Кончается зима, как с бабами попойка… А дом стоит, как старое трюмо. И грязен город будто бы помойка, А на оконных стеклах теплое дерьмо. Но если приглядеться, это-тесто, Где мысли чувствуется тмин. Так то ж художественные тексты, Художества той Анны Гедымин!

Молод был и чуден, Пил и то, и се, И бывало, люди, Я плевал на все. Нет теперь румянца, Душу гложет грусть: С помощью двух пальцев Больше не сморкнусь. С юностью расстался, Но плююся злей: Вовсе б не сморкался, Но полно соплей!

Клуб ночной, Но он без тьмы… Со стихами, братцы, И в него заглянем мы Чем-то любоваться. Там утиный есть стриптиз И другая мафия. Стихи Мишина-сюрприз, Даже порнография.

Иду на тусовку, а мужики болтают, взирая на свет: – В структурах нет у него руки. Ведь он безрукий поэт! Но зря болтаете, вот вам шиш! И вы не поймете это… Всегда у поэта много «крыш», что едут всегда у поэта…

Пишу я поэмы две ночи, два дня на разные темы, башкою звеня. И этого звона хватает на всех… Пойду я до дома, хваля свой успех. Пойду восвояси, качаясь совсем. Я много наквасил стихов и поэм.

Ископаемые женщины валят за бугор Под вздохи динозавров и прессы… В отчизне остались с недавних пор Одни реликтовые поэтессы. Читателей жалят они без конца, Читателей всех поголовно, подряд, И жалят, заразы, все больше в сердца, А также у всех и в печенках сидят.

То, что не похожа я на Фета, Всем говорит нормальная примета: Печать таланта не в моих стихах, Но все же соловьем себя почуя, Так часто посвистеть хочу я И посидеть в жасминовых кустах.

Читателю тяжелее вдвойне тем, что не найдя смысла в стихах моих, он не поймет вполне, что мыслей и нету в них. Впрочем, репетируя мысль, кто-то увидит вполне, что если и есть смысл, то он не в стихах, а вне…

Но вот что настоящий анекдот, куда там мужику с абонементом, что мню себя уже который год иль Бонапартом, иль поэтом!

Поскольку почта – на замке, Стакан не взят еще за глотку. Тяжелый случай, раз в ларьке Не продают поэтам водку. Но все-таки в обед давали «Айгешат», Мы взяли про запас – и вот, нашелся случай! Поэты выпить и без случай спешат. Давай же разливай и критикой не мучай! Мне критики опошлили стихи, А от стихов ведь нету перегара… Давай же разливай по новой, мужики, По полной, как в эпоху «Солнцедара»! Занюхаем начинкой, что в стихе, Раз поэтесса, в общем-то, без дела… Поскольку почта на замке, Опять ей пропадать у винного отдела.

Меня учили резкости в беседе, Когда загнешь по-русски от души, Не Лев Толстой, не Чехов, а соседи — Чиновники, модистки, алкаши. Они меня учили и по-царски… Я потому читателям знаком, Что я пишу казённым канцелярским, Проверенным веками языком. И слог мой в том конечно гениальный, Что всем бухгалтерам их души бередит Тем, что похож он на отчет квартальный, Где, блин, опять не сходится кредит.

Петунии, настурции… Поэту не плохи простые по конструкции удобные стихи. Настурции оранжевы. Петунии красны… Читатели, куда же вы? Стихи вам не ясны?! Петунии, настурции… А знающий поймет: от этакой конструкции нет автору хлопот.

Я шел, вдыхая аромат, что бы опять пьянящ и гулок… Он от собачьих был прогулок. И тут родной услышал мат… Что за плебейские манеры?! И кто же там идет из сквера, все матеряся невпопад?! Он шел, купюру теребя, был рот гримасой перекошен и шарф небрежно был наброшен на воротник… Губа дрожала, а в сердце шевелилось жало. Я вздрогнул и узнал себя.

Вот мальчики, которых я любил. Вот алкаши, с которыми я пил. Вот сборище каких-то дураков. Вот книга моих избранных стихов! Вот девочки из лучшего борделя, куда ходить не хватит и недели… Вот вновь поэт валяет дурака, когда в стихах сплошная чепуха!

Я ещё совсем и не пьяна… Выпила немного – лишь полкрынки. А душа моя уже темна. Нету в ней и маленькой искринки. Ты ж в неё вползаешь наугад… Надо ж быть нахальнее и проще, действуй, словно Казанова, словно гад, всё руками, всё на ощупь. Я же буду плакать вновь по мужику и смотреть на всё и с интересом… Всем я показать теперь смогу, как черна душа у поэтессы.

Мне в голову пришло одно, то от раздумий, ты поверь, что мы не лазаем в окно, а ломимся, хоть сдуру, в дверь. То родилось в моей душе не просто, не с хрена, когда на третьем этаже я вышел из окна… Легко покинул кабинет. Потом считал потери… Теперь в душе сомнений нет — хожу я через двери.

Я нудно слагал хореи, писал заявленья в Союз, чтоб приняли поскорее под сонмы писательских муз. Себя назвал я поэтом и жил, как поэт, тяжело и как-то с похмельным рассветом прозренье нежданно пришло… Стихи, мол, Черкасова плохи — ни сердцу и не уму… Они не нужны эпохи а, в общем, и никому.