Глава 1. ПЕРЕСЫЛЬНЫЕ ПУНКТЫ

Мне кажется, что тяга к путешествиям заложена была во мне самой природой, но это начало, конечно, ничего общего не имело с путешествиями под конвоем, и, к сожалению, один из тяжких этапов своего жизненного пути мне пришлось пройти именно таким образом. Естественно, такое путешествие не сулит никаких удобств, а какой-либо комфорт заменяется окриками конвоя и лаем псов, но со временем, как ни печально, привыкаешь и к этому. И когда видишь испуг и отчаяние в глазах молодых арестантов, когда, выпрыгивая из вагонзака на перрон, на них с лаем набрасываются разъяренные псы и лишь до предела натянутый поводок конвоира, буквально в нескольких сантиметрах, не дает псу вцепиться в кого-нибудь из них мертвой хваткой, а со всех сторон конвойные кричат: «Бегом, бегом!» — и при этом бьют прикладами автоматов по чем попало, чтобы, не оглядываясь, все бежали к поджидающим «воронкам», ловишь себя на мысли, что ты уже давно привык к этому почти скотскому обращению. И тогда из глубины души восстает такая злость и обида на этот подлый мир, что, как волк, обложенный со всех сторон сворой гончих, ты готов броситься на них, не задумываясь о последствиях, и разорвать их на части. Однако инстинкт самосохранения вовремя тормозит этот порыв. Таким образом, пощекотав себе нервы, представляя картину — нескольких конвойных с разорванными глотками, — приходишь понемногу в себя, ведь ты подневолен, а в руке конвоира автомат.

После почти месячного мытарства по северным железным дорогам страны этап наш прибыл в Коми АССР, на станцию Весля-на. Еще при выезде из Красной Пресни, когда нас на «воронках» сопровождали на вокзал, мы уже знали конечный пункт нашего маршрута, отдав за эту услугу несколько пачек сигарет «Плиска» двум недомеркам конвоирам, у которых автоматы были больше, чем они сами. Им не стоило абсолютно никакого труда заглянуть в наши сопроводиловки. Но еще в самой тюрьме, по тому, сколько буханок хлеба и какое количество селедки было выдано каждому из нас, стало ясно, что путь предстоит далекий. Впереди у всех нас был лагерь. Кроме одного управления, Вэжээль, которое относилось к Сыктывкару, все остальные лагеря Коми АССР числились за Москвой. Так что, прибыв на пересылку, нам оставалось всего лишь ждать, в какое управление и в какой лагерь определит нас спецчасть. Обычно подолгу на пересылке редко кого задерживали. Конвой в «столыпине» по пути следования нам попался азиатский, и, сколько мы ни просили их открыть окно в коридоре, они так этого и не сделали. Лишь усмехались, дьявольски оскаливая зубы, и приговаривали заученные по северным этапам банальные фразы, что-то вроде: «Закон — тайга, медведь — хозяин», скоро тайга будет «ваша исправлятя», будет «ваша дома родная» и прочую белиберду, полагая, что мы впервые оказались в этих местах. Сами же они при этом с испугом вглядывались в таежную глухомань. Надо ли говорить, что их приговорки бесили нас, как затравленных зверей в клетке бесит кривляние обезьян на деревьях. А мне все же хотелось посмотреть на не изведанное ранее, хотя большинство из тех, кто был в одном купе со мной, уже побывали здесь, а некоторые и не раз. В общем, оставалось только ждать. Ну а по прибытии на станцию из «столыпина» в «воронок» пришлось бежать, некогда было оглядываться по сторонам, иначе либо получишь прикладом автомата, либо в тебя вцепятся клыки разъяренного пса. И уже только в камере, пройдя все соответствующие процедуры, я увидел в огромное зарешеченное окно сиреневый рассвет и величие таежной дали. В этих краях я был впервые, но лучше бы не был здесь никогда. Пересылка, в которую нас водворили, была сооружением конца XIX века, предназначенная для ссыльных каторжан. Да и сама атмосфера пересылки угнетала и вызывала какие-то непонятные чувства, это было как наваждение. Воображение рисовало: кандалы, стенание голодных и оборванных каторжан, сырые и мрачные казематы. Пересылка была разделена надвое. Одна ее половина, где находились мы, то есть люди, прибывшие этапом и ждущие распределения по лагерям, называлась деревяшкой, другая же половина — бетонкой, это была своего рода таежная следственная тюрьма в миниатюре. Здесь содержались те, кто совершил преступление, уже находясь в лагере, они ждали суда, то есть довеска к уже имеющемуся сроку. Также сюда свозили урок и отрицаловку, которую, почти так же как и урок, перебрасывали из лагеря в лагерь, а иногда и отправляли за пределы республики. Помимо всех прочих сюда свозили тех, кому оставался до свободы месяц или чуть больше, но это опять-таки относилось либо к ворам, либо к людям, пользующимся авторитетом у масс и проповедующим воровскую идею. Помню, по прибытии нашем на пересылку Весляна весной 1975 года из урок там находились Коля Портной и Джунгли. С ними мне предстояло встретиться буквально на следующий день, а пока я знакомился с камерой, куда был помещен ментами после соответственных процедур, и ее обитателями. В принципе сама камера ничем примечательным не отличалась, разве что в ней была старинная печь, круглая, обитая жестью и доходившая до потолка. Она с лихвой обогревала две камеры, я знал это, ибо подобие таких печей мне пришлось видеть на пересылках во время моих ранних странствий по этапам страны, правда всего один раз. А вот такое зарешеченное огромное окно, да еще такое низкое, я видел впервые. Все же остальное было обычным. Очень низкий потолок, маленькие деревянные двери, справа от входа сплошные двухъярусные нары, в левом углу параша, посредине камеры стол — это был обычный интерьер пересылочных камер того времени, а иногда и не только пересылочных. Самым привилегированным местом в камере был угол справа от входа на верхних нарах. Здесь было светло, угол не просматривался в глазок, хотя, по сути, глазок — одно название, но тем не менее бдительность каторжане в неволе никогда не теряют. Естественно, через несколько минут, после того как мои глаза привыкли к камерному полумраку, я оказался в их компании. Встретили меня, как и подобает встречать бродягу в хате, чифирем, «Пшеничной» и братским теплом. Здесь, на пересылке, интересоваться прошлым человека, вновь прибывшего, не было никакой нужды.

Каждый из новичков побывал по меньшей мере в двух тюрьмах, прежде чем прибыл сюда: в Бутырках и Красной Пресне или в Матросской Тишине и той же Красной Пресне. А его багаж хороших или плохих дел шел за ним всюду, где шел этап, где были пересылки и тюрьмы, где были лагеря — в общем, везде, где был воровской ход, а он был в России-матушке везде, где теплилась жизнь. Так что скрыть что-то или умолчать о чем-то было практически невозможно. Если же кто-то и умудрялся обойти пересылочное сито, то, как правило, ненадолго. После разоблачения такого перевертыша ждало суровое наказание, поэтому по прибытии в любое из мест заключения каждый занимал в иерархии преступного мира то место, которое он заслуживал. А критерием всему были поступки людей, по ним и судили о человеке. Вопросы, которые бродяги задавали друг другу при встрече на пересылках, касались новостей воровского братства и преступного мира в целом. С наслаждением потягивая положенные два глотка чифиря, пущенного по кругу в трехсотграммовой эмалированной кружке, и с не меньшим наслаждением глотнув «Пшеничной», я, по старой привычке, стал присматриваться к новым знакомым и к концу ритуала уже имел некоторые представления о людях, которые меня окружали. Это даже отразилось в моем настроении, я помню, что много шутил и смеялся, а ведь с кем попало таких вольностей я бы не позволил себе никогда. К сожалению, людей, что повстречались мне в той хате, я не запомнил, но это, думаю, не беда, главное — вспомнил о них, значит, было о ком. Поинтересовавшись по ходу разговора в первую очередь об урках и узнав, что их на пересылке всего двое, я тут же отписал им маля-ву. А затем, после нескольких часов душевного общения, уставший с дороги, я заснул сном праведника и проспал так до самого утра. В предыдущих главах я писал, что человек, именующийся бродягой, куда бы он ни прибыл, в первую очередь интересуется: есть ли там урки? Этот ритуал подчеркивал уважение к воровскому клану, его значимость.

Никогда урки не пренебрегали ответом на малявы, посланные не только бродягами, но и мужиками, а вот встречи с ними бывали крайне редко. Не так-то просто было попасть к ворам. Администрация подобного рода учреждений чинила массу преград, основываясь на оперативных соображениях, поэтому урки сами решали вопрос о встрече с кем-то, им было и сподручней это делать. Что же касается тех обстоятельств, которые впоследствии отразились на моем дальнейшем пребывании здесь, то мне думается, что мое общение с ворами на свободе, о чем я упомянул в маляве три дня назад, послужило уркам поводом для встречи со мной. Но было, оказывается, и еще одно важное и приятное для меня во всех отношениях обстоятельство. После утренней поверки солдат-азер сопроводил меня в камеру к ворам, взяв с них за это немалую мзду, при этом он записывал полезную для кумчасти информацию, чтобы вечером, на смене, доложить ее начальству, таким образом совмещая приятное с полезным в его понимании. Это была устаревшая, а потому и нехитрая кумовская схема, которую мы хорошо знали, а иногда и пользовались ею лучше, чем само начальство. В камере воров сидели двое: Коля Портной, которому было около пятидесяти, и Джунгли, тот был немного моложе. Такая знакомая мне печать мук и страданий вырисовывалась на их лицах, что я невольно подумал, что смогу среди миллиона арестантов безошибочно найти вора, так как урку никогда ни с кем нельзя спутать. Кстати, старые легавые, проработавшие не один десяток лет в этой системе, тоже могли без особого труда вычислить жулика из огромной массы людей. По всей вероятности, у них были свои, одним им известные приметы уркагана. В этой связи мне вспомнилось, как в средневековой и даже республиканской Франции полиция без труда узнавала каторжан.

До какого-то там года во Франции каторжников приковывали по две пары к одной цепи, кроме того, им надевали на ноги стальные кольца, к которым прикрепляли еще одну цепь. На этой цепи висело тяжелое ядро. Каторжник волочил его за собой по земле, вплоть до полного отбытия срока наказания. Постоянное усилие, которое для этого нужно было делать, вырабатывало у заключенных особую походку. Они по старой привычке волочили ногу, к которой некогда было приковано ядро. Для полиции это служило важной приметой, по которой узнавали рецидивистов.

В Англии, где исправительная система резко отличалась от французской, заключенному оставляли свободу движений. Однако не следует считать, что англичане, всегда кичащиеся своим человеколюбием, создавали у себя в местах заключения такую уж сладкую жизнь. Как люди практичные, они решили не растрачивать попросту человеческие силы, не заставлять осужденных бессмысленно волочить за собой тяжелое ядро, а получать от них пользу.

В каждой английской тюрьме было установлено для этой цели несколько больших колес — таких, которые приводят в движение водяные мельницы. Это и есть Трид-Мил. Здесь во всем блеске проявилась англосаксонская изобретательность. Заключенный должен был приводить колесо в движение в течение нескольких часов подряд. Человека ставили на плицу. Естественно, она должна была опуститься. Тогда он был вынужден немедленно прыгнуть на следующую плицу, иначе у него были бы переломаны ноги. Так он должен был прыгать с одной плицы на другую, пока не выполнит свой урок. Колесо вращалось быстро, но не подумайте, что заключенный мог замедлить его движение. Адская плица все время уходила у него из-под ног и подходила другая. Узник должен либо продолжать прыгать, либо стать калекой. Эти упражнения, этот бег на месте по движущейся поверхности вырабатывал у английского заключенного мелкий прыгающий шаг, который в общем напоминал походку «воспитанника» французской каторги.

Обоих урок знали далеко за пределами их вотчины, слышал, конечно, о них и я, но вот встретиться с ними, как частенько бывает в нашей жизни, пришлось впервые. В нашем распоряжении был целый день, до самой вечерней поверки, пока не сменился дубак, который меня сюда заводил. Так что можно было, не ограничивая себя во времени, которого так всегда не хватает при таких встречах, рассказать уркам обо всем, что их интересовало, и в свою очередь узнать то, что мне было еще не понятно. Из их рассказов я узнал, кто из воров в управе, но главная и радостная новость — Карандаш с Дипломатом тоже находятся здесь, в сангороде на Весляне.

