Для начала Отечество объявили в опасности. Законодательное собрание (Национальный конвент) получило всю полноту власти. В нем самом теперь заправляли лишь две могущественные фракции, правых – жирондистов, исповедовавших либерализм al ` a Иеремия Бентам и мечтавших экспортировать его дальше, в континентальную Европу, да крайне левых якобинцев, грубо говоря, французских большевиков. Популярные недавно разговоры о свободе личности и прочей лабуде оказались отставлены в сторону. Им на смену пришли массовые аресты политических противников, очень скоро переросшие в кровавую вакханалию, оставшуюся в истории как сентябрьский террор 1792 г., по ходу которого озверевшая толпа растерзала подружку Марии-Антуанетты герцогиню де Ламбаль, а с ней еще парочку тысяч человек, находившихся во французских тюрьмах, причем без разбору, кто и за что сидел. Это, естественно, была только разминка, изобретенной в запале революции гильотине еще предстояло заработать на всю катушку349. Отрекшегося короля отдали под суд, признали виновным и без проволочек казнили. Как можно догадаться, королевская голова, соскочившая с плеч в самом начале 1793 г., оказалась далеко не последней, тем более что обстановка стремительно ухудшалась. Англия, сделавшая немало, чтобы сковырнуть Бурбонов, теперь получила повод для войны, еще бы, короля хлопнули, мерзавцы такие. Объявила ее и мигом высадила на континенте экспедиционный корпус. Весной французская армия потерпела несколько болезненных поражений от коалиционных войск. Положение с продуктами стало уже не угрожающим, катастрофическим, принудив правительство заморозить цены. Толку эта крайняя мера не принесла, хлеб вообще исчез, в Вандее началась полномасштабная крестьянская война, которой немедленно воспользовались англичане. Жирондисты, исповедовавшие либерализм, не могли мириться с хлебной монополией и неким подобием продразверстки, чем и воспользовались их конкуренты-якобинцы. Случился переворот, жирондисты ударились в бега, замешкавшиеся были схвачены и без разговоров обезглавлены. Летом 1793 г. власть перешла к очередному комитету общественного спасения, прозванному, в отличие от предшествовавших, Великим. Главой комитета стал Максимилиан Робеспьер350.

М. Калашников и С. Кугушев недаром говорят, что между ходом обеих революций, французской и русской, столько сходства, что жуть берет. Как смерть чекиста и палача Моисея Урицкого351 послужила сигналом к началу знаменитого rрасного террора в России, так маховик якобинского террора во Франции завертелся аккурат после того, как дворянка Шарлотта Корде зарезала революционного вождя Марата352, врача, отличавшегося легендарной жестокостью. Не успели якобинцы с превеликой помпой похоронить своего лидера во дворе основанного им Клуба друзей человека (!), как в корзины гильотин посыпались головы врагов роялистов, бывших союзников жирондистов. Ну а затем французские большевики пошли резать друг дружку почем зря. Причем тяжелый нож больше не делал разницы между шеями незадачливой королевы Марии-Антуанетты (гильотинирована 16 октября 1793 г.), наивного главы ложи «Великий Восток Франции» Филиппа Эгалите, вчерашнего герцога Орлеанского (гильотинирован 6 ноября 1793 г.), бывшего председателя Конвента жирондиста Арманда Жансонне (31 октября 1793 г.), бывшего председателя Комитета национального спасения Жоржа Дантона (5 апреля 1794) или Люси Демулена (5 апреля 1794 г.), якобинца, в свое время делившего с Робеспьером одну парту в школе. Вскоре кровавое колесо провернулось еще на пару делений, и массивное, забрызганное кровью лезвие обрушилось на самого всесильного главного «комитетчика» Максимилиана Робеспьера и его ближайшее окружение. И их смело…

Причем поразительная деталь. Разыскивая биографию Гильотена, набрел на статью, посвященную гильотине, этому совершенному орудию убийства. Оказывается, никакого велосипеда французский врач не изобретал, аналогичные станки для срезания голов были в ходу со времен раннего Средневековья. В Европе их называли по-разному, смысла дела это, по понятным причинам, не меняло. Жозеф Гильотен лишь модифицировал инструмент, довел до совершенства, причем руководствовался, как говорят, соображениями исключительной гуманности. Сжигать на костре в просвещенной Франции стало не с руки, рубить головы топором и мечом – затруднительно, когда требуется пустить в расход не одного, а, скажем, сотню приговоренных. Палач-то, согласитесь, не железный. А дилетантов к плахе подпускать нельзя, без необходимой сноровки за раз голову не отсечешь. Так что здесь все более или менее ясно. Поразительно другое. По мере того как революционный террор мужал и рос, пожирая все большее количество врагов революции, изменников революции, а с ними и тех, кто просто рядом стоял или вообще проходил мимо, французское общество охватила самая настоящая кровавая вакханалия. Безумие, по-иному и не скажешь. Как еще назвать то обстоятельство, что станок для казни вошел в моду. Как вам заколки или броши в виде изысканной золотой гильотинки, за производство которых взялись парижские ювелиры? Как вам аналогичные пирожные, выпекавшиеся кулинарами? Вам бы, друзья, такое полезло бы в рот? А ведь французам конца XVIII столетия лезло. Жесть…

Понятно, отчего перепуганные насмерть современники, те, кому посчастливилось избежать мясорубки и не утратить здравого смысла, такие как Ломбар де Лангр, например, заговорили о некоей «темной могущественной силе» 353, что стояла за спинами якобинских палачей, вращая последними по своему усмотрению. Сходные мысли осторожно высказывал и Эдмунд Берк354, ирландский мыслитель, благожелательно принявший американскую революцию и категорически отвергший Французскую.

