В четверг Руб еще подбил меня на новую выходку – кое-что отличное от наших обычных грабительских налетов.

Дорожные знаки.

Это и был его новый план.

Еще не свечерело, а он уже все обдумал и сообщил мне, какой знак хочет спереть.

– «Уступи дорогу». На Маршалл-стрит. – Улыбнулся. – Двинем где-то, скажем, часиков в одиннадцать, прихватим ключ у батяни – ну, такой, который регулируется колесиком наверху…

– Разводной?

– Ага, его… Надеваем кенгурухи, идем такие, как ни при чем, типа Марк Во с битой, я влезу тебе на спину, и мы свинтим знак.

– А зачем?

– В каком именно смысле зачем?

– Я спрашиваю, в чем смысл?

– Смысл? – Руб… как бы это сказать?.. Вышел из себя. Возмутился. – Нам не нужен смысл, сынок. Мы малолетки, мы поганцы, у нас нет подружек, полный нос соплей, в глотке скребет как черт-те что, мы в коросте, на нас нападают прыщи, подружек нет у нас – это я говорил? – денег нет, мы на ужин через день жрем грибы, толченные, чтоб были похожи на мясо, заливаем их томатным соусом, чтобы не чувствовать вкус. Какие тебе еще причины? – Брат откинулся на кровати и устремил безнадежный взгляд в потолок. – Мы не просим много, милый Боженька! Ты же знаешь!

Вот и порешили.

Наш следующий набег.

Клянусь, в тот вечер мы были сущие дикари, как и описал Руб в своем словоизлиянии. Сначала меня покоробило, что Руб думает о нас так. Как и я думал. Только Руб этим гордился.

Может, мы и не знали, кто мы, но мы знали, каковы мы, и Рубу всякий вандализм типа кражи дорожного знака виделся для нас таких вполне подходящим предприятием. Уж он совершенно точно не собирался предположить, что мы можем оказаться в каталажке, за решеткой, не отвечающей установленным стандартам безопасности.

Ясно, мы знали, что такое дело у нас не выгорит.

Одна беда: оно выгорело.

Мы выскользнули из дома через черный ход примерно без четверти двенадцать: горбы капюшонов над головами, шаг с креном вперед. Шли спокойно, даже борзо, вдоль по улице, пар изо рта, руки в карманах, шепот славы засунут в носки. Наше дыхание и сопение процарапывало нас в воздухе, раздирало его, и я казался себе тем чуваком, Юлием Цезарем, пустившимся завоевывать чужую империю – а мы всего-то шли красть паршивый серо-розовый треугольник, который должен быть красно-белым.

Уступи дорогу.

– Больше похоже на «Упусти дорогу», – хихикнул Руб, когда мы подошли к месторасположению знака. Он залез, сорвался, снова залез мне на плечи. – Вот так, – поймав равновесие, продолжил он.

– Ключ.

– А?

– Ключ, олух.

Шепот у него был колючий и плотно туманился на холоде.

– А, да, точно, забыл.

Я подал ему газовый ключ, или разводник, или назовите, как хотите, и мой брат принялся откручивать дорожный знак «Уступи дорогу» на перекрестке Маршалл– и Карлайл-стрит.

– Блин, что-то упирается, дрянь, – сообщил он. – Болт такой ржавый, гайка всю грязь собирает. Ты, главное, меня держи, понял?

– Я как-то уж подустал, – заметил я.

– А ты терпи. Через не могу. На зубах, сынок. Все великие умели преодолевать физический дискомфорт.

– Великие кто? Лямзильщики знаков?

– Нет. – Ехидно. – Спортсмены, балда.

И тут наконец победа.

– Готово, – объявил Руб, – Он у меня.

И спрыгнул с моих плеч, держа знак в тот самый момент, как в одном из обшарпанных домов на углу зажегся свет.

На балкон вышла женщина и со вздохом сказала:

– Вы когда-нибудь повзрослеете?

– Пошли. – Руб потянул меня за куртку. – Бегом, бегом!

Мы дернули прочь, Руб поднимал знак над головой и кричал: «Во как!», – и мы смеялись. И даже когда мы пробрались домой, адреналин еще крался по моим венам, сжимаясь пружиной и срываясь вперед. Только в комнате он мало-помалу рассеялся. Свет был погашен немедленно, и Руб сунул знак себе под кровать, заявив чисто для смеху:

– Вякнешь маме или бате, я проверю, глубоко ли этот знак можно забить тебе в пасть.

