1
Прошло уже почти два года с тех пор, как я покинул свою Родину – Дагестан и «тычил» теперь в Москве в бригаде, которою руководил старый уркаган Гена Карандаш. Тогда ему уже стукнуло шестьдесят два года. Кроме Карандаша, в бригаде нас было еще четверо: Дипломат, Паша Цируль, наша красавица Ляля и я.
Трое из нас были «жуликами», и мне, кроме своей основной деятельности в дружном сообществе карманников-универсалов, как о нас отзывался преступный мир столицы, частенько приходилось выполнять и другие поручения чисто воровского толка. Например, отправляться в один из далеких северных регионов, или навещать союзные республики, чтобы пригласить кого-либо из воров на готовящийся сходняк, или, наоборот, отвезти результаты этого воровского форума авторитетному уркагану, который по тем или иным причинам не смог присутствовать на нем. Были поручения и поинтереснее, с точки зрения юного бродяги, каким я был в то время. Об одном из таких случаев я и хочу рассказать читателю.
На этот раз бригада наша отдыхала в Подмосковье, если мне не изменяет память, где-то в районе Снегирей. В нашей хате собралось тогда толковище. Много шпаны съехалось из Москвы и ее окрестностей, чтобы разобрать кое-какие рамсы, принять в семью очередного кандидата, поговорить о жиганской жизни и вспомнить о мусорских кознях.
Ворам было о чем поговорить. На этот раз урок на сходняке было не так уж и много по сравнению со сборищами союзного масштаба, ибо толковище это было чем-то вроде экстренного собрания, но зато это были урки, прошедшие не одну гулаговскую прожарку. Одним словом, это были истинные бродяги. Любой из присутствовавших на том сходняке жуликов был старше меня по крайней мере вдвое, ведь мне не исполнилось тогда еще и девятнадцати. На самой сходке я не присутствовал, потому что еще не поднимал вопроса о своем входе в семью, но постоянно находился рядом с ворами, и не просто находился, а крал с ними в одной бригаде.
Ближе к утру, когда сходняк уже завершился, босота разъехалась, а мы, кроме Ляли, которой тоже уже давно пора было просыпаться, вчетвером сидели за столом и пили чай, Карандаш вдруг спросил меня как бы между прочим:
– В Ростове-то бывал когда-нибудь, Заур?
– Бывал, как не бывать, – ответил я, – даже дважды. Первый раз – пацаненком, когда бежал из детской колонии в шестидесятом году. Легавые тогда нашли меня больного в клумбе с цветами и определили в детский приемник. Второй раз четыре года спустя, когда откинулся из местной тюрьмы. Шпана меня встретила тогда, взгрела по-жигански и проводила домой в Махачкалу.
– Ну вот и хорошо, – кивнул Карандаш, размышляя над чем-то и временами со смаком отхлебывая из блюдца горячий чай. Он взглянул на маленькие ходики, висевшие на стене напротив, глубоко задумался, прищурив глаза, а затем, через минуту, продолжил уже без остановок, видно решив для себя что-то важное.
– Урки тамошние тебя знают, – думаю, позабыть еще не успели, да и мы отсюда сопроводиловку пошлем. Как прибудешь на место, звякнешь, сам знаешь, куда, мы будем ждать. На прозвон с Лысаком вдвоем придешь, понял?
Как было не понять старого уркагана?
– Конечно же понял, – ответил я тут же.
– Ну, вот и добренько, вечером и тронешься в путь, а сейчас ложись пока, отдыхай. Все мы этой ночью устали, и отдых никому не повредит. Ну что, босота, пошли по шконарям?
2
Я не буду долго говорить о реформах 1961 года, ибо об этой перестройке гулаговской системы написано достаточно много. Коснусь лишь темы, на которой во всех средствах массовой информации не одно десятилетие лежало строгое табу. Впрочем, когда серая вуаль цензуры была приподнята, охотников поговорить на эту щекотливую и, конечно же, интересующую всех тему оказалось предостаточно. Одни сочиняли статьи и даже книги, другие писаки, а по-другому их и назвать-то трудно, пытались затронуть эту тему как бы изнутри, будто они сами побывали в этой шкуре и потому вправе рассчитывать на доверие читателя. Но вся честная публика, вместе взятая, хоть и заработала кучу денег на глупости и лжи, все же главного так и не поняла.
Во-первых, тема воров в законе, их нравов, образа жизни и деятельности, даже внутри самого преступного мира всегда считалась темой строго иерархической. То есть не каждый из нас мог затронуть ее, не поплатившись за это впоследствии своей головой.
