитан видел, что все это грубая подделка: на сабельной рукоятке фальшивая бирюза, граненые цветные стекляшки, в серьге тоже блестит зеленое бутылочное стекло.

А в щеголе и красавце этом капитан узнал стрелецкого голову Остафия Сабура. Он чванился и красовался взглядами лапотников и сермяжников пестрый, яркий, напыщенный, как индюк, пытающийся выдать себя за жар-птицу. Но была в нем какая-то звериная гибкость, готовность в любой миг взвиться и обрушиться на врага.

Остафий взмахнул белой, холеной рукой и сказал лениво:

– На базар пришли груши-дули продавать? Сей минут выйдет на крыльцо, на мирских пленников поглядеть, дочь посадника. Невместно ей ваши непотребства слушать. Нишкните!

Потом, открыв дверь в хоромы, он сказал, улыбаясь томно:

– Жалуйте, Анфиса Ждановна!

На крыльцо, стыдливо потупившись, вышла стройная девушка.

Она не сразу подняла голову, и видны были только ее светлые волосы, убранные под сетку из пряденого золота.' А когда подняла лицо, Виктор удивился. При белокурых волосах брови у нее были, как в песне поется, что черный соболь, а глаза серые, искренние, добрые и глубокие, дна не видать. Но мало что-то радости в этих глазах, а была в них затаенная скорбь и надломленность. Маленький, тугой ее рот, казалось, не смог бы улыбнуться, столько в нем было грусти. Сарафан из красного китайского шелка с белыми цветами магнолии делал ее, тоненькую, нежную, чистую, похожей на цветок среди уродливых, угрюмых, обгорелых пней, среди грязных лохмотьев и неприкрытой нищеты, столпившейся на посадничьем дворе.

Косаговский смотрел на нее неотрывно и ошеломленно.

Пылающее солнце вспыхнуло у него в душе, и он закрыл глаза, ослепленный этим внутренним светом. Очнулся, услышав восхищенный шепот Птухи.

– Боже ж мой! Откуда такая взялась? Хоть двести лет живи, вторую такую не встретишь!

А посадские перешептывались радостно, благодарно, умиленно:

– Лебедь белая… Лебедь прохладная… Анфиса наша…

– Не девица, а чистое ликование…

Стрелецкий голова что-то говорил Анфисе, указывая на мирских, и она смотрела на них, прижав ладони к груди, округлив по-детски изумленно глаза. Взгляд ее остановился на Викторе, и теперь она смотрела только на него, а в глазах ее разгоралось тайное сияние. Она вдруг быстро закрылась рукавом сарафана и, спорхнув с крыльца, побежала к саду, где скрипели качели и слышались девичьи голоса и смех.

И Виктор смотрел ей вслед, пока алый сарафан не скрылся за садовым тыном.

Смотрел вслед алому сарафану влюбленно и самонадеянно и Остафий Сабур с высокого крыльца.

Смотрел и третий, спрятавшийся в толпе посадских.

Этого третьего заметил только поп Савва и крикнул, глумливо захохотав:

– Истомка-то, внучок мой, ишь как на посадникову дщерь смотрит. Как кот на дразнилку! Видит кот молоко, да у кота рыло коротко!

Виктор обернулся, но увидел только мальчишески узкую спину, белую рубаху и длинные льняные, курчавившиеся на концах волосы человека, поспешно уходившего с посадничьего двора.

 

1

– Людие! Грядет государь-посадник ново-китежский, отец и благодетель наш Ждан Густомысл! – снова закричал с крыльца стрелецкий голова.

Дверь хорбм распахнулась настежь. Послышалось натужливое сипенье, тяжелые охи и ругань вполголоса, Кто-то с трудом протискивался в дверь. А люди на дворе, услышав сипенье и ругань, разом перегнулись в поясе, закланялись, касаясь пальцами земли.

Посадник вылез наконец на крыльцо, тяжело отдуваясь. Был он неимоверно толст, пузат и мордат. На пузе подносом лежала широкая смолевая борода. Из ее зарослей, как мухомор из мха, торчал толстый красный нос. Под низким и узеньким лбом по-рачьи выпучились глаза.

– Ух ты! – сказал с веселым удивлением Птуха, глядя на посадника. – Все на свете видел, а такого не видел. Троллейбус! Где зад, где перед, – не разберешь.

А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную соболью, крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём, высотой в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на слоновьи ноги Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую нательную рубаху с японским госпитальным штемпелем на ней. Густомысл заметно гордился галошами, выставляя их напоказ, и рубахой, то и дело распахивая шубу и выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные иероглифы на ней.

Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся, пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый старик, судя по связке ключей на поясе – ключник, сложил к его ногам охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник – советский, какими завалены магазины сельпо.

Посадник засучил рукава, будто собрался драться на кулачки, охолил ладонью бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.

– Он что, ненормальный? – пожал плечами и развел руки Птуха. – Люди в трех шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.

– Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои поганить, – сердито шепнул ему поп Савва.

Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:

– Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы вылетел Савва, упал на колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные в косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.

– Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему владыке до матери сырой земли поклон! – затараторил молитвенно поп. – О твоем здравии слышать желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!

– Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, – сказал Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал на сад, где скрипели качели.

– То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая? Отыдь, пес смердящий! – пнул посадник попа галошей. – Я подумаю, какое на тебя наказание положить.

Савва на коленях попятился в толпу. Посадник снова поднес бинокль к глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели. Он увидел «подношения».

– Жирен, ох жирен кабан! Окорока добрые будут! Ты, косолапый, кабана приволок? – посмотрел посадник на Пуда Волкореза.

Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.

– На кабане думаешь отъехать? Я вот зачем тебя позвал. Ты староста лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно вам в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать. На кой мне ваша мягкая рухлядь!

– И такая рухлядь не нужна? – Волкорез выдернул из-за пазухи шкурку и смял ее в горсти. – Мягонькая, в горсть зажмешь – и не видно. Осенний, по снегу еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, – соблазнял посадника охотник.

Посадник заколебался:

– Эту давай. На шапку мне пойдет. Волкорез положил шкурку к ногам посадника и облегченно вздохнул.

– Тебя ослобождаю от белого железа, а лесомык своих завтра гони на Ободранный Ложок.

– Господине, пожди мало, – с мольбой протянул Волкорез руки к посаднику. – Заслужим тебе, владыка!

– Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец всех вас на голову короче сделает! – заревел посадник, пуча глаза.

Волкорез опустил голову, ответил покорно:

– Твой топор, моя голова, господине.

– Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! – упрекнул охотника Будимир, когда тот смешался с толпой.

– На всякого зверя своя сноровка есть, – поиграл густыми бровями Волкорез. – И к медведю не суйся, когда он лапами грабастает. Береги рогатину и жди!

Будимир понимающе усмехнулся.

Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:

– Чей черед, выходи!

К нему робко, виновато приблизился пахотный мужик с реденькой, выщипанной'бородой, тот, что говорил:

«Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет». Щеки его запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато, а наведенный на него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.

– Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста рахотных людей с Новых Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.

Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам, покопался, взял одну и долго разглядывал.

– Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.

– Неграмотный я, кормилец.

– Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам вскорости на толчке, на плахе.

– Умилостивись, господине. Белое железо копай, со» хой руки оттягивай, а все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня их семеро за стол садится.

Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.

– Годи мне, шалун! – удушливо просипел посадник. – Подь сюды! Ближе, ближе!

И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися в жирные пальцы, Густомысл крепко ткнул Некраса в лицо. Мужик шатнулся и тихо заплакал, не решаясь поднять руку к лицу, залитому кровью и слезами. А посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.

– В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню. Суровец с ним задушевно побеседует.

Лапше скрутили руки и уволокли.

– Ух, босяк! – выдохнул трудно Птуха. – Сотворил такого боженька и сам заплакал!

Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.

– Нехорошо тут! – горячо, вздрагивающим голосом сказал он.

– Тише, Сережа, – остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.

Посадник отсмеялся и снова посуровел.

– Кто сей дерзко стоит? – посмотрел он в бинокль на Будимира.

Кузнец сделал шаг вперед:

– Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел, нахмурился.

– Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?

– Ну!

– То богова работа, кузнец.

– Все на бога да на бога, а на себя когда же? – не сдержал кузнец громыхающего голоса.

– Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в страхе стой, червь дерзновенный!

– Говорю как умею, хлебна муха!

– А поди-ка ко мне, кузнец, – ласково позвал посадник. – Ближе!

– Нет, Густомысл, меня не ударишь! – отяжелевшим, железным голосом прогромыхал Будимир. – Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь. Мы люди огненные да железные!

– Вот дает! – тихо восхищенно ахнул мичман.

Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на тяжелые кузнечные клещи Будимира.

– Огненные и железные, говоришь? – недобро сказал посадник. – Железо да огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!

 

2

И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и молитвенно, с церковным распевом:

– Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская, ее боголюбие старица Нимфодора!

– Вот это званье-величанье! Кошмар! – насмешливо восхитился мичман. – Как наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз обратно!

– Ох! – вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: – Вы хоть помолчите, мичман. Не дразните собак.

Старица не вышла на крыльцо – ее выволокли два дворовых парня в большом кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах – отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.

«Трухлява владычица ново-китежская, – подумал капитан. – Недолго ей жить».

За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с миром.

Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, – все упали на колени, уткнув носы в землю. Видны были только спины – сермяжные, дерюжные, холщовые в заплатах.

– Надо же! – громко удивился Сережа.

Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:

– Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен. Старица

повернулась к посаднику.

– Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?

– Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! – поклонился Густомысл.

– Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви – никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не гнется, по той топором! Парой лаптей меньше – не велик убыток.

По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и рыкнула неожиданно густым басом:

– Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете! Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в скверну мирскую не пущу!

– Крепко на пушку берет! – покрутил головой Птуха и спросил стоявшего рядом посадского: – А может, она у вас сильно психическая?

Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:

– В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!

– Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? – заревел посадник.

– А когда я тебя боялся? Вот я!

Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из тугих мускулов. Таких в народе дбужильными называют. На голове его переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А в глазах отвага затаенных мыслей.

– Опять ты, Алекса Кудреванко? – опешил посадник. – Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.

– А я напомню. На! Вешай!

Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока. Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:

– Кто это? Откуда?

– Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит! Тысячу, чай, плетей на спине носит.

– Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! – заорал Густомысл, пуча глаза.

– Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!

– Рцы дале, спасена душа, – донесся спокойный голос старицы. – Чай, на работу свою солеварную жалиться будешь?

– Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! – выставил.Алекса обожженное лицо. – А мало людей в црены падает, заживо варится? Солонину из людей делаете?

Старица слушала солевара, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Не открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:

– Соль дорога, а твоя шкура дешевая.

– Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы от злобы, детинские, опузырели от богачества!

– Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.

– До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. – Кудреванко не кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были такого. накала, когда человек уже не кричит, а говорит внешне спокойно, но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. – Где вече наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно, вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича, славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!

Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то выдергивая, то снова кидая ее в ножны.

– Рано за саблю схватился, голова, – растянула старица в улыбке мертвые губы. – Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?

– А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая кочаруха, – погрозил он кулаком старице, – раскорячкой пойдешь. Ты мертвец живой! Смрад от тебя!

Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.

«Поживет еще ведьма, в глазах силы много, – подумал капитан, поймав взгляд старицы. – Лет на двадцать в ней жизни».

– Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! – задыхаясь, крикнула Нимфодора и упала в кресло.

Стрелец бросился на Кудреванку, замахиваясь бердышом.

– Не балуй, зелен кафтан! О мужицкую кость бердыш затупишь! – увернулся Кудреванко и вырвал у стрельца бердыш.

– Шибай его из пищалей! – закричал стрелецкий голова.

Стрельцы кинулись к, пищалям, закопошились с кремневыми курками. Кудреванко заметил новую опасность и помчался к башенным воротам.

– Бабы, а не стрельцы! – крикнул Остафий. Звякая саблей, звеня шпорами, он скатился с крыльца, вырвал из-за пояса пистолет, выстрелил.

Над крышами домов взвились голуби, люди испуганно шарахнулись от крыльца. Солевар остановился, обернулся.

– В долгу не останусь, голова! – крикнул он, взмахнув блеснувшим на солнце бердышом, и скрылся в черной пасти башенных ворот.

 

3

Посадник ревел быком, ругая Остафия, голова таскал стрельцов за бороды, только старица была спокойна и сказала негромко:

– Пущай его. Далее Прорвы не убежит и наших рук не минует.

– Чей черед? Выходи! – проворчал посадник, глядя на толпу.

И вдруг затрещал будильник на подносе. Люди испуганно шарахнулись назад. Вздрогнула и старица, отплюнулась сердито:

– Тьфу на тебя, окаянный! Истинно голос дьяволов! А посадник поднялся быстро со скамьи и сказал весело людям:

– Бредите по домам, спасены души. Часомерие шабаш прозвонило. Щи готовы, обедать пойду. Люди загудели:

– Пожди, милостивец!.. Разбери наше дело. По неделе к тебе ходим!

– Шабаш, конец обедне! – замахал руками посадник. – Эва, сказал – пожди! С вами делов повыше усов. Щи остынут, кулебяка охолодает, а она только тепленькая хороша. Идите, говорю! Завтра приходите.

– И стрельцы пущай к щам и каше идут. Отпусти их, – сказала старица посаднику и обернулась к стоявшим за ее спиной парням и монашкам. – Вы тоже уходите, а ты, поп Савва, отойди подале в сторонку. Иди к собору, помолись. Нужен будешь, позовем,

Когда двор опустел, старица сползла с крыльца и села на лавку под лиственницей. Потянула за рукав посадника:

– Садись, не спеши.

– А кулебяка? – жалобно прогудел тот.

– – Истинный ты Густомысл дубинноголовый! – с презрением сказала старица. – В башке у тя не мозги, а тесто перекисшее. С мирскими-то как?

– А что с мирскими? – уставился на нее посадник. Старица махнула безнадежно рукой. Провела внимательным, недобрым взглядом по пленникам.

– Давненько мы мирских не видели. После Васьки не забредали они к нам. А чего расхристанные ходите? Пугвы где? – ткнула она посохом в расстегнутые кителя летчика и мичмана.

– Пуговицы стрельцы ваши пообрывали, – проворчал раздраженно Птуха. – Папуасы они у вас или марсиане из «Аэлиты» графа Алексея Толстого. Интересовались, бабуся, такой художественной литературой?

Старица ответила ненавидящим взглядом и повернулась к голове:

– Спрашивай, Остафий.

Сухая, хищная искра сверкнула в глазах стрелецкого головы.

– Ты отвечай! – ткнул он пальцем в капитана, – Отколе к нам пришли?

– Из мира, как у вас тут говорят. С Руси.

– Зачем пришли?

– Мы не к вам шли. В тайге заблудились.

– Куда шли?

– А какое твое собачье дело, куда мы шли да откуда шли? – выкрикнул вдруг разозленно мичман. Ему трудно уже было сдерживаться: его взвинтило все, что он увидел и услышал на посадничьем дворе.

Остафий вскочил, выдергивая из ножен саблю. Капитан локтем отодвинул выдвинувшегося вперед Птуху и ответил голове:

– Домой шли, ясное дело.

– Юлишь-виляешь, мирской! – начал злиться голова. – А ребятенок зачем с вами?

– Это мой брат, – сказал Виктор. – Куда я, туда и он.

– Как нашу Прорву-матушку прошли? Капитан подтянул не спеша спустившиеся голенища брезентовых сапог и ответил коротко:

– Ногами. Вот этими.

– Кто вас вел? – крикнул посадник. – Говори, или кнутом заставлю!

– Никто не вел. Сами прошли. Ходят ведь люди через вашу Прорву и галоши носят, – указал Ратных на ноги посадника.

Тот испуганно дернул ноги под лавку.

– Може, кто и ходит, а остальным не пройти, – сердито проворчал он.

– По чертежу, чай, шли, – заговорила старица. – Шарили их стрельцы?

– Шарили. Ни чертежа, ни бирки, ни доски с зарубками или резами – ничего такого не нашли, – ответил голова.

Капитан и Косаговский обменялись взглядами: «Про самолет не знают. Хорошо!»

– Шут их разберет! – сказал нерешительно Остафий. – Може, и правда заблудились, как Васька Мирской. А правды от них, вижу, не добьешься.

Старица, прикрыв ладонью глаза и запрокинув голову, долго смотрела на мирских.

– Ишь взгляд какой! Будто рогатиной в грудь ты-

чет! – указала она пальцем на Сережу. – Мал, дьяволенок, а злющ! Видать, крепкую душу малец имеет.

Шумя каленым черным коленкором мантии, Нимфодора поднялась со скамьи.

– Молиться мне пора. Пойду я.

– Ас мирскими-то что будем делать? Ума не приложу, – жалостно спросил посадник.

– С кашей ешь! – дернулись в глумливой усмешке губы старицы. – Опять в пень встал? Что с ними делать, не нам с тобой решать.

– Знамо, знамо! Не нам решать, – согласился поспешно, заметно оробев, посадник.

Ратных, Косаговский и Птуха снова переглянулись удивленно: «Кого испугался всесильный посадник? Кто будет решать нашу судьбу?»

– Попу Савве сдай мирских, – продолжала старица. – Для этого я и оставила его на дворе. На Савву можно положиться.

Старица, никого не удостоив взглядом, ушла в хоромы.

– И то! – повеселел посадник и крикнул: – Поп, подь сюды!

– Тута я, владыка! – подлетел Савва на полусогнутых коленях.

– Веди мирских к себе. У тебя им постой будет.

– Владыка, красно солнышко! Помилуй! – вдруг зарыдал поп отчаянно и фальшиво. – Чему нас мудрые старицы учили? «С мирским, как с псом поганым, не ешь, не дружись, не бранись».

– Пшел, притвора! – замахнулся на попа Густомысл. – Не рони слезу напрасно, не верим. Васька Мирской кто был? Не скоблено рыло? И жил у тебя года, почитай, три. Веди!..

…Когда мирские с попом вышли из Детинца, они увидели ждавшего их Будимира Повалу. Он пошел вместе с ними и долго молчал, поглядывая на мирских. Потом сказал, улыбаясь светло:

– Шибко ноне новина старину гонит. Умные речи, смелые думы в народе ходят. Вон как Кудреванко-то сказал: жди нового Василия Мирского!

– Долга, брат, песня, – нахмурился капитан и, косясь на шедшего впереди попа, спросил тихо: – Где живешь-то?

– В Кузнецком посаде. Спроси старосту Будимира Повалу, всяк покажет. А как твое-то имя? Как в поминанье записать, коли молиться за твое здоровье вздумаю?

– Степаном меня зовут.

– Хорошее имечко! – Будимир вдруг заволновался. – Погодн-ка! Уж не ты ли и будешь тот мирской, который нас на Русь выведет? По народной примете так должно быть: мирской нас из здешней кабалы выведет, – серьезно и с надеждой посмотрел кузнец на капитана.

Капитан поднял брови, но ничего не сказал, думая о чем-то. После долгого молчания спросил:

– А солевара Кудреванку можно будет повидать? Где они соль варят?

– Далеконько, на соленом озере. Слобода Усолье называется. Найдем и Кудреванку, не бойсь!

Кузнец неожиданно остановился и сказал тревожно, глядя на бегущего навстречу человека.

– Мишанька Безмен бежит, ученик мой. Что у вас стряслось, Миша? – не вытерпев, крикнул он.

Мишанька, молодой парень с проступающей тенью бородки, с сереньким пушком на верхней губе, будто пил он молоко и не вытер губы, заговорил, понизив голос до полушепота:

– Ничего у нас не стряслось, дядя Будимир. А меня кузнецы послали узнать, почему ты долго из Детинца не возвертаешься? Ежели бы посадник что недоброе с тобой сделал, мы бы всем посадом в Детинец грянули!

– Не тронул меня Густомысл. А на белое железо, Мишанька, кузнецам придется идти. Рано еще нам борзиться. Ну, погоди, посадник!.. – взмахнул Будимир клещами и повернулся к капитану: – Ты, Степан, худо о кузнецах не думай, хоть и покоримся мы на сей раз Детинцу. Кузнецы – народ крепкий, нас и зубилом не возьмешь! Однако прощайте, мы в посад пойдем.

Взгляды кузнеца и капитана встретились, и были они как крепкое рукопожатие. Будимир снял войлочный колпак, поклонился всем и свернул с Мишанькой в сторону.

 

 

1

Изба попова была похожа на трухлявый гриб. Крыша прогнулась, как седло, и поросла рыжим мхом. На дворе ни сарая, ни хлева, ни погреба. Около крыльца валялись старая оглобля, два сломанных колеса и рассохшаяся бочка. И двора-то не было, ни забора, ни тына, ни плетня, а ворота стояли, и висело на верее только одно полотнище, и то боком, на одной петле. К избе можно было подойти с любой стороны, но Савва провел мирских через ворота.

– Тю! На Воронцовский дворец не похожа! – покачал головой мичман, глядя на избу.

В горнице, просторной, но темной от бычьих пузырей в окнах, стены блестели от копоти, как лакированные. Жирная сажа свисала хлопьями с потолка. Было в горнице не только просторно, даже пусто: широкие лавки по стенам, непокрытый стол, раздолье для огромных черных тараканов, полка для посуды да икона в углу – вот и все имущество попа Саввы. Пахло квасом, кислым хлебом, холодным дымом и мышами. Ратных, войдя, потянул носом и засмеялся:

– Русью пахнет!

– Знамо, Русью: мы, чай, православные, – обиделся поп и дернул Сережу за рукав. – Шапку скинь, немоляка! Не к басурманам пришел, икону-то видишь? У меня и кочергу недолго заработать!

Оробевший Сережа сдернул свой летный шлем. Мичман сел на лавку, огляделся и покачал головой:

– А хозяйство у тебя, отец, не ахти. Бобылем живешь?

– Прибрал господь попадью, – закручинился поп. – Яко наг, яко благ! Всего именья – веник в углу да мышь под полом.

– Пьешь беспрестанно. Скоро и веник и мышь пропьешь! – сказал от дверей молодой строгий голос.

Все обернулись. В дверях стоял юноша, стройный, изящный в фигуре и в движениях. Волосы его, расчесанные на прямой пробор, белые, как чистый лен, и курчавившиеся на концах, падали до плеч. Одет он был в рубаху до колен из холста, на первых снегах отбеленного, такие же штаны и новенькие лапотки. Под холстиной проступали трогательно по-мальчишечьи острые локти и колени. Виктор узнал юношу, убегавшего от посадничьего крыльца под глумливые выкрики попа Саввы.

– Это внучонок мой, Истома, по прозвищу Мирской, – засуетился, залебезил вдруг поп.

– Ты, дед, пошто ржал жеребцом на посадничьем дворе? – закинув красивую юношескую голову, пошел Истома на попа. – Кто кричал мне вслед, старый грех? Про кота и дразнилку?

Поп опустил голову, пряча от внука глаза.

– А это кто, мужичок маленький, хороший какой? – сказал ласково Истома, глядя на Сережу. – В посадах говорят, будто мирские к нам забрели. Не мирской ли это паренек?

– Не тронь его, Истомка, опоганишься! – заорал поп. – Мирской и есть. Посадник на постой их к нам послал.

– Для меня мирские не поганцы, я сам Мирской, – обняв Сережу и гладя его по голове, ответил Истома. Улыбаясь, посмотрел он на мирских людей. – Рад я вам несказанно, люди добрые!

– Обумись, Истомка! Грехов и без того на тебе, что на черемухе цвету! – затараторил поп.

– Что так? – насмешливо вздернул юноша тонкую, шнурочком бровь.

– Ох, горе мне с внуком! – всплеснул поп руками. – Нравом поперечный! Все у него не по стародавнему обычаю, а по-своему, по-особливому. Он иконы и те на свой лад пишет.

– Вы иконописец, Истома? – спросил Косаговский.

– Худог я, – застенчиво и тихо ответил юноша. – Я не токмо иконы пишу, я стены, потолки узорю, окна тож. Собор в Детинце видели?

– Ваша работа? – оживился летчик. – Чудесная роспись! Вы настоящий художник, Истома. Щеки юноши зарозовели.

– Простите, Истома, – вмешался капитан, – но какой же вы мирской? Вы внук Саввы, не так ли?

– Так. Внук. А Мирским меня прозвали по Василию, брату моему названому.

– Мы о Василии сегодня не раз слышали. А как он попал в Ново-Китеж?

– Черти его к нам принесли! – зло вырвалось у попа.

– Молчи, дед! Васю не тронь! – сверкнул глазами Истома. – У вас на Руси Вася рудознатцем был, земные руды искал и камни разные, человеку полезные. В тайге отбился от своей партии, плутал по дебрям и неведомо как через Прорву перебрался. Чудо истинное! Вышел он на дальнюю деревеньку еле живой. Комары из него всю кровь выпили. Потом мужики пахотные его в город приволокли.

– На горе и стыд мой, – слезливо проныл поп. – Васька, сатана, Истомку словно чарами колдовскими опутал. Вот чей дух в Истоме бунтует!

– Хороший дух! Много мне Вася рассказывал про вашу жизнь мирскую, дружную, пресветлую, свободную. Хочу и я в мир, терпенья нет, жизни вольной хочу!

– Безумец! Гром божий на тя! – замахал поп руками на внука. – Мир – пасть адова огненная! Царская кабала, дыба да плаха нас в миру ждут. Царский-то престол дьявол на рогах своих держит!

– От Нимфодоры такое слышал, от палачихи народной? – брезгливо спросил Истома. – Она вот истинно дьяволова дочь, мучительница и убивица!

– Глумец, не богохуль! – затопал поп. – Не нам ее высокий сан судить! Она, как свеча восковая, перед господом горит!

– Врет она, как сивая кобыла, твоя свеча восковая! Вася говорил, что нет теперь на Руси царя.

– Много лет назад царя прогнали, – подтвердил капитан.

– Слышишь, дед? Чья же правда? Я в Васю, как в бога, верю. Стал он мне старшим братом названым. Хотел я с ним крестами нательными поменяться, да креста у Васи не было. Он с малых лет от бога откачнулся. А люди, видя таковую мою приверженность к Васе, человеку мирскому, и меня начали дражнить – Мирской-де. А я даже обрадовался. Я и есть Мирской! Вот так хочу жить! – с болью крикнул Истома, широко раскинув руки. – Вольно! Духота и темнота здеся! Ветру бы свежего к нам напустить, сквозняку бы!

Поп почесал под мышками и сказал зловеще:

– За разговоры эти сидеть Истомке в Пытошной башне, как и Васька сидел!

– Когда Василий появился в Ново-Китеже? И сколько он прожил здесь?

Брови Истомы приподнялись странно и тревожно; он посмотрел на капитана не отвечая; видно было, что ушел мыслями глубоко в прошлое. Потом сказал негромко, печально:

– Годов пять назад он к нам пришел, за три года до того, как начали у нас белое железо добывать. За это проклятое белое железо и загнали его в могилу старица и верховники. Стало быть, три года он у нас прожил.

Истома помрачнел и больше не сказал ни слова. Он по-прежнему обнимал Сережу и, прижавшись щекой к голове мальчика, снова задумался.

Капитан залюбовался лицом юноши с тонкими чертами, с чудесным бело-мраморным лбом и с настоящими русскими васильковыми глазами. Была сейчас в них умная сосредоточенность человека, глядящего в глубину, в себя, и затаенное страдание, и скорбная покорность.

Юноша вздохнул, отстранил чуть Сережу и, глядя печально в его лицо, сказал тихо:

– Неужто и ты, отрок милый, весь век свой здесь будешь вековать? Мы горе горстями пьем допьяна! Мы что псы на привязи, что медведи в яме живем. Беги отсюда, отроче, беги! – закончил он дрогнувшим голосом.

– Куда он побежит, коли все дороги заказаны? – издевательски хихикнул поп Савва.

– Слушай, деятель, хватит тебе травить через клюз! – сердито оборвал мичман попа. – Определили нас к тебе на постой, значит, и на довольствие к тебе зачислили. Когда кормить нас будешь? Мы сутки не ели.

– Кроме редьки с квасом да каши с льняным маслом, у меня нет ничего. Пирогов для дорогих гостей не напек!

– В матросском брюхе не только редька да каша, шлюпбалка сопреет. Давай поскорее! – потер Птуха довольно руки и запел, изображая корабельный горн на обед:

Бери ложку, бери бак, Выходи на полубак!..

– Перекрестил бы лучше лоб перед едой! – сердито покосился на него поп.

 

2

Ели из одной деревянной чашки, черпая по очереди. Квас был нестерпимо кислый, хлеб колючий, с мякиной.

– Скажите, Савва, Прорва, про которую мы уже много наслушались, в самом деле непроходимая? – осторожно спросил капитан.

– Тухлой воды мерцание! Болотных трав стена! Чавкает, пузырится трясина бездонная! А на кочке зеленый болотный черт с лягушачьими глазами сидит. Вот какая Прорва! – ответил поп. – Пойдешь – и утопнешь в зыбунах да прососах, а не утопнешь – мошке да пиявицам на корм угодишь. Землю ново-китежскую Прорва кругом облегла. Нет прохода!

– И зимой не замерзает?

– Никак! Родники подземные горячие Прорву греют. Над ней зимой пар столбом стоит. Издаля видно, – недобро ложились слова попа. – Так-то, мирские! Уйти и не думайте.

Сережа посмотрел испуганно на попа и опустил голову, пряча страх в глазах. Савва погладил его по голове.

– Обвыкай, отроче, обвыкай. – В голосе его было не участие, а издевка. – Руки грызи, не уйдешь!

– Не трогайте мальчика, Савва! – резко сказал Косаговский. – А ты, Сережа, подтяни гайку! Дорогу домой мы найдем. Верь мне.

Сережа шмыгнул громко носом, поднял голову и улыбнулся несмело.

– Ты, батя, тралю-валю нам не пой1 – бросил ложку Птуха. – А галоши ленинградские, рубаха японская, будильник московский? А зонтик, а веер старухин – это откуда? Из-за Прорвы? Или как?

Савва не донес ложку до рта и, глядя в ложку, ответил:

– А ты спроси об этом старицу и посадника. Спроси! Так ответят, что голова напрочь отлетит!

Мичман раздраженно отмахнулся и прислонился к стене, устало прикрыв глаза. Капитан молчал. Две морщинки поперек лба придавали его лицу вид хмурый, озабоченный.

– Истома, а как предки ваши перешли Прорву? – обернулся он к юноше. – Не двое, не пятеро их было, а не одна сотня, наверное. Не слышали вы об этом рассказов, преданий, песен, былин?

– Вела их преподобная старица Анна, а ей ангел господен путь указывал, – важно сказал поп.

– Дед, расскажи мирским поведание о граде нашем, – обратился к нему Истома. – Всю досюлыцину древнюю поведай. Ты летописатель. Иди-ка сюда, мирской, – позвал он капитана и подвел к вделанному в стену шкафчику. – Вынимай, смотри.

Капитан вытащил из шкафчика книгу, огромную, как столешница, в деревянном переплете, обтянутом кожей. Это был, скорее, сундук, а не книга. Подошедший Виктор постучал по деревянному переплету:

– Теперь я понял, почему говорят: прочитал книгу от доски до доски,

Ратных раскрыл книгу. На первом листе была искусная заставка в черную и красную краски. Он взялся за край страницы, чтобы перевернуть, и, не поверив, пощупал еще раз. Нет, не бумага это была, а обработанная неизвестным способом березовая кора. Вот почему книга была такая толстая!

– Берестяная книга! – удивленно сказал капитан. – Вот чудо! Правда, слышал я, будто в одном таежном селе в церкви были берестяные книги. Узнали об этом музейные работники, примчались туда, а книг нет уже. Псаломщик их на растопку пустил. А ваша книга давно написана? О чем она говорит?

– На берестех сих вся история Ново-Китежа написана. При старице Анне ее начало. Века три, почитай, ей будет. – Истома раскрыл книгу на титульном листе и прочитал: – «Поведание о достославных предках наших и како, по изволению божьему, русские люди срубили в дебрях да раменях град Ново-Китеж, како живяху там».

– Ново-китежская летопись! – Капитан осторожно, с уважением перекладывал толстые, закапанные воском листы, исписанные крупным, тщательно выведенным уставом. И время, как пучина, сомкнулось над его головой. Древние коричневатые чернила из дубовых орешков уже выцвели. Клякса! Двести лет этой кляксе! Писал летописец, задумался, дрогнуло гусиное перо, и вот!.. О чем повествовал он, не мудрствуя лукаво, словами простыми и скупыми? Какие события могли быть в этом глухом медвежьем углу?.. «В сем году злой мороз ржицу озимую побил, а летом и яровые без дождя сгорели. И в граде Ново-Китеже, до нового хлебушка, и конину, и собак, и всяку нечисть едяху…»

– Это древняя книга, – сказал Истома, – она в соборе нашем хранится. Дед ее на дом взял, чтоб подновить. Выцвело письмо. А писали ее прежние летописцы: поп Никодим, поп Сильвестр, поп Мокий и другие. А это книга новая, – вытащил Истома второй том.

– В нее напишу я завтра, как в град наш, попущением божьим, мирские люди пробрались. О вас напишу, – важничал поп. – Все сугубое должен я записывать.

– Теперь дед летописец ново-китежский. Опять поп. За это ему кормы и питие от старицы положены, – объяснил Истома.

– А гостей редькой угощаешь. Эх, батя! – упрекнул попа мичман.

– Хоть и пьет дед до изумления, – продолжал Истома, – а грамматик он зело ученый, грамоту многу познал и книжному урядству вельми обучен. Дед, расскажи мирским поведание. Ты всю летопись прочитал и всю дивно помнишь.

– Что разглядят они, неверы, в сумраке времен старопрежних? – задрал Савва нос-пуговку. – Душа у них темная.

– Я тебе за это братину полугару поставлю.

– А деньги у тя есть? – покосился недоверчиво поп.

– Алтын да два гроша.

– Тогда лучше пенника, чтоб язык мой развязать. Прилепе язык к гортани моей… Бежи скорее, Истома!

 

 

1

Братина, деревянная полуведерная посудина с носиком, шибала в нос спиртным духом. Ее, полную пенником, принес из кабака Истома.

Поп Савва раскладывал по столу цветные камешки, гальку с берегов озера Светлояра.

– Этот, пестренький, – нашего града основание. Беленький – белого железа отыскание. Желтый – народа ново-китежского угасание и желтолицых людей пришествие. Зеленый – дыры в мир ототкнутие. Красный – зарево пожара, бунт народный и веча конец. Теперь не собьюсь я…

Он сделал глоток из кружки.

