Борис знал много недостатков за собой. С горечью, например, он не раз убеждался, что поступает в жизни не так, как должен был поступить. Или недосаливал, или пересаливал, — чаще последнее. Опыта не хватало и выдержки тоже. Прав ли он и сейчас, собираясь просить Садыкова за Мефодина, вчерашнего мошенника и пьяницу? Место ли вообще Мефодину на целине? Но почему-то хочется Борису верить, что Мефодин требовательно, до конца разобрался в собственной душе, что-то решительно откинул, что-то утвердил, и теперь у него одна дорога — на чистую землю, на целину! И не надо бы сейчас отнимать у него машину. Послушали бы, как он говорит о ней, задушевно и чуть стыдливо — как иной парень говорит о любви…

…Из столовой гости еще не разошлись. Садыков пил чай, заводя глаза от морившей его дремоты. Борис сел рядом и сказал тихо:

— У меня к вам просьба, Курман Газизович.

Борису хотелось поговорить с завгаром келейно, не привлекая внимание остальных, но Садыков по обыкновению крикнул:

— Давай, говори! Материал какой-нибудь нужен?

Теперь разводить конспирацию не было смысла, и Борис громко сказал:

— Нет, не материал. У меня просьба к вам. Не найдете ли вы возможным вернуть Мефодину машину?

Садыков отодвинул пустой стакан и зевнул, показывая крупные желтые зубы.

— Такое дело не пойдет. Разговору такого не может быть. Я его машину Полупанову уже передал.

— Вы сняли Мефодина? — вмешался недовольно Корчаков. — Не мешало бы и со мной согласовать. Я все-таки директор.

— Слушай, он твой оперативный приказ нарушил, твой сухой закон нарушил! — закричал Садыков. — Он весь коллектив замарал!

— Когда же перестанем мы пустые, высокопарные фразы выкрикивать? — поморщился директор. — Хороший коллектив один пьянчужка не замарает!

— Замарает! Одна паршивый овца все стадо портит!

— Верно! Но коллектив — не стадо.

— Над грешной душой шофера Мефодина идет спор темных и светлых сил, — раздался за спиной Чупрова бархатный баритончик Неуспокоева. — Совсем как в античных трагедиях! Присоединяюсь к темным силам. Мне непонятна ваша горячность, Борис Иванович. Вы же сами сигнализировали о пьянке шоферов, а товарищ Садыков сделал оргвывод. Так сказать, «по следам ваших выступлений». В чем же дело?

— А теперь я узнал другое! — не обернувшись к Неуспокоеву, глядя только на Егора Парменовича, горячо сказал Чупров. — Он от радости выпил, что едет на целину! Вы не представляете, как много значит для него целина!

Прораб скептически гмыкнул, а Садыков зевнул, вытирая пальцами выступившие слезы, и сквозь зевок сказал:

— Аэта у нео неоошая.

Это значило: анкета у него нехорошая. Борис вздохнул, переламывая вспыхнувшую злость, и встретился с глазами Егора Парменовича, ласковыми и одобряющими. Так старость смотрит на хорошее и молодое. Успокоенный Борис обрадованно улыбнулся.

— А вы видели, как он работал на переправе? — Грушин переставил стул и сел лицом к прорабу и Садыкову. — Завязла не его машина, завязла моя! А он барахтался в трясине, пока не почернел!

— Видел. А что в этом особенного? — пожал плечами прораб. — Мы все так на переправе работали. А Мефодин плохой пример молодежи. За ворота таких!

— Вот верно сказал! — крикнул Садыков. — Мефодина в оглобли не введешь. Верно говорю.

— Полегче бы, Курман Газизыч, — тихо сказал Корчаков. — Это же люди, а не ходячий идеал.

— Такими кусками, как Мефодин, не бросаются! — горячо подхватил Грушин.

— Отменить? — встал возбужденно Садыков. — Давай, приказывай, директор!

Егор Парменович покосился на его измученное лицо, на неспавшие глаза и пожалел завгара. У человека и без того неприятности, и впереди, пока не кончен поход, их будет, видимо, не мало, и отвечает за все он.

— Ладно, пусть будет по-вашему, — согласился Егор Парменович и заботливо добавил: — Вам поспать надо. Вторую ночь спать не придется. До рассвета — пустяк, а вам в разведку.

— Разведка дело знакомое, — довольно ответил Садыков и сел.

Борис растерянно посмотрел на директора. Пригнув голову к плечу, сощурив умный глаз под седой бровью, Егор Парменович смотрел на Бориса и сочувственно и насмешливо.

— Мозжит, — потер он, морщась, колено. — Даже не разберешь, где болит, а от этого не легче.

— Это к дождю, — сказала Шура.

