1

Бостон, США

Огонь. Пламя, пляшущее по крышам зданий монастыря, было видно за два квартала. По улицам разносился вой сирены. Женщина и ее маленький сын смотрели, как пожарная машина, чуть было не сбившая их, быстро уносится прочь, оставляя за собой на асфальте жирный след. Один пожарный, новичок, ударился головой о стекло, когда машину занесло на повороте. Ну, сам виноват, нечего считать ворон. Это первое, что следует усвоить новобранцу. Ручеек крови потек по лицу, и команда пожарных увидела в этом плохое предзнаменование. Никто не произнес ни слова, но в их глазах читалась мольба Всевышнему. Только бы сегодня никто не умер! — словно говорили эти взгляды.

— Приготовиться! — скомандовал шеф пожарных.

Машина резко затормозила у дверей монастыря. Они прибыли первыми, и, когда выпрыгнули из машины, волна нестерпимо обжигающего жара чуть не сбила их с ног. Перед их глазами бушевал ад. Не смолкая, надрывалась сирена. Огни освещали ночь, и в этом зареве по стенам домов ползли тени.

— Боже мой! — прошептал молодой пожарный.

Пластырь остановил кровь, но лицо новобранца покрывали бурые разводы.

— Чего стоишь, идиот? Разматывай шланги или катись к черту!

Пожарный, прикрикнувший на новичка, видел уже немало пожаров. Но такого, как этот, — никогда. От увиденного у него даже пересохло во рту.

Крест звонницы был охвачен языками пламени, которые, казалось, хотели проглотить его. Огонь — дикий, ненасытный зверь. Всякий пожарный это знает. Но что-то иное пробуждалось в этом аду, в этом пламени. Сейчас опытный пожарный и сам чувствовал себя идиотом. В его голове, словно заноза, засела мысль: «Есть что-то бесовское в этом пожаре», — и он ничего не мог с нею поделать.

— Быстрее, быстрее! — скомандовал он. — Наведите рукав туда! Нет, еще правее! Вы что там, все уснули, черт побери?! Огонь не должен перекинуться на другую сторону улицы!

«Или выйти из-под контроля», — хотел добавить он, но вместо этого сказал:

— Фред, немедленно вызывай подмогу!

И, словно желая придать убедительности своим словам, толкнул Фреда в плечо.

А сам побежал туда, где собрались уцелевшие. Все — монахини. Они с ужасом смотрели, как горит их дом. Он почувствовал к ним жалость, но ему было не до этого. Совсем не до этого.

— Кто-нибудь остался внутри?

Юная послушница, к которой был обращен вопрос, даже не взглянула на него. Он осторожно взял ее за плечи:

— Послушайте, сестра, вы знаете, остался ли кто-нибудь внутри?

Пожарный сказал это вполголоса, хотя ему хотелось схватить ее и хорошенько встряхнуть. Ответа не последовало. Оставив послушницу, он подошел к другой монахине и наконец услышал тонкий голосок:

— Мы ужинали. Это началось на кухне. Мы выбежали все вместе. Все сестры спаслись. Но… Дэниэл… Он не хотел уходить. Сестра Мэри и я бросились его искать, но он не хотел уходить. Он не мог найти свою розу.

— Где этот человек?

— Нам пришлось уйти без него. Мы не хотели умирать там с ним!

Монахиня начала всхлипывать, и пожарному снова пришлось сделать усилие, чтобы не сорваться на крик:

— Сестра, скажите мне, где Дэниел. Возможно, мы еще сумеем его спасти.

— Правда? — Послушница наконец отвела взгляд от огня и взглянула на пожарного.

— Да, может быть, шансы еще есть…

— Он был у себя. Позади обители. Не знаю, там ли он до сих пор.

Пожарный бегом вернулся к машине, схватил кислородный баллон и переносной огнетушитель.

— Две группы уже выехали, скоро будут на месте, босс, — отрапортовал пожарный, только что вылезший из машины.

— Хорошо. Помоги Джонсону и Петерсу с рукавом. И смотрите, чтобы…

— Чтобы огонь не перебросился через улицу? Я знаю. Вы куда?

— Там остался человек.

Пожарный посмотрел на горящее здание и сказал боссу:

— Скорей всего, он уже мертв.

— Возможно. Делай то, что я тебе говорю.

Шеф пожарных побежал ко входу в монастырь. Обернувшись, крикнул:

— Вызовите «скорую помощь»! Если не вернусь через пятнадцать минут, не ищите меня. Это приказ.

Он подумал о двух своих сыновьях и почувствовал непреодолимое желание повернуть назад и никогда не входить в этот ад. Не так-то просто жертвовать собой ради другого. Совсем не просто. Языки пламени, казалось, вызывали его на бой. Они рвались из оконных проемов сквозь пелену черного густого дыма. Пол был устлан пеплом, головешками и битым огненно-красным стеклом.

И тогда он зашептал почти забытую молитву, которой еще в детстве обучила его мать. Увы, Господь не услышал его молитвы. Он был слишком далеко отсюда. Намного дальше, чем пожарный Джозеф Нолан мог себе вообразить.

Он решил обойти здание с левой стороны, где пламя было не таким сильным. Следовало двигаться быстро, но осторожно. Один неверный шаг — и двое детей могли остаться без отца. В такие моменты Нолан спрашивал себя, почему он пошел в пожарные. Но если хочешь остаться в живых, нужно гнать эти мысли прочь, держаться подальше, насколько это возможно, от окон, следить за карнизами и звонницей, которая… боже правый… готова обвалиться в любую минуту.

Он не выпускал воздух из легких, пока не добрался до заднего двора. И лишь тогда перевел дух. Еще немного, и защитная одежда могла загореться. По крайней мере так ему казалось. Пот лил ручьем. Край тесной кислородной маски резал лицо. «Пожарные тоже боятся», — подумал Джозеф. Но отступать было поздно. Он добрался до задворков.

Там была постройка, о которой упоминала послушница. Деревянная крыша, выложенная черепками, напоминала сейчас гигантский костер — пугающий и в то же время завораживающий. Наверное, этот Дэниел уже покойник. Ударом ноги пожарный вышиб дверь. Дым застилал глаза, и невозможно было хоть что-то разглядеть. Огни ползли по потолку, словно ласкали дерево, прежде чем пожрать его. Джозеф зажег карманный фонарик и вошел в жилище.

— Дэниел!

Ответа не последовало.

Громкий скрип заставил сердце замереть. Пожарный бросился на пол. Кусок горящей балки, рухнув с потолка, ударил его в спину. Жилет загорелся. Огнетушитель откатился куда-то в сторону. Джозеф извивался, чтобы выбраться из-под балки и потушить пламя, но напрасно. Он заскрипел зубами от боли, избавляясь от жилета и баллона со сжатым воздухом, чувствуя, что вот-вот задохнется. Сорвав с лица бесполезную теперь маску, он несколько раз глотнул зловонного дыма и скорчился в приступе кашля. Волна тошноты подступила к горлу. Если бы его спину не защитил кислородный баллон, балка раздробила бы ему позвоночник, но от удара разбился клапан, и баллон стал непригодным.

— Дэниел!

Дым сгущался. Глаза слезились. Кашель сгибал пожарного пополам. Нижний этаж был охвачен огнем. Джозеф почувствовал себя загнанным в угол. Каждой клеткой своего существа он желал сейчас убежать. «Дэниел ушел или уже мертв», — говорил ему разум.

— Где… ты, — прокашлял Джозеф, — черт тебя подери?!

Что-то шевельнулось под кроватью, едва заметно колыхнулись простыни. Пожарный подобрался к ней, уворачиваясь от огня и бросая боязливые взгляды на потолок, который мог рухнуть в любую секунду.

Дети забиваются под кровать, когда им страшно… Он нагнулся и откинул простыни. И увидел большие, до смерти напуганные глаза. Под кроватью прятался старик.

— Мы должны выбираться отсюда! — крикнул пожарный.

Дэниел недоуменно посмотрел на него:

— Я не могу найти мою розу.

Пожарному вспомнились слова послушницы: «Он не хотел уходить — не мог найти свою розу». Ничего глупее Джозеф Нолан в своей жизни еще не слышал. Он испытал жгучее желание хорошенько врезать этому сукиному сыну. Люди полезли в это пекло, чтобы спасти его задницу, а тот твердит о какой-то чертовой розе.

— Если вы сейчас же не вылезете, клянусь Богом, я сам вас оттуда вытащу!

Шум пылающего здания заглушил угрозу Джозефа и приступ кашля, последовавший за ней. Пожарный резко пригнулся, когда середина потолка обрушилась вниз, в море огня и пепла. Дэниел испустил отчаянный вопль и стремительно выбрался из-под кровати, чуть не сбив пожарного с ног. Невероятно, как у него еще хватало сил?

— Вернись обратно!

Дэниел бросился вверх по лестнице, и пожарный, чертыхаясь, устремился за ним. Горела черепичная крыша, пылал остов потолка. И в языках пламени, среди горящих столов и стульев, метался Дэниел.

Он дышал тяжело и прерывисто, обжигал себе руки, но не отступал. Было слышно, как он бормочет: «Я не могу найти мою розу». У пожарного сжалось сердце. Старик был сумасшедшим. Под ногами заходили ходуном доски настила. Но он должен вытащить Дэниела. Тот не увидел, как Джозеф подкрался к нему сзади и занес кулак. Секунду спустя мир для Дэниела погрузился во тьму. Пожарный поймал его на лету и бросился прочь, унося на спине немощное, удивительно легкое тело старика.

Уже рассвело. Даже самые долгие ночи когда-нибудь заканчиваются. А эта ночь была самой длинной из тех, которые пожарный Джозеф Нолан мог припомнить. Усилиями нескольких команд огонь удалось потушить. Но от монастыря не осталось и камня на камне. Там, где вчера звучали молитвы, теперь высилась груда почерневших и дымящихся обломков. Нолан снова подумал, что ничего подобного на своем веку еще не видел.

Нечто похожее, должно быть, произошло тридцать три года назад, в 1972-м, когда девять пожарных — а среди них и отец Джозефа — погибли при тушении огня в здании гостиницы «Венданге». Их оплакивал весь Бостон.

Было жарко, но Джозефа бил озноб. Немного болела обожженная спина, и иногда в груди пробуждались приступы кашля. А так ничего серьезного. Врач сказал, что ему повезло: если бы Джозеф глотнул немного больше дыма, отправился бы в больницу вслед за Дэниелом… Вот он действительно пострадал, бедняга.

Когда Дэниела увезла «скорая помощь», пожарный уже знал, что этот старик — слабоумный и что для него нет ничего дороже таинственного цветка — его розы. Чертова роза, чуть не стоившая жизни им обоим!

Пожарный и сам не понимал, что он собирался сделать сейчас. Он был не из тех, кто возвращался на «место преступления». После того как Нолан выбрался из пожара живым, он хотел лишь одного: забыть обо всем на свете, оказаться дома, обнять детей. И ничего больше. Но сегодня Джозеф не смог противиться внезапно охватившему его странному желанию.

Он обошел здание с левой стороны, так, как он делал это ночью, и добрался до обугленных останков того, что когда-то было домом Дэниела, сарая, который он делил с мешками земли и удобрений и с садовыми инструментами.

Пожарный поднялся на груду развалин, из которой, точно сгнившие зубы, торчали почерневшие куски дерева. Маленькая птичка, сидевшая на одной из остывших головешек, при его появлении испуганно встрепенулась и перелетела на уцелевшую часть стены. Под ней, среди останков сгоревшего сарая, Джозеф увидел цветочный горшок. Пожарный приблизился к нему, вновь вспугнув птицу, которая, казалось, укоризненно поглядывала на него черными бусинками глаз. Каким-то чудом огонь не тронул цветочный горшок и растение в нем. Но роза Дэниела оказалась всего лишь засохшим стеблем. И погибла она задолго до пожара.

 

2

Испания. Пять лет назад

Моря золотой пшеницы колыхались над выжженной солнцем землей провинции Авила. Черный «Сеат-Толедо» снизил скорость, проезжая мимо кладбища кастильского городка Хоркахо-де-лас-Торрес. Строго говоря, кладбище располагалось уже за городской чертой. Его окружала побеленная известью ограда. Единственный вход перегораживала железная решетка.

Машина продолжила путь до городка и остановилась на площади у церкви. Водитель в форме и кепи открыл дверь, выпуская толстого епископа и молодого священника. Оба неспешно выбрались из машины.

Путешествие из Мадрида не продлилось и полутора часов, но епископ страдал одышкой, да и годы брали свое. Почувствовав головокружение, он оступился, и водитель вынужден был подставить руку, чтобы тот не растянулся на булыжниках мостовой.

— Антонио, пожалуйста, — взмолился епископ, — сходи в бар и купи лимонаду. Эта жара невыносима…

С епископа ручьем лился пот. Он снял шляпу и протер ладонью блестящую лысину. Молодой священник, светловолосый, с голубыми глазами, снисходительно посмотрел на него.

Водитель тотчас вернулся с несколькими холодными бутылочками. Молодая барменша вышла взглянуть, что за важная особа пожаловала к ним в город. Старики, севшие в этот вечерний час сыграть партию в домино, тоже с любопытством выглянули из бара на улицу.

Они увидели, как епископ и священник направились к церкви, и вспомнили: на последней мессе им говорили, что вскоре прибудут легаты Святого престола для канонизации Дона Ихинио. Он был местным приходским священником до самой своей смерти, которая случилась в начале Гражданской войны.

Епископ, несомненно, — лицо сведущее в том, что касается святости. Тем не менее население городка терялось в догадках. Не епископ задавал сейчас тон.

Посланником Конгрегации по делам святых был молодой священник, североамериканский иезуит, служивший в Риме. Его звали Альберт Клоистер. Именно ему поручили эксгумировать останки Дона Ихинио, истинного христианина, еще при жизни прослывшего во всей округе святым. Его душа, чистая, отзывчивая, выдержала немало битв с силами зла. В память об этой напряженной борьбе, из которой он именем Божьим вышел победителем, на ладонях Дона Ихинио не затягивались стигматы. Таких людей Церковь считала восприемниками Божественного дара. Вскоре после его смерти одна старуха обратилась к нему в молитвах и попросила помочь ее внучке, восьмилетней девочке, которая страдала болезнью костных тканей, в то время неизлечимой. Казалось, девочка была обречена на преждевременную дряхлость и смерть, но… В один прекрасный день она проснулась здоровой, и врачи только развели руками от удивления. Пять лет спустя чудо повторилось с одним набожным человеком, который еще в детстве упал с обрыва и остался парализованным. Он неустанно молил Дона Ихинио, чтобы тот замолвил за него слово перед Богом, и Господь избавил его от немощи. Ровно через десять лет после падения человек снова встал на ноги, хотя доктора уверяли, что он повредил костный мозг и никогда не сможет ходить.

В церковном приходе Хоркахо, посвященном святому Юлиану и святой Василисе, теперь служил суровый кастильский священник, настоящий ретроград, такой же старый, как стены церкви. Еще несколько месяцев назад ему помогал юноша из Мадрида, но вскоре он скончался от лейкемии. Местному падре до сих пор не прислали замены. Возможно, оттого, что городок был слишком мал, а служителей Божьих в годы распущенности и Интернета катастрофически не хватало. Глобальная Сеть стала одной из излюбленных мишеней нападок падре. «Там — зло, — говорил он, — извращение, которое наводняет мир». Не менее часто падре думал о современных певцах и молодежи больших городов. Он представлял их безмозглыми птенцами, длинноволосыми пьяницами и наркоманами, которые, одурев от свободы, пугают добропорядочных граждан непотребными нарядами. Он горько сетовал на то, что не в его власти прекратить это безумие.

— Несказанно рад встрече с вами, ваше преосвященство, — приветствовал приходской священник епископа. — И с вами, отец Клоистер. Как доехали?

— Пожалуй, было жарковато — ответил епископ, протягивая руку с перстнем священнику, который, преклонив правое колено, поцеловал перстень с подобающим почтением.

К отцу Клоистеру местный падре относился с той боязнью, которую он испытывал ко всему чужеземному. Кроме того, иезуит казался слишком молодым для столь ответственного задания — уже одно это настораживало и пугало.

— Приступим к делу как можно скорее, прошу вас, — заторопился иезуит. — Я должен вернуться в Рим, чтобы завтра утром присутствовать на приеме у Его Святейшества.

Упоминание Папы заставило старого приходского священника открыть рот. Он произнес едва слышное «О!» и немного отпрянул. Выразив таким незатейливым способом свое восхищение, он кивнул головой и сказал:

— Конечно. Если вы будете так любезны проследовать за мной, я провожу вас до кладбища. Я предупредил гробокопателей. Они готовы к эксгумации.

После реформы регламента канонизации в 1917 году тела будущих святых можно было не эксгумировать. Могилы вскрывали для того, чтобы убедиться в сохранности мощей и установить, нет ли царапин внутри гроба. Если первое недвусмысленно указывало на святость, то второе означало, что человек в момент погребения на самом деле не был мертв. Он приходил в себя в гробу и начинал колотить или царапать дерево в тщетной попытке выбраться наружу. Такая напрасная попытка говорила об отчаянии, мало совместимом со святостью. Поэтому, несмотря на официальную отмену, эксгумацию все-таки старались проводить, если на нее удавалось получить разрешение.

Священники вышли из церкви и сели в «Сеат-Толедо». Толпа горожан, предупрежденных барменшей и завсегдатаями бара, двинулась вслед за машиной. Все хотели видеть, что сделают посланники Святого престола с телом их доброго Дона Ихинио.

За кладбищенской оградой распространялся устойчивый запах разложения, усиленный жарой. Солнце немилосердно жгло головы пятерых мужчин, обступивших могилу Дона Ихинио. Пот катился градом из-под шляпы епископа, заливая лицо.

Гробокопатели, присланные для этой работы, отдыхали в тени. Их рубашки взмокли. Они сняли шапки и приблизились, когда их позвал приходской священник. Под внимательным взглядом отца Клоистера они вытащили гвозди из деревянной крышки гроба Дона Ихинио, которая сгнила и развалилась на несколько частей, несмотря на все старания сохранить ее в целости.

Жители Хоркахо толпились снаружи, расталкивая друг друга локтями и пытаясь разглядеть, что творится за оградой. Но видели лишь спины могильщиков, которые доставали из ямы куски дерева и складывали их в сторону.

Наконец священникам открылось тело эксгумированного, завернутое в истлевший саван. Отец Клоистер наклонился, чтобы получше рассмотреть останки, когда один из могильщиков — тот, который разворачивал ткань, — издал сдавленный крик и отскочил, не отрывая взгляд от гроба.

Другой гробокопатель посмотрел на него сурово и удивленно, но тут заметил, что так напугало напарника.

— Боже правый! — воскликнул епископ.

Приходской священник отпрянул назад. Единственным, кто сохранял самообладание, был иезуит, который встал на колени рядом с ямой и заглянул внутрь.

— Все его кости раздроблены! — гневно воскликнул епископ. — Какой мерзавец сотворил это святотатство?!

— Этого не может быть, ваше высокопреосвященство, — вмешался приходский священник. — Гроб цел, и земля нетронута — святотатство исключено.

Люди за оградой тихо шептались. Кое-то крестился и бормотал молитвы. Они не видели, что происходит у могилы, но реакция гробокопателей и священников не предвещала ничего хорошего. Дона Ихинио, наверное, похоронили живым, и его охватило отчаяние. Теперь ему уже не стать святым.

В этот злополучный день было бы лучше не трогать останки доброго человека, забыть о нем навсегда или канонизировать без расследования. Епископ, приходской священник и отец Клоистер смотрели на обломки костей Дона Ихинио. Святотатство? Нет. Отец Клоистер знал, что не святотатство стало причиной переломов, хотя все указывало именно на это. Сам человек тоже не мог нанести себе таких увечий. Но тогда кто?..

Размышления отца Клоистера неожиданно оборвались. Он заметил надпись на внутренней стороне крышки гроба.

Это была краткая фраза, нацарапанная твердой рукой: ее не мог написать Дон Ихинио, если бы он очнулся в гробу и пришел в отчаяние. И все же эта фраза передавала самую острую и ужасную безысходность, которую только можно испытать: «АД ПОВСЮДУ».

 

3

Бостон

Приют Святой Елизаветы, называемый просто «Святой Елизаветой», насчитывал уже почти сто пятьдесят лет, и его предназначение все эти годы оставалось неизменным: помогать самым бедным и нуждающимся. Именно сюда поместили Дэниела, старого садовника из монастыря Дочерей Милосердия, где двумя неделями ранее случился ужасный пожар.

Все это время, кажется, никто не знал, выживет ли Дэниел. У него были обожжены руки и ноги, задеты легкие. Он до сих пор с трудом дышал. И врачи не верили, что он выздоровеет.

Джозеф, пожарный, спасший старику жизнь, до сих пор так и не навестил его, хотя и собирался сделать это. Вытащить человека из пламени и вернуть его в мир живых — благородный поступок, но одновременно и тяжкое бремя. Спаситель всегда чувствует себя должником спасенного, может быть, потому, что вынудил его жить дальше, а это не всегда легко.

Узнав в регистратуре, где находится отделение интенсивной терапии, Джозеф направился туда. Это место заставило его поежиться. Здесь царило абсолютное безмолвие, лишь изредка нарушаемое бульканьем аппаратов для дыхания, негромким свистом машины, отмечавшей ритм сердца, торопливыми шагами медицинской сестры, дребезжанием телефона… На секунду пожарному показалось, что именно здесь пролегает граница между жизнью и смертью.

Он заглянул в одну из палат. Дэниела там не было. Но от того, что он увидел, сердце забилось чаще. «Черт!» — выругался он про себя, резко развернулся и налетел на медсестру.

— Простите ради бога! Мне очень жаль.

— Вы в порядке? — спросила медсестра, которая, заметив побледневшее лицо пожарного, тут же забыла о столкновении.

— Да, спасибо. Только… Вот… — Пожарный указал большим пальцем на палату.

— Тем, у кого ожоги, хуже всех…

Конечно. Ему ли этого не знать? Но одно дело видеть пострадавших на пожаре, когда адреналин притупляет эмоции, и совсем другое — здесь, где отовсюду веет мертвенным холодом.

— Я пришел навестить господина… э-э-э… боюсь, я не знаю его фамилию. Его зовут Дэниел.

Лицо медсестры стало суровым и недоверчивым.

— Вы ведь не один из тех адвокатов, правда?

Из ее уст слово «адвокат» звучало как название самой заразной болезни. Пожарный сразу понял, каких адвокатов она имела в виду. Они, как гиены, носятся от больниц к похоронным бюро, разыскивая клиентов и тех, кому можно предъявить иск от их имени или от имени их родственников.

— О нет, нет! Я — пожарный. Я вытащил Дэниела из огня.

— И вы можете предъявить какой-нибудь документ?

Пожарный запустил руку в один из карманов и извлек бумажник с удостоверением:

— Вот, пожалуйста.

— Джозеф Нолан, Управление по пожарной безопасности Бостона, — прочитала женщина. — Хорошо, мистер Нолан, вы можете повидаться с Дэниелом. Он в палате номер два. Я должна сказать вам то же, что сказала посетительнице, которая сейчас находится у него. Недолго. Здесь все нуждаются в отдыхе.

— Конечно, не беспокойтесь.

Так у Дэниела посетительница? Одна из монахинь, наверное, кто же еще? Монахини были его единственной семьей. Мать бросила его, когда ему не исполнилось и года: подкинула на порог монастыря Дочерей Милосердия. Никто не знает, кем была эта женщина и что вынудило ее отказаться от сына. Она оставила лишь короткую записку: «Пожалуйста, будьте милосердны и позаботьтесь о моем сыне. Он не виновен в моих грехах. Это прекрасный ребенок. Он почти не плачет. Его зовут Дэниел». Монахини приняли его, вняв просьбе матери. Они не задавали лишних вопросов. Не только потому, что им некому было их задать: они никого не судили, так как служили Богу и его отверженным творениям.

Скоро выяснилось, что ребенок не вполне здоров, — врач, осматривавший его, пришел к заключению, что у мальчика задержка умственного развития. И тогда монахини решили, что он останется с ними. Они дали Дэниелу крышу над головой, заботу и любовь.

И даже когда он вырос и стал работать садовником в монастыре, они продолжали опекать сто. Все это пожарный узнал от дочерей милосердия и вспомнил сейчас, увидев старую монахиню, которая сидела у кровати Дэниела, нежно сжимая его руку.

Остановившись у приоткрытой двери, он услышал слова молитвы:

В этот момент Джозефу стало действительно не по себе. Мгновение он колебался, а потом развернулся и зашагал прочь. Его отец умер в ожоговом центре, как две капли воды похожем на этот. Отцу Джозефа, сильному и жизнерадостному человеку, в последний миг не хватило дыхания, чтобы произнести единственное слово.

Джозеф не был слабаком, но это место навевало слишком много болезненных воспоминаний. Может быть, завтра… Он, конечно же, должен навестить Дэниела. Тем более что у него дома стоял маленький цветочный горшок с сухим стеблем. С тем самым, который старик называл «своей розой».

Этой ночью дежурная медсестра отделения интенсивной терапии совершала первый ночной обход. Поначалу все было спокойно. Дэниел крепко спал. Она поправила трубки аппарата искусственного дыхания, проверила давление, скорость падения капель и уровень кислорода в крови. Все аппараты работали исправно, как и следовало ожидать. Правда, сердце Дэниела билось неровно, но это не вызывало тревоги, учитывая состояние старика.

На секунду взгляд медсестры задержался на морщинистом лице Дэниела. Она подошла к кровати и материнским жестом укрыла мужчину простынями. Она не боялась, что пациент замерзнет, нет — интенсивная терапия была сущей теплицей, — но предосторожность в любом случае не помешает. Напоследок, окинув палату беглым взглядом, она, удовлетворенная, продолжила обход. Через несколько минут ритм сердца Дэниела резко участился, а на мониторе заплясали зеленые пики.

Воздух казался прозрачным и чистым. Легкий ветерок доносил неописуемый аромат. Пахло то ли свежескошенным сеном, то ли пастой, которую готовила сестра Тереза ко Дню благодарения. Для Дэниела это был запах счастья. Он закрыл глаза и вдохнул полной грудью. Ему показалось, что он слышит музыку, такую красивую, что хотелось плакать. Он снова открыл глаза, и музыка полилась новой гаммой созвучий. Вокруг него расстилался бескрайний зеленый луг. Мягкий. Великолепный. Приветливый. Здесь и там, на маленьких холмах, росли деревья и раскачивались на тонких стеблях цветы. Таких цветов Дэниел никогда не видел. Между ними струились хрустальные воды речушки. Возле нее мирно бродили животные. Даже самые дикие, самые кровожадные хищники разгуливали свободно, но Дэниел не чувствовал страха. Все словно говорило ему: «Добро пожаловать, Дэниел!» Ему не хватало слов, чтобы выразить переполнявшую его радость. Он подумал, что это, наверное, и есть рай, о котором ему рассказывали монахини. Это не могло быть ничем иным.

Дэниел пошел в глубь обширного зеленого луга, обвеваемый легким ветерком и красивой музыкой. Его ноги утопали в траве. Дюжина шакалов расступилась, позволив ему следовать по течению речушки. Он шел так легко, будто летел по воздуху. Наконец он достиг истока. Его взгляду открылось озеро, из которого вытекали еще три речушки. Посреди озера находился остров. И в центре острова рос единственный цветок.

— Моя роза, — прошептал Дэниел во сне.

Это была великолепная красная роза. Дэниел вошел в воду. Озеро оказалось не более полуметра в глубину. Сквозь прозрачную воду виднелось дно.

Он приближался к острову. Скоро он сможет прикоснуться к своей розе… И вдруг все изменилось.

На небе появилась тень, поглотившая солнце. Дэниел ощутил холод. Вода помутнела, приобрела темный, угрожающе-синий оттенок. Он заторопился, чтобы побыстрее добраться до острова и своей розы, но ноги свело судорогой. От этого каждый шаг отдавался в нем невыносимой болью. А вокруг него продолжались ужасные изменения. Листья деревьев пожелтели, потом стали бурыми. Они падали на землю и скрывались в траве, которая жухла на глазах. Та же болезнь поражала и другие растения: их стебли корчились в агонии, теряя лепестки увядших цветов.

Музыка, наполнявшая дух Дэниела радостью и светом, превратилась в урчание, а потом в ужасные завывания боли и страдания. Воздух наполнился гнилым зловонием, а звери… Дэниел увидел, как они, обезумев, стали рвать друг друга на части — и хищники, и травоядные. Хрустальные воды наполнились кровавыми ошметками. Тысячи дохлых рыб плавали в мутной багровой жиже.

Дэниел застонал, ошеломленный… Его роза. Он должен добраться до нее. Но у него не осталось сил, чтобы двигаться. Вода стала холодной как никогда. Что-то склизкое, невыносимо мерзкое проскользнуло между ногами. По телу пробежала дрожь. Синева небес наполнилась желтоватыми и огненно-красными всполохами. Дэниел стоял посреди озера, окаменев от горя. Он на секунду отвернулся от горизонта и почувствовал, что по щекам текут слезы. Вокруг него не осталось ничего живого.

