Батальону спецшколы ВВС было приказано в ночь на двадцать девятое апреля прибыть на центральную площадь города на гарнизонную репетицию парада.

После ужина в коридорах и классах было людно.

Манюшка с Васей стояли в коридоре у окна, глядя в заречную даль города и тихо беседуя. И мягкие сумерки, медленно опускающиеся на весенний, умытый недавним теплым дождем Днепровск, и приподнятая атмосфера в школе — все это будило доверчивость в душе, вызывало на откровенность. Вася размечтался.

— Вот закончим школу, училище и представляешь, какая жизнь интересная начнется? Мчишься в небе, как вольный сын эфира, вокруг простор, голубень, чистота, красота, не каждому доступная. Ты один, душа твоя отдыхает, мир лежит под тобой, как будто на смотринах, и ты чувствуешь себя демоном или богом.

— Хорошо поешь, только в небе-то нужно будет работать, — приземлила его Манюшка. — Кто это пустит тебя туда бездельничать? Это раз. А второе — почему это в небе ты будешь один? А экипаж?

— Нет, я только в истребители.

— Многие мечтают в истребители, — вздохнула Манюшка. — Но сие, кажется, от нас не зависит: кто по здоровью не пройдет, кто не попадет по разнарядке. Да и себя ведь не испытали: изучаем парашютное дело, а ни разу еще не прыгали. А может, когда придет время, и не сможем прыгнуть. Натура воспротивится — и все.

— Ну, себя-то можно воспитать, заставить, в конце концов. А вот здоровье… кхе, кхе… Учишься от комиссии до комиссии, и все время висит — а вдруг не пройдешь очередную? Сколько уже знакомых ребят отсеялось! Особенно обидно, если не пройдешь последнюю медкомиссию — после окончания школы. Мало сказать — обидно. Я не представляю даже, что делать, если это на меня вдруг обрушится.

— Что-то ты то в небо взлетаешь, то носом в землю тычешься. Пока живы и пока нас не отчислили, будем надеяться… Кстати, у тебя все шансы вытянуть на медаль и поступить в академию.

— Я «тянуть» принципиально не желаю. А если все-таки получу медаль, все равно в академию не поеду… Самая высшая отметка на шкале отчаяния — если отчислят. Чуть ниже — если по здоровью признают негодным для летного училища и распределят в авиационно-техническое. Ну, а академия чем отличается? Только что рангом повыше: училище закончишь техником, а академию инженером. Все равно не летчик… А ты? — вдруг спохватился Вася. — Как ты относишься к академии? Тоже ведь есть шанс.

— Пошли они в баню, технари. — Манюшка скривилась, как от зубной боли.

В конце коридора показался Захаров. Он был в фуражке — видно, после ужина ездил домой. Подойдя, сказал с иронией: — Ишь ты, уже воркуют в уголке. Об чем речь? Вещие сны друг другу рассказываете?

— Да вот… — почему-то смутился Вася. — Гадаем, куда ехать после школы… куда пробиваться…

— Только в стрэбки! — отрубил Толик, и было непонятно — всерьез такая категоричность или за нею кроется ирония. — Ну-ка, Марий, сколько на твоих золотых?

У Манюшки имелись часы — штамповка, выигранные Николаем Степановичем на облигацию. Вид у них был подержанный, как у спеца после пострижения в двоечники, шли они с точностью минус пять минут в сутки, но все же — часы! Во взводе еще только старшина Мигаль мог время от времени небрежно поднести к глазам запястье и, отодвинув рукав кителя, с подчеркнуто захлопотанным видом глянуть на циферблат.

Манюшка ответить не успела — раздалась хрипловатая команда Славичевского:

— Выходи строиться, четвертый!

Батальон выстроился перед школой. Перетянутый ремнями, прямо-таки весь образцово уставной майор Кудрин прошел вдоль строя, останавливаясь перед каждой из четырех коробок и тихо говоря:

— Ну, смотрите, ребятки, не осрамитесь.

Все знали: ему еще ни разу не пришлось краснеть за строевую выучку спецов, и было приятно, что вот тем не менее комбат волнуется, болеет за общее дело и за всех за них. Значит, осрамиться действительно никак нельзя.

Захаров, Вася и Манюшка шли в замыкающей шеренге последней коробки. Звуки марша доносились приглушенно, но ноги сами шагали в такт барабанному бою — до этого ребята тренировались целый месяц, все было отработано до автоматизма.

