Сорок лет горят, не угасая, костры по всем просторам нашей родины! Впервые зажглись они в Октябре вокруг Смольного и на торцах Невского, около арки Генерального штаба. Их пламя отразилось в темных окнах Зимнего дворца. Костры атаки старого мира! Искры их, подхваченные ураганом великой революции, зажгли костры и на берегах ледяных болот Сиваша, и на берегах Волги, и в партизанских сибирских лесах, и вокруг заваленной непроходимыми сугробами Волочаевской сопки. Дрожащие от холода красногвардейцы, красноармейцы, партизаны наваливались на пламя костров, ловя тепло жадно вытянутыми руками. Враг в бешенстве бил по нашим фронтовым кострам батарейными залпами, пытаясь потушить, разметать их живой огонь. Но бесплодно было бешенство врага. От разметанных взрывами головней вспыхнули новые огни: полыхающие ненавистью костры комбедовских постов у кулацких амбаров, шумные костры «великого почина», мазутные костры в отогреваемых после многих зим, возрождаемых заводских цехах, а потом зарево огней Шатуры, Волховстроя, Днепростроя. И пошло, пошло полыханье! Величественные костры пятилеток, костры Турксиба, Магнитогорска, Комсомольска-на-Амуре. А солдатские костры Великой войны и победные костры на площади рейхстага!
И сейчас вся в заревах походных и трудовых костров наша держава! Горят костры из пустынного саксаула, степного бурьяна, таежных неохватных бревен, из болотного торфа, сырых, дымных тундряных лишайников и полярного берегового плавника. Кашляя, ругаясь, вытирая слезы, отчаянно дует на чуть живой огонек человек с опухшим от комариных укусов или с подсушенным зноем и ветром лицом. И когда вспыхнет наконец щедрое, широкое, горячее пламя, пойдут устало к костру делатели, открыватели, искатели и украшатели родной земли, наши строители дорог, городов, электростанций, наши строители золотого века человечества, коммунизма. И никому не потушить наши костры, ибо горят они в наших сердцах, вечные костры правды, красоты, любви к людям, пламенные порывы к новым горизонтам, новым поискам, к борьбе и великим трудностям!
Так думал Борис, протягивая охолодевшие руки к походному шоферскому костру, железной бочке, раскалившейся от пылавшей в ней мазутной ветоши. Здесь сушились вытаскивавшие грушинскую машину, незнакомые Борису ленинградцы. Среди них были Виктор Крохалев и Мефодин, тоже мокрые до колен и перемазанные болотной жижей. В темноте, куда уже не падал свет костра, стоял санитарный автобус. На его освещенных изнутри занавесках шевелились человеческие тени. Борис ревниво посмотрел туда и, вздохнув, отвернулся.
Ребята у костра молча, сердито выливали из сапог воду, выкручивали портянки, обжимали пропитавшиеся водой, как губка, ватные штаны. Садыков, раскинув полы шинели, раскорячившись, сушил мокрые галифе. Увидев подходящего Грушина, он опустил полы, вытащил портсигар и, раскрыв, молча протянул шоферу. Они долго Ловили папиросы окоченевшими пальцами, а когда затянулись с наслаждением, Садыков закричал на молчавшего шофера:
— Тихо, без паники! Что скажешь?
— Скажу, что крепко сел, всей рамой!
Шнурок грушинской ушанки развязался, наушники уныло опустились, и он был похож на виноватого, получившего встрепку щенка.
— Испугался?! — глубоко затягиваясь, выкрикнул Садыков. — Терпеть не люблю, когда человек испугался.
— А я считаю, что ходу нам здесь нет! Я не первый день в степь выехал! Слава богу, поездил! — закричал и Грушин, сердито швырнув в костер только что закуренную папиросу. — Здесь западина, с двух сторон сюда сток. Здесь везде болото!
Садыков молчал и дергал головой, будто отгонял мух. Туго хлопнула дверь санавтобуса. С трапика сбежал Неуспокоев и торопливо подошел к костру.
— Ну, как дела? — спросил он Садыкова.
— Дела такие, что и не туды и не сюды! — с усталой злобой сказал Грушин. — Я по радиатор сел, Полупанов почти до пробки. Я полсотни ребят искупал в грязи, а грязь-то не лечебная. А толк какой?
