В 1917 году Москва кипела и бурлила. Толпы, оживлен­ные и говорливые, переходили от одного оратора к друго­му, заполняя площади и растекаясь ручейками по переулкам. На фронтонах зданий зияли светлые пятна: здесь еще вче­ра торчали бронзовыми бляхами двуглавые орлы. Большую их часть уже выбросили в мусор, но кое-где они валялись на мостовой, и прохожие топтали их перья.

Я радостно и изумленно взирал на окружающее. Рево­люционные речи, возбужденные лица и необычные для меня картины города, во много раз большего, чем провинциаль­ный Клин, производили огромное впечатление.

Я долго бродил по улицам в поисках пристанища. Скром­ные запасы домашней снеди стали подходить к концу. Куда проборщику дорога? Ясно куда — на текстильную фабрику... Нашел земляков. Они свели меня в фабричное правление на Никольскую улицу, затем на Нижнюю Пресненскую — на Прохоровскую Трехгорную мануфактуру. Здесь все напоминало Высоковск — такие же станки, общежития, так же долог трудо­вой день. Но революция внесла новое и за фабричные стены: рабочие держатся с каждым днем все увереннее и увереннее.

Фабрикой управлял холуй миллионера Прохорова Про­топопов. Он и его подручные — несколько служащих из кон­торы — пытались по-прежнему покрикивать на рабочих, од­нако встречали дружный отпор. А однажды возмущенные текстильщики потребовали, чтобы Протопопов и его при­сные унесли ноги, пока целы. Шел апрельский дождь, но тол­па у конторы не расходилась. Председатель контрольной ко­миссии фабрики большевик В. Иванов громко заявил, что первый весенний дождь вместе с дворовой грязью смыл и старых хозяйских слуг. В дальнейшем мы их уже не видели.

Эту комиссию избрали сами рабочие. С самого начала в ней задавали тон большевики, хотя на Трехгорке, особенно в фабричном комитете, преобладали эсеры и меньшевики. Уда­лось, правда, провести заместителем председателя фабкома большевика С. Малинкина. С уважением слушали рабочие и секретаря фабричной большевистской ячейки Г. Романова. Тем не менее эсеры и меньшевики навязывали свою линию и только под напором рабочих соглашались конфликтовать с хозяевами. Для меня вопрос «с кем идти?» был ясен. Я с теми, кто от начала и до конца защищает интересы пролетариев.

Силу коллектива Прохоров почувствовал довольно ско­ро. Должно быть, он уже тогда понял, что прежние времена ушли безвозвратно. Однако усваивал уроки изменившейся жизни не только фабрикант, но и новички вроде меня. Уро­вень пролетарской организованности на Трехгорке был не­сравненно выше, чем на Высоковской мануфактуре. Я убе­дился в этом очень скоро.

Примерно в середине весны Прохоров заявил фабкому, что топливо кончается, сырья не хватает и фабрика должна остановиться месяца на два. Рабочие знали, что это неправда, и не дали хозяину затормозить производство. Вопреки мне­нию эсеро-меньшевистского фабкома, который уговаривал рабочих согласиться с Прохоровым, большевики собрали об­щий митинг. На нем-то и выбрали контрольную комиссию для проверки всех складов. Через несколько дней члены комис­сии прошли по цехам и рассказали, что запасов хватит надол­го, что спокойно можно работать. Станки не остановились, а фабриканту пришлось отступить. Еще через месяц мы потре­бовали установления 8-часового рабочего дня. Хозяйские во­пли о том, что производство развалится, никого не испугали. Прохоров категорически отказался согласиться с этим требо­ванием, но 8-часовой рабочий день был установлен явочным порядком. И снова Прохоров отступил.

По мере того как я стал привыкать к Москве, все чаще всплывала в сознании старая мысль: учиться дальше! Ведь я так мало знаю. Не удастся ли попасть в Мануфактурно-техническое училище нашей фабрики? Это училище помещалось в Большом Предтеченском переулке и выпускало техников низших разрядов, специалистов по наладке и ремонту стан­ков и красильной аппаратуры. Директор училища П. Н. Терентьев потребовал рекомендации от фабкома. А там сказа­ли, что я больно горласт: кричу на митингах что надо и чего не надо, да и работаю на Трехгорке совсем мало. Пусть по­учатся другие, кто посерьезнее и поспокойнее. Разобижен­ный, я ушел восвояси, приняв все сказанное только на лич­ный счет. 17-летний парень не смог еще тогда понять, что это жизнь дает новый урок классовой борьбы: как когда-то над­менный англичанин показал мне на дверь, так и теперь эсеро-меньшевистские приспособленцы наглядно демонстриру­ют рабочему, сами того не желая, в какой политической пар­тии следует искать правду.

