1

Случай этот произошел в начале семидесятых годов на одной из лесных командировок Коми АССР Чинья-Ворик, а точнее, на лесоповале, куда выезжали бригады из этого лагеря пилить и разделывать лес.

Прибыли мы на эту зону то ли поздней весной, когда уже не было снега, то ли ранней осенью, сейчас уже не помню, но точно не зимой, потому что сплав и выкатка, равно как и вырубка леса, шли там полным ходом.

В этапе нас было двенадцать человек, в том числе и один уркаган по кличке Березка Саратовский. В то время многих моих единомышленников, в том числе и воров в законе, которые, как утверждало гулаговское начальство, пагубно влияли на арестантов, проповедуя им воровские идеи, развозили по разным зонам и пересылкам Коми АССР с тем, чтобы ни в одном из лагерей более трех месяцев хозяин нас не задерживал. Иногда отправляли и за пределы тех управлений, где арестанты отбывали срок своего заключения порой не одну и не две пятилетки подряд.

Меня тоже вывозили подальше от УСТИМЛАГа, но всякий раз возвращали назад, в Богом проклятый Княжпогост, в лапы лагерного инквизитора – кума Юзика.

Килешовки эти проводились для того, чтобы «отрицалово», как нас называли менты, не могло глубоко пустить корни на какой-нибудь из командировок и перевернуть устоявшийся там козий режим, «махновщину» и разного рода мусорской произвол. Хотя, по сути, в УСТИМЛАГе таких лагерей не водилось, но зато «сухарей» и разного рода нечисти, притаившейся до поры до времени, было хоть отбавляй.

Мусора трубили во все трубы, что мы переворачиваем всё с ног на голову и мешаем жить осужденным, ставшим на путь исправления, что нас необходимо держать в постоянной изоляции от остального контингента во избежание бунтов и воровских революций.

Но эти «вставшие на путь исправления» были в большинстве своем потерявшие все человеческие качества гады, которые жили уже по нескольку лет лишних и, ожидая часа справедливой расплаты, чинили вокруг себя хаос и беспредел. «После меня хоть потоп» – таков был их девиз. Но главное, эти мрази всегда играли на одну руку с ментами, отчего жизнь и быт обыкновенных мужиков-работяг становились совершенно невыносимыми.

Хотя бродяг и держали в основном под замком: в изоляторах, БУРах, на крытом и особом режимах, мы тем не менее времени зря не теряли, повсюду проповедуя, что нельзя обидеть слабого, не ответив за это по всем правилам арестантской жизни. Мы, как могли, объясняли людям, незнакомым с лагерной жизнью, что на каждой командировке или пересылке, где сидят под замком каторжане, должен быть общак, чтобы босота могла помочь арестантам, попавшим в беду, независимо от того, какой они были масти – воры, мужики или фраера. Одним словом, мы следовали канонам, которых обязан придерживаться каждый уважающий себя человек, находящийся за колючей проволокой.

Нас и гноили «под крышей», но все же иногда бродягам удавалось выбраться на сутки-другие в тайгу, подышать свежим воздухом и отдохнуть немного от клопов и вшей, зловония параши, сырости бетонных казематов и постоянных конфликтов с надзирателями. В одну из таких вылазок, минуя зоркий глаз начальства на разводе, я и несколько моих единомышленников оказались с бригадой лесорубов на лесоповале.

На территории поселка Чинья-Ворик и в его окрестностях располагались три зоны: две колонии строгого и один лагерь особого режима. На огромной площади, занимаемой этими учреждениями, находилась биржа, с множеством заводов и цехов по переработке древесины. В каждой из колоний выделялось по нескольку бригад, которые выезжали на лесоповал глубоко в тайгу, как правило за десятки, а то и сотню километров от жилых зон.

У половины из нас, только что прибывших этапом, был строгий режим, но тем не менее всех нас водворили в один из бараков лагеря особого режима.

За свою долгую тюремную жизнь я ни разу не слышал, чтобы хоть одна полосатая зона была сучьей. Здесь нам не нужно было напрягаться и воевать с кем бы то ни было. Уклад на зоне был чисто воровским, и каждый из нас по-настоящему чувствовал, что находится у себя дома.

В то время в Коми АССР было три зоны особого режима: Иосир и Дикое Поле были закрытыми (позже оба этих лагеря тракторами сотрут с лица земли), а Чинья-Ворик – открытым. Если в закрытых зонах арестантов денно и нощно содержали в бараках, без вывода на работу, то в открытой было немного полегче. Каторжан после утреннего развода выводили на работу: на биржу или на лесоповал, а по возвращении их вновь закрывали под замок в бараки до утра. В колонии же строгого режима осужденных закрывали под замок лишь в том случае, если они нарушали режим содержания. Вот, пожалуй, и почти все различия.

