Манюшку зачислили во вторую роту, четвертый взвод.
До конца занятий оставалось всего два урока, можно было бы начать новую жизнь завтра, но Дубков прогнал ее в класс (мол, у него волос дыбом встает, когда он видит спецшкольника без дела).
— В четвертом взводе сейчас самоподготовка, заболел преподаватель химии, так что ты иди прямо к ним. Только не шуми. У них на самоподготовке — абсолютная тишина. Самый дисциплинированный взвод в школе.
Настроенная таким напутствием, Манюшка поднялась на третий этаж и пошла по коридору едва ли не на цыпочках. Дверь с табличкой «4 взвод» потянула на себя осторожно, чтоб не скрипнула. Но как только она приотворилась, на Манюшку обрушился адский грохот и шум.
«Самоподготовка» была, видимо, в самом разгаре. Человек десять сгрудились у задней угловой парты и, барабаня ладонями по крышке стола, издавая птице-насекомо-звероподобные звуки, пытались воспроизвести нечто похожее на джаз. Невысокий коренастый паренек в аккуратно подогнанной гимнастерке с черными, коротко постриженными волнистыми волосами водил по воздуху руками — дирижировал. Временами он морщил толстый нос, взмахивал широкими бровями, смеялся.
Другая группа, у окна, играла в «угадай, кто». Оттуда слышались сочные шлепки и возгласы: «У-ух! Га-ах! М-ы-ых». В проходе между доской и партами пара спецшкольников (один из них был Борис Бутузов) пародировала бальный танец «Па д’эспань», изображая его на строевой манер. Аккомпанировавшие им пятеро «музыкантов» сидели в ряд на крышках парт и — губами, глотками — вырабатывали нужную мелодию. Остальные ребята в разных уголках класса вели задушевные беседы или весело трепались. И лишь несколько новобранцев в гражданской еще одежде дисциплинированно занимались самоподготовкой.
Манюшка проскользнула в класс, села за ближайшую к двери парту и затихла. Однако долго оставаться незамеченной было, конечно, невозможно.
— Мощная шевелюра у товарища, — послышался голос за ее спиной.
— Дни ее сочтены, — отозвался другой.
— Э, та це ж дивчина! — удивленно.
Шум медленно начал стихать и через какое-то время в классе наступила тишина. Все смотрели на Манюшку с недоумением.
— Откуда ты, прекрасное дитя-я? — простирая к ней руки, пропел речитативом спецшкольник с неестественно красным, когда-то, видать, перебитым носом.
Ясно: хотят из нее дурочку для собственной потехи сделать. Ну уж не-ет! Манюшка встала и, так же картинно простерши к нему руки, ответила тоже речитативом:
— Оттуда же, откуда и ты, дурачок необмолоченный! Пора бы знать такие вещи-и!
Никто не ждал от нее ответа, а такого и в такой форме — и подавно. Поэтому на несколько мгновений все замерли с открытыми ртами и вытаращенными глазами. А потом ахнул такой хохот, что прежний шум был ничто в сравнении с ним. Кто схватился за живот, кто катался головой по парте, кто отмахивал руками: ох, да ну тебя!
Хохотали до потери сил. Наконец стихли. К ней подошел Борис Бутузов, протянул руку.
— Здравствуй, Манюш.
— Привет, Борь. Только тут я для всех Доманова. И для тебя тоже.
— Ну, как хочешь, — смущенно пробормотал он и затоптался рядом, не зная, что делать дальше и что говорить.
Из угла, от джазистов, подчеркнуто поспешая, к ней приблизился Трош.
— Княгиня, рад приветствовать вас в нашем высшем обществе. — «Изысканный» поклон. — Предлагаю поселиться в моем дворце «на Камчатке», подальше от бдительных глаз черни. — И он пренебрежительным мановением руки показал на преподавательский стол.
— Я, барон, привыкла сидеть впереди. Ну, а теперь сяду, где прикажет начальство.
— Помкомвзвода, распорядитесь! — раздалось несколько голосов.
Высокий русоволосый спец с насмешливым взглядом серых глаз подошел к первой парте среднего ряда и ткнул пальцем:
— Здесь место товарища Домановой, а вы, товарищ Синилов, катитесь отсюда как можно дальше, чтоб вас не было видно даже вооруженным глазом.