Я посмеялся и скоро заснул, все еще слыша тихий голос женщины, вздыхающей среди ночи на парочку подозрительных юнцов. Но пока сон не пришел, я успел подумать о Ребекке Конлон и вспомнил моменты нашего с Рубом похода и кражи, представляя, что Ребекка меня видит. Не знаю, понравился бы я ей, или она решила бы, что я полный кретин. Полный кретин, скорей всего.

– И ладно, – шепнул я про себя под одеялом. – И ладно.

И принялся молиться о ней и обо всех, о ком привык молиться в последнее время. Той ночью, довольно скоро после того, как забылся, я увидел сон – плохой. Кошмар. Полноценный кошмар.

Вы его скоро увидите сами…

Утром Руб извлек знак, чтобы полюбоваться им еще разок, со всеми удобствами. Я как раз зашел после душа.

– Чудесная штука, а? – сказал Руб.

– Ага. – Но голос у меня был не особо радостный.

– Че с тобой?

– Ничего.

А на самом деле – плохой сон.

– Ладно. – Он спрятал знак и высунулся в коридор. – Та-ак. – Он глянул на меня. – Ты опять не закрыл дверь в ванную – ты специально выстуживаешь перед тем, как я пойду в душ?

– Забыл.

– Последи за собой.

Он пошел, но я двинулся следом, волосы мокрые и торчат во все стороны.

– Ты куда это прешься, ты?

– Надо тебе что-то сказать.

– Ага.

Он захлопнул дверь перед моим носом. Я услышал, как включился душ, щелкнул дверной шпингалет, шаркнула занавеска, потом оклик:

– Заходи.

Я зашел и сел на крышку унитаза.

– Ну, – поторопил меня Руб, – чего там?

Я стал рассказывать про свой кошмар, и казалось, в сырое тепло ванной из меня излучился какой-то свой жар, еще горячее. На полный пересказ сна ушла минута или две.

Я закончил, и Руб сказал мне на это два слова:

– И что?

Пар сгустился.

– Что нам делать?

Душ смолк.

Руб высунул голову из-за шторки.

– Подай полотенце.

Я подал.

Он вытерся и выступил из облаков пара со словами:

– Да, что говорить, сон ты рассказал неприятный, сынок.

Да он и не понимал, насколько неприятный. Снилось-то мне. Это я думал, что все по правде, пока сон происходил в моей голове. Это я.

Покончить.

Надо с этим покончить.

Не…

Это я проснулся в потемках нашего успеха, в поту, выедающем глаза, и с немым криком, прижатым к губам.

И вот там, в ванной, я предложил:

– Надо привинтить его на место.

У Руба сначала была другая идея.

Он придвинулся ко мне и сказал:

– Можно позвонить в дорожную полицию и сказать, что нужно там знак заменить.

– Да у них абсолютно недели уйдут, чтобы его заменить.

Руб помолчал, потом согласился.

– Да, верная мысль. – Вот несчастье. – Состояние дорог в нашей округе – позор нации.

– Так что делаем? – спросил я опять. Меня не на шутку теперь тревожила безопасность людей вообще, и еще мне вспомнилась история, про которую с год назад говорили в новостях: какие-то ребята в Америке получили типа лет по двадцать за кражу знака «Стоп», из-за которой случилась авария с трупами. Поищите, если не верите. Это было.

– Что делаем? – повторил я.

Руб ответил тем, что ответил не сразу.

Он вышел из ванной, оделся, а потом сел на мою кровать, подперев голову руками.

– Ну а что еще нам можно сделать? – спросил он, едва ли не умоляюще, – Поставим на место. Я думаю.

– Правда?

Дикари, как есть.

Дикари, перепугавшись.

– Ага. – С несчастным видом. – Да. Поставим на место.

Как будто у него самого что-то отняли на улице – только вот что? Откуда это стремление красть? Чтобы почувствовать, каково нарушать правила и получать удовольствие от гадостей? А может, Руб считал себя конченным типом, и чтобы удостовериться в этом, пытался воровать? А может, хотел быть похожим на героя американских фильмов?

По правде, я понятия не имел, что творится у него в голове, вот и все.

Перед выходом в школу он еще раз достал знак и окинул его на прощание грустным любовным взглядом.

В тот же вечер, в пятницу, где-то в районе одиннадцати мы вернули знак на место, и никто нас, слава богу, не застиг. Нелепо вышло бы – загреметь за кражу знака, когда вы его, наоборот, возвращаете.

– Ну что, – резюмировал Руб дома после похода, – вернулись с пустыми руками. Как всегда.

– М-м.

Я тогда не смог сказать ни слова.

Одно я про тот вечер запомню навсегда. Когда мы вернулись домой, Стив сидел на крыльце на холоде. Костыли опять лежали рядом, ведь лодыжка у него по-прежнему была нерабочая. Вот он сидел на нашем старом крыльце, примостив на перила кружку.

