Из деревни на фабрику

К западу от Клина. — Ткацкие будни. — Я и пророк Иона. — Высоковская фабрика. — Владыкин и другие. — «Тебе еще рано бастовать!»

Если вам доводилось когда-либо ездить из Москвы в город Калинин через Клин, то вы заметили, что холмы Дмитровской гряды сменяются под Клином болотистой равниной. Это — правобережье Верхней Волги. Еще в начале текущего столетия тут тянулись почти сплошные леса, перемежавшиеся вырубками и скудными пашнями. В сторону Волги и ее крупных притоков струятся речки Малая Сестра, Яуза (не нужно путать с одноименной московской рекой), Вяз. К западу от Клина, на старинном тракте на Ржев, расположились селения Высоковск, Некрасино, Петровское, Павельцево… Этот край — моя родина. Здесь я родился в 1900 году в бедной семье рабочего и крестьянки. Я был шестым, а за мной последовало еще семь братьев и сестер.

Клинский уезд Московской губернии издавна поставлял рабочих для текстильной промышленности. Из всех ближайших к тракту деревень — Троицкой, Сметаниной, Негодяевой, Тетериной и других — тянулись в село Некрасино мужчины и женщины, искавшие пропитания себе и своим семьям. Здесь неподалеку находилась прядильно-ткацкая фабрика. Первым хозяином ее был «свой брат» — вышедший из крестьян купец Г. Катаев. Став предпринимателем, он очень быстро нажился на поте и слезах своих земляков. Через двенадцать лет фабрика сгорела. Но он уже через год построил новое здание, каменное. Дешевизна рабочих рук и высокий спрос на ткани привлекли сюда капиталы ряда богатых людей. Крупнейшие фабриканты Московской губернии и несколько иностранцев образовали акционерное «Товарищество Высоковской мануфактуры».

Был воздвигнут пятиэтажный ткацкий, потом прядильный корпуса. Нужда гнала из деревень все новые толпы людей. Они ютились в тесных и грязных каморках фабричного общежития. Вставали с рассветом, ложились затемно, глотали в цехах ядовитую пыль и за гроши тянули трудовую лямку. Я едва ли не с раннего детства помню песню «Ткач». Слова ее написал Филипп Шкулев, автор знаменитых «Кузнецов»:

Песня очень точно рассказывала и о жизни высоковцев. Когда я еще мальчонкой бегал по улицам нашей деревни, на фабрике трудилось около двух тысяч прядильщиков и ткачей. В 1912 году, когда я поступил туда на работу, число их перевалило за четыре тысячи. Зарабатывал мой отец Григорий Григорьевич, хоть и был грамотным человеком, мало. Прокормить тринадцать детей было невероятно трудно. Почти всю свою жизнь отец трудился на текстильных предприятиях, лет десять работал на железной дороге. Скончался он уже в советское время, в преклонном возрасте.

Среди рабочих отец отличался начитанностью. Он был ярым безбожником и поражал этим своих односельчан и товарищей по работе. Характера был строгого. Постоянные заботы о многодетной семье, о тяготах, которые непрерывно обрушивались на нас, вселяли в него уныние. Моя мать, Ксения Дмитриевна, была неграмотной. В юности и она хлебнула «фабричного счастья». Выйдя замуж, снова осела в деревне. У нас был огород, корова. Без этого семья не могла бы существовать. Мы помогали матери по хозяйству. Урожая с маленького клочка земли хватало до декабря. А потом приходилось покупать хлеб, и мы не раз голодали. Только когда мой старший брат и затем четыре сестры, одна за другой, пошли на фабрику, стало немного полегче. Многие наши родственники работали на Высоковской мануфактуре — брат, сестры, жена брата, тетки… И всем нелегко доставалась копейка, все прошли через унижения и оскорбления человеческого достоинства. Сама жизнь делала из нас врагов существующего строя, проклятого царского режима. Сама жизнь толкала на путь борьбы против него. И, конечно, не случайно восемь моих братьев и сестер стали членами Коммунистической партии. Старший брат вступил в партию еще в 1906 году.

Одним из горьких впечатлений моего детства было прозвище «бычатники». Так дразнили всех жителей нашей деревни. Поводом для этого послужило следующее. Трое односельчан, задолго до моего появления на свет, украли в соседней деревне быка. Время было летнее, жаркое, и, чтобы мясо не протухло, они положили его в мешки и спрятали в пруду, где били холодные ключи. Соседние мужики искали быка по всей округе и, когда заметили, что над прудом вьются вороны, сообразили что к чему. Мешки с мясом обнаружили, а за нами надолго закрепилось прозвище «бычатники». Страдали от некрасивого прозвища все поколения жителей нашей деревни. Я очень обижался, когда меня обзывали «бычатником». Нашей деревне и так не повезло: из-за самодурства помещика-крепостника ее назвали Негодяевой. Так мы и страдали вдвойне. И только в 1928 году деревня была переименована в Тихомирово — в память о рабочем Высоковской мануфактуры Тихомирове, погибшем в схватке с врагами Советской власти. Я, узнав о переименовании деревни, порадовался. Почти все мои односельчане, кого я помню, были прекрасными людьми — работящими, гостеприимными, добродушными, приветливыми и чистосердечными, а по натуре своей очень откровенными и прямыми. Приятно ли было им зваться негодяевцами, тем более что до революции это словечко особенно часто пускало в ход фабричное начальство, когда рабочие протестовали против тяжелых условий труда и низких расценок?

В семь лет я научился грамоте. В нашей волости имелись два так называемых двухклассных училища МНП (министерства народного просвещения) с пятилетним курсом обучения. Отец считал, что в нашей тяжелой жизни, когда рабочему человеку и без того несладко приходится, безграмотный совсем пропадет. Поэтому после долгих хлопот он добился, чтобы меня приняли в училище. Я старался учиться получше. На третьем году мне стали поручать заниматься с отстающими. В течение зимы и весны я добросовестно помогал одному мальчику. Родители его в благодарность за мое усердие купили мне новую рубашку, которую я очень берег и надевал только по праздникам.

Запомнились мне уроки закона божьего.

Дело в том, что меня крайне занимали всевозможные чудеса, о которых говорилось в священном писании. Но моя фантазия шла еще дальше. Зная, что священник и сам весьма вольно излагал содержание Библии, я «дополнял» ее собственными домыслами. Иногда при этом я путался, забывая, что придумал сам, а о чем рассказывал поп. Тогда-то в моих ответах и проскакивало нежданно-негаданно какое-нибудь новое чудо. То на бредущих через пустыню у меня сыпалась вместе с манной небесной еще и пшенная каша; то пророк Иона из чрева кита попадал затем в чрево большого карася. Первое время законоучитель, слыша мои ответы, лишь кивал удовлетворенно головой. Но потом начал подозрительно поглядывать на меня. Убедившись, что я не просто путаю заданное, а позволяю себе «вольные художества», священник начал сурово меня наказывать.

Тем не менее в глубине души он считал меня, вероятно, пригодным в законоучители, ибо, когда я двенадцати лет окончил школу, он сказал моему отцу, что готов рекомендовать меня в семинарию. Попасть в семинарию было еще труднее, чем в училище. Но она открывала дорогу к интеллигентному труду. Вот почему отец, абсолютно равнодушный к поповской карьере и чуть ли не в глаза смеявшийся над лицами духовного сословия, решил все же поговорить со мной.

Я не колебался ни минуты и тотчас ответил:

— Нет, не хочу, чтобы меня звали «жеребячьей породой» (так дразнили в то время представителей духовного сословия).

— Да ведь тебе не обязательно становиться священником! Можешь быть потом учителем.

— Все равно не хочу! Лучше пойду на фабрику.

— Ну что же, иди на фабрику.

«Товарищество Высоковской мануфактуры» принимало на работу подростков с двенадцати лет. Дети работали наравне со взрослыми, а платили им меньше. Но даже при этом условии устроиться было нелегко, свободные места имелись не всегда. Отец повел в трактир мастера, от которого зависело устройство на работу. Вернулся домой за полночь и сказал, что тот пообещал помочь. На другой день мы с отцом пришли в Высоковск. Я много раз проходил мимо фабрики, но в здании никогда раньше не бывал и теперь с любопытством и некоторой боязнью поглядывал по сторонам.

Директором-распорядителем на фабрике был один из состоятельных акционеров англичанин Джейкоб Скидмор. Рабочие звали его по-русски: Яков Исаевич. Он сидел за высоким письменным столом, безразлично оглядывая посетителей. Когда мы подошли к нему, он перебросил сигару из одного угла рта в другой и спросил на ломаном русском языке: «В чом дэло?» Мастер ответил чопорному старику: «Григорий Григорьевич — хороший рабочий, семья у них большая, живут тяжело, нужно принять на работу его мальчика». Скидмор отвернулся, бросив через плечо единственное слово: «Пгинэть!». Так я стал пролетарием. Это было в 1912 году.

На фабрике не забыли о первой русской революции. Многие события оставили здесь глубокий след. Среди активно бастовавших рабочих были жители нашей деревни: мой старший брат Алексей, Л. В. Улей, С. Т. Перов, С. Е. Комаров, Иван Завидонов и другие.

Я с детства слышал рассказы о «Коте». Под этой кличкой знали у нас в волости одного из самых горячих агитаторов Василия Алексеевича Владыкина. Вместе с рабочим Степаном Дмитриевичем Чудиным, а также учителями В. И. Орловым и Никифором Кулагиным (первый был приезжий, второй — уроженец нашей деревни) Владыкин весной, летом и осенью 1905 года руководил самой крупной в Клинском уезде забастовкой.

Уездный исправник П. А. Берс старался любыми способами помешать забастовочному движению в уезде. Он позаботился о том, чтобы изолировать высоковцев от других пролетариев Московской и соседних губерний. Правда, к нам все же прибыл один из главных героев событий в Иваново-Вознесенске Евлампий Александрович Дунаев. Но к концу 1905 года забастовочное движение пошло у нас на убыль. Фабричным активистам из нашей деревни Александру Улею и Ивану Завидонову пришлось скрываться от полиции. А в ноябре того же года весь уезд облетело известие, что натравленные уездным начальством черносотенцы убили «Кота».

Давно ушло в прошлое то время, но не стерлась память о Василии Владыкине. Рассказы о его геройстве долго не сходили с уст, а после Октября в Высоковске рабочему-агитатору был сооружен памятник.

Когда я стал фабричным, в Клинском уезде сидело уже другое начальство. Оно немедленно жаловало Высоковск своим посещением при малейших «беспорядках». Приезжали и исправник Н. Т. Филатов, и жандармский подполковник Е. В. Васильев, а однажды в фабричную контору залетела даже такая важная птица, как уездный предводитель дворянства барон В. Д. Шеппинг.

Моему политическому воспитанию немало содействовал рабочий В. Ф. Ворошилин. Он хорошо знал моего старшего брата, вместе с ним участвовал в событиях 1905 года. Брат, спасаясь от полиции, тайно уехал в Петербург, поступил там на другую фабрику, но не порвал связей с родными местами. Приезжая на побывку, привозил запрещенные книги, встречался с Ворошилиным, вел беседы с товарищами на политические темы. Ворошилин постоянно ставил мне брата в пример. Естественно, я гордился братом и думал, что, когда подрасту, тоже буду бороться за рабочую правду.