На освещенных улицах было тепло. А на душе — радостно. Манюшке вспомнились первые построения — как она вздрагивала от команд и чувствовала себя в строю неловко и даже как-то униженно. Какая дура-анархистка была! Строй не уничтожает волю человека, а присоединяет ее к общей воле коллектива и делает целенаправленной… Она попыталась развить эту мысль, но запуталась. Ладно, при случае пофилософствуем на эту тему с Архимедом. А сейчас главное — справа плечо Матвиенко, слева — Захарова, и потому чувствуешь себя спокойной и сильной.

На площади батальон занял отведенное ему место и получил разрешение разойтись.

— Рано прибыли, — недовольно сказал капитан Тугоруков. — Придется ждать целых… час двадцать шесть минут.

Друзья пошли прогуляться по аллее, что вела от площади к вокзалу. Все знающий Захаров сообщил, что это, собственно, «и. о. площади» — просто широкий участок улицы, где по праздникам воздвигают временные трибуны. Настоящая центральная площадь — имени Ленина — лежит и сейчас еще среди развалин.

— В сорок первом там морячки показали себя. Наши ушли из города, ворвались немцы, а хозяйничать не могут — в центре укрепились братишки.

— Откуда они взялись? — удивился Игорь.

— С Днепровской флотилии, вот откуда. Не успели уйти. Ну, и вот… Двенадцать дней топтались тут фрицы, теряли танки, пушки, солдат. Трижды ходили на «последний штурм» и трижды получали по хавальнику. К четвертому штурму подготовились по-немецки капитально и основательно: подтянули целый танковый батальон, заменили битые роты свежими. И вот — огневой налет и… пошли. Со всех сторон.

Толик замолчал и только после нескольких нетерпеливых напоминаний закончил рассказ:

— Представляете, немцы идут, кругом ни звука. А когда они сошлись на площади, из развалин по ним ударил пулемет. Фашисты были у стрелка как на тарелке, к тому же поднялась и не сразу спала паника, и потери они понесли тут нешуточные. Наконец опомнились, открыли стрельбу и двинулись в атаку. Пулеметчик разил в упор, отбивался гранатами. Когда замолчал и немцы ворвались на его позицию, то увидели хлопца четырнадцати — пятнадцати лет в суконной курточке и стоптанных башмаках. Кто он и как просочился через фашистское кольцо — до сих пор тайна. Как и то, что в блокированном районе не оказалось ни одного живого или раненого моряка. Нашли только убитых в полуразрушенном подвале. И еще вопрос: чем питались братишки эти двенадцать дней в безлюдной, обложенной врагами зоне? Немцы потом долго искали здесь подземные ходы, но безуспешно.

— Послушай, а откуда такие подробности? — спросил дотошный Матвиенко. — В газетах было или…

— Народная молва, как говорится… Событие обросло деталями, и теперь уж не установишь, что быль, а что легенда… Да и зачем устанавливать?

— Насчет парнишки я уверена — быль, — решительно заявила Манюшка. — Разве его придумаешь, такого? — Она вздохнула. — Представляете — четырнадцать лет. Моего возраста… Да что — мне в войну было от шести до десяти. В такие годы не ты, а по тебе стреляют. Хотя, наверно, от человека зависит.

Ребята почувствовали в ее словах упрек себе и, косвенно, им (вот, мол, не сражались). Вася смущенно покашлял, не зная, чем оправдаться. А Толик сказал рассудительно, трезво:

— Каждому овощу — свой срок.

— Эй, воины, просим к нашему огоньку! — раздался знакомый голос.

На скамейке сидели Блондин-брюнет и Шура. Ленька, постриженный в двоечники, был в гражданском сереньком костюмчике, сразу превратившем его в обычного штатского паренька.

На парад штрафников не взяли.

— Братцы, спасите, — жалобно простонал Синилов. — Нет житья — загрызла: вот, мол, все люди как люди, один ты изгой. Сидишь вот, завидуешь ребятам. А все из-за чего?.. И те де и те не. Я говорю: ну да, я балбес, даже, может, идиот…

— Да уж, в самокритике ты силен, — перебил Захаров. — Тебя хлебом не корми — дай только посамобичеваться.

— Все проходит, — философски сказал Матвиенко. — И это пройдет.

— Думаете, приятно смотреть на его стриженую макушку и знать, что под руку с тобой прогуливается отпетый двоечник? — в шутку пожаловалась Шура.

— Кто в бэу не щеголял, тот и горя не видал, — успокоила ее Манюшка.

— Вы-то не щеголяли… Ах, да… Было раз. Но это же случайность!

Подошел Игорь. Галантно поклонился и принялся расточать ветвистые комплименты:

— Как солнце освещает нашу грешную землю, так ты, ясноликая, заливаешь светом эту ночную аллею. Рядом с тобой, божественная, еще черней и страхолюднее выглядит физиономия этого презренного. И мудрость этих ученых мужей обернулась глупостью в лучах твоего блистающего ума. Как…

— Строиться! — донесся голос майора Кудрина.

