Борьба за хлеб была тогда подлинным фронтом. У всех перед глазами еще маячила голодная тень 1921—1922 годов. Решительные мероприятия Советской власти, хороший уро­жай и первые успехи новой экономической политики выве­ли страну из опасности. Но где гарантия, что неурожай не по­вторится? Жизнь требовала твердого обеспечения населения продовольствием. Между тем конкуренция государственно­го сектора хозяйства с частным, нэпманским, предъявляла к тому же дополнительные требования, а задача восстановле­ния национальной экономики до довоенного уровня, кото­рую мы тогда решали, выдвигала требование постоянного и полнокровного снабжения промышленности сельскохозяй­ственным сырьем.

Основную часть продуктов по государственной линии страна получала тогда через продовольственный налог на сельское население. Он составлял 240 миллионов пудов зер­на; декрет ВЦИК от 21 марта 1921 года предусматривал сни­жение налоговой цифры.

Построенный на классовом принципе, продналог был прогрессивным. Это значит, что чем беднее хозяйство, тем меньше оно отдавало. Так Советская власть обеспечивала ин­тересы трудового сельского большинства. Точная цифра нало­га, сообщаемая еще до начала весеннего сева, позволяла кре­стьянину заранее ориентироваться, сколько он должен будет сдать государству и сколько останется в его распоряжении. Различные льготы труженикам, расширявшим посевы, вне­дрявшим технические культуры и повышавшим урожайность, способствовали подъему деловой активности деревни. Поли­тическое значение продналога, как ясно каждому, состояло в дальнейшем укреплении союза рабочих и крестьян.

Сначала продналог взимался только в натуральной фор­ме. XII съезд РКП(б) в резолюции «О налоговой политике в де­ревне» указал на необходимость унифицировать все плате­жи в сельской местности и перейти от натурального обложе­ния к денежному. Крестьянин сумеет, таким образом, лучше приноровиться к рынку, избрать наиболее выгодные культу­ры или направить свою силу в промысловые занятия. Еще в марте 1922 года был введен единый натуральный налог, ис­числявшийся в стандартной весовой мере — пуде ржи либо пшеницы, а с мая 1923 года начал действовать новый еди­ный сельскохозяйственный налог, частично взимавшийся уже деньгами. Имелись отдельные губернии, где его целиком платили в денежной форме. Бедняков, как правило, от платы освобождали. Для предоставления льгот образовывали фонд за счет скидок в размере 5 процентов общей суммы. В целом по стране освободили от этого налога свыше 30 процентов крестьянских дворов, а самых неимущих снабжали хлебом в государственном порядке.

Но инспектора обязаны были не только изучить всю эту общую картину, чтобы уметь донести ее до населения, а и конкретно знать каждый пункт и параграф длинных и слож­ных инструкций. Ведь согласно установленной регламента­ции следовало в каждом отдельном случае определять нор­му поступления продукции с хозяйства. А это касалось уже живых людей: их семей, их быта и самого существования. Я неустанно зубрил официальные документы, за бесстраст­ными цифрами которых стояли реальные крестьянские души, и въедливо требовал от своих подчиненных того же. В нашем Клинском уезде было установлено одиннадцать налоговых разрядов (в зависимости от размеров урожая) и семь групп хозяйств (в зависимости от числа едоков на десятину наде­ла). Если на одну душу приходилось менее 0,5 десятины при урожае ниже 25 пудов (минимальный предел), то налог рав­нялся всего 10 фунтам зерна. Если на каждого едока приходи­лось в среднем более чем четыре десятины и 70 пудов хлеба (максимальный предел), то налог равнялся 11 пудам 20 фун­там. В последнем случае речь шла уже о кулацких хозяйст­вах. Большую часть крестьян нашего уезда, а их было к концу 1923 года 104 тысячи, составляли середняки и бедняки.

К чему же сводились мои непосредственные обязанно­сти? Будучи по совместительству помощником по политиче­ской части в заготовительной конторе, я являлся как бы ко­миссаром. Отвечал в рамках уезда за правильность расклад­ки продналога, а также за своевременность и полноту его поступления. Имел право надзора за рынками. Мог требо­вать содействия административных и партийных органов. Мне подчинялся штат разъездных налоговых инспекторов. Если кто-либо из местных властей мешал их работе, инспек­тора немедленно ставили вопрос об освобождении такого лица от работы. Людей, отказывавшихся платить налог, ин­спектор мог арестовать на трое суток, а уездный комиссар — на семь суток. Если заготовкам оказывали организованное сопротивление, мы вызывали вооруженный отряд, а сами, на всякий случай, никогда не расставались с оружием: не один продработник пал в те дни от кулацкой руки.