 

Глава 2. ПУТЬ В ЛАГЕРЬ

Если бы не было стен и решеток, то ходьбы до сангорода, где были Дипломат и Карандаш, было бы не более 15 минут. Портной сказал, чтобы я черканул корешам, а он сегодня же вечером с гонцом отправит маляву в сангород. А в следующую смену, то есть через два-три дня, можно уже было ждать вестей от братьев. Эти несколько дней пролетели абсолютно незаметно. Да это и немудрено. Днем пересылка напоминала восточный базар и караван-сарай ночью. Такое впечатление создавалось, потому что все конвойные были азербайджанцами по национальности. Каждый старший конвоя больше напоминал базар-бая, или караван-баши, чем старшину внутренних войск. Все его подчиненные без исключения занимались торговлей. Говорят, что детям, родившимся в азербайджанской семье, дают маленькие игрушечные весы, чтобы уже сызмальства приучить их к той непростой профессии, которая зовется торговлей. И прямым подтверждением тому были наши дубаки, то есть солдаты срочной службы ВВ по охране таких объектов, как пересылки, лагеря и им подобного рода учреждения. Продавали они все, что только можно было продать заключенным. Порой часами можно было наблюдать, как, открыв кормушку, дубак торгуется о цене с арестантом, не желая уступать. Он так входил в азарт, что забывал даже, где он находится и кто перед ним стоит. Можно было только диву даваться их изобретательности в торговых делах. Почти всех, кто пробыл на Севере больше года, мучила цинга, так что спрос на чеснок, как на самое эффективное средство от этой болезни, был огромен. Так вот, они получали посылки с чесноком из дому, чтобы продавать его больным цингой. Головку чеснока продавали за пять рублей или меняли на ходовые дорогие вещи — у больных же выбора не было. На родину эти предприимчивые барыги отправляли посылки с дорогими вещами, которые арестанты отдавали им почти задаром, и пересылали денежные переводы. Ну а каторжанам все это было, конечно, без разницы, им бы чифирнуть да покурить — в зависимости от того, в какие условия они попадали. Круглые сутки в камере резались в стиры. Почти все, у кого было на что играть, проиграв какую-то вещь, потом отыгрывали ее назад, периодически вещи переходили от одного к другому в зависимости от везенья.

Смрад от старого тряпья, на котором варили чифир, почти не выветривался, точнее, не успевал выветриваться, потому что чифир варили круглые сутки. Единственная мануфта, от сгорания которой не было ни смрада, ни дыма, — вафельное полотенце или новые байковые портянки, но их никто не хотел пускать на «дрова». У всех впереди были лагерь и срок. Так что уклад жизни зеков в пересылке времени для скуки не оставлял, да и само время летело незаметно. Поэтому три дня пролетели для меня как три часа. В предыдущих главах я упомянул о свердловской пересылке. Казалось бы, различие состояло только в том, что свердловская пересылка — тюрьма, а Весляна и тысячи ей подобных — таежные пересылки. И все же отличий было много, но это, думаю, сможет уловить лишь тот, кому довелось пройти и ту, и другую пересылки, и тысячи им подобных. Но здесь было то, что меня очень удивило. В тот день, когда я ждал ответ на свою маляву, а в том, что она была отправлена, мне в тот же день ночью цинканул Портной, я, чтобы скоротать время, присел по-терсить с одним парнишкой. Время до вечерней поверки пролетело абсолютно незаметно, а сразу после ее окончания меня заказали с вещами, и уже минут через десять, еще не успев опомниться, я уже был в камере с урками. Человеку, не сведущему в вопросах этики тюремной жизни, трудно понять, какая честь выпадает иногда арестанту сидеть в одной камере с ворами. А вместе с урками коротали срок обычно те, кто в скором времени сам должен был войти в семью. Помимо них урки пускали в свое камерное общество воровских мужиков, остальным арестантам в большинстве своем путь к ним в заключении был заказан. Маляву из сангорода Портной и Джунгли получили еще утром, а вот перетянуть меня к себе смогли только после вечерней поверки. Не так-то это было просто, а тем более для воров, перевести к себе человека из другой камеры, тем более если тот не был уркой. Надо ли говорить, как я был благодарен шпане за внимание. Дипломат и Карандаш прислали две малявы, одну шпанюкам, вторую мне. В ней было много теплых слов и несколько полезных советов, прислали они также мне немного денег и много всего, что у нас называют воровским гревом. Не один день из тех, что пробыл в заключении, я просидел с ворами в одной камере, так что мне было не привыкать и в этот раз. Здесь, с ворами, я, как и раньше, познавал много полезного и нужного в жизни. Благо учителями были «профессора». Так пролетело около месяца, и пришло мое время вновь уходить по этапу, но уже в зону. За несколько часов до оглашения мы уже знали, что этим этапом иду я, а главное — знали куда: станция Княж-погост-3. В цифре 3 хорошего было мало, позже я объясню читателю почему, ну а к этапу я был готов уже давно, оставалось только затарить малявы, которые Портной и Джунгли написали Боре Армяну, жулику, который в то время находился на тройке, да самому отписать на сангород Дипломату и Карандашу. Под утро нас начали выводить из камер на этап. Попрощавшись со шпаной и выслушав последние наставления на дорогу, я перешагнул порог нашей камеры и уже через несколько минут стоял на перекличке, во дворе пересылки, возле поджидающего нас «воронка», встречая сиреневый рассвет вместе с несколькими десятками арестантов, которым, так же как и мне, предстоял этап в княж-погостские лагеря, а их, как я упомянул, было три: головной, двойка и тройка. Дальше шла все та же изнуряющая процедура на «воронках» до «столыпина», а затем уже в «столыпине» мы ехали до станции Княж-погост, правда, дорога заняла не так уж много времени. Уже к вечеру несколько «воронков» развозили этап со станции по всем трем лагерям. Последним из них была тройка, где мне предстояло отбыть не один год, но, правда, с некоторыми отступлениями, когда меня, по оперативным соображениям, так же как и многих других бродяг, вывозили в другие места. Но судьбе все же угодно было, чтобы я вновь вернулся сюда и в конце концов, даже после двух раскруток, освободился именно оттуда. Несколько десятков минут, пока открывались ворота и «воронок» въезжал в «стакан», показались нам несколькими часами. Автозак был забит до отказа, пот лил с нас в три ручья, почти все сидели на коленях друг у друга, иначе такому количеству людей было бы не поместиться в этой душегубке. Когда открылись двери «воронка» и раздалась команда конвойного выходить, каждый, выпрыгивая на землю, тут же ловил полной грудью живительную вечернюю прохладу, остывая после этой парилки и понемногу приходя в себя. «Стакан» был довольно вместительных размеров. Здесь могли свободно поместиться в ряд несколько машин, поэтому, оставив наш автозак позади, мы по приказу начальника конвоя переместились на свободное пространство, уже поближе к воротам, которые ведут в лагерь. Каждый из нас был в ожидании процедур приема в зону, а этот процесс всегда очень важен как с точки зрения арестантов, так и с точки зрения администрации. И вот через несколько минут началось какое-то движение, двери из дежурки с шумом открылись настежь. Вслед за начальником нашего конвоя шел мужчина высокого роста, тоже в форме и с капитанскими звездами на погонах. Видно чувствуя свое превосходство над окружающими, они что-то шумно обсуждали между собой, не обращая никакого внимания ни на солдат-конвойных, ни на нас, человек сорок арестантов, уставших с дороги, измученных и еле стоящих на ногах. Ведь нам не разрешалось сесть даже на корточки. Глядя на лица этих двух упитанных, розовощеких, пышущих здоровьем боровов, складывалось такое впечатление, будто мы и не люди вовсе, а так, человеческий материал или что-то вроде этого. Так продолжалось минут десять-пятнадцать, но этого времени мне вполне хватило, чтобы хорошенько разглядеть капитана и сделать соответствующие выводы. Что-то подсказывало, что с этим человеком у меня будут годы длительного непростого общения. И к великому сожалению, я не ошибся. Это был кум тройки, Сочивка Юзеф Александрович. Из-за того что начальник оперчасти на тройке был Юзик (такое погоняло бродяги дали куму), лагерь, с арестантской точки зрения, считался самым плохим из всех трех лагерей Княж-погоста. Ведь главным критерием лагерной жизни всегда был режим в полном смысле этого слова, а всю погоду в зоне, как в плане режима, так и во всем остальном, делал кум. Так что, думаю, дополнительные комментарии к этому излишни. Так вот Юзик был чудовище! По приказу вышестоящего начальства он не постеснялся бы повесить родного отца. Он назвал бы это своим долгом. Горе тому, кому суждено было попасть в его черный список, таким образом став его потенциальным врагом, а врагами он считал почти любого. Он был высок ростом, строен и всегда подтянут. У него были водянисто-голубые глаза, широкий рот с торчащими вперед зубами, остроте которых позавидовала бы акула. В общем, для арестантов это был демон и деспот в одном лице, но очень при этом умный и талантливый человек. Чтобы забраться выше по звездным ступеням военной иерархии и сделать карьеру, ему, вероятно, не хватало самого главного — поддержки, или, как было принято в то время говорить, толкача сверху. Хотя в то время, о котором я пишу, он безусловно пользовался огромным покровительством в лице своего тестя, который был далеко не малой фигурой в Княж-погостском управлении лагерей. Но это, видно, годилось лишь для начального этапа становления его карьеры. Поддержка ему нужна была из Москвы.

 

Глава 3. ЛАГЕРЬ КНЯЖ-ПОГОСТ

И уж не знаю, кого должны были благодарить каторжане, наверное, все же Господа Бога, что этой самой поддержки у него не было, иначе даже трудно представить, какие новые правила по части режима он внедрил бы в лагеря. А способностей чинить козни и вводить разного рода новшества ему было не занимать. Это был титан оперчасти, он умудрялся совмещать работу оперативника и следователя на свободе с работой опять-таки того же оперативника, но уже в зоне. Мы даже не могли представить, спит ли он когда-нибудь и вообще бывает ли дома. Но в этой связи его еще можно было как-то понять, увидев хоть раз его супругу: маленькую и уродливую карлицу, противную и вульгарную, по мнению даже видавших виды каторжан. И должность в лагерной администрации у нее была подобающей. Она служила цензором, и можно быть уверенным, если вы держали в руках полученное письмо из дому, то непрочитанным оно просто не могло быть, тогда как обычно другие цензоры просто вскрывали письма, делая вид, что они прочитаны. Но она была дочерью все того же генерала, а данные обстоятельства такие, как Юзик, ценят обычно весьма высоко, ведь это прямой путь к карьере. Не каждый лагерный шу-ляга мог вытворять со стирами то, что вытворял Юзик. Мало того, он неплохо играл почти во все самые сложные лагерные игры, будь то стиры или домино. Даже водворение в изолятор он возводил в какой-то ритуал, давая возможность кандидату на очередные сутки попытать судьбу, вытягивая в стосе из его рук стиру. Ниже семи суток карцера не светило никому, потому что в лагерном стосе 32 стиры и начинается стос с семерок. Ну а туз, то есть 15 суток, можно было вытянуть вероятнее всего, потому что их у него в стосе было всегда восемь. Думаю, в самых общих чертах я смог набросать характер этого человека, а по ходу повествования читатель еще встретится с коварством этого демона от оперчасти.

