Под булькающие печальные звоны верблюжьих колокольцев шли пыльные караваны из Китая, Ирана, Афганистана, Индии. На верблюжьих горбах качались купцы, пилигримы, ученые, послы, невольники и тюки товаров. Потом караванная дорога стала почтовым трактом, и под залихватский звон и бряк поддужных колокольчиков помчались российские тройки с ямщиками казахами на облучках. В те годы и вырос здесь, на берегу небольшого озерка, шумный постоялый двор, с трактиром, конюшнями, крепкими амбарами для купецких товаров. Держал этот двор, видимо, цыган, поэтому и теперь, когда тракт заглох и затравенел, а в бывших амбарах табунились волчьи свадьбы, оставляя клоки шерсти и помет, сохранилось за этими полуразвалившимися постройками название — Цыганский двор.
И вот снова ожил старый постоялый двор, зашумел людскими голосами, смехом, песнями. Первое, что увидел Борис, войдя на Цыганский двор, была автолавка. Будка ее была обклеена неожиданными плакатами: «Пейте советское шампанское!» При свете карбидового фонаря бойкая продавщица ловко орудовала длинным ножом и щебетала:
— Стимулируем вас, дорогие товарищи целинники, рулетом и языковой колбасой. Подходите, не стесняйтесь, на всех хватит!
— Заманивают… Обходным, как сказать, маневром бэруть, — подмигнул стоявший здесь же Шполянский водителю с лицом в крупных и частых, точно наклеванных курицей рябинах.
Тот, укладывая в полу тужурки толстые куски рулета, горько вздыхал:
— Эх, и богатая же закуска пропадает!
— А мабуть, и не пропадеть! — скользко бросил Шполянский.
— Ну-у? — жадно посмотрел на него шофер. — Да ведь дед Корчаков сухой закон объявил. Грозился: сто раз подумайте сто граммов выпить.
Увидев Шполянского, Борис невольно начал искать и Мефодина. Ну конечно, и он здесь, стоит рядом со Шполяйеким, щурится от яркого света фонаря и хохочет:
— Сухой закон, по-американски — прогибишен! А по-русски — погибишен!
Он удало трясет кудрями. Они вьются у него сейчас как-то особенно пышно, празднично, а на лице его такая радость, такая доброта, будто он всему белому свету хочет сделать что-нибудь приятное.
— Чтой-то ты, Васька, сегодня такой веселый? — заулыбался и рябой шофер. — Сто тысяч, что ли, выиграл?
— Выиграл! И не сто, а больше! Нет, ты скажи, почему я в тебя такой влюбленный?
Они, хохоча, отошли от лавки.
В дальнем конце двора, в большом здании с развалившимся крыльцом и остатками тесовой крыши, в бывшем трактире светились пустые оконные проемы и слышались голоса. Борис подошел и заглянул. Прямо на полу, кто сидя, кто полулежа, кто на корточках, расположились своею компанией водители. Горел большой карбидный фонарь, и от его едкого света на стены и потолок легли угольно-черные тени. Водители закусывали и разговаривали сразу в несколько голосов:
— Доберемся за двое суток до Жангабыла?
— Раз надо, то какой разговор?
— Пчихалки, тарахтелки имеем? Моторы имеем! — передразнил кто-то Садыкова.
Водители дружно захохотали.
— А далеко, ребята, до Балхаша?
— Это кто же сморозил?
— Вадим. Кто же еще!
— Сразу видно ленинградца. Хватил! Мы от Балхаша в обратную сторону едем. А зачем тебе, Вадя, Балхаш?
— Интересуюсь балхашской ондатрой, — ответил Неверов.
— Это же вроде крысы. Дрессировать будешь, или в Ленинграде крысы перевелись?
— Нинка заказала шапочку из ондатры, вот в чем вопрос.
Под насмешливыми взглядами водителей он смутился и запыхтел усиленно трубкой.
— За этим сюда и приехал?
— За этим. Из-за этого и родную Каменностровскую автобазу оставил, и квартиру около троллейбусной остановки. Четвертый этаж, лифт, газ и все прочее! — сердито, но с насмешливым огоньком в глазах ответил Вадим.
— Не жалей, Вадя, лифт и газ! Обживем и степь. Будем здесь такие песни петь, что черт зажмурится! Ты Нинку свою сюда зови.