«Товарищ Синилов» — очень смуглый парень с белокурыми волосами, начал собирать свои учебники, демонстрируя при этом, как безропотно и даже с удовольствием выполняет он приказание любимого начальника.
— Изгнание из рая Блондина-брюнета, — констатировал кто-то.
«Одни артисты собрались, — с усмешкой подумала Манюшка. — А может, просто передо мной выгинаются?»
И вдруг она почувствовала себя счастливой: ведь поступила, поступила же — и куда! — и вот эти ребята, эти артисты — ее товарищи. Теперь и они приняли ее в свою семью и даже выгинаются, чтобы понравиться ей.
Перед Манюшкой предстал парень с перебитым носом, щелкнул каблуками и склонил голову.
— Игорь Козин. Благодарю аллаха и помкомвзвода, что они послали мне такую просвещенную соседку. Надеюсь с вашей помощью ликвидировать пробел в области некоторых специальных знаний…
В это время дверь распахнулась одним рывком и в мгновенно затихший класс ворвался тот самый преподаватель, похожий на Лермонтова, у которого Манюшка писала диктант.
— Лесин, наш комвзвода, — шепнул ей сосед.
— Встать! Смирно! — зычно скомандовал молодцеватый дежурный, на мускулистом плотном торсе которого, казалось, вот-вот лопнет гимнастерка. — Товарищ преподаватель, четвертый взвод готов к вашему уроку! Незаконно отсутствующих нет. Дежурный по взводу Мотко.
Оба они четко повернулись лицом к ребятам.
— Здравствуйте, товарищи! — бодро крикнул Лесин, блестя стеклами очков.
— Здравия желаем! — дружно гаркнул взвод.
Манюшка, конечно, промолчала. Ей казалось, что это тоже игра, и было неловко за преподавателя, что он, серьезный, взрослый человек, участвует в ней.
А Лесин артистически небрежно бросил портфель на стол, сел и, вплотную приблизив голову к раскрытому журналу, сделал запись.
— Хорошо. Ну-ка, Мотко, порадуйте нас. Если так четко будете отвечать, как докладывали, пятерка обеспечена.
Молодцеватый дежурный снова вышел на середину класса. Однако шаг его был теперь довольно неуверенным. А по тому, как виновато он шмыгал носом, можно было догадаться, что вряд ли удастся ему порадовать преподавателя своим ответом.
— Ну-с… На летний отпуск вам был дан список обязательной для чтения литературы. Расскажите-ка мне, голубчик, содержание романа Гончарова «Обломов».
— Ну-с… — начал Мотко, несомненно, пародируя преподавателя, что подтвердил вспыхнувший в классе смешок. — Жил-был Обломов, человек дуже ленивый и вообще… неповоротливый. Собственно говоря, це був типичный представитель…
— Не надо анализа, голубчик. Просто содержание.
— Проснулся, значит, Илья Ильич в своей кроватке…
— Это позже. Кстати, отрывочек этот вы могли запомнить с четвертого класса. Детство Обломова. Ретроспекция. А роман начинается… с чего, голубчик?
— С того, що Обломов взрослый, — сообразил Мотко. — Ну и вот… человек он дуже ленивый и, можно сказать, неповоротливый. Все время валялся на кровати…
— На кровати?
— Ну, на диване.
— Так. Ладно, чтобы сократить время… Расскажите-ка мне, голубчик, сцену прощания Обломова с Ольгой.
— А чего тут рассказывать? Простились и разбежались.
— Вы поподробнее. Где это происходило, кто что сказал.
— Обломов сказал: «Прощай, Ольга». А она: «Прощай, Илья».
— И все? А там еще очень важные мысли были высказаны… Н-да… Давайте-ка я вам двойку поставлю, а, голубчик?
— Да за что сразу — двойку? — переминался с ноги на ногу Мотко. — Читал я, товарищ преподаватель.
— По диагонали. Да и то вряд ли. Скорее всего кто-то за пять минут пересказал вам канву. Это практикуется в вашей среде. Марш на место! Захаров!
— Очередная жертва, — сказал кто-то под общий смех.
Но Захаров — это был тот паренек, что дирижировал джазом, — отбил все атаки преподавателя. Лесин гонял его по всем произведениям списка, расставлял каверзные ловушки, ставил подножки и бил поддых, но — тщетно.