Платили мне, помню, сначала 34 копейки в день. Через полгода, когда мастер убедился, что я стараюсь, меня перевели из подсобных рабочих в ученики к специалисту, а потом начали поручать и самостоятельную работу. В 1913 году я стал получать по 15–18 рублей в месяц — столько же, сколько и мой отец, квалифицированный ткач. Был я в то время подавальщиком у одного из лучших проборщиков фабрики Якова Чудесова. Дядя Яков считался гордостью проворного цеха: умел, как никто, делать сложные заправки тканевой основы. Увы, труд на хозяев выкачал из него все силы, а потом он потерял зрение и работать больше не смог. Когда началась первая мировая война, многих забрали в солдаты, рабочих рук не хватало. И меня поставили на место Чудесова, благо он в свое время щедро учил меня всему, что умел делать сам. Теперь мне положили жалованье побольше, от 22 до 36 рублей ежемесячно. Так подростком я стал едва ли не главным кормильцем семьи.

Силенок у меня было мало. Отработаешь десять часов и бредешь, пошатываясь от усталости, в общежитие. В тесной каморке с низким потолком, грязными стенами и закопченными окнами, на жестких нарах лежат старшие товарищи или ровесники, бормоча во сне. Кто-то играет в карты, кто-то бранится в пьяном споре. Жизнь их сломлена, подавлены мечты. Что видят они, кроме тупой, изнуряющей и однообразной работы? Кто просвещает их? Кто о них заботится? Тяни из себя жилы, обогащай хозяев! И никто не мешает тебе оставить в кабаке свои трудовые…

Трудно приходилось подростку. И поэтому каждая беседа с Ворошилиным и его друзьями западала в душу, была лучшим праздником, истинным откровением. Встречались мы чаще всего по воскресеньям и, как правило, в своей, рабочей среде. Я не помню случая, чтобы в нашу компанию затесались фабричные служащие. Они держались от нас в сторонке. «Чистая» публика чуралась «чумазых». Лишь двое-трое вели себя по-товарищески, но они не меняли общей картины.

Вот идешь ты после смены с фабрики. Твое место — посередине переулка. Ступишь на озелененный тротуар, берегись попасться на глаза «хожалому». (Так называлось особое лицо. Люди, назначенные администрацией на эту должность, специально следили, чтобы рабочих не было на тротуарах.) Одним из «хожалых» был Ивлев, старый солдат. Двое других сохранились в памяти под своими прозвищами — Баран и Волк. Все они были черносотенцами, активистами «Союза русского народа». Вооруженные палками, «хожалые» могли избить за любой «проступок». Жаловаться было бесполезно — выгонят с фабрики, и свисти в кулак.

Рядом с фабричным зданием виднелся так называемый Народный дом. Его построили по требованию рабочих. Но началась реакция, и больше рабочим туда не было доступа. Библиотекой, буфетом, биллиардной пользовались только служащие.

Много мы натерпелись хозяйского хамства и своеволия: не вовремя снял шапку, не так взглянул на начальство, осмелился высказать свое мнение… Бесправие рабочего человека и царившие повсюду палочные порядки вызывали законное возмущение. Его надо было направить в нужное русло. Постепенно я начал задумываться над тем, как нескладно устроена жизнь и нельзя ли ее переделать. Этот процесс политического созревания молодого рабочего был ускорен мировой войной. Что дает война трудовому люду? Россия голодает, народ зря на фронте гибнет, страна зашла в тупик. Долго ли еще так будет продолжаться? Самодержавие губит Россию, рабочие и крестьяне бедствуют, а хозяева богатеют. Такие разговоры все чаще слышались в цехах. А в конце 1916 года на фабрике забастовало более 5000 человек. Стачка была всеобщей. Начал ее наш проворный цех. Нас поддержали ткачи и прядильщики. Мы сговорились о совместных действиях и сразу же разошлись по своим деревням, условившись, где и когда снова встретимся. Начальство надеялось, что голод заставит рабочих отступить. Из Клина вызвали полицию. Но рабочие выдержали. Дирекция пошла на хитрость. Пытаясь расколоть фабричный люд, она решила уступить отдельным рабочим. Мы же об этом пока ничего не знали. Срок, который предоставила нам дирекция, истек: убедившись, что она отказала проборщикам в их требованиях, мы на очередной сходке договорились взять коллективный расчет.

Прошла неделя. Некоторых рабочих из нашего цеха администрация вызывала и грозила, если они не приступят к работе, лишить их отсрочки от призыва в армию. Испугавшись этой угрозы, те стали к станкам. Вернулся и еще кое-кто, добившись удовлетворения некоторых требований. Меня на работу не приняли. Увидев меня в конторе, директор Скидмор бросил злым голосом фразу: «Тебе ешо рано баштовать, ты ешо шопляк!» Так закончилась моя карьера высоковского проборщика.

Месяца два я жил дома, помогал матери. А когда грянула Февральская революция и царя сбросили, я распрощался с родными, забрал с собой нехитрые пожитки и уехал в Москву.

 

Путь в Коммунистическую партию

Бурлящая Москва. — Прохоровцы. — Дела пошли повеселее. — Новая Трехгорка. — Долой Прохорова! — Ходынские месяцы. — Становлюсь коммунистом.

В 1917 году Москва кипела и бурлила. Толпы, оживленные и говорливые, переходили от одного оратора к другому, заполняя площади и растекаясь ручейками по переулкам. На фронтонах зданий зияли светлые пятна: здесь еще вчера торчали бронзовыми бляхами двуглавые орлы. Большую их часть уже выбросили в мусор, но кое-где они валялись на мостовой, и прохожие топтали их перья.

Я радостно и изумленно взирал на окружающее. Революционные речи, возбужденные лица и необычные для меня картины города, во много раз большего, чем провинциальный Клин, производили огромное впечатление. Я долго бродил по улицам в поисках пристанища. Скромные запасы домашней снеди стали подходить к концу. Куда проборщику дорога? Ясно куда — на текстильную фабрику… Нашел земляков. Они свели меня в фабричное правление на Никольскую улицу, затем на Нижнюю Пресненскую — на Прохоровскую Трехгорную мануфактуру. Здесь все напоминало Высоковск — такие же станки, общежития, так же долог трудовой день. Но революция внесла новое и за фабричные стены: рабочие держатся с каждым днем все увереннее и увереннее.

Фабрикой управлял холуй миллионера Прохорова Протопопов. Он и его подручные — несколько служащих из конторы — пытались по-прежнему покрикивать на рабочих, однако встречали дружный отпор. А однажды возмущенные текстильщики потребовали, чтобы Протопопов и его присные унесли ноги, пока целы. Шел апрельский дождь, но толпа у конторы не расходилась. Председатель контрольной комиссии фабрики большевик В. Иванов громко заявил, что первый весенний дождь вместе с дворовой грязью смыл и старых хозяйских слуг. В дальнейшем мы их уже не видели.

Эту комиссию избрали сами рабочие. С самого начала в ней задавали тон большевики, хотя на Трехгорке, особенно в фабричном комитете, преобладали эсеры и меньшевики. Удалось, правда, провести заместителем председателя фабкома большевика С. Малинкина. С уважением слушали рабочие и секретаря фабричной большевистской ячейки Г. Романова. Тем не менее эсеры и меньшевики навязывали свою линию и только под напором рабочих соглашались конфликтовать с хозяевами. Для меня вопрос «с кем идти?» был ясен. Я — с теми, в чьих рядах мой брат и Ворошилин, с теми, кто от начала и до конца защищает интересы пролетариев.

Силу коллектива Прохоров почувствовал довольно скоро. Должно быть, он уже тогда понял, что прежние времена ушли безвозвратно. Однако усваивал уроки изменившейся жизни не только фабрикант, но и новички, вроде меня. Уровень пролетарской организованности на Трехгорке был несравненно выше, чем на Высоковской мануфактуре. Я убедился в этом очень скоро.

Примерно в середине весны Прохоров заявил фабкому, что топливо кончается, сырья не хватает и фабрика должна остановиться месяца на два. Рабочие знали, что это неправда, и не дали хозяину затормозить производство. Вопреки мнению эсеро-меньшевистского фабкома, который уговаривал рабочих согласиться с Прохоровым, большевики собрали общий митинг. На нем-то и выбрали контрольную комиссию для проверки всех складов. Через несколько дней члены комиссии прошли по цехам и рассказали, что запасов хватит надолго, что спокойно можно работать. Станки не остановились, а фабриканту пришлось отступить. Еще через месяц мы потребовали установления 8-часового рабочего дня. Хозяйские вопли о том, что производство развалится, никого не испугали. Прохоров категорически отказался согласиться с этим требованием, но 8-часовой рабочий день был установлен явочным порядком. И снова Прохоров отступил.

По мере того как я стал привыкать к Москве, все чаще всплывала в сознании старая мысль: учиться дальше! Ведь я так мало знаю. Не удастся ли попасть в Мануфактурно-техническое училище нашей фабрики? Это училище помещалось в Большом Предтеченском переулке и выпускало техников низших разрядов, специалистов по наладке и ремонту станков и красильной аппаратуры. Директор училища П. Н. Терентьев потребовал рекомендации от фабкома. А там сказали, что я больно горласт: кричу на митингах что надо и чего не надо, да и работаю на Трехгорке совсем мало. Пусть поучатся другие, кто посерьезнее и поспокойнее. Разобиженный, я ушел восвояси, приняв все сказанное только на личный счет. 17-летний парень не смог еще тогда понять, что это жизнь дает новый урок классовой борьбы: как когда-то надменный англичанин показал мне на дверь, так и теперь эсеро-меньшевистские приспособленцы наглядно демонстрируют рабочему, сами того не желая, в какой политической партии следует искать правду.

Летом 1917 года я сблизился с несколькими ребятами, обслуживавшими каландры. Так называли машины, которые прокатывали между валами материю, придавая ей блеск и отпечатывая на ней особый узор. Сильнее других влиял на меня рабочий Лаврентьев. Горячий сердцем, но холодный и трезвый рассудком, этот большевик медленно, однако неуклонно содействовал тому, что я начинал все лучше разбираться в ходе политических событий. Подобно его машине, он «отпечатывал» на мне узор своих мыслей, рассуждений и представлений. Пошевеливая узловатыми пальцами, изъеденными анилиновой краской, Лаврентьев внушал мне:

— Нужно готовиться к новой драке. Царя сбросили — хорошо. Но этого мало. Прохоров как сидел у нас на шее, так и сидит. Россия как лила кровь в войне, так и льет. Ты представляешь, какая это сила — рабочий класс? Вместе соединимся, но всем городам затрещат буржуйские устои. Сейчас господа ликуют, хотят старые порядки вернуть, солдат казнят, Ленина ищут, чтобы убить его. Но увидишь, скоро придет им полный конец. А пока нужно делать свое дело, гнать из фабкома их подпевал да прибирать фабрику к рабочим рукам!