От усталости я находился в какой-то прострации, когда резкий и звучный голос Юзика вывел меня из задумчивости: «Советская власть и связанные с нею законы остались за Котласом, а вы сейчас в Коми. Здесь я для вас советская власть во всех ее ипостасях. Вам все ясно? — Гробовая тишина была ему ответом. Но, не обращая на это никакого внимания, он сделал маленькую паузу и продолжил: — Предупреждаю, зона воровская, «раковые шейки», «красные шапочки», «ломом подпоясанные», «один на льдине», «крестовые дамы» и остальная шушера, разберитесь по мастям и по росту». Я стоял и смотрел на это представление, которое давал кум, будучи на данный момент режиссером, а нечисть — артистами, но с подмостков погорелого театра. Естественно, я был наслышан и давно подготовлен ко всем неожиданностям, связанным с северными командировками, кумовскими разводами и прочим. Но, думаю, читатель согласится с тем, что слышать и видеть воочию — это разные вещи. Надо было видеть, как нерешительно, с некоторым замешательством покидали разношерстные общий строй. И вот уже из почти сорока человек нас осталось стоять на месте человек десять. Бродяг было трое, остальные были наши мужики. Под словом «наши» я подразумеваю воровских мужиков, и, как я упоминал в предыдущих главах, они всегда были рядом с ворами, а значит, с бродягами. Конечно, большую часть из тех, кто вышел из общего строя, мы знали, знали, что они собой представляют, поэтому удивляться было нечему. А вот другие… Для таких, как они, подумал я, нужно сито помельче, чем московские тюрьмы и северные пересылки. Но сам я еще в достаточной степени не прочувствовал на себе, хоть и хапнул малолеткой немало горя, как просеиваются арестанты через сито, которое зовется жизнью жиганской, через какие прожарки проходят люди и ломаются нелюди. Все это мне предстояло еще испытать. А пока я стоял среди своих, глядя на эту пеструю толпу, и удивлялся: с некоторыми из них я даже чифирил и вел приятные беседы, не подозревая, что они перевертыши. И тут я вспомнил, что говорил мне Портной. Я частенько не соглашался с ним, с его определениями по отношению к некоторым заключенным, да еще спорил с ним. Сейчас только я понял, сколько деликатности и терпения он проявил ко мне, делая скидку на мою молодость и горячность. А теперь мне было стыдно перед самим собой, что я тогда спорил и не соглашался с уркой, когда нужно было слушать и запоминать все услышанное, во избежание подобного рода ошибок, хотя в нашей жизни от них не застрахован никто. Талейран как-то сказал: «Он больше чем совершил преступление — он ошибся». И в этих словах министра Наполеона заложен глубокий смысл. Всю нечисть, которая вышла из общего строя, дежурный наряд лагеря повел в изолятор, с ними у кума были свои методы общения. Что же касается оставшихся, то мужиков выпустили сразу в зону, их уже ждали: знакомые, земляки, друзья, нас же троих повели в штаб. Одного из тех, кто был в тот момент со мной рядом, «кличили» Марксистом, имени же другого, к сожалению, не помню. Обоим им было за сорок. У них был немалый срок отсидки, да и прошли они не меньше, побывав, в том числе и не раз, на дальняках. Отпечатки былых страданий остались на их лицах, и еще в них чувствовалась какая-то апатия, что ли, ко всему окружающему. Лишь много позже, научившись читать на лицах людей то, что у них сокрыто глубоко в душе, я понял, что это было выражение отчужденности. Юзик, видно, угадал, что особого интереса они для него представлять не могут, и зашли к нему в кабинет мы втроем. В те времена порядочный человек нигде в заключении в кабинет к начальнику в одиночку не входил, обязательно брал с собой (если вызывали) кого-нибудь из единомышленников. И это считалось обычной нормой поведения у той и другой стороны и толков не вызывало. Исключения составляли урки. Они были вне всякого подозрения, потому что они урки, и этим все сказано. Но, как правило, и они никогда не шли на разговор к легавым по одному, кроме тех случаев, когда урка был вообще один на тот момент и когда необходимо было решать с мусорами какие-то проблемы. Все свое внимание Юзик сконцентрировал на мне, и, как бы я ни духарился, выставляя себя за человека бывалого во всех отношениях, опытный кумовской глаз сразу определил и, видно, в какой-то мере даже и оценил, кто перед ним стоит. Задавая обыкновенные вопросы, он хитро щурил глаза, делал значительные паузы и до неприличия откровенно разглядывал меня, как будто собирался купить лошадь и поэтому приценивался. Ничего хорошего его взгляд не сулил, это я понял сразу, да и что хорошего может сулить вообще любой кум. Одного слова «кум» всегда хватало бродяге для поднятия адреналина в крови, поэтому я терпеливо, спокойно и скромно отвечал на вопросы, ни разу не нарушив регламент подобного рода переговоров, точнее будет сказать, допроса. Видно, такое поведение не очень нравилось куму, он иногда срывался на крик, но, видя мое самообладание, брал себя в руки, и допрос продолжался. Видно, привыкший к стереотипу кавказцев и их обычному ответу: «Я лес не сажал, его пилить не буду», он чувствовал, что со мной ему придется повозиться. Тем более я для него был интересен, и он мне сам это сказал, еще и потому, что в деле моем, оказывается, было записано, что родом я из Москвы (прописка деда) и сел также в Москве. В то время это было большой редкостью: кавказец-вор, живущий долгое время в Москве, а тем более там родившийся. В общем, как бы то ни было, а примерно после часа допросов меня с попутчиками выпустили в зону. При выходе из штаба всех троих уже ждал вестовой от Бори Армяна. Пройдя по периметру чуть ли не весь лагерь, мы зашли в один из бараков и очутились в небольшой секции, где стояли несколько пар одноярусных шконарей. На всех почти сидела братва — пили чай, неторопливо вели беседу, ожидая нас. На средней шконке сидел Боря Армян, склонившись над табуреткой в проходе, он писал куда-то маляву. Когда мы вошли, все разговоры прекратились, братва нас приветствовала, как и бывает в таких случаях, и мы присели в проходе рядом с уркаганом. Встречи подобного рода, как на свободе, так и в зоне, всегда бывали полезны и интересны для бродяг. Люди узнавали последние новости, знакомились, встречали старых друзей, общения эти неизменно сопровождались рассказами о воровской жизни, а это всегда было интересно, тем более если при встрече присутствовал кто-нибудь из урок. В те далекие времена отношение к ворам в преступном мире было свято, а жизнь некоторых из них пересказывалась как живая легенда. Боре Армяну на вид было за сорок. Он был невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под густыми седеющими бровями. Худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выразительные черты изобличали в нем человека, более привыкшего упражнять свои духовные силы, нежели физические. В разговоре я цинканул Армяну, что у меня для него малява, затем растарился и ксива была отдана ему. Наша встреча продолжалась почти до отбоя, Боря прочитал маляву, которую ему послали Портной и Джунгли, и, когда все расходились, попросил меня задержаться. Мы остались втроем в секции: Армян, Турухан, который был в зоне на положении, и я. Кстати, у Турухана отец тоже был уркой и сидел в это время на Иосире, на особом режиме, этот лагерь был не так уж и далеко от Княж-погоста. Но Турухан был еще молод, немногим старше меня. Обращаясь ко мне, когда мы остались одни, Боря сказал, что рад получать такие малявы от своих братьев, также рад и нашему знакомству. Затем, когда шнырь накрыл на стол, мы вспрыснули встречу и углубились в такие разговоры, в такие темы, о которых, думаю, не следует распространяться. Почти до утра мы просидели, потихоньку потягивая спиртное и беседуя не торопясь. Ко всему прочему, Боря уж не первый год чалился по северным командировкам, а потому новости со свободы ему были не менее интересны, чем тюремные. Я даже забыл об усталости, таким интересным человеком и собеседником оказался этот человек, но все же ослабленный организм требовал какого-никакого отдыха. И к утру мы втроем выстегнулись здесь же, я тоже расположился в этой секции. Пока мы беседовали, меня определили в бригаду и провели все формальности, которые были необходимы для вновь прибывшего. После обеда, немного отдохнув и чуть оклемавшись, Турухан повел меня знакомить с зоной. Площадь жилзоны тройки была очень большой. Во всем Княж-погостском управлении лагеря таких размеров не было. Сама зона была разделена на две части. Из одной в другую можно было пройти, лишь минуя плац, на котором находились штаб администрации и дежурная часть лагеря. Этим простым расположением своего наблюдательного пункта администрация контролировала не только движения осужденных, но и многое другое. Что же касается передвижений по территории зоны, то они шли круглые сутки, ибо лагерь работал в три смены. В лагере имелось большое количество бараков, это были большие, старые срубы разных размеров и конфигураций. Почти сто лет назад эти жилища строили ссыльные каторжане, каждый на свой лад и манер, такими они и предстали перед нами. Но хоть бараки очень старые, тем не менее сделаны они были очень прочно, хорошо проконопачены пенькой, в них даже не было крыс и мышей, потому что подпол был посыпан таежным растением хопра, запах которого крысы не переносят и за версту. Все остальные помещения — школа, клуб, столовая, изолятор-бур, штаб, дежурки — были построены много позже бараков, но выглядели они совсем старыми и обветшалыми. Постоянное число осужденных колебалось от трех до четырех тысяч. Это была большая цифра для одной командировки. Лагерь стоял на болотистой почве, земли не было вообще, поэтому кругом были постелены бревна и ходили все по деревянным настилам. С трех сторон лагерь окружала тайга, лишь северная его сторона, откуда мы въезжали этапом на «воронках», была свободной. Точнее, прямо от ворот лагеря шел коридор, где-то около километра-полутора, до самой биржи, опоясанный колючей проволокой. Тропа наряда шла с обеих сторон коридора и была устлана досками, так как при ходьбе ноги проваливались по щиколотку. Когда по ним шла бригада, то казалось, ты скорей плывешь на корабле, чем идешь по суше, хотя и сушей-то, по большому счету, эту болотистую часть назвать было трудно. Вдали, к юго-западу от расположения лагеря, был виден огромный мост через Вымь (приток Вычегды), как бы соединяющий две половины тайги, ибо вокруг не видно было ни одного строения. Таким был лагерь с его внешней стороны.

 

Глава 4. ТРУДОВАЯ БИРЖА ТРЕХ ЗОН

Полдня мы бродили с Туруханом по зоне. Знакомил он меня не только с лагерем, но и с его достойными обитателями. Я даже не предполагал, что у меня здесь будут такие встречи, ибо повстречал даже тех людей, с которыми сидел еще пацаном в ДВК Каспийска, Северной Осетии, Шахт, то есть почти 15 лет тому назад. Но сейчас уже, конечно, пацанами они не были. Так же как и я прошедшие многие этапы босяцкой жизни, они были уважаемы в преступном мире и хорошо знали себе цену. Вообще знакомых повстречалось очень много, с кем-то я сидел, с кем-то воровал, с кем-то бродяжничал по необъятным российским просторам. Также и земляков повстречал, но, кроме одного из них — Руслана, я не знал по свободе никого. Руслан же был не только моим соседом по Махачкале и 5-му поселку, но с ним мы и сидели когда-то вместе в Орджоникидзе в поселке Дачном, на общем режиме. К вечеру мы вернулись в барак, точнее будет сказать, возвращался я уже без Турухана, который, услышав наши увлеченные воспоминания с моими старыми корешами о прошлом, решил, что свою миссию выполнил, тем более что его ждали неотложные дела. Когда братва проводила меня до барака, то там меня ждало приятное известие — пришла малява от Слепого. Узнав, что я прибыл вчера этапом, а он встречал каждый этап, и не только из Москвы (это входило в круг обязанностей бродяг, так как служило многим положительным примером), он тут же отписал мне и, как я понял из прочитанного, ждал меня в ночную смену на бирже. Проблем с тем, чтобы выйти на биржу тогда, когда это было необходимо, по большому счету, не было, а тем более для бродяг. Я уже упомянул чуть раньше, что работа в лагере велась в три смены, а это значило, что при необходимости ты мог выйти на биржу в любое время, в любой бригаде, вместо кого-то, чем я и не преминул воспользоваться. Точнее будет сказать, все это организовали без меня, но так или иначе, а уже за полночь я шел по длинному коридору, соединяющему лагерь с биржей, как юнга, впервые вышедший в море и шагающий по палубе корабля, чуть покачиваясь и глядя в бездонную высь Вселенной, ища там какую-то одному ему знакомую звезду. Это движение по коридору, когда с двух сторон тебя сопровождает конвой с разъяренными псами на поводках, к сожалению, резко отличалось от морского путешествия, но тем не менее посмотреть, конечно, было на что, я имею в виду природу, естественно. Тем более что видел я все это впервые. Уже пришло время белых ночей. Только один час в сутки, в полночь, было темно, затем вновь над тайгой начинала виться голубая дымка тумана, и с каждой минутой становилось все светлее и светлее. Это было восхитительное зрелище. Как будто наперекор всем законам природы, свет вступал в единоборство с тьмой и выигрывал его. Когда бригада, с которой я шел, добралась до биржи и я оказался на ее территории, я увидел то, что меня буквально ошеломило. Прямо передо мной высилась огромная гора опилок и стружек. По спирали дороги, которая окутывала ее серпантином, пыхтя двигателями и чихая глушителями от передряги, волочились старые «ЗИСы», груженные древесными отходами, чтобы выгрузить их на самой вершине и вернуться обратно. Ну а чтобы увидеть эту вершину, нужно было высоко запрокинуть голову.