Летом 1917 года я сблизился с несколькими ребятами, обслуживавшими каландры. Так называли машины, которые прокатывали между валами материю, придавая ей блеск и отпечатывая на ней особый узор. Сильнее других влиял на меня рабочий Лаврентьев. Он содействовал тому, что я начи­нал все лучше разбираться в ходе политических событий. По­добно его машине, он «отпечатывал» на мне узор своих мыс­лей, рассуждений и представлений. Пошевеливая узловаты­ми пальцами, изъеденными анилиновой краской, Лаврентьев внушал мне:

— Нужно готовиться к новой драке. Царя сбросили — хо­рошо. Но этого мало. Прохоров как сидел у нас на шее, так и сидит. Россия как лила кровь в войне, так и льет. Ты представ­ляешь, какая это сила — рабочий класс? Вместе соединимся, по всем городам затрещат буржуйские устои. Сейчас господа ликуют, хотят старые порядки вернуть, солдат казнят, Ленина ищут, чтобы убить его. Но увидишь, скоро придет им полный конец. А пока нужно делать свое дело, гнать из фабкома их подпевал да прибирать фабрику к рабочим рукам!

Как и всюду, события на Трехгорке особенно бурно раз­вивались после корниловщины. Сначала мы бастовали, когда Корнилов приехал в августе в Москву, на Государственное со­вещание. Потом, после неудачного его похода на Петроград, пошли беспрестанные митинги. Сразу из цехов или из боль­шой казармы мы бежали обычно к большой кухне, излюб­ленному месту сбора, где вспыхивало горячее обсуждение происходящего. Наконец решили: переизбрать фабком — он не защищает пролетарские интересы, поет с Прохоровым в один голос.

Перевыборы шли не только на Прохоровке. Вся рабо­чая Москва гнала прочь в те дни эсеров и меньшевиков, а их место занимали большевики. Обсуждали каждую кандидату­ру — как работает, с кем общается, как настроен. Знали друг друга насквозь. Особенно горячо, до хрипоты, участвова­ли в обсуждении женщины — подавляющая по численности часть прохоровцев: прядильщицы, ткачихи, аппретурщицы или просто жены рабочих, прибегавшие из общежития либо из окрестных домов. В сентябре старый фабком прокатили на вороных. Председателем нового стал большевик Матвей Ефи­мович Волков. А мой старший товарищ и наставник Лаврен­тьев был избран в Пресненский Совет рабочих депутатов.

Теперь дела пошли веселее. Все громче звучали проле­тарские требования, все увереннее вела за собой рабочую массу большевистская организация, все трусливее поджима­ла хвост фабричная администрация. Не забыть мне состояв­шегося незадолго до Октября огромного шествия трехгорцев на Ходынку. Там нас ждали в своих казармах солдаты. Они выбежали в раскрытые ворота, зазвенела медь оркест­ровых труб, заговорили наперебой братья, одетые в сатино­вые косоворотки и в холщовые гимнастерки. Потом переме­шавшиеся ряды тех и других вместе двинулись к Ваганьков­скому кладбищу.

У могилы Николая Эрнестовича Баумана, погибшего за рабочее дело, ораторы один за другим клялись довести до победы борьбу с капиталистами и помещиками и не отсту­пать перед врагами.

А когда грянула социалистическая революция, сказа­ла свое слово Красная гвардия. Тревожными ночами, под стрельбу, отбивая наскоки юнкеров, вооруженные рабочие охраняли здание фабрики и общежития. Стоял на посту и я.

Прохоровцы участвовали в боях на московских улицах, продвигаясь к центру города вдоль Большой Никитской. От­туда и пришла весть, что от юнкерской пули геройски пал наш рабочий Нестор Гевардовский. Надев траурные повязки, мы несли почетный караул у здания правления фабрики, где разместились Пресненский райком РСДРП (б) и пункт записи в Красную гвардию.

Но вот пролетарская власть победила. Прохоровка сме­нила старое руководство: новая контрольная комиссия, из­бранная в ноябре, решительно вмешалась в управление фаб­рикой и взяла на учет все запасы мануфактуры. Прежде Про­хоров, используя нехватку в стране тканей, беззастенчиво спекулировал ими. Теперь этому положили конец и отпуска­ли мануфактуру со складов только по разнарядкам, подпи­санным в Союзе текстильщиков.

Старое не сдавалось без боя. Действовали саботажники. Пытаясь давить на рабочих и показать им, сколь «беспомощ­на» новая власть, фабричная контора все время задержива­ла выдачу заработной платы. Вели контрреволюционную аги­тацию меньшевики и эсеры. Почти ежедневно прерывалась работа и созывались митинги. Только возьмешься утром за дело, а по цеху уже мчится посыльный:

— Ребята, на сходку!

— Куда?

— К большой кухне.

Торопимся во двор. Со всех сторон стекаются женщи­ны, мужчины. Обсуждаем, спорим, слушаем других и говорим сами. А через день — опять новость:

— Мастера останавливают моторы. Чересчур быстро хо­дят шкивы. Нужно помедленнее.