 

2

Во второй половине шестидесятых годов, после замены уголовного кодекса и правовой реформы в ГУЛАГе, администрации некоторых лесных учреждений стали претворять в жизнь новшества, о которых раньше никто даже и не помышлял. Имея на своей территории огромные лесные угодья, они стали сдавать таежные участки в аренду иностранным компаниям. Казалось бы, эта затея должна была приносить государству огромные прибыли, ведь платили-то за древесину золотом, но так только казалось.

Представьте себе таежный массив приблизительно в сто квадратных километров, поделенный на несколько участков в зависимости от того, сколько компаний претендовало на вырубку леса в этом районе. Если мне не изменяет память, тогда там работали японцы, болгары, финны и канадцы. Они пилили и заготавливали лес на арендованных ими участках, а затем увозили его за пределы страны на своих же лесовозах, прибывших из-за кордона.

Как правило, вырубка шла всегда в одном определенном квадрате, который занимал огромную площадь лесного массива. Так что заключенные и арендаторы-иностранцы работали подчас совсем рядом и, само собой разумеется, им частенько приходилось сталкиваться друг с другом.

Участки иностранцам выделяли, мягко говоря, не всегда с качественным лесом. Поначалу они роптали, жаловались, но потом смирились и спокойно продолжали работать. А куда им было деваться? Где японцы, например, могли бы купить за гроши столько леса, сколько не произрастает во всем их государстве? Конечно, им было выгодно приобретать у нас любую древесину по той цене, которую горе-коммерсанты ГУЛАГа запрашивали за нее.

Вскоре здесь произошли такие изменения, что у всех без исключения иностранцев отпала нужда ругаться с начальством и требовать исполнения условий контракта. Лес, который бригада пилила на своих делянках, десятник менял на тот, который добывали иностранцы на своих. В результате такого «бартера» у мужиков было вдоволь курева и чая, а в выходные дни можно было побаловаться и спиртным.

Конечно, ущерб от этих сделок государству наносился огромный, но кому какое дело было до этого самого государства, которое, не обращая внимания на все бытовые и жизненные невзгоды арестантов, по всему ГУЛАГу нещадно эксплуатировало их, расплачиваясь за адский труд копейками, да и то не всегда. Да провались оно пропадом, такое государство! – справедливо полагали все без исключения, и были правы.

Я уверен, что большинство арестантов готовы были вообще поджечь всю тайгу вместе с лагерями и поселками, в которых жили в основном те же мусора.

 

3

Больше половины бригады, не считая сцепщиков, трактористов и разнорабочих, выезжавших на лесоповал, делилось на звенья, в которых было по три человека: пильщик, вальщик и сучкоруб. Как правило, это были высококвалифицированные лесорубы с большими сроками заключения, годами работавшие друг с другом. Каждое их движение было выверено до миллиметра. От этого, кстати, зависела порой жизнь каждого из них. Я уверен, что, работай они так на свободе, их награждали бы орденами и медалями за доблестный труд.

В бригаде, с которой мы выехали в тайгу, чтобы немного отдохнуть и развеяться, трудился известный на все управление сучкоруб по прозвищу Шаляпин. Уж и не знаю, за что его прозвали именно так, а не иначе, возможно, он еще и пел неплохо, но что касается ювелирного обращения с топором, то равных ему я не встречал никогда. Чинганчгук Большой Змей со всеми своим индейскими томагавками отдыхал по сравнению с виртуозом Шаляпиным. Низенького роста, с небольшой залысиной на голове, щуплый на вид, он оставлял впечатление хилого мужичка-замухрышки. Но стоило оказаться в его руке топору, как он тут же преображался в непревзойденного мастера своего дела. Даже лицо его, такое серьезное и сосредоточенное, начинало напоминать грозных воинов времен американского Дикого Запада.

Шаляпин был потомственным лесорубом из глухой таежной деревни в Сибири. В двадцатилетнем возрасте судьба забросила его в Карелию на заработки, с тех пор родная деревня снилась ему лишь по ночам. На вырубке он помахался на топориках с двумя местными отморозками и завалил обоих так, как валил вековые сосны и ели в родной сибирской тайге. Накатили тогда Шаляпину пятнадцать лет, и ушел, бедолага, по этапу в УСТИМЛАГ пилить все тот же лес. К концу его отсидки мы и встретились с ним.