— Нет, нет… — застонал Дэниел, еще не проснувшись.

Откуда-то с горизонта донесся зловещий крик, и небо полностью затянуло багровой пеленой. Последней умерла его роза.

— Не-е-е-ет!

Этот вопль разнесся по всему отделению, а в центральном управлении взорвалась сирена пульта контроля. Не прошло и десяти секунд, как в палату вбежали врач и две медицинские сестры. Сердечный монитор отмечал триста пятнадцать ударов в минуту.

— У него сейчас разорвется сердце! — крикнул врач. — Полмиллиграмма эсмолола на килограмм! Быстро! И выключите кто-нибудь эту сирену!

 

4

Бостон

— Здравствуй, Дэниел.

Старый садовник ничего не ответил матери настоятельнице. Он не повернулся к двери, когда она вошла в комнату, и даже не зажмурился, когда монахиня распахнула занавески, чтобы впустить в палату немного света. Дэниел продолжал сидеть на краю кровати с совершенно потерянным видом. Так прошел весь день после того, как его выписали из больницы. Опасность миновала, хотя последствия пожара давали о себе знать. Сестры определили Дэниела в приют для нищих стариков в Бостоне, который находился под опекой монастыря. Других вариантов не было.

При виде отрешенного, безразличного ко всему Дэниела сердца монахинь сжимались от жалости. Конечно, такое состояние старика могли вызвать транквилизаторы, которые он принимал, но все знали, что дело не только в них… После пожара Дэниела мучили ночные кошмары. Старик никому не рассказывал о них, но монахини слышали его стоны, и часто одна из сестер обнаруживала его в поздний час с выпученными от страха глазами, захлебывающегося в истерическом крике и бормочущего непонятные слова. С каждым днем Дэниелу становилось все хуже. Местный врач уже и не знал, что делать. Он продолжал выписывать старику транквилизаторы, но те лишь усугубляли его и без того плачевное состояние и были совершенно бессильны против кошмаров.

Однако больше всего Дэниел страдал по розе, сгинувшей во время пожара. Когда-то он принес ее в монастырь. Монахини так и не узнали, где он ее достал, но с тех пор Дэниел привязался к ней, как к самому близкому существу. И он не сомневался в том, что это именно роза, хотя с тем же успехом речь могла идти и о любом другом растении.

— Так больше не может продолжаться! — воскликнула мать настоятельница, глядя на потерянное лицо старого садовника. — Нужно немедленно позвонить доктору Барретт.

Монахиня была настроена решительно. Бедный Дэниел… Впрочем, она знала, чем поднять ему настроение…

Негромкий стук в дверь оторвал монахиню от ее мыслей.

— Войдите.

— Э-э-э… Здравствуйте.

Монахиня взглянула на вошедшего и спросила:

— Вы мистер Нолан?

— Да, это я. Джозеф Нолан.

— Рада с вами познакомиться. Мы разговаривали с вами по телефону сегодня утром. Я только что подумала о вас. Странно, вам не кажется?.. Но что же вы стоите? Проходите, — торопливо добавила она еще до того, как пожарный смог ей ответить. — Вы принесли ее?

— Да.

Джозефу было не так-то просто найти Дэниела. Он потратил на это целую неделю, организовал два ужина, не говоря уже о походе в кино с малознакомой девушкой и экскурсии двадцати детей в его пожарную команду. Хотя он хотел вернуться в больницу раньше, он не сделал этого ни на следующий день после своего единственного визита к Дэниелу, ни в остальные дни, которые тот провел в интенсивной терапии. Когда Джозеф набрался наконец храбрости, чтобы снова приехать в больницу, Дэниела уже выписали, и никто не хотел говорить пожарному, куда отправили старика. Ужины и посещение кинотеатра с сотрудницей больничной администрации были платой за адрес приюта — грязный трюк, пусть и совершенный из благих намерений. Ну а экскурсия в пожарное управление Бостона стала дополнительным подарком для племянника девушки и его дружков-акселератов, сущих исчадий ада.

— Дэниел, посмотри, что принес тебе мистер Джозеф Нолан. Это твоя роза!

— Моя… роза? — переспросил Дэниел, бросив удивленный взгляд на Джозефа. — Моя… роза!

— Я нашел ее в развалинах твоего сарая, — пробормотал пожарный, немного оробев. — Ты оказался прав, Дэниел. Она была там.

Хандра Дэниела мигом улетучилась. Он с неожиданной быстротой спрыгнул с кровати, заключив в объятия и Джозефа, и цветочный горшок, который тот держал в руках.

— Что нужно сказать, Дэниел?

— Спасибо, Джо… зеф.

Лицо пожарного расплылось о широкой улыбке, когда он услышал, как Дэниел произнес, пусть и неуверенно, его имя.

— Не стоит. Для начала отпусти меня, пока ты не переломал мне все кости… Кроме того, мне пора. Моя смена начинается через полчаса. Но я еще приду. Договорились, Дэниел?

Тот не ответил. Он поставил цветочный горшок на подоконник и зачарованно смотрел на него. Джозеф и монахиня оставили Дэниела одного. В коридоре мать настоятельница взяла пожарного за руку:

— Приходите, когда захотите. Вы хороший человек, Джозеф.

Ему было странно слышать это от монахини. Он флиртовал с бедной девушкой, которой никогда не позвонит. Он использовал ее, чтобы вытянуть необходимую ему информацию. И его называют «хорошим человеком»!

— Внешний вид обманчив, сестра.

Доктора Одри Барретт можно было бы назвать привлекательной женщиной, если бы она не делала все возможное, чтобы доказать обратное. Одевалась она скромно, почти по-мужски, волосы собирала в простую косичку. Зеленые глаза, большие и выразительные, могли свести с ума любого мужчину, но в них не ощущалось ничего, кроме грусти. В свои тридцать шесть она добилась признания в среде коллег-психиатров. Степень лиценциата Гарвардского университета, потом докторская степень, различные курсы и многолетняя практика. Она была хорошим специалистом и знала себе цену. Поэтому Одри никогда не смущали баснословные суммы ее гонорара. Пациенты доктора Барретт — в большинстве своем люди состоятельные, с положением в обществе — могли себе это позволить. Кроме того, она полагала, что против единственной болезни, которой страдало большинство этих людей — эгоцентризма, — психиатрия бессильна.

Но в монастырском приюте не было миллионеров. Те, кто обрел там заботу монахинь, много лет прозябали среди мусорных баков, грязных картонных ящиков, пустых бутылок из-под дешевого виски и стульев, прожженных сигаретами. Каждый раз, когда постояльцы дочерей милосердия нуждались в услугах психиатра, Одри приезжала в приют. Она старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы помочь старикам, и не брала за это ни единого цента.

Накануне Одри позвонила мать настоятельница. Монахиня подробно описала ситуацию, беспокоившую ее: Дэниел, слабоумный старик, всю жизнь проработавший садовником в монастыре ордена, видел, как сгорел его дом, и сам едва не погиб, серьезно повредив легкие. С тех пор старика каждую ночь мучают кошмары. Случай не показался доктору Барретт ни сложным, ни интересным. В домах престарелых такое происходило постоянно. Одри не составило труда набросать примерный диагноз: бессонница и приступы меланхолии вызваны посттравматическим стрессом и усилены слабоумием пациента. Психиатр решила, что нет необходимости встречаться с больным, но мать настоятельница добилась своего. И вечером Одри направилась в приют, обветшавшее здание, завещанное церковному приходу каким-то благодетелем. Электропроводка прогнила, мебель казалась такой же дряхлой, как и сами старики, ютившиеся в тесных комнатушках, стены, покрытые плесенью, нуждались в хорошем ремонте, а о канализации лучше было и не вспоминать. Визиты в приют всегда вызывали у Одри смешанное чувство жалости и удовлетворения. Ее удручала немощь стариков и убожество здания, но в то же время ей правилось хоть чем-то помогать обитателям приюта.

По дороге в кабинет матери настоятельницы ей повстречалась группа стариков, одетых в изношенные фланелевые халаты и мохнатые домашние тапки. При виде Одри их лица расцвели приветливыми улыбками.

— Можно войти? — спросила психиатр, постучав в дверь кабинета.

За дверью послышался шум отодвигаемого стула и приближающиеся шаги.

— Здравствуй, дочь моя, — сказала мать настоятельница. — Проходи, пожалуйста.

Когда обе женщины сели, монахиня продолжила:

— Ты, как всегда, пунктуальна, дорогая Одри… А ведь твое время — золото, правда? Доктор Холтон — хороший врач, но ты же знаешь, он умеет врачевать тела, а не головы. Дэниел нуждается в твоей помощи.

— Пациент принимает успокоительное?

— Да.

— Я не уверена, что смогу сделать что-то еще.

— Почему ты так говоришь?

— У бедняги задержка умственного развития. Чем психиатрия поможет слабоумному?

— Ты жестока, Одри.

— Жизнь жестока, сестра.

Одри знала это лучше, чем кто бы то ни было.

— Когда-нибудь ты расскажешь мне, что заставляет тебя так мрачно смотреть на вещи.

— Да… Когда-нибудь.

— Но ты хотя бы поговоришь с ним? Пожалуйста…

Секунду подумав, психиатр решила:

— Хорошо. Но это ничего не даст.

— Спасибо, дочь моя! Дэниел сейчас в саду. Я скажу, чтобы его позвали сюда.

Это помещение было кладовой до тех пор, пока мать настоятельница не приказала выбросить весь хлам, чтобы превратить ее в приемную. Все ее нехитрое убранство состояло из двух стульев (один для Одри, другой для пациента) и небольшого деревянного стола, позаимствованного в начальной школе. С потолка свешивалась обыкновенная лампочка, горевшая от раза к разу. Если бы кому-нибудь взбрело в голову провести конкурс «Худшая дыра во вселенной», эта комната вполне могла претендовать на первое место. Именно об этом подумала Одри, когда предложила:

— Сегодня солнечно. Я могла бы поговорить с пациентом в саду.

— О да, конечно. Как тебе будет угодно. И не называй его пациентом. Его имя Дэниел.

— Я знаю.

Позади здания раскинулся обширный сад. Как и за всем остальным в приюте, за ним никто не ухаживал, но там еще росли какие-то цветы, и газон радовал глаз сочной зеленью. В саду стояло несколько скамеек. Дэниел сидел на одной из них, когда Одри и мать настоятельница приблизились к нему.

— Здравствуй, Дэниел, — поздоровалась с ним монахиня.

— Привет!

Он выглядел довольным. В лучах осеннего солнца его кожа приобрела розоватый оттенок.

— У тебя были кошмары этой ночью?

Вопрос монахини заставил Дэниела помрачнеть. Из груди вырвался кашель. Сильные и частые приступы кашля мучили старика после самого пожара. Наконец откашлявшись, Дэниел молчал, прижимая к себе драгоценный цветочный горшок.

— Хочешь полить свое растение?

На этот раз говорила Одри. Миллиона литров воды и самых лучших в мире удобрений не хватило бы, чтобы оживить этот высохший стебель, но Дэниел, услышав предложение, просиял:

— Да. Моя роза… Ее нужно полить.

— Ах, так это роза?..

— Оставляю вас, — прошептала монахиня, увидев, что психиатр уже принялась за работу.

— Эта роза самая… красивая… в мире.

— Конечно. Меня зовут Одри. А тебя — Дэниел, не так ли?

— Да. Моей розе нужна… вода.

Одри оглянулась вокруг. Она знала, что где-то рядом валяется шланг для поливки сада.

— Тебе нравятся цветы, правда? В твоих снах есть цветы, Дэниел?

Садовник снова стал очень серьезным. Одри решила, что он не ответит и на этот вопрос, но вдруг он сказал:

— Уже нет… Они все мертвы.

 

5

Франция. За два года до этого

— Как бы мне хотелось избавиться от этих видений, навсегда стереть их из памяти, но не могу. Каждую ночь они возвращаются ко мне.

Отец Альберт Клоистер прибыл в Париж тем же вечером в поисках важной информации для исследования. Сейчас, включив диктофон, он прослушивал запись беседы с одной престарелой дамой из парижского высшего света. Дама была ревностной католичкой. И лишь поэтому она после долгих колебаний согласилась дать интервью. Когда происходит трагедия, последнее, чего хочется, — это вспоминать о ней.

— Да, святой отец, сначала я испытала приятное чувство. Чувство покоя, я бы так сказала. Я парила как бесплотное существо, приближаясь к белому свету, который, кажется, притягивал меня магнитом. Я летела на этот свет, и сердце мое переполнялось радостью. Смерть не пугала меня.

Старуха в инвалидном кресле замолчала. Ее лицо исказилось от боли. Одна из ее внучек — она не оставляла бабушку ни на минуту — закончила разливать кофе и подала ей чашку. Та дрожащими руками поднесла дымящуюся жидкость к губам, зажмурила глаза, сделала глоток… Вновь открыла глаза, в которых плескалась бездонная грусть:

— Но я увидела и то, что находилось по ту сторону света. Я увидела что-то еще. И признаюсь, такого я не ожидала… Мне трудно подобрать слова, но… Это было высшее зло…. Если я и согласилась на это интервью, то только потому, что…

— Мне это известно, мадам, — перебил ее Клоистер. — От имени епископа и моей конгрегации приношу вам благодарность за бесценные сведения. Но сейчас я прошу вас, несмотря на всю боль, которую вызывают у вас эти видения, вспомнить все, что только возможно. Это очень важно.

Старуха молчала. Лучи заходящего солнца проникали в просторную гостиную, скользя по красному дереву шкафов и комодов, множась в позолоченных рамах, взвивая в воздух тысячи мельчайших пылинок.

— Такого, святой отец, я не пожелала бы и врагу… Свет разрастался по мере того, как я приближалась к нему. Сначала я не осознавала, но потом поняла, что далекие звуки напоминали жалобы. Да, это были жалобы отчаявшихся. С каждым разом я слышала их все отчетливее. Свет начал меркнуть, ослабевать, до тех пор пока почти не погас. Понемногу он приобрел желтоватый, а потом и красноватый оттенок. И уже в этом красном, почти багровом свете у порога двери, из которой он струился, я наблюдала, как в бездонную пропасть толкают чистые души. Они падали в колодец страдания и отчаяния. Мой дух воочию увидел вечный ужас, на который они были обречены. И тут мне стало страшно…

По морщинистым щекам женщины потекли слезы. Внучка, сидевшая рядом, положила руки ей на плечи. Придя в себя, старуха продолжила:

— Я читала, что такое случалось и с другими. Что иногда люди, перешагнувшие границу смерти, но сумевшие вернуться обратно, видят скрытое от нас на этом свете…

— То, что произошло с вами, когда вы находились в коме, — уникально. Такие случаи до сих пор не были известны Церкви, — благочестиво солгал отец Клоистер, доставая из портфеля листы больничных отчетов.

— Да, святой отец. Так и есть. Ни один из врачей не смог объяснить, как в палате отделения интенсивной терапии, где постоянно дежурит медицинская сестра, кости моих ног сломались. Сами, без вмешательства извне… Отныне я навсегда прикована к инвалидному креслу… Мне страшно, святой отец. Что все это может значить?

Альберт Клоистер не знал, что ответить. Если бы он только знал! Но, как это часто бывает, столкнувшись с неизведанным, он мог уповать лишь на Господа.

— Верьте в Бога и не бойтесь. Он даст нам ответы, когда сочтет нужным. Не бойтесь.

Священник протянул руки старухе, которая не могла удержаться от рыданий. Та схватила их так, будто надеялась, прикоснувшись к ладоням священника, понять, лжет он или нет. Страх не отпускал ее ни днем ни ночью, и, пытаясь утешить ее, иезуит сам ощутил страх. Страх без причины.

Альберт Клоистер взял такси и доехал до собора Парижской Богоматери. Сейчас он, как никогда, захотел помолиться в этом великолепном храме, возведенном во времена, когда люди испытывали истинную тягу к Богу. Говорят, вера сдвигает горы, но она способна и на большее. Она способна творить новые горы: устремленные в небо соборы из тесаного камня. Тонны камней собора Парижской Богоматери могли снять тяжесть с души Клоистера.

«АД ПОВСЮДУ» — вспомнилась Альберту надпись на внутренней стенке гроба того испанского священника, который так и не стал святым. Кто и зачем раздробил его кости? Отец Клоистер получил задание расследовать этот инцидент.

В свое время Конгрегация по делам святых приняла решение сформировать специальную группу для исследования паранормальных явлений, того, что находилось за пределами науки и здравого смысла. Группа подчинялась непосредственно Папе и состояла из таких же, как он, монахов-иезуитов, людей веры, поднаторевших в науке, современных технологиях, истории, мифологии, криптографии, древних языках, психологии и шпионаже. Часто им приходилось действовать инкогнито, менять внешность и документы. Исследователям самого загадочного из всего, что есть на свете, призванным либо опровергнуть, либо найти этому неопровержимые доказательства, не присвоили специального названия. Но сами себя они называли «Волками Бога». Да, волками, так как иногда лишь волки способны защитить агнцев Божьих.

С детства Клоистер отличался проницательным умом и любознательностью. Он с упоением читал книги, в то время как его приятели по колледжу листали комиксы. Альберт всегда был для них белой вороной. Сначала это причиняло ему немало страданий, но потом, когда он подрос и понял причину, все разрешилось само собой. Людям нравился этот странный, но в то же время открытый и общительный мальчик, ощущающий себя немного неуютно в этом мире. Он едва научился ходить, когда в первый раз почувствовал непреодолимое желание стать священником. Его родители — добрые католики, хотя и не слишком набожные — сумели привить ему уважение ко всему священному.

Лишь однажды он подвергся искушению оставить эту тропу. Альберту только исполнилось семнадцать, когда родители отправили его в летний лагерь. Там он познакомился с Паулой Лоринг. Белокурая, с большими изумрудными глазами, она выглядела на три или четыре года старше его, хотя они были ровесниками. Альберт потерял голову и все дни напролет только и думал о том, как бы ему заговорить с Паулой. Казалось, ее окружает ореол невидимого света, а он только робел, заливался румянцем и ничего не мог собой поделать. Но удача сама шла к нему в руки. На дворе стоял 1989 год, и по радио крутили последний диск Роя Орбисона. Голос с неистребимым южным акцентом выводил: «Она — загадка для меня». И однажды под звездами, на берегу большого озера, окруженного горами, при свете костра эта девушка подарила ему блаженство, о котором он не мог и мечтать. Следующие недели напоминали волшебный сон. Это было время полной свободы, на которую способна лишь юность. Альберт познал радости земной, плотской любви. Но лето закончилось. Он вернулся в Чикаго, Паула — в Филадельфию. Они обещали писать друг другу, встречаться, продолжать свою такую совершенную связь.

Однако нескольких месяцев оказалось достаточно, чтобы Паула прекратила писать и не отвечала на телефонные звонки. На сердце опустились сумерки. Разочаровавшись в любви, Альберт и не заметил, как беда подкралась к нему с другой стороны. Умер его единственный брат Джон.

Джон был старше его на четыре года. Отличник, спортсмен, любимец девушек — Альберт боготворил брата. Но однажды все изменилось. Джон перестал общаться с друзьями и замкнулся в себе. Выходил из дому только на лекции в институт. С его лица навсегда исчезла улыбка. Однажды он открыл причину своего страдания родителям: Джон понял, что он — гомосексуалист. Когда Альберт узнал об этом, ему только исполнилось пятнадцать. Он многого не понимал, но пообещал отцу, что никогда не будет смеяться над братом и напоминать ему о его сексуальной ориентации. Альберт сдержал слово. Он молча перенес крушение идеала. Джону повезло с родителями: они были чуткими людьми и постарались сделать все возможное, чтобы облегчить страдания сына, но все пошло прахом. В Рождество 1989 года Джон покончил с собой, бросившись в ледяные воды реки Чикаго с моста улицы Монро. Он оставил записку, адресованную семье, в которой просил о том, чего так и не смог сделать для себя: «Простите меня».

На следующий год Альберт поступил в семинарию иезуитов Чикаго. Смерть брата стала для него страшным ударом. Жизнь так несправедлива. В мире вообще много зла и несправедливости. Только поиски добра и истины в Боге могут придать подлинный смысл существованию и подняться над скоротечностью времени, отпущенного каждому человеку. Альберт преуспел в науках и, получив докторскую степень теологии, был зачислен от ордена в Чикагский университет, в легендарную цитадель науки, где Энрико Ферми запустил первый ядерный реактор. Клоистер учился выше всяких похвал, а его поведение ни у кого не вызывало нареканий. Командоры Общества Иисуса сразу сообразили, какой самородок попал к ним в руки. Его отправили в Рим, в Конгрегацию по делам святых, а потом дали поручение, которое было по силам только самым способным, верным, испытанным: «Волкам Бога».

Сейчас Альберт знал то, о чем раньше даже не подозревал. Неизученные процессы человеческого разума, необъяснимые явления, сверхъестественные силы. Все это одновременно пугало и завораживало. Но на все воля Всевышнего, в этом проявление Его бесконечной власти. «Все идет к Богу, и все участвует в Его славе», — думал Альберт Клоистер. Однако теперь ему, как и в первый раз, было по-настоящему не по себе. Ему и раньше приходилось заглядывать в бездну ужаса, но он всегда мог найти этому объяснение. То, с чем Клоистер столкнулся сейчас, казалось безумием, и это внушало ему беспокойство и страх.

Помолившись в центральном нефе собора Парижской Богоматери, он вышел на улицу и долго гулял по набережным Сены: пересек мост Менял и направился на юго-восток, через острова Сите и Сен-Луи к станции «Аустерлиц». Догадки требовали подтверждения. Раздробленные кости испанского священника, сломанные кости старухи… Боль, ужасные видения и что-то еще. То, что стоит за всем этим. «АД ПОВСЮДУ». Что означает эта фраза? Что мир — это ад и после смерти нас ждет другое осуждение, другой ад? Может быть, Господь, увидев грехи рода человеческого, отвернулся от людей и обрек их на вечные муки? А как же праведники, святые?

В кожаном портфеле Клоистера лежали три доклада, косвенно связанные со случаем, который он расследовал. Все они описывали предсмертный опыт людей, видевших, как и старая французская дама, нечто ужасное, притягивающее к себе души. Такое повторялось примерно в одном из двадцати случаев клинической смерти. Об этом почти ничего не рассказывают в телепрограммах, посвященных жизни после смерти. Люди не любят, когда кто-то вносит страх в их повседневное существование. Тем более что смерть подкарауливает каждого, может быть, за соседним углом. Большинство предпочитает даже не думать о неизбежном. Но в случаях, описанных в докладах, никто не просыпался с переломанными костями и не возвращался к жизни с необъяснимыми травмами. Эти доклады представляли интерес потому, что содержали свидетельства отчетливого проявления абсолютного, неистребимого зла на границе между жизнью и смертью. Причем ни один из свидетелей не страдал психическими заболеваниями. И ни один из них не подвергался насилию, так же как испанский священник — ужасному святотатству, а старуха в больнице — нападению сумасшедшего. Может быть, в своем путешествии на ту сторону они забрались слишком далеко. Но это только предположение.

Отец Клоистер сел на скамейку у реки. Мучительно хотелось курить. Священник положил в рот жевательную резинку с запахом никотина и начал жевать, доставая из портфеля доклады и разглядывая их в хронологическом порядке: Марсиаль Бернардес Мена, перуанский садовник, 1993 год; Эдит Фёрстер-Зоммерфельд, австрийская домовладелица, 1998 год; Эвелин Тэйлор, директор нью-йоркского агентства моделей, 2001 год.

МАРСИАЛЬ БЕРНАРДЕС МЕНА

Лима, Перу.

Садовник на государственной службе.

Событие произошло 5 февраля 1993 года.

Интервьюирован 28 августа 1993 года.

Возраст во время события: 39 лет.

Причина предсмертного опыта: автобус с группой садовников срывается с обрыва, при падении Марсиаль Бернардес ломает позвоночник. Вызванная коллегами бригада «скорой помощи» прибывает на место аварии лишь несколько часов спустя. По дороге в больницу Марсиаль теряет сознание, и полчаса его сердце не бьется, несмотря на все усилия врачей. Врачи констатируют смерть, но примерно через час он вновь начинает подавать признаки жизни.

Краткое содержание его заявления. После полной потери сознания его окружает абсолютная тьма. Интервьюированный описывает эту ситуацию как «глубокий колодец». Через какое-то время ощущения возвращаются к нему: он снова может видеть и слышать. Перед ним — туннель с черными стенами и белым светом в конце. Шепот, заполняющий все вокруг, зовет его к свету. Он идет через туннель без малейшего страха, будто летит по воздуху. Он видит белый диск и проходит сквозь него. Дружеский шепот перерастает в истошный вопль. Свет тускнеет и становится красным. Он оказывается на вершине дозорной башни. То, что он видит, наполняет его страхом и содроганием. Это нечто, чего не передать словами, нечто, ни на что не похожее: страдание без формы, вспышки света, которые, кажется, превращаются в крики о помощи и круговорот теней. Так заканчивается его видение. Очнувшись, он помнит лишь этот финал, но уверен, что потом происходило что-то еще.

ЭДИТ ФЁРСТЕР-ЗОММЕРФЕЛЬД

Линц, Австрия.

Домовладелица, бывшая продавщица цветочного магазина.

Событие произошло 31 января 1998 года.

Интервьюирована 15 марта 1998 года.

Возраст во время события: 60 лет.

Причина предсмертного опыта: остановка сердца в результате удара током. Это происходит на кухне. Несколько часов Эдит Фёрстер-Зоммерфельд остается одна, пока ее не обнаруживает один из сыновей, пришедший пообедать. Заслуживает внимания следующее обстоятельство: во время падения Эдит ударяется о дверь, которая ведет на задний внутренний двор, и та открывается. Когда ее находят, температура в помещении приближается к нолю градусов. Возможное влияние этого факта не получило удовлетворительного объяснения врачей.

Краткое содержание ее заявления. Она неожиданно погружается во мрак, нарушаемый только вспышками электричества. Потом, как в замедленной киносъемке, появляется слабое, нечеткое свечение, бесконечной вереницей движутся родственники и друзья пострадавшей. Те, кого уже нет в живых. Она не чувствует ни страха, ни эйфории. Точнее, ее душа пребывает в состоянии полного отсутствия эмоций. Все меняется, когда свет внезапно становится более резким и фокусируется в одной точке. Перед ней открывается туннель. Ей хочется идти к свету и оставить мир земной, физической жизни. Но новая сила тянет ее назад — ее дети. Их незримое присутствие причиняет ей боль. Однако она продолжает идти до тех пор, пока сильное беспокойство не охватывает ее дух. Она видит искалеченные, изуродованные тела. Перед ней возникает бесформенное огненное существо. Она успевает разглядеть лишь глаза: невыразительные, спокойные, но в то же время ужасающие. В последний момент госпожа Зоммерфельд оборачивается и бежит к детям, оплакивающим ее смерть. Так она приходит в себя с ощущением того, что глаза, окруженные пламенем, скрывают страшную тайну, которую ей не удалось узнать.

ЭВЕЛИН ТЭЙЛОР

Нью-Йорк, США.

Директор агентства моделей «Глория Тебальди».

Событие произошло 27 сентября 2001 года.

Интервьюирована 23 ноября 2001 года.

Возраст во время события: 52 года.

Причина предсмертного опыта: аллергическая реакция на питание в японском ресторане, настолько токсичная, что ее симптомы проявляются уже через несколько минут. Врачи «скорой помощи» прибывают в тот момент, когда состояние Эвелин становится критическим. Через два дня она приходит в себя в морге Центра интенсивной терапии.

Краткое содержание ее заявления. Она видит себя со стороны. Врачи склонились над ней, пытаясь спасти. Снаружи толпятся люди, которые ждут развязки. Она хочет подойти к ним, утешить, рассказать, как ей хорошо. Но они не слышат ее. Никто не догадывается о том, что она рядом. Она чувствует страх, но еще больше — подавленность и возвращается в Центр интенсивной терапии. Ее тело покоится на кровати без признаков жизни. И тогда ей слышится зов сверху. Она летит на этот зов, отдаляясь от больницы и от мира, и вокруг смыкается тьма. Ничего не видно. Она оказывается вне времени и пространства. Вдруг где-то вдали возникает вереница серых людей. Она не может их разглядеть. Все движутся к прямоугольной яме. Это ее могила. Перед глазами встают лица родных, близких… Она кричит им, но не может докричаться. Она не видит ни белого света, ни туннеля, ни сцен из своей жизни — ничего такого, о чем она слышала и читала.

Люди, присутствующие на призрачном погребении, стремительно стареют и исчезают, растворяясь в пустоте. Слышатся крики боли и отчаяния. Кроме того, она ощущает присутствие враждебного разума, который, оставаясь за кулисами тьмы, руководит всем происходящим.

После того как Клоистер прочитал доклады, его охватило странное чувство, как будто он сам побывал за границей дозволенного. Теперь он отчетливо представлял себе полную картину происходящего после смерти: туннель, белый свет, мир, спокойствие, радость, и потом — красный свет, мрак, ужас, отчаяние… И зло, абсолютное, вездесущее. Нечто такое, что человеческий мозг предпочел бы навсегда стереть из памяти.