Когда мы просочились мимо, за дом, как бы не замечая Стива, я услышал его голос.

Я вернулся.

Переспросил.

– Что ты сейчас сказал?

Я спросил самым обычным голосом, так, будто не расслышал, а мне интересно.

Он повторил.

Вот что:

– Не верится, что мы братья.

Стив покачал головой.

И продолжил.

– Вы такие раздолбаи.

Если честно, именно равнодушие, с каким он это сказал, меня и покоробило. Он произнес это так, будто мы были уж настолько ниже него, что нисколько его не занимали. Но, если учесть, что мы только что проделали, я почти понял его. Как Стивен Волф может быть одной крови со мной и с Рубом, да и с Сарой, если уж на то пошло?

И все равно я лишь на миг задержался и зашагал дальше, а какой-то тонкий визг изнутри вскрывал мою голову. Ныло, как у побитого.

В комнате я спросил Руб, где бы он повесил наш знак на стену. Может, я спросил, чтобы поскорее забыть слова Стива.

– Тут?

– Не.

– Тут?

– Не.

– Тут?

Ответа не было долго, а свет в нашей комнате еще горел, пока Руб думал какие-то мысли, о чем-то мне навсегда неведомом. Он молча лежал на кровати и тихонько потирал свою бороду, будто кроме нее у него больше ничего не осталось.

Я, устроившись в постели, усиленно думал про завтрашний день, про работу у Конлонов. Ребекка Конлон. Я думал, этот день так и не настанет, – но завтра мы опять будем там. Я забыл и про Руба, и про Стива, и было так здорово жить, не терзаться совестью и ждать встречи с девушкой, которая стоит того, чтобы о ней молиться.

После долгого молчания Руб выступил с заявлением.

Он сказал:

– Кэмерон, я бы вообще не стал вешать знак на стену.

Я повернулся и посмотрел на него.

– Почему?

– Сам знаешь, – Руб уставился в потолок. Только губы шевелились. – Потому что стоило маме его увидеть, как она бы меня прикончила.

По городу рыщет машина. Здоровая оранжевая, у нее басовитый сосредоточенный гуд, как у всех таких машин. Рокот разносится по улицам, но она всегда останавливается на красный, на знак «Стоп» и все такое прочее.

Смена сцены…

Мы с Рубом выходим из дому, вроде как на футбол, смотреть Стива, хотя, вообще-то, на дворе два часа ночи. Холодно. Знаете, такой нездоровый холод. Который будто дышит. Он ломится в рот, резкий и злой.

Вопрос.

Руб:

– Тебе никогда не хотелось отметелить старика?

– Нашего старика?

– Ну а какого.

– Зачем?

– Не знаю… Тебе не думалось, что это было б прикольно?

– Нет, не думалось.

На этом мы замолкаем и шагаем в тишине. Шаркаем по тротуару, одна-другая случайная машина катит мимо. Такси проезжают, виляя по всей дороге, тяжело пыхтит перегруженный мусоровоз. И оранжевая машина обгоняет нас с ревом.

– Задроты, – говорю я Рубу.

– Точно.

Тем временем оранжевая удаляется, ее рев затихает, потом вновь раздается на боковой улице позади нас.

Смена сцены…

Мы с Рубом стоим на углу Маршалл-и Карлайл-стрит. Требовательный гул оранжевой все ближе, и Руб пригибается, зажав между ног украденный нами дорожный знак. Я смотрю на столб от знака, он пуст. Просто голый столб, забетонированный в тротуар.

Вот и она.

Оранжевая летит по Маршалл-стрит, практически заглатывая собственную скорость, жадно ее набирая.

Мимо нас она просто летит.

Знака нет.

Знака нет.

Оранжевая газует, я крепко зажмуриваюсь… и в тот же миг – пронзительный стискивающий визг от нахлеста металла на металл, вопль и запоздавший на миг дождь битого стекла.

Руб пригибается.

Я стою и все не открываю глаз.

Тишина-ропот.

Она со всех сторон.

Я открываю глаза, мы идем.

Руб бросает знак, выпрямляется, и мы шагаем в медленном зябком ужасе к машинам, которые, кажется, вгрызлись друг в друга в драке.

Люди внутри кажутся проглоченными.

Они трупы, они в крови, они переломанные.

Они мертвые.

– Они мертвые! – кричу я Рубу, но из меня не доносится ни звука. Звуков нет. Голоса нет.

И тут одно из мертвых тел оживает.

Оно выкатывает на меня глаза и кричит, и мои уши не выдерживают этот крик. Я валюсь наземь, стискиваю руками голову.