– Красноглаголиво, произощренно, витийственно слагали прадеды наши поведание сие. Словесный мед и пища для души! А я, бедным и грешным языком моим, поведаю как могу…

Поп сделал еще глоток, побольше, и торжественно сказал:

– А начало всему в году от сотворения мира семь тысящ сто осьмидесятом…

Ратных сидел в углу, откинувшись к стене и закрыв глаза, чтобы сосредоточиться на рассказе попа. Савва, бражник и подлая душа, был красноречив, талантлив, как древний летописец. И вставали перед глазами капитана яркие картины народного восстания.

…Последние отряды Степана Разина изнемогали и таяли в неравных боях с царскими воеводами, бросались отчаянно на бердыши и копья царских стрельцов и рейтаров.

– И были средь воинства Степанушкина два лихих полка, – мерно вел рассказ Савва. – Что два волка грызли и рвали они царские дружины, щелкали бояр, как семя, и кормили раков боярской свежинкой. Были были, и бояре волками выли! У баб, известно, души нет, у них вместо души лапоть, а вот поди же ты, начальствовала над теми полками баба, старица Анна крестьянского рода, вдовой постриженная в монахини. А сражалась старица, аки лев!..

Одолевала царская и боярская Москва разинскую рать. Как огонь по пороховой нитке, летела страшная весть: схвачен атаман Разин, и в Москве, на Лобном месте, скатилась с плеч его голова.

– С горя такого поневоле выпьешь! – сделал Савва звучный глоток.

…Смятение и ужас, вопли и плач были на улицах и в домах городка, куда пришла старица Анна со своими полками. Подходили царские стрельцы-каратели, вел их князь-пес Юрка Долгорукий. Зарево сжигаемых деревень уже освещало ночью улицы городка. Жители готовились к смерти, ибо многие и многие из них в разински х полках с Москвой сражались.

– И средь воплей и скрежета зубовного тако рече всеблагая старица. – Савва поднял обе руки, словно он сам обращался к народу со словами надежды: – Людие, векую мятетися? Смерти не бойтесь, уйдем мы от нее. Поведу я вас в страну заветную, где нет ни пиявок в пруду, ни бояр на горбу. Трудись да песни пой!

– Правильная установочка! – похвалил Птуха; – А курс какой на ту заветную страну?

– Налей мне, Истома, еще кружку, а я сейчас мирским все обскажу. Текут, слышь, в той стране реки молочные да медовые с берегами кисельными. Дожди там теплые, а зимы никогда не бывает. Тулупы да валенцы не нужны. Рожь там растет семиколосная, белые калачи на березах висят, бабы соболей коромыслом бьют, на осётрах сидя белье полоскают и на звезды, как на гвозди, сушить вешают. А зовется та страна Беловодье. И в песнях про нее поют, и в сказках сказывают, а про дорогу в нее ни единого слова не сказано. То будто она в русских пределах, то будто под богдоцарем она. А вернее, ничье Беловодье, земля необтоптанная. Божья земля! А безгрешной старице путь в Беловодье господь указал. И побрели встречь солнцу предки наши, дома свои оставя впусте. Мужики, бабы, дети! Истинный исход, бегство Израиля от фараона, именуемого царем московским Алексеем.

 

2

– Минуточку, батя! Получается, что вы, новокитежане, правнуки разинских бойцов? Или как? – заинтересованно спросил мичман.

– Выходит, так! – ответил поп. – Настоящих мы разинских кровей. Да ты слушай дале!

– Слушаю, слушаю.

– Путь был труден и прискорбен зело. Тяжела путина, да душа едина. Страх в спину толкал! – продолжал поп, снова промочив горло. – Шли сходцы путем через-каменным, через Урал-батюшку, а когда исчез он, растаял на окоёме, начались степи земли Сибирстей. Торных дорог опасались, шли напрямик, сакмой, что кочуй наследили. А кругом травостой невиданный, росы обильные. Зипуны, коими предки наши на ночь укрывались, от той росы тяжелыми становились…

– Я, когда романы читаю, эти описания природы пропускаю, – вмешался вдруг Сережа.

– Критиковать после будешь, – засмеялся-тихо Виктор. – Молчи, Серега, не мешай.

Почасту пригубливая кружку, поп Савва неторопливо рассказывал, как шли впереди-.подвод с рогатиной на плече, с топором за поясом лапотники, осатаневшие от голода, страха, тяжелой дороги, а рядом с возами шагали женщины, раскосмаченные, со свисающими прядями пыльных волос, с черными провалами глазниц. С возов, из-под рогожных навесов, выглядывали изможденные,, почерневшие дети, голодно косясь на кули с мучицей, крупой, толокном, сухарями. За возами плелись отощавшие коровы и шатающиеся овцы. А вскорости коровы и овечки легли, не смогли дальше брести. Съели их сходцы, а бабы вой подняли. Бабам без буренушки и жизнь не в жизнь. И все были охвачены цепким страхом, все то и дело оглядывались назад, высматривая неумолимую погоню.

И не раз приходилось сходцам схватываться с врагами, и саблями махать, и пищалями хлопать. Отбивались сходцы и от лихих разбойных людей, и от сибирских воевод, и от кочуев степных. Пробивали себе дорогу наторелые в боях разинские бойцы, и дальше шла беглая, разбившая свои оковы Русь, обставляя дорогу деревянными крестами, под которыми тлели мужицкие кости.

Кроме провианта, везли сходцы на возу пушчонку, со старинным названием «Единорог», и три сорокаведерные бочки медных и серебряных денег. Но самой дорогой поклажей были два колокола, снятые с собора родного города. Сколько мук натерпелись с ними! Застревали они в болотах, в сугробах, в таежных чащах; в горах сорвались в пропасть, увлекая лошадей и людей. Вытащили чудом уцелевшие, неразбившиеся колокола и поволокли дальше. Верили утеклецы, пока с ними «Благовестник» и «Лебедь», колокола родного города, не погибнут они и не будут рассеяны.

Упрямо и споро шли сходцы, но нагнала их зима. Снега сибирские – коням по ноздрю. Зимовали в землянках и немудреных срубах. Лошадей еле сберегли, ломали для них веники из тоненьких веточек с деревьев. Но легли наконец теплые туманы, подъели снега. Застучала капель, зашумели ручьи, запела синичка, разбрызгивая серебряные трели.

– И опять пошли страдальцы паши встречь солнцу, – прйгорюнясь, подперев толстую щеку рукой, печально рассказывал поп. – А потом на полдень повернули. И с каждым их шагом ласковее становились ветры, дни ярче, а ночи теплее. А на переднем возу с раскрытым медным складнем в руках, подняв личико к небу, у бога дорогу спрашивая, ехала старица Анна. У иных маловеров уныние холодным камнем ложилось на сердце и, поглядывая на спину старицы и духом пав, думали они:

«Не пора ли остановиться? Где же оно, Беловодье?..» А старица не останавливалась…

Савва припал к кружке и, задрав голову, вытянул ее до конца.

– Ты, дедка, к кружке не столь часто прикладывайся! – недовольно сказал Истома. – Этак ты нас и до Беловодья не доведешь.

Савва молча погрозил внуку пальцем.

– Два года шли наши прадеды, – продолжал он. – Все на них изветшало, и едевом подбились. Хлебный вкус забыли! Были, правда, на возах мешки с зерном, но старица на них строгий запрет наложила. То зерно для посева: будут ведь они сеять когда-нибудь. Перебивались кое-как, прошлогоднюю клюкру сосали, кисленькой травкой – заячьей капусткой – питались. Слабым духом горячее варево чудилось, мясной пар в ноздри бил. Мученье! А тут горы начались, горная тайга, места пустые, зверопаственные. Ни следу человечьего, ни копытни лошадиной, ни покату тележного. Шли родимые через ветровалы и буреломы, лазом медвежьим да тропой волчьей. Из оврагов и чащ звериным духом тянуло, в малиннике медведица с медвежатами резвилась, рысь с ветвей щурилась, – дети жались к кострам, бабы испуганно крестились, а мужики ночью вскакивали очумело, спросонья хватались за топоры и снова падали в сон.

И забрели наши сходцы в такие дебри, где сорока кашу варила, где журавли яйца несут, и вот что диво: куда коней ни повернут – нет далее хода! Всюду болота, со всех сторон болота! Сами не поймут, как они через эту пучину бездонную прошли. Выругались сходцы: «Тьфу, прорва окаянная!» Так навеки и осталось название болот окружных – Прорва. И что еще более дивно – кругом болота, а посередине многое множество земли сухой, для жилья пригодной. Ну, разве не чудо божье?.. Достали мужики из-за поясов топорики, вонзили в землю, выворотили кусок дёрна. Средь белых кореньев червяк длинный розовый извивался. Старики набрали земли в ладонь, растерли меж пальцами, переглянулись, заулыбались: «Хороша земелька, родящая! На хлеб вместо масла намазывай да ешь!»

И сказала тогда старица Анна, – поп опустил палец и ткнул им в пол: – «Тута жить будем! Кончилось наше странствие! Ладьте, мужики, сохи. Самое время сеять…»

 

3

– Мне просто смешно! – сказал насмешливо Птуха. – Геройская ваша старица корму с носом спутала. Обещала Беловодье, а привела в болото!

Поп закусывал пенник соленым огурцом. Щека его вспучилась, он замычал, размахивая руками, а проглотив, закричал:

– Молчи, Федька! Ухватом огрею за такое богохульство! На то божья воля была. Господь восхотел народ свой от нечестивых укрыть. О том речь далее будет. Молчи!

– Молчу! Заседание продолжается, как говорил Остап Бендер.

Поп повел рассказ, как селились утеклецы на новом месте. Пришли в тайгу сотни три испитых, истомленных, но сильных духом мужиков. После строгого трехдневного поста, после всенародного молебна с горячими молитвами взялись за топоры. Высекались искры из смолистых корней, падали вековые деревья, закипела стружка, поднялись срубы, побежали по росчистям изгороди, застучал на речке бабий валек, залаяла собака, закричал петух, зашебаршил в избе таракан. И тараканов с Руси привезли… А потом соха подняла первую борозду. Попервости не сев был, а слезы. Шапки две ржицы да ячменя на каждый двор, но молитвами старицы урожай удался.

Край, куда привела сходцев старица Анна, оказался дивно богатым. Леса и воды кишели зверьем, птицей, рыбой; ягоду ведрами и бочками обирали; грибы хоть на возах вози.

– Ох, стары годы, веки мудрые, люди кремневые! – ' вздохнул Савва. – Все побороли предки наши. То-то мозолей поношено, то-то голоду испытано, вшей да комаров русской кровушкой покормлено. Русскому и невозможное возможно! Деревнюшки и отдельные пашенные дворы задымили в тайге, все больше тайги валил топор, все больше таежного сузёма соха да борона обращали в пашню и пожню. И поняли новопоселенцы, что не миновать им город рубить, где суд, управа и закон будут жить, где можно и для торга собраться и в святой церкви создателю помолиться.

Савва взял со стола пестрый камешек и отложил его в сторону.

– Это – града основание, об этом и поведем речь! Поначалу выбрали для города место неудобе, в тайге, на берегу речки. Там теперь Дряхлая церковь-развалюшка стоит. Опосля присмотрели место угоже и красиво, на берегу озера большого, рыбного, и лес кругом строевой, и пашенные места да покосы под боком. И с помощью господней срубили на месте пусте город, красотою изукрашенный!

Ремесленные люди сели на местах, удобных для их работы. Где нашли руду железную, там встали литейные домницы и кузницы; для гончаров глина нужна, кожемякам-сыромятникам для дубильных чанов – вода, плотникам – лес. Так образовались в новом городе посады: Кузнецкий, Ткацкий, где жили также шерстобиты и пимокаты, Гончарный, Сыромятный и Щепной, где плотники ладили телегу, сани, избу, и гроб, и любой щеппой товар. На берегу Светлояра встал Рыбный посад, а в десяти верстах от города, около Соленого озера, слобода Усолье. Посередине нового города оставили большую площадь для торга – толчок; на холме, по примеру старинных русских городов, подняли Детинец – бревенчатый кремль. А когда положили последний избяной венец и навесили последние ворота, на толчке загудел вывезенный из мира «Благовестник», собирая горожан на вече. И выбрали вечевым приговором посадских старост, а над ними поставили города и всей земли управителя-посадника.

– Простор! Вольной волюшкой хоть захлебнись! Живи как хочешь, управляйся не царями, воеводами да боярами, а благочестивой старицей, мудрым посадником и вечем, сходкой народной! – нараспев вел рассказ Савва. – На первом вече и название городу дали: Ново-Китеж. И потонул наш святой град до маковок колоколен своих в таежной пучине. Укрыл господь верных своих рабов, новокитежан, от царской неволи, как укрыл он от злой батыевой татарвы на дне озера Светлояра святой град Китеж. Слышали, чай, на Руси сказание о таковом божьем чуде? Там град невидимый, и наш град для мира невидимый. Там озеро Светлояр, и у нас Светлояр. Вишь, как ладно получилось!

– Про невидимый град Китеж мы слышали, – улыбаясь, посмотрел на попа Косаговский, – а о чуде божьем что-то не слышно. Спускались в святое озеро водолазы, по дну ходили, искали утонувший град Китеж. И знаете, Савва, что нашли? Только пустые бутылки из-под водки да консервные банки от закусок.

Поп посмотрел на Виктора, выпучив изумленно глаза, и вдруг захохотал так, что повалился головой на стол.

– Скляница из-под вина, вот и вся святость, говоришь? И на том хвала господу! Речено в пророцех: свято место не бывает пусто! – хохотал поп Савва, закрыв глаза и тряся жирными щеками.

 

 

1

Савва с треском откусил огурец, брызнув рассолом, и, прожевав, заговорил:

– Шли годы темные, ничем не приметные. Жили новокитежане не голодно, а сытно – тоже не скажешь. Впроголодь жили, скота не было, в этом вся беда. Не дошли коровушки до ново-китежских пределов. Молошный, творожный да сырный дух забыли, какой он есть. И последних овец, коих волки дорогой в тайге не порвали, съели сходцы. Потому и с одёжей плохо было: лен да пенька, а шерсти нет. Чего богато было – это мехов звериных. Бабы куньи телогреи да опашни из чернобурок носили, мужики собольи шапки набекрень заламывали, из горностая рукавицы шили. Чего там, покрывались одеялами из соболей да куниц! Куда охотникам мягкую рухлядь девать? И кто ее копить будет? Богатей? Не было таких. Бочки с медными и серебряными деньгами, что из миру привезли, старица Анна меж всеми сходцами поровну, по-божески поделила. Они и теперь у нас в ходу. Много ли своему, ново-китежскому, продашь, много ли ему нужно? Не разбогатеешь, в богачи не выбьешься! Все были ровные, как пеньки в лесу. Вот какая благодать в старопрежние времена была!..

Савва сделал глоток из кружки и, поморщившись, понюхал корочку хлеба.

– А управлялись, как я уже сказывал, вечем. Старица Анна такой порядок установила. «Благовестник» загудит на толчке – весь город туда валом валит. Посадник тихо так и смиренно у народа позволенья спрашивал: «Повелите, хозяева, вечу быть?» Нельзя посаднику борзиться было. Его вече выкликало и утверждало, он слуга народа был.

– А как же теперешний посадник – начал было Виктор.

– Об этом разговор у нас еще будет! – оборвал его Савва. – Теперешний, Густомысл, дерзостен и лют вельми, за чужую бороду, как за свою, хватается и на кнут щедрый, – почесал поп спину. – А в те поры шалишь, посадниче! У старицы тоже власть большая была. Старица законы устанавливает, святую православную веру блюдёт, а посадник ее именем управляет, чинит суд и расправу. При них, при старице и посаднике, для совета и обсуждения дел особливо важных есть Верхняя Дума из лучших людей ново-китежских. А тех лучших людей старица указала поселить наверху, в Детинце, и начали называть их верхними людьми, или верховниками. Одначе без строгости с народом нельзя, ну и набрали старица и посадник десяток стрельцов, чтобы народ закон уважал, в вере не шатался и лихими делами, татьбой да разбоем, не баловался. Да и какие это были стрельцы, старики да полукалеки, что ни тк пашне, ни к рукомеслу не способны. Да и то надо сказать, о разбоях и татьбе тогда не слышно было. Разве что мальчишки на толчке калач стащут да пьяные около кружала подерутся.

– Еще вот что скажите, Савва. Налоги в то время новокитежане платили какие-нибудь? – спросил капитан.

– С тяглом легкость была! – отмахнулся Савва. – Не налоги, а добровольные приношения. Кормлением называлось. Несли в Детинец кормы всякие, мясом, птицей, рыбой, мукой, крупой да пивом и вином. Еще богу на свечки и масло для лампад. Несли на кормление ее боголюбию старице, посаднику, дворне их и старикам стрельцам. Это легко было! Много ли кормленщики съедят, пусть хоть в три горла лопают!..

Поп помолчал, помрачнел и сказал торжественно:

– Преставилась старица Анна, к судилищу Христову отошла! Вечную память ей новокитежане до сей поры кл икают. В бою орлица была, а в мирной жизни светло-душна и народолюбива.

– Геройская была старуха и политически подкованная, – сказал задумчиво Птуха. – А теперешняя ваша, Нимфодора, ведьма ведьмой!

– Не богохуль, сквернавец! – крикнул поп. – Она святая! Она первой в рай войдет. Ужо будешь, богохульник, в аду горячую сковородку лизать, – с угрозой посмотрел он на Федора.

– С маслом сковорода? – облизнулся дурашливо мичман. (Сережа засмеялся.) – Тогда давай! Ладно, чеши, батя, дальше.

– Умре старица Анна, а при жизни своей нарекла себе наследницу. Привели ее в собор и крестовидное выстрижение волос сделали. Постриг в монахини называется. Имя ей монашеское дали – Секлетея. Потом в гроб положили, попы в черных погребальных ризах со святыми упокой и вечную память ей, живой, пропели. Умерла после этого Секлетея для мирской жизни.

– А что ваша старица делает? – спросил заинтересованно Сережа. – У нее какая специальность?

– Эва, сказал: что делает? – покачал головой Савва. – Веру христианскую блюдет, за нас, грешных, молится. Лежит в черном гробу, вокруг свечи и лампады горят, а старица молитвы воспевает и наши грехи замаливает.

– Так все время и лежит? – не отставал от попа Сережа.

– Иногда встанет, на небо поглядит. Нет ли знаков?

– Каких знаков?

– Знаков конца земных наших мук. Боишься, чай, светопреставления?

– А вот и нет! – пренебрежительно выпятил губы Сережа. – Чихаю я со свистом на ваше светопреставление!

– Хорошо, хорошо, на эту тему мы в другой раз поговорим, – поспешил капитан замять разговор, начавший принимать опасное направление. – Рассказывайте дальше, Савва.

– После Анны и Секлетеи и другие старицы Ново-Китежем управляли. Старица Праскудия, при ней неурожай и голод великий были; Меропа – пожар великий, весь город сгорел; Пестимея – открытие белого железа; лесомыки случайно открыли; Голендуха – желтолицых людей пришествие. И другие старицы были, и всякая загодя, смертного своего часа не ожидая, наследницу себе нарекала. А умрет старица – наследницу и постригают. Иные совсем молодыми в старицы постригались. Пестимее всего восемнадцать годочков было, любила она одного парня, а ее постригли. Через два года с горя кровью плевать начала и в одночасье умре.

– Весело! – мрачно обронил мичман.

– У Нимфодоры тоже, наверное, наследница есть? – . спросил Ратных.

– Обязательно. Дряхла старица наша. Анфиса, посадникова дочь, еще ребеночком была, когда Нимфодора на нее указала и преемницей своей нарекла.

– Что? – вскочил Виктор.

– Эк, взвился как! – подозрительно посмотрел поп на летчика. – Шилом в зад тебя торкнули, что ли?

Виктор облизал губы, словно собираясь заговорить, может быть, закричать, но промолчал и медленно опустился на лавку. Он чувствовал, что у него вдруг похолодели руки.

– Про стариц я все рассказал, буду о народе ново-китежском говорить, – снова повел рассказ Савва. – Сказывал я уже, что жили наши предки вполсыта. Нивка тощала, зерно выродилось, понурила ржица к земле тощие, тонкие колосья. И всего-то колосьев в поле было, что волос на моей плеши. А как освежить посевное зерно? И народ хилеть начал. Близкие с близкими роднились, кровь в жилах застоялась, как вода в болоте. Бабы хиляков рожали, юноши, как старики, горбились, морщинились. Тоже нужна была свежая кровь. И вымер бы наш народ, коли бы не новое чудо божье… Ох, горлышко пересохло. Глоточек бы!

Савва сделал не глоточек, а десять глотков и, взяв со стола новый камень, поднял его.

– Зрите! Камень желт, и люди желтые спасенье нам принесли! При старице Голендухе, в день успения пресвятой богородицы, привалили в город неведомые люди. Меднолики, скуласты, узкоглазы, в халатах пестрых. Называли они себя бурятцами, платили дань московским царям, а возмутились они против своего владыки, коего называли тайша. Он был зело свиреп, смерть и разорение повсюду сеял. Ослабели бурятцы в бою против тайши, побежали, и прижал их тайша к Прорве. А они, избавления себе не видя, через топь бросились, тонуть начали. Вызволил их баран рогатый, вожак овечьего стада. Нюхом учуял он тропу путаную, повел стадо, за стадом люди пошли, так и вышли они в ново-китежские пределы. За барана выпить надо! – поднял поп кружку. – Пришед в Ново-Китеж, бурятцы пали к ногам старицы Голендухи, плачут, просят не убивать их. Не тронули их и пальцем, жить позволили. Забрали наши парни их девок в жены, а бурятцы на наших девках поженились. И влилась свежая горячая кровь в хилые жилочки Ново-Китежа. Стал от того народ наш маленько желтоват, скуласт и узкоглаз. Ничего, все во славу божью! Великую радость принесли бурятцы и нашим бабам. Какая бабе жизнь без буренушки-боденушки, без телка-тпрусеня? А бурятцы коров с собой привели и бяшек-овечек. Тода начали новокитежапе армяки, зипуны, кафтаны шерстяные шить и валенцы катать. Дело много веселей пошло! А последняя радость та, что бурятцы свежее зерно принесли, просо, ячмень, ржицу и пшеницу. Ожили и нивы ново-китежские!

– Значит, баран первый в мир путь открыл? – спросил серьезно капитан. – А до этого и после прихода бурятов никто из новокитежан дорогу в мир не искал?

Поп поставил на стол пустую кружку и вытер губы ладонью.

– Как не искали! Всегда, во все времена, тосковали новокитежане по Руси пресветлой, искали дыру в мир. Только искать-то приходилось таем, в украдку от верховников. Старицы и посадники строгий запрет на это накладывали. Наведут, мол, на богоспасаемый наш град царевых собак, воевод да бояр, и конец тогда мирному житию. Дырников, что дыру в мир ищут, старица от церкви отлучает, а посадник и кнутом на толчке отдерет через палача. Торкались-торкались дырники – не нашли ходов через Прорву, и бросили искать, и про Русь забыли.

– ан не забыли! – горячо вскрикнул Истома. – Как сказка радостная, как песня нежная, печальная, вспоминалась народом наша Русь, родина наша. А как Вася, брат мой названый, пришел к нам и рассказал о Руси, снова потянуло народ в мир. То есть вот как потянуло!

– А Василий не пробовал искать дорогу в мир? – спросил капитан.

– И летом, и зимой, и в зной, и в мороз искал Вася выхода из здешней духоты и темноты. Не нашел, – тихо закончил Истома. В голосе его была болезненная горечь. – Искал все три года, что здесь жил.

– Три года! Полундра! – тихо ахнул Птуха. – Тогда дело – керосин. Одесса-мама, увижу ли я тебя?

– А открылась дыра в мир неожиданно. С божьего дозволения! – перекрестился поп. – И открылась не от нас, а с той стороны, оттеда, с мира.

– И давно это было? – подался капитан к Савве.

– Два с лишним года будет, – ответил поп.

– А кто открыл? Вы этих людей видели?

– Это нам неведомо. А только мирские с своей стороны дыру нашли.

 

2

Савва ребром ладони подвинул на край стола зеленый камень.

– Зеленый цвет – надежды цвет! А вышло так: на добро надейся, а беду жди. Спросите: как народ догадался, что дыру в мир открыли? А вот как! Поднялась вдруг в Детинце суетория! Не на вече, не на толчок, а в Детинец созвали народ старица Нимфодора, посадник Густомысл и прочие верховники. И такую речь повели. Идите, мол, людие, на Ободранный Ложок, копайте с усердием белое железо и к нам несите, а за это получите в Детинце невиданные, непробованные сладкие заедки, а окромя заедок, шелка, бархаты, атласы, ситцы мирские. Новокитежане о шелках да бархатах только в песнях старинных, из мира принесенных слышали. Всякому захотелось изюмцу сладенького мирского попробовать и пряников, как снег белых, пожевать. А у девок и баб-дур глаза разгорелись на мирские ситцы цветастые, на ленты в косы, на бисер цветной и бусы стеклянные. Наволокла посад-чина в Детинец белого железа, а им вместо мирских товаров шиш под нос! Ситцы, бархаты да ленты посадские только на верховниках увидели, а им и пощупать не дали…

– Погодите-ка, Савва, – остановил попа капитан. – Если появились мирские товары, значит, приходили сюда из мира люди? А кто приходил? Видели этих мирских новокитежане?

– Не видели и не увидят! – отрубил поп. – Кто приходит, какой дорожкой шли, тайна сия велика есть. Об этом спрашивать и говорить запрещено. Скажи слово – палач Суровец язык в Пытошной вырвет!

– Так и молчат два года с лишним? – в недоумении развел руки мичман.

– И еще триста лет молчать будут! – с угрозой ответил поп. – Народ так согнули – тише воды, ниже травы стал.

– Пытался Вася тех, из мира приходящих, перехватить, – сказал Истома. – Округ Детинца дозоры густо ставил, муравей не проползет, а никого не перехватили. Будто они по воздуху перелетели или под землей в Детинец шли. Из Детинца тоже никуда никаких засылок не было.

– А вы не перебивайте меня, не то говорить перестану, – обиженно поморщился Савва. – Понял народ, что дыра в мир открылась не про его честь, что обманули его, и поднялся на дыбки, заворчал, а потом и взревел! Василий Мирской, окаянная душа, подбил посадчину на непокорство. Созвали посадские старосты самозванное вече, без старицы, посадника и Верхней Думы, и установили:

не копать белое железо и в Детинец не носить. А слово вече – слово божье.

Поп опрокинул налитую кружку, но попал не в рот, а на бороду. Он был уже пьян. Отжимая бороду, он завопил слезливо:

– О владыки детинские, пиявицы мирские! О мучители всенародные! Ждет вас огнь адский, стон и скрежет зубовный!

– Не вопи, старый таратор! – гневно сказал Истома. – Знаем тебя! И богу молишься, и черту не грубишь! Сказывай далее поведание.

– Сказываю, внучек, сказываю, – сник поп. – Почуяли детинские верховники, каким ветром от народа потянуло, и начали опору себе искать, стрельцов набирать. Сотню с лишним набрали, и таких ухорезов да сорвиголов, что мать родную не пожалеют ради сытых кормов, чарки пенника да нарядного кафтана из мирского сукна. Поселили их в Детинце, огненным боем, пищалями и пистолями вооружили. Еще при старице Голендухе нашли у нас серу, селитру и порох стали делать. А посадским пороховое зелье издавна запрещено было делать, да и не умеют они. А почему, спрашивается, Детинец в драку полез? – подняв палец, с пьяной серьезностью спросил Савва. – А вот, слышь, почему! Прежде много ли детинским нужно было? Щи с говядиной, пирог с грибами, жбан квасу да холст на рубаху. Ну, для чести еще соболь на шапку или лису на шубу. И это давали без принуждения. А как мирские товары появились, у детинских жадность в сердце разгорелась. Давай бархат, давай диковины мирские, чтобы посадские люди завидовали. Ежели верховник не в бархате, ему, мол, и чести нет. Друг перед другом, а более перед посадской голью нарядами мирскими хвастают, нарошно дегтем бархат мажут. Гляди, мол, какой я богатый, а ты и сермягу свою бережешь.

– Как началась торговля с миром, так и опустилась на народ тонкая сеть, невидимая, – сказал печально Истома. – Опутали народ! Пытался брат мой названый Вася порвать эту цепь, да!.. – замолчал Истома на полуслове и махнул безнадежно рукой.

– Говорил уж я, что прежде новокитежане, как пеньки, все ровные были, – продолжал поп, – а теперь детинских гордыня обуяла. И всего-то их, верховников детинских, семей десять, от силы пятнадцать. И все старая чадь, из родов разинских есаулов да сотников. Они сразу в древние еще века, в отделе жить стали, но все же над народом не возвышались, ровней с посадскими себя считали. А теперь у них богачество! Теперь такой порядок пошел: что старица, посадник да Верхняя Дума приговорили, то стрелецкая сабля да пищаль исполнить заставят!

Птуха запыхтел, надувая щеки:

– Вы разинские внуки? Или что?

– Терпеть надо, – вздохнул поп. – Кого господь возлюбит, тому горести и невзгоды посылает.

– Вас, новокитежан, господь бог ну прямо обожает. Все шишки на вас валятся.

Савва обиделся и, срывая злость на внуке, крикнул:

– Чадик зажги! Во тьме и кружку мимо рта пронесешь!

 

3

Истома зажег чадик, плошку с топленым салом. Штопор жирного дыма потянулся к потолку. Крошечное пламя освещало только стол и лица сидевших за ним людей. А дальше стояла тьма, где шуршали тараканы и пищали мыши.

– Ты, батя, брось! – зло сказал попу Птуха. – Вокруг да около крутишь. Давай ближе к ветру! Про белое железо говори!

– Тебя еще не хватало! – прихлопнул поп ладонью таракана, панически мчавшегося через стол. – А что белое железо? О нем сказ короткий. Истинно дьявол, а не лесомыки нашли его в Ободранном Ложке. Это еще когда было! При старице Пестимее, до прихода к нам бурятцев. То никому не нужно оно было, а то вдруг давай, давай! Вам оно нужно, мирским. А на кой ляд, спрашивается? Бывало, из него свистульки ребятам отливали или бусы девкам… Ой, попаду я из-за вас на плаху! – всплеснул поп руками. – Запрещается ведь о белом железе рассказывать.

– Это не золото ли? – спросил осторожно Виктор.

– Какое тебе золото! – отмахнулся поп. – Золота в Ново-Китеже почти и нет. Было маленько, что предки наши из мира принесли. Да износили его. О золоте у нас только в сказках говорят. Однако белое железо, как и золото, ржа не берет.

Серые глаза капитана стали вдруг особенно внимательными.

– Ржавчина не берет? Так, так… А вид у него какой?

– Название – белое железо и видом беловатенькое. Тяжелое! На много тяжельше черного железа.

Ратных опустил заблестевшие глаза и спросил спокойно:

– Нельзя ли посмотреть на ваше белое железо?

– Чего захотел! – Поп даже отшатнулся. – Во всем городе крупинки не найдешь!..

Он почесал в грязной бороде, потер ладонью мясистую лысину и продолжал раздраженно:

– Кончать поведание буду, спать время. На чем я остановку сделал?.. Вспомнил! Вот он, белый камень, – поднял Савва со стола белую гальку. – И хотел бы про него забыть, да разве забудешь! В те поры, как отказались посадские белое железо копать, верховники придумали новую погонялку, на соль лапу наложили, приказали соль посадским не продавать, а всю ее в Детинец везти, под охраной стрелецкой. Чуешь? А дорогу за соляным обозом вениками подметают, чтобы ни порошинки соли людям не попало. И объявлено было, что соль только в обмен на белое железо будут давать.

– Погибает народ без соли, – печально сказал Истома. – Десна у людей гниют, смрад изо рта идет, зубы, как скорлупки ореховые, люди выплевывают. – И, помолчав, добавил: – Тогда и поднял Вася посады па. бунт.

– Поднял твой Вася да и уронил! – хихикнул поп. – Он только еще замахивался, а Детинец ударил со всего плеча! Васька Мирской и другие бунтарские главари сидели ночью в кузнице, мозговали, как утром идти на Детинец, соль и волю добывать, а зеленые кафтаны той ночью налетели на посады. Кровь полилась по улицам святого нашего града. Ручьями полилась.

Истома вытащил из шкафчика книгу «Поведания», положил ее на стол поближе к чадику, нашел нужную страницу и начал читать:

– «Верхние люди со старицей и посадником в Детинце заперше сидели, а стрельцы, вся сотня, сели на конь. И бысть в городе сеча злая, избиваша стрельцы посадских, даже старцев и сущих младенцев не щадя. Зане не смей бунты кипятить противу ее боголюбия старицы, владыки посадника и лучших верхних людей».

Истома закрыл книгу и увидел испуганные глаза Сережи. Капитан сидел понурясь, глядя в пол. Виктор побледнел так, что побелели даже губы. Птуха вздыхал тяжело и трудно, словно задыхался.

– А что с Василием? Убили его стрельцы? – поднял голову Ратных.

– Стрельцы порубили саблями в кузнице всех бунтовских атаманов, а Василия в полон взяли, хотели пытать его, – ответил Истома. – Посадили в Пытошную башню, а пытать не доспели. Друзей у него много было. Ночью они к башне подкоп сделали, освободили Васю. Бежал он из города, а до мира не дошел. Зима была, а через Прорву и зимой ходу нет. – Истома помолчал. Он сидел, крепко прижав к себе Сережу и глядя куда-то в тьму избы. – Брели наши лесомыки по тайге, собаки их остановились над сугробом. Лаяли нехорошо. Разрыли лесомыки сугроб, под ним Вася лежал. Загнал его Ново-Китеж в снежную могилу.

– И поделом! Речено бо в пророцех: «Подъявший меч, от меча и погибнет!» – торжественно сказал поп. – А после ночного побоища мертвых с камнями за пазухой в Светлояр валили, в ершову слободу раков ловить. И доселе, как северяк подует, волну великую разведет, так батюшка Светлояр, гневясь, починает на берег кости людские кидать.

Сережа испуганно посмотрел на темное окно и прижался к Истоме. Но, застыдившись, отодвинулся немного.

