Я включаюсь от звука своего дыхания, что набегает в легкие. Только что вошел Перри и сказал. Пора.
– Ты первый, – говорит он.
Пора, а я все сижу на месте, не сняв старой, великоватой ветровки. (На Рубе заношенная куртка с капюшоном, со Стивова плеча.) Все одеревенело. Руки, пальцы, ступни. Пора.
Я поднимаюсь.
И жду.
Перри уходит обратно на ринг, и когда дверь откроется в следующий раз, туда пойду я. Времени на раздумья больше нет, дверь отворяется. Дверь открыта, и я делаю шаг на выход. Выход на.
Ринг.
Внутри меня дрожит агрессия. Меня окутывает страх. Ноги несут вперед.
И вот зрители.
Они ободряют меня, ведь я первым сегодня выхожу на ринг.
Оборачиваются, глядят на меня, в старой ветровке. Я прохожу сквозь них. Капюшон накинут. Зрители шумят. Хлопают, свистят, и это лишь начало. Воют, скандируют и на минуту забывают про пиво. Даже не чувствуют, как оно течет в глотку. Есть только я и бесспорная близость насилия. Я – вестник. Я – ступни и руки. Я несу им. Доставляю.
– ПОДПЁСОК!
Это Перри, на ринге, с микрофоном.
– Да, это Кэмерон Волф, Подпёсок! – кричит он в микрофон.
– Пособите пареньку – это наш самый юный боксер! Самый юный боец! Самый юный буян! Он будет стоять до конца, ребята, и поднимется на ноги, сколько придется!
Капюшон у меня все еще накинут, хотя никаких шнурков, и ничто вообще его не держит. Боксерские трусы сидят удобно. И кроссы ступают сквозь горячую густую толпу.
А она уже в ожидании.
В готовности.
В нетерпении.
На меня смотрят, оценивают, они все жесткие и злые – и вдруг почему-то уважительные.
– Подпёсок, – шелестит по толпе до самого ринга, пока я туда карабкаюсь. Позади меня Руб. Он будет в моем углу ринга, точно так же, как я буду в его.
– Дыши, – это я себе.
Смотрю.
Вокруг.
Шагаю.
От края ринга до края.
Приседаю.
В своем углу.
Руб полыхает мне взглядом. «Обязательно подымайся», – говорят его глаза, и я киваю и тут же вскакиваю на ноги. Скидываю ветровку. Кожа теплая. Волчьи патлы, как всегда, торчат, густые, клевые. Теперь я готов. Готов вставать, что б там ни было. Готов поверить, что не боюсь боли, жду ее и даже хочу ее так, что буду к ней рваться. Стремиться к ней. Нарываться на нее, бросаться на. Я встану перед ней в слепом ужасе, и пусть сбивает и сбивает меня с ног, пока моя храбрость не повиснет на мне лохмотьями. Потом боль сорвет ее с меня, поставит меня голого и снова будет бить, и кровь бойни полетит с губ, и боль выпьет ее, ощутит ее, украдет и спрячет в карманах своей утробы – попробует меня на вкус. Вновь и вновь будет подымать меня на ноги, и я не подам виду. Я не покажу, что чувствую ее. Не дождется. Нет, боли придется меня убить.
Вот чего я хочу сейчас, стоя посреди ринга и дожидаясь, пока дверь снова распахнется. Я хочу, чтобы боль убила меня, прежде чем я сдамся…
– А противник…
Я стою, уставившись в брезентовый пол.
– Вы знаете его!
Я закрываю глаза и опираюсь перчатками на канаты.
– Да! – объявляет тот самый мерзкий дед. – Это Коварный Карл Юингз! Коварный Карл! Коварный Карл!
Дверь распахивается пинком, и мой противник трусит сквозь публику, и толпа впадает в настоящее буйство. Громче в пять раз, чем когда вышел я, это сто процентов.
Коварный Карл.
– Смотри, да ему под тридцатник! – кричу я Рубу.
Он меня едва слышит.
– Да, – отвечает Руб, – зато какой-то недомерок.