Чаще мы сталкивались, впрочем, уже не с вооруженным сопротивлением, а со случаями злонамеренного обмана. На обманщиков налагалась пеня, и об этом обязательно доводи­лось до сведения населения. Обнаружив, что кто-нибудь не­доплатил, а потом сбывает излишки на рынке, я мог запре­тить ему торговать. Наконец, при необходимости я имел пра­во возбудить иск и передать дело на рассмотрение выездной судебной сессии. Все эти права и обязанности были записа­ны в особом мандате.

Больше всего хлопот доставили нам кулаки. Их антисо­ветская агитация, всегда конкретная, с учетом местных ус­ловий и психологии каждой личности, которую они наме­ревались использовать в своих интересах, в основном была рассчитана на то, чтобы показать кулака «всеобщим заступ­ником». Немало середняков и даже бедняков попадалось на их удочку и пело с чужого голоса. Враги Советской власти шли и на террористические акты.

В моем ведении находилось тогда восемь из пятнадцати волостей, или свыше 250 деревень уезда. Особенно трудной была весьма кулацкая по социальному составу Круговская во­лость. В то же время при сравнительно невысоком проценте середняцких хозяйств там было более половины бедняков. Значительная часть местных кулаков являлась «по совмес­тительству» нэпманами, занимаясь стеклодувным промыс­лом. В таких деревнях изготовлялись термометры, аптечная посуда, елочные украшения, стаканы. Владельцы подобных хозяйств обладали, если употреблять марксистский эконо­мический термин, не чем иным, как рассеянной мануфакту­рой, — нанимали надомников из бедного крестьянства. На не­которых кулаков работали до пятисот человек. Оки покупали у предпринимателя сырье, орудия труда, керосин, а получа­ли за свой труд гроши. Эксплуатация носила жестокий харак­тер. Налогом владельцев почти не облагали, так как не всегда можно было доказать, что они используют чужой труд.

Другую категорию сельских нэпманов составляли вла­дельцы теплиц с большим количеством обогревательных пе­чей. Они занимались выращиванием в зимнее время огурцов и тоже эксплуатировали как явных, так и скрытых батраков. В некоторых теплицах работа велась даже круглосуточно.

Находившиеся в теплицах оборванные, исхудавшие жен­щины называли себя то племянницей, то сестрой или свояче­ницей хозяина. А тот, ухмыляясь, добавлял:

— Да что тут спрашивать? Живем одной семьей!

— А почему в разных избах?

— Вы, гражданин инспектор, ко мне не прилипайте. Я пла­чу государству налог, какой по закону положено. Вот квитан­ция. На товар тоже никто из покупателей не обижается. Може­те сами проверить. Пройдемте в горницу. Есть очищенная... Закусите солененькими, поговорим по-человечески.

— За попытку подкупа я вас сейчас на выездную судеб­ную сессию отправлю!

— Что вы, что вы, милый человек, я ведь как гостю пред­лагал. Знаю, что издалека приехали, замерзли. Коли серди­тесь, то и не надо. А на теплицу у меня имеется разрешение. Вот, сельсоветом заверено.

Такие разговоры повторялись сплошь и рядом. Еще труд­нее было в этой волости с уплатой продналога. Поступали сигналы, что кое-где богатеям удалось подкупить предста­вителей сельской власти. В некоторых деревнях бедняки жа­ловались, что в сельсоветы пролезли кулаки. Да и сам вижу: нужно в город посылать возы с зерном, а налицо грубый са­ботаж и срыв поставок. Тогда я договорился с уездным продкомиссаром С. Казаковым, энергичным и добросовестным человеком, что не уеду из волости, пока не добьюсь порядка, и начал систематически объезжать одну за другой деревни.

Прежде всего говорил с коммунистами. Затем созывал население. Всюду меня встречали приветливо, со внимани­ем слушали беседу о затруднениях Советской власти с про­довольствием, о нуждах рабочих и армии. Потом высказыва­лись и обещали в два дня сдать весь продналог.

Бывало, что заверения оставались только заверениями. Приглашали в таких случаях в волисполком председателей сельсовета. Почему обманули? Где хлеб? Те ссылались на ты­сячи причин и торжественно клялись, что через сутки зерно будет на месте. Но проходило еще двое суток... Снова вызы­вали людей в исполком и строго предупреждали: если через сутки продналог не будет уплачен, то председатель ответит по всей строгости закона, вплоть до судебного разбиратель­ства. Он должен прибыть вместе с обозом. А если без него, то пусть возьмет с собой продукты, так как его, как саботажника, тут же передадут в руки милиции.