До самого октября машины, груженные всевозможными древесными отходами, сновали по этой куче, как все ее называли, вверх и вниз в три смены, то есть почти без перерыва, а затем, поздней осенью, ее поджигали, и горела она до мая. И так на протяжении многих десятков лет. Когда однажды какая-то делегация бизнесменов европейских стран, по всей вероятности деревообрабатывающей промышленности, посетила биржу, видно в плане обмена опытом, они как зачарованные почти целый день провели возле этой «горы миллионов», так они ее окрестили, вместо того чтобы пройтись по всем объектам производства. Их чуть удар не хватил от такого расточительства. Сколько выгодных предложений было сделано руководству управления, выгодных как для нас, арестантов, так и для страны в целом, чтобы эти отходы не сжигали понапрасну, а продали им за хорошие деньги, но эти проекты так и остались висеть в воздухе. А сколько сотен, а может, даже и тысяч трупов заключенных были сброшены сюда из самосвалов и сожжены после всякого рода разборок! До сих пор все они еще числятся в «вечном» побеге. В общем, зрелище горящей горы более чем впечатляло, она многим вселяла ужас, кто видел ее впервые. Но со временем, проходя мимо нее по два раза в день, перестаешь обращать на нее внимание. Если для ознакомления с жилзоной у меня ушло полдня, то, для того чтобы познакомиться с биржей, не хватило бы и года. По площади, в сравнении с обыкновенной промзоной, она была гигантских размеров. Достаточно сказать, что ни в одном лагере Коми АССР биржи таких размеров не было. Каждый из трех лагерей — головной, двойка и тройка — выходили сюда ежедневно для работы в три смены. Здесь, так же как и в жилзоне, движение не прекращалось ни на минуту, а цеха и заводы останавливались лишь та время пересменок да еще один раз в год для профилактики. На бирже имелся свой гараж, насчитывающий около ста машин, правда, все они были старыми и допотопными, но со своей работой справлялись. Это зависело, наверно, от тех, кто на них шоферил, а водители, надо сказать без преувеличения, были асы и механики-универсалы в одном лице. Шесть лесозаводов, два шпалозавода, пять заводов разного профиля, около тридцати бревнотасок, огромный цех ДОЦ, фибролитовый цех, ДВП, цех ширпотреба, ДСП и многие другие цеха и заводы — вот неполная картина биржи. Через всю территорию биржи тянулись несколько путей железной дороги. Круглые сутки сновали туда-сюда локомотивы, тянущие по нескольку вагонов. То там, то здесь в вагоны, стоящие у цехов и заводов и охраняемые надзирателями с собаками, грузилась разного рода древесная продукция. Войдя в биржу с yrpa, только к обеду можно было добраться до ее другого конца. Надо ли говорить, что нигде или почти нигде не было видно ни заборов, ни колючей проволоки. Откровенно говоря, на бирже даже не чувствовалось, что ты в заключении. Видно, отсутствие привычных лагерных преград положительно действовало на психику арестантов. Южная часть биржи упиралась в тройку, с восточной стороны вплотную к бирже примыкал головной, северная же ее часть выходила воротами на станцию Железнодорожная, откуда и заходили локомотивы, таща за собой пустые вагоны. По всей западной границе биржи протекала река Вымь. Не так давно прошел ледоход, и моему взору открылось, как конвой устанавливал боны вдоль всей охраняемой части реки, посередине ее. Слепой объяснил мне, что после установки бонов начнется сплав леса, сверху по реке. И по той стороне реки, которая примыкает к берегу биржи, пойдет лес, который, заходя в кошели, будет баграми затаскиваться на бревнотаски, чтобы затем по ним лес был доставлен прямо до завода по его переработке. Другая же сторона реки была свободна от бонов. Издали, на пригорке, была видна внушительных размеров церковь, что нечасто встречается в этих местах. Ибо люди, издревле населявшие эту землю, не верили ни в Бога ни в черта. Царь Петр, однажды побывавший здесь, сказал: «Земля не земля, люди не люди, считайте их вместе с оленями». А чуть позже комя-ков меняли на гвозди, так что церковь в таком месте вызывала удивление. Но объяснялось все просто. Очень давно, гласило предание, через эти места проезжал некий князь с супругой, именно здесь он занемог и умер. Княгиня тут же и похоронила его, и заложила церковь, и, пока она не была построена, не покинула этих мест, а добравшись до матушки-России, пока была жива, присылала деньги на всякие церковные нужды. С тех пор это место и стало называться Княж-погост, то есть могила князя. Но, к сожалению, уже больше века хоронили на этом погосте заключенных, и одному Богу известно, сколько их там лежало. А могила князя поросла мхом.

Мое созерцание этой громадной горы лесных отходов нарушил сигнал клаксона старого самосвала, который, не имея возможности подъехать ближе из-за ограждения, остановился метрах в ста от меня. А в следующую минуту я увидел Леню, он вышел из машины и направился в мою сторону, со своей коронной улыбкой на лице. Я пошел єму навстречу, и, приблизившись друг к другу, мы по-братски обнялись. Слепой приготовил целый банкет в мою честь, — естественно, в лагерном понимании количества блюд и качества сервировки. Приятной неожиданностью для меня было то, что я встретил здесь друга своего детства, земляка и «коллегу» Гусика, а также Коржика, подельника Слепого. Остальных ребят я не знал, но тут же с ними познакомился, и уже через несколько минут, глядя со стороны, можно было подумать, что мы знали друг друга всю жизнь. Оказывается, Гусик уже больше года сидел на головном. Как-то в одну из отсидок в изоляторе Слепой, узнав, что Гусик старый мой кореш, сдружился с ним, да это было немудрено. Понятия и образ жизни у них были одни и те же. Что касается Коржика, то Мишаня также был здесь, рядом, но на двойке. И как ужє, я думаю, читатель догадался, им, так же как и мне, не составило труда выйти на биржу тогда, когда появилась в этом необходимость. Благо все три зоны выходили на одну и ту же биржу. До самого утра, как и предыдущая ночь, длилось наше застолье. Было что вспомнить, о чем потолковать. Под утро, когда прохлада особо чувствительна и желанна, мы решили пойти на речку немного взбодриться. Кое-кто изрядно набрался, и такая прогулка тем более была кстати. И пока мы добрались до речки, Слепой, как истинный чичероне, успел мне поведать про эту командировку столько, сколько, думаю, сам бы я узнавал не один месяц, а кое-что, может, и не один год. Складывалось такое впечатление, будто он провел уже на ней не чуть больше месяца, а по меньшей мере год. Умение правильно вести диалог и лаконично излагать саму суть дела, думаю, было одним из главных его достоинств. «По ходу пьесы» мы решили, что все перейдем работать в одну смену. Легче всего это было сделать на головном. Во-первых, там их было трое. Да, я забыл упомянуть Игоря Скворца, с ним я познакомился во время застолья. Пока не было меня, они жили вчетвером, Слепой с Коржиком знали его еще на свободе, он был из Москвы. Во всех отношениях это был порядочный и достойный уважения человек, но о нем я еще успею рассказать читателю, ибо годы странствий по лагерям и пересылкам свяжут нас впоследствии крепче, чем может связать пуповина матери. Так вот, за положением на головном смотрел Жаркун. Они где-то сидели вместе со Слепым, и Жаркун знал и уважал его и всегда рад был ему чем-нибудь подсобить, так что им не пришлось особо канителиться с переходом. Что же касается нас с Коржиком, то совпало так, что мы, то есть наши бригады, выходили в одну и ту же смену. В общем, через день мы, все пятеро, выходили уже на биржу в одно и то же время, но из разных лагерей. У нас появилась своя кацыбурка, где мы проводили свой досуг. Это была бендешка, как и многие сотни подобных на бирже и которую открыть снаружи, кроме как своим затейливым ключом, было практически невозможно, если что только разрезать автогеном или взорвать. Такая предосторожность была необходима, мусора сутками прочесывали биржу на «воронке», ища криминал или что-то подобное ему, а мы были у них на подозрении в первую очередь. Что же касается обустройства и, главное, запоров подобного рода сооружений, то мастеров среди каторжан было не занимать. Почти каждый мастер в своем деле был кудесник. Я даже больше чем уверен, что ни в одном словаре или энциклопедии не встретишь те профессии, которыми владели «факиры» Устимлага. Здесь сидели люди, умеющие придумывать и изготавливать такие механизмы и конфигурации замков к сейфам, которые на международных выставках подобных изделий получали главные призы. И разве мог кто-нибудь из западных бизнесменов догадаться, что все эти замочные ухищрения были плодом работы нескольких каторжан из таежной глухомани Коми. Были и такие, которые в течение десяти-пятнадцати минут умудрялись успеть от руки нарисовать червонец, пропихнуть его солдату на вышке и получить у него бутылку водки. Правда, и те и другие числились за первым отделом, и путь в российское Черноземье им был, конечно, заказан. Я больше чем уверен, что у любого из бонз ГУЛАГа в квартире вы встретите шахматы, нарды, копилки, пистолеты-зажигалки да и много других сувениров, которые по праву считались шедеврами ширпотреба северных командировок, и в частности производства биржи «Княж-погоста». Эти изделия такж «вывозились за границу под маркой каких-то там государственных предприятий и такж «получали самые высокие оценки и награды. В общем, в большинстве своем народ был мастеровой. Что же касается шулеров, то о них отдельно и чуть позже, ибо эта категория людей требует особого внимания и красной строчки в книге.

 

Глава 5. КРЫСЯТНИКИ

Если смена приходилась с утра, то уже с самого выхода на биржу одни из нашей компании шли собирать грибы, другие на речку ловить рыбу, кто-то шел в бункер, — и лишь к обеду собирались все вместе, чтобы поесть и отдохнуть. Если же попадали вечерние смены или ночные, то почти всю смену «катали» кто где. Кроме Гусика, все мы были игровыми. Если кто-то, читая эти строки, подумает, что мы жили на курорте и для полного счастья нам не хватало только свободы, то он глубоко ошибается. Чтобы иметь лагерные блага, которые, естественно, были доступны не каждому арестанту, на самом деле приходилось проявлять изобретательность, а это, пожалуй, было труднее, чем копать траншеи или пилить лес. В принципе все северные командировки — в Сибири, на Урале и на Дальнем Востоке — были одного типа, в каждой их обитатели жили по мастям. В лагере, по большому счету, всегда три масти: вор, мужик и фраер. Все остальные либо подмастерья, либо просто нечисть, хоть и в переносном смысле. О них я уже писал, так же как и о ворах. Что же касается бродяг, кем нас именовали, то, по сути своей, это были люди, строго придерживающиеся воровских канонов. Одни из них готовились войти в воровскую семью, другие, уже будучи в преклонном возрасте, в молодости не вошедшие в воровское братство по каким-то причинам, все же придерживались и соблюдали весь воровской уклад и по-другому свою жизнь не мыслили. Но кто бы ни был человек по своей натуре, убеждениям или вероисповеданию, он должен был на что-то жить и чем-то заниматься. Единственным приемлемым для бродяг занятием в зоне была игра. Воровские каноны так и гласили: в зоне — игра, на свободе — воровство. И никаких альтернатив. Здесь, на Севере, в отличие от большинства российских командировок, людей признавали по своим меркам, оценка человеческих качеств была иной. То есть если ты мне брат по нашей воровской вере, да к тому же еще и земляк или родственник, то мое уважение и гордость за тебя удесятерялись. То же самое было и с нечистью, только с точностью до наоборот. В каждой бригаде было не менее пятидесяти человек. Основное, чем они занимались, была древесина, а значит, кубометры. Для того чтобы бригада выполняла сто процентов плана, мужикам надо было пахать самое малое по двенадцать часов в сутки, в противном случае бригаду ждало пониженное питание, а на нем работяге через несколько месяцев можно было протянуть ноги. Но бригаде даже нужно было не сто, а сто один процент, чтобы было добавочное питание плюс ко всему дополнительные два рубля в ларьке к пяти положенным. Поэтому в каждой бригаде были несколько человек на увязке. В основном это были бродяги, которые платили деньги бригадиру, тот покупал кубатуру, закрывал бригаде сто один процент, и мужики при этом могли спокойно получать льготы, особо не напрягаясь на работе. Вообще, что касается мужиков, ни один бродяга не допустил бы, чтобы кто-то из них ходил в рваной одежде или просто нуждался в какой-то бытовухе. Мужиков всегда ценили и уважали. Но не все бригады, конечно, были одинаковыми, и поэтому иногда можно было видеть мужиков, работающих за пайку хлеба в другой бригаде или в другой зоне.

