Первое произведение Чехова, прочитанное мною еще мальчиком, был рассказ «Житейские невзгоды». Мне показалось совсем не смешным, а печальным и странным, что Лев Иванович Попов, купивший сторублевый выигрышный билет в рассрочку, в конце концов заплатит банкирской конторе Кошкера колоссальную сумму 1 347 821 руб. 92 коп. и что «если вычесть отсюда выигрыш в двести тысяч, то все же останется убытку больше миллиона».

Может быть, мне и не пришло бы в голову читать сборник «Невинные речи», лежавший в отцовском кабинете на круглом столике, крытом бархатной вытертой скатертью, но в доме царило волнение, связанное с приездом в Таганрог Чехова.

Тогда я почему-то считал, что Чехов — маленького роста. Ясно припоминаю: когда раздался звонок и открывать вышел сам отец, а я усердно заглядывал в щелку, в дверях показался высокий, именно высокий, и худой человек, в черном пальто и черной шляпе, несмотря на лето.

Отец сказал дрогнувшим голосом: «Здравствуй, Антон!»— и я удивился и этим неизвестным мне ноткам и тому, что старые люди называют друг друга по имени, а не доктором, например: я знал, что Чехов тоже врач, как и мой отец. А в кабинете, куда вход был непосредственно из передней, уже сидел консилиум: доктор Шимановский и доктор Лицын, оба с пышными бородами. Консилиум собрался, чтобы решить, можно ли Чехову остаться в Таганроге, на чем Антон Павлович стал снова настаивать: время от времени писатель возвращался к этой мысли. Еще в 1895 году он писал Г. М. Чехову:

«Жаль, что я не богатый человек и живу только на заработки, а то бы я непременно купил себе в Таганроге домишко поближе к морю, чтобы было где погреться к старости…»

И позже Чехов все собирался поселиться в родном городе и купить для этого домик на Митрофаниевской или Михайловской улице. Под конец речь стала уже идти не только об уютном уголке, но и о климатически здоровом месте. Не годится ли для этого Таганрог, приморский южный город?

Консилиум решил: нет, не годится. Восточные ветры, зимние холода…

Я по-прежнему стоял за дверью и смотрел в щелку. Первым из кабинета показался осанистый Лицын, за ним шел Антон Павлович. Мне почудилось, что он смущен или испуган. Возможно, так оно и было. Кажется, его коллеги высказались слишком откровенно…

Обычно таганрожцы расставались со знакомыми витиевато и многословно: «Будьте здоровеньки, не забывайте нас». Или: «Как жаль, что вы уже уходите!» Ничего подобного на этот раз не говорилось. Антон Павлович попрощался вежливо, но коротко: «До свидания». Врачи ответили нестройно, как новобранцы на смотру. Дверь захлопнулась…

Помню, отец грустно сказал моей матери:

— Я удивляюсь, как может дышать человек такими легкими…

Прошло много лет. В 1935 году в Таганрог приехали артисты МХАТа отметить семидесятипятилетие со дня рождения Чехова. Ставили «Дядю Ваню». Заглавную роль играл Вишневский. Серебрякову — Книппер-Чехова, так жe как на первом представлении пьесы в Москве, 26 октября 1899 года. А днем в театре мой отец, врач Исаак Яковлевич Шамкович, когда-то сидевший в восьмом выпускном классе гимназии с Чеховым за одной партой, выступал с воспоминаниями о гимназических годах писателя.

Слушая рассказ о затхлой атмосфере гимназии семидесятых — восьмидесятых годов прошлого столетия, я узнавал в мрачных насадителях триединства («православие, самодержавие, народность») известные мне фигуры «господ учащих». Я ведь еще застал в гимназии чеховских «педагогов»: инспектора Дьяконова, по прозвищу Сороконожка, прообраз человека в футляре, злобного учителя латыни Урбана, гимназического надзирателя Павла Ивановича Вукова; прозванного «депутат» или «дипломат».