В тот день на делянку к нашей бригаде заглянули лесорубы-канадцы. Ясное дело зачем: им нужны были кубометры, об этом они и вели переговоры с нашим десятником, шустрым малым – москвичом, бывшим студентом МГИМО, который неплохо изъяснялся на нескольких языках, в том числе и на английском. Перед тем как зайти в теплушку, иностранцы оставили свои топоры у дверей. Это были по нашим, советским, меркам очень хорошие и дорогие инструменты. Хоть и были канадцы наслышаны о том, что большинство русских нечисты на руку, но знали наверняка, что, когда они в гостях у босоты, с их имуществом ничего не случится. Они всегда доверяли нам и верили каждому нашему слову безо всяких бумажек и подписей. Это всех нас радовало и лишний раз напоминало о том, что мы – не разменная монета в руках власть имущих, а люди.

Во время переговоров возле дверей появился Шаляпин. Он искал зачем-то десятника, и ему сказали, что тот только что вошел в будку вместе с иностранцами. Шаляпин хотел было зайти, но замер у входа как вкопанный. С порога на него смотрели аккуратно сложенные в пирамиду топоры, блистая на солнце своей серебряной отделкой, как курки солдатских винтовок на привале.

Шаляпин даже забыл, зачем пришел. Взяв особенно приглянувшийся топор в руки, он стал разглядывать его с такой любовью и нежностью, что позавидовала бы любая кормящая мать. Он держал и гладил инструмент, будто малое дитя. Канадцы, как завороженные следили за ним в окно, не в силах оторваться от увиденного. Фактор загадочной русской души был налицо.

– Кто это? – спросил у десятника самый старший из лесорубов.

– Шаляпин, – не задумываясь ответил тот, но, спохватившись, объяснил, что к чему, и добавил с гордостью, что равных ему сучкорубов не сыскать во всем ГУЛАГе. Такой ответ, видать, пришелся по душе канадцам. Выйдя из теплушки, они познакомились с местной знаменитостью и разговорились с ним по душам. Десятник не успевал переводить их беседу, перешедшую со временем в профессиональный спор. Тут уже, побросав работу, собралась почти вся бригада, ибо пари, которое вот-вот должен был заключить Шаляпин, касалось всех без исключения. Главенствовала здесь даже не финансовая часть спора, хотя на кону были немалые деньги, а честь русского мужика-лесоруба.

В чем же заключалось пари? Один из канадцев утверждал, что его дед, потомственный лесоруб, мог наотмашь разрубить топором спичку вдоль. Сколько внук ни пытался повторить этот фокус, у него ничего не получалось.

– Так вот, – обратился он к Шаляпину, – если, как утверждают окружающие, вы такой знаменитый мастер, то, думаю, вам будет по силам эта задача. Я понимаю, – продолжал все тот же лесоруб, – что вам нужно немного набить руку. Поэтому, если вы согласны на мое пари, я даю вам три дня на подготовку.

Шаляпин спокойно и с достоинством выслушал перевод десятника, лукаво улыбнулся в усы, почесав затылок, посмотрел на окружавших его каторжан, и протянул правую руку, по которой с размаху тут же ударила мозолистая ладонь канадца.

 

4

В связи с предстоящей демонстрацией мастерства Шаляпина в лагере и его окрестностях стоял неимоверный ажиотаж. Я не зря сказал об окрестностях, потому что не только арестанты, но и легавые, жившие в близлежащем поселке и работавшие в зоне, узнав о происшедшем на повале, не стали чинить никаких препятствий Шаляпину. Наоборот, они как могли помогали тому, чтобы тот не ударил лицом в грязь перед иностранцем-капиталистом, а вышел бы победителем. Обычный спор двух работяг они, видать, решили превратить в очередную пропагандистскую акцию, сродни социалистическому соревнованию.

Начальник колонии лично следил все эти три дня за тем, чтобы Шаляпина никто не отвлекал от тренировок, чтобы он усиленно питался и вовремя отдыхал. Что касается инструмента, то, думаю, нет нужды говорить о том, что он у каторжанина-лесоруба всегда был в образцовом состоянии.

У меня, по совести говоря, относительно этого самого инструмента с самого начала их спора закрались некоторые сомнения. Как можно умудриться таким вот колуном разрубить спичку вдоль, если само острие топора было немногим ее тоньше?

Наконец настал долгожданный для всех третий день после заключения пари. На поляне возле аккуратно срезанного и отполированного чуть ли не до зеркального блеска пенька собралась уйма народа. По приказу начальника вырубки на целый час была прекращена работа всех бригад, находящихся на лесоповале.

– Ничего, отработают потом, никуда они не денутся. Ведь не каждый же день такое удается увидеть! – говорил он майору, начальнику нашего конвоя.