— Замолкли звуки чудных песен, не раздаваться им опять, — продекламировал Вася, вставая.

Когда стали в строй, подравнялись и раздалась команда «вольно», Захаров сказал:

— Целеустремленная девица. Вот увидите — в конце концов она женит Леньку на себе.

Манюшка передернула плечами.

— А и любите ж вы эту тему. Хуже баб, ей-богу!

Утро было ослепительным. Ярко зеленела взволнованная ветром листва на деревьях, трава в скверах и парках. Ало полыхали трепещущие флаги и транспаранты на зданиях.

Улицы заполнились праздничным народом. Гремела музыка.

Четыре коробки спецшколы ВВС двигались среди тесного живого коридора. Впереди Батя в военной форме с капитанскими — всего лишь! — погонами, его заместители подполковник Ухваткин и майор Кудрин, командиры рот, воспитатели. Под марши печатали шаг надраенные, наглаженные спецы.

Манюшка, Захаров, Матвиенко, Козин попали направляющими в четвертую коробку, сформированную из тех, кого судьба обделила ростом. Захаров был недоволен: лучше идти со своими, хоть и замыкающим.

Слушая его ворчание, Манюшка помалкивала. Что бы он там ни говорил, а вести почетно. Ей казалось, что гражданские смотрят на нее с особым уважением.

На перекрестке чужой оркестр играл веселую полечку. Мелодия ее, вливаясь в марш, размыла его четкий ритм. По рядам спецов будто волна прошла.

— Возьмите ногу! Ногу возьмите! Ногу! — закричали девочки из колонны 36-й женской школы, мимо которой проходили в это время спецовские коробки.

Ближайшие соседки спецшколы, постоянные гостьи на ее вечерах, многие — подружки спецов, они, конечно, ревниво следили за своими любимцами и близко к сердцу принимали каждую их оплошность.

По рядам полетели команды: «Слушать барабан! Раз, два, три! Левой!» Коробки подтянулись, выровнялись, слились в единое существо и под дробь барабана четко и твердо пошли печатать согласные шаги по набегающему под ноги асфальту — так! так! так! И было такое чувство — одно на всех, — будто подхваченные легким весенним ветерком, они парят в воздухе, плывут среди праздничных толп навстречу радости, которая будет непременно.

Манюшка была счастлива.

Ощущение полета и счастья длилось долго — весь этот солнечный день и потом — в воспоминаниях. Хотя, как это часто бывает в пестрой суете жизни, не обошлось и без капли дегтя. Вскоре обнаружилось, что четвертая коробка время от времени начинает хромать. Выяснить причину не составило труда.

— Марий, ты затягиваешь ногу, — заявил шедший в затылок Манюшке Очеретян.

— Ничего подобного, — огрызнулась она, не поворачивая головы.

Через некоторое время, когда по коробке снова пробежала волна, Очеретян уже раздраженно сказал:

— Марий, не тяни ногу! Из-за тебя весь наш ряд хромает.

Манюшка промолчала. Напряглась, стараясь ставить ногу точно в такт барабана, но, видимо, напряженность только усугубила ее неумение (или невезение).

— Марий, стань во вторую шеренгу, — безапелляционно потребовал Захаров.

Обида перехватила горло. Манюшка сжала зубы и заиграла скулами. Она решила не уступать. Подумаешь, командир нашелся!

— Ну, Марий, — чуть не плача, просительно сказал Вася Матвиенко. — Ведь вся коробка из-за тебя…

Проглотив горький комок, Манюшка за спиной сделала знак Очеретяну, и они быстро поменялись местами. Обида не отпускала. «Змей толстоносый! — ярилась Манюшка, скосив глаза на короткую шею Захарова. — Всегда ему больше всех нужно, каждой бочки затычка! И этот тоже, — перевела она глаза на затылок Матвиенко, — подтявкнул, змей Архимед!»

Почему-то гнев ее обратился на друзей, а не на Очеретяна, первым обратившего внимание на ее строевой изъян. Гнев был неправедный, она это прекрасно понимала, поэтому довольно быстро остыла. А тут еще праздничный город, и нарядные люди кругом, и солнце, и теплый хмельной ветерок… Праздник, одним словом.

— Запевай! — послышалась команда, и сразу метнулся вверх баритон Игоря:

«Ладно, — окончательно успокаиваясь, подумала Манюшка. — Не всем дано летать. И не всем дано вести. Ничего с этим не поделаешь. И нечего выпячиваться. Лучше всех, что ли, балда?»