– Не токмо людям языки рвали, и Благовестнику тоже Нимфодора приказала язык вырвать. Зачем народ на бунт звал? Никто толком не знал, сколь веков назад его отлили, такой он древний, а старица велела его на деньги перелить. Старые-то деньги, из мира привезенные, поистерлись и поистерялись. Было у нас вече, да оплыло! Окняжили верхние люди Ново-Китеж. Вот и разделился Ново-Китеж на сидней и дырников. Сидней не так много, а дырников полны посады. Сидням в Ново-Китеже любо, а дырники мечтание имеют через дыру в мир, на Русь, обратно уйти от беспощадного тягла. Одначе дырникам даже и кричать об этом не позволяют, враз слова обратно в глотку вобьют!

– Видали мы в городе парней с рожами сытыми, в хороших кафтанах. Они на дырников в драку лезли, – сказал капитан.

– Холуи детинские! – крикнул Истома с неожиданной ненавистью в васильковых глазах. – Дворня посадника и стар'ицы, а еще братовья да родня стрельцов. Всегда сыты, пьяны, на плечах добрые кафтаны!

А поп, бесстыдный, наглый, вдруг захохотал зычно:

– Богато в Детинце живут! Из мира волокут им для тела всякое роскошество, для пуза сладкоядение, для очей отраду! Девки и бабы детинские нарядятся в мирское да и любуются в глядельца стеклянные. Нимфодоре зонт, вишь, понадобился и махалка для прохлады, а посаднику труба дальнозоркая да черные блескучие дьяволовы копыта на ноги. Чего в Детинце нет? Все есть! Эх, и живут!

– А на посадском народе теперь облога белым железом лежит, – горько сказал Истома. – И в городе, и в деревнях на все облога: и на курицу, и на собаку, и на кошку. Зимой прорубь в озере сделаешь, воду брать, и за ту щепотку белого железа в Детинец неси. А еще огульные работы придумали. Выгонят стрельцы весь посад или всю деревню, всех без разбора, огулом и ведут в Ободранный Ложок. Сказано же: огульная работа! А старица говорит – богова работа. Не пойдешь – стрельцы семь шкур спустят, а на Ободранном Ложке с тебя восьмую шкуру сдерут! Из последних сил выбьют! Горше адовой муки тот Ободранный Ложок. Сколько там душ загубили! Возами мертвецов возят в тайгу, на древнее кладбище, а теперь там такое кладбище – глазом не окинешь. На городских кладбищах запрещено тяглецов умерших хоронить, чтобы бабьего воя не было.

– Не гневи, Истома, господа вседержителя роптанием своим. Благостно живем, по преданиям дедов и прадедов наших! – умильно возвел поп глаза к потолку. – И вот вам весь сказ: про белое железо и про заворуя Ваську Мирского. Не бывать бунтам противу Детинца!

– Пес ты старый, глухой, слепой и бесчухий! – вскричал Истома. – Не загадывай, поп! Таскал волк, потащут и волка. Узришь ты бунт! На щепки Детинец разнесут!

Но упившийся поп уже спал, положив голову на стол.

– В жизни не слыхал такого популярного доклада, – мрачно ухмыльнулся мичман, глядя на попа. – Бурные аплодисменты! Все встают.

Истома бесцеремонно сдернул «докладчика» с лавки и, подсаживая в зад, затолкал его на полати. Увидев, что и Сережа спит, полулежа на лавке, он осторожно поднял ноги мальчика на лавку, сунул ему под голову засаленную подушку и накрыл своим кафтаном.

 

1

Косаговский, нагнувшись к чадику, с растерянной какой-то улыбкой глядел на листочек, только что вытащенный им из кармана кителя.

– Что это у вас? – спросил капитан.

– Календарный листок. Дома сорвал и в карман положил. На листке кроссворд, думал в Балашихе буду решать.

Ратных наклонился, через плечо летчика взглянул на листок и покачал головой.

– Всего суток пять, как мы с Забайкальской выехали на рассвете, а событий и приключений на целый роман.

Виктор перевернул листок, и капитан прочитал на обороте:

– «Как хранить зимние вещи» и «Как делать рисовый пудинг».

– Как раз то самое, что нам нужно! – мрачно сострил Птуха.

– Погодите, Федор Тарасович. Тут есть еще «Исследование галактики».

Капитан обернулся – его тронули сзади за локоть. Это был Истома, куда-то уходивший. Странный взгляд юноши, тревожный и торжествующий, удивил капитана.

– Вы что-то хотите сказать нам, Истома?

– Есть у меня белое железо, – шепнул юноша, взглянув опасливо на полати, где храпел поп. – У соборного протопопа чуток достал. Пробую вапу из него сделать. В боковушке своей от деда прячу. Вот!

Истома положил на стол кожаную затяжную кису. Растянув ее, высыпал на ладонь капитана сероватую металлическую крупу.

– На махорку-полукрупку похожа, – удивился мичман.

Металл не блестел, словно пыльный, не производил впечатления. Крупные зерна были круглые, скатанные. Капитан взял зернышко, покатал в пальцах, прикусил зубом.

– Я так и думал! – сказал он и часто задышал. – Давайте, Виктор Дмитриевич, Сергунькин нож и кислоту. Он словно в воду глядел, пригодилась его кислота.

Сережиным ножом зачистили большое зерно и стряхнули на него со стеклянной палочки каплю кислоты. Металл не изменился.

– Так и есть, язви его! Платина! – сказал торжествующе капитан.

Слово упало в тишину тяжело, как тяжел был и сам металл. Мичман осторожно, почтительно взял с ладони капитана самородок и понюхал его, будто у благородного металла должен быть свой, особый запах.

– Платина! – с уважением повторил он. – Это же кошмар!

– Крупные самородки старатели зовут шарашками, а крупу помельче – блошками, – передвигал капитан по ладони зерна платины. – И я голову даю на отсечение, что это та самая платина, о которой я вам рассказывал, Виктор Дмитриевич. Та, что братчики через границу несут. Такая же обработанная, скатанная, аллювиальная.

В окно вдруг постучали, и невнятный голос крикнул что-то с улицы. На дворе залаял Женька.

– Кто это? – насторожился капитан.

– Обхожие стрельцы приказ дают гасить печи и огни, от пожару. – Истома задул чадик. – Да и поздно уже. Скоро первые кочета запоют.

– Выйдем во двор. Поговорить надо, – сказал Ратных.

 

2

На дворе навстречу им обрадованно бросился Женька. Над Ново-Китежем висела зеленая луна. Скупо тлели в городских избах лучины и чадики и гасли один за другим. Только в Детинце не гасли окна. Немую тишину всколыхнул вдруг жалобный, отчаянный крик. Грабят кого-нибудь или убивают? Но никто не откликнулся на призыв о помощи, не щелкнула ни одна щеколда. Только стрельцы на стенах Детинца начали протяжную перекличку, возглашая славу русским городам.

– Сла-авен!.. – кричал невидимый в ночи стрелец, постукивая древком бердыша в бревенчатый настил стены. – Славен город Вязьма!

Крик замер где-то далеко в тайге. И тотчас закричали другие голоса:

– Славен город Тула!.. Славен город Рязань!..

– Триста лет в памяти названия городов хранят, – тихо сказал Ратных

– Да, триста лет, – так же тихо откликнулся Косаговский. – Изучаем галактику, на подводных лодках плаваем, на самолетах летаем, Сережка на Марс собирается лететь, а здесь жизнь остановилась на древнем веке. Здесь часы истории пошли назад, вернулось далекое прошлое и стало настоящим. А выберемся ли мы отсюда, из этой могилы?

– Верно говоришь, брат. Могила, – тоже тихо, печально заговорил Истома. – Запсовели, заматерели мы здесь в преданьях древних да уставах старинных. Тайга стеной нас обступила, стережет нас Прорва смрадная, отпевают нас волчьи песни, и леший через плетень смотрит. Истинно могила!

Капитан спокойно почесывал за ушами замершегоотсчастья Женьки. Вдруг он резко оттолкнул собаку.

– Побольше бодрости и уверенности, Виктор Дмитриевич, поменьше безнадежности! – недовольно и строго сказал Ратных. – Платина мне глаза открыла. Платина та самая, приметная. Значит, мы в Советском Союзе. Это главное! Значит, под ногами у нас наша, советская земля, и власть наша, и народ наш. Должны мы его вывести из этого векового плена. А с народом и мы выйдем

– Я и говорю! – весело согласился Птуха

– Ниточка есть, должен быть и узелок! Платину здесь начали добывать и выносить в мир, по моим подсчетам, в конце тридцать восьмого, а вернее, в начале тридцать девятого года. Два года этим занимаются. А мы наблюдаем случаи переноса платины через границу тоже два года. Вот и связаны два конца, и получился узелок! Это еще не все. Мичман, у вас, кажется, спичких остались?

Капитан вытащил из кармана гимнастерки окурок и поднес его к зажженной спичке. Все увидели золотое клеймо «Бр. Лапины. Харбин».

– Откуда это у вас? – заволновался Косаговский.

– В алтаре древней таежной церкви нашел. Близ нее стрельцы меня схватили. Как видите, следочек не обрывается, а дальше идет. В Харбин след идет! А кто из Харбина сюда ходит? Платину мы на убитых братчиках находили. Люди майора Иосси сюда приходят, вот кто.

– Тю! Это, значит, мы здесь на взрывчатке будем сидеть! – сказал с беспокойством мичман. – Узнают братчики, что мы здесь, и вдребезги нас'

– Опасность большая, – серьезно ответил капитан. II вдруг глаза его блеснули под луной. – А разве мы здесь одни? С нами Будимир Повала, Алекса Кудреванко, Пуд Волкорез, весь народ посадский! И прямой опасности пока что нет, потому что и братчиков сейчас нет в Ново-Китеже.

– Братчиков нет в городе! – уверенно сказал Косаговский. – Помните, Степан Васильевич, после нашего допроса в Детинце Нимфодора сказала посаднику, что, мол, не они будут решать, как с нами поступить. Кто-то другой это будет решать. Вы понимаете, конечно, о чем я говорю.

– Очень хорошо понимаю! Есть в Ново-Китеже кто-то, кому послушно подчиняются и самодержавная старица, и посадник, и вся Верхняя Дума. А разгадка всему этому там! – показал капитан на Детинец, на негаснущие окна терема. – И тайна Прорвы там. Есть у старицы карта прорвенских троп.

Словно услышав капитана, терем откликнулся негромким, тягучим хоровым пением. Печальный напев плыл в воздухе, как ладан.

– Нимфодора с монашками молится, вечерню поют, – тихо, со страхом проговорил Истома.

 

1

Сережа почувствовал, что задыхается, и проснулся. Лавки были пусты: старшие уже встали и ушли из избы.

В жерле печи полыхал жаркий огонь. Вошел Истома, с грохотом бросил на пол охапку дров, постучал ухватом по полатям:

– Слезай, дед, печь буду топить. Угоришь!

– Ничего. Я привычный. – Савва свесил с полатей голову и сердито посмотрел на Сережу. – Ты, псёнок, угоришь, а меня угар не имет. Горести дымные не терпев, тепла не видати.

Поп сменил Истому у печи и начал кухарить, двигая в пламя горшки. Печь разгоралась, дым хлынул в избу, потянулся к открытой двери и к волоковому окну, прорезанному почти под потолком. Но тяга была плохая. Поп, освещенный ярким пламенем из печи, стоял невозмутимо, опершись на ухват, а теплый пахучий дым клубился вокруг него, как волнующееся море, поднимаясь до плеч. А затем захлестнул и его голову.

Сережа мучительно закашлялся и стремительно выбежал из избы.

Капитан, Виктор и мичман сидели на завалинке и тихо о чем-то беседовали.

Виктор указал Сереже на висевший около крыльца смешной глиняный умывальник-чайничек, носик с одной стороны и носик, с другой. Рядом стояла кадка с водой;

в ней плавали две лучинки крестом: чтобы черт в кадку не влез.

– Умывайся скорее. Ждем тебя завтракать.

На земле у их ног на разостланной дерюжинке лежали толстые ломти хлеба и стоял глечик с молоком. Топка по-черному заставила их завтракать во дворе.

С умыванием получились сплошные неприятности. Умывальник-чайник оказался с норовом, лил воду нехотя. Сережа подставил под носик голову, наклонил умывальник. Вода потекла по шее и по ложбинке на спину. Сережа вздрогнул и рассердился. Как будущий исследователь Марса, он, конечно, должен закаляться, но он терпеть не может, когда холодная вода льется по спине. Спина сразу покрылась гусиной кожей. А мыло, разве это мыло? Грязная, вонючая смесь топленого бараньего сала с золой и щелоком. От такого мыла нестерпимо защипало все ссадины и царапины на лице и на руках. И полотенце, как наждачная бумага, толстое, жесткое, царапает кожу.

Позавтракали быстро.

На крыльцо вышел Истома, и капитан обратился к нему:

– В какой стороне Кузнецкий посад? Найдем мы туда дорогу?

– На берегу Светлояра церкву с зеленой маковкой видишь? Это и есть Кузнецкий посад. Там сейчас, чай, одни бабы. Кузнецов на огульные работы выгнали, в Ободранный Ложок.

– И посадского старосту Будимира Повалу тоже?

– Старосту на работы не гоняют. Капитан встал с завалинки, подтянул сапоги и сказал Птухе:

– Пошли, мичман.

– Есть! Берем пеленг на церковь с зеленой маковкой! – понимающе ответил Птуха и подмигнул Сереже.

Они с капитаном вышли за ворота и с места взяли быстрый, крупный шаг.

– Зачем капитану кузнецы понадобились? – спросил Сережа брата.

– Подковать кое-кого надо, – улыбнулся загадочно Виктор, поглядел на брата пристально, с нежностью и вдруг горячо прижал к себе.

А Истома положил на плечо мальчика легкую руку:

– Нравится тебе, отроче, наш град богоспасаемый?

– Вообще-то меня Сережей зовут, а не Отрочем. А город ваш мне не нравится. У нас лучше.

Глаза Истомы стали печальными, но он ничего не ответил. Они с Виктором ушли в боковушку, где Истома жил и писал иконы. Сережа остался один. Тоскливо стало на душе. Сел на большой приворотный камень. Сидел понурившись, в глазах под пушистыми ресницами были тоска и недоумение. Казалось бы, радоваться надо – он стал героем настоящего приключенческого романа. Словно уэллсовской машиной времени перенесен он в древние времена. А радости все же нет. Неприятно, неуютно в этих древних временах! В исторических романах древние времена нарядные, яркие, веселые: терема, разукрашенные, как игрушки, цветные бархатные кафтаны, шелковые девичьи сарафаны, звон сабель, блеск лат и щитов, все такие храбрые, великодушные, добрые. А здесь грязные лапти, рваные дерюги и сермяги, грязь, вонь, злые лица, злые голоса, и все какие-то робкие покорные, даже противно! Еще спрашивают, нравится ли ему этот город. А какой же это город? Магазинов нет, кино нет, не видно ни одной антенны, значит, и радио нет. Ни трамваев, ни автобусов, тащись по колени в грязи. А мороженое они небось никогда в жизни не ели. Электричества в избе нет, только чадик. Света мало, а в носу черно от копоти. И полно тараканов, огромных, как сливы, нахальных. Хлеб кислый, колючий, мыло вонючее, падалью пахнет. А если начистоту говорить, жутко здесь. Поп Савва все время шипит, псёнком называет, на базаре палач кнутом людей бьет и виселица, а на ней удавленник висит. А вчера, когда шли из Детинца в попову избу, Женьку чуть было собаками не затравили. Какие-то мужики, пьяные, мордастые и горластые, вдруг начали созывать собак и натравливать их на Женьку: «Пестряй!.. Терзай!.. Тявкуша!.. Пылай!.. Бери мирского пса!.. Ату его!.. Взы!..» Из всех подворотен и калиток вымчали дворовые псы и оравой кинулись на Женьку. А он, добрый, доверчивый, проделал хвостом приветственную сигнализацию и заулыбался, перекосив нос. Но от здешних собак благородства и рыцарства не жди. Всей оравой налетели на одного. Женька, храбрый до отчаянности, до глупости, не побежал, не зажмурился от страха, а сам кинулся навстречу врагам. Его тотчас сбили, начали рвать за бока, за ноги, за уши. Он все же отбился, поднялся потрепанный, искусанный и беззвучно оскалил белозубую пасть, ожидая нового нападения. И быть бы Женьке загрызенным, если бы дядя Федя и бородатый кузнец камнями и палками не разогнали трусливых псов.

Храбрый, верный пес растянулся у ног Сережи. Лежа на боку, вытянул в одну сторону все четыре лапы, а лапы дергаются судорожно, ходят мускулы под кожей, веки часто-часто дрожат. И тоненько тявкает во сне. Видно, и во сне сражается с подлыми ново-китежскими собаками.

Нет, плохо жить в древних веках! Взял бы и убежал на свою веселую Забайкальскую улицу. А попробуй убеги! Кругом тайга загадочная, темная, сырая, а еще Прорва какая-то непроходимая. Даже капитан, Виктор и дядя Федя призадумались, невеселые ходят. Дела неважные, прямо надо сказать. А все же они с Женькой и вида не подадут, что порядком-таки напуганы. Они же настоящие мужчины!

– Карамба! Разлегся, и горя тебе мало! – сердито толкнул Сережа ногой спящего Женьку. – Пошли куда-нибудь!

 

2

На дворе ничего интересного не было. Заглянул в бочку – пустая, попробовал покатать колесо – тяжелое и грязное. Вот тощища-то! И вдруг вспомнил о футбольном мяче. Побежал в избу, заставил Виктора надуть мяч (у него это здорово получается!) и, выбежав на двор, для начала дал хорошую свечку. Мяч весело прозвенел под ударом и взлетел вверх, тугой, нарядный, ярко-желтый. Приняв свечку, ударил в стену – стена отпасовала мяч, ударил второй раз – и увидел мальчишечью голову, высунувшуюся из-за косо повешенного полотнища ворот. Заметив, что Сережа смотрит на него, мальчишка показал язык и спрятался, но скоро опять высунулся. Сережа, прижав мяч к боку, пошел к воротам.

Мальчишка не убежал, только зажмурил глаза, замерев от страха перед мирским поганцем. Паренек был крепенький, налиток, такого о камень бей – не расшибешь, от такого и мороз отскакивает. И смешной очень! На лице крупные красные веснушки, брови выгорели, их и не видно почти, а нос, такой курносый, что из ноздрей хоть стреляй, как из двустволки. Был он бос, но в меховой ушанке. Одно ухо ее торчало вверх, другое болталось. Вылитый лопоухий заяц! Посконная рубашонка подпоясана высоко, почти под мышками, мочалой. Под рубашкой выпячивалось пузо. Сережа дружески ткнул мальчишку в пупок:

– Тебя как зовут, оголец?

Мальчишка вздрогнул, еще крепче зажмурил глаза и ответил басом:

– Митьша.

– А меня Сережа. А сколько тебе лет?

– Не ведаю. – Митьша осмелился открыть глаза, грустные, неулыбчивые. – Годам бог счет ведет.

– А где ты живешь?

– Эвон! – указал Митьша на полуразвалившуюся избу на противоположной стороне улицы.

– Значит, ты с нашей улицы? А книжки у тебя интересные есть?

– Не.

– А ты читать-то умеешь?

– По псалтыри кое-как бреду. Я одну зиму только учился, буквы учил и цифири.

– А почему больше не учишься?

– А на кой? Учатся только поповичи, чтоб попами стать. А простым людям на что грамота? – Митьша запыхтел и сердито добавил: – В школе розгами дерут.

Сережа свистнул:

– Надо же! А за что дерут?

– Для подспорья. А тебя в школе драли розгами?

– Скажешь! Попробовали бы!

К мальчишкам подошел Женька. Митьша потянулся было погладить его, но Женька зашипел, сморщив черный нос, обнажив залитые слюной клыки. Повернув голову к Сереже, пес посмотрел на него с бесконечной преданностью, любовью и обожанием: вот, мол, кто мой друг и хозяин!

– Ты, Митьша, никогда так больше не делай – укусит. Женька с высшим образованием. А что у тебя в кулаке зажато?

Митьша разжал кулак. На ладони его лежал пустой спичечный коробок, выброшенный ночью Птухой.

– Что глаза пялишь? Завидно, чай? Ни у кого такой нет. Отымать будешь, в ухо дам!

– Эх ты, чудик-юдик! – засмеялся Сережа и швырнул об землю подпрыгнувший мяч. – Давай в футбол играть. Умеешь?

– Какой футбол? Как играть?

– Ногами. Становись в ворота, я буду бить, а ты не пропускай.

Митьша посмотрел на свои расчесанные, в цыпках босые ноги и решительно подтянул штаны.

– Давай!

Он встал в поповских воротах, разведя руки и растопырив ноги, будто не пускал в ворота корову. Но от мяча, пробитого Сережей, шарахнулся в сторону.

– Гол! – закричал Сережа. – Первый гол в Ново-Китеже!

Он пробил по воротам еще раз, еще и еще раз, пробил десять, двадцать раз, но ни одного мяча Митьша не задержал. Он испуганно жмурил глаза и пятился от пролетавшего мяча.

– Фиговый из тебя вратарь, – поставил Сережа ногу на мяч. – Давай я в ворота встану, а ты бей. Ну, наподдавай!

Много раз пробил Митьша по воротам, но все мячи были или отбиты, или пойманы Сережей. Митьша рассвирепел. Он сердито сопел, то и дело подтягивал штаны, трепыхал ушами шапки, оббил и о мяч и о землю пальцы ног, но мирской Сережка, словно колдун, ни разу не пропустил в ворота мяч.

– Будя! – запаренно опустился Митьша на землю, вытирая вспотевшее лицо снятой ушанкой. – Не умею я в ваш футбол бить.

– Научишься, – покровительственно сказал Сережа и замер, прислушиваясь.

Издалека откуда-то доносились многие мальчишечьи голоса:

– Это кто кричит?

– Ребята посадские. На выгоне они,

– Что делают?

– Стрелки из луков пущают.

– Можно посмотреть?

– А чо нельзя? Пойдем!

 

3

На зеленевшем сочной травкой скотском выгоне толпились мальчишки. Кто-то из них, заметив Митьшу и Сережу, крикнул отчаянно, словно увидел пожар:

– Робя, мирской идет!

По земле затопали босые пятки, и через мгновение звонкие, взволнованные мальчишечьи голоса послышались уже из-за ближнего сарая.

– Экося, испугались, – сказал презрительно Митьша. – Пожди чуть, я их позову.

Он убежал, и вскоре ребята вышли из-за сарая. Подходили они к Сереже не очень храбро, может быть, и повернули бы с полдороги, но впереди шел уверенно, смело, видимо, их атаман и заводила, высокий кареглазый, скуластый и бровастый мальчуган. Он был без шапки, и ветер трепал его темные волосы, остриженные в кружок. Сережа сразу смертельно позавидовал ему. У кареглазого не хватало двух передних зубов, и он на ходу с особым шиком плевал – цыкал, может быть на целых десять шагов. Да-а, это был высший класс!

Ребята остановились в двух шагах от Сережи. Некоторое время молчали, настороженно разглядывая друг друга.

– Как тебя зовут? – первым нарушил молчание Сережа, обращаясь к атаману.

– Юрятка. А тя?

– Сережка. Во что вы играли?

– Мы не играли, не дети, чай. Стрелки мы пускали.

– Покажи, как стрелы пускаете.

Ему никто не ответил. Всех заинтересовал Женька, диковинная короткошерстая собака.

– Гли! Как овца стриженая… Може, не собака?

– Самая настоящая собака! – ответил Сережа. – Сейчас я вам покажу, что она умеет…

Он подкатил к Женьке мяч и, подняв руку, приказал:

– Стереги!

Пес лег и замер, положив голову на мяч.

– Попробуйте теперь взять у него мяч. Только не советую. Без пальцев останетесь. Смотрите дальше, программа продолжается!

По команде Сережи Женька садился, ложился, вставал, давал голос – лаял, приносил брошенную палку. Но особого интереса дрессировка Женьки не вызвала.

– Пустая забава! – пренебрежительно сказал Юрята. – Пес должон дом стеречь, помогать пастуху стадо пасти, зверя в тайге гонять. Бездельный у тя кобель, Сережка!

Говорил Юрята шепеляво, на месте двух передних зубов чернела дырка. Сережа снова позавидовал и, вздохнув, сказал:

– Ты небось далеко плевать можешь? Как матрос! Можешь?

– Гляди! На три сажени могу.

Юрята плюнул, вернее, шикарно цыкнул через выбитые зубы, так, что Сережа глазам не поверил.

– Теперь давай ты.

Сережа плюнул, и получилось позорно. Пришлось подбородок утирать. Чувствуя, что авторитет его качнулся и интерес к нему ослабевает, Сережа вытащил свое зажигательное стекло. Успех был потрясающий. Стекло вызвало не только удивление, но и суеверный страх.

– Сткло-то, чай, колдовское! Без кресала, без искры огонь дает!

Тощенький мальчишка с болячками на губах, жевавший льняную макуху, сунулся ближе к Сереже. В глазах его была унылая зависть,

– Слышь, мирской, меняем твое сткло па ыакуху. Сладкая, страсть!

– Погоди, Завид, – недовольно сказал Юрята. – Покажи еще чего, Сережка!

Сережа вытащил нож, нажал кнопку – выскочило блестящее лезвие.

Завид. завистливо засопел.

Юрята восхищенно вздохнул:

– Сделай еще раз!

И еще раз лезвие спряталось и выскочило от легкого нажатия. Завид по-воробьиному задергал маленькой сухой головенкой. В глазах его была уже не зависть, а откровенная жадность.

– Сережка, ты меня слушай, – с просительной улыбкой дернул Завид Сережу за рукав. – Еще макухи принесу, домой сбегаю. И бабок двадцать гнезд дам, а ты мне нож. Согласный?

– Отскочь, Завидка! – оттолкнул его Юрята. – Ко всем липнешь, всем завидуешь, жадная душа!.. Идем, Серьга, из луков стрелять.

Ребята стреляли из маленьких луков по тоненьким чурбачкам. Сережа осрамился: ни разу не попал в чурбачок. Он тоже начал сердиться, поставил толстый чурбан и крикнул с веселой злостью:

– Это ваш посадник Густомысл. Стреляй!

– Чего надумал! – попятились робко ребята, а Юрята повалил чурбан ногой.

– Не ладно задумал, Серьга. Отцы наши люди малые, мизинные, отдуют и нас и их заодно батогами за такое глумство над посадником.

– Ан стреляй! – закричал вдруг с яростью Митьша. – Он моего батьку нещадно кнутом бил и повесить на толчке грозился. Стреляй, говорю! – с силой вбил он в землю чурбак.

– Погоди! – схватил Сережа Митьшу за рукав. – Как твоего отца зовут?

– Алекса Кудреванко, солевар он.

– Я видел его вчера на посадничьем дворе, – взволнованно сказал Сережа. – Храбрый! В него стреляли, а он убежал.

– Знаю уж. Боюсь, поймают. – Неулыбчивые глаза Митьши засияли гордостью. – Он у меня такой: и черта с рогами не побоится.

– А, чего там! Воткнись стрела каленая Густомыслу меж глаз! – крикнул бесшабашно Юрята, первый пустив стрелу.

Разом зазвенели тетивы других луков, заверещали летящие стрелы. Утыканный ими, как еж, чурбан повалился на землю.

– Карачун дуроумному Ждану Густомыслу! – запрыгал Юрята на одной ноге, размахивая над головой луком.

После победы над посадником стрелять больше не хотелось. Тогда заинтересовались футбольным мячом.

– Пошто такой большой? – спрашивали ребята.

– Ногами мутузить! – объяснил Митьша. – Серьга, показывай.

– Идет! – охотно согласился Сережа. Он положил на землю свой шлем и ушанку Митьши. – Это будут ворота. А правила такие…

Через минуту по выгону запрыгал футбольный мяч. Женька с шальной мордой метался меж ребятами, не зная, кого хватать. И вскоре раздался милый сердцу футбольных болельщиков ликующий вопль:

– Тама!..

 

 

1

Рамы были сдвинуты в сторону, окна открыты настежь. Истоме был нужен свет.

В простом черном кафтане, с узким ремешком на лбу, чтобы волосы не падали на глаза, Истома был похож на мальчика, несмелого и застенчивого.

– Это вапы мои, – показывал он на глиняные горшочки, кувшинчики и миски с краской. – Это ярь зеленая, бакан багровый, бычья кровь пунцовая, вохра желтая да вохра жженая, вишневая. А еще сурьма, ею же детинские жонки да девки брови чернят.

– Где краски достаете, Истома?

– Сам делаю. Коричневая – выварки лука, желтая – из березовых листьев, зеленая – из осоки иль конского щавеля. Вохра – из глины жирной, черная – из ореховой скорлупы. А еще жженая кость, настой гвоздики, ольховой коры и чебреца. Живые и голосистые! На масле натираю, а которые на яйце.

Он взял кисть, помял ее пальцами, готовясь писать, и снова отложил.

В застенчивых глазах его появилась умная сосредоточенность.

– Я так мыслю, что не в вапах суть. Худог душой должен писать, а не вапой.

Виктор посмотрел удивленно на Истому, потом перевел глаза на иконы, написанные им. Их было много, и разных: больших, церковных, выше человеческого роста, и домашних, маленьких. И были все эти святые и угодники не по-иконному живы, человечны, на всех ликах не святость полоумная, а мирская, звонкая радость.

– Вы большой художник, Истома! – искренне сказал летчик. – Это вот кто, что за святой?

– Святой целитель Пантелеймон, кроткий угодник божий, – откликнулся Истома, не отрываясь от доски.Онтоненькой, как игла, кистью выписывал волос в бороде Христа.

– Какой же это целитель кроткий? Не святой, а русский мужичок. Ему бы не ладан да молитвы, а чарочку винца да огурец соленый!

– Мужичище-деревенщина и есть, – улыбнулся тихо Истома. – Дрова нам из тайги привозит. Стоял перед глазами, сатана, когда я святого Пантелеймона писал. Ошибку я дал.

– Ошибка ли? А это, кажется, сам бог-господь Саваоф? Ишь какой! Морда красная, бородища пышная, а губы злые, жадные. На облаках сидит, а облака – словно мешки с мукой. Мельник, что ли? (Истома не отвечал, хитро посмеиваясь.) А это кто-то знакомый. Кто это?

– Николай Мирликийский, угодник и чудотворец.

– Шутите, Истома. Это не угодник, а негодник! Где-то я его видел. Постойте-ка!.. Плешивый, борода рыжая до глаз… Не борода, а собачья шерсть! А глаза-то какие подлые! Такой никого, кроме себя, не любит. Так… так… так… Сейчас припомню… Вспомнил! Вчера мы его на улицах и на толчке видели. За сидней кричал, против дырников. Призывал народ нас, мирских, бить. А ему самому бока наломали.

– Он и есть, Патрикей Душан. Холуй детинский, главный посадничий подглядчик и наушник.

– Чудесник вы, Истома! – засмеялся Косаговский. – Начальника ново-китежского гестапо святым сделали. А это что за красавица? – взял летчик в руки крошечную, со спичечный коробок, иконку.

Это было тончайшее, вдохновенное произведение. Милое девичье лицо, печальное, о чем-то умоляющее, несмело смотрело на Виктора. Голубая жилка на виске придавала лицу трогательную нежность.

– Великомученица Екатерина это, – ответил Истома и начал бурно краснеть.

– Это Анфиса, – с тихим удивлением и прорвавшейся радостью сказал Косаговский.

Рука его, державшая иконку, дрогнула. Он долго, словно не желая расставаться, ставил иконку на полочку и поднял глаза на Истому. Их взгляды встретились, и Виктор тоже стал медленно и густо краснеть. А когда отвели глаза, оба почувствовали, что узнали тайну друг друга, хранимую от окружающих.

– Настоящий и большой вы художник, Истома, – услышал свой голос Виктор как-то со стороны и смутился, вспомнив, что он уже говорил Истоме эти. слова. Поэтому поспешил добавить: – К нам, на Русь, надо вам выбираться.

Истома, отвернувшись, глядел через открытое окно на Ново-Китеж. Поповская изба стояла на взлобке, и город был весь перед глазами.

– Во сне я вижу Русь и на яву вижу, – грустно сказал юноша. – Зело омерзело мне здесь. Жизнь аки бы паутиной затянуло… Тишина безысходная. Плетутся годы, а света все нет. Столетние сумерки…

«Неспокойной души человек», – подумал любовно Виктор, но молчал, боясь нарушить мысли юноши. В раскрытое окно прилетели удары по футбольному мячу и крики ребят. Истома закрыл глаза и снова медленно раскрыл их, будто просыпаясь.

– Знаешь, о чем я думал? Где правду искать? Всюду правду терзают и мучают. У Степанушки Разина правда была, с нею мои пращуры сюда пришли. А где она теперь? Где? Попы говорят: у бога правда. Искал я ту правду. Молился, бил в половицы лбом, от молитв на лбу шишки были. Не нашел правды и у бога.

Истома встал и поднял с пола острый топор. Взявшись обеими руками за обух, начал осторожно стесывать с ясеневой доски ему одному заметные неровности.

– А теперь не знаю, – сказал он растерянно и опустил топор. – Теперь не знаю, что делать. То ли в монахи постричься, схиму принять, то ли на всех богов с топором идти?..

Он подошел к иконе Саваофа, положив топор на плечо.

– Вседержитель всемогущий и всемилостивый! Тыщи свечей тебе люди спалили, пуды ладана сожгли, ниц перед тобой падали, а ты протянул свою всемогущую руку в их защиту?

Саваоф, дородный, сытый, красномордый, смотрел на Истому в упор, сердито выкатив голубые глаза и крепко поставив босые ножищи на облака, похожие на мучные кули.

– Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут, плаху да гнилые ямы на Ободранном Ложке даешь. Народ без соли изнывает, а ты всю соль детинским верховникам отдал. Остались народу соленые слезы. Расселся моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь! Не бог ты, а обманщик! – закричал Истома, замахиваясь топором. – Расшибу! В щепки тебя!

По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.

– Истома, не надо! – схватил Виктор юношу за руку. – Узнают…

– Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он измученно улыбнулся. Глаза его потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно. Он не ожидал такого взрыва страстных чувств от мягкого, нешумливого со всеми, кроме деда, ласкового юноши.

 

2

На дворе послышался пьяный голос попа, и вскоре он вошел в боковушу. Его шмыгающие, хитрющие глаза с подозрением уставились на мирского, потом перешли на Истому. Юноша стоял около большой иконы божьей матери. Не глядя, на ощупь, выбрал из букета кистей, стоявших в кувшине, тоненькую кисть, макнул в краску и двумя быстрыми мазками вложил в глаза богородицы суровость и гнев.