По этому поводу на вырубку съехались все иностранные лесорубы, которые работали тогда в округе, – японцы, финны, болгары, ну и, конечно же, канадцы были здесь все до единого. Мусора тоже почтили нас своим присутствием. Начальник колонии, начальник отряда и заместитель начальника по режиму даже вызвались быть рефери вместе с несколькими пожилыми дровосеками иностранцами. Здесь же присутствовали и начальник конвоя с десятком солдат, и какие-то менты из управления, которых я раньше не видел.

Шум и гвалт вокруг стоял неописуемый. Казалось, что сейчас должно начаться какое-то необычное цирковое шоу. Когда страсти разгорелись до предела и готовы были выплеснуться наружу, на поляну наконец-то пожаловал сам виновник всей этой кутерьмы.

Шаляпин не спеша вышел из будки, закинул, как бы нехотя, колун на правое плечо и направился прямиком к пеньку. Следом за ним шел пожилой канадец, переводчик-десятник и несколько зоновских легавых.

Выйдя в центр поляны, вокруг которой собрался народ, они во всеуслышание огласили и перевели условия пари, хорошенько осмотрели поверхность пенька и тут же приступили к выбору спички. На пенек был высыпан коробок, и из шестидесяти находившихся там спичек жюри отобрало одну.

Каторжане были возбуждены до предела. Заварив по ходу пьесы жиганского чифиря, те, кто был помоложе и поглазастее, расположились на взгорке, каторжане же постарше, присев на корточки и скрестив ноги, образовали полукруг метрах в десяти от пенька. Обе группы арестантов пустили по кругу пару эмалированных кругалей с ароматным напитком и, скрутив самокрутки из махорки, задымили на всю округу. Чувствовалось, с каким нетерпением они ожидали начала этого представления, нисколько не сомневаясь в способностях своего кореша и коллеги.

Наконец все споры и дискуссии смолкли, и Шаляпин остался у пенька один на один с колуном. Все стоявшие рядом отошли на несколько метров, за цепь сидящих на земле каторжан, и замерли в ожидании. Мертвую тишину нарушало лишь пение северных птиц. Шаляпин, стоя у пенька, был спокоен и невозмутим. Вынув носовой платок из кармана брюк, он приподнял колун и стал с какой-то особой нежностью протирать острие топора, как будто это был его единственный друг во враждебном мире, искоса бросая взгляды то на пенек с лежащей на нем спичкой, то на собравшихся вокруг людей.

Закончив с этим, он поплевал на ладони, потер рукой об руку, ухватился за топорище, заранее определив на нем удобное место, и, закинув топор за плечо, занял исходную позицию и замер на месте, настраивая частоту дыхания. Наконец он резко выдохнул, а затем сделал медленный вдох.

Топор прочертил дугу в воздухе, и Шаляпин, чуть согнув ноги в коленях, опустил колун на пенек прямо по центру. Топор, воткнувшись в мягкую древесину, замер на месте. Кинувшись к пеньку, люди склонились над ним и ахнули от удивления. По обеим сторонам от лезвия топора лежали две крохотные половинки спички.

Что тут началось! Мужики принялись бросать шапки вверх, поздравляя Шаляпина, и даже несколько раз подкинули его в воздух, будто он только что выиграл себе и всем им свободу. Мусора тоже не остались в стороне от всеобщего ликования. Радостные и довольные увиденным зрелищем, они по очереди жали ему руку, хвалили за ловкость и благодарили от лица всех советских заключенных.

Иностранцы были ошарашены. Они собрались вокруг пенька, трогали лезвие колуна, разглядывали две тоненькие половинки некогда целой спички и все никак не могли понять, каким же образом острие этого огромного топора смогло разрубить спичку вдоль на две равные половинки. Но я следил за канадцами. Они были поражены мастерством Шаляпина, не скрывали этого и радовались его успеху вместе с «остальными. Особенно был восхищен тот пожилой лесоруб, который и заключил с ним пари. Складывалось впечатление, будто Шаляпин был его родным братом, который только что в лотерею выиграл огромную сумму денег.

 

5

С тех памятных событий, которыми, в сущности, так скудна лагерная жизнь, прошло без малого тридцать лет. Однажды, заехав в Москву по делам, я заглянул в гости к своему старому приятелю, с которым чалился в те самые годы в УСТИМЛАГе. Помимо того, что много лет назад мы тащили свой босяцкий груз в одной упряжке, у нас был еще общий интерес кое в чем, поэтому я и решил лишний раз проверить, как идут дела. Приятель был дома не один. Буквально перед самым моим приходом в гости к Артему, так звали этого старого каторжанина, пожаловал кореш откуда-то из-за границы. После того как я был представлен ему, этот человек пригласил нас обоих в ресторан отметить какое-то важное для него событие.