Биржа была разделена на три части по количеству лагерей, но это была пустая формальность, кто куда хотел, тот туда и шел. Почти весь контингент лагеря, как правило, во что-то играл, и обязательно под интерес. Это обусловливалось отвратительным питанием и дефицитом буквально во всем. Чуть ли не каждый месяц на плацу появлялось новое объявление: «Требуется повар». Казалось бы, как могла игнорировать такое объявление половина полуголодного контингента, но решались идти работать на кухню самые отчаявшиеся. Как правило, они, проворовавшись в течение месяца, заканчивали свою жизнь сваренными в котле, ибо каждого в зоне, кто запускал руку в общее, ждало суровое наказание. Кем бы он ни был. Этот проступок считался самым низким и подлым, потому что он обирал такого же бедолагу. Свидание и посылки разрешались один раз в год, но обычно большинство людей еще до положенного срока лишались и того и другого. То же самое относилось и к ларьку. Поэтому для некоторых карты оставались почти единственным способом выживания. Но карты — это не лопата. Они требовали определенного навыка, ловкости рук, ласкового обращения, умения вовремя спасовать или поднять ставку. А большинство тех, кто от отчаяния брал их в руки, были дилетанты, и в конечном счете проигрывали все, в том числе и свою честь. Треть камер изолятора была забита фуфлыжниками, прятавшимися от своих кредиторов. Некоторые сходились в цене с кредиторами и отрабатывали долг. Другие становились «женами» своих кредиторов в буквальном смысле этого слова, только что не полоскались с одной миски. Полуголодное существование делало всех злыми и подозрительными, коварными и даже в какой-то степени изобретательными. Достаточно вспомнить такой случай, чтобы читателю было легче понять всю глубину проблемы, которая звалась просто — голод. А это, смею заметить, была и есть одна из самых острых и актуальных проблем в заключении во все времена. Итак, в каждой бригаде был хлеборез. Его выбирали из числа бригады. Как правило, это был человек в годах, честный и порядочный работяга, то есть, в нашем понимании, мужик по масти. Хлеб он получал один раз в сутки, обычно это происходило после вечерней поверки. Для этого ему выделяли трех человек, тоже из числа бригады, так как хлеб приходилось носить в носилках, длинных и очень глубоких, куда в аккурат могло поместиться до ста буханок хлеба. Они приносили его в барак, и хлеборез делил его по пайкам и раздавал людям, то же самое касалось и сахара. Нельзя сказать, чтобы хлеборез что-то с этого имел, но голодным он никогда не был, а это в таежной командировке того времени уже было немало. И вот с некоторых пор, а точнее, три дня кряду, не стало доставать по три-четыре буханки хлеба. В первый день, при обнаружении недостачи, мужикам, которые ходили получать хлеб, равно как и хлеборезу, пришлось отдать свои пайки тем, кому не хватило. На второй день хлеборез тщательно пересчитал полученный им хлеб несколько раз, затем они принесли его в барак, и каково же было их удивление, когда и в этот раз не хватило нескольких буханок. Мужики разозлились и стали винить хлебореза в рассеянности, так как второй день кряду все они оставались почти голодными. Но особой-то злобы ни у кого из них не было: всякое может случиться с каждым из нас, решили они, мало ли что. Может, мужик весточку какую нежелательную получил со свободы, или еще что другое, мало ли! Вот и запарился, но ведь и голодным-то никто не остался, поделились по-братски в бригаде. На третий день уже все четверо решили пересчитывать хлеб, да еще и по нескольку раз, во избежание упреков и жалоб в адрес хлебореза. По дороге в отряд они нигде не останавливались, занесли хлеб в барак, и при его дележке к ним никто не подходил. Но и на этот раз, как и в предыдущие два дня, не хватило почти столько же буханок. Здесь уже они все были изумлены до предела и тут же поставили в курс дела всю бригаду, ибо это уже был инцидент, не поддающийся никакому объяснению. Каждый в бригаде воспринял это известие по-своему: одни с усмешкой, другие с некоторой долей сарказма, а некоторые и вовсе промолчали, но от комментариев все отказались. Решили просто назавтра послать с хлеборезом более шустрых людей и числом поболее, чем в предыдущие разы. И вот наступил этот следующий день. В тех лагерных таежных условиях, в которых пребывали мы, трудно было кого-то чем-то удивить. Здесь, в лагере, всегда хватало и артистов, и иллюзионистов. Был зимний морозный вечер, поэтому у людей, снующих по территории лагеря, вызвала улыбку такая картина: четыре носильщика, несущие хлеб, в большом окружении охраны сзади и по краям, как будто они ждали откуда-то нападения.

Это было впечатляюще, с учетом того что зона воровская. И вот в окружении восьми или шести человек, сейчас уже не помню, носилки вносят в барак, ставят их на стол и тут же начинают считать. И что же, опять не хватает трех или четырех буханок! Поначалу мы подняли на смех весь этот хлебный конвой, затем, успокоившись, призадумались и поняли — проблема нешуточная. Как могло такое случиться: десять человек считают хлеб, несут его в барак, никого не подпуская к себе, и при повторном подсчете его опять недостает? И главное, не один день, а четыре дня кряду. Конечно, мы были далеки от мысли относительно массового гипноза и подобного рода белиберды, никому это и в голову не могло прийти, а ясно было для нас одно: нашелся или нашлись какие-то крысятники-универсалы, которые умудряются проделывать все эти фокусы на глазах у массы людей. Это не было смешно еще и потому, что если эти негодяи так ловко крысятничают на глазах у всех, то кто знает, что им взбредет в голову, когда они насытятся хлебом и захотят чего-то еще. В общем, предположений у нас было много, но вывод напрашивался один: надо срочно изловить этих мерзавцев. Я упоминал ранее, что в каждой рабочей бригаде числились увязчики, и, как обычно, все они были из числа бродяг. Приходится это подчеркивать, потому что мужикам некогда было думать о таких вещах, да им это было, по большому счету, и не нужно. Они работали, и заботы о них в плане бытовухи лежали на нас, в том числе и о питании, даже, скорей, питание было основным. Несколько дней после «хлебного вояжа под конвоем» и следовавшего за ним хипиша все было нормально, а затем вновь то через день, то по два-три кряду хлеборез недосчитывался по три-четыре буханки хлеба. У бедолаги хлебореза-мужика начались головные боли, и он попал в санчасть. Мы, конечно, заплатили в общую хлеборезку деньги, чтобы он со свободы заказывал побольше хлеба и при необходимости выделял нашим мужикам, но долго, конечно, это продолжаться не могло. Мы бы, пораскинув мозгами, давно поймали эту падаль, но параллельно событиям, связанным с крысятничеством хлеба, случилось настоящее горе. На бирже током убило одного достойного мужика из нашей бригады, и нам, конечно, было не до крысятников. Пока собрали покойного в последний путь, пока провели поминки, прошло какое-то время, но и не так много, чтобы забыть об инциденте с хлебом. Был у нас в бригаде парнишка один, кличили его Сокол, был он нам собрат, вот он и вызвался изловить эту мразь. После целого часа дебатов по этому поводу мы так и порешили — доверить ему это дело. И хотя ему пришлось немало поломать голову и померзнуть в снегу несколько часов, все же он поймал этих иродов, и, как мы и предполагали, их было двое. Вот как это случилось. Сокол прокрутил в голове весь маршрут доставки хлеба, в течение нескольких дней следил издали за носилками и в конце концов понял, что единственное место, откуда можно было беспрепятственно утащить хлеб и при этом остаться незамеченным, — это барак, а точнее, крыша барака.

Я думаю, читателю нетрудно представить себе барак-сруб: у каждого барака есть крыльцо, и, конечно, у этого крыльца есть крыша, идущая наклоном в сторону ступенек. Так вот, как я упомянул ранее, была зима, темнело очень рано, и это обстоятельство было на руку двум мерзавцам, которые ухитрились сшить себе из простыней маскхалаты. Как только мужики уходили за хлебом, они незаметно заходили за барак, влезали на него и ползком добирались до маленькой крыши крыльца и, затаясь, ждали. Когда мужики, неся в носилках хлеб, подходили к крыльцу, носилки поднимали, чтобы можно было подняться по ступенькам. Таким образом, верх носилок был почти заподлицо с крышей крыльца, где лежали эти партизаны, и им, конечно, ничего не стоило, незаметно протянув руки, взять в каждую по буханке хлеба. Вот почему всегда не хватало три или четыре буханки хлеба, все зависело от того, как они изловчатся, ведь «работали» они в мороз и голыми руками. Сокол рассказывал нам, как, вычислив этих конспираторов, целых три часа пролежал на крыше барака, как они ползли по-пластунски к крыше крыльца и как он умудрился поймать их на месте с хлебом в руках. Они были до такой степени увлечены своим гнусным делом, что даже не заметили, как подполз к ним Сокол, но это надо было слышать от него самого, другому так не рассказать.

Любой человек, взявший чужое без спроса, как в лагере, так и в тюрьме, считается крысятником. Обычно они доживают свой срок среди нечисти, то есть среди обиженных, к коим относятся лагерные педерасты, фуфлыжники, суки и разного рода шушера под стать им. Ни один мужик в зоне или в тюрьме и близко к себе такого не подпустит. Что же касается крысятника, который позарился на хлеб, то по воровским законам его не бьют, а наказывают по-другому. Шпана даже не считает их вообще за людей, чтобы поднимать на них руку. Их заводят в столовую, ставят перед каждым «девятку» с кашей и пару буханок хлеба и заставляют есть. И еще не было случая, насколько я помню, чтобы кто-то из них не съел эту порцию. Мало того, я даже встречал таких, которые умудрялись после столь обильной трапезы еще и присесть на спор раз пятьдесят и скурить кряду пару сигарет. И что удивительно, все они были тощие, как селедки, и можно было только диву даваться, как это все в них влезало.

 

Глава 6. МЫСЛИ О ПОБЕГЕ

Ни один день на бирже или в зоне не обходился без ЧП, и это при том, что каждый знал и видел не раз, как строго караются в зоне рукоприкладство и поножовщина. К тому же в то время почти в каждой зоне сидел вор. При таких условиях бродяги старались жить дружно, по-братски, независимо от нации арестанта или его вероисповедания. Без соблюдения строгих воровских канонов любая зона может превратиться в блядский бедлам, поэтому шпана пресекала любые попытки нарушить устои воровского лагерного братства. Но все же цапку приходилось держать почти постоянно на угольнике шконаря, где был бинтом обмотан штырь, и спать так, чтобы было слышно, как волосы растут, то есть по-колымски. Нормальному человеку, ничего не знающему о системе ГУЛАГа, никогда и в голову не могло бы прийти то, что мы считали обычным в повседневной лагерной жизни. Главная забота была — оказать помощь тем, кто попал «под крышу». Если в общих понятиях арестантов принято считать тюрьму воровским домом, то изолятор и бур считали всегда воровским домом в миниатюре. Для того чтобы люди, находящиеся «под крышей», по возможности ни в чем не нуждались, собирали об-щак. В каждом отряде посередине секции лежала большая коробка, и кто что мог по возможности бросал туда: махорку, чай, мыло, зная, что все это уйдет «под крышу», и никуда более, так как этот закон взаимовыручки всегда был свят у арестантов. Затем, когда коробка наполнялась или появлялась реальная возможность переправить ее «под крышу», грев разными путями не без помощи арестантской смекалки уходил по назначению. И каждый, даже «петyx», нaxoдившийcя пoд замком, имел возможность покурить и хотя бы раз в сутки чифирнуть. А это по лагерным меркам того времени было не так уж мало, учитывая то обстоятельство, что только недавно вышел закон, официально разрешающий чай осужденным, но только по две пачки в месяц, тем, у кого был ларек, точнее, тем, кто не был лишен отоварки. До этого чай в заключении приравнивался к спиртным напиткам. За его употребление сажали в карцер и бур, а некоторые получали дополнительные лагерные сроки. Помимо общего гре-ва посылался также грев личный, то есть люди, находящиеся в зоне, посылали его своим близким «под крышу», независимо от того, бур ли это или изолятор. Помимо всего того, что необходимо было арестанту, находящемуся в буре, в общаковых гревах посылали бумагу, клей, битые стекла и многое из того, что нужно для изготовления стир, так как бур считался в порядочной зонє «фабрикой по изготовлению стир». Зa сутки буровские камеры запускали по пятьдесят колод и отправляли их в зону без всякой оплаты за труд, тогда как в лагере колода стоила от рубля до трех в зависимости от качества. Стиры из рентгеновской пленки были самыми дорогими и в массовом порядке не выпускались. Девиз был один: «больше игры, больше нарушений». А нарушения подобного рода подтачивали любой режим, как бы строг он ни был и какой бы деспот его ни внедрял. Очень редко, если какой-нибудь месяц у нас обходился без 10–15 суток, проведенных в изоляторе. Обычно сажали туда за игру в карты, но иногда и за что-нибудь другое. Как-то Юзик превзошел самого себя в изобретательности и ненависти к определенному кругу людей. Когда однажды Хозяин проверял на обходе постановления на водворение в изолятор, в моем он нашел свою же формулировку: «Ходил по зоне с черными мыслями». Смеялись все, в том числе и сам Хозяин с контролерами, но мне было не до смеха, так как я уже отсидел почти 13 суток, но меня все же Хозяин выпустил в зону. По прошествии нескольких дней после выхода из изолятора я, подкараулив Юзика возле столовой, спросил у него: «Ты что, Господь Бог, чтобы ведать, какие мысли у меня рождаются в голове?» Он ответил: «Я больше чем Господь Бог, я ваш кум». Последующая перепалка с этим сатрапом привела к очередным 15 суткам. Сейчас, по прошествии нескольких десятков лет, вспоминая то шебутное время, а главное — условия, в которых мы находились, я все больше убеждаюсь в том, что выжить и остаться человеком нам помогла Вера в Идею. В то время, когда я сидел в карцерах и бурах-бараках, которые построили когда-то политические заключенные, я мысленно переносил себя в те далекие времена — и мне становились понятны их стойкость, мужество и самопожертвование ради единоверцев. Однажды утром при выходе на биржу перед нами предстала ужасная картина: возле ворот лагеря лежал мертвый, уже давно окоченевший, синюшного цвета беглец. Такие смотрины частенько практиковала администрация северных командировок. Редко кого из тех, кто совершил побег, при поимке оставляли в живых, а труп обычно бросали у вахты на сутки-другие, чтобы отбить охоту у заключенных совершать что-либо подобное. Но таких смотрин не было давно, тем более что погода стояла теплая, холодов уже не было, а смотрины проводились, как правило, зимой. Во-первых, на морозе труп не разлагался, а во-вторых, побеги были чаще зимой, чем летом. О весне и осени говорить не приходится, так как это времена распутицы, и ни один беглец и никакая техника не могли бы пробраться по тайге. А продовольствие и обмундирование, так жє как и смену конвоя, присылали на вертолетах. Если же была нелетная погода, приходилось ждать. Даже комяки — эти природные охотники — далеко в тайгу в это время не ходили. Исключением являлось для них лишь одно обстоятельство. Когда совершался побег, а конвой был не в силах что-либо предпринять, то этих северных следопытов за большое вознаграждение посылали по следу беглеца. Большим же вознаграждением они считали мешок муки и ящик протухшей селедки (комяки едят селедку только с тухлецой). Даже их дети, видя, как волокут несчастного беглеца к вахте — живого или мертвого, кричали: «Вон мешок муки и селедку тащат!»