И все равно, даже если так, он с виду выше, сильнее и проворнее меня. С виду он провел сотню боев и сломал пятьдесят носов. И вообще, в целом он выглядит крепким.
– Девятнадцать лет, – продолжает дед в микрофон, – двадцать восемь боев, двадцать четыре победы. – И вот гвоздь: – Двадцать две нокаутом.
– Иисусе.
Это слово произнес Руб, а Коварный Карл Юингз прыгает через канаты и кружит по рингу, будто выискивая, кого убить. И угадайте, кто оказывается к нему ближе всех. Понятно, это я, который повторяет про себя: «Двадцать две нокаутом. Двадцать две нокаутом». Мне крышка. Мне крышка – ясно как день.
Он подходит.
– Здоров, малый.
– Здорово, – отвечаю, хотя не уверен, что он этого ждет. Просто стараюсь быть дружелюбным, правда. Что тут дурного.
Как бы там ни было, похоже, у меня получилось: Карл улыбается. А потом заявляет с предельной ясностью.
– Я тебя прикончу, – говорит он.
– Ладно.
Это я сейчас сказал?
– Ты боишься. – Новое заявление.
– Как скажешь.
– Ага, скажу, чувак, особенно когда тебя отсюда потащат на носилках.
– Да ну?
– Не сомневайся.
Под конец он снова улыбается и уходит к себе в угол. Правду сказать, я уже не сомневаюсь, что он сделает из меня котлету. Коварный Карл. Конченный идиот, и я бы это ему сообщил, если бы не трясся так перед ним. И все, теперь только я, и страх, и поджатые шаги в центр ринга. Руб стоит позади.
Я вдруг чувствую себя голым – в этих своих синих трусах, кроссах и перчатках. Таким ледащим, нараспашку. И каждому виден мой страх. Теплая комната всасывается мне в спину. К коже липнет сигаретный дым. Он пахнет раковыми опухолями.
Прожекторы светят на нас.
Слепят.
Публика в темноте.
Ее спрятали.
От нее остались только голоса. Ни имен, ни блондинок, ни пивных банок, ничего. Только голоса, притягиваемые светом, и их не с чем сравнить. Это именно звуки толпы, собравшейся вокруг драки. Вот и все. Это именно такие звуки, и похожи они только на это.
Мы с Карлом оба потеем. Над его пристальным взглядом блестит вазелин, вгрызаясь мне в глаза. Я тут же понимаю, что Карл и вправду задумал меня прикончить.
– Боритесь честно, – напутствует рефери, лишь два слова.
И расходимся по углам.
Ноги у меня бесятся от предвкушения.
Сердце кувыркается.
Голова кивками отмечает два указания от Руба.
Первое:
– Не падай.
И второе:
– Упадешь – обязательно вставай.
– Ладно.
Ладно.
Ладно.
Ну и слово, а? Ну и слово, потому что не всякий раз веришь в него, когда произносишь. «Все уладится». Да, конечно, только нет. Все зависит строго от тебя самого, а в моем случае – от меня.
– Ладно, – повторяю я, теперь уже понимая всю иронию слова; бьет гонг, и вот оно.
«Вот оно? – спрашиваю я себя. – Уже? Правда?»
Ответ приходит не от меня, а от Коварного Карла, который предельно явно показывает свои намерения. Он подскакивает ко мне и выбрасывает вперед левую. Я подныриваю, разворачиваюсь и бегу из угла.
Он смеется и гонится за мной.
По кругу.
Нагоняет, я ныряю.
Он бьет боковой, не дотягивается, кричит, что я трушу.
Ближе к концу раунда его левая приходит в цель, сотрясая мне челюсть. И тут же правая, и еще раз. И гонг.
Первый раунд позади, а я не нанес ни одного удара.
У Руба есть что мне сказать.
– Даю подсказку, – говорит он, – невозможно победить, если не бьешь сам.
– Знаю.
– Ну?
– Что «ну»?
– Ну так попробуй бить.