— Нет, видно, к старости, Александра Карповна, — горько улыбнулся директор и встал. — Пойду ногу растирать. Варвара небось нагрела уже вашу мазь, Александра Карповна.

Он пошел прихрамывая к дверям. За ним поднялся, зевая, и Садыков. Они вышли.

— Вот и все! — сказал для чего-то Борис сломавшимся от обиды голосом. Он взял чайную ложку и начал внимательно ее разглядывать.

Грушин строго посмотрел на него:

— А вы учи́тесь дело до конца доводить.

Борис встал и молча вышел из комнаты.

…При его входе Мефодин вскочил со стула так стремительно, что заметалось пламя свечи. Напряженные, ожидающие глаза шофера смутили и напугали Бориса.

— Садыков не согласен, — коротко сказал он, глядя на доску с плохо стертой арифметической задачей.

— Та-ак, — протянул Мефодин, растерянно погладив переносицу. Глаза его мигнули несчастно. — А насчет совхоза? Как?

— Тут прораб вмешался. Требует — за ворота! Но я буду говорить с директором.

Мефодин, по-детски оттягивая пальцами нижнюю губу, помолчал, потом крикнул пресекшимся голосом:

— Незачем говорить! А ну вас всех к хрену и с целиной вашей!

Не глянув на Бориса, он выбежал из комнаты.

Борис подошел к свече, сковырнул теплые, мягкие оплывы, не спеша скатал в шарик и, с силой запустив им в угол, тоже вышел. Но на дворе остановился в раздумье. Надо еще раз поговорить с Мефодиным, успокоить его. И с Егором Парменовичем надо поговорить. Это уж обязательно!

Борис поспешно вернулся в школу. Классная дверь была прикрыта неплотно, и в широкую щель Борис увидел Мефодина и Шполянского. Они стояли спиной к двери, лицом к свече. Шполянский встряхивал что-то в руке и говорил презрительно:

— Вже я бачу, якый то пиджак. У нем еле душа держится.

Только теперь Борис заметил, что Мефодин стоит в одной рубашке, а Шполянский встряхивает и подкидывает на руках его пиджак.

— Опять же двуборт. А тэпэр шик — одноборт. Нэ товар!

— Тогда в долг дай! — с мучительным стыдом попросил шофер.

— Смеешься з мэнэ? — спокойно ответил Шполянский. — А платить чем будэшь? На дурняка хотишь взять? Зараз ты отставной козы барабанщик. Бильш ничого! Зараз ты нэ можешь от так! — выразительно схватил он ладонью воздух и, зажав в кулак, сунул в карман.

— Нужно мне сейчас выпить, нужно! Можешь ты это понять? — отчаянно крикнул Мефодин.

— За всяко врэмя! Массу клопот маю от своей отзывчивой души. Гоп, кумэ, нэ журысь! Зараз выпьем! — с дружеским сочувствием хлопнул Шполянский шофера по плечу. — Пид одно дельце. Чуешь, сэрдэнько?

— Под какое дело? — прозвучала в голосе Мефодина враждебная настороженность.

— Алэ ты бачив, у Шполянского погани дила? Грандиёзный комик! К нёму с образамы, он с гарбузамы. Ну, пишлы швыдэнько! — весело обнял Шполянский шофера за поясницу.

— Погоди! — высвободился тот, отступив на шаг. И, стукнув кулаком по столу, крикнул — Не надо!.. Не надо, сука ты поганая!

Свеча упала и погасла. Мефодин выбежал из класса, не заметив Чупрова. За ним промчался Шполянский.

Борис вошел для чего-то в класс. Долго искал и зажигал упавшую на пол свечу. Сел за учительский столик лицом к доске. Подперев голову руками, глядя на доску, глубоко задумался. Перед ним по-прежнему стоял Мефодин, то с лихорадкой в глазах, то с глазами, мигающими несчастно, по-собачьи покорно. Ах, как нужно было сейчас Мефодину схватиться за чье-нибудь плечо и как он искал этого! Борис шевельнулся и переменил позу. Какая-то необъяснимая душевная неловкость томила его и мешала думать о Мефодине. А когда шевельнулся, сразу понял: он, не переставая думать о Мефодине, мучительно, напряженно хотел уловить, что неверно в проступающих на доске цифрах:

12×9 + 24: 4 = 11

И вот теперь понял. Неверен ответ! Он вскочил, подбежал к доске и, перечеркнув крестом 11, вывел так же крупно 33. Держа мел в руке, сказал вслух:

— Вот в чем дело! Задача, оказывается, неправильно решена.

Ему хотелось еще что-нибудь делать, куда-то спешить и с кем-то спорить, даже ругаться! Ему было обидно и совестно.