Во-вторых, как можно писать, и даже не о ворах в законе, а просто о тюрьме вообще, не просидев в неволе и дня? Я считаю это, по меньшей мере, глупым, безнравственным и неэтичным.
Итак, до реформ 1961 года арестант заходил в камеру и сам объявлял себя вором. И если он соответствовал требованиям этого сообщества, то шел по жизни уркой до конца своих дней. Но вот в ГУЛАГе наступили совершенно дикие преобразования, и в первую очередь администрация учреждений попыталась интригами сломить сопротивление именно воровского сообщества, тем самым посеяв хаос и неразбериху, но, к счастью, она просчиталась. Думаю, что здесь будет уместно процитировать слова одного мудрого средневекового политика, сказавшего по отношению к методам инквизиции: «Убить человека, пытая и истязая его, можно, идею – никогда, она бессмертна!»
Начались «ломки», «прописки» и прочие изощренные попытки истребить жуликов, и попытки эти, стоит отметить, принесли свои плоды. Воры разделились на два лагеря. Тех, кто до этого лишь прикрывался внешней воровской оболочкой, но, почуяв запах жареного, ушел к ментам, стали называть «суками», и, честно говоря, таких оказалось немало. Те же, кто прошел все мусорские испытания, остались теми, кем и родились, – ворами.
Поэтому-то через некоторое время на всесоюзном сходняке урки решили, что ради чистоты воровского сообщества с этого момента повсеместно должны быть вменены «подходы». И чем больше воров присутствовало на коронации жулика, тем сама коронация считалась престижней и надежней.
Но мусора бы не были самими собой, если бы не придумали еще одну каверзу. Для начала всех именитых воров без исключения провезли через крытые тюрьмы страны. Самой лютой среди них считалась тюрьма Соликамска, так называемый «Белый лебедь» или, как ее окрестили в преступном мире, всесоюзный БУР (барак усиленного режима).
Тех урок, которые хотя и были в большом авторитете у арестантов, но не выдержали мусорских ломок и готовы были пойти на попятный, легавые не спешили пускать под откос. После того как они надломились, им настоятельно предлагали вступать в агентурную сеть какого-нибудь отдела как в самой системе ГУЛАГа, так и в КГБ. Им даже пришлось давать подписки о сотрудничестве.
Таких чертей на время закрывали в одиночки, иногда демонстративно подвергали их всякого рода экзекуциям, например подвешивали за руки и избивали дубинками, чтобы все видели, как страдают их собратья по несчастью. Одновременно работала мусорская пропаганда, потихонечку, не спеша поднимая эту падаль на уровень уркаганов «колымского толка». Когда агент был готов к работе, его запускали в привычную для него среду настоящих воров.
Сходняк, который продолжался на нашей хазе почти до самого утра, и был посвящен разоблачению одной из таких сук. А окопалась эта падаль среди ростовских бродяг. В то время воровской общак в этом городе находился в руках знаменитого уркагана из Курска Жени Котла. К сожалению, у Котла прогрессировала чахотка, он почти все время лежал, харкая кровью и, конечно же, не мог приехать на толковище в Москву, а местный урка Валера Лысак откинулся из зоны буквально за день до моего приезда.
3
Освободившись зимой 1964 года из ростовской тюрьмы и прожив в городе всего несколько дней, я подумал, что попал поистине в «город без фраеров», и мои наблюдения были не лишены справедливости. За три года своей, по сути, первой отсидки я побывал в одиннадцати тюрьмах – а в некоторых из них по нескольку раз – и в трех зонах, две из которых были единственными в Союзе спецлагерями для малолетних преступников, и в конце концов оказался в ростовской тюрьме, где встретился с множеством воров. Правда, общался я с ними в основном через кабур, но это обстоятельство не мешало нам, молодым босякам, познавать мир таким, каким он был на самом деле, и узнавать много нового и полезного для себя.
Еще в те юные годы я понял простую истину, что если хочешь чему-то научиться, не обязательно, слушая, смотреть в рот рассказчику. Не имея даже возможности рассмотреть своего собеседника, можно многое узнать, тем более если этот собеседник – вор в законе. Это было крайне важно для пацаненка, который только-только начинал свой путь в преступном мире.
Не успел я выйти за порог вахты ростовского следственного изолятора, как местная шпана была уже тут как тут. Зная, через какие малолетние прожарки я прошел, она послала за мной братву, а затем встретила меня на своей хазе, как говорится, чисто по-жигански. В те времена молодежь моего склада приветствовалась в кругу воров повсеместно, поскольку она была их опорой и будущим.