Проведя немало времени в архивах Ватикана, Клоистер с помощью нескольких экспертов отыскал заявления, доклады, упоминания о том, что подобное происходило и раньше. Первые упоминания относились к временам, когда египетские жрецы повреждали жизненно важные зоны головы, чтобы впасть в «обратимую» смерть — впрочем, вернуться к жизни не всегда удавалось, — и взглянуть на мир умерших. Их рассказы содержали свидетельства о зле без формы, темной тени без лица. Похожие видения описывали какие-то средневековые монахи. А в XIX веке один английский врач угодил в тюрьму, пытаясь повторить опыт египетских священнослужителей с умственно отсталыми пациентами своей психиатрической больницы.

Всего таких случаев набиралось немного, но они оставляли угнетающее ощущение и указывали некое направление, которое еще никому не удалось определить.

Эти случаи отец Клоистер сравнивал с обломками ушедшего на дно корабля, которые выплывают на поверхность и ждут, пока кто-нибудь их найдет. И возможно, следовало бы не находить их никогда. Но Альберт Клоистер имел не только твердую веру в Бога, но и веру куда более прочную. Его божеством была истина.

Диссертация, за которую он получил докторскую степень cum laude по теологии, заканчивалась словами, на первый взгляд несовместимыми с духовным саном, хотя, истолкованные правильно, они могли бы стать рациональным основанием самой глубокой и твердой веры: «Вера приводит нас к истине, а в истину не нужно верить, потому что истина не требует веры; но вера сама требует истины». Истина была единственным, к чему Клоистер стремился. Единственным, ради чего мог пойти на любые жертвы.

С тех пор как он покинул собор Парижской Богоматери, прошло несколько часов. Уже почти стемнело. Отец Клоистер вынырнул из колодца мыслей, положил бумаги в портфель и неспешной походкой зашагал вдоль набережной. Воды реки бежали, чуждые его размышлениям. Как изменчивы и быстротечны эти воды! Но мысли, переполнявшие разум Альберта Клоистера, густые и темные, как древесная смола, могли остановить даже течение Сены… Альберт чувствовал себя разбитым. Перед тем как вернуться в колледж, куда его поселила конгрегация, он зашел в бар и купил пачку сигарет.

 

6

Бостон

Приемная психиатра Одри Барретт располагалась в знаменитом районе Бакк-Бей, в недавно отреставрированном здании XVIII века, соединявшем элегантность эпохи рококо с удобствами нашего времени. Внутреннее убранство клиники ничем не уступало роскоши фасада: дорогие деревянные панели покрывали стены до середины, оставляя место для картин с идиллическими сценами. В кабинете Одри стол врача отделялся от неизбежной кушетки для пациентов ковром, привезенным из самого Ирана, бывшей Персии. И, учитывая его стоимость, можно было бы поклясться, что он совершенен. Но сотворение идеальных вещей — удел Господа, и Он не терпит конкуренции в этом вопросе. Так думала Одри. И у нее имелись на то свои причины.

Первый разговор с Дэниелом практически ничего не дал. Ей едва удалось вытянуть из него скудные сведения о его ночных кошмарах. Не самое удачное начало. Хотя в ее профессии редкое начало бывает удачным… Да и финал тоже. Чего еще она ждала от слабоумного? Монахиня назвала ее жестокой, а ведь Одри всего лишь пыталась объяснить, что психотерапия ничем не поможет старому садовнику. Это святая правда. Разве монахини не твердят, что правда освобождает и возвышает человека? Но сейчас все доводы Одри не стоили и ломаного гроша. Она проиграла битву, даже не успев ее начать. Однако отказать матери настоятельнице Одри не могла. Так что вскоре ей предстоит еще одна встреча со слабоумным пациентом и его мертвым цветком. По заведенному порядку Одри решила записать впечатления о пациенте. На столе лежало досье с именем «Дэниел Смит» и датой их первого разговора, отпечатанной на первом листе. Привычным движением Одри пролистала заметки.

«1. У пациента обнаруживаются симптомы, ясно указывающие на посттравматический стресс. Другие факторы, оказывающие влияние на развитие стресса: пациент находился при смерти, он серьезно пострадал в результате пожара, его окружение полностью изменилось в связи с переменой места жительства.

2. Повторное переживание психологической травмы проявляется в виде кошмарных снов, включающих в себя видения, которые можно объяснить главной причиной травмы: пожаром (см. пункт 5, содержание ночных кошмаров).

3. Пациент страдает задержкой умственного развития. По этой причине у пациента нет полного осознания произошедшего с ним, и самые суровые симптомы травмы проявляются в бессознательной фазе, пока он спит. Другой возможный симптом — нежелание отвечать на вопросы, напрямую связанные с пожаром, а также на вопросы о ночных кошмарах, связанные с ним косвенно, — пока не может быть объяснен как последствие посттравматического стресса. Психическое состояние пациента не позволяет сделать такой вывод.

4. Пациент испытывает сильную привязанность к мертвому растению, которое является единственным предметом, оставшимся у него от жизни до пожара. Такая гиперэмоциональность могла бы являться последствием посттравматического стресса, если бы подобное поведение не наблюдалось у пациента и до пожара. Опять же задержка умственного развития не позволяет поставить окончательный диагноз и определить методы психологического лечения.

5. Первые сведения, которые пациент сообщил о ночных кошмарах, — разрозненные и путаные, хотя между ними, кажется, существует определенная связь. Он рассказывал о растениях и мертвых животных, о пересохших реках и опустошенных полях (из-за пожара?); а также, дословно, о «красных как кровь небесах» — (красное пламя?).

Рекомендуемое фармакологическое лечение: продолжать прием успокоительных средств, дополнительно назначить антидепрессанты. В том случае, если симптомы не ослабеют, включить в курс лечения антипсихотики».

Одри закрыла досье и протерла глаза руками. Она почувствовала себя опустошенной. Проблемы других людей отнимали у нее последние силы, а в работе психиатра это — несомненный минус. Впрочем, что с того? Жизнь потеряла для нее всякий смысл после того вечера, пять лет назад, когда бесследно исчез ее сын… Есть воспоминания, которые причиняют боль, их не стоит ворошить. «Ворошить…» — пробормотала Одри. Неудачное слово для воспоминаний, которые никогда не умрут и не будут похоронены. Лицо Одри исказилось от боли, она поднялась с кожаного кресла и подошла к большому окну с белой деревянной рамой. По проспекту Содружества, центральный бульвар которого окаймляли ряды деревьев и скамеек, двигался нескончаемый поток людей и машин, унося ее мысли прочь. Еще несколько дней назад траву на газонах покрывал слой снега, и на этом снегу под вечер можно было увидеть пеструю стайку детишек, которые обстреливали друг друга снежками и лепили снежных баб.

Одри увидела проходящую мимо ее окон компанию молодых людей. И почувствовала, что завидует им. Конечно, они были студентами Бостонского университета — здесь, на проспекте Содружества, стояли университетские корпуса. Двое парней и девушка — все в длиннополых пальто. Их лица побледнели от холода, но на щеках выступил румянец. А главное, эти лица светились от радости. Любовь к жизни буквально переполняла их. Когда-то Одри тоже любила жизнь. Она и ее друзья, Зак и Лео. Все трое страстно желали изменить мир и свято верили в то, что вскоре им предстоят великие дела. Но они отступили, потерпев поражение. Мир не изменился. Изменились они. И не в лучшую сторону. В оконном стекле Одри увидела отражение своей горькой улыбки. Она чувствовала себя такой одинокой… Лео умер девять лет назад. Он весил сто двадцать килограммов, его печень разбухла от алкоголя. И сердце Лео не выдержало. Однажды оно перестало биться. А Зак… Он бросил ее, узнав, что она беременна. «Я не хочу нести ответственность ни за кого», — сказал ей этот ублюдок, который, конечно же, не думал об ответственности, пока они развлекались на заднем сиденье его «Шевроле».

— Жизнь — дерьмо! — сказала Одри как раз тогда, когда до нее донесся приглушенный стеклом радостный смех молодых людей.

День — дождливый и промозглый — заканчивался. Одри брела по улице, укрывшись под зонтом, точно боясь слиться с нависавшим над ней серым небом.

Сегодня ей пришлось нелегко. Один маньяк с суицидальными наклонностями, три буйных невротика — вот она, жизнь во всей ее красе. Можно было бы сказать, что день не удался, если бы все остальные не походили на этот как две капли воды. Оставался последний сеанс, еще более нелепый, чем предыдущие, — в приюте Дочерей Милосердия.

Узнав от матери настоятельницы, что Дэниел у себя в комнате, Одри направилась к нему. Узкий коридор, который вел в комнаты стариков, казалось, вот-вот сомкнется и раздавит ее. Зеленый кафельный пол начистили щелоком. Но даже щелок не мог отбить витавший в воздухе запах болезни и старости. Сейчас, как и раньше, Одри мучительно хотелось убежать. И никто, даже мать настоятельница, не посмел бы ее упрекнуть. Но Одри не могла уйти. Несмотря на то что ей всегда было невыносимо в этих стенах, она постоянно приезжала лечить стариков и помогала приюту деньгами. Только так она могла доказать Богу, как он ошибся, отобрав у нее единственного сына. Пять лет назад. В Гарварде. Когда она была еще обычной студенткой. «Это ужасно, ужасно», — повторила Одри, наверное, в тысячный раз.

Войдя в комнату Дэниела, она неожиданно почувствовала облегчение и поймала себя на мысли, что эти посещения позволяют ей хоть ненадолго отстраниться от болезненных воспоминаний. Одри увидела, что старик сидит на кровати. Выглядел он усталым, но радостным. Из туалета доносился мужской голос, тихо напевавший:

— Она посмотрит на тебя, и ты улыбнешься.

И ее глаза скажут, что у нее есть секретный сад, где все, что ты хочешь, все, что тебе нужно, будет всегда…

Шум воды смолк… Из туалета вышел человек с цветочным горшком в руках. Он поливал розу Дэниела.

— …за миллионы миль от тебя, — ностальгически закончила Одри.

— Хорошая песня, правда?

— Это грустная песня.

— Грустная. Я так и пел.

Вернув горшок Дэниелу, пожарный протянул ей руку:

— Джозеф Нолан.

— Одри Барретт.

— Джозеф полил… мой цветок, — вмешался Дэниел.

— Вот как! А вы родственник Дэниела?

Одри, кажется, поняла, что сморозила глупость: Дэниел был подкидышем. Но, может, она что-то напутала. Дэниел казался таким расслабленным. Он так доверял этому человеку…

— Ну, можно сказать, что мы братья по несчастью, — сказал Джозеф, — после того как я вытащил его из пожара в монастыре.

— И нашел мою… розу.

Джозеф улыбнулся Дэниелу:

— Да. И это тоже. Она была в сгоревшем сарае.

— Так вы — пожарный?

— «Служить, выживать и возвращаться домой».

— Это ваш девиз?

— Ну, скорее, девиз моей команды.

— Понятно…

Тон Одри, сухой, официальный, резал слух. Джозеф сразу почувствовал себя не в своей тарелке. У него было превосходное настроение, пока не вошла эта женщина. Дэниел, несмотря на все его странности, оказался славным малым. Джозеф все чаще приходил в приют и проводил с Дэниелом все больше времени. Он по-настоящему привязался к старику. И это еще раз доказывало, как заблуждалась его бывшая, утверждая, что его интересует лишь бейсбольная перчатка с автографом Дэвида Ортиса и собственные мужские причиндалы.

Одри продолжала смотреть на Джозефа, ожидая, что он сделает следующий шаг. Она заметила плутоватую улыбку, которая — Одри в этом не сомневалась — предназначалась именно ей. Молчание затягивалось. Светские беседы, особенно с лицами противоположного пола, были для Одри настоящей пыткой. За эти годы она привыкла общаться либо с коллегами-психиатрами, либо с пациентами, если не считать водопроводчика, маляра или электрика. Ей не хватало легкости, позволяющей говорить милые банальности, и она не стремилась обсуждать с другими что бы то ни было.

— Одри хочет, чтобы… я рассказал ей… мои сны, — произнес Дэниел, покончив наконец с неудобным молчанием.

— Так вы надзирательница?! Никогда бы не подумал, — сказал Джозеф почти шепотом, переместившись за спину Дэниела.

— Может быть, потому что я не надзирательница, а психиатр? — ответила Одри так же тихо.

— А, понятно. Простите. Я не хотел вас обидеть.

Одри ощущала неловкость. Джозеф был ей симпатичен, хотя и казался немного простоватым. И кроме того, не каждый захотел бы по собственной воле провести вечер со слабоумным стариком.

— Я не обижаюсь. Я думаю, моя работа действительно чем-то сродни работе надзирательницы. «Слушать сумасшедших, не сходить с ума и возвращаться домой». Таков мой девиз.

К удивлению Одри, Джозефу понравилась ее шутка — он от души расхохотался. Смех показался Одри посланием из той, прошлой жизни. Ей и самой удалось выдавить из себя нечто, похожее на улыбку, и от этого ее красивые зеленые глаза на мгновение засветились. Дэниел, не понявший ни слова, тоже улыбнулся.

Смех смолк, и снова воцарилась тишина, которая была нарушена садовником:

— Я не хочу рассказывать… о моих снах. Они плохие… плохие сны.

— Поэтому ты должен мне рассказать о них, Дэниел, — Одри вернулась к работе, — для того чтобы мы вместе смогли прогнать их.

— Про… гнать?

Ее доводы, похоже, не убедили старика. Она догадалась об этом и продолжила:

— Ну, знаешь, бывают такие твари, которые прячутся в растениях. Ты не можешь закрыть глаза и поверить, что они исчезнут сами по себе. Понимаешь, Дэниел? Ты должен встретиться с ними.

— И побрызгать их… инсе… инсек…

— Инсектицидом! Само собой, — пришел на помощь Джозеф. И в порыве вдохновения добавил: — Ты должен поговорить с доктором, потому что у нее есть инсектицид, чтобы убить их.

Одри улыбнулась. У этого парня есть голова на плечах. Джозеф так доходчиво объяснил Дэниелу то, чего тот упорно не желал понять.

— Да? У нее… есть… инсек… тид?

Непонятно было, кому адресовал Дэниел этот вопрос — Джозефу, Одри, самому себе или, может быть, своей драгоценной розе. Но в любом случае Одри была уверена: он согласится поговорить с ней и рассказать о своих ночных кошмарах.

Помощь пожарного пришлась ей как нельзя кстати. Да и Дэниел, похоже, всецело доверял новому другу. Немного подумав, Одри решила, что не совершит большой ошибки, если позволит пожарному остаться и присутствовать при беседе. Кроме того, она подумала, что лучше побеседовать с Дэниелом здесь, в привычной для него обстановке. Это помогло бы делу. Перед тем как начать разговор со стариком, Одри шепнула Джозефу: «Ни во что не вмешивайтесь». Тот кивнул головой.

— Очень хорошо, Дэниел, — начала Одри. — У тебя были плохие сны… на этой неделе?

— Да.

— И ты видел сожженные поля?

Дэниел немного замялся, но ответил:

— Они не сожжены… Они мертвы… Все… мертвы.

— Что значит «все»? Что еще было в твоих снах?

— Были цветы… деревья, жи… вотные, рыбы, трава.

— Сначала все было хорошо, а потом растения и животные вдруг начали умирать?

— Животные… убивали себя.

— Ты хочешь сказать, что они убивали друг друга?

— Да.

Одри что-то отметила в своем блокноте:

— И что произошло? Как умерли растения?

На этот раз Дэниел ответил не сразу:

— Я думаю, что… их убил… он.

До этого момента садовник сидел спокойно, но как только прозвучало это «он», старик побледнел и обеспокоенно заелозил по кровати. Когда он решился заговорить, на него напал долгий приступ кашля. Старик побагровел, глаза налились кровью и, казалось, готовы были выскочить из орбит.

— Попей немного воды.

Джозеф схватил с ночного столика стакан и протянул его Дэниелу.

Он только что нарушил правило — не вмешиваться, но сам так не считал. А если и нарушил, то что с того? Он уже стал жалеть о том, что помог убедить Дэниела. Бедняге и так досталось, зачем продлевать его страдания? Да и эта паника, охватившая старика прямо перед кашлем, не сулила ничего хорошего…

— Может быть, достаточно на сегодня? — предложил пожарный, обращаясь к Одри.

— Ты можешь продолжать, Дэниел? — спросила та.

Этот кашель заставил Одри поволноваться. На секунду ей показалось, что старика хватит удар. Но сейчас Дэниел снова пришел в себя, и ей не хотелось прерывать сеанс как раз тогда, когда хоть что-то стало проясняться.

— Мне… продолжать? — очнулся Дэниел.

Одри и Джозеф ответили одновременно. Он: «Ясное дело, нет». Она: «Пожалуй, продолжим». Дэниел опять ничего не понял. Почувствовав, что Джозеф вновь предложит прекратить разговор, Одри придвинулась поближе к старику:

— Кто он? Кто тот, кто погубил все растения?

— Я его не знаю.

— И почему ты думаешь, что…

— Но он… плохой… Он говорит со мной, когда я сплю. И… иногда… даже, когда я… я не сплю.

Психиатр сделала новые заметки в своем блокноте. Джозеф упорно молчал. Ясное дело, старик нуждался в помощи психиатра. И это неожиданное признание было лучшим тому доказательством.

— Этот человек говорит с тобой сейчас?

В других обстоятельствах вид Дэниела мог показаться даже смешным. Старик прищурил глаза, приподнял подбородок, прислушался… Джозеф отвел глаза, чтобы не видеть этой жалкой сцены.

— Нет. Сейчас… не говорит.

— Что он говорит тебе, когда разговаривает с тобой?

— Я… не помню.

— Вспомни, Дэниел, пожалуйста. Это важно.

Садовник выглядел удрученным. Но он попытался сделать то, о чем просила Одри. Можно было увидеть, как лихорадочно работает его маленький мозг, извлекая на свет хоть какие-то воспоминания. Психиатр не торопила его. В ожидании ответа она перечитывала заметки, сделанные во время сеанса. Джозеф повернулся к ним спиной и смотрел в единственное окно, но не мог ничего разглядеть в кромешной тьме сада. Наконец Дэниел ответил. Но странным и угрожающим голосом:

— Какие три неправды, Одри?

Джозеф резко обернулся. Несомненно, эти слова вырвались изо рта садовника, но произнесены они были без пауз и заикания. Дэниел говорил с необычной и вызывающей беспокойство уверенностью.

— Что ты имеешь в виду, Дэниел? — спросила Одри.

— Что с ним происходит? — заволновался Джозеф.

Психиатр бросила на него красноречивый взгляд и яростно замахала рукой: «Молчите».

— А может, не три, а четыре неправды? Не так ли, Одри?

В этом, чужом, голосе старика, и без того неприятном, появились теперь нотки снисходительности. Старик заговорщицки подмигнул Одри.

— Хватит! — не выдержал Джозеф. — Просыпайся, Дэниел!

Это была абсурдная просьба, ведь Дэниел не спал. Он даже не пребывал в состоянии гипнотического сна и ничуть не походил на тех людей, которых иногда показывают по телевизору. Но все же каким-то шестым чувством пожарный верно уловил суть происходящего. С ними разговаривал не Дэниел. Старик спал, и нужно было разбудить его, чтобы он вернулся к ним. И он вернулся. Он снова стал тем, кем был до того момента, как Одри попросила его вспомнить, что говорил ему голос.

— Я… не… помню.

— Дэниел? Ты?

Эти слова Джозефа были скорее утверждением, нежели вопросом.

— Ясное дело… это… я, Джозеф.

— Теперь вижу, чемпион.

— Вы можете замолчать хоть на секунду и позволить говорить мне?! — взорвалась Одри. — Вы уже достаточно сказали за этот вечер.

Она была в ярости. Не следовало позволять ему присутствовать при разговоре. Этот неотесанный мужлан все испортил.

— А чего вы ожидали?! Я не мог больше смотреть, как…

Одри схватила Джозефа за рукав свитера и потащила к двери. И уже за дверью она дала волю своему гневу:

— Не можете смотреть, так смотрите в окно, болван! Вы хоть понимаете своими куриными мозгами, что происходит с Дэниелом?! Может быть, вы вообразили, что он вдруг превратился в медиума?!

Одри указала пальцем на комнату Дэниела:

— Человек перенес серьезную травму. Бог знает, как это сказалось на нем. У него посттравматический стресс после пожара. Поэтому у него, как мы только что видели, раздвоение личности. В этой комнате не произошло ничего сверхъестественного, мистер Нолан. В моей практике такое случается сплошь и рядом.

— Вот как… Мне очень жаль.

Искренность его слов полностью разоружила Одри.

— Извините, что я на вас накричала.

— И что назвали меня болваном с куриными мозгами?

— Да, об этом я тоже очень сожалею.

Джозеф протянул ей руку. Она была права. Он вел себя как неотесанный мужлан с куриными мозгами.

— Ну что, мир?

— Да.

— Если так, приглашаю вас на чашечку кофе. — Перехватив инициативу, он продолжал: — И давайте сегодня больше не будем беспокоить Дэниела, договорились? Позвольте ему отдохнуть. Ему это нужно.

— Хорошо. Но кафе выбираете вы.

Кофе был отвратительным. В бедных кварталах днем с огнем не сыщешь приличной забегаловки.

После непродолжительной беседы Одри отправилась домой. В «Мерседесе» играло радио CLK, но ей не хотелось слушать музыку. Голова была занята воспоминаниями о разговоре. Джозеф спросил, что за три неправды имел в виду Дэниел. Одри выдала единственное объяснение, которое пришло ей в голову:

— В Гарвардском университете есть статуя. На ней выбита надпись: «Джон Гарвард, основатель, 1638». Все называют ее «статуей тройной лжи», потому что, во-первых, это не Джон Гарвард, во-вторых, Джон Гарвард не основывал университет, носящий его имя, и наконец, Гарвардский университет основан не в тысяча шестьсот тридцать восьмом году.

— Действительно?! Так это статуя ни на что не годна, а?

— Ну… говорят, что она приносит удачу тем, кто потрет башмак Джона Гарварда. Лео, один из моих университетских друзей, делал это каждый раз, когда проходил мимо.

— И статуя принесла ему удачу?

— Нет, — ответила Одри и добавила: — Той ночью она никому из нас не принесла удачи.

— Простите?

— Я сказала, что она никому из нас не принесла удачи. Мой друг Лео умер от инфаркта несколько лет назад.

— О, мне очень жаль.

— Такое иногда случается…

— И вы полагаете, что Дэниел имел в виду эту «статую тройной лжи». Почему он упомянул о ней? Я имею в виду, зачем ему вообще говорить об этом?

— Может быть, он хотел привлечь внимание. Иногда у пациентов наблюдается что-то вроде… — Одри попыталась подобрать правильное слово, — вроде эксгибиционизма.

— Значит, он хотел произвести на вас впечатление?

— Возможно.

— Вот как? Но вам не кажется, что это слишком мудрено для Дэниела? Как он узнал, что вы учились в Гарварде? Откуда ему известна история этой «статуи тройной лжи»? И наконец, как ему удалось соединить первое со вторым? Я не уверен… Но тут что-то не сходится.

— Такие случаи сложнее, чем кажутся. Пациент, страдающий раздвоением личности, вполне может продемонстрировать способности, не присущие ему. Иногда между этими личностями бывают даже физические различия. Мне приходилось лечить пациентку, которая прекрасно видела, будучи одной из личностей, но страдала близорукостью в другой. Разум — это загадка, мистер Нолан. И это не просто красивые слова. Так оно и есть. Возможно, Дэниел узнал от какой-нибудь из монахинь о том, что я училась в Гарварде, и нет ничего удивительного в том, что ему известна история статуи. В конце концов, он прожил в Бостоне всю жизнь. А связь между тем и другим установил тот, другой Дэниел.

Такое объяснение убедило Джозефа. Похоже, Одри и сама поверила… или почти поверила, если бы не та, вторая реплика Дэниела. Ее Джозеф, наверное, не расслышал или не придал ей значения. «А может, не три, а четыре неправды? Не так ли, Одри?» Он был прав. Она скрывала собственную ложь. Лишь она знала, что произошло той ночью в Гарварде, четырнадцать лет назад, как раз возле «статуи тройной лжи»…

 

7

Рим, Италия

Общество Иисуса, члены которого более известны как иезуиты, всегда ходило по опасной грани в отношениях с сильными мира сего и даже с самим Святым престолом. На протяжении всей истории ордена Общество Иисуса неоднократно запрещали во многих странах. Прогрессивные взгляды некоторых монахов навлекали на них подозрения в симпатиях к левым, например в Южной Америке, хотя другие, напротив, видели в иезуитах верных слуг реакции и клерикализма. Их обеты включали прямое повиновение Папе, но многие Папы откровенно презирали их. Иезуиты получали серьезное образование, в течение десяти лет они изучали философию и теологию, но кроме того науки и всегда были открыты иным знаниям: парапсихологии, уфологии или оккультизму.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что самую засекреченную группу Ватикана, посвятившую себя исследованиям, которые большинством священников считались абсурдными или смешными, сформировали из иезуитов. «Волки Бога» появились в 1970 году под покровительством Папы Павла VI. После краткого понтификата Иоанна Павла I новый Папа, Иоанн Павел II, намеревался распустить группу. Он никогда не благоволил иезуитам. Вопрос решился сменой руководства. На место первого префекта «Волков Бога» гасконца Виргилия Гетари, с которым святой отец был на ножах, в 1979 году пришел поляк Игнатий Францик, человек умный и дипломатичный, сумевший выдвинуться в сложное для Общества Иисуса время, когда Ватикан благоволил традиционалистским орденам вроде Опус Деи. Кроме того, Францик был соотечественником Верховного понтифика и не преминул воспользоваться этим для сохранения и укрепления «Волков Бога».

С момента своего основания «Волки Бога» сталкивались со сверхъестественными явлениями. Они сами искали встречи с ними. Одного из членов группы даже задержали за то, что пытался проникнуть на знаменитую североамериканскую военную базу, известную как «Ареа-51».

Выполняя задание, он преступил границы дозволенного, пошел на поводу у своих эмоций и попался. Никто бы и не догадался о причастности Святого престола к инциденту, если бы власти не выяснили, что задержанный — иезуит. Ордену пришлось ходатайствовать о его освобождении, и только добрая воля высших политических кругов Соединенных Штатов предотвратила скандал и шумиху в прессе, которая связала инцидент с сумасшедшими уфологами. Хотя то, что искал этот «волк», не имело ничего общего с «зелеными человечками».

В девяностых годах несколько бывших «Волков Бога» инициировали создание строго засекреченной организации «Следствие X». Информация о ее деятельности просочилась на телевидение. Большинство было уверено, что за этим стоит ФБР. В то же время в Ватикане многие считали, что группа напрасно тратит время и средства. Но загадочное, неизведанное достойно того, чтобы быть изученным. То, чего мы не знаем, возможно, таит в себе самую великую истину.

Так думал старый кардинал Францик, набирая номер Сервидио Паесано, префекта Секретного архива Ватикана:

— Отец Паесано?

— Слушаю, — ответил хриплый голос.

— Это Францик. Вы сделали то, о чем я вас просил? Подготовили Кодекс?

— Да.

— Благодарю за одолжение.

— Не за что. Надеюсь, Кодекс вам поможет. Но, по правде говоря, мне еще никогда не приходилось делать ничего более странного.

— Я вас понимаю… Но в замысле Божьем все имеет значение.

— Истинно так, ваше преосвященство.

Кардинал Францик положил трубку, задержав взгляд на великолепной фреске, изображавшей трех граций. Но взгляд его был туманным и бессмысленным.

Мгновение спустя все вернулось на круги своя, как будто кто-то нажал на паузу и навел резкость. Его преосвященство Францик вновь сиял трубку и набрал номер, который он только что нашел в записной книжке. Это был телефон бенедиктинского аббатства Падуи. Кардинал хотел поговорить со своим старинным другом и наставником, который уже много лет жил затворником в монастырской келье. Брат Джулио Васари давно перешагнул столетний рубеж, его тело одряхлело, но в глазах по-прежнему светилась жизнь.

— Друг мой! — воскликнул старик глубоким и бесконечно усталым голосом, узнав Игнатия Францика. — Я никуда не выхожу из кельи. Если бы не мои добрые братья, которые заботятся обо мне… Спасибо, спасибо, — поблагодарил Васари монаха, который принес ему беспроводной телефон.

— Извини за беспокойство. Молодой священник, о котором я тебе рассказывал, сейчас на пути из Бразилии в Рим. Скоро он будет здесь. Кодекс ждет его в Секретном архиве. Но я не знаю, следует ли нам продолжать это дело. Мое сомнение так же велико, как и мое беспокойство.

В трубке послышался хриплый кашель. Потом брат Джулио произнес:

— Это необходимо. Мое сердце надорвалось под бременем лет. Может быть, этому человеку удастся выяснить то, чего не удалось узнать мне… Я не уверен в том, хотел ли я это знать. Вспомни, мой друг, что я пережил в Сицилии, когда был молодым. Вспомни, что сказал Карл Войтыла перед тем, как испустить дух. Что ты сам говорил мне, дрожа от страха…

— Да-да, я помню его слова, но не повторяй их, прошу тебя! Он сказал это невнятно, шепотом. Ему сделали трахеотомию, и он потерял голос. Даже я не уверен, что…

— Если бы ты действительно ослышался! Но это не так. Его слова навсегда врезались в память всем, кто его знал. Кроме того, время, когда он оставил нас, 21.37, ясно указывает на дьявола. 37 — это Люцифер в каких-то еретических писаниях. В еврейской каббале это число может быть истолковано либо как «грехопадение», либо как «сгорать» или «пылать».