Как и всюду, события на Трехгорке особенно бурно развивались после корниловщины. Сначала мы бастовали, когда Корнилов приехал в августе в Москву, на Государственное совещание. Потом, после неудачного его похода на Петроград, пошли беспрестанные митинги. Сразу из цехов или из большой казармы мы бежали обычно к большой кухне, излюбленному месту сбора, где вспыхивало горячее обсуждение происходящего. Наконец решили: переизбрать фабком — он не защищает пролетарские интересы, поет с Прохоровым в один голос.

Перевыборы шли не только на Прохоровке. Вся рабочая Москва гнала прочь в те дни эсеров и меньшевиков, а их место занимали большевики. Обсуждали каждую кандидатуру — как работает, с кем общается, как настроен. Знали друг Друга насквозь. Особенно горячо, до хрипоты, участвовали в обсуждении женщины — подавляющая по численности часть прохоровцев: прядильщицы, ткачихи, аппретурщицы или просто жены рабочих, прибегавшие из общежития либо из окрестных домов. В сентябре старый фабком прокатили на вороных. Председателем нового стал большевик Матвей Ефимович Волков. А мой старший товарищ и наставник Лаврентьев был избран в Пресненский Совет рабочих депутатов.

Теперь дела пошли веселее. Все громче звучали пролетарские требования, все увереннее вела за собой рабочую массу большевистская организация, все трусливее поджимала хвост фабричная администрация. Не забыть мне состоявшегося незадолго до Октября огромного шествия трехгорцев на Ходынку. Там нас ждали в своих казармах солдаты. Они выбежали в раскрытые ворота, зазвенела медь оркестровых труб, заговорили наперебой братья, одетые в сатиновые косоворотки и в холщовые гимнастерки. Потом перемешавшиеся ряды тех и других вместе двинулись к Ваганьковскому кладбищу.

У могилы Николая Эрнестовича Баумана, погибшего за рабочее дело, ораторы один за другим клялись довести до победы борьбу с капиталистами и помещиками и не отступать перед врагами.

А когда грянула социалистическая революция, сказала свое слово Красная гвардия. Тревожными ночами, под стрельбу, отбивая наскоки юнкеров, вооруженные рабочие охраняли здание фабрики и общежития. Стоял на посту и я. Прохоровцы участвовали в боях на московских улицах, продвигаясь к центру города вдоль Большой Никитской (ныне улица Герцена). Оттуда и пришла весть, что от юнкерской пули геройски пал наш рабочий Нестор Гевардовский. Надев траурные повязки, мы несли почетный караул у здания правления фабрики, где разместились Пресненский райком РСДРП (б) и пункт записи в Красную гвардию.

Но вот пролетарская власть победила. Прохоровка сменила старое руководство: новая контрольная комиссия, избранная в ноябре, решительно вмешалась в управление фабрикой и взяла на учет все запасы мануфактуры. Прежде Прохоров, используя нехватку в стране тканей, беззастенчиво спекулировал ими. Теперь этому положили конец и отпускали мануфактуру со складов только по разнарядкам, подписанным в Союзе текстильщиков.

Старое не сдавалось без боя. Действовали саботажники. Пытаясь давить на рабочих и показать им, сколь «беспомощна» новая власть, фабричная контора все время задерживала выдачу заработной платы. Вели контрреволюционную агитацию меньшевики и эсеры. Почти ежедневно прерывалась работа и созывались митинги. Только возьмешься утром за дело, а по цеху уже мчится посыльный:

— Ребята, на сходку!

— Куда?

— К большой кухне.

Торопимся во двор. Со всех сторон стекаются женщины, мужчины. Обсуждаем, спорим, слушаем других и говорим сами. А через день — опять новость:

— Мастера останавливают моторы. Чересчур быстро ходят шкивы. Нужно помедленнее.

— А работать как? Чего они финтят, что мы, глупее их, что ли? Снижают выработку, хотят остановить станки. Знаем эти песни! Тоскуют по прежней жизни. Не позволим!

И опять митинг. Выступают старые служащие, пытаются урезонить ткачих. Члены большевистского фабкома разъясняют, почему мастера стремятся помешать работе, и призывают срывать все попытки саботажа. Прохоров почти не показывается на фабрике, но его люди действуют. Будьте, товарищи, начеку!

В цехах волновались: Россией правит наша власть, а на фабрике старый хозяин. Давно пора прогнать его, сделать наше производство народной собственностью. Так же рассуждали и на других предприятиях. Ответ дала Советская власть: декретом Совнаркома были национализированы все крупные предприятия. В их число вошли также хлопкообрабатывающие, красильно-аппретурные и льнопеньковые фабрики. Союз текстильщиков известил нас, что следует избрать новое правление на мануфактуре, описать все имущество, установить полный рабочий контроль над производством.

В те же дни в Москве были национализированы мануфактурные магазины, а товары, хранившиеся в них, объявлены народным достоянием. Среди купцов началась паника. Некоторые устремились в иностранные посольства. То там, то тут на дверях магазинов появлялись солидные печати и пломбы. Довольно улыбаясь, хозяева зазывали покупателей, а государственным контролерам предъявляли иностранные паспорта (ведь Советская власть не могла в то время идти на прямой конфликт с другими государствами).

В сентябре 1918 года Трехгорка навсегда стала советской фабрикой. Прохоровы владели ею почти 120 лет. И вот им дали от ворот поворот. Новое фабричное правление возглавил наш товарищ И. Касаткин. Две трети членов правления назначил совнархоз, треть избрали сами рабочие. Прохоровым на предприятие больше не было дороги.

Постепенно в руки народа переходили все заводы и фабрики. Дошел черед и до Высоковской мануфактуры. Из писем я узнал, что это произошло в марте 1919 года. В то время меня уже не было на Трехгорке. Развернувшиеся иностранная военная интервенция и гражданская война потребовали массового пополнения Красной Армии. Летом 1918 года по призыву большевистской партии и Советского правительства тысячи пролетариев влились в воинские части. Военное бюро, созданное на Трехгорке, формировало малые и большие боевые отряды, а также направляло в армию отдельных рабочих через Пресненский военкомат. На Юго-Восточный фронт отбыл 21-й стрелковый полк, почти целиком составленный из бывших прохоровцев. На Западный отбыл 41-й полк, на две трети укомплектованный трехгорцами. Заявление о желании всту пить добровольцем в Красную Лрмию я подал еще весной. И вот наступил мой черед.

1-й запасный полк, в который я попал, располагался на Ходынском поле. Он считался на лагерном положении. Поэтому жили мы в палатках. Дырявая ткань, не раз видавшая виды, кое-как скрывала от глаз содержимое палатки, но не была даже слабым препятствием для влаги. Когда шел дождь, снаружи было суше, чем внутри. Еженедельно в полку формировались и убывали на фронт маршевые роты. Нас учили владеть оружием, читали нам лекции о политическом моменте. Я и другие молодые красноармейцы стремились скорее попасть на фронт. Но надо мной из-за моего малого роста пожилые посмеивались, советовали подучиться, подрасти.

— Как же так? — горячился я. — Вы, пожилые, идете воевать, а меня, молодого, отговариваете?

Вели они со мной и серьезные разговоры:

— Мы боролись с царем за дело трудового народа. Дожили, дождались, рабочая власть победила. Теперь надо защитить ее. А ты потом поведешь общее дело дальше. В этом и был смысл борьбы. Рассуждаешь ты в целом верно, обстановку понимаешь. Твое место — в рабочей партии.

Мысли о вступлении в партию приходили мне и до армии. Начальные уроки политической борьбы я проходил в Высоковске. Многое для меня значила работа на Трехгорке. Окончательно же меня сформировала армия. Я решил вступить в партию.

Нашлось сразу несколько человек, готовых дать мне рекомендации. Став коммунистом, я еще острее почувствовал, что должен быть на фронте, и неоднократно просил об этом начальство.

Иногда мне удавалось заглянуть на Трехгорку. Она остановилась в марте 1919 года, когда кончились запасы сырья. Почти все рабочие отправились на фронт. Опустели цехи, молчал некогда столь оживленный двор.

Мои беспрестанные просьбы в конце концов надоели начальству. Меня вызвал комиссар полка и предложил пойти учиться на красного командира. Я расцвел от радости. Но каково же было мое разочарование, когда мне сказали, что эти курсы находятся в Москве. Значит, снова вдали от фронта? А потом, чего доброго, опять оставят для тыловой службы?

Комиссар обещал помочь мне. И вот в начале 1920 года с вещевым мешком за плечами я прибыл в Оренбург для поступления в кавалерийское училище.

 

Дела оренбургские

Сложная обстановка. — Друзья и враги. — В Константиновских казармах. — «Республика путь нам укажет». — Каширин, Акулов, Радус — Зенькович. — Мы прошли через это.

Когда я попал в Оренбург, там все еще дышало недавними жестокими схватками. Зажиточные слои оренбургского казачества были прежде одним из оплотов самодержавия, а после социалистической революции стали на какое-то время активным поставщиком кадров для белогвардейщины. Местный атаман Дутов, находившийся в сговоре с донским атаманом Калединым, организаторами «Добровольческой армии» белыми генералами Корниловым и Алексеевым, поднял антисоветский мятеж. В январе 1918 года красногвардейские отряды прогнали дутовцев и освободили Оренбург. Однако через полгода под напором сил контрреволюции они были вынуждены оставить город. Сформированная из красногвардейских отрядов Туркестанская армия дважды подступала к Оренбургу. Тем временем с запада надвигались красноармейские соединения, действовавшие в Поволжье. Под ударами с двух сторон враги Советской власти бежали, и в январе 1919 года Оренбург был освобожден вторично, на этот раз окончательно.

Но городу пришлось еще немало пережить. Перешедший в марте в наступление Колчак занял почти все Приуралье. Оренбург связывала с центром узкая полоска земли вдоль железнодорожной линии, идущей на Самару. Окруженные почти со всех сторон, местные рабочие героически отстаивали Оренбург от неприятельских армий Ханжина и Белова, казачьих корпусов Бакича и Дутова вплоть до июля. Только осенью напряжение спало. Колчак отступил в Сибирь, Дутов через Туркестан — к китайской границе. Тем не менее дважды заливавшая все Оренбуржье белогвардейская оккупация оставила в городе и его окрестностях многочисленные гнезда контрреволюции. Антисоветское подполье ждало лишь момента, чтобы поднять новый мятеж. По губернии бродили многочисленные банды. Обстановка оставалась тревожной.

Красных курсантов почти ежедневно привлекали к патрулированию, прочесыванию кварталов и караульной службе.

Со стороны железной дороги из Поволжья, за речками Сакмарой и Каргалкой и перед ними, приходилось вести постоянное наблюдение за селениями Бердинский, Нахаловка, Покровка, Покровскос и Приютово. Возле Атаманского озера непрестанно маячили подозрительные всадники. Скрывались они и у железной дороги из Орска и тракта на Уфу, в зарослях возле озер Лесное и Камышовое. С востока нам часто напоминали о себе хутор Благословенный и степи вдоль реки Урал. А с юга, со стороны железной дороги на Ташкент, нередко приходили тревожные известия из селения Карачи и со станции Меновой Двор. Некогда эта станция являлась крупнейшим пунктом меновой торговли со Средней Азией. Из приуральских станиц казачки привозили сюда знаменитые оренбургские платки; прибывали самарские и нижегородские купцы. С июня до ноября тут кипела Троицкая ярмарка. Среднеазиатские караванщики меняли шелк на платки, шитые золотом тюбетейки на хлеб и, нагрузив верблюдов, отбывали восвояси. Их провожало губернское чиновничество, размещавшееся в городском Караван-Сарае, большом здании восточного типа. А теперь, подобравшись ночью к балкам, где бродила банда Охранюка-Черского и скитались остатки алаш-ордынцев и валидовцев (казахских и башкирских националистов), красные курсанты могли увидеть отблески вражеских костров и услышать доносившееся откуда-то из степной дали заунывно-тягучее пение.