Павел Иванович Вуков служил классным надзирателем в местной мужской гимназии. В его обязанности входили, как было сказано в инструкции министерства просвещения, «помощь и споспешествование г. инспектору в деле воспитания юношества как в стенах учебного заведения, так и вне таковых». На деле все сводилось к слежке и доносительству. Гимназисты младших классов боялись Вукова смертельно. Его высокий рост, черный сюртук, ловкость, с которой он сплевывал через губу, даже вошедшее в привычку поддергивание брюк, когда Вуков резким движением прижимал обе ладони к животу, а плечи высоко поднимал, — все вместе наводило страх на «мартышек».

Особенно устрашающе на них действовал грозный окрик:

— Што ви делаете?!

Павел Иванович слегка шепелявил, а «ы» произносил по-таганрогски мягко, как «и», — «ви», «ми».

Антон Павлович на всю жизнь запомнил Вукова. В феврале 1893 года в переписке с братом Александром он шутливо вспоминает своего классного надзирателя:

«Скажи Рогозину, что если к 1-му марта он не пришлет мне паспорта, то я напишу в Таганрог Вукову».

Павел Иванович Вуков, «воспитатель» гимназистов, умело маневрировал между Сциллой инспекторского гнева и Харибдой ненависти учеников. Он отлично знал, что вторая стоит первой. Недаром столь плачевно пострадал от мщения восьмиклассников ненавистный учитель латыни Урбан, взорванный на пороге собственного дома динамитным патроном. Неважно, что динамит оказался ненастоящим и что взрыв последовал лишь в виде зловещего шипения и густого дыма, повалившего из-под ног Урбана. Урбан был «взорван», хотя ни один седой волос не упал с его квадратной головы старого злого бульдога: скандальный слух вышел за пределы Таганрога, дошел до попечителя учебного округа, и Урбана перевели в Торжок.

Все это случилось позже, а в чеховские времена Урбан, не встречая явного сопротивления, властвовал над ненавидящими его учениками, изводя их «экстемпоралиями», то есть переводами русского текста на латинский язык.

«Рука всевышнего отечество спасла», — диктовал Урбан, высокий, с черной бородой угрюмый человек, медленно шагая по классу. На одной из парт, у окна, сидел коренастый юноша Антон Чехов (отец подчеркивал, что в юности у будущего писателя был здоровый, даже цветущий вид!) и пытался перевести эту фразу на язык Вергилия…

А «воспитатель» Вуков заглядывал в дверное окошечко: смотрел за порядком.

И должность-то у Вукова была тюремная: надзиратель!

Директорами, инспекторами, а по возможности и преподавателями, не говоря уже о попечителе учебного округа, назначались охранительно настроенные чиновники. Не был исключением и инспектор А. Ф. Дьяконов. Чехов гениально подметил в обычном гимназическом инспекторе культивируемые царским строем черты человека без души. Я и сам немного помню этого Дьяконова: маленький человечек, с мочальной бородкой, в странной одежде с фалдочками, именовавшейся вицмундиром.

Когда я был уже в третьем классе, Дьяконов умер. Для гимназистов это был праздник: по случаю похорон нас отпустили со второго урока.

* * *

…В 1903 году в Таганроге на главной улице, против входа в чудесный городской сад, устанавливали бронзовую статую Петра Первого и долго спорили, в какую именно сторону должен быть повернут лицом Петр: в сторону ли уходящей вдаль прямой, как стрела, Петровской улицы или же навстречу въезжающим в город гостям, то есть в сторону знаменитого таганрогского шлагбаума с двумя остроконечными столбами с позеленевшими шарами на верхушках.

В конце концов городская управа решила в пользу первого варианта, оставив много недовольных.