— Еще полсотни купайте! Еще сотню купайте, только двигайтесь вперед. Впереди уйма срочной работы! — нетерпеливо повысил голос Неуспокоев, не замечая переглянувшихся ребят. — Что вы с нами церемонитесь? Мы не на курорт приехали — на целину!
Стоявший невдалеке от прораба парень в зеленом лыжном костюме из какого-то особенно прочного, бил-лиардного сукна и в альпинистских, на высоких железных шипах ботинках, сказал громко, не стесняясь:
— Одно у них — целина, а где о людях забота?
— Тебе толк нужен? Коммунистов позови, будет тебе толк, — глядя в костер, сказал Садыков Трушину. — Учить тебя.
— Учить меня не надо. А сколько их у нас, коммунистов? — сердито спросил Грушин.
— Ты коммунист? — ткнул в грудь ему пальцем Садыков, потом ткнул себя. — Я коммунист!.. Что?..
— Я подал заявление в партию. Кладите и меня в счет, — серьезно сказал Неуспокоев.
Садыков посмотрел на него, но заговорил снова с Грушиным:
— Айда, Степан Елизарович! Пошли! Вытащим твою машину, вместе будем третью переправу искать. Должна быть переправа! Показать карту? Делай!
— Ладно, — сунул Грушин руку под шапку и осторожно потрогал пальцами лысину. — Вываживать придется. Иначе не выдернем.
Они вместе отошли от костра, и долго доносилось из темноты мокрое шлепанье садыковской шинели по голенищам сапог.
— Буквально накрылся наш Садыков! — посмотрел в ту сторону ленинградец в лыжном костюме из биллиардного сукна.
— Филипп не туда влип! — засмеялся второй ленинградец, маленький, верткий, как вьюн, с заносчивым и насмешливым лицом. Он не мог спокойно стоять на месте, все время выделывал что-нибудь ногами, руками и крутил головой. Казалось, что сейчас он пройдется в ловкой пляске, напевая скороговоркой что-нибудь залихватское.
— Влип-то Филипп, а вытаскивать его не иначе как нам придется, — обвел всех веселыми глазами Мефодин. — Готовьтесь, курортнички! Закуривай по последней! — ударил он щелчком в дно пачки, вытолкнув папиросы, и протянул ребятам.
Ему никто не ответил и никто не взял папиросы. В молчании этом Борису почудилось нехорошее.
Снова хлопнула дверь автобуса, выпустив длинного как жердь парня в черном полушубке. На шее его белел новенький бинт. За ним вышла Шура и села на трапик. Парень с бинтом на шее подошел к костру и удивленно оглядел хмуро молчавших парней.
— Шинель-то, Витя, сними, скорее просохнет. На, мой полушубок надень. Простудишься, — послышался за спиной Бориса быстрый беспокойный шепот.
Он оглянулся. В двух шагах от костра стояла малюсенькая Лида Глебова и смотрела на Виктора. Борису подумалось, что она давно стоит здесь, стыдясь подойти к костру, под насмешливые взгляды ребят.
— Здо́рово промок? — снова послышался ее тревожный шепот.
— Все здо́рово промокли, — ответил Виктор, не глядя в ее сторону.
— Там грязи — во! — провел маленький рукой по животу, плясовито притопнув. — Мы машину только зубами не тащили, а она как примерзла.
— Ну, курортнички, пошли лечебные ванны принимать. Дядя Степа и Садык-хан заждались, поди, тягачей, — бросил Мефодин докуренную папиросу в пылавшую бочку. — Но, учтите, никого не приневоливаю, а добровольцы — два шага вперед!
— Как работа будет оплачиваться? — спросил парень в лыжном костюме. — Аккордно или по норме?
— Не бойся, я не вербовщик, не обману! — засмеялся Мефодин. — Кто не пойдет — пожалеет! Пошли, пошли!
В глазах его было столько веселого озорства, столько жизнерадостности, будто звал он не в ледяную грязь, а на смешную проделку. У костра засмеялись, и сразу десяток парней сделали «два шага вперед», подошли к Мефодину. Первым шагнул к нему Виктор.
— Куда ты? — смело выступила к костру Лида. — Ты же еще не высох. Как будто, ей-богу, других, сухих людей нет!
— Ладно тебе! — сконфуженно отвел Виктор глаза. — И чего ты здесь крутишься? Тебе спать пора. Здесь наше дело, мужское, — важно и солидно закончил он.