В самом городе положение тоже было не из легких. Крупнейшим предприятием считались Главные мастерские Ташкентской железной дороги. Значительная часть их рабочих была настроена по-боевому и исполнена пролетарского духа. Однако многие железнодорожники шли все еще за меньшевиками и подчинялись своим профсоюзам, где засели сторонники бывшего Викжеля (Всероссийского исполкома Железнодорожного профессионального союза), занимавшего оппортунистические позиции и враждебно настроенного по отношению к пролетарской диктатуре. Советская власти опиралась в Оренбурге на наиболее стойких рабочих Главных Мастерских, кожевенных предприятий (завод Дюкова за рекой Урал, сушильни и скотобойни там же и к западу от вокзала), кирпичных заводов (возле станции), лесных складов (у Товарного двора Орской железной дороги), двух пороховых погребов (возле женского монастыря и севернее Новых мест) и на несколько красных воинских частей. Но имелась в городе опора и у наших врагов.

Вот курсантские подразделения следуют для кавалерийских учений на ипподром, в северо-восточную часть города. Пели мы направлялись туда от речки Сакмары, то дорога шла мимо или Неплюевского, или Второго оренбургского кадетских корпусов и мужского монастыря, вокруг которых жили очень многие из числа лиц, имевших к ним прежде отношение. Какую бы мы затем из улиц ни избирали, чтобы проехать к манежу, — Инженерную, Архиерейскую, Петропавловскую, Гостинодворскую, — нас неизменно встречали из окон дворянско-купеческих особняков злые взгляды. Следуем oт манежа дальше на стрельбище, к Уфимскому тракту. Приходится проезжать через Новые места. Там на Алексеевской, Лесной, Часовенной, Крыжановской, Лагерной улицах опять на нас недружелюбно косится из окон мелкобуржуазное мещанство…

Мы разместились в помещении бывшего юнкерского училища — прежних Константиновских казармах инженерного ведомства. До нас тут стояла красная кавалерийская часть, которую белоказаки почти полностью уничтожили. Ни во время учений, ни за едой, ни ночью мы не расставались с оружием. После отбоя каждый курсант обязательно проверял шашку и карабин и клал их рядом с собой в постель. Чуть ли не ежедневно объявлялись боевые тревоги. Однажды мы по ошибке едва не схватились с чекистами. Дело было ночью. Нестерпимый мороз прогнал нас из нетопленных казарм, и курсанты отправились на пустырь возле кладбища ломать деревянные заборы. Внезапно, когда мы разбрелись, подошла группа вооруженных людей и взяла несколько курсантов, в том числе и меня, в кольцо. Все изготовились к бою. Только случайно удалось предотвратить стычку и выяснить, что это товарищи из губчека. Они приняли нас за бандитов.

Военные занятия шли в училище форсированными темпами. Стрельба с лошади и спешившись, одиночная и залпами, рубка шашкой, кавалерийские перестроения, организация боя, умение ухаживать за лошадью… Особенно любопытной для меня была последняя наука — гиппология (то есть «лошадеведение»). Мы изучали анатомическое строение животного, его физиологические функции, болезни, гигиену, ковку.

Особенно запомнились занятия, которые проводил начальник дивизиона Келлер. В прошлом офицер царской армии, участник первой мировой войны, опытный кавалерист, он перешел на сторону Советской власти, вступил в Коммунистическую партию и передавал все свои знания красным командирам. Курсанты уважали его. Когда летом 1920 года училищу пришлось выступить почти в полном составе на ликвидацию одного антисоветского мятежа и надо было решить вопрос о командире, курсантская партячейка настояла, чтобы во главе боевой группы поставили Келлера. Возглавлял тогда нашу партийную организацию будущий известный советский поэт Степан Щипачев. Он был одним из первых, с кем я познакомился в училище. Стояла зима 1920 года. Мы, новое пополнение, только что прибывшее в Оренбург, по дороге в кавшколу дрожали от холода в своих драных шинелишках. Мимо нас по улицам везли на дрогах нескончаемый ряд очередных жертв тифозной эпидемии. В классах с выбитыми окнами нас встретили «старики» — курсанты, учившиеся еще с осени 1919 года. Худые, голодные и уставшие, но зато в теплых полушубках и в нарядных штанах с красными лампасами, они приветствовали новых товарищей. Среди встречавших был и Щипачев. Он тогда только еще начинал свою литературную деятельность: писал в стенгазету, читал стихи в местном клубе, иногда печатался. Среди его первых литературных опытов оренбургская тематика заняла немалое место. Не раз вспоминал он о ней и позднее:

В Оренбурге мы занимались не только военной службой. В то время каждый коммунист был на счету. Естественно, что губернская партийная организация привлекала нас к участию в самых разнообразных мероприятиях местных органов Советской власти. Чаще всего мы охраняли здания, где проводились съезды, конференции и собрания республиканского, краевого, губернского или городского масштабов, но нередко и сами являлись активными их участниками. В те годы Оренбуpr был крупным административным центром территории с рядом национальных меньшинств. Местным партийным и советским органам приходилось заниматься напряженной политической деятельностью. Мне довелось слышать яркие, полные революционного пафоса выступления многих руководителей оренбургских коммунистов.

Когда я приехал на кавкурсы, Оренбуржье входило в Киргизский край. Это название возникло потому, что до революции весь район к северу от Туркестана обычно именовали Киргизией. Там жили как собственно киргизы (в восточной части территории), так и киргизкайсаки, которых с середины 20-х годов стали называть казахами. Таким образом, тогдашний край охватывал почти весь современный Казахстан. В состав ревкома входили известные всему краю деятели С. С. Пестковский, А. Айтиев, А. Т. Джангильдин и другие.

В марте 1920 года состоялся второй Оренбургский съезд Советов. Курсанты охраняли здание съезда и присутствовали на его заседаниях. Я услышал тогда среди других речь председателя губисполкома Николая Дмитриевича Каширина, оренбургского казака, члена большевистской партии с 1918 года. Сын атамана, он тем не менее вместе со своим братом Иваном сразу же перешел на сторону Советской власти и сформировал из верхнеуральских казаков крупный красный отряд, позднее ставший вместе с рабочими отрядами В. К. Блюхера костяком знаменитой 30-й стрелковой дивизии. Она отличилась в борьбе с колчаковцами и врангелевцами. О ее подвигах поется в известной красноармейской песне:

Навсегда остались в моей памяти руководители местной большевистской организации: возникшего в апреле 1920 года Киргизского облбюро РКП(б) С. Д. Арганчеев, А. М. Алибеков, М. М. Мурзагалиев, председатель Оренбургского губкома РКП(б) волевой и решительный И. А. Акулов.

Важное событие произошло летом 1920 года: в августе была образована Киргизская АССР в составе Акмолинской, Астраханской (частично), Закаспийской (частично), Семипалатинской, Тургайской и Уральской губерний. Столицей республики стал Оренбург. А в октябре состоялся учредительный съезд Советов республики. Из районов будущего Казахстана съехались посланцы трудящихся — казахские скотоводы, русские земледельцы и рабочие, казачья беднота. Верблюды, ишаки и лошади, нагруженные сумками с продовольствием и восседавшими на них пестрыми вооруженными всадниками в папахах, чалмах и фуражках, куртках, бурках, лаптях, ботинках и сапогах, заполнили пыльные улицы и площади Оренбурга. Город украсили кумачовыми полотнищами. Люди раскупали газеты, отпечатанные на грубой серой и желтой оберточной бумаге. Девять дней курсанты, только что вернувшиеся из Левобережного Поволжья, где они преследовали белобандитов, дежурили у здания, в котором разместились представители Советской власти КАССР: старый коммунист, председатель Совета Народных Комиссаров республики В. А. Радус-Зенькович, председатель ее ЦИК, представитель казахского народа С. М. Мендешев, его заместители красный казак И. Ф. Киселев и стойкий боец за Советы в Казахстане А. Т. Джангильдин.

Вне четкой цепи взаимосвязанных воспоминаний, скорее как бы отдельными яркими пятнами уцелели в памяти некоторые картины оренбургской жизни того времени. Вот первомайский субботник 1920 года. Весь народ вышел на уборку города. А вот майский митинг. На огромной Хлебной площади толпа. Невысокая трибуна с трех сторон охвачена людской массой. По партийной мобилизации едут на польский фронт коммунисты. К каждому из них подходят жившие в детском доме сыновья л дочери погибших за дело революции поляков и прикалывают на грудь красный бант.

Осень… Степной ветер метет по улицам почти лишенного зелени города пыль вместе с редкими листьями. В небольшом особнячке заседают говорящие не по-русски товарищи. Над входом красуется плакат «Уй Мадьярорсаг» («Новая Венгрия»). Это проходит губернская партийная конференция венгерских интернационалистов.

Начало 1921 года. Пришло известие, что из Москвы прислали ткацкие машины. Курсанты охраняют место разгрузки. Заинтересовавшись событием, через несколько недель, отпросившись у начальства, отправляюсь на прядильно-ткацкую фабрику. Как приятно видеть знакомые контуры станков, слышать их перестук! Ползет бумажная основа, вплетается шерстяной уток, и, подрагивая, лезет из-под рамы шинельное полусукно.

Наконец, самые тяжелые воспоминания, связанные с голодной весной 1921 года (позднее, когда голод еще более усилился, меня уже не было в Оренбурге). Каждый день через станцию проходят поезда, набитые людьми. Это из голодающего Центра и Поволжья едут в Ташкент — «город хлебный». Некоторые, вылезши из теплушки за водой, так и остаются лежать возле железной дороги, не имея сил подняться с земли. Вопят мешочники. Плачут дети. Вот несколько человек трясущимися пальцами сворачивают цигарки, с капустной и крапивной ботвой вместо табака, из выпущенных губздравотделом листовок «О способах применения суррогатного хлеба». В стороне на кострах жгут усеянное вшами платье тифозных. К набережной медленно бредут казахские семьи. Они собрались возле Караван-Сарая в надежде на помощь. Но помочь удалось не всем: городские рабочие сами сидят на мизерном пайке.

Ни одна другая политическая партия, ни одна иная власть на свете не выдержала бы того, что пережила наша страна в страшные 1921–1922 годы. Поднять государство из руин, поставить людей на ноги, открыть перед ними горизонты новой жизни, завоеванной в дни социалистической революции, иностранной военной интервенции и гражданской войны, смогла только Коммунистическая партия, только Советская власть!

