На следующий день Эрнест встал в девять утра, оделся, нашел в шкафу теплую шерстяную шапку, надел ее, надвинув на глаза, и отправился сообщать в отель, что заболел. К удивлению всех, кто его знал. Эрнест впервые в жизни не пришел на работу. Телефонная будка находилась метрах в ста от его дома на другой стороне улицы.

Чтобы сообщить о своей болезни, ему потребовалось не меньше усилий, чем он потратил на то, чтобы встать и одеться. Собственное тело казалось ему словно пустым, но при всей пустоте страшно его тяготило. Ночные побои давали о себе знать. Он едва мог передвигаться, кое-как он справился с собой, пусть медленно и с невероятным напряжением сил. Ему удалось встать, он смог одеться, его шатало, но он все же не падал, он надел-таки шапку, спустился по лестнице и пересек улицу. Он смог позвонить, как будто был цел и невредим, при этом он отметил про себя, что не вспоминает о прошедшей ночи, пока занят делом. Во время разговора разбитая верхняя губа опять лопнула, закапала кровь, но ведь никто этого не увидел. Надо, чтобы никто не увидел, как его изуродовали, и, поскольку улица в этот час была почти совсем безлюдна, а низко надвинутая на лоб шапка защищала его от любопытных взглядов, этого действительно никто не увидел. Жюли он звонить не стал. Что делать дальше, нужно было сначала еще обдумать. Едва проснувшись, он сразу подумал, что какие-то действия предпринять придется. Первая мысль его была о Якобе, вторая — о Клингере, с которым он должен связаться, он только еще не решил как — написать, позвонить или же лучше заявиться к нему прямо домой без предупреждения? Ему нужно было время на размышления, теперь он освободил себе для этого целый день, так что времени достаточно, в крайнем случае он прихватит еще ночь и следующий день.

Поскольку в таком виде появляться перед гостями было нельзя, он пропустит еще несколько дней. По его виду сразу можно было догадаться, что произошло. Директору он объяснил по телефону, что неудачно упал и теперь придется лечиться в больнице.

— Вам нужна какая-то помощь?

— Нет-нет, спасибо, я сам справлюсь.

Он чуть ли не с благодарностью вспоминал о хулиганах, из-за которых вынужден был отсиживаться дома. Ведь на работе он бы так и не придумал окончательного решения, а сидя дома, что-нибудь надумает и решит. Теперь у него было время, и надо не тратить его впустую, а использовать с толком.

Ночью, ближе к утру, Эрнест принял ванну, после минутного душа он долго лежал в теплой воде, постоянно добавляя горячую и спуская остывшую, чтобы поддерживать в ванне температуру: ему нужно было как-то защититься от внутреннего холода, от которого вода в ванне остывала быстрее обычного.

Теперь он лежал на кровати с открытыми глазами и старался думать. Ему хотелось ясности, но пока он еще не нашел, за что уцепиться. Лишь смутно он припоминал, как оказался дома. Он не помнил, как долго шел и какой дорогой. Он плохо видел, потому что веки распухли и стекающая кровь застилала ему глаза. Так он брел, наверное, час, пока не дополз до дому.

Не заботясь о том, что потревожит жильца нижней квартиры, который жил под ним, он сразу забрался в ванну. Чтобы приглушить шум воды, он подложил под струю полотенце. Наконец ванна наполнилась до краев. Никто не пришел с возмущениями, кажется, он никому не помешал. В этот час, когда он стал мыться, все соседи спали. Он хотел отмыться и забыть о случившемся. Он знал, что это получится, только если дальше он будет правильно действовать. Иначе, сколько ни мойся, не поможет.

Позвонив на работу, он вернулся домой. Разделся, снова лег в постель. Уставил глаза в потолок и вдруг ощутил, что его пробирает холод. Дрожа от холода, он встал, принес шерстяное одеяло из шкафа — того единственного шкафа, который у него был и в котором он хранил практически все свои вещи: одежду, нижнее белье, сорочки, постельное белье, носки, носовые платки, парочку потрепанных журналов, несколько писем, письменные принадлежности и тяжеленный чемодан. Он приглядел этот шкаф в витрине старьевщика и купил его, собственно говоря, только потому, что торговец вызвался бесплатно доставить шкаф к нему домой. Это было десять лет назад, шкаф обошелся ему меньше чем в сто франков. Уже десять лет он незыблемо стоял на том же месте. После того как старьевщик собрал и поставил шкаф, а Эрнест наполнил его всевозможными вещами, которые раньше лежали где попало в его маленькой квартирке, он был уверен, что эта новая вещь изменит его жизнь: без шкафа — жизнь старая, со шкафом — новая. Какой бы абсурдной ни казалась эта мысль, но она привязалась к нему и не отпускала несколько дней, пока он не понял наконец то, что было и без того очевидно: никогда ничего в его жизни не изменится, пока он живет в этом городе и в этой квартире, ни от появления нового шкафа, ни от непривычного порядка, который установился теперь у него в квартире. Ничего не изменится, пока он ничего не предпринимает, но что он мог предпринять? Теперь он может что-то предпринять, и тогда многое у него изменится.

Шкаф был облицован снаружи каким-то белым искусственным материалом, дешевым и непрезентабельным, и, хотя шкаф был теперь собственностью Эрнеста он не любил на него смотреть. Но он неизменно видел его перед глазами, когда ложился в постель, поскольку шкаф стоял прямо напротив кровати. Эрнесту неприятна была эта светлая гладкая поверхность, поэтому одну створку шкафа он постоянно держал открытой. Так он видел перед собой не шкаф, а свою одежду и полки и темную глубину за вещами. Заднюю стенку шкафа было не видно. Никто, кроме него, в последние десять лет не видел этот шкаф при свете дня, ведь днем никто, кроме него, в эту комнату не входил.