— Слава Богу, те немногие из нас, что посвящены в тайну, заслуживают полного доверия. Если бы простые христиане знали…

Кардинал закрыл глаза и опустил веки. Это воспоминание было червем, выгрызавшим его изнутри.

— Когда твой подчиненный прочтет Кодекс, направь его ко мне в Падую, — сказал старик.

— Не мог бы ты поговорить с ним раньше? Если ты и после этого будешь уверен, что ему следует прочитать Кодекс, так тому и быть.

— Хорошо. Направь его сюда, когда он прибудет. Я поговорю с ним.

Между двумя мужчинами, разделенными телефонной линией, воцарилось молчание, которое нарушил кардинал:

— Я боюсь, Джулио.

— Я тоже, дорогой Игнатий. Я тоже. Ты же знаешь.

Обитель Святого престола блестела под непривычно ярким ноябрьским солнцем. Вечный город готовился к Рождеству. Его улицы сияли редкой в этих краях чистотой. В воздухе витал приятный, едва уловимый аромат, и весь мир, казалось, оживился в ожидании праздников, которые благодаря владельцам лавок и магазинов начинались здесь намного раньше.

Элегантная «Лянча-Тезис» черного цвета, с номерным индексом SCV оставила позади Колизей и арку Константина. Клоистер попросил водителя проехать мимо них, перед тем как отправиться на встречу с судьбой. Он хотел еще раз взглянуть на эти величественные руины, которые всегда помогали ему собраться с духом. От Колизея они направились к Большому цирку, в сторону Тибра, переехали через реку и устремились по виа Кончилиацьоне, которая привела их к собору Святого Петра. Машина объехала площадь и задержалась перед будкой Службы общественной безопасности. Предъявив документы, Клоистер и водитель смогли проехать внутрь.

Его преосвященство Францик послал своего личного водителя встретить отца Альберта Клоистера в аэропорту Леонардо да Винчи. Перелет был долгим и утомительным. Но по крайней мере иезуит сумел выкроить несколько часов, чтобы подумать. Мысли вертелись в голове калейдоскопом. Он не сомневался, он точно знал, что почти держал в руках части одной головоломки. Не хватало лишь ключа, чтобы соединить разрозненные фрагменты. Может быть, необходимо взглянуть на все со стороны. За деревьями леса не видно. Священник вертелся на удобном заднем сиденье машины. Покинув Южную Америку, уже в полете, он почувствовал себя плохо. Его прошибал холодный пот, по коже пробегала дрожь, желудок выворачивало наизнанку. Сейчас, собираясь выйти из машины его преосвященства, он почувствовал, что силы оставили его. Ноги мелко дрожали, лицо осунулось, под глазами появились темные круги, на лбу блестели бисеринки пота.

Водитель вышел из машины, чтобы открыть дверь, и лишь тогда заподозрил неладное. Час назад, казалось, все было в порядке, хотя иезуит уже перешагнул порог выносливости, позволявшей ему долгое время держать себя в руках. Испугавшись, водитель позвал швейцарского гвардейца и попросил его вызвать врача. Потом он сам предупредил кардинала Францика и, следуя его указаниям, почти внес на руках отца Клоистера в одно из малых зданий резиденции Папы. Уже внутри монах помог водителю донести отца Клоистера до боковых апартаментов и уложить на диван. Клоистера бил озноб. Лицо священника приобрело болотный оттенок. С первого взгляда стало понятно, что у него тяжелый приступ лихорадки.

Не прошло и минуты, как в сопровождении Францика появился врач. Известие о болезни Клоистера встревожило кардинала. Он относился к Клоистеру почти как к сыну, которого у него никогда не было. С момента их знакомства, случившегося шесть лет назад, он проникся к молодому священнику искренней симпатией. Прямая и открытая натура, живой ум, страстный блеск в глазах… Альберт напоминал кардиналу его самого во времена гонений на польскую Церковь, когда он был молодым кандидатом в Кракове.

— Ваше преосвященство… — пробормотал Альберт Клоистер слабым голосом.

— Спокойно, мальчик. Не говори сейчас. Не делай усилий.

Врач, осмотрев больного, предположил, что у священника пищевое отравление или, в худшем случае, бактериальная или вирусная инфекция. Ему сообщили, что пациент прибыл из бразильской сельвы. Любой из вариантов не исключался, хотя священник сделал все необходимые прививки. Врач поставил градусник, измерил давление, послушал биение сердца, взял кровь на анализ и прописал для начала постельный режим, строго наказав сообщать ему о состоянии Альберта в течение следующих двенадцати часов.

После ухода врача Клоистер провалился в глубокий сон. Несколько раз он бредил. Лихорадка не отпускала его всю ночь. На следующий день он почувствовал себя гораздо лучше. Результаты анализов ничего не дали. Альберт оказался абсолютно здоров. Вероятно, он просто переутомился. Во всяком случае, физических причин недомогания найти не удалось. Утром, часов в одиннадцать, его навестил кардинал Францик. Альберт был уже на ногах.

— Ты уверен, что у тебя есть силы приступить к работе?

— Силы и желание.

— Может быть, это всего лишь стресс, бич современного мира, — сказал кардинал не слишком уверенно.

Оба вышли из комнаты и направились к офису кардинала. Там Францик приказал принести несколько документов, чтобы отец Клоистер мог изучить их.

На Амазонке Альберт наблюдал за ритуалом, во время которого индейцы одного затерянного племени, выпив отвар, приготовленный их женщинами по древнему рецепту, обретали способность видеть будущее и получать тайные знания. Иезуит протестировал членов этой изолированной группы, чтобы получить научное подтверждение увиденному. Результаты в некоторых случаях превзошли все ожидания. Так, одна старуха с задумчивым взглядом смогла описать то, чего никогда раньше не видела. Она сообщила Клоистеру такие подробности из его жизни, о которых мало кто знал, не говоря уже о ней.

Но больше всего смутили ученого клирика слова, произнесенные этой женщиной на древнем, почти забытом индейском наречии. Бразильский переводчик Клоистера знал его по рукописям испанских монахов, обращавших в христианство этих аборигенов. Еще не услышав перевод, священник почувствовал, как сердце пронзило болью, но в то же время испытал странное удовлетворение. Эти слова жгли как каленое железо: «АД ПОВСЮДУ».

В Ватикане хранились отчеты миссионера, которые имели прямое отношение к его исследованию. Индейцы, проживавшие в этом отдаленном районе сельвы, описывали ужасные видения из загробной жизни. Будучи людьми простыми, но храбрыми, они принимали наркотики, чтобы открыть окно в другой мир. Их религия не обещала им рая. Они верили, что жизнь дастся им один раз и после смерти их ожидает полное забвение. Но они не могли вообразить, что однажды попадут в мрачную и враждебную пустыню своих видений. В мир, который находится по ту сторону бытия.

Клоистер своими глазами увидел, какое действие оказывает отвар на членов племени. И услышал слова старухи, которых так ждал и которые привели его в ужас. Теперь ему оставалось лишь одно. Он должен был сам попробовать напиток, позволяющий разуму преодолевать барьеры пространства и времени. Индейцы долго отнекивались, пока их не убедила та самая старуха. Каким-то шестым чувством она уловила, что ему необходимо испытать это на себе. Приняв из рук старухи деревянную посудину с отваром, Альберт осушил ее одним махом, так, словно от этого зависела его жизнь. Эффект не заставил себя ждать. Все ощущения разом притупились. Взгляд помутнел. Неприятный зуд пробежал по телу, пробрав до самых внутренностей. Клоистер отчетливо слышал то, что раньше не достигало его слуха. Его ноздри улавливали тончайшие оттенки запахов: растения, почва, пот животных, горелое дерево, отвар. Путешествие в новый мир — мир измененного сознания — началось. Он много читал об этом состоянии, но ему никогда не приходилось его испытывать.

Что-то вспыхнуло и глухо взорвалось в мозгу. Костер, казалось, почти замер. Теперь он мог разглядеть каждый язык пламени в момент его зарождения и исчезновения. На него нахлынул поток ощущений. Сердце наполнилось необъяснимым счастьем, и он не мог сдержать слез. Его сознание пробудилось, ожило. Настроившись на тысячи частот, оно принимало сообщения изо всех уголков земли. Внутри его самого потаенного «Я» материализовался комок ослепительно белого света.

— Я вижу!.. — только и смог воскликнуть он.

Перед тем как потерять сознание, Альберт Клоистер осознал нечто, о чем никогда не подозревал. Ему открылся новый способ постижения реальности. Новый путь. Словно пелена спала с его глаз, и он прозрел. Но не всякому зрячему дано сорвать покров и обрести истину. Иногда открывается то, чего не хочешь видеть. То, чего предпочитаешь не замечать: ненависть, страдание, войны. Иногда лучше оставаться слепым. Лишь тот, чья тяга к познанию сильнее страха, способен броситься в жерло истины. Клоистер увидел, как пламя костра вспыхнуло, будто залп зенитной пушки, и взвилось до неба. Из его глубин внезапно появилось существо. Оно стремительно приближалось к священнику, не отрывая от него взгляда. Так змея смотрит на свою добычу. Эти спокойные, но ужасные глаза, это лицо леденящей красоты, окруженное языками пламени. Перед Клоистером возникло зло. Абсолютное зло.

Священник окаменел, по спине пробежали мурашки. Из горла вырвался вопль ужаса. Клоистер почувствовал приступ тошноты, потерял равновесие и опрокинулся на землю. Звуки сельвы растворились в сознании как далекий шум прибоя. Крики и запахи исчезли. Связь с миром оборвалась.

Когда Клоистер пришел в себя, уже рассвело. Он почувствовал слабость, и воспоминания, пробудившись в мозгу, набросились на него, как бешеные псы. Ему вспомнился взгляд немигающих змеиных глаз. Глаза зла — они смотрели на него и только на него. Во рту пересохло, ощущался привкус горечи. Думая о произошедшем этой ночью, священник пережил раздвоение личности. Он видел свое тело со стороны. Ощущал свою самость, свое «Я». Видел себя лучше, чем когда бы то ни было. И понимал, что это именно он и никто другой. Дух огня явился, чтобы встретиться с ним. Вот что произошло в сельве.

Лишь только Альберт рассказал о своих переживаниях кардиналу Францику, тот приказал ему немедленно возвращаться в Рим.

— Дьявол искушает человека, мой дорогой Альберт, и пытается ввергнуть его в отчаяние, — сказал префект «Волков Бога», сидя в кресле из красного дерева, обитом бархатом.

— Я сбит с толку. Но, с другой стороны…

— Тебе кажется, что все сходится?

— Именно, ваше преосвященство. Хотя я и не знаю как и почему.

— Дьявол с каждым днем становится все сильнее. Наш мир все больше превращается в ад.

— Да, АД ПОВСЮДУ, но… Тот взгляд…

— Путь к спасению лежит через победу над адом, через преодоление искушений. Эти слова — ответ на замысел лукавого. Я уверен. Он хочет войны, и мы — его самые непримиримые враги. Я хотел бы, чтобы ты прочел один документ. На нем подпись отца Габриеле Аморта.

— Главного экзорциста Римской епархии?

— Его самого. Держи, — сказал кардинал, протягивая Альберту стянутые скобой листы. — Уверен, тебя это заинтересует.

Это были фотокопии интервью знаменитого экзорциста и демонолога, которое он дал официальному ежедневнику Святого престола «Л’Оссерваторе Романо». Аморта рассказывал о распространении сатанинских культов по всему миру, повальном увлечении оккультизмом, спиритуализмом и черной магией.

— Мне известен образ мыслей отца Аморта, ваше преосвященство. И, как вам известно, я не являюсь его сторонником. Как ученый, я не могу допустить, что дьявол вербует себе неофитов среди юнцов, которые играют в то, чего до конца не понимают.

— Как ученый, ты можешь и не соглашаться с ним. А как священник?

Вопрос Игнатия Францика, казалось, застиг его врасплох.

— Не знаю, что и ответить.

— Понятно. — Старик сжал губы и слегка наклонил голову. — Твоя вера велика, но тебе ее недостаточно. Ты ищешь доказательств. Тебе необходимо знать, чтобы верить. Я тоже был таким, но сейчас… Я видел слишком много такого, что объяснить или оправдать может лишь вера. Но я рад, что не перевелись еще люди, у которых кровь не загустела в жилах. Дерзай и ничего не бойся. Отбрось предрассудки. Христос хотел, чтобы мы были как дети, чтобы приблизить нас к себе. Это значит, что мы должны стать открытыми, чистыми, искренними, но не безмозглыми баранами.

Кардинал отклонился назад. У него дрожали губы: старик волновался и не мог это скрыть.

— Что за информация, которую я должен знать и которая имеет такую важность? — спросил Клоистер, возвращая беседу в прежнее русло.

— О чем ты?..

— Информация, ради которой я срочно вернулся из Бразилии…

— Ах да… — вспомнил Францик. — Прежде всего я хочу, чтобы ты навестил одного из моих лучших друзей. Он мой учитель — и в богословии, и в жизни. Я попросил его принять тебя в бенедиктинском монастыре Падуи… Когда я только повзрослел, он уже был очень стар. Ему более ста лет, но не думай, что возраст источил его разум. Он — величайший мудрец из всех, кого я знал. Он в курсе дела. Расскажи ему, что ты обнаружил и что тебя так беспокоит. Поторопись. Странная болезнь печени каждый день изъедает его плоть.

— Он как-то связан с моим исследованием?

— Намного больше, чем ты думаешь.

— Тогда, вероятно, он сможет хоть что-то прояснить.

— Не сомневайся в этом, дорогой Альберт.

 

8

Бостон

Прошлое старейшего городского парка Соединенных Штатов, «Бостон-Коммон», известно немногим. В его окрестностях разбивали лагеря армии, забредавшие в эти края, на его деревьях линчевали не один десяток людей; трава, покрывавшая его земли, вытаптывалась и съедалась стадами коров — и так продолжалось до самого открытия парка в XIX веке.

Но в наше время районы, прилегающие к «Бостон-Коммон», стали престижными. Как, например, Бикон-Хилл, где жила доктор Одри Барретт. Тихая улочка всего в двух кварталах от парка. Дома из темного кирпича. Маленькие парадные лестницы. Кованые решетки, очерчивающие границы участков. Фонари, словно сошедшие со страниц книг о Шерлоке Холмсе. Оказавшись здесь, нетрудно вообразить себя где-нибудь на Бейкер-стрит. Может быть, Америка и нанесла армиям Ее Величества поражение, но дух старой доброй Англии никогда не оставлял Бостон.

На улице было тихо. Редкие звуки нарушали эту тишину; потрескивали сухие листья, встревоженные ветром, чуть слышно жужжали электрические лампочки фонарей; какой-то заблудший кот, роясь в объедках, с грохотом перевернул мусорный бак. Рядом с баком, на земле, валялась тыква с последнего Хеллоуина. Ее еще не успели подобрать. Грубо вырезанное лицо не испугало бы и младенца в Ночь колдуний, но у Одри оно вызвало тревогу.

Одри торопливо поднялась по ступенькам и очутилась на пороге своего дома. Едва открыв дверь, она чуть не налетела на гору писем, счетов, телеграмм, валявшихся прямо на полу. Золотистый паз превратил прихожую в большой почтовый ящик, который каждый божий день пополнялся новой корреспонденцией. Рассердившись, она сгребла эту кучу мусора в охапку и швырнула на сервант. Ей хватило одного беглого взгляда, чтобы понять: ничего срочного. «Спасибо тебе, Господи, за эти маленькие радости жизни», — подумала Одри и уже вслух добавила:

— А великую радость ты приберег для своего сына, я права?

Никто не ответил. Доктор Барретт жила одна. Совсем одна. И ей не хотелось ничего менять с той самой секунды, как пять лет назад пропал ее сын. Стертые ноги болели. Одри скинула туфли, босиком прошла в гостиную и, не зажигая света, рухнула в большое кожаное кресло. Ее домработница ушла, забыв разжечь камин. Что ж, этого следовало ожидать. Ведь она даже не потрудилась собрать почту с пола.

Эта женщина ненавидела хозяйку квартиры какой-то странной, не поддающейся рациональному объяснению ненавистью и не упустила возможности ей насолить. Одри была сыта по горло. Не будь она такой усталой, позвонила бы нахалке прямо сейчас и уволила бы ее. Нет, не осталось порядочных людей в этом мире. Ну, может быть, только мать настоятельница и… этот простоватый пожарный, Джозеф Нолан, похожий на бойскаута.

Одри поднялась с кресла и разожгла камин. Через некоторое время дрова начали потрескивать. Она была не голодна и вместо ужина решила немного послушать музыку. Ей не давало покоя произошедшее со старым садовником Дэниелом. Его слова застали Одри врасплох. Что бы она там ни говорила Джозефу, ее и саму удивило, что Дэниел знает историю статуи Джона Гарварда и трех неправд. А то, что он упомянул о четвертой неправде, и вовсе казалось чем-то невероятным. И пугающим. Ведь уже четырнадцать лет Одри хранила эту тайну в самом укромном уголке души. К тому же Дэниел подмигнул ей как соучастнице… В совпадение верилось с трудом. Завтра она поговорит со стариком и попытается вытянуть из него хоть что-нибудь. А сейчас ей нужно расслабиться. Перебрав компакт-диски, лежавшие на книжной полке над стереоустановкой, она остановилась на одном. «А почему бы и нет?» — подумала Одри.

В гостиной зазвучал хриплый голос Брюса Спрингстина. Он пел о женщине, которая никогда не будет с ним. Именно эту песню напевал сегодня пожарный, поливая мертвую розу Дэниела.

Эта песня всегда заставляла ее грустить. Почему она решила, что в этот раз должно быть иначе?

Не дожидаясь окончания песни, Одри выключила стереоустановку, и внезапное возвращение тишины напугало ее. Ей вспомнилась нелепая тыква, что валялась рядом с мусорным баком, и это воспоминание потянуло за собой еще одно, от которого Одри поспешила отмахнуться.

К черту музыку! Что ей сейчас по-настоящему нужно, так это выпить. Глоток виски, чтобы размочить ком в горле. А ведь с этого когда-то начинал ее друг Лео. Он тоже выпивал перед сном стаканчик-другой, пытаясь заглушить боль воспоминаний. Бедный Лео… Инфаркт убил его прежде, чем это сделал цирроз. Лео всегда был самым слабым из трех. И самым наивным. Одри не помнила, чтобы он хоть раз, проходя мимо Джона Гарварда, не коснулся его ноги. Он говорил, что статуя приносит ему удачу. Той ночью, в апреле 1991 года, он не изменил своей привычке.

— Давай, Одри, потри его башмак, — дурачился Лео. — И ты, Зак. Будь милостив к нам в эту ночь, о великий Джон Гарвард!

— Заткнись, глупец! — прошипел Зак, плотно стиснув зубы, и оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что Лео никто не слышит.

Они были одни, и все же Зак не отличался беспечностью. Обращаясь к Одри, своей девушке, он небрежно бросил:

— А ты не защищай его, как всегда это делаешь. Он много болтает…

Зак был прав. Она всегда защищала Лео. И он ничего не мог с этим поделать. Одри и Лео познакомились еще подростками, потому что их матери жили по соседству. Они вместе учились в колледже, потом в университете и вместе сели в автобус, который через два года увез их из Хартфорда в Бостон, штат Коннектикут. И все это время они были вместе, пока Лео не познакомил ее с Заком. С ним Одри прожила почти полтора года. Лео и Зак изучали политические науки в кампусе Гарварда, а Одри — медицину в Лонгвуде.

— Слышишь, Лео? Ты болтун.

Ни тени осуждения в ее словах не было. Лео, чья рука лежала на левой ноге Джона Гарварда, пожал плечами, не прекращая улыбаться.

— Вы не знаете, с чем мы играем, — рассерженно фыркнул Зак. — Вы оба молокососы.

— Если ты забыл, я на три месяца старше тебя, — заметил Лео.

— А я на четыре, — добавила Одри.

— Ну и катитесь к черту со своими месяцами!

Они видели, как Зак направился к Институту администрации имени Джона Ф. Кеннеди. У него был отвратительный характер. Эту особенность Одри упорно не замечала, когда они только начали встречаться. Так всегда бывает. Сначала видишь розы и лишь потом замечаешь шипы. У Зака шипы появились месяц назад, может быть, из-за войны. Он пошел в политику не случайно. Как и Лео. Оба были идеалистами, но каждый на свой манер: если Лео видел в политике инструмент, с помощью которого можно изменить мир к лучшему, то Зак считал ее оружием, призванным снести все до основания и построить новый мир. То, что они хотели сделать этой ночью, больше соответствовало взглядам Зака.

Одри выпила первый стакан залпом и не поморщилась. Пить — все равно что кататься на велосипеде: стоит один раз сесть и поехать, и этого из тебя уже не выбьешь. А у нее была хорошая практика еще со студенческих лет. Лишь завалив все экзамены в первом триместре, она всерьез взялась за учебу и поставила на вредных привычках жирный крест. Но теперь они возвращались, как будто никуда и не уходили.

Она наполнила второй стакан и, сама не желая того, продолжила вспоминать.

За день до того, как все произошло, они еще не договорились, что собираются сделать, хотя намерение было ясно всем троим: провести какую-нибудь акцию протеста против недавней «войны в заливе», используя шумиху, которую устроят СМИ из выступления Ицхака Рабина в Гарварде. Но идеи Зака казались Одри и Лео слишком радикальными. Они хотели лишь наводнить кампус листовками. Разбросать их столько, чтобы их просто не успели убрать до прибытия Рабина и, прежде всего, журналистов.

— Я думаю, на них нужно написать что-то вроде «Ни одна война не ведет к миру», — предложил Лео.

— Это слишком банально, — возразила Одри. — И кроме того, не хочешь ли ты сказать, что Вторая мировая война не привела к миру и не освободила нас от Гитлера и его расчудесной компании? Проблема не в войне, а в том, какими методами она ведется. Бомбардировки нашей армии разрушили почти все. В большей части Ирака нет ни воды, ни электричества, ни медицинской помощи. Им нечего есть, а та гуманитарная помощь, которую им присылают, оседает в карманах коррумпированных чиновников и не доходит до иракского народа. Вот о чем нужно говорить!

Зак ответил Одри, видимо, рассчитывая задеть ее:

— Чтобы сказать все это, нам нужны листовки размером со стадион «Ред сокс».

— Ошибаешься! — парировала Одри. — Достаточно написать: «Сегодня в Ираке умрет еще одна тысяча детей».

Молчание, которое последовало за предложением Одри, было многообещающим.

— Мне нравится, — поддержал идею подруги Лео.

— А мне не нравится.

Зак вскочил со стула. В маленькой комнате, где они расположились, почти не осталось свободного места. Поэтому Зак нервно ходил из угла в угол, как лев в тесной клетке. Его голос изменился. Он стал более агрессивным:

— Все это глупости! Нужно сделать что-то действительно стоящее, чтобы они заметили нас! Памфлетов недостаточно!

— Да, мы уже слышали о твоих идеях, — сказала Одри. — Мы весь вечер только и делаем, что слушаем о них. Может, ты предложишь убить Рабина? Этого будет достаточно для тебя?.. Будь реалистом, Зак.

Он снова сел. Казалось, самообладание вернулось к нему так же быстро, как и покинуло… Но его глаза говорили об обратном, и поэтому он смотрел в пол, а не на Одри, когда смог выдавить из себя:

— Ты права. Вы оба правы… Хорошо. Давайте печатать листовки.

За оставшийся вечер и большую часть ночи они напечатали их сотни. К началу следующего дня три больших мусорных мешка были набиты листовками с одной-единственной фразой: «Сегодня в Ираке умрет еще одна тысяча детей». Они решили разбросать их этой же ночью в главном здании университета, в Олд-Ярде, и в здании Института администрации. Таков был план. Они договорились, что поспят, перед тем как отправиться на задание, но отдохнуть не удалось. Они едва держались на ногах, их лица были бледны, а под глазами темнели круги. Зак молча смотрел на друзей и не решался сделать первый шаг. Это сделала Одри.

— Может, пойдем уже? — спросила она.

— Момент, — спохватился Зак, — я схожу в ванную.

Пока они ждали Зака, Одри вспомнила, что забыла захватить шарф. Ночь ожидалась холодная.

— Я сейчас вернусь, — бросила она Лео.

Войдя в их общую комнату, Одри столкнулась с Заком.

— Ты не ходил в ванную?

— Я уже сходил.

Ответ Зака показался Одри слишком сухим, глаза его бегали, но она не придала этому значения. Должно быть, он сильно переживал. Как и она сама. Через несколько минут они спускались гуськом к выходу. Каждый волок на спине набитый битком черный мусорный мешок, так что все трое напоминали злополучных помощников Санта-Клауса. Нервы были на взводе. Жалобные поскрипывания деревянных ступенек заставляли сердце колотиться.

— Меня хватит инфаркт, — простонал Лео.

— Заткнись, идиот!

Машина Зака ждала их в конце переулка. Они быстро запихнули пакеты в багажник, а потом сели в машину. Когда двери захлопнулись, кто-то из друзей с облегчением вздохнул.

— Это только начало, — загадочно бросил Зак.

Всю дорогу от квартиры до кампуса они не проронили ни слова. Можно было слышать, как под шум двигателя бьются три беспокойных сердца. Они припарковали машину в двухстах метрах от Института администрации, на Университет-стрит. Выйдя из машины, Одри не почувствовала холода, ей стало жарко.

— Пойдем через парк, — предложил Зак.

Он имел в виду зеленую зону между Кеннеди-стрит и дор о гой Мемориал, идущей вдоль реки Чарльз. Редкие фонари освещали лишь асфальтированные дорожки. Остальное скрывалось в темноте. С мешками на спине они прошли через парк, сделав большой круг, и через несколько минут, запыхавшись, оказались напротив здания института. Наступил решающий момент. Они должны были сделать то, ради чего пришли. Одри и Лео теперь уже колебались, но ничего не сказали. Времени на раздумья не оставалось. Если кто-нибудь их заметил, то авантюра могла закончиться, не успев начаться. Три фигуры, которые крадутся по улице в холодном предрассветном сумраке, сгибаясь под тяжестью мусорных мешков, — более чем подозрительны. Будь что будет…

— Вперед! — скомандовал Лео с самоуверенностью, которую он вряд ли ощущал.

— Подождите, — остановил его Зак.

Он засунул руку в карман пиджака и вытащил три темных предмета. Одри не сразу догадалась, что это такое.

— Пасамонтаны? Ты спятил? Если кто-то увидит нас с этим на голове, он решит, что мы террористы.

— Если кто-то увидит нас, нам в любом случае придется драпать. А в пасамонтанах никто не сможет разглядеть наши лица.

Аргумент Зака было трудно опровергнуть. И все же Одри подумала, что им не стоит напяливать эту штуку себе на голову. К тому же внутренний голос предупреждал ее, что Зак что-то прячет в рукаве. И она была не единственной, кого одолевали сомнения.

— Послушайте, ребята, — сказал Лео, — мне это не по душе. Одри права. Так мы похожи на террористов.

— Да, — ответил Зак, и его ответ был не просто утверждением.

В этот момент еще не рассвело, а луна почти не показывалась из-за облаков, и они не могли разглядеть лица друг друга, иначе они увидели бы, что Зак улыбался. Может быть, тогда Лео и не сказал бы:

— Ну ладно. Давай сюда пасамонтану, и покончим с этим.

— Слова не мальчика, но мужа, Лео. Молоток!

— Катись к черту, Зак…

Они миновали павильон Рубенштейна, обогнули западное крыло института и по Элиот-стрит проникли в его внутреннюю эспланаду. Там, укрывшись за зеленой изгородью в тридцати метрах от форума, не чувствуя влажного ночного холода, они смотрели друг на друга, и их глаза блестели от радости. Им удалось пробраться незамеченными. Даже по Элиот-стрит, где их вполне могли обнаружить. И этот сад, окруженный зданиями института, внушал им относительную уверенность. Если, конечно, кому-нибудь из охраны кампуса не вздумается погулять. Одри посмотрела на небо, усеянное светлыми точками. Ей хотелось петь. Душа ликовала. Адреналин творит с людьми чудеса. Она вновь перевела взгляд на друзей и сказала:

— Вы думаете просидеть здесь всю ночь? Пора.

Каждый сосредоточился на своем здании. Зак — на павильоне Рубенштейна, Лео — на Бельфере, Одри — на Литтауере, примыкавшем к форуму института. Оставался один павильон, Таубман. Им должен был заняться тот, кто закончит раньше. Они заклеили листовками все стены, окна, двери, деревья, заборы, фонари… Управились довольно быстро — идея клеить листовки на жевательную резинку принадлежала Лео, и работала она превосходно.