Что же послужило поводом для начальства производить смотрины в это время года? А дело вот в чем. За месяц до моего приезда в зону с биржи был совершен дерзкий побег. Мотивы, побудившие этого парнишку пуститься в столь рискованный побег, я уже не помню. Но надо отдать ему должное, совершил он его действительно красиво и дерзко. Весной, как известно, на реке начинается ледоход. Со всех сторон солдаты, стоя на берегу и с вышек, автоматными очередями простреливали льдины, стараясь разрубить большие куски. А еще дальше, прямо посреди реки, в конце запретной зоны, стояли несколько огромных ледоломов. Так что до сих пор остается загадкой, как беглец, накрывшись простыней, лежа на льдине, смог преодолеть все эти смертельные препятствия и невредимым очутиться на свободе. А позже стало известно, что все было именно так, да к тому же он прошел по тайге приличное расстояние и вырвался на «Большую землю», а «Большая земля» начиналась сразу за Котласом. Поймали его только через три с лишним года, да и то чисто случайно. Он бы так и числился в вечном побеге, если бы не злая ирония судьбы. Паспорт, по которому жил тот беглец, принадлежал его другу, который умер в зоне за два года до этих событий, то есть до совершения побега его товарищем. Как попал к нему паспорт покойного, неизвестно. Беглец знал, что у покойного никого на свете не было, кроме сестры, и то они потеряли друг друга при бомбежке их эшелона во время войны, родители же погибли на месте. Но с тех пор прошло тридцать с чем-то лет, а сестру он найти не смог, да и где ему было искать, когда он почти все это время сидел. Но сестра не прерывала поисков, и вот ей сообщают, где живет ее брат. Ну а какой была встреча, думаю, нетрудно догадаться. Все это я знаю от человека, который сидел с этим беглецом в Тобольской крытой, уже после всех судебных перипетий.

Что же касается того несчастного, который лежал мертвым у вахты, то он несколько дней назад перемахнул через забор, но почти сразу же был пойман и отдан на растерзание псам, и, как бы в назидание другим, его мертвое тело лежало теперь здесь, у вахты. Несколько дней рассказы о двух побегах, удавшемся и провалившемся, не выходили у меня из головы, а труп этого несчастного постоянно был перед глазами. И возможно, все услышанное и увиденное со временем и стерлось бы из моей памяти, но судьбе, видно, было угодно в очередной раз провести меня по краю пропасти.

Из предыдущих глав читатель, наверное, помнит, что я оставил молодую жену, на которой только что женился, и умчался в Москву по зову Ляли. Так вот, пока я находился в Бутырках, я не мог написать домой, хотя дома знали, что я в тюрьме, Ляля им сообщила по моей просьбе. Подследственным не разрешалось ни писать письма, ни получать их. Лишь после суда, прибыв на Красную Пресню, я написал матери и просил ее, чтобы ответ она не присылала, аргументируя тем, что со дня на день меня могут забрать на этап. И, только прибыв на место назначения, то есть в Княж-погост, я написал матери, не надеясь уже, что жена меня ждет.

И вот я держал в руках два письма, одно от матери, другое — от жены. С присущим для кавказской женщины тактом она даже ни в чем меня не упрекнула, просила лишь об одном, чтобы я не заработал дополнительный срок в лагере (ну это, видно, по наставлению матери). Но самое главное заключалось в том, что со дня на день она готовилась стать матерью. А возможно, подумал я, глядя на штемпель, уже и стала ею. Кровь прилила мне в голову. Я принял решение уйти в побег.

Я где-то читал, что удачные побеги, то есть увенчанные полным успехом, — это те, над которыми долго думали и хорошо готовились к ним. К сожалению, побег, который я предпринял вместе с таким же горемыкой, как и я, удачным назвать было никак нельзя, хоть он и не был спонтанным. Да разве можно вообще неудавшийся побег из глухой, таежной дали России как-то трактовать? Здесь нужно было радоваться хотя тому, что после поимки остался жив. Все же остальное: зубы разъяренных псов, приклады автоматов и отпечатки кованых сапог на теле — это уже детали. То есть при таких обстоятельствах жизнь или смерть — вот два главных критерия, которые может преподнести вам судьба. И коли человек, потерпевший фиаско при побеге, пишет о нем, значит, судьба была к нему милостива, ибо он выжил. Как известно, прежде чем предпринять какое-либо действие или осуществить какое-либо предприятие, что в принципе одно и то же, важно иметь план. Что же касается предприятия, которое я задумал, то есть побег, то оно требовало от меня максимальной концентрации моих умственных и физических возможностей, ибо на карту ставилась жизнь. Ставка, я бы сказал, немалая, если учесть, что некоторые ставят ее на карту один раз, который оказывается последним, ну а некоторые играют этой ставкой как в «русскую рулетку» и до сих пор живы. Что это, везение? Нет, скорее наоборот, это кара Божья за то, что данное Богом нельзя у Него оспаривать. Как я упоминал ранее, у меня был всего лишь один шанс из тысячи, что после поимки я останусь в живых. Но я был молод и жаждал быть свободным, а это, смею заметить, одно из самых сильных желаний человека. Свобода — это лучшее из богатств, быть свободным — священный долг человека.

 

Глава 7. АБВЕР

У одного китайского мудреца спросили: «Кто направил тебя на путь?» — «Пес, — ответил тот. — Однажды я увидел его умирающим от жажды и стоящим у края воды, но всякий раз, когда он смотрел в свое отражение, он отскакивал в испуге, ибо думал, что это другая собака. Наконец жажда стала нестерпимой и заставила его отбросить страх. Он прыгнул в воду. Изображение исчезло, преградой к тому, что он искал, был он сам. Когда я постиг, что препятствие заключается во мне самом, оно исчезло. Но путь мне впервые показал бездомный пес».

Готовый учиться может научиться у кого угодно — так следует понимать слова мудреца. Это зависит не от учителя, а от тебя. Если ты готов, то даже и собака может подсказать путь к Истине. Каждый миг есть руководство.

Если не всегда, то уж во всяком случае очень часто в самых сложных, а порой и в самых критических ситуациях к нам на помощь (или на беду) приходит случай — этот дар Божий, посланный человеку Всевышним. За свою короткую жизнь я уже в какой-то мере смог оценить по достоинству эту премудрость Божью. Вскоре именно случай определил мои дальнейшие планы и действия. Больше того, я абсолютно уверен, что, если бы не человек, с которым судьба свела меня чуть раньше задуманного мною плана, мое предприятие потерпело бы крах еще в самом начале. В лучшем случае тогда я отделался бы шестью месяцами бура и красной полосой в деле, ибо в лагере агентурная, кумовская сеть была отлажена не хуже, чем в некоторых разведках мира, а кое-кто мог бы взять некоторые приемы себе на вооружение. Серьезность высказанных мною соображений заключается атом, что разоблаченный агент лишался жизни почти сразу, причем в страшных муках. Никакому обжалованию приговор не подлежал и был всегда один и тот же — смерть. Так что таким нечистям приходилось быть весьма изобретательными. Люди порой диву давались (это при том, что удивить здесь кого-либо чем-либо было крайне сложно), как могли знать в кумчасти то, что, казалось бы, и самому еще не было ясным и понятным. Но об этих лагерных агентах, а по-нашему просто лагерных суках, и об их мудреных методах у читателя еще будет время узнать на страницах этой книги. Я же пока хочу продолжить свое повествование.