— Погожу, пока песни не начнем петь.
В трактир шумно вошла новая группа водителей, возбужденно переговариваясь усталыми, сердитыми голосами. Среди них был Полупанов, Бармаш, Мефодин, Шполянский и рябой водитель. Борис вошел вслед за ними.
Мефодин и токарь сели в сторонке. Шполянский расстелил на полу свою телогрейку и выложил на нее колбасу, хлеб, яйца. Облупливая яйцо, он вздохнул:
— Бэз ста граммов нэма ниякого настроения кушать. Скажи, как набаловались!
Он выжидательно посмотрел на водителей, но никто не откликнулся.
— Взглянул я на спидометр: оказывается, двести километров мы сегодня прошли! — ворвался в общий шум громкий, веселый голос Полупанова.
— Двести, как одна копеечка, — скромно подтвердил Бармаш.
— Так чего же вы нас, ленинградцев, пугаете? Степь… распутица… поплывут дороги… Мы на фронте и в распутицу так на железку жали, только немецкие километры мелькали да ветровое стекло ветром выгибалось.
— Ай да ну! — восхищенно откликнулся Мефодин. Полупанов покосился в его сторону, помолчал, жуя колбасу, потом сказал твердо:
— Я лично собираюсь завтра в Жангабыле быть. С одной заправочкой до Жангабыла вашего доберусь.
— Ишь как — «до вашего», — снова откликнулся Мефодин. — Значит, Жангабыл только наш, а ты в стороне?
— Не цепляйся, Мефодин, оговорился, — хмуро ответил ленинградец.
— Может, и будем завтра в Жангабыле, а может, и в грязи поплаваем, и поползаем, и на спине под машиной полежим, — тихо, примирительно сказал Бармаш. — Всяко бывает.
— Бывает, Паша, и так, что и мотор по дороге обронишь. Говорят же тебе — степь! Это не чаевые на такси собирать.
— Кто чаевые на такси собирает? — оскорбленно вскинул голову Полупанов.
— Я на такси не ездил, — невинно ответил Мефодин.
— Вот что, Мефодин, — начал подниматься Полупанов.
Бармаш положил успокаивающе руку ему на плечо, но ленинградец стряхнул ее и подошел к Мефодину:
— Вот что, друг. Я на фронте Пинские и Мазурские болота форсировал и ни разу на дифере не сидел. И если посажу я машину здесь, в степи, — кладу права. А ты посадишь — тоже клади. Согласен, степняк?
— Согласен, ленинградец! На! — весело вскочил Мефодин и протянул Полупанову ладонь.
Тот крепко, зло ударил по ней своей ладонью.
— Ой любо, колы козакы от так гарцують! — вскочил и Шполянский и ребром ладони разнял руки спорщиков. — Такэ дило намочить трэба. От она, кохануля! — выхватил он из кармана поллитровку.
Разговоры разом смолкли. Все смотрели на бутылку с алмазно переливающейся жидкостью. Даже тени на стенах перестали шевелиться.
— Где взял? — строго спросил Бармаш. — Запрещено брать в рейс водку.
— Кто ищет, тот всегда найдет! — озорно улыбнулся Мефодин.
— Нэ турбуйся, друже коханый, — ловко ударил в донышко токарь. — Докторша персонально заправила. Медицинськой микстурой, как сказать. Усе бациллы убивает.
— Да ты же в грязь не лазил!
— Боже мий! А прохилактичеськи?
— И здесь блат! — завистливо покачал головой рябой водитель.
Шполянский поднял посудину на уровень глаз, любуясь прозрачностью. И, явно поддразнивая окружающих, ловко раскрутив ее, сделал такой глоток, что сидевший напротив Яшенька охнул:
— Ну и пьет! Как земснаряд!
— Васек, глотай. Будэшь? — протянул Шполянский бутылку Мефодину.
Шофер, ни на кого не глядя, потянулся к посудине, но его остановил Бармаш:
— Это что ж, Васька, его же царствию не будет конца? Ты это… Не пил бы. Ты же у руля. Если ты правильного шоферского засола, не пил бы, а?
Бармаш трудно складывал слова, будто громоздил тяжелые камни или продирался через бурелом. А говоря, опускал стеснительно глаза и смешно втирал что-то большим пальцем правой руки в ладонь левой.