Когда за мной приехала мать, урки проводили нас до станции, отправили на такси до Махачкалы, уплатили кучеру денег вперед, строго-настрого наказав, чтобы тот, не дай Бог, не выкинул какой-нибудь фортель по дороге. Меня тоже на первое время копейкой взгрели, и, к слову сказать, немалой. Все это и имел в виду Карандаш, когда решил послать меня в Ростов с такой трудной и, говоря откровенно, не очень приятной для меня миссией.
Проснувшись после обеда, я наскоро перекусил чем Бог послал и стал собираться в дорогу, хотя и собирать-то было особенно нечего. Когда приготовления в связи с отъездом были завершены, я затарился малявой и, внимательно выслушав наставления урок, вышел из дома вместе с Лялей, которой поручили сопроводить меня до вокзала.
У ворот хазы нас уже поджидала общаковая «Победа», посланная за мной босотой из Москвы. Удобно устроившись с Лялей на заднем сиденье, я приготовился теперь слушать наставления своей старшей подруги, в то время как водитель, протянув мне заранее приобретенный билет на поезд, тронулся в путь безо всяких указаний, зная маршрут лучше нас.
Ближе к вечеру мы прибыли на Курский вокзал, но из машины выходить не спешили. До отправления поезда Москва – Махачкала оставалось еще полчаса. И хотя ксива у меня была с московской пропиской, а в те времена постовые мусора были обыкновенной столичной лимитой, еще не имевшей представления о том, что в стране существуют изгои – «лица кавказской национальности», все же мне не рекомендовалось лишний раз подвергать себя риску, маяча у всех на виду, на перроне или в зале ожидания. Лишь только тогда, когда диктор объявил об отправлении поезда, я стал прощаться с Лялей и водителем, стоявшими на перроне возле дверей моего вагона.
Поезд этот был выбран не случайно. Среди земляков-дагестанцев я играл роль демобилизовавшегося из армии солдата, успевшего переодеться по дороге, и до самого Ростова чувствовал себя среди них как дома, не привлекая к себе излишнего внимания попутчиков.
На перроне ростовского вокзала меня встречали два местных карманника, Витя Арбуз и Хохол. Мы познакомились и сели в ожидавшую нас синюю «Волгу» с шашечками на дверях. Через некоторое время мы прибыли на место. Это был глухой тогда район трамвайного парка. Отпустив мотор, мы еще несколько минут пробирались по тупикам и закоулкам, пока, наконец, не очутились возле неказистого деревянного строения. По сути, это был старый сруб.
Увидев фасад убогого с виду жилища, я в душе даже обиделся за то, что такой именитый урка, как Котел, живет в этом доисторическом убожестве, но, когда мы зашли внутрь, от первого впечатления не осталось и следа. Огромная горница была залита множеством огней из красивой и, по-видимому, очень дорогой люстры, висевшей над круглым старинным дубовым столом на высоких резных ножках. На полу были постланы несколько ковров ручной работы. Слева от входа находились двери в смежные комнаты. Справа от входа, сразу же за дверями, в русской печи потрескивали сухие дрова, а чуть дальше на широком топчане, облокотившись на несколько пуховых подушек, сидел, скрестив под собой ноги, пожилой уркаган.
К тому времени Жене шел уже пятый десяток, и было видно, что в этой жизни он успел хлебнуть немало горюшка. Даже неспециалист мог понять, что чахотка достала его не на шутку. Под топчаном стояла плевательница, которую он то и дело доставал, извиняясь, и отхаркивался в нее мокротой с кровью. На журнальном столике лежали лекарства и стоял изящный инкрустированный бокал, подаренный Котлу на день рождения владимирскими уркаганами. Когда мы вошли, Котел разговаривал по телефону, рядом с ним лежала колода карт и черные лагерные четки.
Босота пригласила меня раздеваться и располагаться как дома. Сразу было видно, что они здесь свои. Закончив говорить, Женя поздоровался со мной и извинился за то, что не может встать, но подходить к нему запретил, опасаясь, что мы, не дай Бог, заразимся от него туберкулезом.
Мы познакомились, и жулик спросил меня:
– Ну как там братья мои поживают, все ли ладом?
– Да все хорошо, – поспешил успокоить я шпанюка, – все живы, здоровы и тебе того же желают, Женя.
– Малявка-то при тебе, Заур?
– Да, конечно, но в гашнике еще, – ответил я, не задумываясь.
– Хохол, иди покажи братишке, где можно растариться, – приказал Котел, и мы, не успев еще даже расположиться, вновь вышли в сени, а оттуда во двор.
Дальняк находился в глубине сада, но был оборудован по последнему слову техники. Я быстренько растарился и вернулся в хату. Чуть позже, когда Котел «пробил» малявку и мы остались одни, я рассказал ему о том, что урки просили передать на словах. Внимательно выслушав меня, он сказал, чтобы я пока держал язык за зубами и научил, как себя вести вечером, когда в кругу босоты окажется иуда, затем по номеру телефона, который я ему дал, заказал переговоры с братьями.
