Куда я пошел потом?

Что я делал?

Как все повернулось?

Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я.

Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так:

Уныние.

Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло.

В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев.

– Что с тобой случилось? – спросил я, столкнувшись с ним на дорожке.

– Да, фигня, – ответил он, – ничего.

Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег.

– Тебя все же прижали, да? – спросил я.

Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег.

– Прижали, ну. – Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. – Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря.

– Ну что, справедливо, – заключил я.

– Ну, наверное, ага.

Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил.

Да и какая все равно от моих молитв польза?

Уж точно они ни черта не помогли мне самому, – но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других – призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так.

А может, молитвы на самом деле помогли.

Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри…

Выходило, что у всех дела шли более-менее норм.

У всех, кроме меня.

Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово «бедолага» как ничтожное существо, каким я и был.

Про себя я скулил.

Ныл.

Хныкал.

Расчесывал себя изнутри.

Потом смеялся.

Над собой.

Это случилось, когда я гулял вечером после обеда.

Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть.

И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: «Чему это ты смеешься?» Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей.

Вот тогда-то я и решил, что мне надо что-нибудь решить.

Мне надо было решить, что я буду делать, кем быть.

Я стоял у столба и ждал, чтобы кто-то что-то сделал, пока не понял, что кто-то, которого я жду, – это я сам.

Внутри у меня все онемело, едва ли не помертвело, ну прямо как будто боялось пошевелиться, ожидая моего решения.

Я выдохнул и сказал: «Ладно».

Большего и не требовалось.

Только одно слово. И, рванув домой, я знал, что намерен сделать: прийти, помыться, пробежать пять километров до дома Ребекки Конлон и спросить ее, не хочет ли она чем-нибудь заняться на выходных. Какая разница, кто что подумает? Мне было все равно, что скажут мать или отец, Руб или Стив, Сара или вы. Я знал, чего именно я хочу, вот и все.

– Сейчас же, – убеждал я себя на бегу, бросая плечи вперед и газуя, словно за механическим зайцем. И дурнота разливалась во мне, словно еда в животе превращалась в кислоту. Но все равно я не сбавлял ходу и заскочил в калитку и в дом – и увидел.

Сару на телефоне. Телефон.

«Да, телефон! – подумал я. – Ну конечно». Столько бежать, а потом говорить с ней лицом к лицу теперь казалось довольно страшным, так что возник новый план: дойти до ближайшей телефонной будки. Я выгреб у себя из стола немного мелочи, переписал из отцовского блокнота себе на руку телефон Конлонов и снова убежал на поиски телефона.

Во дворе меня догнал окрик:

– Эй! – Это был Стив, с крыльца. А я его даже не заметил, врываясь в дом. – Куда помчался?

Я остановился, но не стал отвечать. Я быстрым шагом вернулся к крыльцу, внезапно вспомнив, что он сказал мне в последний раз, когда говорил с крыльца, в тот вечер, когда мы с Рубом вернули знак «Уступи дорогу».

«Вы такие раздолбаи». Вот что он тогда сказал, и теперь, поднявшись на крыльцо, я наставил на Стива, который потягивался, откинувшись на перила, палец и сказал:

– Еще раз скажешь, что я раздолбай, я тебе рожу расквашу. – Я не шутил, и по лицу Стива было видно, что он это понял. Он даже улыбнулся, будто что-то такое знал. – Я боец, – закончил я, – а не раздолбай. Есть разница.

Еще на какую-то долю секунды я задержал на нем взгляд. Я совсем не шутил. Отвечал за каждое слово. Стиву это пришлось по душе. А мне еще больше.

Телефонная будка.

Я двинулся прочь, с одним стремлением.

Единственный недостаток телефонного плана: я нигде не мог найти будки. Я помнил будку в одном месте на Элизабет-стрит, но оказалось, что ее убрали. Оставалось только бежать, на этот раз в направлении Конлонов, и наконец километра через три я заметил телефон. Еще бы пара километров, и я в конце концов смог бы поговорить с ней лично.

– Ой, чувак. – У телефона я встал, упершись ладонями в колени. – Чувак.