Да что там Берк, которого во Франции не было. «Невидимая рука управляет толпой, – записал в дневнике непосредственный участник событий, герой американской Войны за независимость маркиз Лафайет. – Чем больше вы сближаетесь с действующими лицами, разыгрывающими эту чудовищную катастрофу, тем больше темнота и мистерия окутывают вас, и это лишь усиливается со временем» 355. Как же им не усиливаться, добавлю от себя, если еще сегодня вы, что называется, на коне и в белой бурке, командуете, скажем, Национальной гвардией и держите руку на пульсе событий. А завтра вас уже за шиворот волокут на плаху, и единственное, что вы успеваете сообразить, ни на каком пульсе вы ничего такого не держали, а вас самого держали за дурака. Можно понять и Лафайета, и герцога Орлеанского, который написал в прощальном письме: «Я поступил в масонство, которое явилось для меня залогом равенства, в такое время, когда никто не мог предвидеть нашей революции, точно так же поступил я в парламент, который я считал олицетворением свободы. Но с тех пор пришлось мне оставить эти мечты и обратиться к действительности. Не зная, из кого состоит «Великий Восток», считаю, что республика, особенно при самом своем возникновении, не должна терпеть ничего скрытного, никаких тайных обществ. Я не хочу иметь более ничего общего с неизвестным мне «Великим Востоком», ни с собраниями масонов» 356. И это слова человека, более двадцати лет числившегося гроссмейстером самой влиятельной масонской ложи?! Это или стремление снять с себя ответственность, или чистосердечное признание в зиц-председательстве.

Правда, ответственности избежать не удалось. Герцогу, как вы уже знаете, отсекли голову. Голова герцога Карла Брауншвейгского, в отличие от головы его орлеанского коллеги, осталась на плечах, но и он отмежевался от масонов. Запретил ложи в пределах своей юрисдикции, обвинив в кровавой французской вакханалии некую загадочную мощную секту, «которая подкопала основание нашего ордена, отравила все человечество», чтобы « под лозунгами добра и счастья творить темные дела, превращая людей в добычу» 357. Естественно, этот мотив подхватили ученые. Вскоре после падения якобинской диктатуры аббат Огюстен де Баррюэль358 опубликовал «Мемуары по истории якобинства», в которых проанализировал события революции, что называется, по горячим следам. И назвал виновных: тайные общества розенкрейцеров, тамплиеров и иллюминатов, которые, по мысли аббата, и организовали бойню. «Все было заранее обдумано, предвидено и предрешено, – утверждал де Баррюэль. – Хотя и могло показаться, что ежедневные события не были связаны друг с другом, но, тем не менее, за каждым из них действовала единая тайная сила, направлявшая их к давно задуманной цели. Истинная причина революции, ее характерные черты, ее жестокие преступления – все это непрерывная цепь глубоко задуманного, преднамеренного злодейства». Практически к тем же выводам пришел и профессор Эдинбургского университета Джон Робисон359. Название его книги «Доказательства тайного заговора против всех религий и правительств Европы» говорит само за себя. Признаем, Робисон недурно знал предмет исследования, ведь он сам в прошлом был масоном Шотландского обряда.

Историков, как и политиков, легко понять, когда они заговорили о тайных силах, двигавших революционным процессом. И дело тут даже не в том, что якобинский клуб по структуре или, скажем, закрытости мало отличался от секты Адама Вейсгаупта. И не в том, что кровавые «комитетчики-спасители» поголовно являлись замаскированными иудеями, как полагал много позже генерал Череп-Спиридович. Лично я сомневаюсь, что тут он прав, даже принимая в учет позднейший пример большевиков-ленинцев, среди которых действительно было много евреев, скрывавшихся за русскими псевдонимами Каменева, Зиновьева, Мартова, Войкова, Рязанова, Сокольникова и пр. и пр.360 Да хоть бы якобинцы были готтентотами, лунатиками или, скажем, самураями, какая принципиальная разница?! Кем бы ни были эти деятели, они сами в конце концов оказались всего лишь расходным материалом. Точно таким же, как их далекие последователи из ленинской гвардии, и те и другие кончили плохо, значит, если и стоит говорить о тайном заговоре, то кто-то им третий заправлял. И этот кто-то мастерски манипулировал Робеспьером и его комитетчиками, заставлял таскать из огня каштаны, при этом сохраняя инкогнито как для нас, грешных, так и для самого «всемогущего» Комитета. Да об этом говорил сам Максимилиан Робеспьер. «Мне кажется, нас все время помимо нашей воли подталкивает «скрытая рука», – записал он незадолго до гибели. – Каждый день наш Комитет национального спасения делает то, что еще вчера решил не делать. Существует какая-то фракция, задача которой – разрушить Комитет. Руководителей этой фракции мы не в состоянии обнаружить». Поразительное признание, не правда ли? И, далее: «Они – агенты иностранной силы. Эти агенты должны быть уничтожены, несмотря на их артистическое вероломство и маски, которые они всегда носят» 361. Что скажете на это? Паранойя? Быть может, и так. Чем, как не паранойей, объяснить мотивы, двигавшие этим выдающимся человеком, в прошлом сентиментальным поэтом и блестящим адвокатом (выпускником Сорбонны), признанным (до попадания на властный олимп) защитником неимущих, бесправных и обездоленных? Что на него нашло? Как мог оратор, столь много твердивший о свободе, торжестве разума и борьбе с тиранией, сам превратиться во взмыленного, осатаневшего палача, с ног до головы забрызганного кровью жертв, среди которых оказались и его ближайшие друзья? Да что на него такое нашло?