— Один — один, — прокомментировал кто-то на «Камчатке», когда Захаров, получив пятерку, двинулся на свое место.
— Нет! — тотчас вскинулся Лесин. — Не один — один, а один — ноль: одно поражение, одна победа. В матче четвертый взвод против знаний, а не четвертый взвод против преподавателя.
На переменке к Манюшке, одиноко стоявшей в коридоре у окна, неожиданно подошел Захаров.
— Ну, как тебе Лесин? — спросил он так, будто они были давно знакомы. Не ожидая ее ответа, продолжил: — Ученый малый, но педант. Любит из всего на свете выводить мораль.
Это простецкое обращение и свойский тон тронули Манюшку: она все-таки чувствовала себя очень одиноко здесь. Все же, прежде чем ответить, внимательно посмотрела на Захарова: не играет ли. Вроде бы нет.
— Он у нас диктант проводил на вступительных, — сказала Манюшка уклончиво. — На Лермонтова чем-то похож.
— Похожа свинья на ежа, только шерсть не такая.
— Вы… ты его так не любишь? Он что, в самом деле…?
— На выражения не обращай внимания — мы тут все ради красного словца не пожалеем и отца. Лесин, между прочим, тоже слегка играет. Строгого, но справедливого отца-командира, воспитателя, похожего на Макаренко. Должен сказать, что в общем-то играет неплохо, не фальшивит, хотя иногда и пережимает. При всем при том он хороший преподаватель литературы и языка. Впрочем, сама увидишь… — Захаров побарабанил пальцами по подоконнику. — Ты, конечно, произвела у нас сенсацию. Разговоров! Догадок! Что, лавры Расковой снятся по ночам?
— Да ничего такого, — засмеялась Манюшка. — Кровь из носу надо получить среднее образование. Вот и пошла. Авиатор же — профессия ничем не хуже других.
— Молодец, что не врешь, только мой тебе совет — не распространяйся больше на эту тему.
— А что, побьют?
— Хуже — запрезирают. Мы тут все — фанатики авиации.
Зазвенел звонок.
— Эх, жисть наша поломатая! — вздохнул Захаров. — И поговорить некогда. Ладно, пошли. Сейчас у нас Бездельник. Тоже оригинал.
Первое впечатление у Манюшки было — преподаватель втягивается в класс: сначала в проеме медленно отворившейся двери показалась маленькая головка с русым ежиком надо лбом, потом — узкие плечи, грудь, длинная талия — все это облаченное в длинный черный китель; затем за порог шагнули длинные ноги в черных форменных брюках, заправленных в высокие хромовые сапоги.
Он медленно прошествовал к столу, медленно, как бы в несколько приемов, уселся на стул, медленно раскрыл журнал и сделал необходимые записи. Вдруг взгляд его уперся прямо в Манюшку.
— В какой школе учился?
— В Залесьевской, на Волыни, — внутренне напрягшись, ответила Манюшка. Она встала, машинально поправила воротничок блузки.
— Что имел по географии? — Преподаватель или не замечал или делал вид, что не замечает ее женского обмундирования.
— Пять.
— Ишь ты, пять. Ну-ка назови все области РСФСР по течению Волги с севера на юг.
— Ярославская… — начала припоминать Манюшка. — Костромская… Ивановская… Горьковская… Марийская АССР… Чувашская… Татарская… Мордовская… Потом опять области: Ульяновская… Куйбышевская… Саратовская… Сталинградская… Ну, и Астраханская.
Преподаватель встал, заложил руки за спину, прошелся по классу, с интересом посмотрел в раскрытое окно, вернулся к столу и ткнул пальцем в Манюшку.
— Куда подевал Калининскую область, бездельник?
— Ну… Но ведь вы сказали: по течению Волги с севера на юг. Самая северная область на Волге — Ярославская. А Калинин хоть и выше по течению, но южнее.
— Так, так… выкручиваешься. Ладно, будем считать, что тебе это удалось. А почему Мордовскую АССР назвал? Ее территория к Волге не выходит.
— Но она же в Поволжье!
— В Поволжье, ну и что? Почему ж ты тогда не назвал Пензенскую и Кировскую области? Они тоже в Поволжье… Ага, молчишь… А скажи, какие крупные центры добычи угля ты знаешь в Закавказье.