Как-то ночью я увидел костер у самого берега реки, прямо под бревнотаской. И хотя была уже весна и прошел ледоход, но кое-где еще лежал снег и было очень холодно, особенно ночью. Костер был так аккуратно обложен со всех сторон, что его почти ниоткуда нельзя было увидеть. И если бы не электрический столб, куда я полез подсоединять провода, чтобы поутру бить током рыбу, я бы его ни за что не заметил. У костра сидел мужчина, на вид ему было лет пятьдесят пять-шестьдесят. Лоб его был покрыт морщинами, которые выдают человека, постоянно находящегося в плену своих мыслей. Хотя я думал, что иду тихо и незаметно, но не успел приблизиться к нему на расстояние пяти шагов, как незнакомец, не поворачиваясь, заговорил тихим, каким-то заговорщицким голосом, как будто мы с ним были давно знакомы: «Как ты догадался, что здесь есть кто-то, кто ты такой?» На такой вопрос, тем более заданный при таких обстоятельствах, нужно было дать исчерпывающий ответ, так как мы находились в лагере, а здесь чье-то любопытство всегда воспринимается с подозрением. Я объяснил ему, каким образом я увидел его, и подошел к костру своей обычной непринужденной походкой. Только после моего ответа он поднял голову и, прищурившись, просверлил меня колючим и жестким взглядом, но, видно оставшись довольным увиденным, пригласил присесть. В правой руке он держал железный прутик, к концу которого была прикреплена хозяйская поллитровая алюминиевая кружка. У нас это приспособление называлось чифирбак. В тот момент, когда я присел к костру на бревнышко, он вытащил кипящий чифирбак из костра, достал из кармана марочку с чаем и, развязав узел, бросил в кружку пару щепоток чая, а затем вновь поставил чифирбак на угли, у края костра, и стал осторожно, чтобы не пролить, поднимать готовый чай. По тому как не спеша и со знанием дела он производил все эти действия, можно было с уверенностью сказать, что провел этот человек в неволе не один год. Ну а хорошенько присмотревшись взглядом каторжанина, можно было ясно прочесть на его лбу надпись — тюрьма. Глаза его в какие-то мгновения зажигались блеском то зависти, то ненависти, то гнева, но усилием воли он справлялся с собой. К тому времени, о котором идет речь, Виктор Абвер провел в заключении уже без малого 30 лет без выхода. За это время он прошел все муки ада, какие только могут пережить узники, забытые в тюрьме, а главное, он был из тех, кого давно забыли и родные и общество. Он числился за Москвой, а это означало, что он был пожизненно заключен под стражу и единственный путь для него отсюда и ему подобным был путь на погост. И хотя в то время у нас в стране официально не было такого вида содержания под стражей, как пожизненное заключение, все же на северных командировках, и только на них, почти в каждом лагере были по пять — десять человек, числящихся за Москвой. Их называли глухарями, потому что самый маленький срок, который они могли отсидеть, был 25 лет. Следует пояснить, что, как я упоминал ранее, до 1961 года «высшей меры наказания», как таковой, не было. Максимум было 25 лет. Этот срок давали в основном за особо тяжкие преступления и некоторым за «измену Родине», но только некоторым. В основном их расстреливали прямо в тюрьмах. Этот срок не подходил ни под какие амнистии и указы. И мало кто доживал до конца срока, отсидев весь четвертной. Тех же, кто умудрялся выжить четверть века в почти невыносимых таежных условиях, после каждой пятилетки вызывали к Хозяину, и они добровольно и молча подписывали очередные пять лет и тихо уходили, благодаря Хозяина и прокурора за гуманность по отношению к ним, довольствуясь своей участью. Для родных и близких они были давно потеряны, ибо официально считались без вести пропавшими. Ну а от большинства из них родные отказались еще раньше, на суде, много лет назад. Читатель, думаю, уже догадался, к какому сословию, если будет позволительно так выразиться, принадлежали такие осужденные. В основном это были военные преступники, то есть «изменники Родины», как они официально назывались, по какой-то причине избежавшие смертной казни, и крупные религиозные деятели, которые не шли на компромисс с действующей властью. Человек, с которым я познакомился у костра, относился к первой категории. Родом он был откуда-то из Белоруссии, из очень интеллигентной и влиятельной семьи. Окончив факультет журналистики Минского университета, он, ко всему прочему, прекрасно изъяснялся по-немецки, знал немного английский и другие языки. Война застала его в Германии, он был там в служебной командировке. За несколько дней до нападения на нашу страну немцы его арестовали якобы за шпионские действия, и он находился какое-то время в тюрьме, пока им не занялся абвер. Он дал согласие работать на немцев. Знание языков, в том числе и немецкого, безусловно, сыграло решающую роль в его дальнейшей жизни, он стал работать в штаб-квартире абвера, в Берлине, в отделе пропаганды, и пробыл там до самого конца войны. Когда же фашисты потерпели крах, он был пойман где-то на границе со Швейцарией и препровожден в СССР, осужден и этапирован в Сибирь. Все это я, естественно, узнал со слов самого Абвера, но, судя по тому, когда и при каких обстоятельствах он мне это рассказал, я склонен предполагать, что все это правда. На момент нашего знакомства этот человек совершил уже семь побегов, но главное было в том, что после поимки его всякий раз оставляли в живых. Откуда только он не совершал побеги, начиная с пресловутых Соловецких островов: Севураллаг, Южкузбасслаг, Непрлаг, Китой-лаг, Ангарлаг и, наконец, Устимлаг (то есть Коми). Но при встрече с ним у костра я, естественно, еще ничего про него не знал. Казалось бы, на первый взгляд наше знакомство в лагерных таежных условиях было обычным. Он угостил меня чифирем (кстати, отменно приготовленным), а я его — папиросой «Север». Просидели мы с ним у костра до самого утра, говорили о разном, все было, как обычно в таких случаях, обсуждали лагерное бытие. Но на следующий день меня вновь потянуло к этому человеку. Я нашел его без труда на том же месте. И с тех пор как наши выходы на биржу совпадали в ночь, мы почти до самого съема были вместе. Этот человек был кладезь знаний во многих областях человеческой деятельности. Я думаю, что признать это мог бы каждый, кто познакомился бы с ним. Единственное, что меня настораживало, это его прошлое, а точнее сказать — предательство. В воровском мире, по большому счету, нет разницы, кого ты предал: Родину или друга, главное — это сам факт предательства. Для истинного бродяги даже предательство мента имеет тот же смысл — факт предательства. С этим у нас было очень строго, и не считаться с законом значило заранее поставить крест на своем будущем. Поэтому, когда я узнал о его прошлом, я посоветовался с корешами и поставил в курс дела урку, то есть Борю Армяна. По воровскому закону ты обязан был поставить вора в курс дела о побеге и даже о дне его. Отговаривать тебя никто не будет, лишь только могут попросить перенести день побега, если этот день совпадает с какими-то событиями воровского календаря. Поэтому мне было сказано приблизительно следующее: учитывая его жизненный опыт, я должен выяснить для себя то, что мне требуется, и потом перестать с ним общаться. Да и в тот период, когда он мне будет нужен, я не должен по возможности привлекать ничье внимание. С этим все было ладом. Как я упоминал ранее, встречались мы только ночью, да еще и в таких местах, куда редко кто заглядывал. И это, как ни странно, было именно его требование. Он всегда знал, что делать и как, и я в этом не раз убеждался. И вот как-то в одну из ночей мы сидели с ним, как обычно, у костра, и уж не помню, о чем мы говорили, но после слишком затянувшейся паузы Абвер начал говорить то, о чем я долго не решался у него спрашивать. А начал он с довольно-таки странного вопроса. «Как ты думаешь, Заур, для чего я совершал все эти побеги из разных лагерей и в разное время?» — «Естественно, для того чтобы убежать, — ответил я, — для чего же еще совершаются побеги?» — «Нет, — резко ответил он, — ты ошибаешься, как, впрочем, ошиблись бы многие, задай я им такой странный на первый взгляд и в то же время простой вопрос. Каждый раз я бежал потому, что искал смерти, ибо от себя, к сожалению, не убежишь. И как бы парадоксально ни звучало мое признание, поверь мне, это правда». Он сказал все с таким душевным откровением, это можно было безошибочно определить по разглаженной в этот момент морщине на лбу, по блеску глаз, по какому-то нервному движению головы — в общем, по каким-то особенным признакам, какие присущи человеку, которому воспоминания пройденного им пути давно не дают покоя. И вот он решил наконец после долгих раздумий облегчить хоть на время свою истерзанную душу и избавиться хотя бы от некоторых грехов. Я понял, что он говорит правду. И замер, продолжая слушать, я был уверен, что то, что мне сейчас будет поведано, не пятиминутное откровение простого обывателя северных командировок. Я подбросил в костер пару поленьев. Мириады искр, потрескивая, поднялись над нами, и, когда Абвер поднял голову, созерцая их, я увидел на мгновение зловещий, дьявольский блеск в его глазах. «Желать чего-то, — продолжал он неторопливо свой рассказ, — и добиваться этого считается признаком сильного характера. Но даже не желая чего-то, все-таки добиваться этого свойственно сильнейшим, которые ощущают себя воплощенным фатумом. Это изречение, некогда высказанное Ницше, нравилось мне еще со студенческих лет, и я почему-то всегда ревностно старался воплотить его в жизнь. Чаще мне это удавалось, реже нет. В то время мне грех было жаловаться на фортуну. Проклятая война все перекроила. Мне уже давно следовало умереть, умереть достойно, как и подобает порядочному человеку, но увы. Многие факторы сыграли в этом свою роль, не все тебе может быть понятно сейчас, так как ты еще очень молод. Но самое главное понять можно: однажды струсив, человек превращается в исчадие ада, тем более если он предал Родину. Наверно, ты прав в своих категоричных суждениях. Предал или выдержал испытания — вот главные критерии в вашей воровской жизни. И я считаю, что такая оценка человеческих поступков правильна. Что же касается меня, то много лет я искал оправдания своему страху. Так уж устроен человек. В молодости он ищет оправдания всем своим негативным действиям, а не найдя их, признает свою неправоту и, наконец, понимает: оправдания нет и быть не может! Естественно, это относится к исключительным случаям. Понял это и я и, когда понял, ужаснулся. Сколько же лет мне пришлось потратить, чтобы понять непреложную истину — предательству нет оправданий. Но наложить на себя руки у меня не хватило духу. И я решил отправиться в побег в расчете на то, что какой-нибудь молодой солдатик подстрелит меня в таежной глуши или стая голодных волков разорвет в клочья и я наконец сведу счеты с жизнью. Но я просчитался и на этот раз. Навыки, полученные мною в школе разведки, и инстинкт самосохранения одерживали каждый раз верх, когда бы я ни замышлял побег, а точнее, когда меня ловили. Таким образом, после семи побегов я все еще жив, тогда как я до сих пор не встречал никого, кто бы хоть после второго побега из таежной командировки остался живым. Теперь, я думаю, ты сможешь понять меня». Он ненадолго прервал свой рассказ и поднял голову. В его глазах светилась мудрость, которую человек может приобрести только с опытом. Но он явно ждал от меня ответа. Что я мог ответить ему, чем поддержать и нужна ли была ему эта поддержка? Я сидел, не меняя позы, смотрел ему прямо в глаза и молчал. Пауза длилась недолго, и, видно, удостоверившись, что я полон внимания, но еще не в состоянии все осмыслить, он продолжил свой рассказ, разгребая потухшие угли в костре. Жар вспыхнул с новой силой, озарив на некоторое время его лицо. Глаза при этом сверкнули черным светом, как два обсидиана. «Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять твою душу, она у меня как на ладони. Поэтому я давно понял, что тебя что-то гложет и ты никак не можешь или не решаешься спросить меня о чем-то, ну а немного пораскинув мозгами, я понял, что ты хочешь дать деру. То, что я скажу тебе сейчас, думаю, будет лучший из вариантов. А именно: я не стану тебя отговаривать по двум причинам. Первая и самая главная — как бы я тебя ни отговаривал, ты все равно убежишь или по крайней мере предпримешь попытку к этому, что, в сущности, одно и то же, и тем самым предопределишь свою дальнейшую жизнь. Ну а вторая — коли ты собрался бежать, то уж лучше меня тебя подготовить к этому никто не сможет». Он прервал свой монолог и задумался. Наступила тишина, слышен был лишь треск поленьев в костре да отдаленное птичье разноголосье.

 

Глава 8. УРОКИ АБВЕРА И ЕГО СМЕРТЬ

Я не помню, о чем я тогда думал, только помню, как, качнув головой несколько раз, стал смотреть в его глаза не отрываясь, будто хотел прочесть в них свою судьбу. Взгляд его был холоден как лед. «Такой ответ, — продолжил после затянувшейся паузы Абвер, — а я его прочел в твоих глазах, мне по душе. Я рад, что не ошибся в тебе, Заур. Начнем мы прямо сейчас, потому что времени у нас в обрез. Я не говорил тебе раньше, но теперь, когда нас связала тайна, сказать обязан. Ты и твои кореша, наверное, не раз задавали себе вопрос: каким образом я, имея за плечами семь побегов, соответствующую репутацию и красную полосу в деле, да не одну, все-таки выхожу на биржу? Спешу успокоить тебя и твоих корешей. У меня рак желудка. Жить мне осталось совсем немного. Зная это обстоятельство, администрация головного оставила меня в покое, тем более что я уже давно не тот, кем был. Так что поспешим, бродяга. Последнее время мне становится все хуже и хуже, и только адский чифир меня как-то еще поддерживает. Но не сплю я уже почти два месяца, так что давай не будем откладывать в долгий ящик и обсудим то, что ты задумал. Ты пока посиди чуток, покубатурь (подумай) немного, а я скоро вернусь». Сказав это, он как будто испарился в сизой таежной дымке, я даже не заметил, как он отошел от костра. Я стал с жалостью вспоминать, как Абвер порой часами, обхватив руками колени, на корточках, не меняя позы, сидел молча, глядя на костер. Раньше я думал, что ему удобно так сидеть, так как это была обычная лагерная поза, да и я мог подолгу так сидеть. Но только сейчас я осознал, как ошибался, он пытался заглушить боль в желудке. В моей памяти один за другим стали всплывать эпизоды, связанные с тем, что он мне рассказал. Я углубился в воспоминания и даже не заметил, как Абвер вернулся. В руках он держал шкатулку. Я обратил внимание на то, что она была очень оригинальна и красива, таких в то время не делали, наверняка это была работа старого каторжанина, но не из местных командировок. Абвер с необыкновенной любовью прижимал ее к себе, даже не догадываясь, какое он производит впечатление. Я в свою очередь поблагодарил его за доверие и понимание и приготовился слушать, ибо времени у нас было действительно в обрез. Проявить к нему жалость я даже и не подумал. Среди бродяг это было не принято, к тому же проявление сострадания по отношению к такому человеку, как Абвер, было бы полным абсурдом.

«Для начала запомни одно древнее поучение, — сказал он. — Сокол потому пользуется почетом и сидит на царской руке, что он безгласен, а сладкоголосый соловей живет в унижении и питается червями. Думаю, трактовать тебе это высказывание ни к чему, ибо жизнь подтверждает правильность этой цитаты. Хоть и злая эта мудрость, но зато истинна». Так я начал познавать уроки, которые впоследствии пригодились мне не только в побеге, но и в дальнейшей жизни. На всякий случай Абвер показал мне, где он прячет свою драгоценность, как он называл шкатулку. Чего там только не было, но об этом чуть позже. «Прежде чем избрать способ побега, ты должен изучить все, что находится за забором, — говорил он. — Это тайга, реки, болота, железная дорога, звери, главное — люди, они в этих краях хуже и злее зверей. Мелочей в таком важном и серьезном деле, как побег, быть не должно, как не должно их быть в любом другом серьезном деле. Когда ты будешь с таким настроем и серьезностью подходить ко всему, удача тебе будет обеспечена. Главное — никогда не расслабляться при выбранном курсе и намеченной цели, да и можно ли вообще в нашей жизни расслабляться? Нет, нельзя ни в коем случае, запомни это навсегда».