— Тогда и я с тобой пойду! — встала Лида рядом с Виктором.
— Ну я прямо не знаю! — с отчаянием развел руки Виктор и заорал на девушку, сделав свирепые глаза: — Сказано, иди спать!
— Сам иди! А я деваха здоровенная, не на именины приехала.
Ребята посмотрели на «здоровенную деваху» и взвыли от хохота.
— А что? И правда! — кричал хохоча Мефодин. — Наши девахи отчаянные, и под землю и под воду лезут! А вы? На здоровенную деваху надеетесь? И не совестно?
По другую сторону костра стояло еще немало ребят, среди них парень в лыжном костюме, веселый живчик и длинный парень с повязкой на шее. К ним и обращался Мефодин. Но ему не ответили. Пряча глаза, они смотрели в костер. Только парень в лыжном костюме пробормотал:
— Мне грязевые ванны противопоказаны. У меня люмбаго.
— Вот это да! — отшатнулся ошеломленно Мефодин. — Для жизни опасно? А выглядишь ты как огурчик малосольный. А ты чего шею укутал?
— Чирей. Вот такой! — показал длинный парень кулак, но тотчас передумал и отмерил конец большого пальца. — Вот!
— Прыщик вскочил? — сочувственно прищурился Неуспокоев.
— Николай Владимирович, Сычев освобожден. У него карбункул! — крикнула Шура от автобуса.
— Бросьте, доктор! Не надо! — обернулся к ней Сычев и, сверкнув глазами на прораба, перешел к Мефодину. — У нас не заслабит, будьте покойнички!
Вслед за Сычевым пошли и стоявшие рядом с ним ребята. Теперь по другую сторону костра остались только двое: маленький, с насмешливым лицом, живчик, и парень в лыжном костюме.
— А вы? Отвоевались, землячки? — дружески спросил их Неуспокоев.
— Отвоевались. Сейчас пойдем галстуки подвязывать и патефон гонять. Разрешите представиться, Сергей Зубков, — поклонился вежливо маленький, потом поднял промокший подол полушубка. — Видите? Есть парни, которые не хлебнули еще этого горюшка, а я до белья промок. Хотелось бы обсушиться. Законно? — деликатно улыбаясь, спросил он.
— Вполне законно, — похолодели глаза прораба. — Но вот что, земляки. Работа есть работа. А охота вам или неохота в мокрых штанах работать, потом скажете.
— Николай Владимирович, подойдите сюда! — негромко позвала Шура.
В голосе ее Борису послышалась тревога. Но прораб не слышал. Глядя прямо в глаза Зубкову, он сказал твердо, с недоброй силой:
— Иди, земляк. Живее!
— А вы ответственный пост занимаете? — спросил зло парень в лыжном костюме. — Вы будете у костра зад греть?
Неуспокоев внимательно посмотрел на парня, на его чистенький, сухой лыжный костюм и сказал припоминающе:
— Постой, постой! А ведь я тебя знаю, биллиардист. Знаю.
— Возможно, — равнодушно, глядя в костер, ответил «биллиардист». — Возможно, и встречались в Ленинграде. А что из этого вытекает?
— В Ленинграде мы с тобой не встречались, а я тебя все же хорошо знаю. Это ты будешь через пару дней кричать на целине: «Почему в палатках собачий холод, почему ватные одеяла не выдают, почему в столовке каждый день рис, а в лавке “Беломора” нет?» А потом ты навостришь от нас лыжи с парой казенных одеял. Узнал я тебя, биллиардист?
Ребята засмеялись, засмеялся и Борис: уж очень смешно было глупо-ошеломленное лицо «биллиардиста». А Неуспокоев продолжал:
— И напрасно ты думаешь, что я буду у костра зад греть. Нет, мы вместе пойдем. — Прораб снял пальто. — Идем, ребята!
— Что ж, я считаю предложение вполне подходящее, — засмеялся Зубков и, обойдя костер, встал рядом с прорабом.
«Биллиардист» стоял один, упорно глядя в огонь костра.
— Ну? Марш! — повеселев от злости, крикнул Неуспокоев, не спуская с него взгляда.
— Много вас приказывать, — пробормотал «биллиардист», пряча от прораба озлившееся лицо. И не вытерпев, искоса, трусливо поглядел на него. — Чего уставился? Сказал — не пойду!