Поп Савва пьяно всплеснул руками:

– Охти, владычица! Не бывало допреж сего в обычае. Положено у богородицы глаза писать заплаканные, от скорби немые. Изошла слезами от горя, всемилостивая. А у тя не печальница, а баба ядреная!

Виктор посмотрел на икону и подумал: «Поп хоть и пьян, а видит зорко. Не вышло и в самом деле у Истомы скорбной, тонколицей богородицы».

С иконы глядели не скорбные, а бойкие, умные глаза, черненькие, круглые, как у соболихи. Не печальница, а крепкая, как грибок, бабеночка, властная, матёрая. Лицо широкое, умное и суровое, на щеках горячий пунцовый румянец. Такие в Древней Руси, в лихие годины шли на стены осажденного города, лили на врага кипящую смолу, камни бросали, а то и бердышом махали.

– Тьфу! – плюнул с омерзением поп. – У тебя не матерь бога нашего, а торговка базарная Дарёнка!

Виктор вспомнил вчерашнюю драку на толчке, поднятый в яростном взмахе лоток, разлетевшиеся во все стороны пироги и скрыл под пушистыми ресницами веселую усмешку.

– На еретичку дырницу Дарёнку, бунтовщицу ведомую, православные молиться будут? – заорал поп, тряся толстыми щеками. Он налетел на отвернувшегося внука и замолотил в его спину кулаками. – Выбью дурь! Выбью! Прокляну!

Савва вылетел из боковушки, толкнув появившегося в дверях Птуху.

– С якоря сорвался, всечестной отче? – раздраженно крикнул ему вслед мичман, но, увидев богородицу, притих и медленно пошел к иконе.

Разглядывал ее долго, то отходя, то приближаясь, склоняя голову то вправо, то влево. Наконец сказал восхищенно:

– Кошмар, до чего похожа Дарёнка! Истома, друг, подари мне этот портрет, а я его Даренке поднесу. Вполне джентльменски получится!

– Это, Федя, икона богородицы, называемой «Утоли моя печали».

– Чего-чего? – Под глазами и на висках мичмана собрались хитренькие и веселые морщинки. – Ха! Слышали? Дарёнку в богородицы произвели. А что? Бабонька она такая, что и впрямь – унеси мою печаль! В городе сейчас ее встретил. Буду ей помогать пирогами на толчке торговать.

– Нэпманом решили сделаться? – засмеялся Косаговский.

– Скажете! – ответил обиженно мичман. – Буду ее охранять. Мордастые парни, Душановы псы, начали интерес к ней проявлять. Ближе, чем на кабельтов, жлобов к ней не подпущу… Пойдемте во двор, Виктор Дмитриевич. У нас гости.

 

3

Во дворе на рассохшейся бочке сидел капитан и щепкой счищал уличную грязь с брезентовых сапог. На тележных колесах разместились не-разлей-вода Псой Вышата и Сысой Путята. Рядом, опираясь на рогатину, стоял староста лесомык Пуд Волкорез.

– Как погуляли? – спросил значительно Косаговский.

– Погуляли! – мрачно откликнулся Птуха. – Ходили, жизнь здешнего народа изучали. Для кино бы снять такую жизнь! Трущобы Чикаго в двух сериях! Люди тощие, свиньи тощие, собаки и те тощие, только тараканы да детинские жлобы жирные.

– Наше житье – как встал, так и вытье, – вздохнул покорно Сысой. – Одно нам осталось – на брюхо лечь да спиной прикрыться.

Не поднимая головы, по-прежнему счищая грязь с сапог, капитан сказал;

– Из Кузнецкого посада мы пришли, от Будимира Повалы. Большой разговор был. Во всех посадах кричат о выходе на Русь. Готовы драться за выход. Рассердился народ!

– Люди накачаны, как торпеды, до полного давления, – подхватил его слова Птуха. – Нужна только команда.

Волкорез переступил с ноги на ногу и глухо проронил:

– Рогатиной и топором с Детинцем будем разговаривать. Аль мы не разинские внуки?

А Сысой Путята робко, еле слышно сказал:

– Пробовал уж Василий посады на бунт поднять, а что получилось? Власть старицы свалить – не мутовку облизать.

– Не было тогда бунта! – горячо вступился Истома. – Стрельцы ночью налетели и у бунта голову отрубили, Васю в снежную могилу загнали.

– Вот именно! – кивнул Ратных. – Восстание было обезглавлено в самом зародыше. А если посады поднимутся дружно, организованно, Детинец будет взят. Я в этом уверен!

– Про братчиков не забывайте, – напомнил Косаговский, нахмурив брови. – Это союзники Детинца.

Капитан отбросил щепку, сказал решительно:

– Нам лишь бы получить в руки карту Прорвы. Мы пошлем гонцов на Большую землю, оттуда пришлют нам военную помощь, и тогда нам никто не страшен. А про братчиков они знают, – указал он глазами на новокитежан. – Я им рассказал.

– Знаем! – сказал Волкорез. – Спешить надо, пока братчиков в городе нет. Против их пищалей скоропалительных нам не выдюжить.

– Вот как спешить нам надо! – Ратных провел пальцем по горлу. – А сможем мы поднять посады в считанные дни? Удар нужен дружный, силой всех посадов. Вот о чем нам сейчас надо думать и говорить с людьми.

Псой Вышата хлопнул ладонями о колени и вскочил с колеса.

– Много мы думали, во весь ум думали, много говорили, а когда же за топоры возьмемся?

Он так лихо поддернул короткие мохрастые штаны, что Птуха, не выдержав, засмеялся:

– Кошмар! Вылитый витязь в тигровой шкуре!

– С одним топором, Псой, на Детинец полезешь? – тихо спросил приятеля Сысой. – А детинские почнут со стен горячую смолу лить, кипятком шпарить, из пищалей бить. Они за стенами, а у нас никаких приступных мудростей нет: ни щитов тесовых, ни лестниц осадных, ни гуляй-городов.

– Не бойся, Сысой, расколем Детинец, как орешек! – весело закричал Птуха. – Только скорлупки полетят! А взрывчатка на что?

– Думал я о ней, – сказал капитан. – Детонаторов у нас нет. А какой от нее толк без детонаторов? Как из мокрой глины пуля.

– Будет толк! – уверенно возразил Птуха. – Детонаторы можно черным порохом заменить. От взрыва пороха загремит и взрывчатка.

Псой нахмурился, покачал головой.

– Нет у нас пороха. Запрещено посадам стрельное зелье делать.

– Наделаем, братишка! – хлопнул мичман Псоя по плечу. – Дело не хитрое. Селитры семьдесят пять долей, угля пятнадцать да серы десять. А селитра и сера у вас здесь есть. В Детинце-то делают порох для стрелецких пистолетов и пищалей.

Капитан подошел к Птухе, взволнованно пожал ему руку.

– Ваша взрывчатка – наш главный козырь, мичман! Надо немедленно перенести ее в город. Тогда и начнем восстание. – Он повернулся к охотнику. – Волкорез, будет тебе важное задание. Вы, лесомыки, хозяева в тайге.

– С нее кормимся. Как свою запазуху знаем.

– А знаете вы озеро, как чашка, круглое? Я точнее скажу. Из него берет начало речка, которая около Рыбачьего посада в Светлояр впадает. Наш Сережа Сердитой ее прозвал.

– Знаем ту реку и то озеро. Отрочь-озеро мы его зовем. Далеконько оно.

– Далеконько. А надо оттуда большой груз в город принести. Можно?

– А почему нельзя? В крошнях принесем. Будто дичину на толчок, на базар приволокли.

– На дне этого озера лежит наша взрывчатка. Пуд вскинул на плечо рогатину, сказал спокойно:

– Коли на дне, шестами нащупаем. И мырять мы можем. Найдем!

– Щупать не надо, – торопливо перебил его Птуха. – На берегу там лиственница стоит, опаленная молнией. Это отметка. Против нее и затоплена взрывчатка.

– Федор Тарасович, – положил капитан рукунаплечо Птухи, – иди сам с охотниками. Дело вернее будет.

– Я готов хоть сейчас! Со взрывчаткой осторожность ведь нужна. Кусается! – показал он трехпалую левую руку.

– Федор Тарасович, «Антошку» моего посмотрите. Как он себя чувствует? – попросил Косаговский.

– Обязательно, Виктор Дмитриевич!.. Пуд, минутку меня подожди. Я мигом, только китель надену. Мичман побежал в избу.

– А теперь, товарищи, нужно нам найти Алексу Кудреванку, – озабоченно сказал капитан. – Алекса должен знать наши планы.

– Алекса в Усолье убежал, – сообщил Истома. – В солеварнях на полатях прячется, где соль сушат. Тяжко там, парко, душно, соль тело грызет.

– Правильно. Алекса в солеварнях. Ты, Истома, пойдешь в Усолье. Зови Кудреванку на встречу со мной.

– Кажись, и в самом деле за топоры мы беремся! – обрадованно вскрикнул Псой, подтягивая штаны. – Мне-то поручение будет?

– Будет. Тебе поручается заготавливать серу и селитру. Начнем ружейное зелье делать. Осторожней будь, Душановы подглядчики не заметили бы. Но ты мужик шустрый, не попадешься.

– Я не то чтоб шустрый, я дюже на детинских сердитый.

– А ты, Сысой, иди сидням мозги вправлять. Зови их на Русь. Мужик ты тихий, это и хорошо. Потише будь, во весь голос о нашем деле не кричи.

– Это верно, я тихий. Тихо и буду их на Русь звать, шепотом.

 

 

1

Истома и Косаговский пришли под вечер в Детинец. Летчик упросил юношу показать сделанную им роспись собора. Была, правда, у Виктора и другая мысль, была и тайная надежда.

На посадничьем дворе Виктор остановился, любуясь собором, его мужественной простотой и строгостью.

– Лепота! – вздохнул глубоко и радостно Истома, глядя на собор. – В «Поведании» записано, что ставил собор зодчий Нифонт, из города Суздаля родом. А егда воздвиг чудо сие, топор в озеро Светлояр бросил… Не было-де и не будет такого второго! Стоит еще на Руси город Суздаль? А искусники суздальские и теперь, поди, славятся?

– Стоит по-прежнему на Руси город Суздаль. А искусников, Истома, у нас во всех городах много…

В соборе тускло поблескивали ризы огромных икон. От одиноко горевшей ослопной свечи в воздухе плыл горьковатый запах плавленого воска. Было тихо, только потрескивала свеча.

Сквозь стрельчатые, затянутые промасленным холстом окна в собор, в его хмурую полутьму, пролился желтоватый свет заката и осветил фрески, написанные на грубой штукатурке.

– Все твоя работа, Истома? – спросил летчик.

– Сплошь моя. До меня никто не дерзнул, – с конфузливой гордостью ответил юноша.

На своде собора был написан рай, и шли в рай святые, чудотворцы, великомученики, божьи угодники – все изможденные, с бородами до чресл. Шли шеренгами и толпами, в четыре ряда поднимаясь до свода, словно подсаживая друг друга. А рай был русский, с земляникой, опятами, ландышами, ромашками, и березки трепетали всеми листочками от теплого ветра. За березками теплела синева неба и синело лесное озеро.

– Синяя наша Русь, такой я ее вижу. Верно, Виктор? – спросил мечтательно Истома.

Летчик не ответил. Неподкупная, грустная кисть Истомы изобразила здесь мечту юноши, его тоску по далекой Руси.

– В верхнем ряду, рядом с евангелистом Лукой, монахиню видишь? – снова спросил Истома, указывая на свод. – Это Анна, первая наша старица. Великой и светлой души человек. Она наших предков от пытошной муки спасла, от царской петли и плахи увела. Спрятала наших прадедов здесь, в глухом таежном закуте, посреди болотных зыбунов. Пойдем, могилу ее покажу.

 

2

Дальний храмовой придел был отделен от главного нефа железной, грубо кованной решеткой. Скрипнула тяжелая дверь, и они вошли под низкие, давящие своды погребального придела.

Здесь было темно, только где-то в глубине кроваво светилась одинокая лампадка. Истома пошарил в стенной нише, вытащил толстую свечу и зажег ее. При скупом свете свечи Виктор увидел ряды голубцов, древних намогильных памятников, маленьких, до половины человеческого роста, избяных срубов с крестом на коньке. На крестах были вырезаны славянской вязью имена усопших стариц. Истома подошел к голубцу под красной лампадой.

– Старица Анна! – благоговейно перекрестился он и поднял повыше свечу. – И прочие ново-китежские старицы тут покоятся. Читай на крестах их имена.

И Виктор читал имена странные, звучащие из глубин веков: Праскудия, Меропа, Голендуха, Пестимея, Амелфа, Улита.

– Голубцы эти, – сказал Истома, – только надгробия, а похоронены старицы в подполье собора, там они земле преданы. Вот дверь туда, – подошел он к небольшой железной двери в ногах гробницы старицы Анны. – За дверью ступеньки вниз, к их святым могилкам.

Виктор потрогал огромный замок, висевший на железной двери.

– Всюду у вас запреты и запоры. И мертвых под замком держите!

– Истинно говоришь, на все живое у нас запреты, запоры и оковы. Стариц возьми. Девчонками постригали, заживо в гроб клали. – В тихих васильковых глазах Истомы появилась тоска. – Эх, Виктор, нельзя жизнь во цвете губить, нельзя у горячего молодого сердца отнимать радости земные!

– Анфиса добровольно идет на постриг? Она согласна на это? – не сдержав волнения, спросил Виктор. Истома тихо покачал головой, не поднимая ее.

– Ее согласия не спросят. Указала старица – отрублено!

– А мать?

– Сиротка она. Умерла ее матушка.

– Отец, посадник, тоже согласен?

Истома ненавидяще сузил глаза.

– Кабан Густомысл за власть не токмо дщерь свою, и душу отдаст! Чай, ждет не дождется, когда Анфиса старицей станет. Тогда он истинно царем ново-китежским станет, мономахом!

– Нельзя этого допустить, нельзя! – схватил Виктор за плечи Истому и, забывшись, начал трясти его. – Надо помочь ей, слышишь, Истома?

Юноша ответил безнадежным жестом руки и движением плеч.

– Немыслимое говоришь. Анфису от пострига нам не спасти. Сие свыше сил наших. Одно осталось – токи слезные лить.

Виктор дрогнул лицом и взял юношу за руку.

– Ты любишь ее, Истома?

Спросил и почувствовал, что задал ненужный вопрос.

– Одному тебе, Виктор, выдам тайну мою. Люблю.

– Она тебя тоже любит? – быстро спросил Виктор и удивился, уловив в своем голосе ревнивую нотку.

– Молчи! – неистово шепнул вдруг Истома и дунул на свечу. – Анфиса!

Виктор тоже увидел ее. Она стояла у гробницы старицы Анны. Кровавый свет лампады заливал ее лицо. Она молилась. Виктор слышал исступленный шепот ее молитвы, и горькая нежность охватила его.

– Каждый день приходит молиться на могилку старицы Анны, – одним дыханием шепнул Истома. – Тяжко ей.

Анфиса тяжело, прерывисто вздохнула, будто сдерживая рыдание, и рухнула на колени. Припав лбом к полу, она замерла.

Удушливое чувство надвигающейся непоправимой беды охватило Виктора. Не колеблясь, не раздумывая, он пошел к Анфисе. Девушка услышала его шаги и быстро поднялась с пола. Легкий шелковый опашень с длинными, до земли, рукавами, надетый в опашь, внакидку, соскользнул с ее плеч и упал на пол. Увидев мирского, она резко отвернулась, но не выдержала и взглянула на Виктора коротко и быстро. Тоска была в ее глазах, а в изгибах губ – беспомощность страдающего ребенка.

Неслышно подошел Истома. Он улыбнулся девушке. Была улыбка эта такой нежной и просветленной, что Виктору стало неловко. Будто подглядел он в душе юноши от всех таимое чувство.

– Все молишься, Анфиса? – печально спросил он. Девушка дрогнула плечами, будто пахнуло на нее могильным холодом. Она стояла, сложив крестом руки на груди, тонкая и четкая, грустная и беспомощная.

– Все молюсь, Истомушка, – подняла она глаза на юношу. – Да минует меня страшная сия чаша…

Губы ее задрожали и, поникнув, она быстро пошла к выходу из придела. Виктор поднял ее опашень и побежал вслед. Он догнал ее возле железной решетчатой двери и накинул опашень, ласково коснувшись узких девичьих плеч.

Девушка остановилась и обернулась. Взгляды их встретились. Что-то хорошее увидела она в мальчишечьих застенчивых глазах Виктора и улыбнулась. Тоненькая паутинка тихой ласковости протянулась между ними.

– Ишь ты, ласковый какой, видать, шелковой травой тебя младенцем пеленали, – чуть слышно сказала она.

Виктор молчал и неотрывно, изумленно и восторженно глядел на Анфису.

– Не гляди так, – нерешительно закрылась она рукой. – Пожалеешь потом.

Она резко отвернулась. Взлетел зеленый шелк ее опашня – и нет уже ее, только в глубине собора слышны быстрые убегающие, всполошенные шаги.

Виктор оперся локтями о железную решетку и стоял так, пока не смолкло под сводами собора эхо Анфисиных шагов. Тогда встревоженно рванулся и побежал к дверям собора.

 

3

На соборной паперти стоял один Истома. Пуст был и посадничий двор. Пусто было и на кривых черных улицах Ново-Китежа. Протащилась, увязая в грязи, неуклюжая телега. Мужик нещадно хлестал шатавшуюся в оглоблях лошадь. Проехал конный стрелец. От Светлояра поднимались женщины с корзинами мокрого белья на коромыслах. В каждой корзине пуда по два; женщины сегнулись, шли еле-еле. Около церкви лениво дрались нищие.

– Немота какая! – с тоской проговорил Истома. Но колыхнулась немая тишина. Из посадничьего сада прилетела песня. Два девичьих голоса взвились, как только могли, высоко:

– Вырастешь коса, и под черный монашеский шлык тебя! – стоном вырвалось у Истомы.

А девичьи голоса все выше поднимали песню, выше берез, выше соборных куполов, выше туч.

Виктор схватил свисающую на лоб прядь белокурых волос и с силой рванул ее.

 

1

Отцвели в посадничьем саду кудрявая черемуха и душистая сирень. Крепче запахло из оврагов грибной сыростью, зацвела рожь, заколосился овес, и пришли на землю самые длинные дни, пришли самые короткие, хмелевые Ярилины ночи.

Верит народ, что этими короткими ночами скачет по земле светлый бог Ярило, добрый и веселый Яр-Хмель. Скачет он, юный, радостный, на белом коне, в белой одежде, а в руках у него пук ржаных колосьев. И кружит веселый, радостный бог сердца и головы парней и девушек хмельными, любовными чарами.

Истома пришел звать мирских на Ярилино поле. Какую-то особенную чистоту и ясность придавала юноше его белоснежная одежда: белая длинная рубаха с красной оторочкой, белые шаровары и онучки и высокий, с узкими полями шляпок из белой поярковой шерсти.

– Ты, Истома, настоящий Ярило! – улыбнулся Косаговский, любуясь юношей.

– Еще не Ярило, а буду им, коли в хороводе от девушек пук ржаных колосьев получу. Есть у нас обряд такой, – улыбался ответно Истома. И начал торопить мирских: – Идти пора. Наши девки заждались, чай, мирских красавцев.

Со двора вышли втроем. Сережа ушел раньше, за ним зашли ребята. Город замер в горячей летней тишине, только пчелы гудели в садах да звенели на берегу Светлояра хоровые девичьи песни.

Озерный берег гудел, пестрел цветными рубахами и сарафанами. Дудели берестяные жалейки, вздыхали сопелки, деревянно пел гудок, переливалась свирель бузинная и тарахтел бубен, глупый и веселый. Дальше от берега, в роще, галчатами кричали ребятишки, игравшие в футбол. Оттуда доносился и радостно-ошалелый лай Женьки. Значит, и Сережа был там.

– Глядите-ка, Степан Васильевич, – сказал Косаговский, когда они вошли в рощу, – Сысой посадских агитирует.

– Политзанятие с сиднями проводит, – улыбнулся капитан.

Путята сидел на траве среди посадских. В стороне лежал Псой Вышата.

– Изволочили нас верховники брюхатые, изнеможили до последнего, – тихо, опасливо оглядываясь, говорил Сысой. – На Ободранном Ложке трещат наши пупы. Доколе терпеть будем?

– В топоры, спасены души! – выкрикнул зло посадский, хлестнув прутом по земле. – Пущай старица и посадник оттыкают дыру в мир! Они туда дорогу знают.

– С земли отчич и дедич уйти? – грустно поник головой посадский с длинной седой бородой, похожий на апостола с иконы. – Присохли мы здесь, больно отдирать.

– А что нам отдирать? – накинулся на него посадский с прутом. – Не хозяйство у нас, а нищее хламовище. Лапти переобул да и пошагал на Русь!

– Живем, как черти на сковороде! – сердито отозвался Псой, переваливаясь с пуза на бок. – Со всех сторон припекает, а спрыгнуть некуда. Ототкнем дыру и Руси-матушке поклонимся!

– Ты, Псой, потише будь, – остановил его Сысой. – Сам знаешь, у нас и сучки в лесу подслушивают, и щели в избах подглядывают.

– А чего там потише! – снова хлестнул прутом посадский. – Пущай ведут нас старосты на Детинец. Сшибемся во имя божье!

– Праховое дело вы задумали, – осуждающе проговорил посадский с апостольской бородой. – Надо смирно жить, чтоб Христос на нас смотрел и радовался.

– Сидень ты знаемый, Софроний! – рассердился сидевший с ним рядом посадский, видимо сыромятник: от него едко несло кислым. – Страсть ты трусливый и к богу приверженный!

– Я не один так думаю, – возразил Софроний. – И еще сидни найдутся в посадах.

– Вы, сидни, людской воле поперечники! А я скажу: пора верховников за это место хватать! – ухватился Псой за перекошенный ворот своего зипуна. – Откланялись Детинцу!

– На Русь я хочу, спасены души. Приволья душе ищу, – совсем потишал голосом Сысой. Были в его словах и тоска, и светлый восторг. – Вольным бы духом подышать.

– Запри гортань, еретик! – раздался вдруг резкий окрик. – Народ мутишь, поганец?

Из-за толстого ствола березы вышел Патрикей Душан. Посадские все разом встали. В глазах их была тоскливая злоба и брезгливый страх.

– Про что посадским говорил? – сразу надвинулся Душан на Сысоя.

Тот молчал, робко помаргивая глазами, облизывая обмершие губы.

– Про баню мы говорили и про веники березовые, – выступил вперед Псой, оттерев плечом Сысоя. – Стой-ка! Еще, кажись, о рыжих кобелях говорили. Верно! И про рыжего кобеля разговор был.

Душан одурело хлопал рыжими ресницами. Псой вздернул бороденку и пошел в рощу, таща за рукав Сысоя. За первыми деревьями они столкнулись с капитаном и летчиком.

– Осторожнее надо, ребята, – сказал им Ратных.

– Я тихо говорил, – ответил Сысой. – Псой вот кричал. А в посаде аукнешь – в Детинце откликнется. Когда мужики отошли, капитан сказал Виктору:

– Слышали разговор Сысоя с посадскими? Не все одинаково в посадах думают. Есть накачанные, как торпеды, – верно Птуха говорил, а есть и робкие сидни. Чтобы всех посадских воодушевить единой мыслью, нужно время.

 

2

Даже на Ярилином поле, на просторной полянке меж белыми стволами берез, высокомерный Детинец сторонился от посадчины. На поляне кружились два хоровода, очень разных, несхожих нарядами.

На детинских девах косо, неуклюже и нелепо висели мирские платья, то короткие, до колен, то длинные, до земли. Детинские модницы не решались перешивать принесенные из-за Прорвы наряды, боясь испортить мирскую моду. Дешевые ситцы, коленкоры, сатины и миткали кололи глаза грубо-яркими расцветками: ядовито-зелеными, густо-желтыми, кумачово-красными. На ромашках и одуванчиках поляны тупо и крепко стояли ноги детинских дев в чугунно-тяжелых, дешевых и грубых туфлях со скособоченными каблуками. Они и в хороводе не выпускали из рук раскрытые зонты, выставляли напоказ медные и латунные перстеньки и брошки, то и дело смотрелись в копеечные рыночные зеркальца. Заваль, гниль, дешевку тащили в Ново-Китеж из мира неизвестные люди в обмен на платину, а здесь это убожество было сказочным богатством.

А хоровод посадских цвел сарафанами золотисто-желтыми, крашенными крушиной; алели, крашенными мореной, и темно-коричневыми, крашенными дубовым корьем. Были и розовые сарафаны, и палевые, и зеленые, и голубые. Вся радуга здесь.

Звенели девичьи голоса, плавно кружился хоровод; сарафаны, один ярче другого, проплывали по траве. А внутри хоровода ходила девушка с пуком ржаных колосьев в руке. В наклоне ее головы Виктору почудилось что-то знакомое. Но вот она повернулась лицом, и летчик узнал Анфису. Но как же она, дочь посадника, попала в хоровод посадчины? Видно, все время была она с посадскими, чураясь компании дочерей верховников.

И неужели это та скорбная, потухшая Анфиса, которую он видел в соборе на могиле старицы Анны? Знать, хмелевые чары Ярилы изменили ее. Она шла легкими несмелыми шагами; молодое, гибкое ее тело покачивалось в такт песне, а голова была закинута гордо и страстно. Радостно ей было, сломав запреты, слушать любовные песни, плыть под эту песню, по-лебединому закинув голову.

– Ох ты, королевна писаная! – ахали восторженно в толпе парней.

Песня неожиданно смолкла, хоровод остановился; остановилась и Анфиса. Она молча улыбалась и чего-то ждала, чуть вытянув руку с пучком ржаных колосьев.

– Ярилу ждет, – проговорил Истома опадающим голосом. – Неужто найдется такой смелый?

И нашелся смелый, разорвал девичью цепочку. Кто-то, стройный и щеголеватый, вошел в хоровод. Травой-муравой переливался на солнце зеленый бархатный кафтан с перехватом в талии, с высоким стоячим квадратным воротником, шитым золотом и жемчугом.

– Остафий, собака! – прошептал отчаянно Истома. – Шагу не дает Анфисе ступить, хоть и нареченная старицей она. Ему, псу, ништо не свято!

Стрелецкий голова снял голубую атласную шапку и низко поклонился девушке. Затем молодецки избоченился, выставив ногу в желтом сафьяновом сапоге. На красивом нежно-румяном лице его играла самоуверенпая улыбка. Он ждал, что Анфиса передаст ему пук ржи, и этим признает его на сегодня Ярилой. Но девушка и не взглянула на Сабура. Она повела взором по лицам обступивших хоровод парней и вдруг улыбнулась радостно.

– Истомушка, иди сюда, милый! – призывно крикнула она. – А я-то тебя жду, я-то тебя ищу!

Истома вздрогнул и попятился в толпу парней.

– Иди же, Ярило! – сказал весело капитан и вытолкнул юношу из рядов.

Истома несмело вошел в охотно расступившийся хоровод и, сняв белый шляпок, поклонился низко Анфисе. Зеленый бархатный рукав стрелецкого кафтана коснулся белого холщового рукава – так близко стояли они друг к другу. На поляне сделалось тихо. Слышен стал скрип уключин и плеск весел на Светлояре.

Поддельный изумруд в серьге Остафия вздрогнул.

– Изыдь, щеня! – тихо, с угрозой сказал он, косясь на Истому.

– Тебе придется уйти, голова! – Васильковые глаза юноши то разгорались, то потухали. – Меня позвала Анфиса, не тебя.

Голова положил руку на рукоять пистоли, засунутой за кушак.

– Ну? – бешено выдохнул он.

Истома не двинулся и улыбался. А в толпе парней закричали:

– В толчки Остафия! И на Ярилином поле в хозяева лезут!..

– По шее накладем, гнида детинская!

– Остафий, изыдь ты! Не желает тебя Ярилино поле, – тихо, но твердо проговорила Анфиса.

Сабур натужливо повел вбок головой, будто его душил ворот рубахи, и, круто повернувшись, пошел из хоровода. В тишине зловеще позванивали его серебряные шпоры.

Теперь в хороводе стояли рядом только Истома и Анфиса, оба снежно-белые, чистые, ясные. Виктор опустил голову, почувствовав ревнивый укол в сердце. Потом услышал голос Анфисы:

– Не хочу более в хороводе. Пошли, девушки, на качели.

 

3

Качели стояли на обрыве, стеной падавшем к озеру, на самом краю крепко утолоченной площадки. Толстая двухметровая плаха, висевшая на канатах, вырывалась за край площадки и томительное мгновение висела над озером. Качались парами; раскачивал парень. Повиснув на веревке, приседая, он что было силы нажимал на плаху. Девушка, очумело визжа, уносилась вверх. Сарафан ее гудел, как парус в бурю, ленты косы щелкали и оплетали канаты. Обратно она летела чуть живая, задыхаясь от ветра, развевая павлиний хвост сарафана.

Около качелей было тесно. Площадка едва вмещала собравшихся на забаву. Косаговский подумал, что здесь ему не найти Анфису, и неожиданно увидел ее. Она стояла, прислонясь к столбу качелей, и весело чему-то смеялась. Горло ее взрагивало от смеха.

«Как у птицы поющей, – подумал Виктор. – Господи, как люблю!»

Его удивила и напугала эта неожиданная, подсказанная сердцем мысль. «Неужели люблю?.. Не надо этого, не надо!..»

Размах качелей уменьшался, и вскоре плаха остановилась. Сменялись качающиеся пары. На доску поднялась Анфиса. Держась одной рукой за канат, она ждала партнера. Из толпы вырвался Истома и подбежал к доске.

– Не надо, Истомушка, – ласково и печально сказала Анфиса. – Не серчай, милый, не надо. Сам все знаешь…

Истома побледнел и нетвердо, как слепой, отошел от качелей.

– Ты, молодец, не покачаешь меня? – улыбнулась Анфиса черноволосому крепкому парню.

– Я могу! – весело ответил парень, прыгнув на доску. – Держись, государыня Анфиса, вознесу тя живой на небо!

Качели скрипнули, сделав неполный размах. Парень нажал еще и еще – доска качнулась шире и вдруг рванулась с обрыва к озеру, будто силясь сорваться с канатов и впрямь улететь на небо. Одно мгновение доска дыбом стояла в воздухе. Анфиса, упершись пятками в доску, висела на руках. Доска сначала нехотя. затем все быстрее и быстрее пошла книзу и снова взмыла вверх, но уже над площадкой. Виктор на миг увидел высоко над собой лицо Анфисы, и доска снова унесла ее.

«Это стоит хорошего пике», – подумал он. Женский перепуганный визг расколол вдруг веселый говор толпы. Кричали в задних рядах. Виктор обернулся, но увидел только испуганные лица, поднятые кверху. Он тоже посмотрел вверх, на летающую доску.

Анфиса не стояла на доске – она висела, судорожно вцепившись обеими руками в правый канат. Но долго ли выдержат ее слабые руки? Разогнутся онемевшие пальцы – и ее сбросит в озеро со стометровой высоты или ударит об землю.

– Держи!.. Остановь!.. – закричали неистово девушки и парни, но помочь ничем не могли.

Качавшийся с Анфисой парень пытался, держась одной рукой за канат, другой дотянуться до девушки, ноне дотянулся, сорвался с доски и тяжело упал на землю, потеряв сознание. Доска взмыла вверх и снова повисла над озером.

Разбрасывая стоявших впереди парней, Виктор вырвался из толпы и встал лицом к летевшей на него доске.

– Куда ты, мирской?.. Ошалел? – завопила толпа. – Размозжит!

Виктор не слыхал этих криков. Он смотрел на толстую, в ладонь, доску, падавшую с высоты, и наливался злой дерзостью.

Пыльный вихрь ударил в лицо. Летчик прыгнул навстречу доске. Ладони поймали канат и стиснули его. «Есть!» – ликующе мысленно крикнул он. Мощная сила плавно подняла его кверху. Он подтянулся на руках и встал на доску. Ветер резанул по щекам, глаза застилали слезы. Земля сырыми струями понеслась назад, и под ногами разверзся мир синий и глубокий. Под ним была бездна озера.

Держась одной рукой за канат, он нагнулся и поднял Анфису на доску. Но и теперь девушка все еще сжимала канат руками.

Доска нехотя уменьшила размахи. Парни внизу поймали ее, и доска остановилась, скрипнув в последний раз канатами. Виктор бережно разжал пальцы Анфисы и, подняв девушку на руки, спрыгнул на землю. Он стоял в кольце притихших людей не шевелясь, не имея силы опустить девушку на землю.

Анфиса глубоко вздохнула и открыла глаза. В них заметался запоздало ужас и тотчас сменился удивлением. Она увидела склонившееся к ней лицо Виктора. Щедрой улыбкой ответила она на его тревожный взгляд. Он тоже улыбнулся смущенно и разжал руки. Анфиса встала на землю, сделала шаг в сторону и остановилась.

– Отслуга за мной, – тихо сказала она, потом быстро выдернула из косы ленту и протянула Виктору. – А ленту в задаток возьми.

Она отошла, смешалась с толпой девушек, а он все еще искал ее глазами.

– Страшновато было? – спросил серьезно подошедший капитан.

– Страшновато, – просто ответил летчик. – Будто подо мной в полете сиденье провалилось.

Они хотели идти, но дорогу им кто-то заступил. Виктор поднял глаза. Перед ним стоял стрелецкий голова Остафий Сабур.

– Лих ясный сокол, враз белую лебедь закогтил! – дергая губами, свистяще сказал голова. – Пожди, сокол, скоро и сам на стрелу напорешься!

Невыносимая, давящая злоба стиснула дыхание Виктора. «Ударю! Сейчас ударю эту гадину!..»Он шагнул к Остафию, но крепкая рука – остерегающе легла на его плечо. Он знал, чья это рука.

Они пошли, даже не оглянувшись, смотрит ли им вслед Сабур. Капитан сказал:

– Зарубил бы нас Остафий, да держит его за руки кто-то.

– Ждут они кого-то, – помолчав, ответил Косаговский. – Тогда и расправятся с нами.

– Ждут! И нам ждать приходится.

 

4

Виктор долго сидел в одиночестве на камне у поповских ворот. Капитан и Сережа уже спали. Истома притих в своей боковуше.

Ночь шла по земле, а со Светлояра все еще доносились песни. Далекие голоса звучали задумчиво и нежно. Ярилина ночь томила, все кругом изнывало от избытка жизни, все пело и любило. И в душу Виктора хлынула ликующая радость, ощущение приблизившегося огромного счастья.