С тех пор от одного запаха жевательной резинки Одри выворачивало наизнанку… Похоже, виски начинал оказывать на нее тот же эффект. Одри выпила почти половину бутылки, а настроение только ухудшилось. Доктор Барретт сидела в пустой гостиной, в любимом кресле, угрюмо поглядывая на камин, в котором лишь сейчас начал разгораться огонь. Может быть, с годами она потеряла квалификацию. Наверное, пить и кататься на велосипеде — не одно и то же, со временем навыки забываются. Но случившееся той ночью невозможно забыть. Никогда…

Путь от факультета политики до Олд-Ярда, всего в полкилометра, растянулся на целую вечность. Они поднимались по Кеннеди-стрит, рискуя в любой момент попасться на глаза охране. Лишь достигнув южного крыла Олд-Ярда, известного еще как Дудли-Хаус, они смогли немного прийти в себя и перевести дух. Здесь размещались два студенческих общежития, поэтому им следовало поторопиться. Когда все углы и перекрестки были наконец заклеены листовками, пришел черед самого древнего здания Гарварда, Массачусетс-холла. Нижние его этажи занимали кабинеты университетской администрации, выше располагались комнаты студентов. Они не добрались лишь до Гарвард-холла, еще одного здания старого университета, у которого была своя легенда. Говорят, ночью 24 января 1764 года разыгралась страшная снежная буря. Неожиданно раздались удары пожарного колокола. Гарвард-холл, чье бесценное сокровище составляли пять тысяч томов библиотеки, был объят пламенем. Это случилось во время каникул, и в кампусе не осталось практически никого, кто бы мог погасить пожар. Огонь выжег здание дотла. Почти все книги сгорели. В том числе и подаренные Джоном Гарвардом в 1638 году только что открывшемуся университету. Все, кроме одной. Она сохранилась благодаря тому, что один студент, Эфраим Бриггс, не сдал ее вовремя. Книга называлась «Война христианства против дьявола и плоти». Написал ее Джон Даунейм.

Одри и Лео принялись за работу. Им не терпелось поскорее закончить и вернуться в машину. Благо листовок оставалось уже немного. Зак ходил кругами, пока они вдвоем забрасывали листовки в открытые окна, так, словно они были новогодним конфетти.

— Что ты задумал, Зак?! — прошептала Одри, почуяв неладное.

Вместо того чтобы заниматься листовками, Зак наклонился к одному из подвальных окон, которое закрывали кусты.

— Нет! — крикнул Лео.

Он крикнул громко, с досадой, видя, что уже не в силах помешать Заку.

— Заткнись… тупица.

Лео поймал себя на мысли, что, если Зак еще раз раскроет свой рот, он не сдержится и выбьет ему все зубы. Эта мысль промелькнула в мозгу почти незаметно, ведь он до смерти перепугался. Зак обернул кулак шарфом и выбил стекло. Это не входило в их планы. Во всяком случае, в планы Лео.

— Ты знала что-нибудь об этом? — спросил он Одри.

— Зак, куда ты, черт побери, собрался?

Одри была удивлена не меньше Лео.

— Это здание запылает во второй раз — произнес Зак.

Он вынул оставшиеся стекла и, перед тем как нырнуть в подвал Гарвард-холла, добавил:

— И привлечет внимание наших соотечественников к Ираку, вы так не думаете?

Они не ответили, от неожиданности лишившись дара речи. И, что было хуже всего, они не знали, что им делать. Нужно догнать Зака и помешать ему поджечь здание. Но в голове стучало: бежать, бежать со всех ног, пока не поздно.

— Я сматываюсь, — решил Лео, — ничего не хочу знать об этом.

— Подожди, Лео, я…

Одри растерялась. Ей требовалось время, чтобы подумать, но она не хотела, чтобы Лео бросил ее здесь одну.

— Эй, там есть кто-нибудь?!

Неожиданный голос заставил Одри и Лео замереть. Луч карманного фонаря разрезал темноту. Университетский охранник приближался к ним слева, со стороны ворот Джонстона, поэтому их первым желанием было побежать в противоположном направлении, к Холлис-холлу. Но они вовремя сообразили, что не успеют скрыться за углом до появления охраны. Недолго думая, друзья схватили сумки и рванули к будке, которая была перед ними. Оба вспотели, несмотря на холод. Им повезло, что у охранника не было собаки: иначе их бы уже застукали. Несколько секунд Одри и Лео сидели не дыша, а потом осторожно высунулись из-за будки, пытаясь разглядеть, что делает охранник, низкорослый мужчина с солидным брюшком.

Он был неподалеку, когда услышал крик Лео, и направился сюда, предполагая обнаружить в окрестностях Гарвард-холла какого-нибудь загулявшего студента. Но то, что он нашел, заставило его насторожиться:

— Какого дьявола?.. «Сегодня в Ираке умрет еще одна тысяча детей», — прочитал вслух охранник.

Охранник забеспокоился еще больше и решил осмотреть здание, когда увидел, что одно из окон подвала разбито. Это непохоже на дело рук пьяного дебошира. Кто бы это ни был, он позаботился вынуть стекло, прежде чем проникнуть в здание.

— Гарри! — крикнул он в рацию.

В ответ раздалось невнятное шипение.

— Гарри, ты слышишь меня?.. Чертова развалина!

Охранник в два счета взбежал по лестнице, подобрал нужный ключ, открыл дверь и вошел в кампус. Из своего укрытия Одри и Лео видели, как, отмечая его путь внутри здания, в Гарвард-холле зажигался свет. Но в какой-то момент, дойдя до второго этажа, свет остановился.

— Он нашел Зака! — воскликнула Одри.

Лео схватил ее за руки, догадавшись, что она собирается сделать.

— Этим ты ничего не добьешься. Нас всех повяжут.

— Я не могу позволить, чтобы…

Фраза Одри оборвалась на полуслове, потому что она увидела — свет в Гарвард-холле постепенно гаснет, двигаясь в обратном направлении. Когда кампус снова погрузился во тьму, появился Зак:

— Вы должны помочь мне. Этот тип весит, по меньшей мере, сто килограммов.

Одри вырвалась из рук Лео и бросилась к Заку. Первое, что она увидела, — кровь на его лице.

— Что произошло?!. Что он с тобой сделал?!

Сначала Зак, кажется, не понял, что она имеет в виду. Но потом догадался по ее взгляду, что у него что-то с лицом.

— Это не моя. Это его.

— Кровь охранника?!

— Ты предпочла бы, чтобы это была моя кровь?

— Я — да, — сказал Лео, присоединившись к ним. — Что ты сделал с этим беднягой?

— Да пошел ты…

Кулак Лео разбил Заку губу. Струя его собственной крови смешалась с кровью охранника, еще больше запачкав лицо.

— Сукин сын! Я убью тебя!

— Хватит! — Если этот крик Одри не разбудил весь кампус, его ничто уже не могло разбудить. — Хватит!

И вновь воцарилась тишина, которую нарушил Зак, процедив сквозь зубы:

— Я еще посчитаюсь с тобой, потом, когда рядом не будет твоей защитницы. Сейчас у меня есть дела поважнее.

Зак снова вошел в Гарвард-холл. Он забрал у охранника карманный фонарь. За пределами яркого луча фонарика все было погружено в непроглядную тьму.

— Он сошел с ума.

— Нет, Лео. Он не сошел с ума. Все намного хуже.

В конце концов, Одри готовилась стать психиатром. И она уже могла отличить сумасшедшего от фанатика.

В ванной комнате стоял запах блевотины и алкоголя. Одри вырвало уже три раза подряд, прямо на пол, и теперь она пыталась стереть следы туалетной бумагой. «Как все осточертело!» — едва ворочая языком, пробормотала Одри. Этим она всего лишь хотела сказать, что признает свое поражение. Но тут ей пришло в голову, что завтра ее обожаемой домработнице придется убирать все это великолепие.

— Ос-то-чер-те-ло!

В зеркале ванной она увидела свою неприятную ухмылку.

— Твое здоровье, Одри.

Не выпуская из рук стакан, она наполнила его почти доверху и попыталась выпить.

Одри вздохнула с облегчением, нащупав у охранника пульс. Он лежал без сознания на полу между стульями. Луч фонаря осветил металлическую часть одного из них. К ней прилипла прядь черных волос с коркой свернувшейся крови.

— Он живой, но у него может быть кровоизлияние в мозг или… Боже мой, да откуда мне знать?! Как ты мог, Зак?!

— Когда он проснется, у него будет трещать голова и только, — отозвался Зак. — Я приложил его не слишком сильно. Не беспокойся о нем.

Воздух внезапно наполнился резким запахом, похожим на запах бензина, но с какими-то добавками.

— Что это?! — спросил Лео встревоженно.

Он держал ручной фонарь, пока Одри осматривала полицейского, и сейчас направил его на Зака. Зак бегал из стороны в сторону, разливая повсюду легковоспламеняющуюся жидкость для разжигания барбекю. Зак не собирался отступать. Он действительно решил сжечь Гарвард-холл. Таков был его план.

— Ты взял это в комнате, правда? — спросила Одри, хотя она уже знала ответ. — Когда ты якобы ходил в ванную…

Зак стоял к ней спиной, поливая жидкостью сумки, в которых еще оставались листовки.

— Ты — сообразительная девушка, Одри. Это мне больше всего в тебе нравится.

— Уходим! — скомандовал Лео. — Помоги мне вынести его отсюда.

Она сомневалась, что им с Лео под силу сдвинуть тяжелого охранника с места, но попытаться все же стоило.

— Я буду ждать вас снаружи, — сказал Зак, даже не предложив им помочь.

Ему не терпелось увидеть, как загорится Гарвард-холл. Он достал из кармана зажигалку «Зиппо» и пощелкивал ею, расположившись у сумок с листовками, пропитанными горючей жидкостью. Одри взяла полицейского за голову, Лео — за ноги. Потом Лео скомандовал:

— На счет «три» поднимаем. Один, два и…

— А-а-а-а!

Охранник открыл глаза и взглянул на Одри. Ее крик разлетелся по комнате, и от неожиданности Зак выронил «Зиппо» из рук. Послышалось шипение. Мгновение спустя все вокруг них вспыхнуло с неистовой силой. Волна жара ударила им в лицо. Охранник с трудом поднялся и, пошатываясь, отстранился от Одри. Рана на его голове снова начала кровоточить. Его лицо было растерянным и перекошенным от страха, он вращал глазами и пытался что-то сказать, но из его рта вырвался лишь нечленораздельный вопль. От этого душераздирающего крика Одри будет потом часто просыпаться посреди ночи. Ноги человека пылали. Он наступил на маленькую лужу горючей жидкости, и пламя охватило его целиком. А человек все кричал и кричал, срывая голос до визга. Запах жидкости сменился вонью паленого мяса. Лео вырвало.

Они не сделали ничего, чтобы спасти охранника. Они видели, как он горел, и ничего не сделали. Никто из них не мог двинуться с места. Эта ужасная сцена словно зачаровывала их. Округлое лицо охранника преобразилось. Рот и глазницы превратились в зияющие дыры. «Как у тыквы, — подумала Одри почти в бреду. — У тыквы с Хеллоуина».

— Бежим!

Крик Зака спас их. И это был единственный его хороший поступок.

Они выскочили из здания и бросились прочь. Вслед им несся протяжный вой пожарной сирены. Все вокруг расцвело огнями. Заспанные люди выглядывали в окна и выбегали на улицу. «Огонь!» — кричали уже тысячи голосов. Гарвард-холл пылал от края до края. Друзьям было уже все равно, увидел их кто-нибудь или нет. В этот момент их головы были заняты другим. Бежать. Бежать как можно дальше. Не от огня, а от того бедняги, охваченного пламенем. От его криков, которые, должно быть, уже смолкли навсегда. И они мчались со всех ног, не разбирая дороги. Лишь когда перед ними возникла статуя Джона Гарварда, они поняли, что бежали не к машине, а в противоположном направлении. На этот раз Лео не подошел к статуе и не коснулся ее ноги в поисках удачи. После этой ночи он никогда больше этого не сделает. Казалось, Джон Гарвард смотрит теперь на них с укором. В его глазах читалось немое осуждение за то, что они сделали, и за ложь, с которой они будут жить до конца своих дней. Еще одна ложь для «статуи тройной лжи». Над головой Джона Гарварда гордо реял флаг с гербом университета и девизом: «Veritas».

 

9

Падуя, Италия

Никогда прежде Альберт Клоистер не испытывал такого мучительного одиночества, как сейчас, стоя перед толстыми стенами монастыря Святой Юстины, построенного более тысячи лет назад. Целое тысячелетие, растворенное в неумолимом потоке времени. Вереница эпох, событий, дат прошла мимо этих камней, не затронув их, и канула в Лету. Невидимая рука сжала сердце священника, он ощутил странную пустоту внутри. Он оставался спокойным, но это спокойствие напоминало затишье перед бурей.

— Добро пожаловать, святой отец, проходите, — приветствовал его едва слышным голоском маленький монах, вышедший встретить Альберта.

Погода выдалась отличная, хотя было довольно холодно. С порога монастыря повеяло леденящей сыростью. Миновав погруженный в полумрак коридор, они очутились в крытой колоннаде, первоначально романской, позднее перестроенной в готическом стиле. Клоистера, в отличие от остальных священников, всегда больше привлекал романский стиль. Тяжесть камня в компактном блоке, величина конструкций рождали ощущение умеренной, прямой, чистой строгости в противоположность устремленным в небо, нарочито красивым готическим соборам. Романский стиль был более благородным, более подлинным.

— Брат Джулио примет вас в своей келье. Он уже несколько месяцев прикован к постели. Надеюсь, вы не потревожите полумрака в келье. Глаза брата Джулио не терпят света. Его болезнь… Поймите, в прошлом месяце ему исполнилось сто десять лет.

— Сто десять! — воскликнул Альберт шепотом, который тут же разнесся звучным эхом в стенах галереи.

— Господу было угодно привести его к нам, чтобы вдохновлять нас и укреплять нашу веру. Для меня он — святой при жизни. Врачи сказали, что он может умереть в любой момент. Бедный, он так страдает… Сюда.

Маленький монах постучал костяшками пальцев в деревянную дверь кельи. Не дождавшись ответа, он распахнул дверь и объявил:

— Я привел к вам отца Клоистера, прибывшего из Рима. Он — друг кардинала Игнатия Францика.

— Я вас ждал. Садитесь, пожалуйста.

В темноте, за полосой света, проникавшего из открытой двери, Альберт смог разглядеть худощавое лицо, покрытое морщинами. Волосы почтенного старца были гладкими, как чистейший шелк. Старый монах поднял дрожащую руку и указал на единственный стул в келье, рядом с кроватью.

— Спасибо, брат Джулио. Надеюсь, я не слишком обременяю вас.

— Нет, сын мой. Ты подавлен, ты хочешь спросить меня о чем-то. Надеюсь, я смогу ответить на твои вопросы и укрепить твой дух.

Монах, сопровождавший Альберта, вышел, закрыв за собой дверь. Келья погрузилась во мрак. Спустя некоторое время иезуит заметил, что сквозь щель в стене, выходившей на улицу, в келью проникал единственный луч света.

— Добрый Игнатий рассказал мне о том, что терзает твою душу. Взгляд адского существа, которое появилось из огня… Видения людей, переступивших запретную черту и заглянувших в преисподнюю… Слова, которые ты услышал: «АД ПОВСЮДУ»… Тебе страшно, в тебе просыпаются сомнения. Ты хочешь знать, что все это значит и что тебе делать.

Глубокий голос старика успокаивал. Казалось, в нем не было страха перед смертью.

— Признаюсь, я растерян. Более чем растерян.

— Верю. Так оно и есть. Игнатий хорошо о тебе отзывался. Он говорит, что ты — честный, прилежный, трудолюбивый юноша. Твоя вера тверда, хоть ты и ученый. Может быть, поэтому лукавый пытается сбить тебя с толку. Он искушает самых лучших, самых преданных служителей Господа. Дьявол ненавидит их больше всего на свете. Никто не знает, почему Всемогущий позволяет дьяволу искушать и соблазнять. Теологи до сих пор теряются в догадках. Возможно, это часть замысла, причины и цель которого мы не понимаем. Кривые строки вечно прямого письма.

— Но мое видение, слова, сломанные кости…

— Все это пугает, я признаю. Но добро превыше зла. Наш мир — ад, долина слез, пройти через которую должен каждый, кто стремится к свету. Мы до сих пор сидим за школьной партой. Бог хочет, чтобы мы узнали, что есть боль, прежде чем сможем вкусить всю полноту блаженства. Так отец позволяет сыну спотыкаться и падать, дает ему возможность познать себя — не потому, что он жесток, а потому, что это нужно ребенку.

Альберту вспомнились те ужасные глаза, что смотрели на него в языках пламени, и ему снова стало не по себе.

— Брат Джулио, я видел зло. Оно появилось из огня. Оно искало встречи со мной. Я вмешался в его планы, исследуя опыт предсмертного бытия, и сейчас я часть… Я стал пешкой в собственной игре!

— Лицо, которое появилось из огня, глаза, взгляд… Так было и прежде. — Старик произнес эти слова так, будто они вырывались из глубины его души. — Я знаю это лицо и эти глаза. Я тоже видел их однажды. Этот дух искал и нашел меня. Как и тебя.

Он тяжело вздохнул и продолжил:

— Каждый день мы ведем битву со злом. Ты воин армии нашего Господа. Не падай духом. Будь храбр. В молодости я и сам столкнулся с существом, которое не могу назвать иначе как дьяволом. Поэтому Игнатий и послал тебя ко мне. Он знает мою историю. Все это время я ждал того, кто мог бы разделить со мной мою печаль. И теперь я знаю, что этот человек — ты… Это случилось… в тысяча девятьсот двадцать втором году. Мне было двадцать семь лет, и меня только что назначили священником в приход сицилийского городка Каннето-ди-Карония.

— Каннето-ди-Карония? — воскликнул Альберт.

— Да-да. Почему это так удивляет тебя, мальчик? Ты что-то об этом знаешь?

— В этом городе год назад мы исследовали случаи произвольного самовозгорания. Дома, которые загорались сами собой, взрывы на ровном месте, огни, возникавшие из ниоткуда. Кажется, это было как-то связано со спиритическими сеансами.

— Гм… В моей истории тоже есть пожар. Но его устроили люди. Девочки. Они были убийцами, не жертвами. Почти невозможно поверить в то, что шестилетний ребенок может оказаться убийцей. Их было шестеро. Все — из неблагополучных семей. Их родители, люди бедные и, что хуже всего, безответственные, исполненные самых низменных страстей, вели беспорядочный образ жизни, редко посещали церковь и гораздо чаще — кабак. Дети росли сами по себе, в грязи и невежестве, как дикие животные. Вечно ходили в лохмотьях, никогда не ели досыта. Ни одна из девочек не посещала школу. Но, даже учитывая это обстоятельство, никто не ожидал от них поступка такой неслыханной жестокости. Лишь немногие из нас узнали правду. Мы постарались сохранить ее в тайне. Я молчал до этого дня. За остальных не могу ручаться. Но я думаю, что они унесли эту тайну с собой в могилу. Большинство из тех, кто знал об этом, умерло несколько недель спустя.

Нетерпение отца Клоистера нарастало. Он еще не знал, в какое русло войдет эта история и как она связана с его случаем. Но он был уверен: связь есть. Может быть, даже слишком тесная. По мере того как старик продолжал свой рассказ, Альберта охватывал неистребимый ужас.

— Одна из девочек, она была у них вожаком, росла в семье, которую обвинили в наведении порчи. За двадцать лет до события в Каннето-ди-Карония жители соседнего городка Тремуцца убили ее деда, его жену и детей. Их тела свалили в большую яму вместе с принадлежавшей им скотиной, забросали землей, а сверху посыпали серой. Самому младшему было всего четыре года… Эта семья наводила ужас на всех. После того как двое подростков изнасиловали и замучили до смерти девушку, повесив ее на дерево и расчленив на части, жители этого городка, среди которых был и приходский священник, решили взять правосудие в свои руки и убили всех членов семьи, как бешеных собак, без суда и оправдания. За боль заплатили болью. Зло словно скрепили цементом, замешанном на крови, земле и сере. Последняя идея принадлежала священнику. Должно быть, он вспомнил, что когда-то инквизиция, отправляя на казнь ведьм и колдунов, натирала их одежду серой. С незапамятных времен сера, добываемая из недр земли, символизировала ад. Ненависть достигла невообразимых высот. Когда зло глубоко проникает в сердца людей, они превращаются в дикарей, грабителей, охотников, вечно жаждущих крови. В этом уголке Сицилии зло пустило корни дуба и дало побеги плюща. Оно проникло в самые узкие щели, самые отдаленные места.

На преступлении девочек, о котором я тебе расскажу, стоит печать забвения. Если не можешь понять, лучше забыть. Ужасная боль, ранившая душу, не живет долго. Люди помнят лишь о том, что случился пожар, и в нем погибло двенадцать детей, но как шесть девочек и шесть младенцев могли оказаться в сарае для сена, осталось загадкой. Я-то знал, что произошло на самом деле. Шесть девочек принесли младенцев в сарай и удушили их. Потом они подожгли сарай. Мэр, коадъютор церковного прихода, два крестьянина с поля и я подоспели уже к развязке и онемели от ужаса. Девочки прыгали и весело смеялись. У одной в руке была бутылка с бензином, и она подливала его в огонь. Их лица… Нет слов, которые могли бы передать выражение этих ангельских детских лиц, созерцающих свое жуткое преступление. Для меня не было сомнений: в этих детей вселился дьявол. Говорят, одержимые не утрачивают полностью своей воли, но я в тот момент был хуже одержимого — мой рассудок помрачился. Один крестьянин рухнул на землю как подкошенный. Остальные бросились тушить пожар и вытаскивать девочек, но все было напрасно… Все шестеро сгорели рядом с трупами новорожденных. Крестьянин, упавший в обморок, скончался той же ночью от разрыва сердца. У мэра, который сражался до последнего, пытаясь спасти девочек, обгорела половина тела. Он не протянул и нескольких дней. Другой крестьянин умер два месяца спустя по непонятным причинам. Жена нашла его в кровати с широко раскрытыми глазами и скрюченными пальцами рук. Мой коадъютор, добрый и благородный человек, вскоре повесился. У меня обгорели руки и лицо.

Девочка брызнула на меня бензином из бутылки, когда ее саму охватило пламя. Но Богу было угодно, чтобы я выжил и мой век оказался долог. Может быть, это наказание. А может — проклятие. В пламени, которое обожгло мое лицо, я, словно в зеркале, увидел другое лицо. Оно показалось мне исполненным безграничного покоя и великой печали. На меня смотрело само воплощение зла. Оно не смеялось надо мной и ничего мне не сделало. Лишь задержалось на мгновение — и исчезло. Но этот взгляд я буду помнить вечно. Стоит мне закрыть глаза, и его глаза вновь встают передо мной. Смотрят на меня из темноты.

— То, что вы только что рассказали мне, ужасно. И это лицо, спокойное, но пугающее… Оно так похоже на то, что видел я сам. Но что все это может значить?

Голова старика затряслась. Руки безвольно упали на плед из грубой шерсти. В одной из них он сжимал серебряное распятие. Юноша в первый раз столкнулся с темными силами. Он нуждался в помощи и совете. Но не это занимало сейчас мысли старого монаха. Всю свою жизнь брат Джулио ждал этой встречи, но никогда не думал, что она произойдет вот так, в тишине кельи, без катаклизмов и потрясений. Никто не мог понять его видение лучше, чем тот, кто пережил его сам. Что оно могло значить? Он не знал. Мужество, не изменявшее ему на протяжении долгих лет, даже во время двух мировых войн, сейчас рассыпалось, как хрупкое стекло. Впрочем, это происходило с тех пор, как умер Папа Иоанн Павел II… Но об этом старик предпочел пока умолчать. Он не мог и не хотел думать об этом. Его последние дни были наполнены горечью, которая растекалась по всему телу, как яд. Лишь собрав остатки воли, он смог успокоиться, чтобы ответить Альберту благочестивой ложью, которая, скорее, успокаивала его самого. Иногда ложь лучше правды, если правда не приносит свободы.

— Злой дух пытается совратить тебя с истинного пути, поселить страх в твоей душе. Но не позволяй злу укорениться в тебе. Следуй избранным путем и ничего не бойся. Верь в Бога. Он — свет, который озаряет нам путь, хотя мы и не можем до конца постичь смысла Его деяний. Верь в Бога, Господа нашего, и Он откроет твой разум.

Эти слова прозвучали не слишком убедительно. Видимо, старик сам не верил в то, что говорил. Его призыв положиться на волю Всевышнего напомнил иезуиту его собственные слова в тех случаях, когда ему нечего было ответить отчаявшемуся человеку.

— Я должен узнать правду, — пробормотал Альберт и повторил это уже громко.

— Отправляйся теперь в Рим. Я устал. Скажи Игнатию, что я вспоминаю о нем в молитвах, пусть и он помолится за меня. Очень скоро мне это понадобится.

Брат Джулио на секунду задумался. Он до сих пор сомневался, следует ли Клоистеру идти до конца. Он испытывал жалость к молодому священнику и боялся за него. Но слова иезуита в конце концов убедили его в том, что юноша должен знать всю правду. Он вспомнил свой разговор с кардиналом Франциком. Тогда он сам сказал ему, что Альберт как священник имеет право и обязан искать истину.

— Когда ты вернешься в Рим, скажи его преосвященству, пусть покажет тебе Кодекс, который хранится в Секретном архиве.

— Кодекс? — удивился Альберт.

— Да. Древний Кодекс, происхождение которого неизвестно. Я надеюсь, что он поможет тебе на тернистом пути. Сам Иоанн Павел II прошел по этому пути, по крайней мере в последние мгновения своей жизни… — Старик замялся, но все же сказал: — У него тоже были видения загробной жизни. И, как у многих других, они оказались не радужными.

— У Папы?!

— Он тоже разделял наше беспокойство. Он знал о твоих исследованиях от доброго Игнатия. Но не воспринимал их всерьез, вплоть до самого конца…

— Так что же видел Его Святейшество?

— Он произнес всего одну фразу, перешедшую в шепот. Фразу, которую я не буду повторять.

Клоистер уже догадался, что это была за фраза, и неожиданно ощутил дрожь. Он хотел заговорить снова, но монах Джулио остановил его. Его голос звучал сейчас глубже и медленнее — так, будто он взвешивал каждый слог:

— Теперь оставь меня, сын мой. Отправляйся в Рим. Я в отчаянии. Хотел укрепить тебя, но эта встреча увеличила мое собственное беспокойство. Я ничего больше не могу сказать тебе и должен готовиться к смерти. В самом деле не знаю, что тебе сказать. Я уже ничего не знаю. Буду молиться, чтобы на том свете мои сомнения рассеялись. А у тебя еще есть время разрешить твои, если Богу будет угодно. Отправляйся в Рим и будь осторожен.

Последние слова монаха прозвучали как приказ. Альберт поднялся со стула, осторожно сжал сухую руку отшельника — кожа на руке сморщилась, как древний пергамент, — и, не говоря ни слова, вышел из кельи. С каждым днем его засасывало в огромную воронку, и сегодня он еще больше приблизился к эпицентру. Старый монах был хорошим человеком. Но и его мудрости оказалось недостаточно, чтобы снять груз с души иезуита. Напротив, воспоминания брата Джулио об Иоанне Павле II и о том, что он пережил в молодости на Сицилии, лишь усилили тревоги и сомнения Альберта. Старец как будто сам ждал Клоистера, чтобы с его помощью найти ключ и установить связь с реальностью, которой он не мог постичь ни сердцем, ни разумом.

Альберту вспомнилось одно стихотворение. Он прочел его еще подростком и не помнил ни его названия, ни имени автора, ни книги. Но эти строки навсегда врезались ему в память:

 

10

Бостон

В спальне надрывался телефон. Одри уже проснулась, но вставать не хотелось: она только начала приходить в себя после бессонной ночи, обильно сдобренной виски. Она решила не появляться на работе и не отвечать на звонки секретарши. Но та, похоже, решила взять ее измором.

— Да, Сьюзен, — сказала Одри, сняв наконец телефонную трубку.

— Ну слава богу! Где ты пропадаешь? Вчера я звонила тебе весь день — и домой, и на мобильный. Я отменила все твои визиты.

Одри протерла глаза. У нее болела голова и сводило живот.

— Дай мне отдохнуть, Сьюзен, ладно? Вчера был ужасный день.

Секретарша работала с Одри уже три года и не помнила ни одного дня, который можно было бы назвать прекрасным. Все дни заканчивались одним и тем же: Одри стояла у окна с грустным, задумчивым видом, провожая взглядом вереницу машин на проспекте Содружества.

— Хорошо, Одри. Но ведь ты придешь сегодня?

— Утром — нет. У меня встреча с пациентом.

— В приюте?

— Да.

— На них ты ничего не заработаешь.

Одри могла бросить работу в любой момент и на свои сбережения, а также на средства, вырученные от продажи элитного дома, прожить до конца дней без особых материальных проблем. Вряд ли Сьюзен этого не понимала. Но секретарша вбила себе в голову, что должна заставлять Одри зарабатывать деньги, и, кажется, это было не только служебным рвением.

— На стариках я ничего не заработаю, верно, — согласилась Одри. — Попробуй перенести мои встречи, договорились?