Пока единственным человеком в этом городе, которому я мог доверять, был Лысак.
4
Сразу хочу оговориться: имени, а тем более клички, под которой жила та сука, из-за которой я прибыл в Ростов, объявить не могу. Кому это знать положено, тот и так знает. Такие, как он, – проказа на воровском теле, и, думаю, не стоит посыпать раны солью.
Так вот, сука, которая была в одной упряжке с Котлом, пока не откинулся Лысак, знала о его обширнейших связях среди «цеховиков» и прочего делового люда Ростовской области. С помощью этих связей собирались деньги в общак, «грели» крытые тюрьмы и лагеря, купленные легавые предупреждали о всякого рода акциях против воровского сообщества, – короче говоря, это были в высшей степени нужные и полезные связи. И теперь, когда стало ясно, что среди братвы появился иуда, перед ворами Женей Котлом и Валерой Лысаком встала задача выяснить все завязки окопавшейся рядом падали, а уж потом разобраться и с ней как положено.
Но спешить с расправой со стороны воров было бы опрометчиво. Ведь перед ними была не просто скурвившаяся гадина, на которой можно было попросту поставить крест, а тайный агент службы, которая, стоит заметить, была покруче немецкого гестапо. Так что приходилось терпеливо выжидать, когда наступит нужное время.
О всей этой стратегии, разработанной ворами, я узнал позже, а пока сидел в компании ростовских крадунов и вел увлеченную беседу с одним из них – Витьком Арбузом. Он был ненамного старше меня, но уже пользовался уважением у сверстников.
В тот вечер на воровской хазе за столом собралось немало народу. Присутствующие полагали, что среди них находились два жулика – Валера Лысак и сука. Что касается Жени Котла, то он по-прежнему возлежал на тахте, никого к себе не подпуская, кроме врачей, которые периодически приезжали к нему из ближайшей больницы делать уколы и ставить капельницы.
Лысак был намного моложе Котла. Ему было тогда всего двадцать девять лет, но, проведя несколько лет в крытых тюрьмах Владимира и Новочеркасска, он зарекомендовал себя как истинный бродяга и жулик. О нем знали не только в Ростове, но и в Москве и других воровских городах страны. Он был умен и отличался хладнокровием и железной выдержкой – самыми что ни на есть необходимыми для настоящего урки качествами.
Под утро слегка выпившая и обкуренная босота стала расходиться по домам и хазам. Меня шпана определила на хату к Витьку Арбузу, где он жил с бабушкой и маленьким братишкой-школьником, которых и обеспечивал, как только мог. Во дворе, в небольшой, с виду неказистой, но уютной и вместительной внутри времянке, вместе с ним жил бакинский кошелечник Гена Крот, находившийся в бегах.
Избушка наша находилась в пяти минутах от пристанища Котла. Едва проснувшись поутру, мы направлялись на хазу к уркагану и, в зависимости от расклада на день, поступали соответственно. Частенько вечерами у нас на хате собиралось общество босяков, как местных, так и залетных, поиграть в карты или просто пообщаться. Вот в такой обстановке я и прожил почти полмесяца.
Как хорошо я запомнил тот миг, когда мы втроем – Арбуз, Хохол и я – предстали перед обоими урками на хазе у Котла. У меня до сих пор при воспоминании об этом мороз пробегает по коже. Когда все запланированное ворами было сделано и бразды правления общаком перешли в руки Лысака, сука вдруг неожиданно исчезла, как будто она ждала именно этого момента, чтобы побыстрее смыться.
Несколько дней его искала вся босота Ростова и Ростовской области, но он как в воду канул. Конечно же, его искали не как гада, наделавшего много зла преступному миру. Нет, конечно. Его искали именно как неожиданно исчезнувшего вора, и во всем, как обычно, винили мусоров. Мол, украли и спрятали уркагана куда-то в каземат от глаз людских подальше. Большинство воров давно уже поняли, что к чему.
Не могла эта мразь так вот вдруг сразу же соскочить со сковороды, как карась, уже политый маслом, если бы его не предупредил кто-то из наших. Но кто мог сделать такое?
О том, кем он был, знали пятеро. Котел и Лысак отпадали сразу, оставались Хохол, Арбуз и я. В тот день втроем мы и предстали перед шпаной на разборке. Обычный вопрос, задаваемый в таких случаях, – «кому это выгодно?» – здесь был абсолютно неуместен. Все трое мы были бродягами с незапятнанной репутацией крадунов, выросших на улице и с самого раннего детства впитавших в себя законы преступного братства, иначе нас и близко не подпустили бы к воровскому котлу. Так что уркам было над чем поломать голову.