После этого последовал долгий разговор с председате­лем волисполкома. Осуждающе поглядывая на меня, тот за­метил, что мне нет еще 23 лет, а я так сурово разговариваю с бородатыми мужиками. И почему я вообще тут распоря­жаюсь как главный? Есть же волостное начальство. Времена разверстки прошли. С крестьянами надо разговаривать по­мягче. Сколько привезли, за столько и спасибо.

Отвечаю, что у него беспартийный подход к делу. Не хва­тает принципиальности, требовательности. Что волисполком идет на поводу у собственников, не заботится о нуждах Со­ветской власти, не выполняет разнарядки, принятой в уезде и по волости. Возраст мой тут ни при чем. Речь идет о хле­бе для пролетариев и Красной Армии. Борода — тоже ни при чем, она не делает человека честным. Если раньше волость не сдавала полностью налога, то не гордиться этим нужно, а стыдиться этого. Угрожаю же я потому, что тот, кто не дает хлеб городу, есть враг Советской власти. Действую же я стро­го по закону. Вот мой мандат. В нем записаны мои права. Тут, между прочим, сказано, что представители власти обяза­ны содействовать продинспекторам. Тех же, кто не помога­ет, следует отстранять от работы. Будете срывать поставки — вами займется уездный комиссар. Если налог и в третий раз не привезут, ответите вместе со срывщиками.

Неожиданно для меня председатель волисполкома рас­смеялся и сказал, что хватка у инспектора крутая. В ответ он услышал, что ему, напротив, не хватает в характере больше­вистской твердости. Дальше разговор пошел миролюбивее.

А хлеба как не было, так и нет. На очередное совещание явились все работники сельсоветов. Вероятно, они надеялись, что и на сей раз дело ограничится разговорами. Я позвал волисполкомовского сторожа дядю Матвея, велел отпереть ком­нату предварительного заключения и перевел туда собрав­шихся, а потом запер дверь, поставил возле нее милиционера, сказал в комнату через форточку, что откладываю заседание вплоть до особого распоряжения, и ушел к себе в отдел.

Должен признаться, что я сильно сомневался, верно ли поступаю. Не взять ли у них еще одно обещание? Но голос сомнения заглушался тотчас же встававшими перед глаза­ми картинами всего виденного ранее: голодные дети, сосу­щие жмых; матери с заплаканными глазами; красноармейцы, до последней дырки затянувшие ремень на пустом животе. И колебания исчезали.

Часа через два меня нашел «парламентер» — дядя Мат­вей — и сообщил, что «энти хотят поговорить». Иду в испол­ком. Просят принять делегацию от запертых в комнате. При­нимаю. Входят трое, спрашивают, зачем я так шучу. Отвечаю, что мне не до шуток с врагами Советской власти. Скоро бу­дем их судить. Обескураженная делегация отбыла. Через де­сять минут «изнутри» просят продолжить общее совещание. Сторож отпирает дверь, люди переходят снова в зал. «Деле­гация» заявляет, что если я отпущу всех по домам (дело было вечером), то к утру увижу подводы с хлебом. Тогда я говорю, что если опять обманут, то завтра соберу их и прикажу отвез­ти в сопровождении милиционера в Клин, за тридцать кило­метров, а там с ними поговорят по-другому.

Люди разошлись. Я распорядился подготовить амбары, запасные мешки, весы и пошел домой, но уснуть никак не мог. Думал о происшедшем, вертелся с боку на бок, наконец встал и отправился на склад. Гляжу, а там тоже никто не спит, все работники на местах! Сидят, покуривают, волнуются. Так и просидели вместе до рассвета. Поздней осенью светает не скоро. Уже разгулялся день, когда издали послышался стук колес. Дождей давно не было, земля подмерзла, и звук доно­сился за версту. Выскочили мы из ворот, смотрим — и боим­ся поверить. Едут, едут телеги, некоторые с красными флаж­ками, едут из всех 22 деревень...

Трое суток не уходили мы со склада, пока не закончили полностью прием продналога. Позднее мне сообщили, кто именно, где и когда вел тайную агитацию за срыв поставок. Этих лиц затем привлекли к ответственности, а о решении суда сообщили в каждую деревню. Так я впервые в жизни со­брал для Советской власти налог...

К концу 20-х годов четко обозначились две политические тенденции в СССР. Одна отражала собой генеральную линию партии и заключалась в курсе на постепенное вытеснение ку­лачества из всех сфер общественной жизни, а затем и ликви­дацию его как класса. Ей противостояла линия правых укло­нистов, пытавшихся приспособить кулака к Советской вла­сти, помочь ему «врасти в социализм». Должен заметить, что я, выходец из бедняцкой семьи, члены которой не раз батра­чили в кулацких хозяйствах, прошедший затем школу борьбы с вооруженной кулацкой контрреволюцией, был в этом во­просе непреклонен и по отношению к кулаку не признавал никаких колебаний.