 

Крах «сапожковщины»

Откуда взялся бандитизм? — «Сапожковщина». — Коммунисты должны быть начеку! — Бузулукская эпопея. — Агония врагов.

В начале 20-х годов различные губернии нашей страны охватил политический бандитизм — серия мелкобуржуазных антисоветских мятежей, явившихся продолжением гражданской войны и нередко смыкавшихся с прямой белогвардейщиной. Причин тому было несколько. Среднее крестьянство, активно поддерживавшее Советскую власть в течение трех предыдущих лет, начало тяготиться политикой военного коммунизма, а в особенности продразверсткой, и кулаки попытались использовать это обстоятельство для организации антисоветских выступлений. Общий упадок экономики в разоренной долголетней войной стране, разруха, неурожаи, голод, эпидемии, страшные бедствия трудовых масс породили у политически неустойчивых колебания и шатания. Самые сознательные и передовые рабочие, ведомые Коммунистической партией, неустанно трудились над тем, чтобы заложить в стране основы социализма. Но некоторая часть пролетариев деклассировалась, торговала на базарах керосинками и зажигалками или уехала в деревню.

Усилили подрывную подпольную деятельность партии эсеров и анархистов. Летом 1920 года на своем съезде в Париже эсеровская эмиграция приняла решение организовать в Советской России так называемые СТК («союзы трудового крестьянства») и поднять ряд мятежей, которые должны были слиться и привести к свержению Советской власти. Эта антинародная деятельность поощрялась и субсидировалась международным империализмом, который убедился в невозможности свергнуть диктатуру пролетариата прямой интервенцией и перешел к активной поддержке внутренней антисоветской и антипартийной оппозиции. Наконец, несколько изменился и состав РКП(б). Многие беззаветные борцы за социалистическую революцию погибли на фронтах или скончались от болезней, тягот и лишений. В большевистскую партию потянулись исходившие из карьеристских побуждений «попутчики», и кое-кому из них удалось примазаться к коммунистическим рядам. Все это, вместе взятое, облегчило действия врагов трудового народа и помогло им развязать многочисленные мятежи и провокационные выступления.

Коммунистическая партия зорко следила за вражескими происками и принимала все меры к тому, чтобы изолировать прямых антисоветчиков от их временных и случайных союзников, в особенности от трудовых элементов, втянутых в такие выступления. Известно, что В. И. Ленин охарактеризовал подобные выступления как более опасные, чем действия Деникина, Колчака и Юденича, вместе взятые. Одни выступления носили довольно массовый характер, например «антоновщина». Такие, как «сапожковщина», являлись событиями местного значения.

Расскажу сначала о «сапожковщине». Она получила свое название по имени ее лидера Сапожкова. Сын кулака, в прошлом царский офицер, потом левый эсер, он сотрудничал с Советской властью и, обладая военными способностями, дослужился до должности начальника 2-й Туркестанской кавалерийской дивизии. Она входила в Туркестанскую Красную Армию, действовавшую в 1918–1920 годах против колчаковцев, дутовцев и толстовцев у реки Урал и в Казахстане. Личный состав дивизии — бывшие партизаны, передовая часть оренбургского и уральского казачества. В мае 1920 года соединение перебросили на переформирование в Бузулукский уезд. Здесь дивизия должна была принять пополнение из числа местных жителей и под названием 9-й кавдивизии отправиться на польский либо врапгелевский фронт. Некоторые красноармейцы, прошедшие огонь боев, демобилизовались. Их место заняли вновь призванные лица, нередко с сомнительным политическим прошлым.

В то время дезертирство в стране, где еще имелись враждебные трудящимся классы и множество несознательных лиц, было довольно распространенным явлением. Современному читателю трудно даже представить себе масштабы этого социального зла. Например, на Украине, по официальным данным, в 1920 году было свыше полумиллиона дезертиров, и значительная их часть поставляла кадры для Махно. Только в Бузулукском уезде в конце 1920 года бродили по степям или прятались по домам 6 тысяч дезертиров. Сапожков вел среди них агитацию, обещая, что ни в коем случае не поведет их на фронт.

Кроме дезертиров к нему шли деклассированные элементы, анархисты, уголовная шпана, замаскировавшиеся белогвардейцы. И конечно, с самого начала его союзниками стали все местные кулаки. Они использовали тяжелое экономическое положение, голод, неурожай, падеж скота в деревне и вели разлагающую агитацию среди середняков, натравливая их на Советскую власть и побуждая срывать продовольственную разверстку. В ходе продовольственной кампании 1920 года по Бузулукскому уезду государству удалось собрать вместо запланированных 7 миллионов пудов хлеба лишь 3,4 миллиона, вместо 1,7 миллиона пудов картофеля — только 0,66 миллиона. Это больно ударило по городскому населению. Враги Советской власти торжествовали. Уездная коммунистическая организация состояла в то время из 1783 человек, живших преимущественно в городах. А 9-я кавдивизия дислоцировалась в селах. Поэтому начало движения проморгали.

Немалую ответственность несла за случившееся самарская партийная организация. В ее руководстве в то время преобладали сторонники так называемой «рабочей оппозиции», захватившие ведущие посты летом 1920 года на губернской партконференции. Оппортунисты во главе с членом губкома РКП(б) Милоновым и председателем губисполкома Сокольским временно сумели навязать губернским товарищам свою точку зрения, ослабляли и расшатывали местные органы власти. Позднее X съезд РКП(б) резко осудил их позицию и констатировал, что в условиях подрывной деятельности этих оппортунистов «сапожковщина» как кулацкая оппозиция прямо сомкнулась с «рабочей оппозицией» и явилась одной из предвестниц движений типа «антоновщины».

Сапожков умышленно разваливал в дивизии воинскую дисциплину, систематически устраивал пьянки, избавлялся от красных командиров, травил коммунистов, а на все руководящие посты посадил своих сторонников. Многие из них были эсерами и действовали по заранее намеченному плану. Политработа в дивизии была запущена. В этих условиях и начался мятеж. Все его подробности мы узнали позже, когда состоялся суд над сапожковцами. Но, чтобы читателю был ясен ход событий, расскажу о них в их хронологической последовательности.

В мае 1920 года Сапожков по указанию командования приступил к формированию новых кавалерийских частей. Создавая Бузулукскую кавбригаду для своей дивизии, он призвал в 49-й полк богатых уральских казаков, а в 50-й — кулаков Новоузенского уезда, откуда сам был родом.

Коммунисты дивизионной ячейки, заподозрив недоброе, сообщили о брожении в уком партии. Оттуда передали сообщение в Самару. Прибыли новый начальник дивизии Стасуй и новый комиссар Перфирьев. Однако Сапожков арестовал их и еще несколько человек, не желавших ему подчиняться, расформировал особый отдел, упразднил должности комиссаров, создал эсеровский реввоенсовет (Сапожков, Долматов, Будыгин) и на митингах рядового состава в июне выдвинул провокационные лозунги: «Долой командиров-офицеров!», «Долой комиссаров!», «Долой продотряды!», «Да здравствует свободная торговля!».

8 июля мятежник провел общее собрание комсостава, которое потребовало оставить Сапожкова начдивом, а несогласных взяло под стражу. Решение собрания было доведено до сведения полков в Александровке, Погромном и Медведовке, а также штаба дивизии и артиллеристов, разместившихся в Бузулуке. 9-ю кавдивизию самозванный РВС в демагогических целях переименовал в «1-ю Красную Армию правды» и послал в подразделения, находившиеся в Липовке, Каменной Сорме и других деревнях, новые знамена, на которых было написано: «Долой яйца и масло, да здравствует соль!» (кулаки совсем не сдавали государству масло и яйца и не хотели платить налог на соль).

Мятежники образовали военный совет (председатель — бывший начальник особого отдела Масляков, заместитель — Дворецкий, командующий вооруженными силами — Сапожков, заместитель — Зубарев, начальник снабжения — в прошлом царский полковник Серов, член совета — эсер Осипов). Утром 14 июля они двинулись из Антиповки, Лабазов и Царско-Александровки на Бузулук, предъявив городским властям ультиматум. Бузулукские коммунисты призвали всех верных революции под ружье и уже под артобстрелом образовали Военно-революционный комитет во главе с секретарем укома И. Бородиным. В неравном бою отряд ВРК был оттеснен из города на север.

Немедленно начались погромы. Не сумевших уйти коммунистов расстреливали, а их семьи арестовывали. Из городской тюрьмы выпустили уголовников. Очистили государственные склады, реквизировали лошадей, роздали в подразделения несколько сот ведер спирта. Созвали общий митинг и объявили призыв в свою «армию правды». Не хотевших переходить на их сторону сапожковцы пороли, а дома сжигали. Созывали сходы «пострадавших» от Советской власти, выносили «мирские приговоры» о ликвидации продразверстки, раздавали имущество и хлеб, изъятые из государственных складов и ссыпных пунктов. Через три дня после начала мятежа Сапожков имел уже две тысячи сабель. По улицам Бузулука, как в царские времена, разъезжали с нагайками пьяные казаки и требовали от жителей снимать шапки и называть их «господа станичники».

В Оренбург известие о мятеже 9-й кавдивизии пришло еще 14 июля. Распоряжением командующего военным округом была создана оперативная группа, которую возглавил уже упоминавшийся мною Келлер. В группу вошли отряд курсантов нашей кавшколы, Киргизская бригада, отряд курсантов 26-х Оренбургских (бывших Витебских) советских пехотных командных курсов, железнодорожная воинская часть, легкий артиллерийский дивизион 23-й стрелковой дивизии и другие отряды. Не прошло и суток, как опергруппа начала наступление на Бузулук вдоль железной дороги. Тесня заслоны сапожковцев, мы наступали с востока. Неожиданно с противоположной стороны послышалась канонада. В чем дело? Наша разведка, обойдя Бузулук с севера, выяснила, что это от Самары продвигается с боями под командованием Шпильмана еще одна оперативная группа в составе 202-го и и 204-го татарских полков, 25-го батальона военизированной охраны, а с юго-запада и юга ее поддерживают курсанты Самарских и Саратовских пехотных курсов, батальоны частей особого назначения и отряд красных немцев Поволжья. В дальнейшем все эти подразделения сомкнулись в кольцо, пытаясь пересечь Сапожкову путь отступления на юг и сжимая его со всех сторон.

Всего два с половиной дня бесчинствовали мятежники в Бузулуке. Еще до нашего подхода рабочие местного железнодорожного депо во главе с В. И. Чекуриным и рота военизированной охраны отбили станцию Бузулук. Потом бойцы обеих опергрупп с двух сторон ворвались в город. Захватив с собой ведер 150 спирта, повстанцы бежали Уральским трактом в степи. Немедленно в городе началась чистка от антисоветских элементов.

Чтобы продолжить осуществление продразверстки и срочно помочь голодающим районам, уездный исполком образовал «Особое продовольственное совещание» в составе всех председателей волостных исполкомов и сельсоветов. Снова началась нормальная деятельность Советской власти.

Между тем наступление на бандитов продолжалось. Они огрызались артиллерийским огнем. Как выяснилось впоследствии, даже в тот момент засевшие на военных базах тайные враги все еще снабжали сапожковцев снарядами и патронами. Кулаки же на всем пути отхода мятежников давали им лошадей и помогали расправляться с коммунистами и советскими служащими. Чуть ли не в каждом селе были жертвы бандитского террора.