Он ушел в избу, когда смолкли песни Ярилиного поля. Лег на лавку, но заснуть не мог. Улыбался чему-то в темноте.

На дворе залаял вдруг злобно Женька. Кто-то осторожно ощупывал дверь.

Летчик приподнял голову, прислушиваясь. Дверь медленно открылась. В избу вошел человек, неся перед собой фонарь с толстой яркой свечой. Виктор закрыл глаза, притворившись спящим. Ночной гость на цыпочках, крадучись, подошел к лавкам. Виктор не двинулся, следя приоткрытыми глазами. Он чувствовал, что человек с фонарем вошел не один, что в темноте прячется еще кто-то.

Летчик рывком сел:

– Кто там прячется? Покажись. Ну?!

– Замолчь! – прошипел державший фонарь. – Ложись! Зарублю!

На полатях ворохнулся и стих поп Савва. Капитан и Сережа спали, слышалось их ровное, глубокое дыхание.

Виктор не лег, остался сидеть… Фонарь поднесли к его лицу. Он отшатнулся. А фонарь покачивался перед его глазами. Кто-то, таящийся в темноте, внимательно разглядывал лицо Виктора.

Фонарь дрогнул и опустился. Ночные гости отошли к двери, остановились там, перешептываясь. Вдруг стало темно. На свечу в фонаре дунули. Скрипнула дверь, а на дворе снова зарычал, заметался Женька. Но вскоре и он стих. Только тараканы шелестели в темноте.

А затем послышалось движение на лавке, где спал Ратных. Виктор понял, что капитана тоже разбудили ночные гости, но он притворялся спящим. Еле слышно, опасаясь попа на полатях, Виктор шепнул капитану:

– Пришел тот, кого ждали в Детинце.

Капитан молчал.

 

 

1

После яркого солнечного дня пришла тихая прохладная ночь. Из глубины рощи тянуло росистой лесной, свежествю. На темном ночном озере плавали огни. Там рыбаки лучили рыбу. Сладко и томно стонали лягушки в озерных заводях, утомленно и печально вскрикивал дергач на полях, хрипло лаял горный волк, подобравшийся к городским заставам.

Из-за сопок выглянула луна. Все было торжественно и спокойно под высоким небесным куполом. В городе закричал петух, ему ответил другой, и пошла перекличка из посада в посад.

– Вторые кочета пропели. Пора мне.

– Погоди хоть полчаса.

– Погожу. Сил нет уйти от тебя. – Анфиса подняла глаза на небо, прижимаясь щекой к плечу Виктора. – Месяц-батюшка куда взобрался, на какую высь! Поди, и Москву видит.

– А ты хочешь Москву видеть?

Анфиса помолчала, кутаясь в шушун.

– Как не хотеть? Москва всем русским людям в сердце вросла.

– Уйдешь со мной на Русь, Анфиса? Девушка потерлась щекой о его плечо и промолчала. Не дождавшись ответа, Виктор сказал горько;

– Не отвечаешь. Не любишь ты меня!

– Не люблю? – строго посмотрела на него девушка и заговорила сильно и страстно: – Ты свет мой, ты радость моя! В ковшике воды выпила бы тебя, вот как люблю! Чуж-чуженин ты, а вошел мне в душу. Слушай, маловерок! Дала я тебе ленту из косы, а это все едино как обрученье. А теперь дай руку.

– Какую? Вот обе, выбирай.

– Знамо, правую… Гляди, сама надеваю тебе напалок мой. Теперь обручены мы. Веришь теперь? Глянь, как играет камешек, пылает он, как любовь моя к тебе!

Анфиса подняла руку летчика и подставила ее под лунный свет. На перстне горел большой гранат, темный, как сгусток крови. Поймав лунный луч, он выбросил его обратно пучком густого, темно-красного огня.

– Перстень этот прадеды мои из мира принесли. Княжеский или боярский, поди, перстень. А тебе пусть он будет вечной памятью обо мне. Вечной…

– Ты словно прощаешься со мной! – тревожно сказал Виктор.

Она долго молчала, запрокинув под луной побледневшее лицо. В глазах ее, ставших черными, были нежность и тоска, по щекам катились слезы.

– Не будет нам счастья, любимый мой. Ветха Нимфодора, скоро и мне под черный шлык с черепом и костями. Лучше сразу в сырую могилу!

Виктор обнял Анфису за слабые, вздрагивающие плечи, крепче прижал к себе.

– Борись, Анфиса, отказывайся от черного шлыка! Неужели и насильно постригут тебя? Отца проси, есть же у него сердце!

Анфиса покачала печально головой.

– Батюшка – сухой души человек и тяжкого ума. И до власти жаден. Нет, батюшка мне не заступа. И никто не заступится за меня. Крепче камня древние наши законы и обычаи!

Анфиса замолчала, не утирая со щек застывшие на них слезы. Лицо ее осветилось нежностью.

– А ты, лада моя, уходи отсель скорее. И братика своего уведи. Видела я его. Все мячик ногами мутузит. Славный такой! И ресницы у него, как у тебя, пушистые, будто бабочки-мотыльки. Схватила бы его, зацеловала!.. Уходи! Нехорошо у нас в Ново-Китеже стало., В последние годы, как принялись здесь белое железо копать, страшно у нас. Даже в доме родном страшно!

– В доме страшно? – насторожился Виктор. – Почему?

– Доподлинно не знаю, а сердцем чую… Есть у нас в хоромах горняя светелка, и в ту светелку батюшкой и старицей не только входить всем запрещено, но и близко к ней подходить нельзя. Под угрозой плахи запрет наложен. Один старик Петяйка, ключник батюшкин, в ту горницу ходит, еду носит и питие.

– Кто же там поселился?

– Не спрашивай, ничего я не знаю, а сердце чует недоброе. Вот что у нас зимой случилось. Девушка сенная, подруженька моя Феклуша, услышала в горнице той дивную музыку, и пение мужское, и пение женское. Мало того, разговоры слышала, будто в горнице полно людей. Рассказала мне об этом Феклуша. Я ей запретила с другими людьми про музыку и голоса говорить, а она, дурища, к Петяйке с расспросами полезла: что, мол, за диво, чьи голоса и чье пение? И в сей же час Феклушу, по рукам и ногам связанную, на подводу бросили и умчали! Куда? Не знаю. И никто не знает. А жалко мне ее, Феклуху мою несчастную.

– Все? – взволнованно спросил Виктор. Он вспомнил ночной визит таинственных гостей.

– Еще не все. Я сама видела. Издаля, правда. – Анфиса вздрогнула. – По темным переходам крадется, в темные углы жмется. Высокий, тонкий, как жердь. Голову, сбычившись, держит.

– Лицо его видела?

– Что ты! Наверное, умерла бы со страху. В спину только видела. Одет богато, в синюю парчовую ферязь.

– Когда ты его видела? Давно?

– Недавно. Дён пять назад. Погоди-ка… После Ярилина поля, вечером. Точно!

– А раньше не встречала его?

– Раньше не встречала.

– И сейчас он в ваших хоромах прячется?

– Этого не скажу. Не видела я его более. Один только раз видела… Ой, кто это? – испуганно вскрикнула Анфиса, прижавшись к Виктору, но, вглядевшись, встала не спеша, сказала холодно и отчужденно: – Ты, Истома? Что по ночам бродишь? Или подсматриваешь за нами?

 

2

– Беги, Виктор! Беги не мешкая! – шагнул Истома к летчику. – Близко они, от Светлояра сюда поднимаются!

– Кто поднимается?

– Остафий Сабур, с ним стрельцы. Остафий за Анфису на тебя злобится.

– Уходи, родимый! – встревоженно сказала Анфиса.

– Уйти? Тебя бросить на расправу Остафию? – возмущенно крикнул Виктор.

– Кто посмеет тронуть посадничью дочку? – гордо выпрямилась Анфиса. Не таясь, припала к его губам долгим поцелуем и оттолкнула. – Беги же, безумный!

– Мы недалеко уйдем. Спрячемся. Опасать Анфису будем, – шепнул Косаговскому Истома.

Они отошли недалеко и спрятались в кустах, за толстыми стволами берез. Им виден был светлый силуэт Анфисы, замершей в тревожном ожидании.

– Ишь как сказала: подсматриваешь за нами, – страдающе заговорил Истома. – Верно сказала – подглядывал! Боюсь за вас обоих. Тебе верная плаха, коли застигнут тебя ночью с Анфисой. Она старица будущая. И ей большая беда будет. Нимфодора жалости не знает. В Детинскую башню заточат на вечные времена, а могут и кнутом на толчке бить. Анфису… голубку… кнутом! Я жизнь за нее отдам! – измученно и страстно крикнул Истома.

Он припал лбом к стволу березы и долго молча стоял так. Потом рывком откинулся и оперся о ствол спиной.

– Кто любит, тот надеется. Надеялся и я. А пришел ты, чуж-чуженин, и взял ее сердце. – Быстрым движением Истома встал близко к Виктору, лицом к лицу, глаза в глаза. Сказал стеснительно и сердечно: – Ты худо про меня не думай. Ты мой душевный брат, злобиться на тебя не буду. Я вижу, крепкая у тебя к ней любовь, дай бог всякому такую. А мне, видать, заказано счастье…

Юноша. неожиданно смолк. Около светлого силуэта Анфисы темной тенью встал стрелецкий голова. Он начал что-то говорить, то поднимая руки над головой, то протягивая их к девушке. Ночной ветерок принес его горячие слова:

– Жемчужина моя перекатная… Ты на сердце у меня, как на ладонюшке. Пожалей!..

Остафий схватил Анфису за руку и грубо притянул к себе.

Виктор рванулся, но Истома успел схватить его сзади за плечи и потянул назад. Летчик бешено обернулся, отбросил его руки и увидел, как Анфиса наотмашь ударила Остафия по щеке. Слетела на землю его атласная шапка. Стрелецкий голова откачнулся, рванул на груди кафтан и, сгорбившись, забыв на земле шапку, пошел в темноту рощи.

– Бежим скорее домой! – шепнул Истома. – Сейчас стрельцы по всей роще будут шарить!

 

3

В избе спали. Виктор разбудил капитана, кивнул на дверь. Они вышли во двор. Капитан сразу насторожился:

– В чем дело, Виктор Дмитриевич?

Летчик торопливо передал рассказ Анфисы о тайной горнице, о музыке и пении. Капитан поиграл бровями, подумал, сказал неуверенно:

– Может быть, патефон посаднику из мира принесли? Слушают Леонида Утесова и Любовь Орлову: Только и всего. А?

– Такой диковиной посадник на весь город хвастал бы, а не держал в тайне. А почему Феклушу увезли? А кто этот высокий, тонкий, в синей ферязи? Почему он таится по темным углам?

– Здесь на каждом шагу тайны и загадки, – беспокойно сказал Ратных.

– И вот еще над чем надо подумать. Анфиса увидела этого тонкого, длинного вечером после Ярилиного поля…

– А ночью после Ярилиного поля у нас были гости, – докончил его мысль капитан. – Да, тут надо подумать!

Женька, лежавший на крыльце, вдруг поднял голову и предостерегающе проворчал. Из-за избы вышел человек; на плече его лежала рогатина.

– Пуд вернулся! – кинулся к нему капитан. – Отвечай разом: сполем?

– С полем, Степан, с богатым полем, – засмеялся Волкорез. – Полные крошни дичины принесли.

– А где дичина?

– В Кузнецком посаде, в угольном сарае. Федор там хлопочет, с посадскими прячет. А вот и он сам!

Капитан не сразу узнал мичмана. Птуха был в лузане, тоже с рогатиной» на плече.

– Все в полном порядке, товарищ капитан! – устало доложил он. – Взрывчатка доставлена и надежно спрятана.

– Незаметно принесли? Никто не видел?

– А кто и видел, тайну нашу не узнает, – ответил Волкорез. – Будто дичь и кабанье мясо на толчок принесли. Завтра, кстати, базар большой будет, праздник всех святых.

– А как «Антон» себя чувствует? – спросил Косаговский.

– «Антон» жив-здоров, вам поклон прислал, – улыбнулся мичман и сразу стал серьезным. – Копался кто-то около «Антона», маскировку ворошил. Но осторожно, чтобы это незаметно было. А Волкорез заметил.

– Осторожной рукой копались, – сказал охотник. – Два человека там было.

– Кто это, как думаешь, Пуд?

– Не могу сказать, Степан. Покопались, пошатались около озера и в тайгу убрели.

– Может быть, из вашего брата, из лесомык, кто-нибудь?

– Не похоже. Хода не та. Наши так по тайге не ходят. Выследить их надо. Думаю я лесомык округ города скрытно посадить. Не переймут ли они тех ходоков неизвестных?

– Обязательно сделай это, Пуд!

– Покоен будь, Степан. Я понимаю. Время ныне у нас тревожное.

 

1

По всему земному шару прыгает, катится, летает тугой, звонкий футбольный мяч. В футбол играют на городских стадионах, играют в джунглях, в песках пустынь, в тропических сильвасах, в сибирской тайге, в безбрежных пампасах. Играют в футбол эскимосы, не снимая меховых кухлянок и сапог из шкуры моржа. А в Боливии самозабвенно гоняют футбольный мяч на плоскогорьях Анд, на высоте 4000 метров, на высоте Монблана. В футбол играют на всех континентах, под всеми широтами, в любом климате, играют все нации и все возрасты, за исключением грудных младенцев и дряхлых стариков. Это игра всех народов, всего человечества. Многоголосый гул стадиона дорог нашему сердцу, как первый весенний гром.

Ворвался футбольный мяч и в богоспасаемый невидимый град Ново-Китеж. И можно точно установить, как создалась в Ново-Китеже первая футбольная команда. Ее создал Сережа из посадских мальчишек, и увлечение игрой было быстрым и бурным. Мальчишки разом забросили прежние игры – бабки, чижа, лапту, казло-мазло, свайку, кубарь – и ринулись гонять мяч. В Кузнецком посаде на большой лужайке закипели футбольные страсти. Маленькие футболисты в обвисших штанах, в развевающихся рубашках, в лаптях, а иные и босиком носились целыми днями по лужайке.

Сережа организовал только одну команду, в Кузнецком посаде, но по ее образу стихийно, за какую-нибудь неделю, возникли команды и во всех других посадах, даже в далеком Усолье. Начались соревнования.

Влетел футбольный мяч и в крепостные ворота Детинца. Сначала детинские ребята ходили в посады смотреть на диковинную игру, а там и сами стали играть. В этой игре, как на войне, сражаются стан против стана, в ней простор лихому молодечеству, ловкости и удали. Появились две команды (не в одни же ворота играть) и в Детинце: команда детей верховников и команда стрелецких детей. Играли на просторном посадничьем дворе, а из окон светлиц и теремов, с крылец и галереек смотрели многие зрители на молодецкую потеху. Победителей девушки награждали орехами и пирогами. А вскоре возникла и заманчивая мысль сразиться игрокам посадским и детинским. Посады против Детинца, истинное ратоборство! И послал Детинец вызов посадам: «Ежели вы, посадские, не трусы, выходите биться с нами!» Сережа собрал ребят и пошел с ними в Детинец, понес ответ на вызов: «Мы не трусы. Пощады от нас не ждите, и у вас пощады не попросим. Биться будем послезавтра на лугу, что в начале Кузнецкого посада. Команду соберем из игроков всех посадов. Согласны?» Детинские ответили: «Добре! Придем послезавтра на луг, что в начале Кузнецкого посада. Наша ватага тоже сборная будет, ребята верхбвники и ребята стрелецкие играть в ней будут». – «Сборная «Посады» – сборная «Детинец»! – уточнил Сережа. – Ловко получилось!»

 

2

Из Детинца футболисты пошли на Светлояр купаться. На ходу обсуждали будущую игру.

– Лучше бы у них в Детинце играть. Стадиончик у них приличный, получше нашего, – вздыхал завистливо Завид. – Ворота рыбацкой сетью обтянуты.

– У нас в Кузнецком не хуже! – сердито откликнулся Юрята, сын кузнеца. – Мы батек попросим, они нам ворота железными листами окуют.

– И командочка у них приличная, – снова затянул Завид. – Средний нападающий у них хорош, стрелецкий сын. С поворота под штангу бьет! Техничный игрочек, ничего не скажешь.

– Заучил мирские слова – техничный! – презрительно протянул Юрятка. – Твой техничный стрелецкий сын мимо нашего Вукола ни в коем разе не пройдет. Молчи уж! Влепим послезавтра детинским сухую.

Подбежав к берегу, ребята на ходу начали сбрасывать рубахи и штаны. И вдруг Митьша Кудреванко сказал робко:

– Я тута купаться не буду.

– Почему? – удивился Сережа.

– В бунташный год туточка Нимфодора казненных посадских людей топила, товарищей Василия Мирского. Нырнешь, а он тя за ногу! И после смерти, мол, спокою не даете.

Ребята испуганно посмотрели на воду. Мутная, затянутая ярко-зеленой, толстой, как ковер, ряской, она и при солнечном свете казалась жуткой. Отошли от берега и разлеглись на траве, в тени густого плакучего ивняка.

Сережа лег, положив под голову мяч. Над ребятами столбами вились, нудно ныли и жалили комары. Сердито хлопая по лбу и щекам, Сережа пожаловался:

– Ох и комаров же у вас!

– «У вас»! – передразнил Сережу Юрятка. – Аль ты еще не наш.

Сережа перекатился на бок и с новым, до сих пор неизвестным чувством посмотрел на ребят. А верно, кто он для этих ребят: наш или не наш? А они для него? Митьша, например? Еще недавно Сережа и не подозревал, что есть на свете Митьша Кудреванко, а сейчас Митьша такой же верный друг, как Колька с Забайкальской. В ногах у Сережи растянулся, подперев кулаком голову, драчливый, бешено храбрый Юрятка. Тоже парень первый сорт! Рядом с Юряткой лежат смешливый, плутоватый Иванка и простодушный, доверчивый Тишата. А плоские голыши по воде пускают, делают «блины», деловитый, рассудительный Вукол, лучший защитник команды, и тощенький, но верткий Завид с болячками на губах. Завид всегда кусает губы от зависти, всем завидует: и тому, кто в бабки выиграет, и кто больше на воде «блинов съест», и кто больше голов забьет, пусть хоть и своей команды игрок. И Васюка, Костюша, Добрыня, Третьяк тоже ребята на все сто! Еще недавно они бегали за Сережей с гиком и свистом, бросали в него камнями и сухими коровьими котяками кричали хором:. «Мирской поганец!.. Чертознай!.. Безвер!..» – а теперь все они для Сережи «наши», и он для них «наш», свойский. Вот сколько у него теперь друзей!

Подрав ногтями нестерпимо зудящую от комариных укусов кожу, Сережа сел, громко вздохнул и сказал мечтательно:

– Ох и жарко! Газировки с сиропом хлопнуть бы стаканчик! Или эскимо пососать. Вот бы!

– А чего это такое – газировка? – спросил не терпевший неясностей Вукол.

– Газировка что такое? М-м-м! – замычал Сережа, закатив восторженно глаза. – А эскимо… м-м-м!

– Замычал, как корова! «М-м-м» да «м-м-м»! – кинул через плечо недовольно Юрятка. – Молчи уж!

– Нет, пущай про газировку скажет! – уперся на своем Вукол.

Немножко важничая и немножко зазнаваясь, Сережа рассказал ребятам о газировке с сиропом, об эскимо, а заодно и о кино. По глазам ребят видно было, что они удивлены до крайности: на холстине живые люди бегают и говорят. Но все же поверили Сережиному рассказу, и только Завид сказал насмешливо:

– Ох и брешешь ты, аж мухи чихают!

Но всем верящий Тишата сказал доверчиво:

– Ан и не брешет! Мирские против тебя, Завидка, вдесятеро знают. У них голова вон как разработана!

– Знаем, как разработана! – подковыристо ухмыльнулся Юрята. – Про звезды-лампады он чего нам плел?

Сережа покраснел. Случилось это в ночном, где Сережа вместе с ребятами пас посадских лошадей. Глядя на звезды, Тишата сказал благочестиво:

– Истинно чудо божье! Звезды – лампадочки божьи, их ангелы зажигают и по небу развешивают. А имена тех ангелов ведомы тебе? – повернулся он к Сереже. – Нет? И чему только вас, мирских учат? Слушай и запоминай. Зовут тех ангелов Самуил, Агасил, Рафаил и Уриил.

А Серёжа начал презрительно смеяться, затем пустился снисходительно объяснять, что звезды не лампады, а небесные тела и что никто их не зажигает, а светятся они сами, как солнце.

Ребята вдруг нахмурились и отодвинулись от Сережи.

– Ангелы звезд не зажигают? – серьезно спросил Вукол. – Ох, Серьга, всыплет тебе господь бог на орехи!

Сережа насмешливо свистнул:

– И нет! И не всыплет! Чихал я со свистом на этого бога!

Тогда и Завид вмешался, усмехнулся злорадно:

– За такие слова попы тебя на толчке сожгут. Не лай, поганец, на бога!

– Да нет никакого бога! И ангелов нет! – сердито закричал Сережа. – Это поповская брехня! А вы, чудики, верите!

Вот тогда-то ребята и задали Сереже лупцовку. И даже Митьша не вступился за него; глядел страдальчески, как мутузят друга. Только верный Женька начал было рвать на ребятах портки, но и того отхлестали прутьями. Но, проучив Сережу за богохулие, ребята дружить с ним не перестали и на другой же день жадно слушали рассказы Сережи о мирской жизни и о мирских чудесах.

А более всего интересовали ново-китежских ребят пересказы прочитанных Сережей книг. В этих захватывающих дух рассказах о приключениях и подвигах они верили каждому Сережиному слову. Они мчались на бешеных ковбойских конях по пампасам вслед за жутким всадником без головы; скакали по солнечным равнинам старой Франции рядом с тремя отважными мушкетерами; выслеживали вместе с «красными дьяволятами» махновские банды и вместе с Чапаевым рубили белогвардейцев, таких же злодеев и мучителей, что и в Детинце сидят и морят посадских на огульных работах в Ободранном Логу.

Но дикий восторг охватил ребят, когда рассказал им Сережа о Тарасе Бульбе. Ну и лихо же дрался за русскую землю могутный полковник! Но вот запылало сухое дерево, к стволу которого был привязан цепями старый Тарас, и горячий Юрята взволнованно стукнул кулаком по земле:

– Вот был человек! К нам бы его, в Ново-Китеж! Мы бы тогда…

И, не найдя слов, снова ударил в землю кулаком. Остальные ребята молчали задумавшись, потупив стриженные под горшок головенки.

 

3

Молчание прервал Завид. Он сказал задиристо:

– Соловьи до петрова дня поют, а твоим, Серьга, песням и в сочельник конца не будет. Долбишь, как ворон в кочку: у нас в миру да у нас в миру! Будто только у вас в миру чудеса бывают. И в Ново-Китеже чудес хоть в кузов огребай!

– Какие чудеса? Поповские? Э! – презрительно отмахнулся Сережа.

– Не поповские! Кузнецов наших возьми. Ведомые колдуны и чертознаи! Крестины, свадьбы, смертоубийство – все от кузнецов. Крест нательный, кольцо обручальное, венец венчальный кто ладит? Кузнец! А нож засапожный, душегубственный кто кует? Все он, кузнец! Умудрил бог слепца, а черт кузнеца. Кузнец что хошь скует!

– Староста кузнецкий Будимир Повала все, кроме глаза, скует, – деловито вставил Вукол.

– Слуш-ко, – перешел на шепот Завид. – А набольший чертознаи у нас в Детинце живет, у посадника в хоромах.

– Эко врет! – засмеялся Иванка.

– И чтоб мне почернеть, как та мать сыра земля, коли вру! – крикнул, дергая по-воробьиному головой, Завид.

– А ты его видел? Какой он? – надвинулся на Завида Юрятка.

– Эва! Захотел! Аль у него шапки-невидимки нет?

– Так это же сказка – шапка-невидимка, – сказал Сережа.

– Все ты знаешь, аль сорочьи яйца ешь? – презрительно сощурил глаза Завид. – Не сказка, а сущая быль! Он в посадничьи хоромы в окошко кукшей влетает и вылетает. Его видеть нельзя, только слышать можно.

– Чай, один ты и слышал, – плутовато усмехнулся Иванка.

– Я-то слышал, еще как слышал! – закипел от волнения и радости Завид. Теперь ему, а не Сереге все внимание ребят. – Ходили мы с тятькой молиться в детинский собор, а я после обедни возьми да и спрячься в посадничьем саду. Крыжовник у посадника обломенный! Огребаю я крыжовник и слышу в горнице у посадника играют и поют. Окно открыто было, а под окном дуб. Я полез на дуб, подтянулся до окна, гляжу – горница пустая, а играют на трубах и на скрипицах. У нас такое не слыхано! Потом мужик запел, чуть погодя баба, и многоголосьем пели. Не божественное, не церковное, а таково весело-весело! А в горнице пусто. Нечистая сила, явное дело! А потом колокола зазвонили. Вот так: дин-дон-бом! – искусно и точно передал Завид бой башенных часов.

Глаза Сережи изумленно округлились. «Это же Спасская башня! Радиоприемник в Ново-Китеже? Надо же!»

– А ты не врешь? – подошел он к Завиду.

– Ей-богу, правда, крест на мне! – закрестился Завид, вытащил из-за пазухи нательный крест и поцеловал его.

Сережа взволнованно перевел дыхание. Вот оно – настоящее приключение! Пробраться в Детинец и узнать тайну радиоприемника. Это не в книгах вычитанное, а настоящее приключение, настоящая опасность! Он взволнованно поколупал нос и сказал решительно:

– Значит, так! Есть важное дело, братья-казаки. Пробраться в Детинец и узнать, кто играет да поет в доме посадника. А еще хоть одним глазом поглядеть на вашего главного чертозная.

– Любо! Такое мне по душе! – закричал Юрята.

– А стрельцы в воротах схватят? – сказал рассудительно Вукол. – Ищи тогда в заду ноги. От портков пугвы отлетят!

– Скажи мамке, чтобы пугвы к порткам крепче пришивала. Храбрун! – с суровым презрением посмотрел на него Юрятка. – А мы через ворота и не пойдем – мы через Пытошную башню пойдем.

– Ой, что ты, Юрятка! – поежился быстроглазый Иванка. – Страсть какая!

Юрятка лихо цыкнул сквозь выбитые зубы:

– И этот спужался! В башне волоковое окно есть, дощатой заслонкой задвигается. Ту заслонку снаружи легко поднять. Знаете, чай, што из этого окна по желобу спускают?

Ребята испуганно переглянулись. Они знали, да и кто в Ново-Китеже не знал, что из волокового окна башни спускали трупы посадских, запытанных палачом Суровцем. Новокитежане приходили к башне ночами, уносили своих убиенных родных и тайно хоронили – без креста, без молитвы, без ладана, без всего, чем могила крепка.

– А Суровец в башне захватит? Излупит! – опять начал приводить резоны осторожный Вукол.

– А мало нас дома лупят? – мрачно сказал Митьша. – Коли излупит, мы ему, стерьве, потом въедем по рылу навозным котиком!

– Я не пойду, – подался назад Тишата. – Мертвяков боюсь.

– И не надо! – отстранил его ладонью Юрятка. – Ты только в избе на полатях храбрый.

– Голосуем, братья-казаки! – вмешался Сережа. – Кто за мою резолюцию, чтобы идти в Детинец, прошу поднять руку.

– Годи, Серьга, – остановил его Юрятка. – Всем идти нельзя, заметно. Пойдут я, ты и Завид.

– И Митьша, – твердо сказал Сережа.

– Пущай и Митьша.

– А командовать парадом будешь ты, Юрятка.

– Чем командовать?

– Ну, атаманом у нас будешь ты.

– Это само собой! – важно оправил опояску Юрята. – Я, брат, всегда атаманом был. А тебе, Серьга, надо одежу сменить. За поприще видно мирского.

Сережа в Ново-Китеже ходил все в том же летном шлеме, в ученических брюках и куртке. Правда, куртку он то и дело забывал на футбольных площадках.

– Я свои портки и рубаху принесу. Мамка как раз на плетне их сушит, – предложил Тишата.

– Бежи. И чтоб одним пыхом! – приказал Юрятка. – Мамке не попадись.

Тишата слетал одним пыхом. Сережа надел холщовую рубаху, посконные штаны, на голову надвинул валяный шляпок. Свою одежду запихал в кусты.

– К башне пойдут все, – распорядился Юрятка. – Будете нас под стеной ждать. А ежели заметите что недоброе, знак голосом дайте. Песни, штоль, орите или свистите. Ну, шагаем с богом!

Первым во главе отважного отряда побежал Женька.

 

4

Пыточная башня накрыла ребят своей мрачной тенью. Они остановились. Маленькая улочка была пуста. Без крайней нужды никто не ходил и не ездил мимо Пыточной.

Митьша, прислушиваясь, поднял обвислое ухо шапки и стал похож на умного, насторожившегося щенка. Но на улице, на крепостной стене и на башне не слышно было ни голоса, ни стука, ни скрипа. Только далеко на лугах звенело и скрежетало: косец правил оселком косу.

– Полезли, спасены души! – указал Юрятка на сбитый из досок широкий желоб. – Я первый!

Он вскарабкался на четвереньках по желобу, осторожно поднял заслонку, подставил, чтобы она не опускалась, припасенную палку и пропал в темном проеме окна. За ним поднялись и скрылись в окне Митьша и Завид. Сережа не поднялся и до половины желоба, как внизу раздался горестный вой оставленного Женьки. В окне показалось встревоженное лицо Юрятки.

– Дай ему хорошенько! – тихо и сердито сказал он. – Ишь вопит!

– Его нельзя бить, он гордый, он меня уважать не будет, – шепнул в ответ Сережа и шепотом приказал псу. – Место! Лежать! Тихо!

Пискнув обиженно, Женька лег. Сережа спрыгнул через окно в башню и опустил заслонку. Через маленькое зарешеченное окно, выходившее на посадничии двор, видны были только безоблачное небо и вершины деревьев. Сережа огляделся. Они находились в небольшой комнате.

– В каморе этой тех запирают, кого на пытку приволокут, – объяснил шепотом Юрята. – А терзают в самой башне.

Он открыл жалобно скрипнувшую дверь. Сережа поглядел через его плечо и увидел темные от копоти бревенчатые стены. Ребята боязливо вышли из каморы.

В нижнем ярусе Пыточной башни окон не было. В железном кулаке, вбитом в стену, горел, потрескивая, большой смоляной факел. Он жирно коптил низко нависший потолок.

При мутном, трепетном свете факела Сережа увидел под самым потолком толстую жердь и свисавшую с нее веревку с пуком ремней на конце. Под веревкой лежало толстое бревно, в нем торчал топор. С рукоятки топора свисало диковинное ожерелье: нанизанные на веревку острые костяные клинушки. У стены в образцовом порядке стояли и лежали: тяжелый деревянный молот, длинный круглый штык-кончар, пятихвостный ременный кнут и разнообразные клещи и щипцы – широкие, узенькие, тупые, острые, зубастые и с маленькими чашечками на концах.

– Знаешь, Серьга, где стоишь сейчас? – с недобрым, пугающим огоньком в глазах шепнул Юрята. – В застенке стоишь, в пытальной палате тож. Жердь видишь? То дыба. Свяжет Суровец твои ручки белые за спиной вот этими ремнями, хомутом они называются, и потянет с помощниками за веревку. – Юрятка потянул веревку, жердь пронзительно взвизгнула, будто от дикой боли. Сережа вздрогнул и попятился. Юрятка мрачно усмехнулся. – У Суровца не попятишься. Вздернут тя на дыбу, и руки твои из плечей вывихнутся. Сладко? Это виска называется, а потом встряска будет. Меж связанных твоих ноженек быстрых просунет Суровец, кат проклятый, вот это бревно, – продолжал Юрятка с мрачной насмешливостью, – сам вскочит на него и плясать почнет. То и будет тебе встряска! И еще горшая мука есть. Иной на дыбе висит, а его кнутом бьют или железо каленое прикладывают, – лихорадочно шептал Юрята. – А ты. Серьга, чай, и одной встряски не выдюжишь. Кость у тя тонкая и мясы мягкие.

Сережа поднял глаза на дыбу, увидел себя висящим на дыбе, и корни его волос защипало от ужаса.

– Не выдержу, – опустив голову, прошептал он.

– А тятька мой почти десяток встрясок осилил! – громко и гордо сказал Митьша. – На дыбу его вздернут, а он старицу и посадника еще пуще лаять почнет. Вот каков мой батяня!

– О твоем батьке разговору нет, – уважительно ответил Юрята. – Стожильный мужик и зело на детинских свирепый. А мирскому застенок, чай, в диковину. Тут, Серьга, ишо гостинцы есть. Клинушки эти под ногти загонят. Ишо репка есть, – указал Юрята на клещи с маленькими чашечками на концах. – Ими пальцы на ногах прищемят, запоешь матущку-репку!… Ну ин ладно! Давайте из застенка выбираться. Дверь башенная только снутри запирается. Гляньте!

Юрята осторожно толкнул дверь. В мрачный застенок хлынул ликующий солнечный свет. Юрята выглянул и тотчас метнулся назад в башню.

– Палач! Суровец! – сдавленно шепнул он. – Прячься'

Налетая друг на друга, толкаясь и отпихиваясь, ребята кинулись в дальний темный конец башни и притаились там.

Башенная дверь распахнулась настежь. Вошел высокий, костлявый человек, длиннорукий, с маленькой кошачьей головой на широких плечах. Поверх кроваво-красной рубахи на нем накинут в опашку короткий траурно-черный кафтан. Палач подошел к своим инструментам и начал перебирать их длинными обезьяньими руками. Он шептал при этом что-то под нос и часто крестился.

– Молитвы шепчет, – прошелестел еле слышно Митьша на ухо Сереже. – Не отмолит! Сколько душ загубил, сыроядец!

Неужели услышал палач шепот Митьши? Он быстро обернулся, и Сережа увидел страшные, белые какие-то глаза, без тепла, без жалости. Палач стоял, уставившись жуткими глазами в одну точку и шепча исступленно молитвы. Крик ужаса готов был вырваться у Сережи, но палач снова повернулся к своим пыточным орудиям, отобрал пяток и вышел из башни.

Ребята разом шумно перевели дыхание.

– Пошел свои щипцы да клещи точить, – с ненавистью сказал Митьша. – Чье-то живое мясо ныне терзать будет. Лют насчет душегубства!