Но вор тем и отличается от простых смертных, что в самых запутанных и, казалось бы, неразрешимых ситуациях может найти единственно правильное решение и действовать в соответствии с ним.
5
Пауза, длившаяся, казалось, целую вечность, затянулась на самом деле всего на несколько минут. Котел полулежал на тахте, окруженный подушками, перебирая четки. Временами покашливая, он смотрел куда-то в глубину комнаты и, видимо, размышлял над тем, как же разрешить эту нелегкую задачу. Нам оставалось только ждать и надеяться на благоприятный исход. Но чего стоили эти минуты ожидания каждому из нас, знает один Всевышний.
Из всех присутствующих лишь Лысак казался со стороны абсолютно спокойным. Он сидел за столом, покрытым синей атласной скатертью, раскладывал какой-то пасьянс и даже не глядел в нашу сторону.
Наконец Котел прервал гнетущую тишину.
– Босота, – обратился он к нам тихим, но властным голосом, – я еще раз спрашиваю вас, кто предупредил суку о готовящемся возмездии?
Мы подскочили как ужаленные, и каждый начал доказывать что-то свое, оправдываясь и перебивая других, но урки молчали и, занимаясь каждый своим делом, думали о своем.
Котел выдержал паузу, внимательно вглядываясь в лица каждого из нас так, что мороз пробегал по коже, а затем произнес:
– Ну что ж, дай Бог, чтобы все было по справедливости. Пойдите-ка прошвырнитесь по свежему воздуху пару минут, а мы тут с Лысаком поговорим кое о чем. Далеко не уходите и посторонних не пускайте в хату, поняли?
– Да базару нет, Котел, – ответил Хохол, как будто он ожидал именно этих слов, и мы молча втроем вышли в сени, а оттуда во двор.
Можете себе представить мое состояние, когда, я тусовался между деревьями и кустами, думая о своей дальнейшей судьбе? Я был не просто возмущен происходящим и зол на все на свете, я был повергнут в шок. Посланный урками, я приехал из Москвы в Ростов, делал все, что от меня требовали воры, и в конце концов меня же подозревают в измене! Это было уже слишком!
С одной стороны, если ты честен, то чего бояться? – может подумать читатель. Ведь рано или поздно правда непременно восторжествует и все станет на свои места. Но, к сожалению, зачастую в жизни все происходит не так, как хотелось бы. Родившись чуть ли не на улице и общаясь в основном с махачкалинской босотой, я никогда не сталкивался с таким явным проявлением предательства. Но меня, честно говоря, тревожила не сама эта непонятная мне измена одного из тех, с кем я делил последние две недели кусок хлеба, а то, как эти события могут отразиться на моем будущем. В то время у нас с этим было строго. Малейшее пятнышко в биографии – и путь в воровское сообщество был заказан.
Много раз я сталкивался на своем веку с порядочными людьми, которые между собой подозревали всех и вся, но, когда дело доходило до сходняка, они обламывались. В чем причина, спросите вы? Она проста. Кто-либо из урок, присутствовавших на сходняке, спрашивал претендента на воровскую корону:
– А ты разобрался до конца с таким-то случаем? Все ли ясно босоте?
– Нет, но там все ровно, – отвечал претендент.
– Вот и реши его, бродяга, чтобы все мы знали, что ты чист, как кристалл, тогда и вход в семью для тебя будет зеленой улицей. А пока не обессудь, придется подождать. Сам должен понимать – чистота наших рядов превыше всего, а дурной пример заразителен.
Так что меня можно было понять, ведь и я в скором будущем собирался «поднимать свой вопрос». И сейчас, когда я пишу эти строки, глядя на себя, того юного босяка, через тридцать лет, то, откровенно говоря, не могу винить себя даже на старости лет. Любой другой на моем месте думал бы так же.
За полчаса ожидания никто из нас не проронил ни единого слова. Мы молча тусовались по двору, думая каждый о своем. Наконец на крылечке показался Лысак и позвал нас в хату. Как только мы вошли, нам сразу же бросился в глаза большой финский нож с красивой костяной рукояткой, воткнутый почти в середину почерневшего от времени дубового стола, с которого Лысак заблаговременно сдернул скатерть. Мы остановились у двери и повернулись в сторону Котла, который сидел теперь на топчане, свесив на пол ноги и держась за край тахты обеими руками. Он смотрел в пол, будто хотел просверлить его взглядом. При нашем появлении он поднял голову и тут же, без всяких вступлений, тихим, но уверенным голосом начал заранее приготовленную речь.