Я совершенно неожиданно понял, что добежать до телефона было самой легкой частью задачи. Теперь мне предстояло набрать номер и поговорить.

Мои пальцы скребли, будто когти, старинный диск, я набрал цифру за цифрой, и…

Ждал.

…ын-н.

Пошли гудки.

Ын-н-никого.

Никого.

Никого.

Трубку взяла не она, и мне пришлось объяснять другому человеку, кто я такой.

– Кэмерон.

– Кэмерон?

«Кэмерон Волф, старая дура!» – хотелось мне завопить, но я взял себя в руки. Нет, я ответил даже с достоинством:

– Кэмерон Волф. Я помогал сантехнику.

Произнеся эти слова, я понял, что еще нисколько не отдышался после бега. Я тяжело дышал в трубку, даже когда услышал там наконец Ребекку Конлон.

– Ребекка?

– Да?

Голос, ее голос.

Ее.

Я говорил, запинаясь, но не от оцепенения. Я собрался, и все говорилось с расчетом, со страстью, даже с какой-то суровой твердой гордостью. Мой голос полз к ней. Вопрошал. Мозжил телефон. Ну давай же. Пора. Спроси.

– Да, я думал… – В горле жгло. – Думал, если бы…

Суббота.

В субботу лучше всего.

Нет.

Нет?

Именно, нет – ты меня понял.

Вообще-то, Ребекка Конлон не произнесла слова «нет», когда отказалась встретиться со мной где-нибудь в субботу. Она сказала: «Я не могу», – и теперь, вспоминая наш разговор, я пытаюсь понять, было ли огорчение в ее голосе искренним.

Конечно, пытаюсь, ведь она тут же сказала, что ничего не может планировать и на воскресенье, и на следующие выходные из-за каких-то там семейных дел или чего-то из той же серии. Притворяться ни к чему. Она готовила себе крепкую почву, чтобы не подпустить меня ближе. Понимаете, про воскресенье я даже не успел спросить. Не говоря уж про следующие выходные! Боль в ухе считала мне секунды. Черное небо как будто опустилось на землю. Мне казалось, будто меня засасывает в серые тучи над головой, и медленно-медленно наш разговор сошел на нет.

– Ну, может как-нибудь в другой раз.

Я злобно ухмыльнулся замызганной телефонной будке. Голос у меня, однако, все еще был любезным и сдержанным.

– Ага, здорово было бы, ну.

Славный, чудный голос. Слышу ли я его в последний раз? Наверное, если, конечно, она не настолько дура, чтобы оказаться дома в будущие выходные, когда мы с отцом будем заканчивать работу.

Да, этот голос, и почему-то я уже не мог сказать, действительно ли он мне такой настоящий. Слишком он недоступен для настоящего.

– Ладно, до скорого, – попрощался я, но ничего скорого с ней не предвидел.

– Ага, пока-а. – Этим добавила к ранению оскорбление.

Она повесила трубку – зверски. Я слушал изо всех сил, и звук этот рвал мне голову. Медленно, очень медленно я отпустил трубку и вышел, бросил ее висеть, полумертвую.

Схваченную.

Допытанную.

Повешенную.

Бросил ее висеть и пошел прочь, домой.

Обратный путь не был таким тоскливым, как вы могли бы подумать, потому что мысли воевали у меня в голове, и от этого время бежало быстрее. Каждый шаг оставлял на тротуаре невидимый след, который только я смогу учуять, проходя мимо в будущем. Повезло.

На полдороги я заметил на углу еще одну телефонную будку, она трунила и смеялась надо мной из боковой улицы.

«Ха!» – только и сказал я про себя, продолжая путь и пытаясь почесать лопатку усталой пятерней, что вытянулась на конце выгнутого, перекрученного локтя.

На этот раз я ввалился в калитку, пооколачивался по дому и где-то в половине одиннадцатого уже лег.

Я не спал.

Я потел, дрожал – один.

И видел картины, налепленные мне на глаза.

Вброшенные в них.

Видел все. В подробностях. От бейсбольной и крикетной бит, лекарственного холодка, столба без знака, снов, отцов, братьев, матери, сестры, Брюса, друга, девушки, голоса, пропавшего – и до. Меня.