– Конечно. – Хотя лично я рад уже тому, что целый раунд устоял на ногах. Я ликую, что еще держусь.
Второй раунд. Я все еще не бью, но на этот раз, в конце, я впечатываюсь в брезент, и толпа ревет. Карл стоит надо мной и зовет:
– Эй, пацан! Пацан!
Это все, что он говорит, а я встаю на колени, потом на ноги. Вскоре после этого – гонг. Все видят, что я трушу.
Теперь Руб напускается на меня.
– Если собираешься так и дальше, то какого хера вообще выходить?! Помнишь, что мы говорили в то утро? Это шанс. Наш единственный шанс, и ты его упустишь, потому что боишься чуток потерпеть! – На лице Руба оскал. Он рычит. – Если бы я дрался с этим парнем, я бы его вырубил в первом раунде, и ты это отлично понимаешь. А чтобы уделать тебя, мне надо двадцать минут, так что давай просыпайся и начинай шевелиться или иди домой!
Но я все равно не бью.
В публике раздается улюлюканье. Трусы никому не нравятся.
Раунды три и четыре – без ударов.
Наконец, последний, пятый, раунд.
Что происходит?
Я выхожу, сердце молотит, выламываясь из ребер. Ныряю, уклоняюсь, и Коварный Карл несколько раз крепко достает меня. Он все уговаривает меня не убегать, но я не слушаю. Я убегаю и так переживаю свой первый бой. Я проигрываю его, поскольку не нанес ни одного удара, и публика жаждет меня линчевать. Пока я иду с ринга, мне орут в лицо, плюют в меня, а один тип даже нехило врезает по ребрам. Поделом мне.
В раздевалке остальные ребята только качают головами.
Перри меня не замечает.
Руб не может себя заставить смотреть на меня.
Вместо этого он валтузит туши, подвешенные вокруг нас, а я снимаю перчатки, и мне стыдно. Перед Рубом еще один бой. Он злобно колотит туши и ждет, и мы знаем. Руб победит. Это просто видно по нему. Не знаю, откуда это в нем, – может, с той драки на школьном дворе. Не знаю, но прямо чую это носом, и вот уже второй бой окончен.
Перри командует: «Пора». Руб вмазывает последней свинье, мы идем к дверям. Как и в прошлый раз, ждем, и когда раздается голос Перри, Руб выскакивает за порог. Перри опять вопит:
– А теперь вы увидите такое, о чем будете вспоминать до конца своих дней! Будете хвастаться, что видели его! – Толпа затихает. В тишине Перри приглушает голос. Серьезный тон: – Вы еще скажете: «Я там был. Я был там в тот вечер, когда на ринг впервые вышел Рубен Волф. Я видел первый бой Рубаки Рубена Волфа». Так вы будете говорить.
Рубака Рубен Волф.
Вот, значит, имя.
Рубака Рубен Волф, и сейчас публика видит, как он идет к рингу, в куртке старшего брата. И зрители, как и все другие люди до сих пор, носом чуют. Уверенность.
Видят ее в глазах, что глядят из-под капюшона.
Походка у Руба не прыгучая и не нахальная.
Он не машет руками, изображая удары.
Но притом ни шагу не делает невпопад.
Не колеблется, не сомневается, прямой и твердый, готовый к бою.
– Надеюсь, ты получше братца, – выкрикивают из толпы.
Это меня ранит. Язвит.
– Я – да.
Но не так, как эти слова. Не так, как эти два слова из уст моего собственного брата, походя, не поморщившись.
– Сегодня я готов, – продолжает он, и я понимаю, что сейчас он беседует только с самим собой. Публика, Перри, я – мы все где-то там, фоном. Сейчас только Руб, схватка и победа. Никакого мира вокруг не существует.
Его противник, как заведено, выпрыгивает на ринг, но на этом всё. В первом раунде Руб два раза сшибает его с ног. Парня спасает гонг. В перерыве я лишь подаю брату воды, а он сидит, смотрит перед собой и ждет. Ждет боя с легкой улыбкой, будто именно здесь ему больше всего и хочется быть. Он едва заметно и часто-часто пружинит ногами. Еще-еще-еще, а потом вскакивает и идет, изготовив кулаки. Рубиться.