— Дядя Федя, ты на меня не сердись. Коли бы ты знал, за что я пью, и ты бы со мной выпил! — просительно и виновато посмотрел Мефодин на Бармаша.
— Э, глупство! — важно сказал Шполянский и собрал морщинки в презрительной гримасе. — Для шофера сто километров нэ путь, сто граммов нэ выпивка. А мабуть, Вася, колы такая мэтушня, колы такый гвалт, лучше тоби нэ пыть? — потянул он к себе бутылку и каким-то особенным тоном добавил: — Смотры, товарищ Мефодин!
Борис понял, что Шполянский передразнил Садыкова.
Мефодин рванул к себе бутылку:
— Давай сюда! Учат-учат со всех сторон, спасенья нет!
Он поднес поллитровку к губам и замер, глядя через пустой оконный проем на потемневшую степь.
— Эх, здраствуй, целина-матинька, родине — золотой пласт, Ваське Мефодину — новая жизнь! — ликующе выкрикнул он, протягивая к окну посудину.
А глотнул он так звонко, что сидевший к нему спиной водитель санитарного автобуса Костя Непомнящих оглянулся. Узнав Мефодина, он подмигнул остальным: — Вася козу пропивает!
Водители захохотали, хлопая ладонями по коленям.
— Что за коза? — спросил Борис Костю. — Второй раз о ней сегодня слышу.
— Можно рассказать, Вася? — крикнул Костя Мефодину.
— Валяй! Вали все на мою голову! — разудало ответил Василий и кивком отбросил прядку со лба. Глаза его уже заблестели от — водки.
— Тогда слушайте! Едет, значит, Вася по степи на пустой машине, на самосвале, это учтите, а на дороге казах с козой. Голосует. Вася прицелился в козу снайперским глазом и кудрями тряхнул. «Садись, жолдас!» Не калым он хотел сорвать, нет, у него другое на уме было. Пассажир полез в кабину, а Вася заорал: «С козой в кабину?! Соображать надо! Полезай в самосвал!» Полез тот в самосвал, козу за собой втянул. А Вася бегает кругом, оказывает внимание: «Козу привяжи! Выпрыгнет на ходу!..»
Рассказчика прорвало хохотом. Он смеялся, закрывая глаза, тряся головой, хватаясь за бока:
— Ох, батюшки!.. Ох, не могу!..
Смеялись и все остальные. Мефодин сидел с неподвижным, напряженным лицом, глядя в одну точку, словно разговор был не о нем. Только в углах плотно сжатых губ жалко дергались две морщинки.
— Привязали они козу, — отдышавшись, продолжал Непомнящих. — Вася сам узел проверил, поехали. Сколько они там проехали, не знаю, и начал Вася на ходу самосвал опрокидывать. Пассажир орет, за борта цепляется, коза на веревке висит, тоже надрывается. Картиночка! Тут, как на грех, ухаб! Тряхнуло машину, ну и вывалился бедняга пассажир на дорогу. А Вася ему вот этак рукой сделал: махну, мол, серебряным тебе крылом, — поднял самосвал и ходу с козой! Только пыль столбом! Было такое дело, Вася?
— Было, все было! — ответил Вася несмелой, виноватой улыбкой.
— Это что ж получается, братцы? — ненавидяще глядя на Мефодина отвердевшими, повзрослевшими глазами, выкрикнул Яшенька. — Получается, что всякая грязь сплошь на целину полезла!
Мефодин повернул голову в его сторону, но промолчал.
— Это ты врешь, Яшенька, — сказал Полупанов. Он незаметно подошел к Мефодину и стоял за его спиной. — Грязь далеко не уплывает. На новые земли старую грязь не пустим! Нет!
— Подначиваешь, сволочь? — прохрипел Мефодин, оборачиваясь.
Полупанов молча отошел.
После гневного выкрика Яшеньки всем стало как-то неловко: ведь прав, пожалуй, мальчишка, грязное это дело; какие могут быть смех и шутки? И разогнал эту неловкость, эту виноватую тишину хрипловатый тенорок, запевший неизвестно кем сочиненную, но быстро всем понравившуюся песню:
Хор подхватил негромко, но дружно, в едином вздохе:
Поющие смотрели на звездное небо за окнами, но видели раскинувшуюся под звездами весеннюю степь, необжитые ее просторы.