Моя жизнь топталась по моей постели.

Слезы чугунными ядрами катились по лицу.

Я видел, как иду к телефону.

Говорю.

Бреду домой.

Потом, где-то около часу ночи, я встал, натянул джинсы и босиком пошел на задний двор.

Из комнаты.

По коридору.

Через черный ход.

Ледяная ночь.

По цементу и на траву, там я остановился.

Я стоял и смотрел – в небо и на город вокруг меня. Стоял, свесив руки, и видел все, что со мной произошло, и кем я был, и как все всегда будет у меня в жизни. Истину. Никаких желаний, никаких догадок. Я знал, кто я и что буду делать всегда. Я не сомневался в этом, зубы у меня сомкнулись, а зрение жгло глаза.

Рот у меня распахнулся.

Оно случилось.

Да, подняв голову к небу, я завыл.

Раскинув руки, я выл, и все из меня выходило вон. Образы лились из горла, и прошлые голоса окружили меня. Небо слушало. А город – нет. Мне было плевать. Меня занимало одно: выть, слышать собственный вой и запоминать, что в этом мальчишке есть сила, есть, что отдать. Я выл ой как пронзительно и безнадежно, сообщая миру, что я здесь и не сдамся.

Ни сегодня.

И никогда.

Да, я выл, а за дверью черного хода столпилась, неведомо для меня, вся семья, смотрела на меня и не понимала, что это я затеял.

Сначала все черно-белое.

Черное на белом.

Это где я иду, по страницам.

Вот по этим страницам.

Иногда получается, что одна нога у меня идет по страницам, по словам, а другая – по тому, что они сообщают. И я снова оказываюсь там: замышляю всякие проделки с Рубом, боксирую с ним, помогаю отцу, слышу от матери, что я животное, вижу, как жизнь Сары в руках Брюса идет под откос, и заявляю Стиву, что разобью ему лицо, если он еще раз назовет меня раздолбаем. Я даже вижу, как купленная Грегом дурь вылетает в печную трубу и накуривает воздух над его крышей. Одна нога несет меня к дому Ребекки Конлон, куда я приходил работать, куда звонил. Другая задерживает меня в картинке, где задушенная трубка в телефонной будке мертво висит с остатками моего голоса внутри.

Иной раз, когда я поглубже забреду в страницы, буквы в каждом слове становятся огромными, словно здания в городе. Я стою под ними, гляжу вверх.

То, бывает, бегу.

А то ползу.

Сквозь.

Каждую страницу.

Сны укрывают меня, но случается, и обдирают плоть с моей души или просто стаскивают одеяло, и я остаюсь наедине с собой, зябну.

Пальцы трогают страницы.

Переворачивают меня.

Я продолжаюсь.

Я всегда продолжаюсь.

Все большое.

Страницы и слова – это мой мир, распахнутый перед вами, смотрите, трогайте. Оглядываясь, я вижу – расплывчато – ваше лицо, склоненное надо мной. Видите мои глаза?

Однако иду дальше, перехожу сновидение, которое несет меня со страницы на страницу.

Оказываюсь там, где вижу себя: как выхожу в морозную ночь на задний двор. Вижу город и небо, чувствую холод. Встаю рядом с собой.

Джинсы.

Босые ноги.

Голая грудь, дрожь.

Мальчишеские руки.

Они раскинуты, тянутся куда-то.

Налетает ветер, и бумажные листы взлетают и опадают вокруг нас, там, во дворе. Вой отчаянно ломится мне в уши, и я его впускаю.

Я хватаюсь за это отчаяние, потому что.

Без него никак.

Я его жажду.

Я улыбаюсь.

Лают собаки, пока далеко, но все ближе.

Рядом с собой слышу, как вою я.

Хороший сон.

Вою. Громко.

Сильно.

Последние листы бумаги все еще падают.

Я живой.

Никогда не был так…

Смотрю под ноги.

Слова – моя жизнь.

Вой не стихает.

Я стою по щиколотку в разлетевшихся страницах, вой – у меня в ушах.