Артем с самого начала немного заинтриговал меня, сказав, что его приятель, сибиряк, вместе с нами мотал срок заключения, но где и когда, не пояснил. Я был немало удивлен этим, ведь памятью, как говорится, меня Бог не обидел, но виду не подал. Судя по тому, что Николай (так звали незнакомца) пришел к моему приятелю, лагерным гадом он, конечно же, не был, но и бродягой, как ни странно, тоже. Уж своих-то я всегда чую, как волк, на расстоянии.

Наше такси спустилось по Моховой, завернуло на Тверскую и, проехав немного, остановилось напротив дверей ресторана «Арагви». Метрдотель – высокий и статный пожилой грузин с шапкой белых, как вершины Кавказа, волос, мой старинный знакомый, встретил нас в смокинге у самого входа и проводил за столик, который мы заказали заранее.

Уютно расположившись недалеко от сцены с оркестрантами, которых к тому времени еще не было в зале, и успев принять на грудь пару рюмок армянского коньяка, я приготовился слушать бывалого арестанта.

Читатель, наверное, уже догадался, что этим незнакомцем из-за границы был не кто иной, как Шаляпин. Только теперь мне стало известно, что звали его Николай, но это и немудрено, ведь видел-то я его всего лишь два раза в жизни.

Но как он изменился с тех пор! Глядя на него, я лишний раз убеждался в том, что одежда действительно может преобразить человека до абсолютной неузнаваемости. Но, послушав немного Шаляпина, понял, что здесь было еще кое-что.

По сути, я видел перед собой совершенно другого человека, отличного от того, что разрубал когда-то пополам спичку на лесоповале. На нем был дорогой, стального цвета костюм-тройка, модные в то время английские лакированные туфли и широкополая шляпа. Его поведение за столом и манера вести разговор свидетельствовали о хороших манерах. Но больше всего меня поразило в нем превосходное знание английского языка, на котором он с легкостью вел диалог с гарсоном, кстати бывшим преподавателем английского языка МГУ.

Когда все вопросы с официантом были решены, Шаляпин провозгласил тост «за тех, кто не дожил». Мы выпили молча, не чокаясь.

Затем он неторопливо, смакуя каждое слово, как будто соскучившись по далекому прошлому, стал рассказывать о том, что уготовила ему судьба после того случая на лесоповале. Внимательно слушая его, я размышлял о справедливости народной мудрости, определяющей всю нашу суетную жизнь одной-единственной фразой: «Пути Господни неисповедимы».

К тому времени, когда случай свел нас в тайге, Шаляпин уже добивал свою пятнашку и готовился к выходу на свободу. Канадцы, пораженные его мастерством, прекрасным знанием тайги и покладистостью характера, кроме выигранных денег, подарили ему тогда часы с компасом и дали свои домашние адреса и телефоны в надежде на то, что когда-нибудь они непременно встретятся вновь, возможно, где-нибудь на берегах Онтарио, откуда были родом многие из них. И время доказало их правоту.

После освобождения Шаляпин уехал в свою родную сибирскую деревню и продолжал там работать до тех пор, пока в стране не началась перестройка. К тому времени он уже многого достиг в жизни, но на рубке леса давно поставил крест. Порой он неделями не выходил из тайги, куда забирался с единственной целью: порыбачить и поохотиться на дикого зверя, но исключительно ради собственного удовольствия.

Шаляпин имел в своем пользовании кусок некогда колхозной земли в несколько гектаров, два трактора, грузовой автомобиль и нескольких рабочих в придачу. Все они были горькими пьяницами и его троюродными братьями. Что и говорить, по сравнению со своими соседями он был богат, но ему все никак не везло в любви. Возможно, отправься он куда-нибудь подальше, то нашел бы себе подругу, но воспоминания о первом и последнем вояже на чужбину, окончившемся пятнадцатью годами тюремно-лагерного заключения, все еще были свежи в его памяти. Здесь же, в краю, где он родился и вырос, найти подходящую спутницу жизни Шаляпину никак не удавалось.

И вот однажды, отправившись как-то по делам в Новосибирск в начале девяностых годов, он увидел объявление, висевшее с обеих сторон двери на входе в зал ожидания железнодорожного вокзала. Очаровательная девушка в узорчатом кокошнике, красном сарафане и яловых сапожках с милой улыбкой на лице приглашала всех желающих посетить по туристическим путевкам курорты Австралии.