— Тебе решать.

— Спасибо.

Одри уже была готова положить трубку, когда Сьюзен спросила:

— Одри! Ты слышишь?

— Да.

— Совсем забыла сказать. Звонил некто Джозеф Нолан. Спрашивал о тебе.

— Джозеф Нолан?

Это было для Одри неожиданностью.

— Он сказал, что вы познакомились в приюте. Наверное, взял твой номер у матери настоятельницы. Он хотел бы поговорить с тобой.

— Зачем?

— Он не объяснил. Он ничего не просил передать, но я могу разузнать. У него такой сексапильный голос! Он симпатичный?

Мужчины были еще одной страстью Сьюзен. Список ее ухажеров был столь же пространен, как телефонный справочник Бостона. И, что хуже всего, она постоянно стремилась найти пару Одри, хотя доктор Барретт не проявляла к мужчинам никакого интереса, о чем не раз давала понять секретарше. Но та не сдавалась.

— Поговорим об этом позже, Сьюзен.

У Одри не было настроения болтать по пустякам. Она повесила трубку. Ей ужасно хотелось вернуться в кровать, но она переборола искушение. Ее ждало много дел.

Иногда приют Дочерей Милосердия производил впечатление незыблемого утеса, во всяком случае — на Одри. В приюте ничего не менялось или же эти изменения были настолько незначительны, что их просто невозможно было заметить. В этом месте время словно остановилось. Одри была уверена: стоит ей перенестись на две тысячи лет в будущее, и она увидит все то же обшарпанное кирпичное здание с покрытыми плесенью стенами, что и сейчас. Этот дом напоминал древнюю гробницу — здесь всегда пахло смертью и разложением.

На этот раз Одри не стала искать Дэниела в комнате. Она сообразила, что старик, наверное, захочет погреться на солнышке в саду, и не ошиблась. Он сидел на той же скамье, где состоялась их первая встреча. Увидев Одри, он улыбнулся своей обычной глупой улыбкой:

— У тебя… нездоровый… вид… Одри.

— Да, я знаю. Я могу присесть?

— Конечно.

Они сидели рядом и, не говоря ни слова, смотрели, как бродят по траве другие обитатели приюта в сопровождении монахинь.

— Я сделал что-то… плохое… тогда?

Опешив от неожиданности, Одри повернулась к Дэниелу. Тот продолжал смотреть вперед.

— Нет, конечно, нет. Почему ты так говоришь?

— Он… был… доволен.

— Тот, кто говорил с тобой, был доволен?

— Да. Я не знаю… что я сказал тебе… но он сказал, что… я сделал… все правильно, что ты была… напугана.

Одри передернуло. В который раз слова Дэниела пробудили в ней тревогу.

— Значит, ты никогда не помнишь то, что говорит этот голос с твоей помощью?

Дэниел съежился и ответил:

— В этот раз… он хотел, чтобы я… запомнил.

И вновь Одри заметила, как лицо старика побледнело от страха. Имей она дело с обычным клиентом, ей не составило бы труда поставить диагноз и определить метод лечения. Но старый садовник не был обычным пациентом. И произошедшее во время последнего сеанса мало походило на сумасшествие. В голове Одри до сих пор звучали слова, сказанные тогда Дэниелом. Он упомянул о четырех неправдах. Что это было — совпадение? Вряд ли. Но тогда что? Эти вопросы Одри задавала себе постоянно и не могла найти на них ответа. Ей казалось очевидным, что нужно проникнуть в ту, вторую личность Дэниела, которая так удивляла и пугала ее. Она решила попробовать что-то вроде гипноза, хотя это слово мало подходило к тому, что она задумала на самом деле. В наше время гипноз считается уже устаревшей техникой, и, кроме того, учитывая мыслительные способности Дэниела, загипнотизировать его было бы трудно. Речь шла об относительно новом, почти экспериментальном методе, известном как ДПДГ — десенсибилизация и проработка травм движениями глаз. Этот метод позволяет вызывать у пациента такое психологическое состояние, когда тот вынужден вспоминать и переживать свой травматический опыт. Хотя ДПДГ и гипноз в чем-то схожи, их цели различаются: цель гипноза — погрузить больного в транс, состояние близкое к бессознательному, в то время как ДПДГ возвращает его к воспоминаниям, не лишая самоконтроля и сознания. Одри знала немало случаев благотворного воздействия ДПДГ на детей, перенесших посттравматический стресс, а Дэниел подходил для него лучше любого ребенка.

— Дэниел, хочешь немного поиграть?

Одри произнесла это не слишком радостным тоном, но в ответ услышала восторженное:

— Да!

Спустя некоторое время они оказались в комнате, которую мать настоятельница приспособила под кабинет для приема больных. Здесь ничего не изменилось: стены, покрытые пятнами плесени, дешевая растрескавшаяся мебель — все та же угнетающая обстановка. Но Одри решила, что сеанс будет лучше провести именно здесь. В саду, на глазах у посторонних, Дэниелу будет трудно сосредоточиться.

— Садись, Дэниел.

Сама она села на второй стул, стоявший в комнате. Их разделял маленький школьный стол, который вместе с двумя стульями составлял всю меблировку приемной. На колени Дэниел поставил свою драгоценную розу, с которой он не разлучался после пожара.

— Это очень увлекательная и очень простая игра, — сказала Одри, доставая из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку. — Все, что от тебя потребуется, — следить глазами за этой шариковой ручкой и отвечать на мои вопросы. Договорились?

— Это не кажется… увлекательным…

— Это интересно, поверь мне. Ты готов?

— Готов.

Одри расположила ручку на уровне глаз Дэниела и начала перемещать ее по диагонали; сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.

— Поговорим о твоих ночных кошмарах. Тебе еще снятся кошмары, да?

Одри знала это от матери настоятельницы.

Дэниел перестал следить за ручкой и перевел взгляд на розу, стоявшую у него на коленях.

— Не теряй ручку из виду. Ночные кошмары, Дэниел… Расскажи мне о них.

— Мне… не нравится… эта… игра.

Одри со злостью швырнула ручку на стол. Большая часть ее терпения была растрачена впустую. А та малая часть, что еще оставалась, иссякла сейчас. Электрическая лампочка замигала и вдруг погасла.

— Чертова лампочка! — крикнула в сердцах Одри.

Проблема была не в электрической лампочке, а в подстанции. Она сгорела, как и монастырь, в котором чуть не погиб Дэниел. Спустя какое-то время, после нескольких вспышек, свет снова зажегся. «Так-то лучше», — пробормотала Одри и заметила, что Дэниел поглядывал на нее с опаской.

— Я сожалею о том, что крикнула, Дэниел. Сегодня у меня не самый лучший день. Может, попробуем по-другому?

Он согласился.

— Отлично. Я буду хлопать по бедрам руками. И я хочу, чтобы ты повторял за мной, используя каждый раз другую руку, не ту, что я. Ты понимаешь меня?

По выражению лица Дэниела стало ясно, что он ничего не понял. Одри снова вздохнула. Ей следовало набраться терпения или она потеряет этого старика навсегда.

— Я… не… понимаю, — подтвердил Дэниел.

Одри отодвинула стол и поставила свой стул так, чтобы сесть напротив Дэниела.

— Не волнуйся. Повторяй за мной. Я хлопаю правой рукой. — Хлоп. — А ты?..

Вместо ответа Дэниел тоже хлопнул себя по бедру. Он сделал это правильной рукой, левой, — Одри немного помогла ему, отрицательно покачав головой, когда Дэниел пытался хлопнуть правой. Она продолжила:

— А сейчас я хлопаю левой. — Хлоп. — А ты…

— Я… правой? — Хлоп.

— Именно! Теперь сначала. Правой. — Хлоп. — Левой. — Хлоп. — Правой. — Хлоп…

— Мне… нравится.

— Что я тебе говорила! Немного быстрее… Очень хорошо. Немного усложним игру. Не прекращай хлопать и отвечай на мои вопросы, договорились?

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

— Расскажи мне о твоем последнем ночном кошмаре.

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Прошла минута, прежде чем Дэниел ответил:

— Там была… го… ра. Я не хотел идти… к ней, но он меня… заставил. Я нашел… перо. Оно было очень… большое и… белое. На нем была… кровь.

— Расскажи мне про гору, Дэниел. Что там происходило?

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

— Дэниел? — настаивала Одри.

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

— Много… душ. Они падали… в огонь.

— Что ты видел в огне, Дэниел? Кто там был?

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп…

Хлопки неожиданно смолкли. Электрическая лампочка на потолке снова замигала, и комната погрузилась во тьму.

— Да будет тьма! Ты боишься тьмы, Одри?.. Б-у-у-у!

Одри почувствовала на лице горячее дыхание.

От испуга она отпрянула и чуть не упала со стула. Свет зажегся на секунду и вновь погас. Но Одри успела заметить, что Дэниел смотрит на нее, презрительно ухмыляясь. Это был уже не Дэниел…

— Ты!

— Ты очень любопытна, Одри. Знаешь пословицу: «Любопытство кошку сгубило?»

Одри вновь стала свидетельницей разительной перемены в поведении Дэниела. Он говорил без заиканий, и ему не требовалось для этого никаких хлопков по бедрам. Он застал ее врасплох. Сидя в темноте, Одри старалась взять себя в руки и побороть желание выбежать из комнаты. Если Одри это сделает, она может потерять контакт с пациентом. Но ее так и подмывало убежать. Тот, другой Дэниел приводил ее в ужас. Она пыталась убедить себя, что это — абсурд, что Дэниел — всего-навсего полоумный старик, а это существо — не более чем плод его больного воображения, созданный Дэниелом для того, чтобы уйти от реальности, которую он боялся или ненавидел.

Но все ощущения Одри кричали о другом, а интуиция ее никогда не подводила. Ведь она догадалась, что Зак что-то прячет в рукаве той ужасной ночью в Гарварде. И сейчас Одри чувствовала нечто, чего не понять разумом. Это вызывало у нее такое головокружение, как будто она заглянула в бездонную пропасть.

— Я тебя не боюсь, — сказала Одри, попытавшись вернуть голосу прежнюю твердость.

— Боишься. Только не подаешь виду. Ты — сообразительная девушка, Одри. Это мне больше всего в тебе нравится.

Последние две фразы пронзили сознание Одри словно раскаленной иглой, но она еще не сразу поняла почему. Лишь спустя несколько секунд она осознала, что именно эти фразы произнес Зак, перед тем как поджечь Гарвард-холл. Когда Одри вновь заговорила, ее голос предательски дрожал:

— Дэниел тебе не нужен.

Она обращалась к Дэниелу, который прятался за этой ужасной личиной. Одри хотелось заставить истинного Дэниела поверить, что ему не нужны маски. Она вновь стала психиатром.

— Дэниел мне не нужен, верно. Мне нужна ты.

— И зачем тебе понадобилась я?

— Чтобы раскрыть истину, конечно. Есть что-нибудь важнее истины? Нет. Поэтому «Veritas» — девиз Гарварда.

— Что ты знаешь о Гарварде?!

Одри была вне себя от ярости. Ей хотелось наброситься на собеседника и ударить его. Слабо сказано: «ударить». В темноте, скрывавшей бедного больного старика, так просто представить себе владельца этого голоса презренным существом. И ненавидеть его.

— Что я знаю о Гарварде? Все, Одри. Я знаю все. Душевные терзания — это что-то ужасное, правда? — Голос на мгновение смолк, и послышался тихий ехидный смешок. — Ты знаешь, что у него было две дочери?

У Одри свело дыхание, и ей показалось, что она вот-вот задохнется:

— О ком… ты… говоришь?

Она начала заикаться, как обычно это делал Дэниел. Ответ на ее вопрос мог быть только один, но она хотела его услышать. Ей это было необходимо, чтобы убедиться — она не сошла с ума окончательно.

— Я говорю о том охраннике, которого вы сожгли в Гарвард-холле, о ком же еще? Его звали Абрахам, если тебе это интересно. Его дочерям даже не разрешили попрощаться с отцом. Не хотели, чтобы две невинные девочки запомнили своего любимого папочку таким. Как трогательно, правда?

В этот момент загорелся свет. От неожиданности Одри подпрыгнула на стуле. Сердце бешено колотилось, готовое выскочить из груди. На шее вздулись багровые пульсирующие вены.

— Мы… уже… не играем? — спросил Дэниел. Настоящий.

— Нет, Дэниел. Я думаю, что на сегодня игра закончилась.

Одри сидела в своем кабинете. Ей снова хотелось напиться — здесь тоже хранилась бутылка виски, — но она этого не сделала. Предыдущей ночи было достаточно. Одри провела в кресле более двух часов, напряженно думая. Наконец она протянула руку к столу и нажала кнопку коммуникатора.

— Слушаю?

— Запиши, Сьюзен…

— Прежде позволь напомнить, что в три часа у тебя встреча с миссис Штайнер.

Не обращая внимания на язвительный тон секретарши, Одри продолжила:

— Найди номер департамента физики Гарвардского университета и свяжись с профессором Макгейлом, Майклом Б. Макгейлом. Делай что хочешь, но договорись с ним о встрече как можно скорее. Сегодня же, если возможно.

— Но, Одри…

— Делай что тебе говорят!

— Хорошо. Преподаватель Майкл Б. Макгейл. Департамент физики Гарварда. Сегодня, если возможно. Что-нибудь еще?

Сьюзен была огорчена, и Одри догадалась об этом, но ответила сухо:

— Нет.

 

11

Бостон

Одри ждала профессора Майкла Б. Макгейла у двери его кабинета, на втором этаже лаборатории Джефферсона в Гарварде. Сьюзен договорилась о встрече в тот же вечер, и Одри так не терпелось поговорить с ним, что она пришла на полчаса раньше. Это был ее первый визит в кампус Гарварда с тех пор, как она окончила университет. После той ночи ей не хотелось возвращаться сюда. И в этот раз Одри вошла в университет с северного входа, чтобы не идти мимо Олд-Ярда и Гарвард-холла. Она могла бы поговорить с ученым по телефону, но лучше было встретиться с ним лично.

— Одри? Одри Барретт? Ты? Конечно, ты! Ты ничуть не изменилась.

— Майкл?

Зато Майкл изменился. С момента их последней встречи он поправился килограммов на двадцать и отрастил себе густую бороду.

Они познакомились еще в студенческие годы. Майкл принадлежал к широкому кругу ее знакомых, хотя и не таких близких, как Лео или Зак. После той злополучной ночи их компания распалась. Зак бросил ее, а Лео умер, может быть, во искупление их вины. Одри узнала о его смерти несколько лет спустя. Ей сообщила об этом мать Лео. Вскоре отношения Одри с Макгейлом, в то время талантливым и честолюбивым юношей, мечтавшим о карьере ученого-физика, стали более близкими. Майкл добился всего, о чем мечтал, и, кроме того, получил место профессора в департаменте физики Гарвардского университета.

— Я немного толще, чем ты меня запомнила, правда?

— Да, немного.

— Чизбургеры меня погубят… Ты давно меня ждешь?

— Минут пятнадцать.

Они вошли в маленький кабинет Майкла.

Одри рассчитывала оказаться в типичном логове научного гения, забитом до отказа устройствами и схемами, со стеллажами, готовыми в любой момент обрушиться под тяжестью книг. Поэтому она немного удивилась, увидев кабинет, упорядоченный до миллиметра, письменный стол без единой лишней бумажки, на котором стоял только плоский монитор компьютера и фотография счастливой семьи. Одри взяла ее и тут же поставила обратно. Она не хотела, чтобы Майкл заметил, как дрожат ее руки.

— Гениальная фотография, да? — сказал Майкл, не обратив внимания на перемену в настроении старой подруги. — Мы сделали ее в Кони-Айленде. Маленький Майкл разобьет немало сердец, когда вырастет, правда? Он пошел в мать… А как у тебя дела с…

— Я немного тороплюсь, Майкл, — прервала его Одри.

Она не хотела обсуждать с Майклом то, чего у нее не было, — личную жизнь.

— Да, конечно. Извини. Моя жена, Карен, говорит, что меня иногда заносит, и, по-моему, она права… Хорошо. Как скажешь…

Они присели. Приятный свет проникал в комнату с левой стороны окна. Дни могут быть солнечными, даже когда на душе пасмурно. Одри давно казалось это ужасно несправедливым.

— Я работаю со слабоумным пациентом, который чуть не погиб при пожаре. У него несколько симптомов посттравматического стресса: ночные кошмары, связанные с огнем, бессонница и так далее… Я начала курс психиатрического лечения и, кроме того, прописала ему антидепрессанты, успокоительные и…

Майкл, слегка кашлянув, заерзал на стуле. Одри шла окольными путями:

— Ладно, Майкл. Скажу прямо: мой пациент знает вещи, о которых он не может знать.

— Неужели? И как ты можешь это объяснить? Потому что, как мне кажется, у тебя есть на этот счет своя теория. Иначе бы ты не пришла сюда. Я ошибаюсь?

Майкл не ошибался, хотя Одри не утверждала бы так категорично, что у нее есть своя теория. Действительно, у нее были кое-какие соображения, и она хотела поделиться ими с Майклом.

— Возможно, этот старик — телепат. По крайней мере в одной из личностей. Я много думала, но мне не пришло в голову ничего более разумного. Он знает то, что знают только три человека. Один умер несколько лет назад. Другой, должно быть, где-нибудь в Африке, воюет по контракту. И голову даю на отсечение, что мой пациент не был знаком ни с одним из них.

— Осмелюсь предположить, — вмешался Майкл, — что третий человек, который знает секрет, — это ты.

— Да, — согласилась Одри. — Я — третий человек, который знает секрет, как ты это называешь. Что ты думаешь обо всем этом?

Красноперая птица уселась с другой стороны окна. Черные глаза смотрели на Майкла с интересом, будто оценивая, съедобен он или нет. Птица, должно быть, пришла к заключению, что физик все же не похож на самого большого в мире червяка, и, немного покружив над улицей, перелетела на стоявшее неподалеку дерево.

— Проверить, является твой пациент телепатом или нет, проще простого. Достаточно провести эксперимент с картами Зенера. Но если ты хочешь спросить, считаю ли я, что телепатия или другие экстрасенсорные способности существуют на самом деле, мой ответ — да, я уверен. И не я один… Ты не можешь представить себе, сколько было научных проектов, сколько денег потрачено и тратится до сих пор на исследования телепатии, предвидения или телекинеза. Наше обожаемое правительство — одна из самых заинтересованных в этом сторон.

— Действительно?

Она спросила лишь из вежливости. Детали не имели для нее большого значения. Ей хотелось прямых и кратких ответов. Но Майкл принял ее реакцию за интерес:

— Можешь быть уверена, за большинством проектов стоит правительство. В начале семидесятых ЦРУ и Агентство национальной безопасности создали секретную программу под кодовым названием «Стар гейт» для обучения и использования психов в шпионаже на расстоянии. Этим проектом руководил физик Стенфордского университета, профессор Путов. Программа якобы была свернута в середине девяностых за отсутствием результатов, но Путов публично подтвердил, что она работала и он сам наблюдал за тем, как его психи-шпионы добывали сверхсекретные сведения в России, не покидая территории Соединенных Штатов… Знаешь что, Одри, я бы поспорил, что проект перевели на новый уровень секретности. Я уверен. Равно как и программы русских или китайцев. И этим занимаются не только правительства. Многие университеты, да и частные организации, приложили к этому руку. Взять, к примеру, «Сони». Корпорация, производящая твой телевизор или этот монитор, несколько лет финансировала программу «ЭСПЕР». Ее закрыли лишь после того, как официальный представитель «Сони» разболтал журналисту, что им удалось доказать существование паранормальных способностей. Кроме того, они пришли к выводу, что у детей эти способности проявляются в большей степени, чем у взрослых. Ты говорила, что твой пациент слабоумный? Он как большой ребенок. В Принстонском университете более четверти века работала лаборатория «ПЕАР», в которой исследовались возможности человеческого разума изменять материю на расстоянии.

Есть вещи еще более удивительные, например проект «Глобальное сознание», который, кажется, направлен на то, чтобы доказать существование вселенского коллективного разума… Об этом можно рассказывать до бесконечности.

Одри не сомневалась. Она искала встречи с Майклом, потому что всегда считала физиков высшей кастой ученых. Ни одна наука не казалась ей настолько открытой и в то же время настолько точной, как физика. Кроме того, Майкл был экспертом в области сверхъестественных явлений. Ее рассказ поселил в ней тревогу: она еще раз убедилась, что жизнь не укладывается в прокрустово ложе привычных схем и шаблонов. Лишь судьба может заставить идти по накатанной дорожке, но Одри не верила в судьбу. Ни в одно из ее проявлений, потому что ей казалось, что все они ведут к несчастью и смерти.

— Потрясена твоей эрудицией, Майкл.

— Я верю в то, что называют психическими способностями. И знаешь почему? Не потому, что у меня есть вера, скорее наоборот. Эти темы интересуют меня давно, и, кроме того, сейчас я вхожу в группу исследователей — здесь, в Гарварде, — которая называется «Группа да Винчи». Мы стремимся объяснить сущность человека и всего живого с чисто материалистической точки зрения. Я хочу найти физическое уравнение жизни, потому что вариант, что нас создал Господь, кажется мне маловероятным. Ты знаешь, что гений из гениев, Альберт Эйнштейн, полагал, что телепатия более чем возможна? Как-то он сказал коллеге: если бы удалось доказать существование телепатии и других похожих явлений, мир убедился бы в том, что они связаны с физикой больше, чем со сверхъестественным миром. Мы — простые элементарные частицы. Они сцепляются и образуют то, что мы видим, Одри. И все, что мы делаем и чувствуем, все наши способности подчиняются физическим законам, которые, по сути, элементарны. И необратимы.

— Ты хочешь сказать, что наша судьба предопределена?

— С того самого момента, как мы начинаем существовать, — да.

— И где место душе в этой теории?

— Души не существует.

Одри посмотрела в окно. Солнце уже клонилось к закату. По траве вытянулись продолговатые тени деревьев и зданий. Майкл ошибался: душа существовала. И Одри была уверена, что ее душа отправится в ад, потому что она ненавидела Бога. Она ненавидела его всем сердцем. Это он покарал ее за смерть того бедного охранника. Бог терпеливо ждал восемь лет. Он позволил Одри испытать счастье, чтобы потом лишить его. Одри стала Иовом, но Господь и не думал вознаграждать ее в конце всех мучений.

— Душа существует, Майкл. Поверь мне.

Их разговор продолжался еще четверть часа. Все это время Майкл пытался объяснить, каким образом можно проверить, способен ли Дэниел читать мысли на расстоянии. На это хватило бы и двух минут, но он не смог удержаться и выложил все, что ему было известно о телепатии и доказательствах ее существования. Физик даже предложил помочь Одри провести эксперимент, но она, поблагодарив, отказалась. То, что знали она и Дэниел, не должен знать больше никто. Когда Одри наконец вышла из здания, унося в сумке колоду карт Зенера, она столкнулась с тем, кого уж никак не ожидала здесь встретить:

— Джозеф?! Но что вы здесь делаете?

Пожарный был с двумя детьми, мальчиком и девочкой, которые с любопытством смотрели на Одри.

— Я позвонил в приемную, и Сьюзен сказала мне, что у вас здесь встреча с каким-то очкариком. Ну, я отправился сюда, повидать вас. Вот мы и пришли, правда, ребята?

Наклонившись к Одри, он добавил шепотом:

— Я предположил, что вы не осмелитесь отказать мне перед двумя столь нежными созданиями.

С его стороны это было нечестно. И кроме того, они, должно быть, ждут ее давным-давно.

— Меня зовут Одри. А вас?

— Я — Тиффани, — ответила девочка, настоящая маленькая мисс с белокурыми локонами и ясными глазами.

Она мало походила на Джозефа. Вот мальчик был вылитый отец: брюнет с каштановыми глазами.

— А тебя как зовут, малыш?

— Говард.

— Очень приятно, Говард. Очень приятно, Тиффани. Рада была с вами познакомиться, но мне нужно идти.

На этот раз Одри прошептала на ухо Джозефу:

— У вас в любом случае ничего не выйдет.

— Да ладно вам! Вы же не такая злюка, какой пытаетесь казаться… — Джозеф понял, что ляпнул что-то не то. — Я имею в виду…

— Неважно. Я знаю, что вы хотели сказать.

— Вы очень красивая, — сказала вдруг девочка.

Одри улыбнулась. Сначала грустно, но потом радостно и искренне, когда заметила маленького Говарда, который тоже глазел на нее и, поймав ее взгляд, густо покраснел. Джозеф положил руку на сердце и произнес:

— Клянусь вам, мы это не репетировали.

В конце концов Одри пришлось сдаться, хотя она не слишком верила, что Джозеф говорит правду.

— Ну, так и быть. Пожалуй, я немного задержусь.

— Отлично! — воскликнул Джозеф. — Тиффани, бери меня за руку. Говард!

Девочка поспешила сделать то, что сказал ей отец, но Говард… Мальчик подбежал к Одри и крепко схватил ее за руку. Она взяла его ладошку очень осторожно, словно та была хрустальной.

— Эге, да она у тебя на крючке, дружище? — сказал Джозеф сыну. — Обрати внимание, как она на тебя смотрит, и запомни этот взгляд, чемпион. Ты увидишь такой нечасто. Я бы сказал, что это любовь.

Про себя пожарный отметил, что маленькому Говарду повезло. Оказывается, под строгой маской скрывалась чудесная женщина. И Джозеф пообещал себе, что однажды он сделает эту женщину счастливой.

Прогулка, которую Одри совершила с Джозефом и его детьми, оставила у нее приятные впечатления. Несмотря на ее постоянную обеспокоенность и грусть, пожарный смог заставить ее улыбаться. Он был легким человеком. И кроме того, он казался ласковым и заботливым отцом. Одри даже согласилась помочь Джозефу отвести детей домой. Они простились у входа, на лицах детей читалось сожаление о том, что им приходится расставаться с новой знакомой. В этот вечер Одри не считала часы, которые оставались ей до сна. Часы, отделявшие ее от того момента, когда она сможет накрыться с головой одеялом и остаться наедине со своими мыслями о том, кого любила больше всего в этом мире.

О нем она думала и сейчас, через два дня после прогулки по кампусу Гарварда, слушая воскресную проповедь отца Каннона. Каждое воскресенье Одри посещала мессу в церкви Святого Винсента де Поля, бастионе для таких же потомков ирландцев, как она сама. Родители Одри были истовыми, почти фанатичными католиками и всегда старались вбить страх Божий в ее голову. Они преуспели в этом. С ранних лет она испытывала перед Богом огромный страх. Одри боялась Господа так же сильно, как и ненавидела.

Церковный приход гордился своей «ирландской кровью» и имел на то все основания. Первоначально храм располагался в другом месте, но когда при расширении застройки Бостона в XIX веке встал вопрос о его сносе, прихожане — в большинстве своем эмигранты из Ирландии — приняли решение переместить его туда, где он стоит и по сей день.

Вера, способная сдвигать горы, смогла сдвинуть и камни церкви Святого Винсента де Поля. Но ее оказалось недостаточно, чтобы примирить Одри с действительностью. Что ж, по крайней мере именно вера привела ее в приют при монастыре Дочерей Милосердия и к матери Виктории. Но даже в церкви в душе Одри продолжалась борьба между религиозными убеждениями и обидой на Бога. Когда первое, казалось, одержало верх, она постаралась сосредоточиться на проповеди, но у нее ничего не вышло. Тогда Одри принялась разглядывать потемневшие от времени и сырости фрески на стенах, которые видела уже не раз. Фрески изображали Страсти Христовы, четырнадцать шагов, пройденных им от суда до места казни. Но и в этих картинах Одри не нашла утешения. Ей захотелось уйти, однако она не сдвинулась с места. Если ее маленькая жертва заставит Господа чувствовать себя виноватым, что ж, это стоит того. Она снова попыталась вслушаться в слова отца Каннона. Сегодня было первое воскресенье после Дня Всех Святых, и священник рассказывал о жизни после смерти.

Служба подходила к концу. Лица прихожан светились радостью. Может быть, они радовались тому, что причастны к вере, обещающей им спасение взамен их нищеты. Одри почувствовала зависть. И тревога, не отпускавшая ее с момента последней встречи с Дэниелом, заговорила в ней с новой силой. А ведь тогда, во второй раз, она не хотела встречаться с ним. Но что-то заставило ее прийти к нему. Никогда еще она не была так уверена в своем предчувствии.

Одри боялась, что может проговориться о чем-то ужасном, но она твердо решила отправиться к Дэниелу снова. Она не могла взять и выкинуть старого садовника из головы. Казалось странным, что человек, сам испытывающий недостаток в надежде, способен внушить надежду другому. Но в случае с Дэниелом вышло именно так. Дэниел верил, что Одри сможет исцелить его, и это было чудом, с которым ей приходилось считаться. Кроме того, Одри одолевало обычное человеческое любопытство: ей хотелось узнать, о чем предупреждает ее интуиция.