— А работать как? Чего они финтят, что мы, глупее их, что ли? Снижают выработку, хотят остановить станки. Знаем эти песни! Тоскуют по прежней жизни. Не позволим!

И опять митинг. Выступают старые служащие, пытаются урезонить ткачих. Члены большевистского фабкома разъяс­няют, почему мастера стремятся помешать работе, и призы­вают срывать все попытки саботажа. Прохоров почти не по­казывается на фабрике, но его люди действуют. Будьте, това­рищи, начеку!

В цехах волновались: Россией правит наша власть, а на фабрике старый хозяин. Давно пора прогнать его, сделать наше производство народной собственностью. Так же рас­суждали и на других предприятиях. Ответ дала Советская власть: декретом Совнаркома были национализированы все крупные предприятия. В их число вошли также хлопкообрабатывающие, красильно-аппретурные и льнопеньковые фаб­рики. Союз текстильщиков известил нас, что следует избрать новое правление на мануфактуре, описать все имущество, ус­тановить полный рабочий контроль над производством.

В те же дни в Москве были национализированы мануфак­турные магазины, а товары, хранившиеся в них, объявлены народным достоянием. Среди купцов началась паника. Неко­торые устремились в иностранные посольства. То там, то тут на дверях магазинов появлялись солидные печати и плом­бы. Довольно улыбаясь, хозяева зазывали покупателей, а го­сударственным контролерам предъявляли иностранные пас­порта (ведь Советская власть не могла в то время идти на прямой конфликт с другими государствами).

В сентябре 1918 года Трехгорка стала советской фабри­кой. Прохоровы владели ею почти 120 лет. И вот им дали от ворот поворот. Новое фабричное правление возглавил наш товарищ И. Касаткин. Две трети членов правления назна­чил совнархоз, треть избрали сами рабочие. Прохоровым на предприятие больше не было дороги.

Постепенно в руки народа переходили все заводы и фаб­рики. Дошел черед и до Высоковской мануфактуры. Из писем я узнал, что это произошло в марте 1919 года. В то время меня уже не было на Трехгорке. Развернувшиеся иностранная во­енная интервенция и гражданская война потребовали массо­вого пополнения Красной Армии. Летом 1918 года по призы­ву большевистской партии и Советского правительства ты­сячи пролетариев влились в воинские части. Военное бюро, созданное на Трехгорке, формировало малые и большие бое­вые отряды, а также направляло в армию отдельных рабочих через Пресненский военкомат. На Юго-Восточный фронт от­был 21-й стрелковый полк, почти целиком составленный из бывших прохоровцев. На Западный отбыл 41-й полк, на две трети укомплектованный трехгорцами.

Заявление о желании вступить добровольцем в Красную Армию я подал еще весной. И вот наступил мой черед. 1-й за­пасный полк, в который я попал, располагался на Ходынском поле. Он считался на лагерном положении. Поэтому жили мы в палатках. Дырявая ткань, не раз видавшая виды, кое-как скрывала от глаз содержимое палатки, но не была даже сла­бым препятствием для влаги. Когда шел дождь, снаружи было суше, чем внутри. Еженедельно в полку формировались и убывали на фронт маршевые роты. Нас учили владеть ору­жием, читали нам лекции о политическом моменте. Я и дру­гие молодые красноармейцы стремились скорее попасть на фронт. Но надо мной из-за моего малого роста пожилые по­смеивались, советовали подучиться, подрасти.

— Как же так? — горячился я. — Вы, пожилые, идете вое­вать, а меня, молодого, отговариваете?

Вели они со мной и серьезные разговоры:

— Мы боролись с царем за дело трудового народа. До­жили, дождались, рабочая власть победила. Теперь надо за­щитить ее. А ты потом поведешь общее дело дальше. В этом и был смысл борьбы. Рассуждаешь ты в целом верно, обстанов­ку понимаешь. Твое место — в рабочей партии.

Мысли о вступлении в партию приходили мне и до ар­мии. Начальные уроки политической борьбы я проходил в Высоковске. Многое для меня значила работа на Трехгорке. Окончательно же меня сформировала армия. Я решил всту­пить в партию.

Нашлось сразу несколько человек, готовых дать мне ре­комендации. Став коммунистом, я еще острее почувствовал, что должен быть на фронте, и неоднократно просил об этом начальство.

Иногда мне удавалось заглянуть на Трехгорку. Она оста­новилась в марте 1919 года. Почти все рабочие отправились на фронт. Опустели цехи, молчал некогда столь оживленный двор.

Мои беспрестанные просьбы в конце концов надоели начальству. Меня вызвал комиссар полка и предложил пойти учиться на красного командира. Я расцвел от радости. Но ка­ково же было мое разочарование, когда мне сказали, что эти курсы находятся в Москве. Значит, снова вдали от фронта? А потом, чего доброго, опять оставят для тыловой службы?

Комиссар обещал помочь мне. И вот в начале 1920 года с вещевым мешком за плечами я прибыл в Оренбург для по­ступления в кавалерийское училище.