Через Липовку, Гребневку, Денисовку, Савельевку, Антоновку, Ивановку, Кинзягулово и Тимошинский бандиты бежали на юго-запад. Если взглянуть на карту, сразу станет очевидным, что их путь лежал на Таловую. Командование Приволжского военного округа, предвидя это, стягивало свои силы так, чтобы к 25 июля накрыть здесь мятежников. Однако сапожковцы перехитрили нас. Не доходя до ожидаемого места сосредоточения, они разделились: полк под командованием Усова резко повернул на юго-восток и ушел в степи, к Уральску. Его настигли там 27 июля и разбили. Остатки усовцев бежали в овраги. К 8 августа их рассеяли и частично пленили. Другой полк, который вел сам Сапожков, попытался проскользнуть ночью через лагерь саратовцев и оторваться от преследователей. Возле Шильной Балки 1 августа 1-й коммунистический батальон ЧОН нанес удар по повстанцам, хотя и не сумел остановить их.

Мы преследовали врага днем и ночью. Курсанты едва держались в седле. Сапожков все время путал следы, совершая диверсии в разных местах. 6 августа он предпринял отвлекающий налет на Новоузеиск. Только к осени удалось оттеснить ядро мятежников в пределы Астраханской губернии. Когда-то на этих просторах гуляла золотоордынская конница и стояли ханские заставы. А теперь красные кавалеристы, топча серые солончаки у подходов к Прикаспийской низменности, упорно продвигались по следам врага, оставлявшего за собой головешки пожарищ. 5 сентября возле Ханской Ставки курсантское подразделение Тимошева наконец настигло остатки мятежников. Не выдержав боя, те помчались вскачь к озеру Бак-Баул. Сапожков был убит в перестрелке. А с 7 по 9 августа состоялся суд над пленными бандитами.

За активную роль в подавлении «сапожковщины» наши курсы были награждены 18 декабря 1920 года почетным революционным Красным Знаменем. После небольшого отдыха зимой 1921 года курсантам снова пришлось пустить в ход оружие. Выяснилось, что один из ближайших помощников изменника-начдива, Серов, собрал небольшую группу скрывавшихся в разных местах сапожковцев, установил контакт с усовцами и провел несколько диверсий в районе Новоузенска и Малоузенска. С Правобережья Волги в Николаевский уезд Самарской губернии перебралась крупная банда махновца Вакулина и бывшего генерала Попова. Опять начались для нас бессонные ночи, охранная служба и боевые тревоги.

 

Под пулями белобандитов

Антоновцы. — Тамбовские стычки. — Оружием и словом. — На дорогах Белоруссии. — В части особого назначения.

Весной 1921 года, после окончания училища, я был направлен командиром взвода в 14-ю Отдельную кавалерийскую бригаду. Сначала, рассредоточившись, бригада наносила удары по бандам Попова, терзавшим села Самарской губернии. Памятники жертвам белобандитского террора до сих пор можно встретить в тамошних местах. В уездном центре Большая Глушица похоронен павший в стычке с поповцами комиссар дивизиона Михайлов; в Хворостяпкс стоит памятник председателю волостного исполкома Казакову и другим товарищам.

Затем было получено известие, что в Николаевском уезде (ныне Саратовская область) появились банды Сарафанкина, А истова и Сафоикина, а в Новоузенском уезде опять взялись за оружие недобитые серовцы. Однако нам не пришлось схватиться с ними: бригаду в полном составе перебросили в Тамбовскую губернию, на подавление «антоновщины».

Кем же был пресловутый Антонов? По происхождению мещанин Кирсановского уезда, он в молодости вступил в партию эсеров, а в 1905 году приобрел известность как террорист-экспроприатор. Попав под суд за грабеж, учиненный в Саратове, был сослан в Сибирь, в Тамбов вернулся уже в 1917 году и как «жертва царского режима» получил пост начальника уездной милиции. Сразу же после Октябрьской революции он стал ее злобным врагом и, используя свое служебное положение и пребывание в партии левых эсеров, в то время сотрудничавших с большевиками, начал формировать в Кирсановском уезде подпольные отряды. Вооружение и снаряжение им посылали сподвижники Антонова из милицейских складов, а в глухих лесах подпольщики заблаговременно организовали собственные базы и пункты снабжения. Немалое подкрепление людьми и довольствием антоновцы получили в 1919 году, когда белоказачий корпус Мамонтова в период деникинского наступления прорвал на Тамбовщине красный фронт. Летом следующего года Антонов приступил к созданию кулацких «Союзов трудового крестьянства» (СТК) и начал открытый антисоветский мятеж, возглавленный эсеровским оперштабом (Антонов, Богуславский, Гусаров, Митрофанович, Токмаков).

Наиболее широко мятеж развернулся в Кирсановском, Козловском, Тамбовском и Моршанском уездах. Опорными пунктами бандитов являлись села Знаменка, Никольское и Каменка, а главной ударной силой — группы эсеровских дружинников, кулаки и опять-таки, как и у Сапожкова, дезертиры.

Действовали антоновцы так же, как и сапожковцы: убивали большевиков и честных советских служащих, поджигали учреждения, грабили государственные склады, разгоняли крестьянские кооперативы. «Даешь Советы без коммунистов!», «Мы — за свободную торговлю» — таковы их главные лозунги. Фактически во многих волостях Тамбовской губернии была временно ликвидирована Советская власть.

Партия и правительство приняли экстренные меры. Еще в августе 1920 года Тамбовскую губернию объявили на осадном положении, а в январе 1921 года была создана Центральная межведомственная комиссия по борьбе с бандитизмом. В ее подчинение вошли специально выделенные для того отряды РККА и ВЧК, органы милиции и части особого назначения (ЧОН). Вплоть до зимы 1921 года в основном именно чоновцы Орловского военного округа пытались подавить «антоновщину», но силы оказались несоизмеримыми.

Наша кавбригада вступила в сражения с антоновцами в апреле. Настичь бандитов оказалось чрезвычайно трудным делом. Во-первых, они обладали весьма разветвленной разведкой. Не только в походе, где они выдвигали сторожевое охранение порой на 30–40 километров от основных сил, но и в населенных пунктах специально оставленные ими люди моментально сообщали мятежникам о всех наших передвижениях. Во-вторых, бандиты почти не принимали открытого боя, предпочитая действовать малыми отрядами, ночью, из засады и обязательно в неожиданном месте. В-третьих, они часто прибегали к обману: как правило, носили красноармейскую или милицейскую форму; выдавали себя за советские войска; вводили население и наши службы в заблуждение, утверждая, что преследуют бандитов, и выуживая нужные им сведения. В-четвертых, различные органы Тамбовской губернии были тогда засорены явными и скрытыми антоновцами.

В конце апреля возле села Никольское 14-я Отдельная кавбригада наконец настигла крупную группу бандитов в три тысячи человек. Они разделились и пошли в разных направлениях. 1-й кавполк, вплотную двигавшийся за одной из их частей, в которой, как потом выяснилось, насчитывалось до тысячи человек, застал ее в момент переправы через реку Ворону. Враг оставил на месте боя до 400 трупов. Наш 2-й кавполк преследовал другую часть бандитов, большую по численности, но отступавшую столь же поспешно. Мы нагнали их у самого Никольского, изрубили до половины отряда и захватили значительные трофеи, в том числе знамена.

Однако за этим первым ощутимым успехом последовал ряд неудач. Рассредоточившиеся по губернии повстанцы организовали в ответ серию мелких, но в совокупности очень болезненных ударов. Шло время, надвигалась посевная кампания, в ряде мест свирепствовал голод, а конца бандитизма пока не предвиделось. Общий перелом наметился лишь после того, как в борьбу с врагами Советской власти была внесена полная централизация. Все воинские силы, брошенные против антоновцев, подчинялись теперь осуществлявшей единый план соответствующих экономических, политических и военных мероприятий Полномочной комиссии ВЦИК во главе с членом коллегии НКВД РСФСР В. А. Антоновым-Овсеенко. В границах Тамбовской губернии, временно выделенной в особый район, этими силами командовал М. Н. Тухачевский. Для разгрома основных банд создали ударную группу во главе с И. П. Уборевичем. В нее вошли наша 14-я кавбригада (1000 сабель при двух орудиях), кавбригада Г. И. Котовского и три бронеотряда.

Я видел их в действии. Подвижность в сочетании с немалой по тому времени огневой мощью — вот что определяло их успех. Они оседлали по краям намеченного «треугольника» главные дороги и перекрыли бандитам пути отхода, а кавбригады шли по пятам мятежников, стремясь не дать им ни дня передышки. Одновременно на всех нас легла ответственная работа по проведению агитации среди обманутых и колеблющихся середняков. Вместо отмененной продразверстки теперь взимался продналог. На Тамбовщине его резко снизили по сравнению со средней по стране нормой. И мы должны были доводить это до сведения крестьян во всех деревнях, через которые проходили.

Над захваченными в бою антоновцами устраивались показательные судебные процессы, причем в состав обвинителей привлекались лица, пострадавшие от бандитов. Для проведения облав в лесах и болотах мобилизовывались жители большинства населенных пунктов. Были провозглашены «прощенные дни», и все антоновцы, добровольно слагавшие оружие, получали помилование.

В середине мая от командования поступила особая инструкция по ведению борьбы с антоновцами. На основе инструкции во всех подразделениях были проведены собрания. Беседовал с красноармейцами моего взвода и я. Настроение у всех было боевое — все стремились как можно скорее довести дело до окончательной победы и вырвать с корнем антисоветскую заразу.

Губернские коммунисты оказывали нам всевозможную помощь. Мы ежедневно получали газету «Тамбовские известия» с подборкой последних сообщений о борьбе с антоновцами, а для распространения среди крестьян — специальное издание «Тамбовский пахарь». Населению раздавались листовки, плакаты и различные брошюры («Что сказал Ленин тамбовским крестьянам», «Правда о бандитах» и другие). В каждой освобожденной деревне созывались митинги. Но не дремали и враги. Они прибегали в то время к особой тактике. Красноармейские части по необходимости временно снабжались за счет деревень, через которые проходили, ибо никак иначе организовать снабжение кавалеристов было, к сожалению, невозможно. Антоновцы же внезапно перестали грабить население, хотя ранее они постоянно практиковали грабежи, и перешли на снабжение почти исключительно за счет разорения государственных складов, совхозов, городской кооперации и ссыпных пунктов, развернув одновременно провокационную агитацию насчет «коммунистов-мародеров». Но крестьян уже не могла обмануть эта их «доброта»…

Наверное, за всю свою жизнь я не проскакал верхом столько верст, сколько за напряженные до предела апрель, май и июнь 1921 года. Однажды июньской ночью у села Бакуры возле города Сердобск наша бригада взяла в кольцо группу антоновцев. На рассвете после боя до 900 бандитских трупов осталось лежать вдоль лесных просек и опушек. Петляя и заметая следы, уцелевшие враги уходили через Чембарскую волость в Кирсановский уезд, всеми силами стремясь оторваться от нас. Пока так называемая 1-я повстанческая армия Богуславского, откатившаяся к реке Хопер, пыталась отразить натиск наседавших на нее котовцев, 2-я армия бандитоз, которой командовал сам Антонов, перестала существовать как единое целое. Мы очень хотели пленить кулацко-эсеровского вождя, но он снова ускользнул, подставив взамен себя под удар своего сподвижника Токмакова.