Завид вдруг громко хныкнул:

– А ну вас совсем! Не пойду я дале. На улицу спущусь. Боюсь.

– Я те не пойду по сопатке! – Юрята сгреб в горсть рубаху на груди Завида и тряхнул так, что голова того мотнулась вперед и назад. – Иди, показывай, о каком дубе ты говорил! – закончил Юрята разговор крепким толчком в спину Завида.

Не подходя к двери, Завид указал на могучий дуб, ветвями закрывавший окно на втором этаже посадничьих хором.

– Эвон тот, рядом с голубятней.

– Тогда выходи. Все разом выходи! – скомандовал Юрята. – Митьша, иди последним, Завидку стереги. Не сбежал бы поганец!

Ребята вышли из башни, быстро огляделись по сторонам и побежали к дубу. Юрята вдруг с разбега остановился и принялся истово креститься на соборные кресты. Митьша, Сережа и Завид тоже круто затормозили и тоже начали усердно отмахивать кресты и поклоны. Они не понимали, для чего понадобилась Юряте эта опасная остановка.

Надо было быстрее бежать к дубу, забраться на него и спрятаться в ветвях. Но в следующую минуту они услышали мужские голоса и смех. От поварни к собору подходили два хмельных стрельца в распахнутых зеленых кафтанах.

– Эй, шелудивые, пошто пришли? – крикнул сердито один из стрельцов, останавливаясь против ребят.

– К вашим детинским мальцам приходили, дяденька стрелец, – поклонился низко Юрята. – На мячегон их звали.

– Зови, зови! – хохотнул стрелец. – Всыплют вам наши десяток сухих! Портки на поле потеряете! Стрельцы ушли.

– И башка же у тебя, Юрятка! – проговорил восхищенно Митьша. – Враз ужом вывернулся!

– Цыц-те, болтать-то! – одернул его заметно польщенный атаман. – Бежим теперь к дубу. Одним пыхом!

Сережа подбежал к дубу вторым. Юрята уже карабкался по ветвям. Сережа подпрыгнул, ухватил свисавший сук и тоже полез вверх. Ниже сопели Митьша и Завид.

Сережа и Юрята сели рядом на толстом суку. Окно горницы было на уровне их лиц, но его заслоняли мелкие ветви. Юрята раздвинул листву. В горнице, освещенной солнцем, на низком потолке засияла вся красота поднебесная: и солнце красное, и месяц ясный, и звездочки светлые, и радуга многоцветная.

– Лепота какая! Истинно как в раю господнем! – прошептал восхищенно Юрята. – Чать, Истомы работа.

А Сережа, холодея от мысли, что он проникает в недобрую, опасную тайну, глядел не на потолок с поднебесной красотой, а на лавку, покрытую суконным полавочником. На ней стоял радиоприемник, а от него тонкий провод уходил к окну. Сережа проследил его глазами. Провод был выведен наружу и поднимался к вершине дуба, где была, конечно, спрятана антенна. Но таких приемников Сережа не видел раньше: небольшой металлический ящик, окрашенный в защитный цвет, а рядом цинковые шестигранные коробки.

Сережа отшатнулся, прячась в ветвях.

В дальнем конце горницы открылась низкая дверь, и в горницу, пригнувшись, вошел человек. Лицо вошедшего закрывал накомарник; одет он был в синий балахон без перехвата в талии и без ворота, с золочеными петлицами и крупными пуговицами из самоцветов. Расшитый золотыми нитками балахон блестел на солнце, как зеркало.

Человек в синем балахоне ударом ладони в раму открыл окно и, не снимая накомарника, начал глядеть в сторону собора. Затем поднял глаза к небу. «А если он опустит глаза? Господи, хоть бы на дуб не посмотрел! – взмолился мысленно Сережа. – Прямо не знаю, что будет тогда с нами. Суровцу отдадут. Пропали мы!..»

Сережа вздохнул облегченно. Человек в горнице раздраженно пробормотал что-то и, повернувшись, подошел к приемнику. Сдвинув вверх рукав, он посмотрел на запястье левой руки. «На часы смотрит! – удивился Сережа. – В Ново-Китеже ручных часов ни у кого нет!» Проверив время и не снимая накомарника, человек сел на лавку рядом с приемником и начал вертеть рычажки настройки. Затлелся зеленый «глазок» индикатора, зашипело, затрещало, потом зажурчала чихая музыка, медленное, ленивое танго. «Вот они, Завидовы скрипицы и трубы», – подумал Сережа.

– Молчат! – зло стукнул кулаком по лавке человек в накомарнике. – Где их черти носят? Неужели не прорвались? И не принесут? Тогда дело швах!

Он резко выключил приемник и вышел, крепко хлопнув дверью.

– Кто это был? – тихо спросил Сережа Юряту.

– Завидов набольший чертознай! – засмеялся Юрята. – Никакой это не чертознай, а из детинских кто-нибудь, из верховников. Видел, как богато одет?

– Про синий балахон говоришь?

– Балахон мужики носят, а это ферязь парчовая. Богатущий, видать, человек.Не иначе, на пир-столованье к посаднику пришел. А чего в ящике играло? Вот это так диво дивное!

– Это радиоприемник. Музыку откуда-то передавали.

– Опять замолол свое, мирское! – недовольно махнул рукой Юрята. – Ты людскими, православными словами объясни.

– После как-нибудь, – ответил Сережа. – Слезаем, Юрята. Все, что надо, видели, и даже более того.

– Годи! – сказал Юрята. – Я на подоконнике углядел цацку красивую.

На подоконнике лежал нагрудный значок, какой – не разобрать: он лежал кверху оборотной стороной. Затрещал и качнулся рядом сук. Это Юрята, повиснув на одной руке, другой потянулся к окну и схватил лежавший на подоконнике значок.

– Теперь и слезать можно, – вися на суку, сказал он и крикнул негромко вниз: – Чеши, ребята, на землю! Чего дорогу загородили?

Спустившись с дуба, ребята то перебежками, то спокойным шагом пересекли посадничий двор, ворвались в Пыточную башню, влетели в камору, подняли заслонку и на задах лихо скатились на улицу. Первым к ним бросился Женька. Счастливо замирая, он ткнулся носом в колени Сережи. А вторым подбежал нетерпеливый Иванка.

– Чертозная набольшего видели? – переводя быстрые глаза с Юряты на Сережу, с Митьши на Завида, спросил он.

– За тем и ходили, – отдуваясь, важно ответил Юрята.

– В окно влетел? – заранее пугаясь, прошептал Тишата.

– У него спроси, – кивнул Юрята на Завида. – Ему лучше знать.

– Я ничего не видел, – растерянно улыбнулся Завид. – Я шибко спужался. Кукшей, чай, влетел, как положено?

– Вороной! – серьезно ответил Юрята и неожиданно захохотал. – Сам ты ворона полоротая!

Засмеялись и все остальные ребята – очень смешно было растерянное и обиженное лицо Завида.

– Постой, Юрята! – Сережа, гладивший Женьку, поднял на атамана глаза. – А что ты с окна схватил? Покажи.

Юрята разжал кулак. На его ладони лежал серебряный крест. На концах его были вычеканены буквы «Б.Р.П.». А у ног распятого Христа чернела эмалевая свастика.

Сережа вздрогнул:

– Вот это да!.. Юрята, милый, дорогой, дай мне крест. Знаешь, как он мне нужен!

Глаза Сережи в пушистых ресницах просили, умоляли. Он потянулся к кресту, но Юрята быстро отвел его руку.

– На что тебе крест? Ты в бога не веришь. Ладно, давай меняться. Чего мне дашь?

– Стекло зажигательное дам. Видел, как оно огонь делает?

Юрята поплевал на крест, потер о штаны, полюбовался его блеском и сказал деланно-равнодушно:

– Не. Ножик свой давай.

Сережа оторопел. Отдать нож? Свой чудо-нож?

– Фиг с маком! – возмущенно крикнул он. – А я без оружия останусь? Спасибо-преспасибо! А еще друг!

– Как хочешь. Стекло не нужно, на ножик поменяюсь, – прошепелявил Юрята.

И до чего же противно он шепелявил сквозь свои выбитые зубы!

– Юрятка, подлая душа! – возмутился Митьша. – Что ты Серьгу теснишь?

Юрята молчал, опустив глаза, и ковырял землю пяткой.

– Эх ты, буржуй! – обдал Сережа Юряту презрением. Вытащив из-за пазухи нож, он нажал кнопку. Выскочило узкое, длинное лезвие. Грустно посмотрел он в последний раз на свое сокровище и протянул нож Юряте. – Бери, жадина! И больше ты мне не друг.

– Эва, напужал! Али из твоей дружбы шубу сошьешь? Тьфу на твою дружбу! – с шиком плюнул Юрята.

Митьша вдруг густо покраснел, пропали даже его веснушки, размахнулся и влепил атаману крепкий подзатыльник. Юрята быстро выкинул ногу и пнул Митьшу пяткой в живот. Кудреванко согнулся, схватившись за живот. Из глаз его посыпались крупные слезы.

– Карамба! Ногами бьешь? – закричал Сережа, замахиваясь на Юряту.

Но тот ловко увернулся и огрел нового противника по шее. Сережа зашатался. И снова Митьша, еще со слезами на глазах, кинулся на выручку друга. Но на него сзади налетел Завид и сбил с Митыии ушанку. Сережа стукнул крепко Завида, Юрята стукнул Сережу, а через минуту они, все четверо, катались по земле в уличной пыли. Около них кружил рычавший и не знавший, кого цапать Женька. А мягкосердечный Тишата жалобно кричал:

– Белены объелись? Расцепитесь, говорю!

Стрелец в зеленом кафтане, перегнувшись с детинской стены, ржал во все горло, глядя на ребячью драку.

 

5

Запыхавшись от стремительного бега, Сережа влетел в поповскую избу. С трудом передохнул и сказал от волнения басом:

– Знаете, чего я достал? Ни за что не угадаете!

Капитан, Виктор и Птуха с удивлением смотрели на его холстинную рубаху и посконные штаны. Сережа так спешил, что не снял одежину Тишаты.

– Вот, глядите!

Он, гордо улыбаясь, положил на стол крест. Три головы склонились над столом и разом поднялись. Все трое обменялись долгими взглядами.

– Беэрпэ! – прочитал Виктор буквы на кресте. – Братчики?

– Они! – кивнул головой капитан, твердо сжав губы. – Это их партийный значок. Где взял крест, Сережа?

– Там… – боднул Сережа подбородком и сразу пал духом. «Ну, теперь будет!»

– Где там? – спросил резко Виктор.

– Мы купаться хотели… А Завид вдруг говорит…

– Короче, Сережка, ближе к делу. Где ты взял крест? – строго свел брови Виктор.

– Ну… в Детинце, где же еще, – нехотя ответил Сережа. И снова загорячился: – Нет, вы погодите! А вы знаете, кого я там видел? У посадника в доме живет человек, одет в синюю ферязь, а лица его я не видел, он в накомарнике был. Высоченный, худущий, голову все время вот так держит! – сбычился Сережа.

– Что, что? – вскочил с лавки Виктор. – Вы слышите, Степан Васильевич?

Под глазом капитана дернулся живчик.

– Хорошо, человек в накомарнике, в синей ферязи, высокий, худой, и что же в этом особенного? – спросил он Сережу.

– А то особенного, что у него в комнате радиоприемник стоит…

– Который Феклуша слышала! – взволнованно воскликнул Виктор.

– Погодите, Виктор Дмитриевич. Радиоприемник в комнате стоит. Дальше.

– А дальше – часы у него. На руке.

– Радиоприемник и часы на руке? Спокойно, Сережа, перестань вертеться. Говори по порядку. Ну, начинай!

Торопясь и волнуясь, Сережа рассказал о Пыточной башне, о всех приключениях в Детинце, о комнате с расписанным потолком, о радиоприемнике, окрашенном в защитный цвет, о попытке человека в синей ферязи связаться с кем-то по радио.

– Смотрите, какая штука получается! – перебил его капитан. – Ты видел, Сережа, японскую военно-полевую радиостанцию. Передатчик и приемник. Двухсторонняя связь! А пытался он связаться со своей бандой.

Виктор сидел на лавке, уперев локти в колени и покусывая сведенные вместе кулаки. Не отрывая губ от сжатых кулаков, сказал:

– Этот… синяя ферязь, неделю назад приходил к нам ночью. Почему же он до сих пор не трогает нас?

– Тронет! Еще как тронет! – мрачно проворчал мичман и вытянулся по-строевому. – Какие будут приказания, товарищ капитан? Свистать всех наверх? Играть боевую тревогу?

Капитан, не ответив мичману, подошел к Сереже, взял его за оба уха и нежно, благодарно поцеловал мальчика в вихрастую макушку.

– Надо тебе, Сережа, на ночь уйти куда-нибудь. Где бы тебе переночевать?

– Я к Митьше Кудреванке пойду. Он напротив живет.

– Иди сейчас же к Митьше. И не приходи, пока не позовем. – И тогда только капитан обернулся к Птухе. – Отставить боевую тревогу. Но быть начеку, смотреть в оба! Я иду к Будимиру Повале. Пора 'начинать!

 

6

Ратных сидел на колоде и смотрел, как в грохоте молотов рождался ратный доспех для веселого и страшного бунташного дня. Днями и ночами стучал Кузнецкий посад кувалдами и молотками, звенел наковальнями, сопел мехами горнов и домниц. И не бабьи рогачи и сковородки, а булатные мечи и огнебойные пищали ковали теперь ново-китежские кузнецы. И не овес на толокно толкли в посадах, а терли ручные мельницы мак ружейный, зелье стрельное, как называли в Ново-Китеже порох.

Мишанька Безмен схватил залощенную веревку, качнул, и мех сипло вздохнул. Пламя взлетело над горном, в кузне стало светлее. Будимир ущемил огромными кузнечными щипцами щелкавшую окалиной болванку и перенес ее на наковальню. И снова тяжко зазвенела под молотом наковальня, снова брызнули красные и золотые искры.

– Удастся ружьишко, чую! – кричал Будимир под грохот и звон ковки. – Святое ружьецо! В праведном бою как молния будет разить!

Поковка на наковальне вытягивалась, и уже видно было, что это будет ствол длинного ружья. Будимир ударил ещё раз и бросил в горн остывший ружейный ствол.

– День и ночь кузнецы стучат, боевую справу готовят, – сказал он, – а погляди со стороны – все спокойно. Будто и нет никакой свары меж Детинцем и посадами. Ходим друг около друга по-кошачьи, на мягких лапках. А драке меж нами быть, не миновать!

Капитан положил руку на горячее плечо кузнеца.

– Начинать бы надо, Будимир. Перекалишь плавку, угар, а не железо будет.

– Понимаю, хлебна муха. Придут посадские старосты, тогда и решим. Их жду.

А старосты уже пришли: Гончарного посада, Щепного, Рыбного и других. Потом пришли Пуд Волкорез и деревенский староста Некрас Лапша. Последним пришел Алекса Кудреванко и с порога сказал:

– Детинец собачьим нюхом бунт почуял, тоже начал готовиться. Стены крепостные глиной обмазывают, от поджогов. Пригнали в Детинец скот на случай осадного сидения, привезли муку с мельниц и сено с лугов. Мои дозоры заметили.

Алексе было поручено обложить Детинец скрытыми дозорами, следить, не попытаются ли братчики пробраться в Детинец.

– Следи во все глаза, Алекса, – обратился к солевару капитан. – Днем они не пойдут, а ночью попытаются прошмыгнуть.

– И ночью глядим, – успокоил его Алекса.

– Детинец тоже с нас глаз не спускает. Душан подглядчиков в посады посылает, вызнать, что делает и что говорит посадчина, – сказал гончарный староста. – Заметили мы.

Пуд Волкорез посмеялся жестким, сухим смехом;

– Не все возвращаются, коих Душан в посады посылает.

Все одобрительно покивали головами. В посаде видели Душанова подглядчика, который не вернется уже в Детинец. Стоял он мертвый, навалившись грудью на стену, а меж лопаток его торчала большая зверобойная стрела. Пробила она шпиона насквозь и пригвоздила к бревнам.

Капитан обернулся к Волкорезу:

– А твои, Пуд, лесомыки так и не отыскали тех двоих людей, что на Отрочь-озере шарили и в тайгу ушли?

– Всю округу обыскали, все ущелины облазали – не нашли. Следы их к городу вели, два человека шли, а потом будто сквозь землю провалились!

– Не провалились, Пуд. Они, язви их, уже в Детинце сидят.

Капитан коротко рассказал посадским старостам о значке, принесенном Сережей, о человеке в синей ферязи, о своей уверенности, что этот человек – братчик, а вернее, их вожак.

– Он пытался вызвать сюда всю свою банду. И она придет в Ново-Китеж не сегодня-завтра. Ни одного дня нельзя больше ждать, товарищи!

– Помыслим, спасены души, – обвел Будимир всех взглядом.

– День за днем, будто дождь дождит, а когда же начнем?

– Чаша весовая стала к нам перетягивать. Еще бы обождать, она бы поболее перевесилась, – первый отозвался староста Щепного посада.

– Не дружны мы еще. Посад на посад поглядывает. Соединить силы надо супротив врага. А на это время надо, – поддержал его рыбацкий староста. – Недельку бы еще подождать.

– Ждать будем, сильнее не будем. Только время упустим. Я так мыслю, – несмело возразил Некрас Лапша.

– Эка сказали – ждать! – сердито хлопнул ладонями о колени Волкорез. – Зачинай брань, когда тебе любо, а не жди, когда врагу любо будет.

Кудреванко раздраженно тряхнул потными, прилипшими ко лбу кудрями:

– Василий Мирской ждал часу да и дождался могилы! И дружину его в Светлояре утопили. Этого хотите?

Он вскочил и забегал по кузнице.

– Погоди. Сядь, слушай, – поймал его за подол рыбацкий староста. – Биться люди будут от души, а уменья нет. Обучить их надо. И оружия у нас чуть, особенно огненного боя.

– Насадят топор на шест, вот те и секира, – поддержал староста Щепного посада. – А главная беда:

в посадах у нас разобщено и разноголосо. Собрать народ воедино надо, оповестить всех, чтобы готовились к заварухе и чтобы знали точно день и час, когда на Детинец кинемся. А на это опять время надо.

– Нельзя откладывать! – взволнованно сказал капитан. – Говорил я вам, что братчиков каждый день надо ждать! А с братчиками, вооруженными скорострельным оружием, нам не справиться!

– Никак не выдюжить! Я уже говорил это нашим дурням, – исподлобья посмотрел Волкорез на посадских.

– Будимир, что же ты молчишь? – отчаянно крикнул капитан кузнецкому старосте. – Говори, что делать будем?

Повала сидел задумавшись, запустив в бороду кулаки и опершись на колени. Глаза его блестели в отсветах горна. Он медленно выпрямился, взгляд его стал твердым и строгим.

– Ждать нам опасно, хлебна муха. Жданье боком нам выйти может. Понимаем мы это, Степан. А ты то пойми, что не единодушен еще народ в посадах. Рядом живем, вместе пойдем, но не договорились мы еще. Рано костер поджигать, поленьев мало в костре, огня мало будет. А малым огнем не спалить нам Детинец.

– Когда же? – с тоской спросил Алекса.

– Не сегодня и не завтра, а неделю придется подождать, верно рыбак сказал. Старосты, поднимайте народ, сбивайте его в сотни, сотников выбирайте!

– Мочи нет ждать! – забывшись, крикнул Алекса. В хмурых его глазах были отчаяние и мрачная решимость.

– Не шуми, Алекса, подождем, коли надобно, – примирительно сказал Волкорез. – А ты как решаешь, Степан?

Все посмотрели на капитана, а он молчал. Захватив правой рукой пальцы левой, он тянул их один за другим. Суставы сухо хрустели. Покончив с одной рукой, взялся за другую. Когда хрустнул последний сустав, он сказал трудно:

– Против народа не пойду. Я – как все. Будем ждать…

Разошлись по одному на ранней заре, о третьих петухах, когда начали дымиться городские избы.

 

1

Тревожная была ночь. То и дело просыпались, прислушивались, не пришел ли капитан из Кузнецкого посада. Когда солнце поднялось высоко, вышли во двор. Вскоре пришел из боковушки Истома и подсел к Виктору на завалинку., Поп Савва еще ночью уплелся в тайгу, в таежные деревни, на заработки – на похороны, свадьбы и крестины. Птуха сидел на ступенях крыльца и бил свирепо комаров. Звонко хлопнув себя по шее, сказал сердито:

– Двадцать третий! Кошмар! – Взял убитого комара за ножку, посмотрел и покачал головой. – Малюсенький, а грызет, как волк!

– Дались тебе комары! – недовольно посмотрел на него Истома. – Ты вчера начал рассказывать, как жить в Ново-Китеже будут, когда мирские сюда придут. Говори дальше.

– Двадцать четвертый! – хлопнул по лбу мичман и сказал: – А что дальше? Чем дальше, тем лучше. Все в Ново-Китеже по-новому будет. В Детинец горсовет въедет, в соборе клуб совторгслужащих разместится, в Пыточной башне будет музей проклятого прошлого, семнадцатого века. По улицам, конечно, автобусы пустим. Маршрут номер первый: Детинец – Кузнецкий посад.

– Ты о людях говори. Как наши люди жить будут? – перебил его Истома.

– Ха! Мне просто смешно! «Как люди жить будут»! Конечно, хорошо будут жить. Ты, например, будешь рисовать портреты передовиков производства и копии шишкинского бора с медвежатами для нарпитовских точек, а деда твоего на автобазу определим. Будет он бензин воровать, в тайниках прятать, а потом в кабаках на полугар менять.

Он вскочил, услышав шаги. Поднялись Истома и Виктор и уставились тревожными глазами в лицо вошедшего во двор капитана.

– Что решили, товарищ капитан? – подскочил к нему Птуха.

– Решили ждать, – ответил хмуро Ратных.

– Это окончательно?.. Или как? – растерялся мичман и взмолился: – Не тяните из нас клей, товарищ капитан!

– У вас, моряков, есть, мичман, такая команда – поворот все вдруг?

– Есть такая команда. Ну и что?

– А в Ново-Китеже время для такой команды еще не пришло. Народ тогда непобедим, когда единодушен. Когда все вдруг навалимся! Будем ждать, это окончательно.

Птуха тяжко вздохнул, пожал плечами и развел руки.

– Истома, идите к Кудреванке и позовите сюда Сережу. Побыстрее! – сказал капитан. Истома побежал через улицу. Капитан продолжал: – Мы уходим в Кузнецкий посад. Теперь нам остерегаться надо.

Истома вернулся на двор и сказал:

– Нет Сергуньки дома. Они с Митьшей за малиной в тайгу ушли.

– Не вовремя! – недовольно нахмурился капитан.

– С этим чертенком никакого сладу нет! – раздраженно заговорил Косаговский. – Уходит, когда ему вздумается, не спросись, приходит, когда захочет.Охи будет же ему!

– Гляньте, Митыпа Кудреванко сюда пылит! – беспокойно сказал Истома, вглядываясь в конец улицы. – Вон как бежит. Не случилось ли чего?

Митьша, еле различимый в клубах поднятой им пыли, начал кричать издалека:

– Мужики, скорей!.. Перехватывайте!..

 

2

Ребята вышли на поляну, нагретую солнцем, и сразу обдало их густым малиновым духом. Непролазный малинник был сплошь усыпан ягодами. Начали обирать их, три в рот, одну в кузов, но где-то близко закричали девки, а потом завизжали ужасными голосами. Девки высыпали на полянку с теми же визгом и криками.

– Задери их волк, мокрохвостых! – ругнулся Юрята. – Всю нашу малину оберут… Чего орете, девки? Лешего встренули?

– Хуже! На самого хозяина натакались! – закричали вразнобой девки. – Ох и страшенный, ребятки!

– На медведя? Где?

– Рядышком. Вынес его нечистый! Матерущий!Надыбках идет да как рявкнет!

Рядышком, в гривастых, буйных зарослях дикого хмеля, удушливо, сипло рявкнуло. Девки взвизгнули так, что закололо в ушах, и, побросав кузовки с малиной, кинулись врассыпную. Ребята убежать не успели. Из хмельника выдрался поп Савва. Он рычал и по-медвежьи мотал головой, огребая с лица и шеи облепивших его ос. Глаза его заплыли, лицо вздулось. Видно, он наступил где-то на осиное гнездо.

– Отвяжись, адово племя! – рычал он. – Истинно сказано в пророцех: имя же им легион! Ребятьё, обмашите меня ветками. Осва заела! Младени, спасайте вашего отца духовного!

– Ишо и от освы его спасай! – сказал зло Юрята и крикнул, дразня: – Поп Савва, худая слава!

– Палач дал попу калач! – закричал, издеваясь, Митьша.

– Попа и палача лупцуй сплеча! – заверещал Завид.

Ребята заскакали, запрыгали вокруг попа, высовывали языки, хрюкали, лаяли, кукарекали, блеяли.

– Младени, спасены души, не задерживайте меня! Не мурыжьте! – взмолился поп. – Спешу я.

– В кабак, чай, спешишь? – засмеялся Юрята.

– Грамотку важну несу! – Поп значительно поднял палец. – Под самый золотой верх! Эвон куда!

– Награду, чай, большую получишь? – съязвил Юрята.

– Наградили уж! Как всегда, вином угостили. Они добрые. А вино ихнее – ух! Как богородицына слеза, чистое!

Только теперь ребята заметили, что поп пьян. Юрята снова засмеялся:

– А кто тебе в тайге письмо дал, кто вином поил: леший или шишига лесная?

– Какое письмо? Какое вино? – спохватился вдруг испуганно Савва. – Чего выдумываешь? Уши, стервец, оборву! И разговору у нас такого не было.

Поп пошел, пьяно покачиваясь. А Сережа говорил торопливо Митыпе:

– Беги что есть духу на попов дзор. Скажи нашим, чтобы быстро шли в Рыбачий посад. Надо попа перехватить и письмо у него отобрать. А мы пока его тут задержим. Беги, Митьша!

Митьша надвинул на глаза треух и помчался. Сережа подозвал к себе ребят и, поглядывая на уходившего попа, сказал проникновенно:

– Братья-казаки, на вас вся надежда. Выручайте!

– Не тяни, говори! – нетерпеливо переступил Юрята. – Ну?

– Не пускайте сколько можно попа в город. Кружите его по тайге!

– Аида, ребята! – широко взмахнул Юрята рукой и первый побежал вслед за попом.

– Отец Савва, не ладно идешь! – схватился он за широкий поповский рукав. – Тута медведь прячется.

– А не врешь, ухорез? – остановился поп.

– За враку бог наказывает, – благочестиво ответил Юрята. – На этом самом месте его на нас вынесло. Матерущий! На дыбки встал да ка-ак рявкнет!

Поп пугливо оглядывался и крестился.

– С нами иди. Мы тебе верную дорогу покажем. Ребята, ведите батю!

Долго ребята таскали Савву по чащам, полянам, горушкам. День испортился, закапало, потом приударил звонкий дождь. Холодные его струи отрезвили попа; он начал подозревать неладное, начал упираться, но ребята, ухватившись за рукава и подол подрясника, толкая в спину, тащили попа в новую чащу.

– Брысь, бесенята! – крикнул он неожиданно густо. – Отцам скажу! Портки спущу! Запорю!

– Ладно, пустите его, – сказал Сережа. – Спасибо-преспасибо, ребята!

Сережа один провожал попа до Рыбачьего посада, пока не увидел Птуху, сидевшего на завалинке кружала. Подойдя, шепнул торопливо:

– Письмо несет в Детинец. Передали ему в тайге. А кто передал – не говорит, скрывает. Тут, дядя Федя, определенно какая-то кровавая тайна!

– Об чем речь? Конечно! – серьезно согласился Птуха. – Ты беги домой, доложи капитану обстановку. Быстро! Чтоб дым из трубы!

Сережа убежал, а мичман пошел навстречу попу.

– Кого вижу! Приветик! – весело раскинул он руки. – За такую встречу нужно по лампадочке раздавить, Пошли в таверну «Трех бродяг», вонзим по ковшу и увидим небо в алмазах!

Поп сплюнул:

– Ребяты-бесеняты по тайге затаскали. Рот пересох. Грядем! – махнул он бесшабашно и заорал: – Со страхом божьим и верою приступите!

Мичман обнял попа за плечи и потащил к шумному кабаку.

 

3

– Идут! – крикнул с крыльца Сережа.

На дворе послышался сердитый голос Птухи и весело-пьяное бормотание попа. Мичман, войдя в избу, снял фуражку, стряхнул с нее дождинки, сказал угрюмо:

– Как баталер, в дугу накачался. И темнит, собака! Один пишет, два в уме держит. Ребятам проболтался, похвастал, а теперь спохватился, пустяки говорит, о главном помалкивает. «Савва – важная птица! Сейчас под золотой верх пойду. Там меня рублем одарят!» Спрашиваю: зачем пойдешь? Не говорит. «Тайна сия велика есть»! – передразнил Федор попа и бешено блеснул белками. – Набью я ему сейчас вывеску, и все великие тайны из него высыпятся!

– Спокойно, мичман! – остановил его капитан. – О письме, значит, ни слова?

– Молчит о письме. Надо обшарить божью дудку. – Птуха гадливо поморщился. – Я бы пошел на эту пакость, да на людях нельзя было.

– Я деда обшарю! – с горячей готовностью сказал Истома. – Отыщу ту грамотку!

Из сеней послышался голос попа. Он пел молитву:

– От юности моея мнози борят мя страсти! – Но молился он на плясовой мотив. Споткнувшись на пороге, поп ввалился в избу и заорал, замолитвовал еще веселее: – Кому повем печаль мою, кого призову ко рыданию!..

– Тоже мне Леонид Утесов! – с брезгливой злостью сказал Птуха. – Ложись спать, босяк, не то за гриву оттаскаю!

Поп плюхнулся на лавку, взревев в последний раз:

– Не рыдай меня, мати, зряще во гробе!.. И затих, сразу заснул. Капитан, Виктор, мичман и Сережа вышли на крыльцо. Сели на ступенях. Долго, беспокойно молчали. Наконец заскрипели в сенях половицы. На крыльцо вышел Истома. Все поднялись, глядя на юношу.

– Нет у деда никакой грамотки, – растерянно сказал он. – Обшарил его: и в подряснике, и в шапке, и в сапогах искал. Нету! Видно, обронил спьяну, – виновато закончил Истома.

Мирские переглянулись потерянно, убито. Капитан сердито за козырек дернул на лоб фуражку.

– Язви его! А в письме этом, я уверен, и была вся разгадка.

Никто не заметил, как Женька, лежавший в сенях, вышел на крыльцо и спрыгнул на двор. В зубах он держал небольшой кожаный мешочек, затянутый ремешком. Сережа улыбнулся:

– Опять Женька принялся всякий хлам в кучу таскать.

Все перевели невеселые взгляды на собаку. Женька растянулся на дворе и принялся старательно жевать находку.

– Он еще молодой, у него еще десны чешутся, – по-прежнему улыбаясь, сказал Сережа. – Что ни попадется – грызет. Я читал, будто английские лорды покупают для щенков разиновые кости. Правда это, как думаете?

– Ох, Сережа, – жалобно сказал Птуха, – помолчал бы ты с лордами и щенками.

Сережа виновато посмотрел на взрослых и перестал улыбаться. А Женька, попав зубами на что-то твердое, сердито встряхнул мешочек. Завязка распустилась, и на землю посыпались монеты.

– Это дедов кошель! – вскрикнул Истома. – Потерял спьяну, когда на пороге запнулся.

– Женька, отдай! – закричал капитан.

Женька снова тряхнул кошель. Снова полетели на землю монеты, и вместе с ними выпал маленький квадратик, сложенный из бумаги.

– Письмо! – крикнул радостно Виктор, срываясь с крыльца. Он поднял письмо и передал его капитану.

– Бумага японская. Этого надо было ожидать, – посмотрел капитан письмо на свет. И, пробежав глазами по строкам, протянул письмо Косаговскому. – Шифр! И этого надо было ожидать!

В письме было написано:

Нмипелся. Шфяси л щоер. Кмое ущико. Мадию щмолиси. И шеф зотулош, ипаге нусю ш факысот.

– Тайна индийской гробницы! – мрачно сострил мичман.

– Мне кажется, – почесал изуродованное ухо капитан, – ключ к этому шифру в согласных. А гласные не изменяются.

– Возможно, что ключ в согласных, – ответил, волнуясь, Косаговский, – Но сколько времени потребуется, чтобы расшифровать письмо? Можем мы медлить?

– Счет на минуты идет, а тут эта тарабарщина! – пробормотал Ратных, покусывая согнутый палец и разглядывая загадочное письмо.

Сережа, стоявший рядом с ним, тянул к себе край листа, заглядывая в написанное. И вдруг выхватил письмо из рук капитана и закричал ликующе:

– Карамба! Это же тарабарщина! Тарабарская грамота! Не знаете такую? Да это же очень просто. Напишите все согласные буквы в два ряда, одну букву под другой. Верхний ряд – десять согласных – пишите слива направо, а нижний – тоже десять букв – справа налево. Как поезда по двухколейке ходят. Понятно?

– Ты не объясняй, а напиши это, – сказал Виктор брату.

– Пожалуйста! – Сережа взял острую щепку и вывел на размякшей от дождя земле:

БВГДЖЗКЛМН ЩШЧЦХФТСРП.

– Мы, когда играли в красных партизанов, по тарабарской грамоте писали шифровки в ревком. Колька с нашего двора этот шифр где-то вычитал. Теперь надо так: первая буква в шифровке «Н», а под ней «П», значит, надо писать «П», дальше в шифре – «М», под ней «Р», пишем «Пр», а гласные те же, что и в шифре, ставим «И» – получается «При».

– Понятно, Сергей, – серьезно сказал Ратных, – согласные буквы взаимно заменяются, гласные остаются без изменения. – Он присел рядом с Сережей на корточки. – Я буду читать тебе записку, а ты расшифровывай.

– Давайте! Получится дай боже! Сами увидите. Ратных начал буква за буквой читать записку, а Сережа, поглядывая на свой шифровальный ключ, писал на земле:

Принесли. Взяли с боем. Трое убито. Рацию бросили. И без фокусов, иначе пулю в затылок.

– Ну и письмо! Я же говорил, что тут кровавая тайна, – испугался Сережа.

Птуха помрачнел:

– Пришли, жлобы!

А капитан сказал задумчиво:

– Теперь события начнут, как пишут в романах, «разворачиваться стремительно»… Сережа, собери деньги и записку туда же, в кошелек, положи. А ты, Истома, положи кошелек деду в карман.