В дневные смены Абвер сам искал способ моего побега, не привлекая ничье внимание, так как он ходил с трудом, еле передвигая ноги, с палочкой и согнувшись в три погибели. О том, откуда должен был быть совершен побег, вопросов у него не возникало, — естественно, это должна быть биржа. И вот я начал готовиться, но для начала я должен был как бы разорвать отношения со своими корешами. За одним из босяцких застолий мы демонстративно поругались, будто бы находясь во хмелю, на самом же деле это был один из пунктов разработанного нами плана побега, который должен был предостерегать моих друзей от кумовских домогательств, а они в таких случаях всегда были весьма болезненны как в моральном, так и в физическом смысле. Теперь я всецело отдал себя во власть Абвера. Чуть ли не каждый день мне снился побег в разных вариантах, я почти ни о чем другом не думал. Но внешне был совершенно спокоен и невозмутим, хотя давалось мне это, конечно, с трудом. И я был горд собой, ибо человек всегда гордится, хотя бы небольшой, победой над своими чувствами, что дает ему немалую уверенность в себе. При первых же уроках Абвера я понял, что нечего помышлять о побеге, не зная элементарных вещей. Конечно, любой мой самостоятельный шаг был бы обречен на провал, ведь тайга хранит очень много секретов. Беглец, не обладающий хоть мало-маль-скими навыками следопыта, непременно наткнется на один из них. Например, надо знать о миграции диких зверей, ее характерные особенности в данной местности, а если беглец не берет этого в расчет, то может быть либо разорван медведем, либо зарезан кабаном, либо растерзан стаей голодных волков, ибо весной зверь голоден больше, чем в другое время года. Тайгу нужно уметь читать как книгу, иначе она поглотит тебя в одночасье, постоянно повторял мне Абвер, как будто это была молитва лагерного проповедника. И хочешь не хочешь она внедрилась в мой в мозг. Я учился у него безошибочно находить нужную траву и, превозмогая отвращение и рвоту, мешать ее с еловыми иголками, разбрасывать позади себя, чтобы сбить собак со следа. Я учился умению владеть ножом, ибо это оружие у меня будет единственным, окажись я один на один в тайге со зверем или человеком. Кроме того, нужно было научиться предугадывать по возможности те обстоятельства, которые неожиданно могут возникнуть, постараться приложить максимум усилий для этого, и я старался. Учился задерживать дыхание, притворившись мертвым, кстати, этот прием помог и самому Абверу спастись от неминуемой смерти. Учился даже ходить кошачьей походкой. Что касается таких ориентиров, как мох, деревья, полет птиц, солнце, звезды, луна, — этому я научился очень быстро, а это было очень важно. Абвер учил меня развивать память. У него самого она была феноменальной. Не надо забывать, что человек этот прошел не только суровую школу жизни, но и школу разведки, и думаю, что совокупность таких знаний человеку за колючей проволокой могла быть очень полезна.

В кабинете у Хозяина головного висела карта Коми АССР. Несколько раз побывав в этом кабинете, еще задолго до нашего знакомства, Абвер запомнил ее и воспроизвел на всякий случай на бумаге: от станции Княж-погост до станции Котлас. Карта лежала в заветном ларчике и теперь была передо мной, я изучал ее и запоминал как мог. Забегая вперед, скажу, что хотя она и была со мной в побеге, но я и так знал ее наизусть. Давая мне практические уроки, Абвер старался подкрепить их по возможности некоторыми философскими изречениями, которые он знал в огромном количестве. Я, конечно, их запоминал, но понять смог лишь много позже. Вот одно из них: «Ты будешь редко ошибаться, если исключительные поступки будешь объяснять тщеславием, посредственные — привычкой, а мелкие — страхом». Время для меня тогда летело незаметно. С того времени как Абвер начал обучать меня всем тем премудростям, которые необходимо было знать для намеченной цели, прошло несколько месяцев. И надо сказать, что я неплохо преуспел в учении. По крайней мере, я уже стал хорошо разбираться в хитростях преследования и погони, но это была особая часть занятий. Ведь помимо следо-пытов-ментов, которые отличались особой сноровкой в этом ремесле, были еще и комяки-охотники, а уж они-то были прирожденными следопытами. Карту я уже знал наизусть, неплохо владел ножом, ползал, как змея, и ходил бесшумно, как пантера. Мог без труда по направлению ветра почуять многое, нюх у меня обострился и стал собачьим. Но, на мой взгляд, и в чем читатель скоро убедится, самое главное, почему я не остался лежать в тайге — истерзанный голодным волком, или выводком кабанов, или сворой разъяренных псов, наученных именно для этой цели, — это то, чему я научился, — профессиональной сноровке разведчика, сбить со следа любую погоню. В общем, я был уже почти готов, хотя обучение велось по ускоренной программе, как любил повторять Абвер. Как-то он сказал: «Я перебрал массу вариантов и пришел к выводу, что лучшего способа, чем побег в вагоне, трудно придумать, но нужна хорошая подготовка, а главное — мелкие детали». В целом мы неплохо отработали этот вариант, детали же решили обсудить непосредственно перед самим побегом. Но, к сожалению, здесь я еще раз убедился в мудрости поговорки, что человек предполагает, а Бог располагает. Последнее время Абвера было почти не узнать, он сильно похудел — кожа да кости. Он едва передвигал ноги даже с удобной палочкой, которую мы для него заказали, почти ничего не ел и не пил, за исключением чифиря. Ему предлагали лечь в санчасть, а она, как читатель помнит, была на головном, но он отказывался, ссылаясь на то, что ему нужен свежий воздух. На него смотрели уже как на покойника, поэтому и разрешали эту блажь.

И вот однажды, было это в дневную смену, мы сидели у нас в бендешке — и ему стало плохо. Виктор попросил меня вывести его на свежий воздух. Рядом с бендешкой лежали бревна, я подвел его туда и осторожно усадил. Через некоторое время ему стало совсем плохо, его стало рвать кровью. Я хотел побежать за лепилой, но он остановил меня — это выглядело как последняя воля умирающего. Поэтому ослушаться я не мог, да и подсознательно понимал, что вызвать лепилу — значит всего лишь изображать деятельность. Я обнял его, опустил его легкое, почти невесомое тело на мягкий настил из коры, голову положил себе на колени и вместе с ним стал ждать смерти. К сожалению, с такими трагическими финалами, как читатель помнит, мне уже приходилось сталкиваться. Откашлявшись последний раз сгустками крови вперемешку с зеленой слизью и чуть отдышавшись, Виктор сказал почти шепотом, настолько он обессилел: «Как только наступит конец, оставь меня и тут же исчезни. Не беспокойся, я на виду, меня найдут, совесть твоя будет чиста. Шкатулку забери, письма сожги, остальное все возьми с собой в побег. Удачи тебе, бродяга!» Это были последние слова Виктора, я даже не заметил, как он перешел в мир иной, тихо и без конвульсий, только вытянулся в струну. Я сделал все, как он сказал перед смертью, с одним только отступлением: позвонил на вахту инкогнито, чтобы приехал «воронок» и забрал его. Мне не хотелось, чтобы он лежал один на один со смертью. Взобравшись на крышу лесозавода, я видел, как подъехал «воронок», как Виктора внесли туда двое бесконвойников, я мысленно прощался с ним, а по щекам у меня текли слезы. Последнее время Виктор часто повторял: «Всегда помни, Заур, о том, что палка о двух концах. Умный человек, обдумывая предприятие, никогда не должен забывать о его провале. Предвидеть все невозможно, но постараться избежать провала можно». Эти слова мне почему-то особенно врезались в память. За проступок, совершенный в молодости, этот человек пережил на протяжении оставшихся 35 лет, наверное, все муки ада, которые люди придумали на земле, и умер, забытый всеми. Я думаю, что Бог простил его, люди — навряд ли. Все, что можно было сделать, чтобы проводить его в последний путь, мои кореша постарались сделать, тем более трое из них были на головном. Мне же нельзя было там появляться, но я простился с ним еще раньше на крыше лесозавода. На следующий день после смерти Виктора я достал из тайника его шкатулку. Помимо карты и трубы, сделанной из стекол очков плюс и минус, заменяющей бинокль, там лежали маленькие женские часы марки «Победа», небольшой слиток золота, напоминающий крохотный кленовый лист, золотой крестик, ладанка и письма. Письма были перевязаны зеленой тесьмой, все они были от женщины, написанные очень давно, судя по тому, как пожелтели листки. Хоть мне и не было разрешено прочесть их, одно я все же прочел из любопытства. Думаю, такой грех мне будет прощен, остальные же я сжег, даже не думая продолжить свое занятие, ибо это письмо оставило глубокий след в моей душе. Исходя из многих соображений, я не берусь его обнародовать, и понять меня, думаю, несложно. В процессе жизненного пути человеку приходится многому учиться. Некоторые премудрости он может познавать годами, а бывает и так, что какие-то навыки, которые по логике вещей должны усваиваться годами, он усваивает в более короткий срок. Безусловно, к тому должны быть особые причины, ибо у каждого из нас свой жизненный путь, у кого-то он легок, у других тернист. Обычно условия жизненного бытия диктуют нам не только правила поведения, но и правила выживания в той среде обитания, где волею судьбы приходится жить. Но что неоспоримо, так это то, что человеческим возможностям нет предела. За эти несколько месяцев, проведенных с Абвером, я прошел большую школу, его уроки пригодились мне на всю оставшуюся жизнь. В принципе я был готов к побегу как морально, так и физически. Оставался только последний этап задуманного — способ побега. Я все время помнил слова Абвера: «Лучше чем в вагоне тебе не уйти, но нужно правильно спрятаться и по возможности обезопасить себя со всех сторон». Поэтому для меня было очевидным, что способом побега должен служить вагон. Если читатель помнит, а я уже упоминал об этом, на биржу со станции Железнодорожная, которая вплотную примыкала к северным ее воротам, каждый день загоняли несколько составов с пустыми вагонами. Возле каждого цеха с готовой продукцией стоял пустой вагон, и его потихоньку загружали. За погрузкой следил автоматчик, при этом также присутствовал и десятник, который подсчитывал груз. Не один день я колесил по бирже, пока мой выбор не пал на тарный цех. И вот почему. Цех этот был передовой, бригадиром в нем был очень неглупый малый по кличке Дурак. Здесь каждый день требовались пустые вагоны для отправки готовой продукции — тарной дощечки. Но в этом заключалась одна сторона моего выбора. Другая же состояла в том, что в цеху работали два моих земляка, которых я знал по свободе, оба они были по жизни мужики порядочные, а главное — отзывчивые люди. Один сидел за аварию по его вине, у другого было что-то посложней, но это не играло никакой роли в моем выборе. В сумме у обоих было больше 20 лет сроку. Если уж не на все сто, то на 90 процентов им я мог довериться, и, как оказалось впоследствии, я в них не ошибся. Как только я открылся им, они тут же, без всяких отговорок, согласились помочь мне. За несколько дней мне было необходимо подготовиться к побегу, проработав все детали, при этом не привлекая внимания к себе, и с этой задачей я справился блестяще. Но вот именно за несколько дней до побега, а время и день уже были мною определены, когда мы сидели в кацебурке, некогда принадлежащей покойному Абверу, и обсуждали некоторые детали побега, ко мне на огонек заскочил один мой земляк — Артур. Как обычно в таких случаях, мы заварили чифир, и по завершении этого лагерного ритуала Артур, в какой уже раз, стал сетовать на жизнь и вслух мечтать о побеге. Ни для кого из нас в этом не было ничего удивительного. Срок у него был десять лет за изнасилование, которого он не совершал. Я-то об этом знал точно.

Дело в том, что до этого мы сидели с ним вместе в Северной Осетии, в поселке Дачном, на общем режиме. Он освободился раньше меня, и вскоре прошел слух, что он сел снова. И только после моего освобождения, когда я встретил его брата, тот рассказал мне его историю. Я думаю, повторять ее нет надобности, ибо она банальна и характерна для того времени. Ко всему прочему, мы были соседи, и я знал Артура, так же как и его братьев, с самого детства.

Всю бендешку окутал сизый и пахучий дым, струившийся от самокруток из «медведя», из которых каждый затягивался, смакуя едкую отраву после вкусного чифиря. Я вдруг призадумался. А что, не взять ли мне Артура с собой. Знал я его неплохо, и в том, что он не подведет, был почти уверен, главное — он не был трусом. А это очень весомый аргумент. Что же касается деталей, то я мог ввести его в курс дела в течение суток, ну а знаниями поделился бы с ним «по ходу пьесы». Я был один на один со своими мыслями, и в моем мозгу пробежало: может ли кому-то повредить это мое решение? И тут жє я ответил самому себе: нет! Только мне одному. Таким образом, мгновенно решив то, о чем я даже и не помышлял еще несколько минут назад, я спросил у Артура до такой степени спокойно и непринужденно, что это даже не вызвало удивления у остальных: «Ачто, Артур, если бы тебе предложили завтра же отправиться в побег, ты бы согласился?»

Хорошенько затянувшись самокруткой, а на самом деле используя этот нехитрый маневр, чтобы подумать несколько секунд, он ответил: «Главное, от кого исходит это предложение?» — «От меня», — ответил я тут же. «Согласен, без базара, — сказал он, — но ведь нужен план». — «Все уже давно готово», — ответил один из присутствующих. «Ну что ж, тогда вперед, Заур», — ответил Артур, на этот раз не задумываясь ни секунды. Таким образом, мой план, который я готовил с покойным Абвером в течение нескольких месяцев, претерпел серьезные изменения за несколько минут. Ну что ж, подумал я, значит, так суждено, вперед и с Богом, бродяга! А где-то в глубине души непроизвольно я спрашивал у самого себя: одобрил бы мои действия Абвер?

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