Все вокруг было белым-бело. Морозный ветер подметал снег с перронов замерзшего вокзала и уносил его под вагоны подъезжавших электричек, а с рекламного плаката на Шаляпина смотрело такое теплое и заманчивое синее море, ласковое солнце и улыбки загорелых мулаток, что у него мурашки пробежали по коже. Ноги Николая сами привели его в офис туристического агентства, которое сулило всем желающим двухнедельное блаженство в раю. Даже не соображая в тот момент, что творит, он уплатил менеджеру фирмы огромную сумму, на которую собирался купить какие-то запчасти для своей техники, отдал паспорт, заполнил несколько бланков и уехал назад в деревню с таким чувством, будто все, что сделал, было результатом его долгих раздумий.

Разве мог ожидать такого резкого поворота событий человек, который успел отсидеть за свою недолгую жизнь пятнадцать лет за убийство? Деревенский трудяга-парень, который, кроме тайги-матушки да своей избушки, по большому счету ничего и не видел…

Слушая эту удивительную историю, я хорошо понимал состояние Шаляпина и хотел было задать ему несколько вопросов, но вовремя сдержался.

Со времени подачи документов прошло ровно две недели, и почтальон принес ему телеграмму, в которой туристическое агентство извещало о том, что такого-то числа он должен явиться по такому-то адресу для получения билета и загранпаспорта. Отправка была назначена из аэропорта Новосибирска на четвертый день после получения Шаляпиным телеграммы.

Собраться в дорогу и проститься с близкими было делом одного часа, благо мать с отцом и младшая сестренка с двумя спиногрызами (ее мужа за несколько лет до этого задрал в тайге медведь) жили с ним в одной хате. Не забыл Шаляпин взять в дорогу и записную книжку с адресами единственных знакомых ему иностранцев. Это были лесорубы-канадцы с того далекого лесоповала в Коми АССР.

Еще пара дней ушла у нашего героя на урегулирование разных мелких формальностей и закупку необходимых вещей в дорогу, и вот уже наш некогда знаменитый на всю тайгу сучкоруб летел над Индийским океаном.

Почувствовать то, что испытывал в тот момент Шаляпин, мог лишь человек, проведший не одну пятилетку в тайге и прошедший закалку в лабиринтах северных командировок ГУЛАГа. Он видел, с каким вниманием я слушал его, и знал, что я прекрасно понимал его состояние, поэтому, после небольшой паузы, он продолжил свой рассказ, не сводя с меня взгляда задумчивых глаз, как бы приглашая с собой в то далекое путешествие.

Итак, расположившись в кресле комфортабельного лайнера и глядя с любопытством в иллюминатор, Шаляпин в тот момент больше всего хотел увидеть своими глазами, как из холодной, снежной русской зимы за несколько часов можно перенестись в летний австралийский зной. Вскоре Шаляпин провалился в глубокий, долгий сон, а проснулся, лишь когда услышал обрывок объявления командира экипажа: «…температура за бортом плюс двадцать девять градусов по Цельсию…» В салоне самолета вовсю работали кондиционеры, ни холод, ни жара не ощущались, но, когда лайнер, приземлившись, зарулил на стоянку, к нему подогнали трап и открылись двери, Шаляпин понял наконец, что чудо свершилось. Поток раскаленного воздуха ворвался в салон и взбудоражил его до такой степени, что от предвкушения счастья, от синего неба и яркого солнца, которое светило в иллюминатор, у него перехватывало дыхание.

 

6

Прошло время, и все страсти и волнения постепенно улеглись. Шаляпин целыми днями пропадал на берегу моря, и не просто купался и загорал, а ловил у прибрежных скал рыбу сделанной одному ему ведомым способом удочкой и наслаждался каждым выпавшим мигом удачи. Вечера он всегда проводил в компании нескольких иностранцев. Удобно умостившись у стойки гостиничного бара, он заказывал так полюбившееся ему немецкое пиво и вел неторопливые беседы. Не владея ни английским, ни французским языками, Шаляпин каким-то удивительным образом подружился с пожилой семейной парой из Торонто и все свободное время старался проводить именно с ними. Один Бог знает, каким образом они умудрялись изъясняться друг с другом, но все же им удавалось обмениваться впечатлениями от увиденного. Глава семьи тоже был заядлым рыбаком, а такие люди во всем мире превосходно понимают друг друга без всякого перевода.

Так незаметно пролетело две недели блаженства. Перед самым отлетом на родину Шаляпин, уже успевший поднатореть в общении с иностранцами, решил рассказать своим новым знакомым о случае, происшедшем с ним и их земляками в далеком Советском Союзе много лет тому назад, умолчав лишь о том, что он в то время пребывал в тех местах в заключении. Престарелая пара была поражена не меньше, чем когда-то их молодые соплеменники, ловкостью и мастерством Шаляпина. Им нравился этот простой и добрый русский труженик, и они спросили, не остались ли у того координаты их земляков. «Да, конечно, они при мне», – ответил Шаляпин, доставая свою записную книжку и протягивая ее канадцам.