– Однажды в тобольской крытой мне на глаза попалась очень любопытная книга. Там говорилось о психологии человека, его достоинствах и недостатках и о многом другом, очень интересном и увлекательном… Вот вы все трое – карманники, и руки, точнее, пальцы рук значат для вас больше, чем для обыкновенных людей. Они – ваш хлеб, ваше будущее, ваша жизнь, в конце концов. Поэтому сейчас вы будете рубить друг другу именно пальцы: не спеша, по одному, а мы с Лысаком тем временем будем за вами наблюдать и думать над тем, кто же из вас та падла, из-за которой приходится калечить двоих достойных и порядочных людей. Начнем с самого старшего. Давай, Хохол, начинай…
Делать было нечего, приходилось выполнять требования уркагана. Слова вора среди бродяг не обсуждаются и не критикуются, тем более в такой щекотливой ситуации, когда от малейшего неверного движения зависело твое будущее. А на карту и было поставлено именно оно. Так что мы с Арбузом молча положили руки на «плаху» и, затаив дыхание, ждали, чем же все это кончится. Еще о чем-то соображая, прекрасно помня о том, что левой рукой краду чаще, чем правой, я выставил вперед именно правую руку, тогда как Арбуз протянул левую.
Хохол выдернул из стола нож, посмотрел как-то странно нам в лица, а затем неожиданно размахнулся и ударил им по моей руке. Глаз я не закрывал, точно помню, только чуть отдернул руку, поэтому нож и зацепил лишь край среднего пальца и воткнулся в стол, который уже успел обагриться моей кровью. Я схватился за кисть руки, сжал ее и стоял бы так, если бы не подоспевший Лысак. Он встал с дивана, по дороге вытаскивая из кармана огромный носовой платок, и, перевязав им мой палец, стал накладывать жгут на кисть руки, отводя меня в сторону от стола. Боли я пока еще не чувствовал, а вот злость была, и еще какая злость, но понять, на кого, в тот момент мне было не по силам.
Ну а события тем временем разворачивались по заранее намеченному сценарию. Когда суета со мной закончилась и Лысак, потянув меня к дивану, сел рядом со мной, в хате воцарилось молчание, которое, впрочем, длилось недолго. Выдернув с какой-то остервенелой яростью нож из стола, Хохол вытер выступивший на лбу пот, долго смотрел на руку своего давнишнего кореша. Крупные капли пота вновь выступили у него на лбу и стали понемногу заливать лицо. Он смахнул их одним пальцем, окинул взглядом хату, Котла, сидящих на диване нас с Лысаком и, остановив свой взор на Арбузе, неожиданно резко размахнулся, как это делают заправские мясники, и ударил «сажалом» по пальцам Арбуза, отхватив от мизинца левой руки кусок длиною в ноготь.
Арбуз так же, как и я, схватился за запястье левой руки и прямо на наших глазах стал бледным как мел. Теперь уже мы оба с Лысаком пришли ему на помощь. Пока Арбузу перевязывали руку, Хохол стоял у стола, опустив голову, а в комнате стояла гнетущая, не предвещавшая ничего хорошего тишина. Наконец Котел не сказал, а чуть ли не крикнул нам с Арбузом, чтобы мы меньше суетились, а подошли к столу, что мы и сделали безо всякой охоты.
– Ну что ж, Хохол, твой поступок доказал нам многое. Теперь твоя очередь, Арбуз, – проговорил Котел ледяным голосом. – Бери нож и руби своему корешу палец.
Хохол положил свою ладонь на стол и, отвернувшись, замер в ожидании, но я не сводил взгляда с лица Арбуза. С силой сжав рукоять ножа в правой руке, он замер, а по щекам его неожиданно потекли скупые бродяжьи слезы. Наконец он глубоко вздохнул, размахнулся и, воткнув нож в стол, выдохнул и сказал громко, чтобы слышали все:
– Босота, падлой буду, я не виноват, но рубануть по пальцам карманника, хоть убейте, не могу!
– Ладно, малодушный, отойди в сторону и уступи дорогу тому, кто посмелей тебя, – проговорил с издевкой Котел.
Арбуз подошел к нам с Лысаком, посмотрел на меня взглядом мученика и остался молча стоять возле дивана, уступив мне место палача. Делать было нечего, я в свою очередь подошел к плахе, но одной рукой вытащить нож не смог. Арбуз с такой силой вогнал сажало в стол, что его пришлось вытаскивать не мне, а Хохлу, и притом обеими руками.