Путь от церкви до приюта занял 15 минут. Припарковав машину, Одри некоторое время оставалась внутри, пытаясь собраться с мыслями. Она немного пришла в себя, и у нее уже не возникало чувства, что ее ждет нечто ужасное. Но вдруг в этот раз интуиция ее подведет? Убедившись, что карты Зенера, которые дал ей Майкл, на месте, она вышла из машины и направилась к входной двери. Уже по привычке Одри попыталась угадать, где может находиться Дэниел. День выдался солнечным, так что она выбрала сад, но нашла там лишь кое-кого из стариков. Дэниела среди них не было. Тогда она решила попытать удачу в его комнате, но также безуспешно. Оставалась лишь комната отдыха, куда и отправилась Одри. Психиатр была спокойна и собранна. Хочешь победить страх — взгляни ему в глаза; она часто повторяла это своим пациентам и сейчас решила последовать собственному совету. Ощущение того, что все в порядке, не оставило ее и после того, как она заглянула в комнату отдыха и к ней как по команде повернулось полдюжины старых измученных лиц, в которых на мгновение вспыхнула и тут же погасла робкая надежда. Сердце Одри защемило от жалости: этих бедняг никто не навещал… Но все же куда запропастился Дэниел?

Похоже, Дэниел решил поиграть в прятки. И не он один. Кабинет матери настоятельницы тоже пустовал. Одри начала волноваться: вдруг с ними произошло что-нибудь плохое. Она представила мать Викторию и Дэниела в больничной палате. Здоровье старика после пожара в монастыре оставляло желать лучшего. Одри встряхнула головой, пытаясь избавиться от этой мысли, и отправилась искать кого-нибудь из сестер. Проходя по коридору, она вспомнила, что не заглянула в терапевтический кабинет. Дверь в кабинет была приоткрыта. Одри осторожно толкнула ее, провела рукой по стене в поисках выключателя, зажгла свет и…

Дэниел сидел, забившись в угол, прижимая к груди драгоценный цветок. Он слабо всхлипывал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— О-о-о-дри-и-и, — жалобно проскулил старик, — по… мо… ги… мне.

Дальнюю стену покрывали рисунки темно-красного цвета. «Пожалуйста, только не кровь!» — взмолилась Одри. Рисунки изображали круг, крест, квадрат, пятиконечную звезду: знаки карт Зенера.

Дикая, нелепая мысль промелькнула в голове. Одри запустила руку в сумку и вытащила колоду, которую дал ей Майкл. Из угла доносились всхлипывания Дэниела. С трудом, скользя вспотевшими пальцами по глянцевой рубашке, она перевернула первую карту. Та изображала круг, точь-в-точь как первый рисунок на стене. Дрожащей рукой Одри засунула ее под колоду и перевернула вторую. Квадрат. Перевела взгляд на стену.

«Боже мой…»

Одри почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она принялась переворачивать карты одну за другой, все быстрее. Она уже не складывала их под колоду, а просто бросала на пол до тех пор, пока колода не закончилась. Все двадцать пять карт Зенера шли в том же порядке, что и знаки, нарисованные на стене. Все до единой.

Прошло три часа. Дэниел лежал в кровати. Одри и мать настоятельница ни на секунду не отходили от него.

— Его уже меньше лихорадит, — сказала Одри.

Это известие не уменьшило тревогу монахини. Лицо старика осунулось, глаза ввалились. Он кашлял не переставая. Одри дала ему сильное успокоительное, но он продолжал вздрагивать, комкая в кулаках край простыни, натянутой до самого подбородка. Цветочный горшок с его растением стоял неподалеку, на ночном столике.

С тех пор как Одри удалось вытащить его из терапевтического кабинета, старик не произнес ни слова. Мать настоятельница, узнав о том, что произошло, распорядилась закрыть комнату на замок. Двум сестрам, отвечавшим за чистоту в приюте, она велела на следующий день смыть со стены знаки, которые, казалось, были нарисованы кровью. Увидев рисунки, мать Виктория перекрестилась и забормотала краткую защитную молитву. Она заподозрила вмешательство дьявола и сказала о своих опасениях Одри. Доктор Барретт и сама не исключала эту возможность — не только из-за случившегося в терапевтическом кабинете. Руки Дэниела были заляпаны чем-то красным, и Одри в первый момент испугалась, что он ранен. К счастью, это была всего лишь малярная краска. Именно ее использовал Дэниел, чтобы нарисовать знаки Зенера. В углу приемной обнаружили кисть и полупустую жестянку с краской.

Мать настоятельница, сидя рядом с кроватью, нежно гладила голову старика. Одри стояла, погруженная в мысли. То, что произошло сегодня, позволяло с полной уверенностью утверждать, что Дэниел — телепат. И более того, это доказывало, что он способен видеть на расстоянии, как те «психические шпионы», о которых ей рассказывал Майкл. Поэтому он смог угадать порядок карт Зенера. Но сердце подсказывало Одри, что причины случившегося лежат гораздо глубже. Возможно, она сама выпустила на волю какую-то неведомую разрушительную силу. Вероятно, мать настоятельница права, и здесь не обошлось без дьявола.

Одри верила в дьявола точно так же, как верила в Бога, потому что была уверена, что существование одного невозможно без существования другого. Как нет добра без зла, чистоты без порока, света без тьмы. Ни университетское образование, ни рациональный склад ума не смогли поколебать ее веры. Напротив, они позволяли ей провести четкую грань между психическим заболеванием и болезнью души. Дэниел переступил эту грань. Нет, она не стала бы утверждать, что в старика вселился злой дух, как думала мать настоятельница. Именно это имела в виду монахиня, говоря о вмешательстве дьявола. Одри требовалось больше доказательств. Несмотря на дурные предчувствия, она была убеждена, что все произошедшее можно объяснить и без обращения к проискам лукавого.

— Я… не… хотел… — пробормотал Дэниел.

— Ты ни в чем не виноват, сын мой, — ответила мать Виктория. — Отдохни.

Дэниел действительно нуждался в отдыхе. Одри кивнула головой, услышав совет настоятельницы. Но он продолжал говорить:

— Мертвые. Много… много… мертвых. Земля… была… полна… мертвыми. Перья…

Дэниел описывал один из ночных кошмаров. А может, это привиделось ему, когда тот, другой Дэниел овладел его разумом и телом.

Старик говорил еще невнятнее, чем обычно: наверное, на него подействовало успокоительное. Разобрать его слова удавалось с трудом, но Одри вспомнила, что и в прошлый раз он упоминал про перо, белое, большое и окровавленное, и решила спросить:

— Перья были в крови, Дэниел?

Монахиня взглянула на Одри с укоризной:

— Дэниел должен отдыхать.

— Перья были… белые… и черные. Крылья… белые… и черные. Кровь. Все… мертвы.

— О чем ты говоришь, Дэниел? — настояла Одри.

— «И произошла на небе война… — ответила за него мать настоятельница. Голос скорбным эхом разнесся по комнате. — Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них…»

— «…но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе», — закончила Одри.

В детстве родители ежедневно заставляли ее зубрить наизусть отрывки из Священного Писания. Потом они задавали ей вопросы и, если она затруднялась ответить, сурово наказывали. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Одри могла вспомнить бесконечное множество таких отрывков. Новый ночной кошмар стал еще одним узлом в запутанном клубке, в который превратился Дэниел. Все это с трудом поддавалось ее пониманию. Кроме того, все произошло так неожиданно. Она всего лишь откликнулась на просьбу матери настоятельницы помочь старику избавиться от посттравматического стресса. Единственное, что она знала тогда о нем, — он страдает слабоумием. Их первая встреча, на скамейке в саду, ничего не дала. После того как появился тот, другой Дэниел, все пошло вкривь и вкось. И то, что случилось сегодня, еще раз подтверждало: мир перевернулся с ног на голову. Одри чувствовала, что она начинает терять контроль. Не только над пациентом, а над всем происходящим, над собой, над собственным разумом. Она спросила себя, может ли она хоть как-то влиять на то, что происходит с Дэниелом, и, недолго думая, ответила — нет. У нее возникало все более отчетливое чувство, что она и все те, кто окружает Дэниела, — всего лишь винтики в часовом механизме, запущенном чьей-то чужой волей. И Одри даже представить не могла, куда это их приведет.

— Мне пора идти, — сказала мать настоятельница, — меня ждут дела. Ты можешь побыть с ним?

— Конечно.

— Спасибо, Одри. Но пообещай, что сегодня ты не будешь задавать ему вопросов.

— Я обещаю.

Монахиня поцеловала Дэниела в лоб:

— Да хранит тебя Господь, сын мой, — и вышла из комнаты.

 

12

Рим

Альберт Клоистер быстрым шагом пересек внутренний двор, отделявший его от Секретного архива Ватикана. Утро выдалось хмурым. После нескольких солнечных, но холодных дней погода окончательно испортилась. Свинцовое небо грозило дождем и, кажется, отражало мысли, роившиеся в голове иезуита. Встреча со старым монахом Джулио не разрешила его сомнений. Поэтому сейчас он находился в Ватикане и направлялся в архив — важнейший центр исторических исследований, за которым закрепилась слава одного из самых таинственных мест в мире. На стеллажах длиною в несколько десятков метров пылились сочинения, которых веками не касался солнечный свет, и, судя по их содержанию, они были обречены на вечную тьму. Прежде всего, это касалось некоторых апокрифических текстов, еще более спорных, чем рукописи Наг-Хаммади или широко известные апокрифы.

Клоистер почти не сомневался: Кодекс, о котором говорил ему монах, — один из этих апокрифов. То, что казалось Альберту разрозненными частями неизвестной головоломки, для таких людей, как старый монах или непосредственный начальник Альберта, кардинал Францик, было исполнено глубокого смысла. Они знали намного больше, чем он мог предположить. Стоя у разрытой могилы священника из маленького испанского городка, он и не думал, что все обернется настолько серьезно.

Иезуит вошел в вестибюль и вызвал лифт. Он спустился в кафе, сел за столик и заказал двойной кофе. Через несколько минут на пороге возникла худощавая фигура Игнатия Францика. Он был чем-то озабочен, но старался не подавать виду. Такое выражение лица часто можно наблюдать у врачей, выписывающих неизлечимо больных пациентов.

— Сиди, Альберт, — кардинал махнул рукой, увидев, что тот собирается встать, — обойдемся без формальностей.

— Спасибо, ваше преосвященство.

— Вчера вечером я звонил монаху Джулио. Он сказал, что ты произвел на него впечатление.

— Это он произвел на меня впечатление. То, что он рассказал мне, просто невероятно.

— Я понимаю твое смятение. Надеюсь, ты не сердишься, что тебе до сих пор не сообщали некоторые детали.

— Детали?

В голосе Клоистера слышалась скорее недоверчивость, чем досада.

— Да-да, я признаю: больше чем просто детали. Однако ты поймешь, как важно было сохранить их в тайне.

— Но, ваше преосвященство, я уже не первый год занимаюсь этим исследованием. И я никогда не скрывал от вас моих страхов и сомнений. Это не упрек. Просто я немного огорчен.

— Я сожалею, что слышу это. Но ничего личного. Нам действительно важно вникнуть в суть проблемы, вопроса — называй как хочешь. Мы все в растерянности, Альберт. Перед тем как мы спустимся в закрытую зону архива, позволь рассказать историю одного молодого священника, который, как и ты, работал на «Волков». Он пришел к нам задолго до того, как меня назначили префектом. Мой предшественник, монсеньор Гетари, хорошо о нем отзывался. Этот юноша, бельгиец по происхождению, провел немало времени в африканских миссиях и открыл там для себя существование мира за пределами восприятия. Нечто само собой разумеющееся для священнослужителя, но об этом, кажется, часто забывают. Многие из нас живут так, как будто эта жизнь единственная… Итак, — вернулся кардинал к рассказу, — я направил этого юношу, Горация, в Новый Орлеан. Ему поручили исследовать несколько случаев черной магии. Шел тысяча девятьсот восемьдесят первый год. Незадолго до его приезда там похитили черного ребенка-альбиноса для ритуала вуду. В Новом Орлеане вуду практикуется больше, чем где бы то ни было, включая Гаити. В этом нет ничего удивительного, ведь этот город — антипод Иерусалима. Иерусалим — трижды святыня. Новый Орлеан четырежды проклят: христианами, мусульманами, евреями и индейцами-аборигенами. Так вот, наступил Хеллоуин, языческий канун Дня Всех Святых. Той ночью на задворках французского квартала совершался обряд, который служил лишь ширмой для другого, более важного ритуала. Отцу Горацию удалось попасть туда в сопровождении местного журналиста. Колдуны намеревались вызвать смерть человека на расстоянии. Путь в полицию был ему заказан: местные власти предпочитали закрывать глаза на то, что творилось у них под носом. Отец Гораций знал, что в действительности должно произойти. Где-то за пределами этого грязного двора прятался настоящий бокор, жрец зла, — без барабанов, выпученных глаз и неистовых танцев. Страдания ребенка, выбранного из-за неестественно светлого для негра цвета кожи, должны были вдохнуть жизнь в куклу вуду. Не в ту куклу, что продавалась в городе на каждом шагу… Блуждая в узких и мрачных переулках, отец Гораций наконец нашел логово бокора и обнаружил там бедного ребенка. Он попытался уйти и предупредить власти, но было поздно — его заметили. Тогда он нырнул в подворотню и добежал до двора, с которого начинал свой путь. Какая-то неведомая сила потянула его к костру, горевшему посреди двора. И то, что он увидел, поразило и ужаснуло его. Думаю, ты догадываешься, что это было.

— Глаза… — пробормотал Клоистер.

— Глаза, лицо, заставившие его окаменеть от ужаса… К счастью, отцу Горацию удалось уйти.

— Я мог бы поговорить с отцом Горацием?

— Мне очень жаль, но вскоре он скончался. Острый инфаркт.

— Ясно…

— Я знаю, о чем ты подумал.

— И я ошибаюсь?

— Не знаю, связана ли его смерть с огненным духом или нет. Брат Джулио тоже видел эти глаза, но ему уже перевалило за сто. Наверное, это случайность.

— Да, я тоже так считаю. Хотя не уверен.

Кардинал наклонился над столом и положил руку на плечо Альберта. Как бы ему хотелось, чтобы юноша остался в стороне от всего этого. Но, в конце концов, он сам решил привлечь священника к исследованию.

— Я не хочу обременять тебя большим количеством новых сведений, но я должен показать тебе Кодекс. Ради этого мы здесь. Я знаю, брат Джулио говорил тебе о нем.

— Он лишь упомянул о нем, но не сказал, что он содержит.

— Ты получишь ответ. Следуй за мной.

Они вышли из кафе и направились к лифту. Францик достал маленький ключ и вставил его в контрольную панель. Затем он приложил карточку идентификации посетителя к считывающему устройству и нажал кнопку четвертого этажа подвала. Он имел доступ к закрытому каталогу, святая святых Секретного архива Ватикана. Здесь хранилось множество конфиденциальных документов, которые не показывали даже заслуживающим доверия исследователям. Вход туда был разрешен лишь нескольким монахам, приписанным к архиву, и специалистам, нанятым для реставрации и каталогизации фондов. Все они подписывали контракт, в который обязательно включался пункт о неразглашении тайны, почти как в корпорациях высоких технологий или военных организациях. Одним из конфиденциальных документов был Кодекс, интересовавший кардинала Францика и отца Клоистера. Он представлял собой тридцатистраничный папирус толщиной в двадцать — тридцать сантиметров, переплетенный в кожу и перевязанный лентой из того же материала. Перед тем как подойти к книге, лежавшей на японском столике из мягкой древесины, Клоистер по просьбе кардинала надел перчатки. В слабо освещенном помещении было холодно — температура и влажность регулировались здесь искусственно.

— Это лишь фрагмент, — произнес Францик, указывая на ветхий лист. — То, что я хочу тебе показать, содержится внутри этого Кодекса. По составу, стилю и письму он датирован вторым веком нашей эры. Кроме того, есть данные углеводородного анализа. Кодекс написан на греческом, на папирусе, изготовленном где-то в районе Египта или Палестины. Больше мы о нем ничего не знаем. Ни о тех, кто его написал, ни о том, на каких источниках он основан. Мы даже не знаем, как он оказался в библиотеке Сан-Хуана Летрана, перед тем как попасть в этот архив. Он чудом не разделил судьбу других текстов, безвозвратно утраченных во время похода Наполеона. Но он действительно важен… Вот, здесь. Будь осторожнее с папирусом. Постарайся не касаться его.

Клоистер наклонился над столом. Кодекс лежал на нем, как обломок корабля после крушения. В параграфе, на который указывал кардинал, буквы почти стерлись, но их можно было разобрать. Он описывал искушение Иисуса в пустыне.

«АД ПОВСЮДУ».

Эта фраза набросилась на иезуита, как бешеная собака. Он поднял глаза и взглянул на кардинала. Все нити сплелись воедино, они связали его по рукам и ногам плотной и липкой паутиной страха. Он словно очутился в лабиринте с разбросанными во времени метками. Альберт не знал, куда приведет его этот лабиринт, но одно он знал точно: о совпадении не может быть и речи.

— Это еще не все, дорогой Альберт, — добавил Францик, с величайшей заботой перевернув несколько страниц. — Дальше приводится последний крик Иисуса на кресте: «Мой Бог, мой Бог, почему ты оставил меня?» И утверждается, что лишь тот, кто сможет раскрыть эту загадку, узнает истину. Одним словом, ключ — здесь. Я уверен. Но что окажется за дверью, которую он открывает?..

— Истина, — пробормотал Клоистер.

Он произнес это слово, обращаясь не к кардиналу, а к себе.

— Конечно, истина. Истина, которую ты обязан постичь. И я не знаю никого, кто справился бы с этим лучше тебя. А кроме того… — Кардинал осекся.

— Кроме того?.. — спросил Клоистер.

— Есть какая-то… логика во всем этом. Как будто что-то искало тебя. Я не хочу нести вздор или пугать тебя. Но я так чувствую. Что скажешь? Может быть, это болезненная игра разума, который клонится к закату?

— Нет, ваше преосвященство. У меня тоже возникло такое ощущение. Убежден, что-то ведет меня. Но почему именно меня?

— Не думаю, что кто-нибудь сможет ответить на твой вопрос. Кроме тебя самого. С Божьей помощью, конечно. Я верю в тебя, мой добрый Альберт.

— Надеюсь, что оправдаю ваше доверие. Мое сердце, моя душа задыхаются без истины.

 

13

Бостон

Мать Виктория ушла, убедившись, что Дэниел спит. Тяжелое дыхание старика перемежалось стонами и непроизвольными подергиваниями век и конечностей. Одри присела на стул, на котором до этого сидела монахиня. Она смотрела на Дэниела и его розу, и так продолжалось до тех пор, пока сон не сморил и ее. Она проснулась разбитая, хотя, казалось, никакой причины этому не было. Если ей снился кошмар, то она его не помнила. Убедившись, что Дэниел по-прежнему спит беспокойно, Одри вздохнула. Ее дух отказывался возвращаться к реальности. Возможно, ее душа предчувствовала нечто ускользающее от разума. Эта мысль заставила ее встать со стула и подойти к окну. Она вспомнила, что в это окно Джозеф смотрел в тот день, когда они познакомились. Казалось, с тех пор прошла целая вечность.

— Ог… ни.

Дэниел говорил во сне. Одри приблизилась к кровати и дотронулась до старика, желая его успокоить:

— Ш-ш-ш… Успокойся, Дэниел.

— Шары… желтые шары. Сладкая вата… Ребенок!

Дэниел улыбнулся во сне. Это была благодушная и детская улыбка, которая внезапно превратилась в гримасу ужаса.

— Нет… не ходи… Нет… Не-е-е-ет!

Старик проснулся. Его глаза, широко раскрытые и испуганные, смотрели на Одри, но не видели ее. Она вспомнила сцену из своего прошлого, в которой были и желтые шары, и сладкая вата, и маленький ребенок. Этот день остался в ее памяти навсегда. Одри смогла разобрать фразу «Не ходи». Он говорил это ребенку?

Одри схватила старика за руки и встряхнула его:

— Продолжай говорить, Дэниел, пожалуйста. Говори!

Старик недоуменно захлопал глазами. Он не понимал, о чем она. Одри почувствовала болезненное бессилие.

— Од… ри, ты делаешь мне… больно.

Она разжала пальцы и отпустила руки Дэниела, на которых остались красные отметины.

— Мне… снился… сон?

— Ты помнишь что-нибудь из своего сна?!

Одри задала бессмысленный вопрос, она понимала это. Дэниел покачал головой:

— Ты сер… дишься на меня?

Одри собрала последние остатки сил и, стараясь казаться спокойной, сказала:

— Я не сержусь. Не волнуйся, Дэниел. Все будет хорошо. Обещаю тебе.

— Правда?.. Ты в это… веришь, Одри?

— Да.

Дэниел улыбнулся. Но в его улыбке сквозила ирония. Сердце Одри снова лихорадочно заколотилось.

— Ты в самом деле думаешь, что все будет хорошо, Одри? В самом деле, да?

Улыбка переросла в злорадный хохот. Одри попалась на крючок. Именно тот, другой Дэниел говорил с ней сейчас. Может быть, и все это время. Откуда ей знать?

— Снова ты… — процедила она сквозь зубы. — Чего ты хочешь от меня?

— О, об этом ты узнаешь. В свое время. Пока лучше спросить, чего ты хочешь от меня.

— Я не понимаю тебя.

— Я сказал это тебе тогда, Одри. Я знаю то, что ты хочешь знать.

— И что именно я хочу знать?! — крикнула Одри в ярости.

Дэниел спрыгнул с кровати и прошелся по комнате, как преподаватель на уроке. Одри вновь встала у окна, чтобы быть как можно дальше от него.

— Правду о Юджине, Одри.

Услышав это имя, Одри почувствовала невыносимую боль. Когда она собралась с силами, чтобы говорить снова, ее голос дрожал и срывался:

— Ты не можешь знать того, что произошло с Юджином.

Одри все еще пыталась убедить себя, что Дэниел — телепат, проявляющийся в личности темного Дэниела. Следовательно, он мог знать об Одри и ее прошлом лишь то, что знала или помнила она сама. Но не более того. Из этого неизбежно вытекало, что Дэниел мог знать, кто такой Юджин, но не то, что произошло с ним.

— Ты думаешь, что мои способности, — сказал старик, изобразив сочувствие, — не позволяют мне знать то, чего ты не знаешь, не так ли? Ты ошибаешься, Одри.

— Только Бог может знать о том, что произошло с Юджином… Только Бог и дьявол.

— И кто, по-твоему, я?

— Ни тот ни другой. Поэтому я не верю тебе.

— Блаженны верующие, ибо они избраны! Ты же, напротив, принадлежишь к огромной когорте недоверчивых посредственностей, которым обязательно нужно увидеть, чтобы поверить.

Одри уже не осознавала, как сильно изменился Дэниел: эти ужимки, эти спорадические ссылки на Священное Писание. И все же она заметила нечто новое, что заставило ее волноваться. Этот Дэниел хотел доказать ей, что он не лжет. Однако психиатр была уверена в обратном. Поэтому она сказала:

— Докажи мне, что говоришь правду, и я поверю тебе.

Дэниел глубоко вздохнул. Одри видела, как его лицо преобразилось, как взгляд ужасного существа на мгновение уступил место доверчивым глазам Дэниела. Потом он резко схватил ее за левую руку, за запястье. Это произошло так внезапно, что Одри даже не пришло в голову сопротивляться. Указательным пальцем правой руки Дэниел начал выводить на ладони Одри слово, букву за буквой. Это было имя: «Карен».

Наконец Дэниел отпустил руку Одри и сказал:

— Ты хотела доказательств — пожалуйста… А теперь прощай. Ты же слышала, что сказала монахиня: Дэниел должен отдыхать.

Одри быстро добежала от приюта до машины. Сев в машину, она заблокировала все двери, хотя это не заставило ее почувствовать себя в безопасности. Она еще не поняла, что произошло, но ее преследовало ощущение… Ощущение грязи внутри.

Она взглянула на левую руку, будто желая обнаружить на ней какие-нибудь изменения, но с рукой все было в порядке. Несколько раз она пыталась заглушить внутренний голос, который настойчиво повторял: «И как ты объяснишь, что Дэниел знает про Юджина?»

Юджин…

Дэниел был телепатом. Ничего другого ей в голову не приходило. Он проник в ее мозг — подумав об этом, Одри почувствовала приступ тошноты — и нашел там воспоминания о Юджине и те, другие, — о «статуе тройной лжи» и ночи в Гарварде. Разговоры о дьяволе, имя на руке — всего лишь инсценировка, умелый трюк, чтобы заставить ее потерять контроль над собой. Внутренний голос Одри замолчал. Хотя психиатр знала, что его аргументы не убедили ее. Она судорожно вздохнула и завела машину. Ей хотелось держаться как можно дальше от приюта и от Дэниела. Она проехала два квартала, глядя на шоссе и пытаясь собраться с мыслями. Но мысли вращались сами по себе, хотела она того или нет.

— Черт!

Одри резко затормозила. Она чуть не врезалась в машину, ехавшую впереди, и только сейчас догадалась об этом. Припарковавшись у тротуара, она достала из сумочки сотовый телефон, набрала номер и дождалась гудка.

— Да?

— Майкл!

— Одри?..

Макгейл не был уверен, что это она.

— Да, это Одри.

— А, привет! Как ты? Ты слышишь меня? Я в ресторане, здесь шумно, как…

— Да, я тебя слышу. Звоню узнать, у тебя все в порядке?

— Что-то случилось? Я заметил, что ты немного странная… Майки, сынок, брось каку! Извини, Одри, этот ребенок — сущий дьявол. Так о чем ты?

— Твоя жена тоже с тобой?

— Да. И мы втроем собираемся съесть восхитительный «Специальный Джо».

— «Специальный Джо»? — переспросила Одри взволнованным голосом.

— Да, в «Гриле Джо». Здесь, на Дартмут-стрит, возле гостиницы «Венданге». Ты знаешь, где это?

— Это рядом с моим кабинетом.

— Тогда присоединяйся. Мы только сделали заказ.

— Нет, спасибо. Я… не голодна.

— У тебя точно все нормально, Одри?

Она сбросила вызов. Руки снова дрожали. Но уже не так сильно.

Одри добиралась до своего офиса дольше обычного. Солнечный день был омрачен дождем. Тысячи машин тоскливо ползли по мокрым улицам, словно в похоронной процессии. «Что ж, достойный конец такого ужасного дня», — подумала Одри. Только дождя не хватало, чтобы она окончательно свалилась с ног. На нее нахлынула грусть. Упомянув о Юджине, Дэниел бросил горсть соли в открытую рану.

Было воскресенье. В этот день она не принимала пациентов. Но она приехала в офис не для того, чтобы работать. Она вошла в свой кабинет и направилась к большому шкафу, который стоял справа. За Одри, от двери до ковра, растянулась цепочка грязных влажных следов. Чистка персидского ковра обойдется ей в целое состояние. Она вытащила из сумочки маленький ключ и открыла один из ящиков шкафа. Из него она извлекла картонную коробку. На крышке значился год — 2000-й.

Она поставила коробку на колени и сняла крышку, издав протяжный вздох. Коробка была доверху забита фотографиями. Увидев первую, Одри разрыдалась. На ней был изображен новорожденный Юджин. Начало 1992 года, как раз через девять месяцев после того дня, четырнадцатого апреля, когда по их вине сгорел несчастный охранник. Спустя некоторое время гинеколог сказал Одри, что она забеременела в тот день. Иногда Одри думала, догадывалась о том, что это — знак, предупреждение. Но что она могла поделать?

Зак, отец ребенка, поспешил бросить ее, когда Одри сообщила ему, что ждет ребенка. Было очень тяжело продолжать учиться и одновременно заботиться о Юджине. Ей никто не помогал: Лео тоже отдалился, а мать Одри умерла, так и не увидев единственного внука, «сына греха», как она его называла. Одри растила сына одна, со всей любовью, и ей удалось выкарабкаться и сделать Юджина счастливым. Ничто из достигнутого ею в жизни не заставляло ее испытывать такую гордость. Ворох фотографий в коробках — единственное, что у нее осталось от сына. Он пропал солнечным летним днем 2000 года. Они вместе пришли в парк аттракционов Кони-Айленд, а потом Юджин просто исчез. Поэтому Одри так тяжело было смотреть на фотографию в кабинете Майкла, запечатлевшую физика с женой и сыном в том же чертовом Кони-Айленде. Полиция так и не смогла установить, что случилось с Юджином. Они до сих пор не знали, жив он или нет.

Плач Одри понемногу свелся к прерывистым всхлипываниям. Снаружи усилился дождь. Крупные капли забарабанили в окно. Машины, растянувшиеся по всему проспекту Содружества, не прекращали гудеть. Где-то взвыла сирена «скорой помощи».