Истома унес кошелек в избу.

– Вы решили не мешать попу передать письмо в Детинец? – удивился летчик.

– Да. Не будем мешать. Пусть в Детинце думают, что мы ничего не знаем. Они не будут спешить действовать, а мы выиграем время. Нам каждый час дорог.

– А что вы думаете об этом письме? Вам что-нибудь понятно?

– Многое, но не все. Ясно, что поп у них связной. И сегодня он не первый раз выходил на встречу с братчиками. Письмо адресовано синей ферязи. Его банда прорвалась сюда с боем. Трое убито, даже рацию бросили. Вот почему не выходили братчики на радиосвязь с ним. Трепанули их наши пограничники славно!

– А что они взяли с боем и принесли? И как понять – без фокусов, не то пулю в затылок?

– Этого мы пока еще не знаем, – задумчиво ответил капитан, глядя на расшифровку.

Из избы вышел Истома и сказал капитану:

– Кошель деду в карман в подрясник сунул. Ладно ли?

– Хорошо, Истома, – ответил капитан. – В первую очередь надо нам выяснить, где их притон… – Он неожиданно замолчал, озаренный какой-то мыслью, и вдруг хлопнул себя по лбу. – Харбинский окурок!.. Истома, ты знаешь старую церквушку в тайге? Недалеко отсюда, верст десять. На холме стоит, над речкой. Чуть набок повалилась.

– 3наю. «Никола на бугре» называется, – ответил юноша. – Древние иконы ходил туда смотреть. Бают, ту церкву наши прадеды в древние годы срубили, хотели там поначалу город ладить. Ветхая она, рухнет скоро. Там и кладбище есть. Замученных на Ободранном Ложке хоронят. Место страшное!

– Есть и кладбище. Меня удивило, что крестов много, и все новые, недавно хоронили.

– Эва! Ты тоже знаешь «Николу на бугре»?

– Знаю. Ночевал около нее перед тем, как стрельцы меня схватили.

– Ночевал там? – испуганно удивился Истома. – Ну, бог тебя помиловал!

– Что так?

– В той церкве в старые годы дух божий жил, а теперь нечистый дух живет, шишиги, упыри, кикиморы, всякая нежить лесная. Голоса слышатся, огоньки бесовские ночью горят.

– И папиросы харбинские курят! – засмеялся зло Птуха.

– Есть серьезное дело, Истома, – заторопился капитан. – Беги в посады, найди кого-нибудь из лесомык, лучше самого Пуда Волкореза, и передай ему мое задание: идти в разведку к «Николе на бугре», окрестность тщательно осмотреть, а если снаружи ничего подозрительного не увидят, пусть в церковь идут, там шарят, в каждую щель пусть заглянут. Но осторожно, себя не обнаруживая. Ты понимаешь, Истома, что нам нужно от этой разведки?

– Все хорошо понимаю. Можно идти?

– Иди.

Истома убежал.

– А если братчики пойдут в Детинец? – напряженно глядя на капитана, спросил Косаговский.

– Их заметят дозоры Алексы Кудреванки. Нам важно знать, сколько их, как вооружены. А драки с ними так и так не миновать!

Он оглянулся на избу и начал поспешно стирать ногами написанную на земле расшифровку. В сенях послышалось кряхтенье попа. Он вышел пошатываясь, сел на крыльцо и со стоном обхватил руками плешь. мичман, посмотрев на его распухшее от похмелья и осиных укусов лицо, засмеялся:

– Ну и морда у тебя, святый отче!

– Что скалишься, черт некрещеный? – взъярился поп. – Издевку надо мной строишь? Ужо будет тебе, поганец мирской!.. Мать моя богородица!.. – всполошенно вскочил он и начал испуганно охлопывать карманы подрясника и штанов. Нащупав мошну, выхватил ее, заглянул внутрь. И как был, без шапки, босой, по-бабьи подобрав полы подрясника, припустился по улице напролом, по грязи и лужам.

– Чует собака, где колбасой пахнет! – улыбнулся недобро Птуха.

– Идемте, товарищи, в Кузнецкий посад. Немедля! – приказал капитан. – Вы с Сережей первые, Виктор Дмитриевич, потом… Поздно! – вдруг, как клещами, сжал он локоть летчика.

На двор въехал стрелецкий десятник. За воротами, на улице, остановилась его конная десятая. Стрельцы были вооружены пищалями, подняв их дулом кверху и уперев прикладом в ляжку. Десятник указал рукоятью плети на летчика:

– Ты! Иди не мешкая в Детинец на безопасные и дружеские разговоры.

– К синей ферязи, – шепнул Виктор капитану. – Сопротивляться нельзя, боюсь за Сережу.

– Мне кажется, вас вызывают на какие-то переговоры. И не бойтесь, не оставим вас в беде!

– Этого я не боюсь.

– Не копайся! – крикнул злобно десятник.

– Подождешь! – спокойно ответил летчик. – Ну! До свиданья, капитан! – Он взял руку капитана и крепко, звонко ударил по ней своей рукой. Потом подошел к Сереже. – Карамба! Защищайся, презренный трус! – силясь улыбнуться, шутливо ткнул он брата в бок, прижал к себе и, подняв лицо мальчика, поцеловал его.

Сережа молчал, судорожно всхлипывая. Виктор передал братишку капитану и простился с мичманом.

– Я готов. Пошли! – повернулся он к десятнику. Стрелец выдернул из ножен саблю, взмахнул ею.

– Иди, да не балуй! А не то!..

Виктор пошел со двора. Стрельцы на ходу окружили его. Сережа проводил брата отчаянным взглядом. Капитан обнял его за плечи.

– Не журись, футболист. Брат вернется, слово даю.

Пошли в Кузнецкий посад.

Сережа нервно отстранился от него.

– Никуда я не пойду! Буду здесь Виктора ждать.

– Дисциплины не вижу! – серьезно сказал капитан. – Сейчас соберу твое добро, и тронемся. Ратных ушел в избу.

– Мячик-то твой брать или Митьше оставим? – спросил Птуха. Не дождавшись ответа, он шумно вздохнул и тоже ушел в избу.

Сережа сел на ступени крыльца. Тихонько всхлипывая, утирал ладонью слезы. Услышав шаги, радостно поднял голову. Нет, это не Виктор. К нему шел высокий и тонкий как жердь человек в накомарнике и синей парчовой ферязи.

Сережа вскочил, хотел крикнуть, но горло словно сдавило. А человек в ферязи подходил ближе и ближе. Сережа сунул руку в карман – нет ножа! Отдал свое верное оружие жадине Юрятке. Человек в синей ферязи свистнул. Во двор влетел новый десяток конных стрельцов, ведя в поводу заседланную лошадь. Синяя ферязь схватил Сережу и перекинул одному из стрельцов. Тот сунул голову мальчика под мышку и зажал, чтобы Сережа не мог кричать.

И тогда из сеней выскочил Женька. С крыльца длинным метким прыжком он перелетел на седло стрельца, державшего Сережу, цапнул за спину и с выдранным куском кафтана скатился на землю. Человек в синей ферязи ударил пса носком сапога в ребра, затем рукоятью плети по голове. Женька болезненно взвизгнул, но бесстрашно, самозабвенно снова кинулся на стрельца и не допрыгнул. Нахлестывая лошадей, стрельцы вылетели со двора. Человек в синей ферязи ловко, без стремян прыгнул в седло своей лошади и поскакал следом. Женька мчался рядом, на бегу прыгая все на того же стрельца, державшего Сережу. Лай пса превратился в осатанелый вой.

Из избы выскочили капитан и мичман. Они увидели всадников, скакавших по улице, и Сережу, перекинутого через седло.

– События начали разворачиваться стремительно! – оторопело сказал капитан.

 

 

1

В Детинце стрелецкий десятник передал Виктора посадничьему ключнику, старику Петяйке, ждавшему на крыльце хором.

– В верхние горницы веди.

– Знамо, в верхние, – ответил Петяйка, злобно глядя на летчика. – Залетела ворона в высокие хоромы!

Он долго шел вслед за ключником по узким темным коридорам, по горницам с низкими, давящими потолками и маленькими, в глубоких нишах окнами. Всюду таился загадочный полумрак, то зеленый, то красный, то синий от лампад, горевших перед бесчисленными, иконами; везде закоулки, закуты, потаенные каморки и тупики, всюду недобрая тайна. Виктор подумал об Анфисе и вздохнул.

– Здеся жди! – остановился Петяйка перед узкой и низкой дверью. – А тебя ждут любовные и душевные разговоры.

Он удушливо, зловеще захихикал и, хихикая, ушел. В маленькой и полутемной комнате, куда привел его Петяйка, было тихо, будто огромный дом вымер. Даже мыши не скреблись, даже сверчок не верещал. И вдруг за дверью раздался хриповатый голос:

– Входите, гость дорогой! Прошу!

Виктор сразу узнал комнату, описанную Сережей: расписанный потолок, японская полевая радиостанция на лавке. В дальнем конце комнаты стоял высокий, жердеобразный человек. Он был в долгополом синем парчовом кафтане с пуговицами из самоцветов.

«Синяя ферязь!.. Слышали о тебе», – подумал Виктор.

Человек в синей ферязи стоял спиной к окну, но Виктор разглядел все же его ничем не примечательное, слегка опухшее и серое лицо крепко и часто выпивающего человека. Но почему же так знакомо это лицо? Где он видел этого неприятного человека, особенно эту странно посаженную голову, словно притянутую подбородком к груди?.. Памфил-Бык! Юродивый! Вот это кто! Не узнал он его сразу потому, что при первой встрече, на Забайкальской, юродивый был с длинной, узкой иконописной бородой, а теперь обнажились на бритом лице помятые щеки, вытянутый острый подбородок и недобрый рот. Чем-то он был похож на коршуна, потрепанного в драках, но все еще прицеливающегося, куда можно беспромашно и остро ударить клювом и когтями. А в глазах, пустых, холодных, ко всему готовых, таился опасный, злой и подлый ум. Памфил улыбнулся, не бессмысленной, ангельской улыбкой юродивого, а коротко и жестко, одними зубами. Улыбка его была похожа на волчий оскал.

– Вот мы и снова встретились, – тихо и спокойно сказал он. – И где? В семнадцатом веке! Фантастика! Бред! А вы помните нашу предыдущую встречу, Виктор Дмитриевич?

– Еще бы! – улыбнулся Косаговский. – Как не помнить дурачка, присноблаженного, глупомудрого юродивого? А Птуха вас факиром Шаро-Вары окрестил. Вы же факирские чудеса делали, через щеку нитку с иголкой Продергивали, грудь шилом прокалывали.

– Фокус не трудный, – оскалил зубы братчик. – Ламы в Монголии научили. И пригодилось – дураков околпачивать.

– Талантливо было сделано. А жаль, что не зацапали мы вас тогда.

– Пытались. Чекисты не одну пулю послали мне вслед, приглашали не торопиться.

– Дй-яй-яй! – сокрушенно покачал головой Виктор. – Ну ничего! Теперь вы не уйдете, теперь отгулялся Памфил-Бык!

– Сначала сами попробуйте уйти отсюда. – Глаза Памфила налились мстительной радостью. – Попробуйте отсюда уйти и вы, и Птуха, и капитан Ратных.

– С Птухой вы, кажется, и раньше были знакомы?

– Да. Встречались на Балашихе. Ловкий и умный парень!

– Чего вы хотите? Моряк, да еще одессит. А с капитаном Ратных вы тоже знакомы?

– Немного, – небрежно ответил Памфил, как-то странно улыбаясь. – У нас есть его фотография и даже полная его характеристика в специальном досье. Очень лестная для него характеристика.

– Давайте лучше о вас. Братчик, конечно.

– Конечно! Горжусь честью состоять в рядах Братства русской правды!

– А все же мне непонятно, зачем вас занесло на Забайкальскую улицу, под окна моей квартиры. Если это не деловой ваш секрет, объясните.

– Сегодня у меня никаких секретов от вас не будет, – ответил братчик.

Он помолчал, подумал и заговорил:

– Меня интересовали не вы, не летчик Косаговский, а Балашиха, вернее, склад «Взрывпрома» на Балашихе. Нам стало известно, что на склад этот будет завезено большое количество взрывчатки. А как ее повезут? Если на автомашинах, то мы сделаем засаду в тайге. Узнать это можно было, если следить за мастером взрывных работ Птухой. Где Птуха, там и взрывчатка. Он руководил транспортировкой взрывчатки на Балашиху,

– Я начинаю догадываться, – сказал Виктор.

– Догадка ваша правильная. Следить за Птухой в городе решил я сам. Моя рожа примелькалась во всех концах города. Памфил-Бык, Христа ради юродивый! Птуха и привел меня к окнам вашей квартиры, а затем и на аэродром. Взрывчатку отправляют на самолете – это мы узнали точно, и это было уже кое-что! Но представьте наше неприятное удивление, когда мы узнаем, что в самолет со взрывчаткой сел капитан Ратных, мой закадычный враг! Признаюсь, он нас запутал. Зачем офицер-пограничник летит на самолете со взрывчаткой? А затем новая загадка! Мы узнаем, что самолет борт № 609 в Балашихе не сел. Где же он приземлился? Может быть, тайный, секретный склад взрывчатки? Виктор засмеялся, прервав братчика:

– Никаких тайн, никаких секретов! На мой самолет капитан сел случайно, как на попутный. Спешил па заставу.

– Спасибо за откровенность, – приложил братчик руку к сердцу. – Может быть, мы и дальше будем продолжать наш разговор в таком же духе, будем говорить начистоту?

– А почему бы и нет? Давайте говорить начистоту, – охотно ответил летчик и сел на низенький табурет.

– А я ведь не приглашал вас садиться, – холодно сказал братчик.

– Коли хозяин невежа, гость и сам сядет, – ответил летчик. – Стоя я с вами разговаривать не буду. Братчик улыбнулся, дернув одной щекой.

– Хорошо, сидите.

 

2

Памфил закурил плоскую японскую сигарету.

– Итак, начнем разговор начистоту. Где ваш борт № 609, где взрывчатка, груз вашего самолета?

Косаговский положил руку на колено, поиграл, постукивая по колену пальцами, и поднял глаза на братчика:

– Вы своим вопросом ставите мне ловушку.

– Ловушку? О нет! У нас же разговор начистоту, – улыбнулся братчик. Но улыбка его мгновенно исчезла, будто он смахнул ее с лица ладонью. Он поднялся и, опершись руками о стол, подался к летчику. – Я спрашиваю: где самолет и взрывчатка?

Летчик пожал плечами:

– Вы же знаете, что я не отвечу на этот вопрос.

– При любых условиях? – угрожающе склонился Памфил над летчиком.

Виктор поднял спокойное лицо к нависшему над ним братчику.

– При любых условиях.

Памфил медленно сел. Протянув назад руку, взял стоявшую в углу китайскую ганзу – трубку с длиннейшим чубуком и серебряной чашечкой величиной в желудь. Из плоской фарфоровой коробочки он отщипнул какую-то темную клейкую массу, одним движением большого пальца вмазал ее в чашечку и долго раскуривал. Виктор раскашлялся от поплывшего по комнате приторно-пряного дыма.

– Не угодно ли глоточек чанду? – протянул братчик Виктору трубку, повернув ее дымящимся мундштуком вперед. – В небольших дозах прекрасно бодрит и освежает.

Летчик с отвращением покачал головой. Братчик сделал две глубокие затяжки и поставил трубку обратно в угол.

– Хорошо, не будем ссориться из-за пустяков. Я сам отвечу на свой вопрос. Взрывчатку вы утопили в таежном озере, а мы ее нашли. Не удивляйтесь. Мой вестовой – чахар, опытный следопыт. Он прочитал по следам все, что вы делали на берегу озера. И вода в озере прозрачная, не трудно было найти взрывчатку. Но мы оставили ее на дне озера, нужно будет – возьмем.

«Не возьмешь, – подумал Виктор. – Какое счастье, что мичман не встретился с братчиком в тайге!»

– Вы понимаете, конечно, что, найдя взрывчатку, мы нашли и самолет. Вы замаскировали самолет, но я нашел его.

«Вот кто ворошпл «Антона». Вот чьи следы видел Волкорез!» – мелькнула у Косаговского мысль, а братчик сказал любезно:

– Я пригласил вас сюда, чтобы поздравить с благополучным прибытием в Ново-Китеж. Я вижу, что все пассажиры находятся в добром здоровье. Даже ваш маленький братишка, даже его собака и футбольный мяч.

– У нас там были еще фикусы, – серьезно сказал летчик. – Не знаете: как они?

– Что? Фикусы? – Братчик дернул щекой, но сдержался и даже улыбнулся волчьей улыбкой, одними зубами. – Ах да, фикусы! Они целы, никуда не делись. Признаюсь, сначала, увидев советский самолет, я испугался. Прилетели советские комиссары, и ново-китежское Эльдорадо для меня потеряно! Но когда я увидел на самолете № 609, я успокоился и даже обрадовался. Раскрыта тайна исчезновения борта № 609! Но, найдя самолет, я начал искать и летчика. Вскоре нашел и его. Едва я пришел в Ново-Китеж, Остафий Сабур с тревогой рассказал мне, что в город пришли четверо, не считая собаки. Четверо мирских! Я не утерпел и ночью пошел посмотреть на вас. Я, кажется, разбудил вас тогда? Простите великодушно.

– Пустяки. Охотно прощаю, – небрежно ответил летчик.

– Вернемся к самолету, – сказал братчик и мягко ударил ребром ладони по краю стола. – Самолет – вот что меня интересует!

– А какой от него толк? – осторожно спросил Виктор, – Вы же видели, где я сел. Взлететь невозможно!

– Видел и согласен. Взлететь невозможно. Взлетная площадка коротка. С одной стороны пропасть, с другой – тайга с обломками скал.

– Вот именно. Взлетная площадка коротка, – с удовольствием согласился летчик и посмотрел на братчика веселыми глазами.

– Я вымерил ее шагами, и я восхищен. Как вы сели? Вы виртуоз летного дела. Но площадку мы удлиним, выкорчуем тайгу, уберем обломки скал. Нужно будет для этого тысячу человек – пошлю тысячу. Нужно две – пошлю две.

– И три тысячи не помогут. Чтобы убрать скалы, нужны бульдозеры, а еще лучше – взрывчатка.

– Взрывчатка есть. Ваша!

Виктор мысленно засмеялся: «Черта с два, увидите вы нашу взрывчатку!» А вслух сказал:

– Предположим, вы расчистите взлетную дорожку. Но нет бензина. Я сел на последних граммах горючего. Надеюсь, к этому вопросу мы больше возвращаться не будем.

– Будем. В этот раз я пришел сюда только с моим ординарцем. Увидел самолет, увидел летчика, и меня озарила мысль. О ней я после скажу – вам. И по радио я приказал моим конникам достать бензин. Конники сидели в тайге здесь, в Совдепии. Они и взяли бензин здесь же, с боем конечно!

– При этом трое было убито. Они даже рацию бросили.

Братчик всем телом, рывком подался к летчику, долго смотрел на него и сказал, выдав волнение в резком, злом жесте:

– Вы читали их письмо ко мне? Сегодня читали. И так быстро расшифровали. Чистая работа! Ну что же, тем лучше, разговор будет короче.

Он прошелся медленно по комнате, по-кавалерийски расставляя ноги и оглядываясь на ходу назад. Волчья повадка. Виктор молча следил за ним. Братчик вернулся к столу, остановился и заговорил медленно, как бы опасаясь неосторожного слова:

– Начнем говорить о деле. Я буду просить вас – слышите – буду просить вас, а не требовать, помочь мне. Я предлагаю вам сотрудничество, предлагаю работать рука об руку. Разделим пополам и опасность, и риск, и барыш… А барыш будет огромный!

Виктор вскочил, синие его глаза почернели.

Братчик быстро сунул руку в карман.

– Сидеть! Незачем нервничать раньше времени. Я не потребую от вас ничего рискованного. Вам не придется выкрадывать секретные документы, шпионить, взрывать, убивать. Я прошу одного – сесть за штурвал вашего самолета. И мы улетим отсюда, нагрузив его платиной.

– Кто это – мы?

– Все ваши друзья, даже собаку заберем. И я. А кроме того, платина. Полетим в другую страну. Куда именно, скажу, получив ваше согласие. У меня есть там Друзья.

– Ну и жучок же вы! – покачал головой Косаговский. – За бензином посылали бандитов своих, а улететь хотите один?

– Дьявол с ними! Стану я об этом быдле беспокоиться!

– А не боитесь, что они за эти фокусы выстрелят вам в затылок?

– Понравилось выражение из их письма? Нет, не боюсь! Перед отлетом я напою их вдребезги и перестреляю. И довольно об этом! Это не ваше дело. Ближе к делу! Вы согласны на мое предложение?

 

3

– Вы сказали: все пополам! – откинув со лба свисавшие волосы, резко сказал Косаговский. – И риск, и барыш! Барыш – дело хорошее, но стоит ли барыш того, чтобы ради него рисковать?

– Трусы в карты не играют!

– Правильно! Но и в омут головой мне кидаться нет охоты. Словом, я должен знать все условия, на которых мне придется, как вы выразились, работать рука об руку с вами, – солидно, по-деловому говорил летчик. – Я должен знать все! И как вы попали в Ново-Китеж. И как вы завязали дружбу с детинскими верховниками. И кто здесь ваши друзья, и кто враги.

– Стоп! – раздраженно крикнул братчик. – Это игра не по правилам – это удар ниже пояса. Вопросы разведчика!

– Ничуть. Я хочу знать условия нашей совместной работы. Только и всего.

Братчик помолчал, заложив руки за спину и покачиваясь с пяток на носки. В глазах его промелькнуло выражение, какое бывает, когда человек колеблется, не зная, на что решиться.

– Хорошо! Слушайте! – Он сел к столу и медленно, обеими ладонями пригладил свои жиденькие, будто приклеенные к черепу волосы. – С чего же начать? Отвечу на ваши вопросы по порядку. Не я Колумб Ново-Китежа. Открыл его без малого три года назад офицер нашего полка, бывший есаул Забайкальского. казачьего войска Цыденбаев. Продувная бестия, между прочим, пробы негде ставить! По национальности бурят, был послушником в дацане. Ламы обучили его всяким фортелям. Матерый разведчик! Угонял из Забайкалья табуны для кавалерии, работал и на гитлеровский абвер, брал доллары от американской разведки. А в последние годы со мной работал, в нашем Харбинком полку. В нашем деле без неудач не обойдешся. Было это в тридцать девятом году. Пошел он сюда, через границу, на встречу с японским резидентом, и засыпались они. Гоняли их чекисты по тайге, и все же оторвались они. И посчастливилось им попасть на прорвенские тропы.

Блуждали они по Прорве немало, а умница есаул делал при этом глазомерную съемку путаных троп. И японец делал. Вот и пришли сюда.

– Так я и думал, – воскликнул Косаговский.

– Первый встретившийся им новокитежанин был охотник. Сначала есаул испугался даже. Старина, древность, будто время назад пошло! Но увидел платину. Из платины ребятам свистульки делают! Недаром же есаул был учеником лам, окрутил он посадника и старицу Решил заняться обменом ново-китежских мехов на мирскую дешевку. Для начала он поднял карту, то есгь распутал свои дорожные кроки, увеличил мелкий масштаб глазомерной съемки. И японец это же сделал со своей съемкой. А когда свели они свои работы, получилась точная карта. Теперь эта карта у меня.

Братчик подошел к стоявшему в углу резному поставцу, открыл слюдяною дверцу и снял с полочки лакированную японскую шкатулку. Вытащил из нее и показал Косаговскому большой лист кальки, посмотрел на свет, улыбнулся.

– Вот она, дверь в семнадцатый век!

– Детинские власти не просили у вас выкопировку с этой карты?

– Не просили и не попросят. Последние два года они живут в страхе перед восстанием посадов, а я рассказал им, что делается сейчас на Руси. Они пугают посадских московским царем, но при царе, с его чиновниками, они поладили бы – деньги все сделают, А ваши комиссары причешут их на прямой пробор, раскулачат, как у вас говорят. Не пойдут они в мир.

– Есаул. Цыденбаев взял вас в компаньоны?

– Взял, но сначала он работал один. Когда карта была готова, есаул прикончил японца. Крепких нервов был человек! Уважаю таких. Таскал отсюда платину, а сюда приносил дешевку, купленную в ваших же кооперативах. Удобно и просто. И я теперь так делаю. Не через границу же тащить ситец или пряники! Вы эту убогую роскошь видели. У здешних дикарей можно на пустую бутылку выменять килограмм платины. Берег Слоновой Кости, честное слово! – расхохотался братчик.

– Кончайте о Цыденбаеве.

– Извольте. Мерзавец есаул, не тем будь помянут покойник, работал один, втихую, никого не беря в долю. Но начались у него трудности. Посадские отказались копать платину, белое железо, как ее здесь называют. Ведь они-то не получали в обмен даже пустых бутылок. Понял есаул, что одному ему не поднять это дело, и поделился со мной платиновой тайной. Я тогда только что вернулся с Халхин-Гола и согласился работать с ним на паях. Первым делом отобрал у него карту, а потом подумал: на кой черт мне каждый целковый ломать пополам, когда я могу получать платину монопольно?

– И вывели есаула из игры?

– Конечно. Шепнул о нем пару слов джапам. Признаться, наврал. А они в таких случаях разбираться не любят. Сам майор Иосси выстрелил есаулу в ухо, как сапной лошади. И начал я царствовать здесь самодержавно! Царь ново-китежский и всех шести посадов властитель! Звучит? – Братчик оскалился в зубастой, опасной улыбке. – Но к черту высокие титулы! Меня интересует одно…

– Платина?

– Совершенно верно. О платина! Это сказочно! Фантастический фарт! Но сначала надо было навести порядок в Ново-Китеже. Я посоветовал старице и посаднику сформировать настоящее стрелецкое войско. Таскал им на кафтаны бильярдное сукно. Но пока суд да дело, а на платиновом прииске была тишина и безлюдье. Тогда я приказал ввести монополию на соль. Не хочешь работать, живи не солоно хлебавши. А они решили поднять восстание. Форменная революция! Любопытная вещь: организацией этого восстания руководил какой-то ваш, советский, чудом перебравшийся через Прорву. Какой-то Василий, по местному прозвищу – Мирской.

– Как вы уничтожили штаб восстания и перебили в посадах стариков, женщин и детей, мы уже знаем.

– Великолепная операция! Поистине Варфоломеевская ночь! – щелкнул языком Памфил.

– А если новое восстание посадов, на этот раз удачное, если вы опоздаете с новой Варфоломеевской ночью?

– Не выйдет! У посадских нет даже кремневых ружей и пистолетов, а у стрельцов есть. Даже пушка есть. Куда им!

– А у восставших будут луки охотников. Страшная пробивная сила! Метровая стрела пробивает человека насквозь! Выстрелы бесшумные. Не узнаешь, откуда в тебя стреляют. А на рогатину охотники медведя сажают, людей же двоих сразу подденут.

– Против допотопных луков и рогатин я пошлю мои скорострельные винтовки и автоматы! Я в полдня обучу хоть полсотни стрельцов обращению с ними. Оружие у меня здесь, под рукой.

«Под рукой – это, значит, в Детинце. Если бы знал об этом капитан, он торопился бы с восстанием, – безнадежно думал летчик. – Как сообщить ему об этом?»

А Памфил по-своему объяснил волнение летчика.

– Как видите, здесь я непобедим! – торжествующе сказал он. – Я уже показал в тайге старице, посаднику и верховникам действие нашего скорострельного оружия. Сначала они от моей стрельбы на карачках поползли, потом обрадовались: «Твоя дружба для нас спасение. Против твоих самопалов-скорострелов, драконов огненных, никому не выстоять. Если посадские опять взбунтуют, ты им укорот дашь!» Теперь они у меня вот где! – стиснул братчик кулак.

– В избиении посадских участвовали, конечно, и ваши братчики?

– Конечно, не участвовали. Сюда приходят со мной чахары и только один русский, тоже офицер нашего полка. Волки! Привыкли к большой крови. Ввести их в город нельзя – соблазнов много. Они здесь такую резню устроят!

– Если их ввести в город вы не решаетесь, то где же вы их прячете, когда они приходят сюда?

Братчик посмотрел на Виктора в упор, холодно и враждебно:

– Не пойму, летчик вы или разведчик? Этого я вам, конечно, не скажу. В городе их нет, но они близко, а вызвать их в случае надобности я могу очень быстро. Если и далеко будут, придут на мой вызов, – указал братчик на рацию.

«Снова тайны. Непонятно все это», – тоскливо подумал летчик и спросил:

– А как вы пробираетесь сюда? Ведь от Прорвы до города приходится идти тайгой несколько дней. Должны же вы встречать охотников или мужиков таежных деревень. А вас никто никогда не видел, во всяком случае, новокитежане говорят, что мирских они в тайге никогда не встречали.

Братчик улыбался, пряча в улыбке ненависть. •

– За один этот вопрос я должен вас расстрелять! Но я вас не боюсь. Вы либо будете работать со мной, либо я вас закопаю в тайге. Поэтому отвечу. Встречали мы не раз и не одного человека, но все они убегали без оглядки. Мы под лешего рядимся, а портрет его мы точно знаем. Бровей и ресниц у лешего нет, он их водяному в карты проиграл. Мы их замазываем. Идем без шапок, волосы налево зачесаны, кафтан у лешего направо застегивается, бьет он в ладоши, свищет, аукает, хохочет, поет без слов. Как засвищем да захохочем по-лешачьему, все встречные бегут от нас да крестятся.

– Теперь самый невинный вопрос. Какого вы мнения о детинской верхушке?

– Густомысл – тумак тумаком, олух царя небесного. Глуп, как стог сена, только рукав не сосет. Его лишь жирные щи да кулебяка интересуют. В бинокль на людей взирает, будильником страх наводит – и доволен! А старица, папесса ново-китежская, молодец баба! Целый день молитвы шепчет, но не задумается ахнуть вас, спящего, топором, если вы ей не по нраву пришлись. Во мне души не чает. Я совратил ее в мирские прелести. Винцо сладкое мирское полюбила! Таскаю для нее ликеры, карты подарил, научил в подкидного дурака играть. Теперь перед обедней или всенощной дуется в карты со своими черницами, а если они выиграют, лупит их клюкой. Есть еще так называемая Верховная дума, верховники. Их немного, и все они от безделья и обжорства облик человеческий потеряли. Двуногие скоты!..

Памфил посмеялся беззвучно…

– Вот вам все тайны мадридского двора. Единственный стоящий человек здесь – это Остафнй Сабур. Из таких лихие гангстеры получаются. Его я забрал бы отсюда с собой. Убедились теперь, что моя власть здесь безгранична? Все мое, вся платина моя! А прииск богатейший! – Памфнл заблестел глазами. – Сейчас шурфы дошли до плотика. Старатели называют так подошву россыпей, где скапливаются самые тяжелые самородки. Уйма самородков!

В глазах братчика был припадочный блеск. Косаговский чувствовал, как все, до последнего нервика, было натянуто в нем.

– Здесь в руки такие богатства плывут! С ума можно сойти! – выкрикнул братчяк и задохнулся этим криком.

– Японцы, конечно, о Ново-Китеже не знают? – поглядел на него летчик.

– Конечно, не знают. – Братчик сразу притих и помрачнел.

– Заставят делиться платиной?

– Делиться не заставят. Они не из таких! Видели бы вы майора Иосси. Низенький, с оттопыренными ушами, с длинными руками, на обезьяну, гад, похож. – Братчик замычал от ненависти. – Делиться не заставит, а обнесет чарочкой! Отнимет все до порошинки и пулю влепит!

– В ухо? Как сапной лошади?

– Он, косоглазый дьявол, уже начинает подозревать что-то. Я не живу, я танцую на канате! Но скоро я начну жить по-настоящему. Граф Монте-Кристо!

– Особенно не надейтесь, граф Монте-Кристо! – чуть улыбнулся Косаговскнй. – Есть уже план послать в этот огромный болочный район комплексную экспедицию

– Ничего она здесь не найдет! – кинул зло братчик – Я скоро сожгу Ново-Китеж!

– Новокитежане не позволят вам сделать это! – крикнул возмущенно Викгор.

– Не позволят? Ого! – тихо, хрипло сказал Памфил. – Перед пожаром, под занавес, так сказать, я спущу на Ново-Китеж своих чахаров. Воображаете, что они здесь сделают? Не оставлю здесь и собаки, которая лаяла бы нам вслед! Погуляем напоследок, а там хоть в счетоводы!

Памфил затрясся в мелком, беззвучном смехе. В глазах его горел огонек помешанного.

 

1

Братчик вытащил из поставца серебряную ендову, большую низкую чашу с носиком, налитую до краев темно-красной густой жидкостью, и два небольших серебряных кубка. Он налил кубки из ендовы, и в комнате запахло медом.

– Мед вишневый, ставленный, что наши предки на пирах пили. «В старину живали деды веселен своих внучат!» Я предлагаю… – Он помолчал, подняв кубок. – Я предлагаю выпить за наш будущий союз. За дружбу до гроба!

– Пить подождем, – отодвинул Косаговский кубок. – Сначала о деле.

Братчик нахмурился и резко поставил кубок на стол, расплескав его.

– Не понимаю, о чем еще нам говорить. Я играю в открытую, все мои карты на столе. Вы их теперь знаете, и выходить вам из игры нельзя. Иначе… – Он вытянул из кармана пистолет и привычно, большим пальцем отвел предохранитель. – Здесь семь пилюль – доза, как говорит Марк Твен, как раз нужная для взрослого цветущего мужчины. – Он снова поставил пистолет на предохранитель и сунул в карман. – Но не будем ссориться.

Он сделал короткий поклон в сторону летчика.

– Я отказываюсь! – спокойно ответил Виктор. Губы Памфила свело злой судорогой.

– Подождите демонстрировать свою преданность Советской власти. Прежде выслушайте меня до конца. Вы вывезете из этого гиблого места всех своих друзей, иначе они будут замурованы здесь до конца своей жизни.

– Не беспокойтесь о нас. Мы выберемся без вашей помощи. Мы на своей земле.

– Погодите! – раздраженно крикнул братчик. – А кроме того, две тонны платины. Вы понимаете, две тонны!

– Ишь как разыгрался аппетит на чужое добро! – покачал головой летчик. – Сразу две тонны! Надоело фунтиками таскать?

– Ничего я больше отсюда не потащу. Я не вернусь сюда.

– Что так? Монте-Кристо бежит от своих сокровищ? Так в романах не бывает. Братчик устало вздохнул.