Хохол по-прежнему оставался невозмутим. Выдернув нож из стола, он положил правую кисть на стол и вновь замер в ожидании. Трудно передать те чувства, которыми в тот момент было охвачено мое босяцкое сердце. Я стоял как вкопанный, пока не услышал резкий голос Котла:
– Ну что стоишь, как столб, духу, что ли, не хватает?
Я даже не стал замахиваться ножом, в какой-то миг поняв, что ударить по руке приятеля все равно не смогу. Молча положив перо на стол и сказав босоте почти то же самое, что и Арбуз, я отошел в сторону и стал ждать своей участи.
Лысак спросил нас с иронией:
– А знаете, какую книгу имел в виду Котел? Библию. То место, где царь Соломон судил двух женщин. Одна из них, истинная мать, оставила своего ребенка ради его спасения чужой женщине.
Я знал, что Библия – это мудрая книга, но понять, о чем шла речь, был тогда не в состоянии. Пока Лысак говорил, Котел не спеша встал, взял свою палочку и потихоньку стал приближаться к столу, где стоял Хохол, уже успевший убрать руку со столешницы. Он вытянулся перед Котлом чуть ли не в струнку, как солдат перед командиром. Не успел еще вор приблизиться к нему, как Хохол взмолился о пощаде.
Я оторопел от неожиданности, сдавив запястье правой руки с такой силой, что ладонь моя сразу же побелела, и замер в ожидании развязки.
– Один вопрос, Хохол, – уже подойдя к нему вплотную, спросил Котел. – Скажи нам, с какой целью ты это сделал?
Причина оказалась на удивление простой. Оказалось, что мать той паскуды, которая соскочила в бега, работала в свое время в роддоме и принимала роды у матери Хохла, и если бы не она, то и Хохла бы не было на свете. Хохол всегда знал об этом, но возможности отблагодарить ее у него не было. В то время, когда Хохол был обыкновенным крадуном, эта сука числилась в ворах, да еще в таких авторитетных, а тут вдруг появилась возможность отплатить за добро, вот он и воспользовался ею.
Все молча слушали объяснения Хохла, и, когда он закончил, Котел взял со стола нож и стремительным движением, которого трудно было ожидать от этого больного и, казалось, немощного человека, полосонул им по щеке Хохла. Он развалил ее на две части, сделав ему глубокую сучью отметину.
– Пошел вон, шакал! – выкрикнул Котел. – И запомни цену оставленной тебе жизни!
Эпилог
Хохла я больше не встречал на своем пути и не слышал о его участи, а вот та сучара, которую он предупредил, в будущем наделала еще бед воровскому братству. Много лет спустя она набаламутила во владимирской тюрьме, да так, что некоторым ворам были предъявлены на сходняках обвинения, хотя они не были виноваты, но не мне об этом судить.
Но вот чего я никогда не предполагал, так это того, что я когда-нибудь встречусь с этой падалью. Но без малого через тридцать лет после того случая судьба все же предоставила мне такую возможность, и случилось это не где-нибудь, а в моей родной Махачкале ранней весной 1994 года. Я и двое урок – Алик Махачкалинский и Джонни Кутаисский, гостивший у нас после воровского сходняка, состоявшегося в Махачкале, – отправились в Башкирию, в лагерь, в котором сидел наш земляк, урка Лабаз. В дороге, в связи с мусорскими кознями, мы задержались, а когда прибыли с Аликом в Махачкалу (Джонни отправился прямиком домой в Кутаиси, где через несколько дней его и застрелили неизвестные), была уже весна.
Так вот, через пару дней после нашего возвращения в город сюда же пожаловала и та сука, но Алик знал, что к чему, и встретил эту падлу так, как она того заслуживала. Но это уже другая история…
Сноски к рассказу «Урка»
Бакинский кошелёчник – карманный вор из города Баку.
Босота – представители преступного мира, которые не только придерживаются воровских традиций, но и живут по их канонам.
Братва – друзья единомышленники.
Бродяги – то же, что и «босяки».
Воровской котел – то же, что и воровской общак.
Воровской общак – своего рода касса взаимопомощи, существующая внутри того или иного криминального сообщества.
Воровской толк – воровское обсуждение насущной темы.
Воры в законе – высшая ступень в иерархической лестнице преступного мира.
Гашник – потаенное место.
Город без фраеров – город, у жителей которого, из числа преступного мира, доминируют воровские понятия.
Грели крытые тюрьмы и лагеря – помогали чем можно тюрьма крытого режима и ИУ.
ГУЛАГ – Главное управление лагерей при сталинском режиме.
Гулаговскую прожарку – издевательства и пытки, применяемые администрацией ИУ над осужденными ГУЛАГа.
Жиганской жизни – воровской жизни.
Жулики – воры в законе.