Он снова лег, закутался в одеяло и стал вспоминать, какие события случились за последние недели; что ж, по сути дела, никаких, кроме того, что он получил сначала одно письмо, потом другое и каждое из них взрывало далекое окаменевшее прошлое, так что его осколки долетели до сегодняшних дней. Внешне он был спокоен, но в душе у него произошел колоссальный взрыв. Вызванные им волны прорывались теперь наружу. Он ощущал это столь же сильно, как саднящие раны на лице. Он знал, что случилось, но ему было пока неясно, как ему быть дальше.

На следующий день раны начали затягиваться, и он уже чувствовал себя лучше. В десять утра он позвонил директору и сообщил ему, что выйдет на работу не позднее вторника, а может быть, уже в понедельник. В голосе директора на этот раз не было слышно никакого участия. Казалось, он уже не помнил о вчерашнем разговоре. Эрнест испугался и с трудом подавил дикую мысль о том, что из-за этого отсутствия его могут уволить.

Потом он позвонил в маленькую гостиницу, где жила Жюли. Она пришла в ужас, узнав, что случилось, но Эрнест не унимался. Он в мельчайших подробностях описал, что произошло позавчерашней ночью, вскоре после того, как они расстались. Она хотела навестить его, но он воспротивился. Ему надо все обдумать, сказал он, она спросила, о чем и почему он не заявил в полицию. На это он сказал только: «Наслаждайся последними днями счастья со своим англичанином. Я приду в норму и напишу тебе, если будет о чем писать. Обещаю. А ты мне тоже пиши».

На следующий день она отправится обратно в Париж. Не было никаких причин еще раз встречаться и еще раз прощаться, ведь два дня назад они уже попрощались. Жюли никогда не говорила: приезжай к нам в Париж. Проведя счастливые дни в Швейцарии, она возвращалась к не менее счастливой, по сути дела, семейной жизни в Париже, как и Стив — к своей семейной жизни в Лондоне.

«В следующем году снова увидимся», — сказал Эрнест, и Жюли, помедлив, ответила: «Береги себя», и при этих словах у Эрнеста, против его воли, на глаза навернулись слезы, причем до того внезапно, что он не смог их подавить, но, к счастью, разговор уже закончился, и он быстро взял себя в руки. Сказав «пока», он повесил трубку, но из будки вышел не сразу.

Он был недосягаем, никто не знал, где он находится, никто не мог ему позвонить, зато он мог звонить кому хочет. Если бы сейчас рядом на улице кто-то стоял, возможно, он отказался бы от своего намерения, но снаружи никого не было, а значит, не было повода отступать, все казалось теперь ясным и однозначным.

Клингер жил за городом, в маленькой деревеньке на берегу озера. Интересно, что сталось с его детьми? Да какое Эрнесту до этого дело? Скорее всего, остались в Америке. В глянцевом журнале, который Эрнест листал, сидя у парикмахера, дети не упоминались, там говорилось только о жене Клингера, и то только потому, что за несколько недель до выхода статьи она умерла. По счастливой случайности Эрнест запомнил название местечка, где жил Клингер.

После недолгих поисков он наткнулся на имя Юлиуса Клингера. Телефонная книга выглядела так, будто ею никто никогда не пользовался. Эрнест бросил в щель монетку в двадцать сантимов и начал набирать номер. Его руки чудом не пострадали. Он ждал. На том конце провода раздались один за другим пять гудков. Затем послышался женский голос, возможно дочь, нет, это явно была прислуга: «Дом Клингера, слушаю», и тут же: «Здравствуйте, что вам угодно?»

Эрнест назвал свое имя, но оно ей явно ничего не говорило. Она спросила, по какому делу он хочет поговорить с Клингером.

— По личному делу, и это срочно, — ответил Эрнест.

— Срочно? Вы француз?

— Да, я француз. Мне необходимо поговорить с господином Клингером! Это возможно?

— Нет, по утрам он никогда ни с кем не разговаривает, это невозможно. А о чем идет речь?

— Это не телефонный разговор.

— Мне очень жаль, но тогда я не смогу о вас доложить. Мне необходимо знать, о чем идет речь, чтобы доложить. Вы журналист? Или писатель?

— Речь идет об одном общем знакомом.

— О ком?

— Если он узнает, о ком идет речь, он, возможно, вообще не захочет со мной разговаривать.

— Если так, значит, на то есть причина.

— Мне нужно с ним поговорить.

— Тогда просто скажите мне, в чем дело.

Эрнест слишком поздно спохватился, чтобы найти повод. На ходу не получалось придумать ни подходящего повода для встречи, ни сочинить какую-нибудь историю, поэтому он сказал правду:

— Скажите ему, что речь идет о Якобе, он его знает.

Наступило молчание, потом женский голос спросил:

— О Якобе? Вы имеете в виду Якоба Майера? — Потом она опять замолчала и наконец спросила: — Что случилось?

— Я не могу вам этого сказать. Я должен поговорить с Клингером. Якоб Майер мне написал. Я получил от него два письма. Поговорите с ним, скажите, что я хочу с ним поговорить, у меня есть новости от Якоба, плохие новости.

Но согласовывать встречу с Клингером явно не потребовалось.

— Заходите сегодня после обеда, сегодня во второй половине дня у господина Клингера будет время, и он сможет с вами поговорить. После двух. А вы знаете Якоба?

— Я хорошо его знал прежде. Так же хорошо, как Клингер, может быть, даже лучше.

— Лучше? — По горьким интонациям в ее голосе можно было догадаться, что и ей довелось познакомиться с Якобом.