— Пойде-ешь, мой миленький! — с недоброй лаской протянул Неуспокоев. — А не пойдешь — пинками в зад в степь прогоню! Дам кило хлеба и коробок спичек. Сиди на кочке, как потерпевший крушение, жди машину, что подберет тебя.
Лицо его было жестко, неуступчиво, верилось, что он готов сию же минуту выгнать «биллиардиста» пинками в черную степь, попробуй тот отказаться работать. Парень поглядел на ребят, стоявших около Мефодина. В их глазах не было ни сочувствия, ни одобрения. Тогда, выставив плечо, будто пробиваясь через враждебную толпу, он отошел от костра и побежал. Из темноты донесся его крик:
— А пошли вы!.. Называется — позвали целину поднимать! Маяковского на вас нет!..
Неуспокоев засмеялся и тоже крикнул:
— Ладно, встретимся! У тебя костюм приметный!
— Николай Владимирович, я вас второй раз зову! Идите скорее! — нетерпеливо крикнула Шура.
— Сию минуточку, Александра Карповна, — обернулся в ее сторону Неуспокоев и приказал — Мефодин, ведите ребят. Я следом за вами.
— Они и без меня дорогу знают. А ну, без последнего! — крикнул Василий и побежал к трясине.
Со смехом, озорными криками ребята бросились за ним.
— Сычев, вернитесь! Вам нельзя! Сычев! — закричала отчаянно Шура, но ребята пропали уже в темноте и темнота не ответила ей.
Неуспокоев и Борис подошли к Квашниной.
— Слушаю вас, Александра Карповна. Только, умоляю, поскорее, — оглянулся нетерпеливо прораб на топь.
— Верните людей — резко сказала и шагнула к нему Шура. В свете окон автобуса стало видно ее лицо, решительное и гневное.
— Что? — удивился Неуспокоев, но тотчас улыбнулся снисходительно. — Только за этим вы меня и позвали?
— Дура я, что не вмешалась раньше! Боялась — пострадает ваш великолепный авторитет. Немедленно верните людей! — приподнималась Шура при каждом слове на цыпочки.
Чупров чувствовал, что она сейчас как туго натянутая струна.
— Требую, как врач! Вы послали в болото мокрых людей, послали во второй раз. У Сычева карбункул…
— Вижу, что я неправ. Ошибся, — виновато ответил Неуспокоев. — Но мы должны сегодня же пробиться на Жангабыл. Для нас сейчас время дороже всего!
— А люди для нас дешевле всего?! — крикнула Шура.
— Люди? — рассеянно переспросил Неуспокоев и начал смеяться беззвучно. Лишь прыгающие брови выдавали его смех. — Составляющие человека белки, жиры, углеводы, соли, железо и тэдэ, и тэпэ, если все это купить в бакалейной лавочке, стоило бы ровным счетом сорок копеек. Четыре гривенника!
— Ручаетесь за точность вашей справки? — Басок Бориса стал колючим.
— Ручаюсь! — усмехнулся прораб коротко и резко. — Да бросьте вы, Борис Иванович, серьезничать на каждом шагу. В любых жизненных случаях сохраняйте чуть-чуть ироническую интонацию. Так веселее жить. Извините, Александра Карповна, дело ждет, — поклонился он Квашниной и отошел.
— Николай Владимирович! — закричала испуганно Шура.
— Шура… милая… не могу! — остановился прораб. — Не умею отменять свой приказ. Убейте, не могу!
Он повернулся и побежал.
— Николай Владимирович! — В голосе девушки были слезы.
Но топот убегавшего Неуспокоева смолк.
— Ах, так! — Она усмехнулась враждебно и зло. — Где сейчас директор, Борис Иванович?
— Право, не знаю. Он уехал искать броды, но, может быть, и вернулся. А зачем вам директор?
Девушка не ответила и пошла в сторону дороги, где стояла колонна.
— Я вас провожу. Можно? — двинулся было за нею Борис.
— Не надо! — раздраженно ответил голос невидимой Шуры. — Не нужны мне ничьи проводы!
Борис прислушивался к ее быстрым, нервным шагам, пока шум их не смолк. Потом вздохнул и зашагал торопливо к топи, к тому месту, где вытаскивали грушинскую машину.