Залётные босяки – приезжие представители преступного мира, которые не только придерживаются воровских традиций, но и живут по их канонам.
Затарился малявой – спрятал от правоохранительных органов записку.
Звякнешь – позвонишь.
Иуда – предатель.
Кабур – небольшое отверстие, проделанное в стене, в полу или в потолке камеры. Пробивают кабуры черенком от алюминиевой ложки – единственным доступным в тюремных условиях инструментом. При обнаружении кабура надзиратели приводят рабочих, которые тут же заделывают отверстие цементом, но через какое-то время оно появляется вновь.
Казематы – разного рода пенитенциарные учреждения.
Карманники-универсалы – карманные воры высшей квалификации.
КГБ – в СССР, Комитет государственной безопасности.
Копейкой взгрели – помогли деньгами.
Кореша – друзья по несчастью.
Коронации жулика – воровской ритуал, во время которого объявляют о новом воре в законе.
Крал в бригаде – совершал кражи в компании подельников.
Крытые тюрьмы – тюрьмы крытого режима.
Ксива – записка.
Лагерь – исправительное учреждение.
Легавые – сотрудники правоохранительных органов, независимо от чинов и занимаемых должностей.
Ломки – Самый мучительный этап наркотического голодания, сопровождающийся болью в суставах рук и ног.
Малява, малявка – записка или письмо.
Менты, легавые, мусора – милиционеры.
Мотор – такси.
Мусорские козни – действия, инициированные и контролирующиеся сотрудниками правоохранительных органов. Например, отправка фальшивых маляв, якобы написанных ворами в законе, с целью дискредитации одного из них или авторитетного сидельца.
Мусорские ломки – издевательства и пытки, практикующиеся как администрацией мест заключения, так и в ОВД.
Находившийся в бегах – объявленный в розыск.
Откинулся из зоны – освободился из ИУ.
Падла – подлец, мерзавец, негодяй.
Перо – холодное оружие.
Писаки – карманные воры высшей квалификации.
Подходы – после сучьих войн, ломок и подписок, когда воровское братство раскололось на два противоборствовавших лагеря, урки постановили: вором отныне может считаться только тот, кого признают другие воры, а не тот, кто, как некогда, объявлял таковым сам себя. В широких кругах эта процедура стала называться коронацией, а среди бродяг – подходом. Тот, кто хотел войти в семью, должен был задолго до сходняка поставить воров в известность о своем желании. Затем, по его просьбе, кто-то из именитых урок представлял его на сходке, а собравшиеся воры решали, принимать его или повременить. Если хотя бы один из присутствовавших оказывался по каким-то объективным причинам против, претенденту необходимо было впоследствии доказать этому вору свою состоятельность и искренность. Лишь только после этого он мог войти в семью.
По-жигански – по-воровски.
Пробил малявку – прочитал записку.
Прожарки – издевательства и пытки, применяемые администрацией ИУ над осужденными, придерживающимися воровского образа жизни.
Прозвон – один из простейших приемов, используемых при квартирных кражах. Домушники обходят выбранный ими многоэтажный дом и обзванивают квартиры, в которых, по их мнению, можно поживиться. Данная процедура проходит в строго отведенное для этого время.
Прописки – процедура встречи новичка на малолетке, состоящая из своеобразных тестов на сообразительность и приколов, чаще всего – дурацких. Прописка сопровождается жестокой проверкой молодого человека на знание воровских понятий и просто на человеческие качества – не расколется ли, если начнут бить? Прописка бывает не во всех тюрьмах и лагерях, но там, где она существует, малолетка, выдержавший ее, может считать, что он морально готов к тяготам арестантской жизни.
Прошвырнитесь – прогуляйтесь.
Рамсы – всякого рода выяснение отношений.
Растариться – достать из потаенного места на теле спрятанное что-либо.
Сажало – холодное оружие.
Скурвившаяся гадина – превратившиеся в полное ничтожество.
Сука – предатель.
Сходняк – сходка, на которой собираются преступники.
Тобольской крытой – тюрьма крытого режима, которая находится в городе Тобольск.
Толковище – сходка, на которой собираются преступники.
Тусовался – прогуливался.
Тычил – совершал карманные кражи.
Уркаган – вор в законе.
Уркаган «колымского толка» – вор в законе, который придерживается старых воровских устоев.
Фортель – неожиданный, неординарный поступок.
Хата – камера или квартира.
Ходики – часы.
Цеховики – деятель теневого бизнеса.
Шконаря – сварная металлическая кровать в местах лишения свободы, в которой вместо пружин используются несколько железных полос. Не следует путать с нарами.
Шпана, шпанюк – воры в законе.