Переписав адреса и номера телефонов, они пообещали Шаляпину, что дома постараются разыскать этих людей и сообщить им о том, что их старый знакомый помнит о них и хотел бы увидеться.

Вернувшись домой, Шаляпин затосковал не на шутку. За что бы он ни брался, все валилось у него с рук, ничего не хотелось делать. Целыми днями пролеживая на печи, он размышлял о чем-то и ни с кем не хотел разговаривать. Но постепенно рутинные деревенские будни привели его в чувство. Разобравшись с хозяйством и оставив у руля одного из своих троюродных братьев, в одно солнечное морозное утро, закинув рюкзак за плечи, Шаляпин надел лыжи и, окликнув своего любимого пса Ермолая, ушел на охоту в тайгу. Но поохотиться долго ему на этот раз не удалось.

Приближался вечер. Шаляпин, как обычно, отдыхал в своем старом охотничьем домике, который срубил еще его дед больше ста лет тому назад, когда вдруг услышал неистовый лай собаки. Отложив книгу в сторону, он встал с топчана, чтобы взглянуть на незваных гостей, как вдруг Ермолай умолк. Через секунду дверь распахнулась, и на пороге появился его троюродный брат. Шаляпин сразу же понял, что произошло что-то серьезное.

– Что случилось? – подбежав к брату, спросил он.

– Все в порядке, не волнуйся, – ответил тот спокойно и неторопливо. – Все живы и здоровы.

– А чего это ты свалился вдруг как снег на голову?

– Да тут какое-то мудреное послание тебе пришло, не по-русски написано. На почте сказали, чтобы я нашел тебя и вручил как можно скорее, – продолжал так же неторопливо объяснять свой неожиданный приход увалень.

Не дожидаясь, пока тот договорит, Шаляпин выхватил из его рук увесистый конверт, который кто-то уже успел распечатать, вынул оттуда длинное послание, написанное на нескольких страницах корявым неровным почерком. Оказалось, что письмо пришло из Канады, от одного из его старых знакомых-лесорубов, того, с кем Шаляпин когда-то заключал в тайге пари.

Джеффри, так звали канадца, приглашал его в гости к себе в Квебек, где он жил с семьей на берегу залива. Все расходы, связанные с дорогой и проживанием в Канаде, Джеффри великодушно брал на себя.

«Вот это новость!» – обрадовался Шаляпин. Мечты его начинали сбываться со сказочной неотвратимостью. Даже не дождавшись рассвета, он собрался в дорогу и, пройдя по лыжне немалый путь, к утру был уже у себя в деревне. Отдохнув немного с дороги и приведя себя в порядок, он дал наставления сестренке, простился с родителями и вновь отправился в дорогу. Сначала в Новосибирск, а оттуда самолетом в Москву.

Николай не стал рассказывать нам о том, сколько времени и нервов потратил он на то, чтобы получить въездную визу в Канаду. Зато вспомнил, как его там встретили. Только в далекой стране он наконец осознал и почувствовал свою значимость в этом мире. Простой деревенский лесоруб и охотник, он был встречен с таким почетом и уважением чужими, но ставшими за короткий срок родными для него людьми, что, когда он прощался с ними, глаза его были полны слез.

Погостив несколько дней дома у Джеффри, они отправились на джипе в гости к австралийским знакомым Николая, благо те жили неподалеку. Они побродили по лесу с ружьями, успели порыбачить в заливе, в общем, отдохнули по-царски. Шаляпин даже шашлык научил их готовить. Канадцы от такого лакомства были в восторге.

Но все проходит, как говорил когда-то библейский мудрец, подошло время прощаться. И тут, в самый последний момент, за день до отъезда, канадцы сделали Шаляпину такое предложение, от которого отказался бы разве что сумасшедший.

Артель лесозаготовок, в которой работали друзья, пригласила Николая на работу и готова была заключить с ним контракт сроком на три года. Для этого ему необходимо было вернуться в Россию, пройти все бюрократические процедуры и вернуться в Канаду теперь уже на правах работника фирмы. На все про все у Шаляпина ушло недели три, и он вновь вернулся к своим старым приятелям в Квебек.

Проработав в Канаде по контракту три года, кроме денег Шаляпин заработал уважение и авторитет у своих коллег. Все без исключения признавали в нем лесоруба наивысшей квалификации и предложили продлить контракт с их артелью, прокрутив до этого небольшое дельце.