В конце июня в плен попал политический штаб Антонова — губернский комитет СТК, а на уцелевших от разгрома бандитов мы устраивали облавы в лесном массиве между Никольским Перевозом и Чернавкой. Было полностью ликвидировано так называемое «крестьянское ополчение». Уцелели только отдельные «личные полки» Антонова и осколки его армий в виде банд Кузнецова и Матюхина. С ними пришлось, правда, еще немало повозиться. Однако эта последняя страница истории разгрома антоновцев лежит вне данной книги: 2-й полк нашей кавбригады был срочно снят с операции и влит в Сибирскую кавалерийскую дивизию. Оказался, таким образом, в ней и я. А путь наш лежал еще в один район, пораженный бандитизмом, но уже за пределами РСФСР. Согласно военному союзу от 16 января 1921 года, существовавшему между РСФСР и БССР, и по просьбе правительства Советской Белоруссии мы должны были помочь очистить ее территорию от врагов.

То, что происходило тогда в западных уездах будущего СССР, тесно связано с разгромом банд Булак-Балаховича и Савинкова.

Антанта давала савинковцам ежемесячную ссуду в размере 17 миллионов марок. Булаковцы перешли в прямое подчинение польскому генштабу. И те и другие заключили с пилсудчиками соглашение о сотрудничестве и уже весной 1921 года держали наготове 13 тысяч бандитов. На территории Советской Белоруссии начали подпольно создаваться ячейки кулацкой партии «Зеленый дуб», поставлявшие кадры террористов. Их-то и использовали банды, посылаемые из Брест-Литовска. 21 июля 1921 года в БССР было введено военное положение. Нарастание же бандитской опасности привело к тому, что спустя полгода сюда пришлось направить Полномочную комиссию ВЦИК во главе с М. Е. Городецким. Белоруссия была разбита на шесть боевых участков, которые подчинялись Реввоенсовету Минского района. В его состав входили народный комиссар по военным делам Адамович, командующий армией РВС Уборевич, которого я незадолго до того видел в Тамбове, и председатель Чрезвычайной комиссии Ольский. Восточнее создали РВС Витебского района (тогда эта территория входила еще в РСФСР), войскамикоторого командовал Н. Е. Какурин, ранее являвшийся начальником штаба Тамбовской группы войск.

Здесь я вновь увидел начальника Сибирской кавдивизии Н. Д. Каширина. Он меня раньше лично не знал. Но я рассказал ему, что служил в Оренбурге и слушал там его выступления. Герой красного казачества, обычно суховатый, сдержанный человек, он очень тепло отозвался о действиях курсантов кавалерийского училища и заметил, что бузулукский и тамбовский опыт, конечно, вскоре пригодится. Я в этом быстро убедился. Сначала нас разделили на полки — по одному на каждые три волости. Такая кавалерийская часть подчинялась гарнизонному ревкому, в состав которого входила особая тройка. Я попеременно, в зависимости от характера задания, получал инструкции от всех ее членов и поэтому знаю их функции: один отвечал за высылку семей бандитов, другой — за изъятие оружия у населения, третий — за вылавливание дезертиров. Этот перечень сам по себе характеризует наши обязанности в то время.

В прежнем своем виде кавдивизия мало подходила для несения новой службы и подверглась расформированию. Так в марте 1922 года я попал в ЧОН, действовавшую как заслон вдоль польской границы на участке Минск — Столбцы. Бандиты просачивались здесь постоянно. Чаще всего мы ловили савинковские «пятерки». Но дважды нас бросали на преследование крупных банд, прорвавшихся к Полоцку, и один раз — к Слуцку. Неоднократно мы проверяли также репатриантов, прибывавших из Западной Белоруссии. В их рядах систематически встречались булаковцы, специально засылаемые на связь с ячейками «Зеленого дуба» и с волостными уполномоченными Савинкова. Позднее нам рассказали, что нити от них тянулись в Гомель, где Савинков сумел создать свой подпольный эсеровский губком.

Чаще всего нам приходилось осуществлять патрулирование вдоль границы. Здесь существовала 15-километровая нейтральная зона, в которую не могли вступать ни польские, ни советские войска. Исключение допускалось только в случае, если другая сторона нарушала договоренность. Поляки, ссылаясь на то, что они «не в силах» контролировать действия бандитов, постоянно забрасывали в эту зону группы диверсантов. А те, избрав подходящий момент, перебирались па советскую территорию. Приходилось без конца перемещаться вдоль границы. Если мы были уверены, что появился именно террорист, мы получали официальное разрешение обезвредить его, иногда ходили даже в кавалерийские рейды по зоне. На моей памяти там было уничтожено около 120 бандитских гнезд. Как нам рассказывали, польская буржуазная пресса, обычно при малейшем поводе вопившая о «зверствах большевиков», тут предпочитала молчать, как будто воды в рот набрала. «Чует кошка, чье мясо съела», — невесело усмехались мы.

Августовскими днями 1922 года нашу ЧОН перебросили в Смоленск, чтобы помочь Западному военному округу РСФСР ликвидировать банду Перемышлева. Однако участвовать в этой операции мне не пришлось, так как решение было изменено и нашу часть расформировали. Некоторые командиры перешли на кадровую службу, некоторые демобилизовались. Среди последних был и я. С собой «на память» я уносил рану от бандитской пули и боевой орден.

 

Горячее большевистское слово

В Наркоятросе. — Так мы агитировали. — «Культура» и культура. — Дух эпохи. — Новое назначение.

Когда вопрос о демобилизации был решен, меня пригласили на беседу в воинскую партячейку. Каждый коммунист в то время был на строгом счету. Время было трудное, классовых врагов в стране оставалось еще очень много. Поэтому любой из нас считал себя как бы постоянно мобилизованным. Ни у кого и в мыслях не было отделять свою личную судьбу от судьбы всей партии, Советской власти. Поэтому решение партийных инстанций всегда воспринималось не как «начальственное указание», а как нечто близкое и родное, неразрывно слитое с собственной жизнью. Ведь ради этого мы боролись и страдали, ради этого проливали кровь и шли на жертвы. Стоит ли говорить поэтому, что, когда мне посоветовали в партячейке подумать о дальнейшей работе именно на пропагандистском фронте, я не колеблясь дал согласие. Мне порекомендовали зайти в Москве, по дороге домой, в Народный комиссариат просвещения. Так я и сделал.

В Наркомпросе меня приняли очень тепло. Узнав, кто я, откуда прибыл, куда направляюсь и зачем пришел, тотчас провели в Главполитпросвет. Этот комитет входил тогда в наркомат на правах Главного управления, а председателем его была Н. К. Крупская. Ее секретарь направила меня к заместителю председателя В. Н, Мещерякову, а тот, несмотря на занятость, уделил немало времени демобилизованному кавалеристу, которого он видел первый раз в жизни. Меня снабдили брошюрами, обязали писать о том, как пойдут дела в Клину или любом ином месте, и дали направление в Клин.

Взволнованный и обнадеженный, я возвращался на родину. Вот потянулись знакомые с детства места. А когда я ступил на платформу Клииского вокзала, на миг показалось, что и не было за плечами последних пяти с лишним лет.

В уезде кадры были очень нужны. Новые товарищи и слышать не захотели, что я рассчитываю хоть месяц пожить в родной деревне. Мне дали на свидание с родными неделю, а потом сразу завалили поручениями. Я и оглянуться не успел, как был назначен секретарем агитационно-пропагандистского отдела уездного комитета РКП(б). Вот когда пригодились московские брошюрки! По некоторым вопросам я просил совета в Главполитпросвете и получал оттуда исчерпывающие ответы.

Чем же мы занимались в те дни? Первая наша задача состояла в разъяснении важнейших очередных мероприятий Советской власти. Возьмем, например, сентябрь 1922 года. В этом месяце ЦИК принял решение о праздновании Международного юношеского дня, учредил Российское телеграфное агентство, передал обычным государственным органам в связи с частичным улучшением продовольственного вопроса все дела Помгола (организации «Помощь голодающим»), заменял старые денежные знаки советскими рублями; Совнарком протестовал против империалистической блокады Черного моря. Начался октябрь — и опять масса событий: Совнарком издал постановление о выпуске банковских билетов и учреждении ломбардов на правах ссудных касс, началась решительная кампания по борьбе со взяточничеством, была введена постоянная зарплата для служащих, готовилось открытие Всероссийской сельскохозяйственной выставки, пришло известие об освобождении Владивостока от белогвардейцев и интервентов, начали чеканить золотые червонцы, пошла подписка на государственный заем и продажа билетов очередной лотереи, РСФСР пригласили на Лозаннскую конференцию.

Вот последовал ноябрь: опубликовали декрет о единовременном гражданском налоге и постановление об амнистии к пятой годовщине Октябрьской революции, прошли организация и проведение праздника, состоялись IV конгресс Коминтерна и II конгресс Профинтерна, трудовой и гужевой налог заменили денежным обложением, Дальневосточная Республика вошла в состав РСФСР. В декабре открылся III конгресс Коммунистического Интернационала молодежи, заседала Московская международная конференция по сокращению вооружений, состоялись X Всероссийский и I Всесоюзный съезды Советов, образовался Союз ССР. Обо всем этом следовало рассказать, подчеркнув политический смысл событий.

Что за сумбур! — подумает, пожалуй, иной читатель. Тут и ломбарды, и Коминтерн, и амнистия преступникам… Но на вещи нужно смотреть не только глазами сегодняшнего дня, а и переносясь в былое. Такое «двойное зрение» при чтении мемуаров просто необходимо, если кто-нибудь хочет вжиться в эпоху и постичь внутреннюю логику ее событий. Ныне советские люди во многом думают иначе, чем в 1922 год)'. Не та жизнь, не та обстановка. Тогда наших граждан волновало многое такое, над чем современное поколение даже не задумывается.

Когда, например, РСФСР пригласили участвовать в работе Лозаннской конференции, почти в каждой первичной партийной организации развязалась дискуссия, нужно ли принимать приглашение империалистов? Когда наши дипломаты поехали за границу, не один человек (кто — с теплой улыбкой, кто — с издевкой, а кто — и с недоумением) считал обязательным поделиться своими мыслями по поводу того, что советские государственные деятели, вчерашние борцы революции, сочли необходимым надеть «буржуйское платье» — давно, казалось, позабытый фрак. Зато я никогда не забуду накаленной атмосферы собраний, принимавших негодующие резолюции протеста против того, что некоторые страны отказались последовать советскому призыву о разоружении, провозглашенному на Московской конференции.

Рассказывать обо всем этом населению и вести агитационную работу было очень трудно, прежде всего из-за отсутствия необходимой материальной базы. Поэтому главным оружием агитации и пропаганды были выступления, горячее большевистское слово. Не раз случалось, что весь состав укома разъезжался по городкам и деревням уезда, чтобы в непосредственном общении с трудящимися донести до них голос партии.