Когда полиция прекратила поиски Юджина, Одри не хотела сдаваться и наняла частного сыщика, чтобы тот продолжил расследование. Он неплохо заработал на поисках ее сына. Сейчас на нее работали три детектива в нескольких штатах. Они ежемесячно высылали ей отчеты, но в них было одно и то же: «Дело не продвинулось» — или что-нибудь еще менее обнадеживающее. Но Одри верила. Она не могла не верить, что Юджин все еще жив. И все же куда меньше ей верилось, что однажды в ее доме зазвонит телефон и она услышит, что ее сын наконец нашелся. Живой. Одри отправилась бы хоть на край света и привезла бы Юджина домой. И тогда она подарила бы ему все подарки, те, что покупала Юджину каждое Рождество и каждый день рождения с тех самых пор, как он пропал. Разноцветные свертки пылились в шкафу, который она открывала лишь для того, чтобы положить туда новые подарки. Они ждали Юджина. Одри была сильной женщиной. Ей пришлось стать такой. Но теперь она понимала, что готова сдаться. Этот Дэниел свалился как снег на голову, пообещав рассказать «правду о Юджине». Какую правду? Что Одри пять лет не прекращала его искать? Неужели Дэниел и на самом деле мог сказать ей, что произошло с сыном? И ответить на самый главный вопрос, тот, который Одри едва бы осмелилась задать: Юджин еще жив?

«Он не может этого знать».

И снова Одри повторила себе, что Дэниел — телепат, а также обладает способностью видеть на расстоянии. Но телепаты не знают всего. Никто не знает прошлого и будущего, за исключением Бога и дьявола. Но если предположить, что Дэниел действительно одержим, как решила мать настоятельница? Тогда дьявол говорил бы через него и Дэниел знал бы то, о чем никто не может знать… Одри взглянула на последнюю фотографию Юджина. Сын улыбался. Рядом с ним стоял клоун с размалеванным красной и белой краской лицом и одетый в неряшливый костюм. От руки клоуна тянулись почти невидимые нейлоновые нити, державшие целое облако желтых шаров. Во сне Дэниел что-то говорил о желтых шарах… И все же Одри не могла поверить, что Дэниел одержим. Она нуждалась в неопровержимых доказательствах, этого требовала ее натура психиатра. Если он — дьявол, так пусть это докажет. Тогда она поверит.

Вновь послышалась сирена машины «скорой помощи», на этот раз гораздо ближе. Одри почесала нос. Она прекратила всхлипывать и немного успокоилась. Слезы иногда полезны, хотя облегчение будет недолгим. Слезы оставили соленый след в ее душе.

Сирена не смолкала. К ней присоединились новые разъяренные гудки. Должно быть, «скорая помощь» застряла в пробке. Одри поднялась, не выпуская из рук фотографию Юджина, подошла к окну и увидела машину «скорой помощи», которая действительно стояла в пробке на углу между проспектом Содружества и боковой улицей. Казалось, ей будет трудно отсюда выбраться — машину зажали со всех сторон, не давая развернуться. Видимо, то же самое подумали и врачи «скорой помощи», потому что Одри увидела, как они выпрыгивают из машины и вытаскивают носилки и набор инструментов для реанимации. Или они сошли с ума, или действительно сильно спешили. Страшная мысль мелькнула в голове Одри:

— Нет, нет… Нет, нет, нет!

Она выскочила из приемной без пальто, даже не закрыв за собой дверь. Стоило ей выбежать на тротуар, как яростный дождь окатил ее с ног до головы. Растерявшись, она огляделась по сторонам и побежала направо.

Мокрые волосы лезли в глаза, в ботинках отвратительно чавкало. Разминувшись с пожилой парой, бежавшей от дождя ей навстречу, Одри неожиданно свернула с тротуара и выскочила на шоссе, едва не угодив под машину. Вслед ей понеслись проклятия водителя. Она начала пробираться между стоявшими в пробке автомобилями. Их владельцы смотрели на нее с жалостью, решив, что, видимо, у этой бедной женщины не в порядке с головой. Наконец Одри добежала до машины «скорой помощи». Водитель, сидевший в кабине, смертельно перепугался, когда она возникла перед ним. Одри отчаянно барабанила по двери, пока он не опустил стекло.

— Чего тебе?!

— Где врачи?!

— Катись отсюда, сумасшедшая!

— Где врачи? Говори! — крикнула Одри, схватив водителя за край униформы.

Тот хотел было закрыть окно, но увидел, что Одри держит фотографию улыбающегося мальчика, позировавшего вместе с клоуном, и сердце его смягчилось:

— В «Гриле Джо».

И вновь Одри начала безумный бег под дождем, среди машин. Добравшись до ресторана, она налетела на разноцветное скопление зонтиков и плащей. Их владельцы толпились рядом. Одри локтями прокладывала себе дорогу, получая тычки и оскорбления, пока не вошла наконец в «Гриль». В ресторане яблоку негде было упасть, но никто не ел. В воздухе витали восхитительные ароматы жареного мяса и свежей кукурузы — запахи радостных семейных ужинов и праздников, полных смеха. Бог не должен был допускать, чтобы кто-то умер в таком месте, как это, но допустил. Врач прекратил нажимать на грудь женщины. Она лежала на полу, ее блузка была расстегнута. К счастью, кто-то вовремя увел отсюда ее сына.

— Мне очень жаль, — сказал врач.

Инфаркт был молниеносным, он убил эту молодую женщину. Муж смотрел на врача отсутствующим взглядом. Он не понимал. Не хотел понимать. Он повернулся к людям, которые обступили его со всех сторон, с надеждой, что, может быть, кто-нибудь из них объяснит ему, что произошло. И встретился взглядом с Одри:

— Одри? Ты?

Она сглотнула слюну. И он заметил, как по ее щекам катятся горькие слезы.

— Майкл, я…

— Она мертва.

— Я знаю.

Одри знала — жену Майкла звали Карен: то самое имя, которое Дэниел написал на ее ладони, чтобы заставить поверить. Он добился своего. Теперь она верила.

Джозеф Нолан заканчивал готовить себе ужин, когда раздался звонок домофона. Он не мог представить, кто бы это мог быть: к нему никто не приходил, кроме детей, навещавших его два раза в неделю. Он убавил газ и направился к двери:

— Да?

Никто не ответил.

— Говорите.

Тишина. Наверное, какой-то подросток решил подшутить. Джозеф вернулся к спагетти с томатами, но звонок повторился.

— Ох уж эти дети!

Теперь, вместо того чтобы направиться на кухню, он подошел к одному из окон в гостиной, из которого просматривалась парадная лестница. Увидев, кто стоит внизу, он на мгновение лишился дара речи:

— Одри!

Джозеф схватил трубку домофона и открыл дверь. Потом попытался немного разгрести бардак, который царил в квартире. Одри вошла в тот миг, когда Джозеф забрасывал бейсбольные журналы под кресло. Он повернулся, широко улыбаясь, но, увидев Одри, не мог скрыть беспокойства:

— Ты вымокла… Что с тобой, Одри?

Вода с ее одежды стекала на пол у входа — Одри казалась призраком. Джозеф заметил, что она плачет.

— Входи, пожалуйста.

Джозеф подождал, пока она войдет, а потом захлопнул дверь.

— Рассказывай, что произошло.

— Обними меня… — прошептала Одри.

Джозеф прижал ее к себе. Его футболка намокла, но пожарный не разомкнул объятий. Сейчас Одри, как никто в этом мире, нуждалась в заботе и утешении. Она казалась такой беззащитной. Даже ничего не смысля в психологии, пожарный догадался о том, что боль Одри слишком сильна и причины ее лежат намного глубже случившегося этим вечером, что бы это ни было. От сухой и профессиональной манеры поведения, которую Одри демонстрировала с первых минут их знакомства, не осталось и следа.

Такую Одри — хрупкую и беспомощную — Джозеф видел впервые. И он хотел ей помочь. Джозеф родился, чтобы помогать другим. Поэтому он стал пожарным.

— Мне очень жаль, — всхлипнула Одри. — Я не должна была приходить.

Пожарный покачал головой. Не за что было извиняться. Он осторожно разжал руки Одри и взял ее за плечи, чтобы придать больше убедительности своим словам:

— Все будет хорошо.

То же самое сказала Одри Дэниелу на последнем сеансе, перед тем как появилась его темная сторона, незадолго до ужасной и абсурдной смерти жены профессора Майкла Макгейла.

— Нет, это не так. Ничего хорошего не будет, никогда не будет так, как мы хотим.

Голос Одри был тверд. Она прекратила плакать, но глаза, в которых плескалась бездонная боль, не умели лгать. Джозеф убрал с лица Одри влажные волосы. Затем, не думая о том, что делает, погладил ее щеку. Одри отпрянула, и он тут же убрал руку:

— Извини. Я…

Одри приложила палец к его губам и не дала закончить. Потом она снова поднесла руку пожарного к своей щеке. Джозеф увидел, как она закрыла глаза и прижалась к его ладони. За всю свою жизнь он не встречал такой красивой женщины. Все преграды рухнули. Его пальцы утонули в ее волосах и коснулись затылка. Там удивительно нежная кожа Одри пылала.

— Я поцелую тебя, — сказал Джозеф серьезно.

 

14

Бостон

Одри сбросила вызов Джозефа на мобильном. Пожарный не оставлял надежды поговорить с ней. Автоответчик Одри ломился от его сообщений, и секретарша уже не знала, как объяснить ему, что ее начальница несколько дней не появляется на работе. Психиатр избегала Джозефа, и ему давно следовало это понять. Но он не сдавался. Пока он ограничивался лишь настойчивыми звонками, хотя рано или поздно — и Одри в этом не сомневалась — он отыщет ее во время посещения приюта или заявится к ней домой. Джозеф был хорошим человеком и беспокоился о ней. Да и как могло быть иначе, после того как она появилась в его доме, промокшая до нитки и совершенно сбитая с толку?

Одри и сама не понимала, что заставило ее тогда прийти к Джозефу. Возможно, она просто хотела, чтобы кто-нибудь обнял ее. Она чувствовала себя подавленной и беззащитной и совершила ошибку, которую сейчас пыталась исправить. В тот вечер они с Джозефом занялись любовью, что совершенно не входило в планы Одри. Она уже не помнила, когда последний раз была с мужчиной. Джозеф оказался нежным и чутким любовником, но это не принесло ей облегчения. Она не желала завязывать серьезных отношений. Даже с таким милым человеком, как Джозеф. Она должна была бросить все силы на поиски своего сына Юджина. Лишь это имело для нее значение.

Уступив настойчивости Джозефа, Одри рассказала ему той ночью, что жена ее друга Майкла Макгейла только что умерла от внезапного инфаркта в ресторане неподалеку от ее приемной. Она рассказывала об этом сбивчиво, путаясь в словах, многого не договаривая, но Джозеф не настаивал на подробностях. Она покинула квартиру, когда начало светать. Всю ночь ее мучили кошмары, а Джозеф так и не сомкнул глаз, пытаясь успокоить Одри. Он действительно был хорошим. Но Одри следовало уйти. Одной. Она не хотела впутывать Джозефа в эту странную и страшную историю.

Мать настоятельница оказалась права: Дэниел — одержимый. Одри не поверила ему и, сама не ведая того, что творит, потребовала у него доказательств. Он сдержал свое слово. Своей недоверчивостью она обрекла на смерть жену Майкла. Еще одна смерть на ее совести — страшная цена за то, чтобы раскрыть ей глаза. Но теперь она верила… Верила, что устами Дэниела говорит демон, что он знает правду о Юджине. И Одри хотела знать эту правду. Она желала этого всей душой. Каждая секунда, которую она проводила в неведении, забивала еще один гвоздь в ее сердце. Существо, овладевшее Дэниелом, могло покончить с ее страданиями. Но Одри знала, ей с детства вбили в голову, что дьявол никогда ничего не дает даром. И он потребует у нее единственное ценное, что у нее еще осталось после потери Юджина, — ее душу.

Перед ней разверзлись две глубокие пропасти, между которыми она должна была выбирать. Сегодня она вернулась в приют, хотя и надеялась, что ей не придется этого делать. Накануне она решила, что нашла способ заставить злого духа, вселившегося в Дэниела, заговорить, не обрекая себя на вечные адские муки. Кроме того, это позволило бы спасти ни в чем не повинного старого садовника.

Священник из Бостонской епархии мог бы изгнать дьявола из Дэниела. Мать настоятельница уже занялась всеми необходимыми приготовлениями, чтобы ускорить процесс. Она приняла идею Одри без колебаний, ведь она и сама подозревала, что Дэниел одержим лукавым, ей требовалось лишь согласие психиатра. И вот этот день настал.

У входа в приют, скользя отсутствующим взглядом по обветшавшим стенам, Одри молилась. Впервые за много лет она делала это с подлинным смирением. Она просила Бога помочь ей изгнать дьявола из Дэниела и выведать у лукавого правду о Юджине. Одри отдавала себе отчет, что во время обряда экзорцизма могло обнаружиться то, что она всегда хотела скрыть, но выбора не было. Впрочем, ее это уже не волновало. Демон не солгал ей, когда сказал, что нет ничего важнее правды.

Она почувствовала слабость. От затхлого запаха ее мутило, к тому же почти три дня она ничего не ела. Отец Томас Гомес, экзорцист Бостонской епархии, предупредил мать настоятельницу: для того чтобы изгнать дьявола, все участники ритуала должны соблюдать строжайший пост. Было решено, что при отчитке Дэниела будут присутствовать только Одри и священник. Мать Виктория настаивала и на своем участии, но Одри удалось ее отговорить. Она объяснила, что преклонный возраст монахини не позволит ей держать строгий пост, так как это плохо скажется на ее здоровье. Сначала монахиня не сдавалась. Она готова была рискнуть, если это поможет освободить Дэниела от зла. Тогда Одри привела другой неоспоримый довод: слабое здоровье матери настоятельницы не только не поможет Дэниелу, а напротив, способно усилить в нем беса, что сведет на нет все старания. В конце концов монахиня нехотя отступила под напором Одри.

Для отчитки выбрали комнату Дэниела — самое подходящее место во всем приюте, за исключением терапевтического кабинета, но от него сразу отказались. Как у матери Виктории, так и у Одри сложилось впечатление, что кабинет стал «территорией» врага.

Перед тем как отправиться к Дэниелу, Одри зашла в кабинет матери настоятельницы.

— Присмотри за Дэниелом. Он очень напуган, а отец Гомес не позволяет мне видеться с ним. Мы будем молиться за него в часовне, — сказала монахиня и дрожащим голосом добавила: — Да хранит вас Господь.

Проходя по коридору, Одри почувствовала приторный аромат ладана, смешанный с едким запахом щелока. Экзорцист ждал ее у дверей комнаты Дэниела во всеоружии: он приготовился к бою. На нем была церемониальная туника из белого льняного полотна, а с шеи свешивалась фиолетовая епитрахиль. Когда он говорил, его слова звучали резко:

— Мисс Барретт, я — отец Гомес. Хотя Церковь ныне рекомендует, чтобы во время совершения обряда присутствовал психиатр, ваши научные знания нам ничем не помогут, как и вы сами. Поэтому я прошу вас не вмешиваться ни во что и ни при каких обстоятельствах, кроме тех случаев, когда я сам вас об этом попрошу. Договорились?

— Конечно.

Может быть, под влиянием кино Одри представляла себе священника-экзорциста мудрым седобородым старцем, закаленным в тысячах сражений с Князем Тьмы, с прожигающим насквозь взглядом. И она испытала некоторое разочарование, увидев, что отец Гомес — молодой человек испанского происхождения, с надменным и высокомерным выражением лица. Экзорцизм — безжалостная борьба между добром и злом, терра инкогнита, где обе силы равны, как никогда. Чтобы выиграть сражение, необходимы вера и настойчивость. И смирение. Экзорцист, судя по всему испытывавший недостаток последнего, мог запросто угодить в ловушку дьявола. В этой борьбе священник — лишь орудие Всевышнего, и хорошо бы отцу Гомесу не забывать об этом.

— Это ваша первая отчитка?

Одри должна была задать этот вопрос: слишком многое поставлено на карту.

— Нет! Само собой, это не первая моя отчитка!

— Я рада. Для меня это очень важно.

Отец Гомес бросил на нее презрительный взгляд и, не говоря ни слова, вошел в комнату Дэниела.

От запаха ладана запершило в горле. Дэниел сидел на кровати. Рядом с ним экзорцист положил распятие, обычно висевшее на стене. Одри обнаружила и другую перемену: на столике, там, где обычно стояла лампа, отец Гомес поставил образ Пресвятой Девы и два маленьких сосуда: один со святой водой, другой с солью.

— О… дри!.. Мне страшно.

— Сядь! — приказал Дэниелу священник, увидев, что старик собирается встать с кровати.

— Не надо с ним так разговаривать! — вспыхнула Одри. — Не видите, он запуган? Спокойно, Дэниел. Я здесь. С тобой ничего не случится.

Заклинатель духов скорчил отчаянную гримасу, перед тем как сказать:

— Мисс Барретт, повторяю еще раз. Вы должны делать только то, что я вам говорю. Если вас это не устраивает, не лучше ли вам покинуть комнату и не участвовать в ритуале? Не стоит недооценивать дьявола.

«Это не дьявол, тупица. Это всего лишь бедный сумасшедший старик, который смертельно напуган», — подумала Одри, но все же ответила:

— Я сделаю все, как вы прикажете.

— Отлично, — произнес отец Гомес не без удовольствия. — Сначала наденьте это на Дэниела.

Увидев, что заклинатель духов достал из своего чемоданчика, Одри снова едва не сорвалась.

— Я… я не хочу… рем… ни…

Мучения Дэниела отозвались в ее сердце щемящей болью.

— Дэниел, ты веришь мне?

— Да.

— Тогда ты поверишь мне, если я скажу тебе, что нужно надеть ремни? — Дэниел кивнул. — Я затяну их не туго.

— Затяните их потуже.

И в третий раз Одри не сказала того, что она думала. Но ненавидящий взгляд, который она метнула в сторону священника, был красноречивее всяких слов.

— Я должна делать то, что говорит отец Гомес. Понимаешь, Дэниел?

— Я… верю… тебе.

Следуя инструкции заклинателя духов, Одри привязала ремнями руки Дэниела: одну к изголовью кровати, другую к ее изножью. Старик сидел с распростертыми руками, как сам Христос на распятии, которое лежало возле него. Отец Гомес удовлетворенно покачал головой. Потом он снова порылся в своем чемоданчике, из которого на сей раз извлек маленькую цифровую видеокамеру.

— Вы будете записывать обряд?!

Это стало для Одри неожиданностью. Она уже смирилась с тем, что в ходе отчитки могут всплыть подробности из ее прошлого, которые она предпочла бы сохранить в тайне. Но ей не могло прийти в голову, что все это будет записано.

— Я записываю все мои отчитки. Таковы правила, и их надо соблюдать, если технические средства позволяют.

— Вы в самом деле считаете это необходимым, отец Гомес?

Ответом ей была обидная и высокомерная гримаса.

— Запись заклинания — обычная процедура в двадцать первом веке. Вас это беспокоит?

«Ясное дело, меня это беспокоит, тщеславное дерьмо», — подумала Одри.

— Нет. Все в порядке.

Отец Гомес поставил камеру на комод, стоявший у стены, на которую смотрел Дэниел, навел объектив, отрегулировал резкость, нажал кнопку записи и вернулся на место.

— Начнем, пожалуй. Камера уже работает. Вы можете про себя молиться за Дэниела, но повторяю последний раз: не вмешивайтесь ни во что ни при каких обстоятельствах, кроме тех случаев, когда я сам об этом попрошу.

— Я так и сделаю.

Заклинатель духов встал слева от Дэниела и указал Одри, чтобы та отошла в другую сторону. Психиатр видела, как отец Гомес взглянул в объектив камеры. Он буквально светился глупым самодовольством, даже пригладил волосы, как будто готовился к конкурсу мужской красоты, а не к сражению с дьяволом. Наконец он достал из кармана книгу с текстами для экзорцизма и, закрыв глаза, начал молиться про себя. Закончив подготовительную молитву, он перекрестился, призвав Одри сделать то же самое, и произнес:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Вы должны отвечать «аминь».

— Аминь.

Протянув руки и раскрыв ладони, заклинатель духов продолжил:

— Бог, Отец Всемогущий, который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины, да пребудет с нами. — И, повернувшись к Одри, добавил: — И с твоим духом.

— И с твоим духом.

— Дэниел, я прошу у тебя разрешения изгнать бесов, которые терзают тебя. Ты согласен?

Дэниел не знал, что ответить. Поэтому он посмотрел на Одри, которая кивнула головой и прошептала: «Скажи „да“».

— Да… Да.

Экзорцист взял горсть соли, которую он бросил в сосуд со святой водой:

— Мы уповаем на тебя, Отец Всемогущий, который благословил в доброте своей эту соль, созданную Тобой. Ты приказал пророку Елисею бросить ее в воды иерихонские, и сделалась вода здоровой. Помоги нам, Господь, чтобы, окропив себя этой водой, смешанной с солью, мы избавились от дьявольских козней и Святой Дух пребывал с нами во веки. Во имя Господа нашего Иисуса Христа…

Отец Гомес вновь взглянул на Одри. Но та не сказала «аминь». Она была погружена в себя.

— Отвечайте «аминь»! — зашипел отец Гомес.

— Аминь.

Побагровев от злости, экзорцист перешел к литаниям, но, срываясь с его губ, сладкие слова молитвы отдавали горечью:

— Дорогие братья, мы усердно просим о милосердии Бога, чтобы при заступничестве всех святых услышал Он зов Церкви о помощи нашему страдающему брату Дэниелу.

Старик и в самом деле страдал. Но злому духу, сидевшему у него внутри, похоже, все было нипочем. Пока Одри даже не наблюдала никаких признаков его присутствия.

— Опустимся на колени, чтобы начинать литании, — произнес заклинатель духов. — Не ты, Дэниел.

Дэниел и не смог бы встать на колени, даже если бы очень этого захотел, — ремни не давали ему пошевелиться. Он был крепко привязан к кровати. Садовник вспотел: пот катился со лба и заливал глаза. Он с мольбой взглянул на Одри, и та уже готова была вытереть ему пот, но вовремя остановила себя, сообразив, что в таком случае экзорцист вышвырнет ее из комнаты. Не в силах выносить страдания старика, Одри уставилась в пол.

— Господи, помилуй. Господи, помилуй…

Отец Гомес начал монотонную бесконечную молитву, в которой молил Бога, Пречистую Деву, ангелов и всех святых заступиться за Дэниела. Просьба заканчивалась словами: «Христос, внемли нам».

Все произошло тогда, когда у Одри уже заныли колени и она снова подняла глаза на Дэниела. Он глядел на нее не мигая. Одри прочитала на его губах: «Я здесь» — и поняла, что демон вновь вошел в тело Дэниела. Гомес не заметил дрожи в ее ногах, когда сказал:

— Поднимайтесь. Господь Бог наш, всеблагой и всепрощающий, услышь нашу молитву и в милосердии Твоем избавь раба Твоего, Дэниела, которым завладел дьявол. Во имя Господа нашего, Иисуса Христа. Аминь.

— А… минь, — растерянно пробормотала Одри.

Душа старого садовника покинула комнату. В его тело вселилось существо, терзавшее его с тех самых пор, как сгорел монастырь. За этим пожаром тянулась цепь почти невообразимых событий, которая привела к сегодняшней схватке добра и зла. Два противника сошлись на поле сражения.

— Добрый вечер, отец Гомес, — сказал темный Дэниел. Он сказал это нарочито вежливо, с любопытством разглядывая ремни, привязавшие его к кровати.

— Наконец ты осмелился показаться, трус Сатана!

Одри надеялась, что экзорцист, почувствовав присутствие злого духа, не испугался. Она желала лишь одного — чтобы мужество не изменило ему, а его излишняя самоуверенность не привела к краху.

— Ты называешь меня трусом, священник?

Темный Дэниел продолжал дурачиться, но экзорцист ничего не ответил. Его этому учили. Он вцепился в книгу, которую держал в руках, и начал читать:

— «Под защитой Всевышнего, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью…»

— Ты не отвечаешь мне? Ты отказываешься слушать? — спросил Дэниел.

Отец Гомес повысил голос:

— «Ты, Господь, мое убежище. Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: „Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!“ Ты, Господь, мое убежище».

— Так думала и та девушка из Гватемалы… Что Господь — ее убежище. Бедная дурочка…

Заклинатель духов запнулся. Его молчание не продлилось и секунды, но Одри догадалась, что он чем-то встревожен.

— «Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы…»

— Она жила в том зараженном шалаше, — продолжал Дэниел вкрадчивым голосом. — Ей было всего двенадцать. Помнишь?

Одри отошла от Дэниела подальше. Тот по-прежнему сидел на краю кровати с распростертыми руками. Но его сходство с распятым Христом казалось сейчас кощунственным. Дэниел излучал почти осязаемое зло, которым Одри боялась заразиться. Может быть, она опасалась напрасно. А может, и нет. Отец Гомес, напротив, был тверд. Хотя Одри могла поклясться: не будь у него в руках книги, он зажал бы уши, чтобы не слышать насмешливых слов Дэниела.

— «…перьями Своими осенит тебя, — голос священника сорвался на крик, — и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень… Ты, Господь, мое убежище».

— Девочке было всего двенадцать. И у нее был маленький секрет.

Дэниел посмотрел на Одри, заставив ее содрогнуться.

— «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится».

— Слушай меня, священник!

Ремни лопнули, издав сухой и краткий звук. Шквал зловонного воздуха всколыхнул одежды. Сдерживая крик, Одри зажала себе рот.

— «Только смотреть… только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым».

Дрожа и запинаясь, отец Гомес не прекращал читать литании.

Но Дэниел вновь прервал его, спокойно распутав обрывки ремней на запястьях:

— Я сказал, слушай меня!

Заклинатель духов оцепенел, а потом попятился назад, ударился о комод и чуть не упал. Кто-то, глядя со стороны, мог бы подумать, что заклинатель сам отступил и случайно налетел на комод. Но Одри знала, что это не так. Она видела ужас, исказивший лицо отца Гомеса. Экзорцист двигался не по собственной воле: Дэниел управлял им как марионеткой. Старый садовник снова заговорил. И от его голоса кровь стыла в жилах:

— Ты убил ее.

— Демон, который обладал ею, убил ее!

Экзорцист оправдывался. Изменившись в лице, он ползал по полу под пристальным взглядом Дэниела и бормотал: «Книга, где моя книга?»

— Ты знал, что она была беременна?

Отец Гомес смолк и застыл на месте. Этого он не знал. Одри, забившись в угол, наблюдала за происходящим. Книга, которую искал экзорцист, лежала под ногами Дэниела. Тот поднял ее с пола и подбросил:

— Вот твоя книга, священник.

Священник с трудом поймал книгу и принялся лихорадочно перелистывать страницы, пытаясь найти то место, на котором остановился, но не смог. В отчаянии священник схватил крест, лежавший на кровати, и, загородившись им от Дэниела, как щитом, начал громко читать первую попавшуюся страницу:

— «Изыди из раба Божьего Дэниела, которого Бог сотворил по подобию Своему, наделил его дарами и принял как сына своего милосердия. Заклинаю тебя, дьявол, князь мира сего: признай власть и силу Иисуса Христа, который победил тебя в пустыне!..»

Эти слова сделали то, что уже казалось невозможным. Дэниел закашлялся, будто в него вонзились тысячи отравленных стрел. Одри в ужасе смотрела на чудовищные изменения, которые происходили в теле старика. (Потом, когда просматривали запись, на пленке этого не оказалось.) Под кожей Дэниела что-то зашевелилось. Что-то исказило его лицо и заставило сорвать с себя рубашку, завывая от боли.

— Боже, боже, боже! — шептала Одри.

Торс Дэниела вздулся сплетениями черных жил: пульсирующих, живых. Они ползли и извивались под кожей. Одри повернулась к экзорцисту. Сейчас священник сам напоминал одержимого. С побелевшим как полотно лицом, вытаращив глаза, он истошно завопил:

— «…преодолел твои западни в Саду, освободился от тебя на кресте и, воскреснув из мертвых, забрал твоих пленников в царство света». Изыди из этого человека, из Дэниела, которого Христос от рождения нарек Своим братом и умер за его грехи на кресте. Заклинаю тебя, Сатана, искуситель рода человеческого!

Изо рта Дэниела вырывались тысячи отвратительных голосов, которые издавали предсмертные вопли на тысяче различных языков.

Пора. Демон, засевший в Дэниеле, вот-вот будет разгромлен. Одри должна была спросить его о Юджине. Сейчас, когда он слаб, как никогда. Одри встала на колени у кровати, на которой выл и извивался Дэниел. Отец Гомес был так поглощен ритуалом, что ничего не заметил. Он продолжал изо всех сил выкрикивать слова, которые считал могущественными. Черная, с резким запахом смерти и разложения жидкость внезапно хлынула из правого уха Дэниела и брызнула Одри в лицо. Она почувствовала позыв к рвоте, пустой желудок свело болезненной судорогой. Чувствуя во рту горький привкус желчи, Одри приготовилась спросить Дэниела, что произошло с ее сыном Юджином. Дэниел не смотрел на нее. Когда он повернулся, все ее надежды исчезли. Демон, который им обладал и который, как думал заклинатель духов, был близок к поражению, вдруг подмигнул, как уже делал однажды. Он вновь обманул ее. Он обманул их обоих. Жестокий оглушительный смех вырвался из этого злого духа, который крикнул:

— АД ПОВСЮДУ!

Заклинатель остолбенел. А Одри — просто сникла.

— Подойди поближе, — попросили демонические голоса, которые говорили как один. Они прошептали что-то Одри. Правду, которую она так хотела знать.