Давно уже заметив неравнодушные взгляды, которые Шаляпин то и дело бросал на одну милую француженку, они просто-напросто взяли да и поженили их. Благо к тому времени Шаляпин уже свободно говорил на двух языках – английском и французском.

Это была зажиточная сельская вдовушка. После трагической смерти мужа у нее осталась дочь-подросток, огромные угодья и кругленькая сумма в банке. Объединив капиталы, супруги занялись лесоторговым бизнесом, который со временем принес их семье немалые дивиденды.

С тех самых пор прошло ровно десять лет. Теперь бывший сучкоруб с далекого лесоповала Коми АССР Шаляпин был канадским подданным, женатым на француженке, имел троих детей и маленькую лесоторговую биржу в одной из провинций Канады на берегу залива Святого Лаврентия.

Когда Шаляпин закончил свой рассказ, мы молча выпили по рюмашке, а затем, как бы подводя итог сказанному, он воскликнул: «Не правда ли, друзья, пути Господни неисповедимы?»

 

Сноски к рассказу «Спичка»

Босота – представители преступного мира, которые не только придерживаются воровских традиций, но и живут по их канонам.

Босяцкий груз – нелегально переданная посылка или передача, предназначенная для «Бродяги» (см. ниже).

Бродяги – профессиональные уголовники, соблюдающие воровские законы, отрицательно настроенные по отношению как к милиции вообще, так и к администрации мест лишения свободы, в частности.

В изоляторах, БУРах, на крытом и особом режимах – в карцерах, бараках усиленного режима и в тюрьмах и колониях иных штрафных режимов.

Воры, мужики или фраера – изначально, в преступном мире существуют три масти: вор, мужик и фраер.

Воровских революций – смут среди заключенных, в результате которых, в колонии, где доминируют активисты, к власти приходят воры в законе или их сподвижники (бродяги, босяки и т. п).

В этапе – во время переезда из одного места заключения в другое.

Гулаговское начальство – начальство, которое было во времена ГУЛАГа (в СССР, в 1929 году, Главное Управление Лагерей).

Десятником – одна из множества должностей на таёжных работах.

Добивал свою пятнашку – досиживал пятнадцать лет лишения свободы.

Жиганского чифиря – хорошо заваренного, крепкого чая.

Завалил обоих – убил обеих.

Из-за кордона – из-за границы.

Каторжанин – осужденный с большим стажем отсидки, который не изменяет воровскому образу жизни. Им может быть как блатной, так и мужик по жизни.

Килешовки – перевод из одного помещения в другое. Как правило, этими помещениями являются тюремные камеры, корпуса и т. д.

К концу отсидки – к концу отсиженного срока.

Кореш – друг.

Княжпогост – один из лагерей, который находится на территории КОМИ АССР.

Козий режим – места заключения, где доминирует актив и начальство ИУ.

Лагерным гадом – ничтожеством, подлецом, который, по тем или иным причинам стал таковым в местах лишения свободы.

Лагерного инквизитора-кума – оперуполномоченного-садиста, сотрудника ИУ.

Лагерь особого режима – ИУ особо режима.

Махновщина – крайняя несправедливость, нарушение всех правил, открытое, пренебрежение воровскими традициями и законами.

Мрази – люди, умышленно допустившие проступок, идущий глубоко вразрез с понятиями порядочного арестанта.

Мужиков-работяг – мужики, работающие в одной зоновской бригаде, например, на лесоповале или на лесозаготовке.

Мусорской произвол – произвол со стороны сотрудников правоохранительных органов и тюремного начальства.

На делянку – на участок, выделенный для работы.

Накатили пятнадцать лет – приговорили к пятнадцати годам лишения свободы.

На одной из лесных командировок – в одной из колоний, которая находится в тайге и где есть лесозаготовки.

Общак – своего рода касса взаимопомощи, существующая внутри того или иного криминального сообщества.

Отрицалово – отрицательно настроенные на режим заключения осужденные.

Пару эмалированных кругалей – две эмалированные кружки.

Полосатая зона была сучьей – зона особого режима содержания.

Пятилетка – пятилетние планы развития народного хозяйства СССР.

Под крышей – в карцере или ПКТ.

Сидят под замком – находиться в камере тюрьмы, пересылки, карцера, ПКТ и т. п. помещений.

Спиногрызами – детьми.

Теплушка – вагоне, предшественник столыпина.

Уркаган – вор в законе.

УСТИМЛАГ – все ИУ, которые находятся в республике Коми.

Хозяин – начальник колонии.

Чалился – отбывал срок заключения.