– Чутье подсказывает: надо кончать. Иначе мне хана будет! – Он вздрогнул. – Я жду пулю или от ваших пограничников, или от сволочи Иосси, или от моей шпаны. Я говорил вам о русском офицере, который ходит сюда со мной. Поручик князь Тулубахов.

– Черт возьми, даже и князья в бандиты пошли!

– Начинает глядеть на меня исподлобья. Ему кажется, что его доля мала. У него есть теперь карта Прорвы. Я дал ему копию со своей, когда послал за бензином. Теперь он может ходить в Ново-Китеж и без меня. Я жду, что он выстрелит мне в спину.

– Пожалуй, в затылок. Определенно, в затылок, если вы будете фокусы выкидывать, – сказал Виктор задумчиво и просто.

– Э, бросьте вспоминать это дурацкое письмо! Братчик помолчал, потирая ладонь о ладонь, словно ему стало внезапно холодно. Он бросал на летчика быстрые, тревожные взгляды, силясь понять его затаенные мысли.

– Один полет, всего один полет – и мы миллионеры! Две тонны платины мы разделим пополам, фифти-фифти, как говорят янки. Воображаете, сколько каждый из нас положит в карман? Цена платины сейчас двенадцать долларов пуд! Это вам не советская зарплата!

В голосе братчика появилось мягкое, вкрадчивое. Он, как зверь, подстерегающий добычу, был терпелив: вилял хвостом и жмурился.

– Я не буду соблазнять вас шаблонной виллой на берегу лазурного моря, морской яхтой для дальних плаваний и шикарным автомобилем. У каждого свое представление о счастье и наслаждениях жизнью. Хотя шикарный автомобиль весьма способствует чувству независимости и личного превосходства. Вообразите, все это и сравните со своим социалистическим раем!

Братчик сделал паузу, глядя выжидательно и беспокойно.

– Ну же, быстрее! Сразу, как в воду! – засмеялся он нервно.

Летчик тоже посмеялся, но в меру, вежливо.

– Ну что ж, в воду так в воду. Вообще-то я согласен. Валяйте, грузите самолет платиной. Две тонны Антошка» подымет. Полетим к нам, в Советский Союз, И сдадим платину государству. И вас сдадим. Так вам подходит?

Такого ответа Памфил, видимо, не ожидал. Он был явно сбит с толку.

– Вы отказываетесь? – искренне удивился он.

– К сожалению, – ответил вежливо Косаговский и даже приложил руку к сердцу, – Не устраивает меня фифти-фифти. Верьте слову!

 

2

В стекло окна билась муха. Жужжание ее наводило тоску и тревогу.

– А не много ли вы на себя берете? – ласково, мурлыкающим голосом заговорил братчик. – Неужели не боитесь смерти?

– Только дурак пли ненормальный не боится смерти! – сердито ответил Косаговскнй. – Но есть кое-что и посильнее смерти.

– Вы правы. Страх ожидания посильнее собственно смерти. Особенно ожидание смерти не быстрой и не скажу, чтобы безболезненной. Суровец, здешний палач, потрудится над вами. И виску и встряску на дыбе испытаете, и репку-матушку запоете, и всю подноготную расскажете. Научу Суровца и чахарскому способу кишки на пику мотать! Есть и еще способ, называется «на комары». Ваши волосы забьют клином в пень и свяжут голого. В тайге комаров и гнуса – тучи. Они из вас кровь до последней капли высосут.

Виктор почувствовал, как по позвоночнику пробежала дрожь. Но он справился с минутной слабостью, сказал брезгливо:

– Брось ты хвастать своей палаческой работенкой, Кого пугаешь, падаль?

– Что? – крикнул бешено Памфил и слепо двинулся на летчика. – Встать! Встать, когда с тобой говорит русский офицер!

– Японский холуй, а не – русский офицер, – сказал Косаговский, покачивая ногой, закинутой на другую.

Братчик со свистом хватил воздух и, вырвав из кармана взблеснувший мушкой пистолет, ткнул его в лицо летчика.

– Дырку захотел? Да? Пулю меж глаз?

– Не психуй, Памфил-Бык, – спокойно сказал Виктор. – Психуешь, как баба.

С лицом, остервенелым от злости и унижения, Памфил бессильно опустился на табурет. Попробовал закурить и бросил сигарету. Руки его мелко, противно дрожали.

– Люблю злых, с ними драться веселее, – глядя на него, засмеялся Косаговский. – Дырку в моем лбу ты можешь сделать, а долго ты после этого проживешь? И ни бог, ни микадо тебе не помогут!

Братчик не ответил, долго молчал, мертво глядя в угол. Тяжелый удар соборного колокола вывел его из оцепенения.

– Поздно, уже темнеет. Надо кончать! – взвинченно сказал он. – Ты решил уже, наверное, что загнал меня в угол. Ошибаешься! Я мальчик стреляный, фартовый, как говорят челдоны. Или мы все смоемся отсюда, или все здесь сдохнем… Советую подумать еще раз. Не передумаешь – шепну Нимфодоре, что Анфиса, ее преемница, будущая старица ново-китежская, опоганила себя любовными шашнями с мирским сквернавцем, с тобой, милостивый государь. Старуха будет в восторге! Обожает терзать человечье мясо. Анфису выведут на толчок и при всем честном народе палач будет бить се кнутом.

Виктор задышал сильно и часто, опустил голову.

– Но это только легкое щекотание вашей нежной и чувствительной души, – хитренько и весело посмотрел Памфил на летчика. – Есть у меня средство и посильнее. Твоего брата, этого милого пионерчика, я час назад привез сюда, в Детинец. И попробуй отказаться! Я удавлю его пионерским галстуком. Теперь что скажешь, чума тарбаганья?

Виктор схватился за край стола. Ему показалось, что земля уходит из-под ног. А братчик все тянул и тянул к летчику пальцы, измазанные опиумом, с грязными ногтями, и медленно шевелил ими, показывая, как он затянет удавку на шее Сережи.

– Убери поганые руки! – яростно крикнул Виктор. Братчик дернул назад руки и медленно отступил. Летчик не спускал с него глаз, измеряя опасность этой темной души. Синие глаза его то светлели, то темнели. «Хоть бы на полчаса вырваться отсюда, повидаться с капитаном, посоветоваться», – с тоской думал он.

– Когда мы полетим?

– Дело за вами! – обрадованно ответил братчик. – Мне нужно только ваше согласие.

– Но прежде я должен посоветоваться с моими друзьями. Не могу же я решать за них. А они ведь тоже улетят за рубеж. Завтра утром я приду к вам с ответом.

– Э, нет! Так не пойдет! Вам придется погостить у аденя. А мнение ваших друзей можно узнать письменно. И согласие, мне кажется, совсем неважно. Не захотят лететь, пусть кончают жизнь в Ново-Китеже. Может быть, вы хотите сейчас им написать?

– Сейчас не хочу.

– Как угодно.

Братчик хлопнул в ладоши, и в горницу тотчас вошли Остафий Сабур и двое стрельцов. Видимо, они ждали за дверью.

– В Пыточную! – коротко приказал Памфил.

Стрельцы бросились к Виктору и стали вязать ему руки. От них пахло мясными щами.

Стрельцы ушли, уводя связанного летчика. Памфил не двинулся, стоял с неподвижными глазами и отвисшей челюстью, с мертвым безразличием на лице. Такое лицо бывает у приговоренных к смерти.

Взгляд его остановился на двух налитых кубках.Онразмахнулся и сбил их на пол. Долго, тупо глядел на лужу, похожую на пролитую кровь.

 

 

1

Сережа спал на соломе в каморе Пыточной башни, сжавшись в комочек от холода.

Проснулся он от неприятного ощущения: кто-то пристально на него смотрел.

Сережа со страхом открыл глаза.

– Футболисты здесь есть? – сказал стоявший над ним человек.

Сережа вскочил и замер, вглядываясь.

– Витя! Витенька! Чего же ты долго не шел? – кинулся Сережа к брату и уткнулся ему в грудь. Если рядом Виктор, тогда ничего не страшно. Ну и счастливый же сон он видел!

– Приветствую! – сказал Виктор, приподнял над головой Сережи его авиашлем и снова надел. – Ну, покажись, какой ты? Почему бледный вид?

– Боюсь, – прошептал Сережа.

– Здравствуйте! – комично поклонился и развел руками Виктор. – То на все чихаю с присвистом, а то вдруг – боюсь. А чего нам бояться? Наши друзья выручат нас, вот увидишь!

– Капитан на свободе? – спросил Сережа.

– Конечно! А ты его знаешь. Не даст нам пропасть.

– А дядя Федя?

– Гроза морей? А что ему делается? Наверное, уже вынюхивает, куда нас запрятали!

Виктор сел на солому и потянул к себе братишку, Потирая руки, замлевшие от тугих стрелецких веревок, он сказал:

– Опять у нас, брат, вынужденная посадка. А как ты попал сюда?

Сережа рассказал, как его выкрал из-под носа у капитана и мичмана синяя ферязь.

– Не синяя ферязь, а Памфил-Бык из нашего города.

– Ну да! Выдумываешь! – не поверил Сережа. Тогда Виктор рассказал братишке о встрече с Памфилом-Быком, рассказал и о разговоре с ним, но о страшных требованиях братчика умолчал. Сережа почувствовал тревогу и подавленность брата и вздохнул. Как сжимается наше сердце, когда мы слышим такой тяжелый и горький вздох наших детей!

– Витя, – робко, тихо спросил Сережа, – мы вернемся домой, на нашу Забайкальскую, к тете Лиде? Ты только правду скажи.

– Что? – вскочил с соломы Виктор и закричал с деланным негодованием: – Сомневаешься? Карамба! Защищайся, презренный трус!

Виктор встал в боксерскую позицию. Сережа ткнул брата в грудь и улыбнулся:

– Вдвоем с тобой мы о-го-го! Верно?

– А ты думал? Конечно, о-го-го!.. А теперь не плохо бы поспать минуточек триста. Ложись рядом со мной, вдвоем теплее будет.

Они легли рядом на солому. Виктор обнял братишку и счастливо улыбнулся, вдыхая его ребяческий домашний запах.

– А Женька? – поднялся вдруг на соломе Сережа.

– Что – Женька? Жив-здоров твой Женька. Капитан и мичман его в обиду не дадут.

– Откуда знаешь про Женьку? – засомневался Сережа.

– Если говорю – значит,, знаю. Ложись, ложись, межзвездный скиталец, покоритель Марса!

Сережа лег, рушнуту щекотал щеку брата длинными ресницами, потом задышал тихо и ровно. Заснул. Виктор не спал. Его бодрость и бесшабашность были напускными, чтобы не растревожить Сергуньку. Сердце его сжимал страх.

А над головами их зловеще стучали стрельцы древками бердышей в башенный настил. Не спим-де, караулим! Не надейтесь бежать! Не спим!

 

 

1

Во все стороны, на юг и север, на запад и восток, – горы, горы, горы. Они лежали, как косматые звери, вытянув лапы и положив на них то круглые, то острые морды. В праздничном воздухе утра горы приблизились всеми морщинами распадков, темными пятнами ущелий и долин. А где-то очень далеко переливчато сверкало что-то похожее на изгиб широкой реки. Не дорога ли в мир, в большую, звонкую, кипучую жизнь?

Капитан и старосты всех шести посадов сидели на обломках скал. Не сел – стоял, привалившись плечами к сосне, Пуд Волкорез. Не было только Птухи – он стерег свою взрывчатку – и Алексы. Солевар не уходил от дозорцев, следивших за Детинцем.

Собираться в посадах теперь опасались. За прошедшие два дня после совещания в кузнице Душановы сыщики десятками лезли в посады, шныряли по улицам и дворам днем и ночью. Теперь они носили под кафтанами легкие кольчужки, а за поясами их торчали на показ пистолеты и кистени. Этими ночами старосты посадов и все, кто чуял за собой какую-нибудь вину перед Детинцем, дома не ночевали, а уходили в сараи, кузни и даже в сады или огороды.

Поэтому и совещание созвали на Лысухе – белоголовой горе, нависшей над Ново-Китежем. Старосты вчера еще узнали от капитана о вызове летчика в Детинец и о похищении Сережи. Возвращения из Детинца Косаговского ждали весь остаток дня и всю ночь. Утром, еще затемно, по просьбе капитана собрались на Лысухе. Решено было ждать до полудня, а если летчик не вернется и к этому часу, начинать действовать. Внизу, в городе,, был оставлен Истома, Он должен был прибежать на Лысуху, если вернется Виктор.

Уперев локти в колени и положив голову в ладони, капитан посмотрел вниз, на богоспасаемый град. Пыльные ухабистые улицы, потемневшие от дождей избы со ржавыми соломенными крышами, лютая бедность, голод, невежество, тоска. В этих дымных, вонючих избах тлеют лучины, хлебают там щи без соли, жуют несоленую кашу, кривятся от трудной вони несоленой рыбы. Там стонут и надрывно кашляют больные тифом, оспой, чахоткой; здоровые от беспросветной нужды, голода и смертной тоски или бегут в кабак, или молятся истово. А подняв в молитве глаза к небу, видят все тот же Детинец, его пузатые башни, словно кулаки, занесенные над замордованными посадами и деревнями. Иной раз мутится у капитана голова: явь это или кошмарный сон?

Капитан вздохнул и выпрямился. К черту хандру, о деле надо думать!

– Пуд, нашли твои лесомыки что-нибудь в церкви «Николы на бугре».

Волкорез виновато облизнул обветренные губы:

– Дельного ничего не нашли, кормилец. Следы видели в лыве. Это подале от церкви будет. Обутка аки бы не наша. У нас такую не носят.

– А в самой церкви, внутри? Особенно в алтаре?

– В церкве ничего не нашли.

«Неужели не в алтаре «Николы на бугре» их притон, когда они приходят сюда? А харбинский окурок? Но где же они прячутся?..»

Из города прилетел вдруг возбужденный слитный крик людей. Ратных удивленно и тревожно прислушался, из-под ладони посмотрел на город.

– Что это за крики? – спросил он. – Около Детинца, кажется, люди кричат?

Староста Гончарного посада улыбнулся.

– Сёдни наши посадские ребята с детинскими сражаются. Мячик ногами мутузят, бесенята. Им что? Балуют.

– Сборная «Посады» – сборная «Детинец». На первенство Ново-Китежа. Большой футбол! – сказал капитан, и голос его потеплел. – А принес футбол в Ново-Китеж Сережа. Не пришлось ему, бедному, участвовать в таком ответственном матче… И не побоялись верховники своих детей на футбол отпустить?

– Мы-то с Детинцем в «тесную бабу» играем, а ребятне это ништо, – объяснил гончар. – А для охраны своих чад послали верховники на поле две десятни стрельцов.

– Две десятни – пустяковина. И не пикнут! – сказал презрительно староста солеваров. – Надо бы детинских щенков похватать – да в подвал. И обменять бы на наших, на мальца и на Виктора.

– Мы не верховники, мы с чадами не воюем! – резко сказал Будимир.

Солевар заметно смутился.

– Прости, коли так, на глупом слове. Все помолчали, прислушиваясь. Из города доносился все тот же гул голосов, затем дружное, восторженное «а-а-ах!».

– Завелись уже в Ново-Китеже болельщики. Ишь как переживают! – засмеялся Ратных.

Будимир первый услышал близкий человеческий крик. Он поднялся с камня, посмотрел вниз. Без тропки, напрямик ломился к ним Истома. Приблизившись, он обвел всех медленным взглядом, часто, запаленно дыша. И все еще молчал.

– Ишь запалился как, – не вытерпел Будимир. – Пошто спешил?

– Вам сказать. Полдень уж, из Детинца никто не пришел.

Старосты переглянулись, все разом вздохнули.

– Верховники и братчики перешли уже в наступление, а мы еще не готовы нанести удар. У нас руки связаны! – с отчаянием сказал капитан. – Ждать, ждать и снова ждать!

У Будимира на скулах выступили каменные желваки, так стиснул он зубы, и лоб разрубила каменная складка меж бровей. Но он молчал, глядя в землю.

– А спасение Виктора и Сережи только в немедленном восстании, пока братчики не засели в Детинце. Поймите это, – умоляюще смотрел Ратных на старост.

Гончар поворошил бороду, сказал осторожно:

– Бой этот для нас последний будет. Одолеют – вся наша жизнь кончена!

– Нет, ты скажи, как думаешь: можно наших друзей мирских оставить верховникам на растерзание? – сумрачно посмотрел на него староста Щепного посада. – Ну? Чего молчишь?

– Не можем мы того сделать, спасены души! – громыхнул Будимир. – Не можем друзей верных в беде бросить! Есть иль нет на нас крест? Я так думаю, начнем с теми силами, кои соберем!

– Опасно, – покачал головой гончар.

– Держи опас про запас, хлебна муха! Знаю, что опасно. А мы всю жизнь с опаской жили. Старосты, спасены души, разойдемся по своим посадам и клич кликнем!

Старосты ответили ему одобрительными восклицаниями.

– Аида вниз, в город! – закричали они. – Мешкать грешно!

Все начали спускаться с Лысухи и вскоре вышли в Кузнецкий посад. Здесь гремело, звенело и дымило на каждом шагу.

– А кузнецы всё стучат и стучат! Погибель Детинцу куют! – сказал Волкорез.

Остальные засмеялись.

Будимир остался в своем посаде. Затем и остальные старосты начала расходиться по посадам. Капитан свернул к Детинцу. Надо осмотреть будущий театр военных действий. С ним шли Волкорез, Лапша и Истома. Гул голосов на футбольном поле становился все сильнее.

– Эк, орут-то! Как на кулачном бою, – сказал одобрительно Лапша.

Что-то изменилось в криках футбольных болельщиков – они стали злобнее, беспощаднее. Вырвался вопль, умоляющий о пощаде.

– И верно. На кулачки, что ли, там пошли? – недоумевающе пожал плечами Волкорез.

И вдруг разноголосый протяжный вой двинулся, полетел. Людские возбужденные голоса, неистовые крики, слезливые причитания женщин, чьи-то испуганные подвывания, злой собачий лай – весь этот гул катился, приближался. А Затем появились и люди. Первыми выскакали конные стрельцы. Они мчались, давя кур и поросят, спасаясь от посадских, бежавших сзади и нахлестывавших стрелецких коней в десять хворостин. Испуганные кони подбрасывали на скаку крупы и опрокидывали всадников на шею.

Стрельцы успели проскочить в открытые для них ворота Детинца. А затем ворота захлопнулись перед самым носом подбежавших посадских.

Вся огромная площадь перед Детинцем была уже забита народом. Всюду всклокоченные бороды, бараньи и собачьи шапки, сермяжные армяки и кафтаны. Все кричали и грозили Детинцу кулаками, кольями, топорами, кузнечными кувалдами.

– Неужто бунт? Святой бунт? – спросил тихо Истома, прижав к груди ладони. На лице юноши был восторг, глаза его сияли, будто светились изнутри.

В толпе посадских капитан увидел неожиданно Птуху. Мичман был в одной тельняшке, видимо, поспешил выбежать на улицу. Ратных окликнул его, и Федор начал продираться через толпу. Еще издали он закричал:

– Лед тронулся, господа присяжные заседатели! – Федор поднял палец над головой и кому-то погрозил: – Теперь будем, как в Одессе говорят, с божьей помощью вынимать из них душу!

– Как это началось? Почему? – спросил его капитан.

– Точно не могу сказать. С футбола это началось.

– С футбола? А ну-ка рассказывайте!

 

2

Взрывчатку спрятали в угольных коробах, засыпав ее толстым слоем угля. Мичман переселился поближе К угольному сараю в шалаш из жердей и соломы.

Он лежал, закинув руки за голову, и мечтал об Одессе, когда услышал близкий гул голосов. Мичман сел и прислушался обеспокоенно. Но тотчас же раздался многоголосый крик, такой яростный, полный такой страсти, что Птуха как был, в одной тельняшке, выскочил на улицу.

Кричали на лугу в начале посада и недалеко от Детинца.

– Футбол, вот оно что!

От угольного сарая до футбольного поля было очень недалеко, и мичман решил посмотреть на матч.

Игра, как он понял, втиснувшись в толпу зрителей, шла с явным перевесом посадских. Пятерка их нападающих «висела» на воротах противника, а детинские вынуждены были уйти в глухую защиту. Их вратарь нервничал, как девчонка, крестился и слезливо причитал: «Пресвятая богородица, помоги!.. Святые угодники, заслоните!..» А в воротах посадчины стоял Тишата, паренек спокойный, медлительный. Никогда не торопится, а всюду поспевает. Он и мячи брал не торопясь: куда бы они ни летели – в угол, под штангу, низом ли, верхом ли, – а Тишата тут как тут.

Зрители на поле были только посадские, но на стенах Детинца было полно верховников, остро переживавших неудачи своих ребят. Выполз на стену даже посадник. Он не отнимал от глаз бинокля, не хотел поганить светлые очи паскудным видом посадчины.

Мичман с веселым любопытством смотрел на посадских болельщиков. Низенький посадский, по кислому запаху судя – сыромятник, ежеминутно ахал: «Вот это ай-яй-яй!.. Вот это да!..» А высокий плотник орал самозабвенно: «Давай, давай! Бой отвагу любит!» Иногда болельщики так увлекались, что, забывшись, валили на поле. Тогда стрельцы, рысившие на маленьких лохматых конях, осаживали народ, зло крича и размахивая плетками.

А на поле возникали одна за другой яростные схватки. Сережин мяч, побывавший в бесчисленных схватках, весь в шрамах и в заплатах, летал с одного края поля на другой.

– Пассовка неплохая, отчетливая, с точным адресом. Сережина школа, – пробормотал мичман и вздохнул, вспомнив мальчика, с которым они успели стать друзьями.

У посадских явно коноводили Митьша Кудреванко, мастер обманных движений, и бешено-напористый Юрята. Митьша колобком катался по полю, смешно трепыхая ушами шапки, не сняв ее и в игре. Их сильные, злые и, что особенно опасно, неожиданные удары с трудом брал вратарь детинской команды. Но за этой опасной парой зорко и злобно следил судья.

– Свинство какое! – сказал вслух Птуха. – Судья явно подсуживает! Горло надо рвать за такое!

– Всем видно, как Шемяка судит! – подхватил его слова откуда-то вывернувшийся молоденький кузнец Мишанька Безмен. – Он же из душановской своры, подглядчик.

– Зачем же вы позволили ему судить? Знали ведь, что он подглядчик! – заволновался мичман.

– По закону так, – беспомощно развел руки Мишанька. – Первая половина игры – их судья, вторую половину будет наш судить.

Зрители тоже заметили, что судья бессовестно подсуживает детинским. Звонкие мальчишечьи голоса закричали:

– Судью с поля!..

Закричал судье, не вытерпев, и Мишанька Безмен:

– Как посадник Густомысл судишь! Ты по-божьи суди!

К нему подлетел конный стрелец с потным и злым лицом:

– Заткни рот онучей, смерд! Не то пулей заткну!

– Сунься, сунься! – тихо, но грозно сказали ему из толпы. – Завернем шею, как кочету!

Стрелец, опасливо оглядываясь и по-собачьи рыча, отъехал.

На поле между тем заварилась ожесточенная схватка. Посадские бросились в очередную атаку на ворота Детинца. Митьша Кудреванко с мячом ворвался стремительно на штрафную площадку детинских. Можно было бить по воротам, но Митьша увидел, что Юрята находится в лучшем положении: перед Митьшей крутились два детинских игрока. Он по-товарищески, великодушно уступил другу удар по воротам, неожиданно передав мяч назад, Юряте. Точно приняв мяч, Юрята с силой пробил по воротам. Детинский вратарь поймал мяч, но вместе с ним влетел в ворота.

– Та-ама! – снова зазвенели высокие мальчишечьи голоса.

А за ними взревело и все поле:

– Та-ма!..

– Ха! Слышали? – засмеялся Птуха. – И сюда пробрались священные словечки болельщиков. Кошмар!

Митьша, услышав его голос, нашел мичмана глазами в толпе и подбежал.

– Дядя Федя, где Серега? Мы пришли к попу, а вас никого нет. Нам трудно без Сереги играть.

– Вижу, и без Сережи справляетесь. Потом расскажу, – помрачнел Птуха.

А зрители ликовали, били друг друга по плечам и целовались троекратно. Низенький сыромятник сорвал в восторге шапку и подкинул ее высоко, потом сорвал шапку с Мишаньки и ее подкинул.

– Эка голосят, как на толчке! Менялы базарные! – со злобой выдавил проезжавший стрелец.

А посадские кричали издевательски ему вслед:

– Кисло тебе, зелен кафтан? Взяли Детинец-то!

– Взяли в потешной игре, – сурово оборвал крики седобородый, но дюжий и с румяным лицом кузнец. – Только и всего! А Детинец стоит и кулаки нам кажет!

– Верно дед говорит. Пора, спасены души, заправдашнюю игру начинать! – веско сказал сыромятник.

– Только свистни народу! – подмигнул ему плотник. – Начнем!

Птуха посмотрел значительно на Мишаньку. Тот улыбнулся понимающе в ответ.

А на поле меж тем началась какая-то сумятица. Судья непрерывно свистел и указывал на мяч, поставленный им около детинских ворот. Посадские игроки спорили с ним, он в ответ грозил им кулаком. Особенно горячился Митьша.

– Что там такое? – не понял мичман.

– Судья говорит, что Юрята был в положении вне игры, когда пробил по воротам детинских. Лжет судья. Митьша передал Юряте мяч назад. Я видел ясно.

А поле, уже выло, ревело, стонало:

– Судью на мы-ы-ыло!..

Стоявшие впереди закрыли от мичмана поле, а когда они расступились, Птуха увидел, что Митьша стоит на коленях, запрокинув голову, и старается унять кровь, лившуюся из носа.

– Судья его кулаком в лицо! Сбил мальчонку с ног, окаянный! – завопили в толпе.

Сразу наступила тишина на поле, переполненном 'народом, и стало слышно, как канючит чайка над озером. И так же в тишине, молча, люди бросились на поле. Мичман побежал вместе со всеми. Еще на бегу он увидел, как посадский, схватив судью за бороду, задрал ему голову и заревел:

– На небо погляди! Нас не стыдишься, бога постыдись!

К ним бежал, трепыхая полами кафтана и волоча по земле бердыш, спешившийся стрелец. Он кричал посадскому:

– Брось! Слышь, говорю! Ухайдакаю лешего! Стрельца схватил за ворот сыромятник и рванул назад.

– Сунься только, одним мертвым больше будет! Конные стрельцы, тоже выскочившие на поле, хлестали народ плетками, кричали грозно:

– Куды?.. Назад!.. Стой, говорю!..

Юрятка, увернувшийся от плетки, зло ощерившись, запустил мячом в стрельца и сбил с него шапку. Стрелец, вздернув коня на дыбы, выхватил из-за пояса пистоль и прицепился в мальчонку. Юрята, изогнувшись, проскочил под конским брюхом и юркнул в толпу. Стрелец со зла выстрелил в мяч. Мяч зашипел и испустил дух.

Тогда раздался первый яростный крик:

– Бей стрельцов, кто в бога верует!..

Мичман поглядел на Детинец. На стенах было пусто. Как ветром сдуло и цветные кафтаны, и яркие платья, и зонтики. К воротам крепости бежали мальчишки – игроки детинской команды. Их никто не преследовал.

А на футбольном поле шла расправа с судьей-подглядчиком. Выломив руки в локтях, его тыкали лицом в землю:

– Суди по-божьи, собака!..

– И не подглядывай!..

– Не доноси посаднику, сучье вымя!

Судья, выплевывая пыль, забившуюся в рот, выл по-звериному.

Конные стрельцы, возвышавшиеся над толпой, сбились в кучу, не решаясь кинуться на посадских. Дело-то пошло не на шутку! Затрещали плетни – из них выламывали колья; бабы с плачем закрывали ставни; во всем городе отчаянно лаяли собаки; в церквах набатно заклепали в чугунные била. И перекидывались, как пожарные искры по ветру, тревожные и веселые слова:

– Бунтуем, спасены души!..

– Сподобил господь!..

– Рушь Детинец!.. Оттыкай дыру в мир!..

– Волным в мир выйти!..

Стрелецкий урядник, толстенький, молоденький, почти мальчишка, вдруг взъярился. Он выдернул саблю из ножен и закричал, грозя ею:

– Расходись! Нет вам, псам, ходу к Детинцу!

Он пришпорил коня и запальчиво бросился на толпу. Храпящая, брызжущая пеной лошадиная морда ткнула мичмана в плечо.

– Соблюдай правила уличного движения! – рявкнул Птуха, отмахнувшись кулаком, и попал лошади в лоб.

Конь отчаянно затряс головой. Урядник выдернул пистоль, курок щелкнул, но дал осечку. Мичман схватил всадника за кушак, сорвал с седла, поднял и швырнул на землю.

– В колодец его! – закричала толпа, срывая с урядника оружие.

Его привязали к колодезному журавлю вниз головой и несколько раз окунули в колодец. Урядник плакал по-ребячьи и жалобно кричал:

– Ребятушки, не губите! Подневольные мы!

– Врешь! – отвечала толпа. – Вольной волей зеленый кафтан да берендейку надел!

Еще двоих стрельцов стащили с коней и принялись мять им бока. Остальные зеленые кафтаны повернули коней и помчались к Детинцу.

Посадские хлынули вслед за ними.

 

3

Птуха еще рассказывал, а около них стоял уже Будимир, с трудом протолкавшийся через плотную толпу.

– Получилось дай боже! – закончил мичман свой рассказ. – Начали футболом, кончили восстанием.

– И клич кликать не надо, и звать никого не надо. Весь Ново-Китеж здесь! – покачал головой Будимир.

Людской девятый вал, хлынувший с футбольного поля, ударившись о стены Детинца, остановился и забурлил. Ходила зыбь, крутились водовороты, и не умолкали крики. Капитан разбирал отдельные голоса и видел отдельных людей, Вот Псой Вышата кричит, тряся рваными дерюжными штанами:

– Теперь держись, Детинец! Жди нас в гости, придем посадничьи меды пробовать!

А не отходивший от него ни на шаг Сысой Путята, почесывая пузо под рубахой, говорил кротко и мирно:

– И то! Порушить надобе это лукошко, Детинец, понимай.

На них налетел с неожиданной яростью посадский, похожий на апостола с иконы, споривший с Псоем еще в роще на Ярилином поле. Задирая апостольскую бороду, Софроний начал выкрикивать визгливо:

– Вы лбы о Детинец расшибете, нахвалыцики! Шумство и озор до добра не доведут!

Тогда взорвался вдруг мичман:

– Что защищаешь, жлоб? Какая у тебя жизнь? Хуже турецкого святого живешь! Посаднику галоши целуешь!.. Кошмар!

Люди загудели:

– Верно, мирской, говоришь! Святые слова!

А Сысой засиял ему лучистыми ласковыми глазами.

– Не гневись на него, Федя. Что с него возьмешь? Сидень Софроний ведомый. Ватрушка, пра слово! Все за старину, за ветошь заступается.

Откуда-то прикатили пустую сорокаведерную бочку, и на нее взобрался Будимкр.

– Спасены души, тиха-а-а! – загромыхал его бас. – Что высоко подпоясались? Али драться собрались? Добре! Пора по Детинцу ударить!

– Ай да Будимир! – заликовала толпа. – Широка борода, а душа молода! Веди нас на Детинец!

– Не я поведу. Без головы и руки-ноги вразброд пойдут, и надо нам по древнему, Степанушки Разина, обычаю выбрать походного атамана. Кого водите, хрешшоны?

– Ты нам совет дай, кого выбрать! – закричали в толпе.

– Степана мирского выбирайте! Он смыслом мудр и сердцем чист. Гож ли?

– Гож, гож! – заревела толпа. – Кажи нам Степана мирского!

– Полезай на бочку, – подсадил Будимир капитана, – покажись народу.

Ратных влез на бочку, и люди закричали:

– Люб, люб!.. Маленько знаем тебя!

– Челом бьем, порадей, родимый!

– Веди нас на Детинец, Степанушка!

– И на отчину выведи!.. В мир!.. На Русь! Ратных смотрел на прокопченную, землистую от голодовок, позеленевшую от цинги посадчину, и сердце его билось взволнованно.

– Коли народ выбрал, отказываться права не имею! – крикнул он и поклонился народу. – За доверие благодарю, а только я сердитый. Что. думаю – скажу, что сказал – сделаю, а споров да перекоров не терплю!

– Послушны будем твоей воле! – кричал народ. – Атамань с богом, Степан! Вот и второй у нас атаман Степан!

– В помощь себе беру есаулами Будимира Повалу, лесомыку Пуда Волкореза и мирского Федора, вот этого! – указал он на Птуху, стоявшего около бочки.

Мичман сразу подобрался и лихо сдвинул на затылок мичманку.

– И это в твоей воле! – ответила толпа.

– А вот знак власти твоей атаманской, – протянул ему Будимир кривую длинную саблю в сафьяновых ножнах. – Это сабелька старицы Анны, ею она царских воевод рубила. Мы, кузнецы, ее храним.

Капитан вытащил саблю наполовину из ножен и поцеловал ее.

А в толпе кто-то нетерпеливый завопил:

– Начинай воевать, атаман! Верховники в Детинце, как в горсти. Их, как цыплят, лукошком накрыть можно. Начинай!

– Хороши цыплята! Слухайте меня, спасены души! – полез на бочку Софроний. – В Детинце собак-стрельцов близ тысячи. Несть числа! А с сильным бороться – смерти искать!

– Да спихните вы его с бочки! – заревела толпа. – По морде угодник, а по делам негодник! Откуль же близ тысячи, зеленых кафтанов едва сотня наберется!..

– Беги от стен! – закричали в задних рядах. – Счас с пищалей шибать начнут! И пушку ладят!

– Трави запал! – долетела команда со стены.

Детинские стены окутались пороховым дымом. Стрельцы открыли огонь из длинных, тяжелых пищалей и коротких широкогорлых «тюфяков». А в башенной амбразуре вспыхнуло пламя, и пушечный выстрел тупо отдался в тайге. Каменное ядро, проверещав над осаждающими, плюхнулось в землю далеко за их последними рядами. Детинские владыки повернули разинский «Единорог» против народа.

Пороховой дым повис низко над землей, как болотный туман. Кричали в толпе раненые. Кружили над людьми перепуганные галки. Осаждающие отхлынули от стен, и стрельба прекратилась.

Вскоре пошел дождь, частый и крупный, но посадские не ушли от Детинца.