Городская дума пригласила Антона Павловича на открытие памятника, и таганрожцы заранее гордились и хвалились тем, что он приедет в Таганрог полюбоваться памятником, безвозмездно вылитым в бронзе Антокольским по его же, Чехова, просьбе. Но Чехов не приехал. Здоровье его было уже окончательно подорвано… Через год Антона Павловича не стало…

* * *

Я снова приехал в Таганрог, в город моей юности, в шестидесятом году, к столетнему юбилею со дня рождения Чехова. Наверно, думал я, мне будут показывать современников Чехова, а сами современники станут в очередь, чтобы поведать свои воспоминания. Я ошибся! Таганрожцы, и старые и молодые, оказались одержимыми совсем другой идеей. По их мнению, чуть ли не все творчество Чехова — это описание таганрогской действительности!

— «Лошадиная фамилия»? — запальчиво говорил таганрожец. — Рассказ пошел от анекдотической встречи в таганрогской гостинице двух местных богачей — Жеребцова и Кобылкина. «Свадьба»? Кондитер Дымба — это таганрогский грек Стамати. Он частенько заходил в лавку Павла Егоровича Чехова и уговаривал отдать Антошу в местную греческую школу, неумеренно восхваляя Грецию. «У нас, в Греции, все есть», — это его фраза. Что, не верите?

— Да нет же, верю. Я уже об этом слыхал.

— Ах, слыхали! А что «Маска» — таганрогская быль, это слыхали? А «Огни» и «Степь»?

— Пожалуй, слыхал.

— А «Три сестры» — как? Слыхали?

— Но позвольте! В «Трех сестрах» речь идет, например, о березах, а в Таганроге березы не растут!

— Березы не растут, а артиллерийская бригада здесь при Чехове стояла. Подполковник Вершинин — типичный таганрожец!

И мне (я ведь тоже таганрожец!) уже начинало казаться, что и в самом деле единственный рассказ Чехова, написанный не о Таганроге, — это «Дама с собачкой», да и то из-за категорического упоминания там Ялты как места действия. Я прерываю своего собеседника и сам перечисляю известные мне от отца «таганрогские» сюжеты рассказов Чехова:

— «Лев и Солнце» помните? В русский город приехал персидский сановник, и у него выпрашивает орден «Льва и Солнца» городской голова. Так вот, все это случилось с таганрогским городским головой Фоти. Приводимые Чеховым насмешливые стихи: «Я сам себя б разрезал, как барана, но, извините, я — осел» — действительно были посланы честолюбивому Фоти, написал стишки секретарь городской управы. А «Хирургия»?

Я увлекаюсь все больше:

— Знаменитая сцена с неудачным вырыванием зуба разыгрывалась Чеховым-гимназистом и его братом! У меня записана фамилия таганрожца, прототипа фельдшера-хирурга, — Довбило. Незадолго до первой мировой войны он был еще жив и очень гордился тем, что его «прописал» Чехов…

Так мы, дополняя друг друга, беседовали много раз. А в результате… Мои земляки помогали мне дописать не одну правдивую историю о Таганроге, о прототипах чеховских персонажей и о людях, которые могли бы стать этими персонажами.

Перечтя написанное, я, однако, убедился, что меньше всего это мемуары о Чехове. Ряд рассказов имеет едва заметное отношение к Чехову, другие совсем не имеют. Но все они — о Таганроге, городе, который любил Чехов. В некоторых из них еще жива и неприкосновенна атмосфера чеховского города (например, «Чудо Иоанна Кронштадтского», «Дуэль», «Миллионное наследство»), в иных уже появляются новые люди («Номер «Правды»). А в рассказе «Инженер Свиридов» чеховский Таганрог вырастает в арену смертельной классовой вражды. События происходят в девятнадцатом году — через много лет после смерти Чехова. Но мне кажется, что история благородного русского инженера Свиридова, честного и смелого патриота, как-то перекликается с историей инженера Должикова, стяжателя и нечистоплотного дельца (рассказ Чехова «Моя жизнь»). Разве не о таких людях, как Свиридов, мечтал Чехов, создавая своего Должикова? А ведь это тоже «таганрогский» рассказ…

Итак, что же это, в конце концов? Мемуары? Нет, путевые заметки об увлекательном путешествии по пути из Старого Таганрога в Новый…