Второй раунд оказывается последним.
Руб мощно достает его правой. Просто вышибает легкие.
Потом под ребра.
Потом точно в шею. В плечо.
В руку.
Повсюду, где по правилам и открыто.
И наконец прямо в лицо. Три раза, пока изо рта у парня не брызжет кровь.
– Остановите, – Руб обращается к судье.
Толпа ревет.
– Остановите бой.
Но судья и не думает ничего останавливать, и Рубу приходится обрушить последний удар – в подбородок Умелого Уолтера Брайтона, и тот без чувств валится на брезент.
Кругом рев и буйство.
Бьются пивные стаканы.
Люди орут.
Новая капля крови падает на ковер.
Руб глядит.
И новый вопль делает круг по цеху.
– Ну, вот так, – говорит Руб, вернувшись в угол. – Я просил остановить бой, но, похоже, они любят кровь. За это, наверное, и платят.
Он спускается с ринга и немедленно окунается в обожание толпы. На него льют пиво, трясут руку в перчатке, орут, какой он молодец. Руб ни на что не отзывается.
В конце вечера мы все опять грузимся к Перри в фургон. Бугай победил после пяти раундов, но все остальные ребята проиграли, включая, естественно, меня. Обратный путь в тишине. Только двое сжимают в руке по пятидесятидолларовой банкноте.
У других в карманах какая-то мелочь, чаевые, которые им бросили в угол после боя. Ну, у всех то есть, кроме меня. Как я уже сказал, ясно, что трус никому не понравится.
Перри сначала довозит всех остальных, нас высаживает у Центрального вокзала.
– Эй, Руб, – окликает он.
– Да?
– А ты, парень, молоток, могешь. Увидимся через неделю.
– Время то же?
– Угу.
Перри, мне:
– Кэмерон, если ты в следующий раз устроишь то же, что сегодня, я тебя порешу.
Я:
– Ладно.
Сердце у меня падает до самых щиколоток, фургон отваливает, и мы с Рубом шагаем домой. Я пинаю свое сердце впереди себя. Хочется плакать, но я не плачу. Я хочу быть Рубом. Быть Рубакой Рубеном Волфом, а не Подпёском. Хочу быть своим братом.
Поезд проходит над нами, пока мы идем по тоннелю на Элизабет-стрит. Грохот оглушает, потом стихает.
Опять слышны наши шаги.
По другую сторону тоннеля, на улице, я снова чую запах страха. Улавливаю его в воздухе. Его легко почуять, и Руб, я вижу, тоже чует его. Но не знает его. Не ощущает.
Самое ужасное – понимать, что все изменилось. Ну вот мы с Рубом всегда держались вместе. Мы оба были никто. Оба отбросы. С обоих никакого толку.
А теперь Руб – победитель. Он как Стив, а я теперь сам по себе Волф. Подпёсок, одиночка.
Проходим к себе в калитку, и Руб треплет меня по плечу, два раза. Его былой гнев прошел – может быть, благодаря его собственной красивой победе. Мы собираемся с духом, готовясь к расспросам, почему мы так опоздали на ужин. Но расспросов нет, потому что у мамы вечерняя смена в больнице, а батя пошел прогуляться. Первым делом Руб на заднем дворе смывает кровь с перчаток.
Войдя в нашу комнату, он говорит:
– Поужинаем и поведем Пушка, ага?
– Угу.
Мои перчатки отправляются прямиком под кровать.
На них ни пятнышка. Чистые как стеклышко.
– Руб?
– Ну?
– Ты мне должен рассказать, как оно. Что чувствуешь, когда побеждаешь.
Тишина.
Молчание.
С кухни доносятся голоса матери и отца. Родители говорят со Стивом: его голос я тоже слышу. Сара, думаю, спит у себя в комнате.
– Что чувствуешь? – переспрашивает Руб, – Точно не знаю, но хотелось завыть.