Пел вместе со всеми и Борис, знавший эту песню, пел сладеньким голосом и Шполянский, но не пел Мефодин. Он слушал и улыбался виновато.
Песню спели до конца, а потом помолчали, слушая, как шумит за окнами ветер. Мефодин вздыхал и дергал головой, рассыпая по лбу кудри.
— То да, писня! Пид таку писню ще выпыть трэба! — вытащил Шполянский вторую поллитровку. — А шоб шоферяге та нэ выпыть, не-ет, так нэ можна!
— Плесни-ка и мне чуть-чуть, — прошептал рябой шофер и придвинул к Шполянокому кружку, накрытую шапкой.
— Чего ты закрываешься? — закричал Мефодин и, сорвав с головы «бобочку», с пьяной удалью хлестнул ею по колену. — Эх, кутить так кутить! Наливай ему, Оська, полную порцию!
Шполянский быстро налил в кружку рябого. Пил рябой смешно. Опрокинув кружку, он, не закрывая рта, похлопал по щекам:
— Ух! Динамит!
Никто не улыбнулся, и все молчали.
— Хто следующий, подходи! — поднял Шполянский поллитровку. Он был уже пьян, весело и хитро. — Братцы шоферы, хватить з нас подвигов, пора отдохнуть от подвигов! Ходьтэ до нас!
Он снова налил в кружку и протянул ее Мефодину. Тот выпил медленно, отрываясь, угрюмо опустив глаза в пол.
— Надо, ребята, воду из радиаторов вылить. Ночью непременно приморозит, — поднялся Бармаш.
Начали подниматься и водители и пошли к дверям. Но Федор не двинулся. Он стоял, прикусив губу, и тер переносицу. Он трудно думал о чем-то, а заговорив, снова медленно и нерешительно начал складывать слова, будто подкидывал каждое, проверяя, на ладошке.
— Ведь оно как выходит?.. Никто, ни одна окаянная душа никому не скажет об этой пьянке-гулянке. Это как понимать? Хорошо это? И я не скажу. Как же, шоферская круговая порука! Стена!
— Как в бандитской шайке? — обвел всех глазами Полупанов. — У нас в Ленинграде таких правил нет!
Он решительно застегнул на все крючки черный свой полушубок и пошел к дверям.
— Стучать идешь, гад? — начал подниматься угрожающе Мефодин.
— Сидай, сидай! — испуганно потянул его за рукав Шполянский. — Черт зна що! Шкандала нэ хватало!!
Полупанов ушел.
Бармаш постоял, подумал, поглядел на Мефодин а и тоже пошел к дверям.
— Дядя Федя, постой! Слушай, что скажу! — закричал отчаянно Мефодин, но Бармаш уже скрылся за дверью.
Мефодин вытер ладонью распустившийся, слюнявый рот, потянулся было к бутылке и встретился взглядом с Чупровым.
— Молочко пьете? — с издевкой спросил он.
— Молочко, товарищ Мефодин, — спокойно ответил Борис, закрывая пустую бутылку. И сердечно добавил: — Нехорошо у вас получилось, Вася. Неприятности теперь вам будут.
— Будут! Законно! — вяло, пропаще махнул рукой шофер и вдруг резко вскинул голову. — И нечего нас разглядывать! У нас от этого нервы портятся. Понятно?
— Брось, Вася. Отображающий, как сказать, товарищ нас нэ поймет, — тронул его за плечо Шполянский и указал глазами на поллитровку. — Заседание продолжается, Вася.
— Не пейте, товарищ Мефодин, — искренне, тепло сказал Борис, и добрые его глаза просительно посмотрели на шофера. — Не по-целинному получается.
— А як это по-целинному? — прищурился издевательски Шполянский.
— А вот как! — вырвал у него из рук бутылку Мефодин и швырнул ее об землю. — Понял, как по-целинному?
Бутылка разбилась. Резко запахло водкой.
— А бодай тэбэ, гадюку, в рэбра, — заныл Шполянский. — Замучився я з тобой, з байстрюком!
Борис поднялся и пошел к дверям.
— На добра ничь! — дружески крикнул ему вслед Шполянский.