— Шемаха, Закаталы, — не подумав, брякнула Манюшка.
— Сидай, бездельник! Закаталы… Я вот тебе двойку закатаю! Как фамилия?
— Доманова.
— Так, так, Доманов, Доманов, — стал водить он пальцем в журнале, опять же то ли не расслышав, то ли сделав вид, что не расслышал окончание фамилии. — Э, да такого и в журнале нема. Видать, самый свеженький. Это-то тебя и спасло от двойки.
Спросив еще нескольких ребят, он начал объяснять домашнее задание, и Манюшка простила ему обиду — что он выставил ее на потеху. Рассказывал Бездельник так, будто только что вернулся из чужой страны и сейчас делился своими личными впечатлениями.
«Умница этот Бездельник, ничего не скажешь», — решила Манюшка, и ей очень захотелось подрасти, что ли, в его глазах, чтоб не считал и он ее непроходимой тупицей. Когда прозвенел звонок, она подошла к преподавателю, вставшему из-за стола, и выпалила:
— Ткибули и Ткварчели!
Он глянул на нее серыми въедливыми глазами и насмешливо улыбнулся:
— Географию на пять знает только бог, преподаватель знает ее на четыре, а вы, бездельники, — не больше, чем на троечку. Запомни это!
У Манюшки запылали уши: здорово он ее по носу щелкнул.
Высокий черноволосый старшина Мигаль строил роту на обед. Он расхаживал по коридору первого этажа широким шагом и начальственно покрикивал:
— Первый взвод, что вы тянетесь по одному? Сурдин, тебя вся рота ждет!
Манюшка подошла к нему и, задрав голову, спросила:
— Мне дадут поесть?
Мигаль учился в четвертом взводе, поэтому уже знал ее.
— На довольствии сегодня ты не состоишь. Ну, становись в строй, подождешь там, в столовой, — может, и останется что-нибудь на твою долю.
И она встала в строй. Ей и в голову не пришло, что это унизительно — ждать, пока все пообедают и ей дадут какие-то остатки. Еще с войны к еде у Манюшки сохранилось отношение наипримитивнейшее, как у собаки: дают — бери, бьют — беги. А тут и подавно глупо было бы фыркать: не в гостях же она.
Рота разместилась по четыре человека за каждым столом и споро заработала алюминиевыми ложками. Манюшка стояла у двери, с любопытством оглядывая большой зал, уставленный столами вдоль стен, и своих сослуживцев (ей нравилось мысленно подчеркивать: моя рота, мои сослуживцы), внимчиво поглощающих еду. Она отметила, что обед не очень-то обилен: борщ, картошка, компот, и, главное, порцийки не для молодого аппетита — могли бы быть и побольше.
К ней подошел Захаров.
— А ты чего тут стенку подпираешь?
— Да вот… Не стою пока на довольствии. Старшина сказал: если останется…
— Эх ты, наивняк! Да будет тебе ведомо — у нас не остается. Идем.
Он привел ее к столу у дальнего окна и усадил на свое место.
— Рубай.
— А ты?
— А я за ложкой. Но ты не жди.
Соседи за столом доедали свой обед. На Манюшку они не поднимали глаз, точно чего-то стыдились.
Она в момент выхлебала половину борща, ополовинила картошку, отхлебнула компота. Захаров все не шел.
— Ты доедай, — сказал сосед слева. — Толик этого и ждет. На двоих тут делить нечего.
— Не, я так не могу.
— Эх, интеллигенция вшивая, — крякнул Мотко, сосед справа, и ушел из-за стола.
Через некоторое время он появился с подносом, на котором парился полный обед. Сзади плелся Толик.
— Зря ты, Марий, — сказал он тихо Манюшке. — У нас тут, брат, законы суровые. Будешь жеманиться и разводить всякую антимонию — опухнешь с голоду или от мордобоя. Тут надо…
— Садись, рубай! — оборвал его Мотко, выставивший уже посуду на стол.
— Какой благородный жест! — воскликнул Захаров. — Оторвать от сердца вторую порцию! Это же…
— За меня не страдай, я не из тех, кто может опухнуть с голодухи. — Сделав иронический полупоклон, он спортивной пружинящей походкой удалился в сторону кухни.
«Красиво ходит», — отметила Манюшка, снова берясь за ложку.