На кого же мы опирались в нашей нелегкой работе? Надо сказать, что диктатура пролетариата была отнюдь не отвлеченной политической фразой, а практической реальностью. Именно от рабочего класса, его сплоченности и революционной решимости зависел тогда успех нашей агитации, результат воплощения в жизнь политики Коммунистической партии. Клинский уезд, слабо развитый в промышленном отношении, представлял в этом плане не очень благоприятную картину. В 1922 году в Клину имелось лишь несколько мелких предприятий: два кожевенных завода (бывший Назарова, 16 рабочих, и бывший Скокова, 45 рабочих), шелко-ленточная фабрика (бывшая Бузона, 124 рабочих), механический завод (бывший Чепеля, 56 рабочих), силикатный завод (бывший Тябликова, 27 рабочих), стеклозавод (бывший Орлова, 254 рабочих), колбасное заведение (бывшее Максимова, 5 рабочих), электростанция (16 рабочих), типография (12 рабочих), водокачка (7 рабочих). Ряд других предприятий бездействовал.

Больше рабочих имелось в уезде — около 5 тысяч, но все они были рассредоточены по волостям. Партийная прослойка даже среди рабочих была сравнительно невысокой. К началу 1923 года в уезде насчитывалось 446 коммунистов, из которых 282 жили в деревнях. Партячейка на среднем по размерам предприятии состояла обычно из пяти — десяти человек. Конечно, иной была картина, скажем, на Большой Высоковской фабрике, но это — исключение.

Особые трудности испытывали мы при проведении агитационно-пропагандистской работы на селе. Там первой нашей опорой служили сельсоветы. В 1923 году из 665 работников всех 168 сельсоветов только 23 являлись коммунистами И 26 — комсомольцами. Из 65 сотрудников 15 волостных исполкомов лишь 23 состояли членами РКП(б) и РКСМ. Остальные сельские большевики и коммунистическая молодежь жили в разных деревнях. Сплошь и рядом встречались селения, где совсем не было коммунистов. Политический актив в таких населенных пунктах мы создавали, ведя работу среди бедняков, а потом уже с его помощью старались вовлечь в любое дело остальную часть жителей.

Поднять общий уровень культурного развития, помочь скорейшей ликвидации неграмотности — это была также неотложная задача. Сельское население было в массе своїй неграмотным. Большое значение придавал поэтому агитпропотдел маленьким очагам культуры, распространявшим свет знания. До революции Клин не мог тут ничем похвастаться. Изредка клинский рабочий покупал билеты в «Электричку» (кинотеатр Беликова). Библиотека общества трезвости, в которой имелось до тысячи томов книг, и купеческо-дворянский клуб были ему, конечно, недоступны. Зато пролетарий мог свободно зайти в любую из пяти городских церквей и в любой из пятнадцати трактиров.

Взамен этих «культурных заведений» Советская власть постаралась даже в те трудные годы как можно скорее развить сеть подлинных очагов просвещения. В 1923 году в уезде насчитывалось уже 33 библиотеки (в том числе семь в Клину), шестнадцать изб-читален, два народно-крестьянских дома, восемнадцать клубов, пять театров, два кинотеатра, два музея. Выпускали разносторонне подготовленных рабочих и техников Владыкинское и Соголевское фабрично-заводские училища. Действовали помимо обычных детских школ до двадцати пунктов ликвидации неграмотности и одиннадцать школ для малограмотных.

В век торжества социалистической общественной системы, овладения космосом и ядерной энергией гордость автора данных строк, радующегося тому, что в Клину появился пятьдесят лет назад театр, может показаться наивной. Но нужно было пережить то время, чтобы понять, как непросто все это давалось, каких усилий стоило и во что обошлось! Когда во время одного из очередных отчетов я сообщил на укомовском заседании, что в Клинской партполитбиблиотеке имеется уже 2400 книг и насчитывается 145 читателей, мои товарищи долго и горячо аплодировали нашему общему успеху. Когда уком получил сведения, что в уезде каждая изба-читальня выписывает по пять газет, мы устроили по этому поводу коммунистическую вечеринку, прошедшую для нас как большой праздник.

Еще раз замечу, что в то время очень многое, к чему все сейчас давно привыкли, воспринималось иначе — острее. Наверное, тут сказывается некая историческая закономерность. Как наши деды удивлялись железной дороге, наши отцы — автомобилю, мы сами в молодости — аэроплану, а внуки ныне восхищаются межпланетным космическим кораблем, соответственно так же кое-кто из молодежи несколько иронически относился и относится к восторгам своих родителей. Такова уж диалектика истории, и ничего тут не поделаешь. Однако пережитое от того не меркнет, и каждая его частица, каждый факт обретают в результате лишь еще более рельефные черты, характеризуя собой дух своего времени, неповторимую атмосферу эпохи.

Вот выступаю я, например, в Клинской городской школе имени Законова. Меня слушают учителя, часть которых, пришедшая из дореволюционной школы, настроена по отношению к Советской власти скептически. После выступления сыплются вопросы, некоторые — с подковыркой или даже провокационного содержания. В ответ на один из вопросов привожу скромную цифру: в 1920 году в нашем уезде на каждые 1000 человек населения умирало 27, а рождалось 22, теперь же, то есть в 1922 году, умирает 24, а рождается 38. Гремит овация. Принимается правильная резолюция, а учителя все без исключения наперебой стараются после собрания пожать членам укома руки. Нас долго не отпускают — делятся своими планами.

Не стану скрывать, что гораздо труднее было вести агитационно-пропагандистскую работу в деревне. Кулацкая контрагитация — это было нечто такое, что мы ощущали повседневно и с чем постоянно встречались. Сплошь и рядом кулацкое злобное слово дополнялось не менее злобным делом. Временами я ощущал себя по-прежнему на фронте борьбы с бандитами, чувствовал себя бойцом огромной армии политических работников, сражавшихся за новое общество…

Наступил 1923 год. Я встретил его в дороге, возвращаясь в город из села Дулепова, где выступал перед служащими конного завода. Выступление прошло удачно. Со вниманием выслушали начало речи с непременным в то время рассказом о международном положении, оживленно реагировали на сообщения о последних мероприятиях Советской власти, о жизни нашего уезда. Потом долго беседовали по душам. Под конец выяснилось, что несколько рысаков-производителей конзавод отправляет в Клин, откуда они железной дорогой будут следовать в Москву. Воспользовавшись оказией, я сел в сани, и меня первый (и последний) раз в жизни «прокатили на вороных», но только в хорошем смысле этого выражения. Скрипели полозья, разлетался в стороны снег, и не хватало только бубенцов. Заводской кучер резко осадил в городе перед укомовской дверью. И первым, кого я встретил, вылезши из саней, был председатель укома.

— На рысаках разъезжаешь, товарищ Зверев? Вижу, вижу, и своей работе достиг ты уже вершины. Пора переводить на другую должность!

— Брось, что за шутки? Ехал на попутных.

— Шутки действительно в сторону, а вот насчет новой службы — это я всерьез. От нас требуют человека с опытом политической работы на продовольственный фронт. Наметили тебя. Повоюй, Арсений, за хлеб для Советской власти! Завтра по командировке уезжаешь в Москву, зайди за направлением.

 

Хлебный фронт

Советский Аргус — Хлеб, хлеб, хлеб… — Комиссар по заготовкам. — От волости к волости. — «Перегибщик». — Продинспекция.

Борьба за хлеб была тогда подлинным фронтом. У всех перед глазами еще маячила голодная тень 1921–1922 годов. Решительные мероприятия Советской власти, хороший урожай и первые успехи новой экономической политики вывели страну из опасности. Но где гарантия, что неурожай не повторится? Жизнь требовала твердого обеспечения населения продовольствием. Между тем конкуренция государственного сектора хозяйства с частным, нэпманским, предъявляла к тому же дополнительные требования, а задача восстановления национальной экономики до довоенного уровня, которую мы тогда решали, выдвигала требование постоянного и полнокровного снабжения промышленности сельскохозяйственным сырьем. Деятельность продовольственных комитетов становилась в этих условиях полем сражения за сохранение диктатуры пролетариата и торжество линии РКП(б). Поэтому я воспринял свое назначение, опять-таки в Клин, старшим уездным инспектором по продовольственным заготовкам как боевое партийное поручение.

Заготовками ведал тогда Народный комиссариат продовольствия. Побывав по служебной командировке в Москве, я познакомился там со своими задачами, можно сказать, буквально из первых рук. Слушал выступления народного комиссара продовольствия Н. П. Брюханова и его заместителя А. П. Смирнова. В управлении заготовок рассказал об общей обстановке в Клинском уезде на заседании, которое вел начальник управления В. И. Сенин и на котором поочередно держали речь его помощники К. Г. Мягков и Д. М. Котляренко. Наконец, в икспекторско-налоговом отделе вместе с другими инспекторами получал подробный инструктаж. В РСФСР было тогда 505 уездных продовольственных комитетов (на территории только что вошедших в союзное государство Украины, Белоруссии и Закавказья комитеты пока перестраивались), и я помню, как заведующий отделом рассказывал нам древнегреческий миф о стооком Аргусе: всевидящий страж был поставлен богиней Герой к ее сопернице и следил за нею днем и ночью. Когда он спал, то закрывалась только половина его глаз, вторая продолжала зорко наблюдать за пленницей. Вот таким же неусыпным оком, только политическим, должны стать для Советской власти старшие инспектора упродкомов. Контролировать в 505 глаз, как идет продовольственное дело, и обеспечивать его успех — наша главная и повседневная забота!

Основную часть продуктов по государственной линии страна получала тогда через продовольственный налог на сельское население. Он составлял 240 миллионов пудов зерна; декрет В ЦИК от 21 марта 1921 года предусматривал дальнейшее снижение налоговой цифры.

Построенный на классовом принципе, продналог был прогрессивным. Это значит, что чем беднее хозяйство, тем меньше оно отдавало. Так Советская власть обеспечивала интересы трудового сельского большинства. Точная цифра налога, сообщаемая еще до начала весеннего сева, позволяла крестьянину заранее ориентироваться, сколько он должен будет сдать государству и сколько останется в его распоряжении. Различные льготы труженикам, расширявшим посевы, внедрявшим технические культуры и повышавшим урожайность, способствовали подъему деловой активности деревни. Политическое значение продналога, как ясно каждому, состояло в дальнейшем укреплении союза рабочих и крестьян.

Сначала продналог взимался только в натуральной форме. XII съезд РКП(б) в резолюции «О налоговой политике в деревне» указал на необходимость унифицировать все платежи в сельской местности и перейти от натурального обложения к денежному. Крестьянин сумеет, таким образом, лучше приноровиться к рынку, избрать наиболее выгодные культуры или направить свою силу в промысловые занятия. Еще в марте 1922 года был введен единый натуральный налог, исчислившийся в стандартной весовой мере — пуде ржи либо пшеницы, а с мая 1923 года начал действовать новый единый сельскохозяйственный налог, частично взимавшийся уже деньгами. Имелись отдельные губернии, где его целиком платили в денежной форме. Бедняков, как правило, от платы освобождали. Для предоставления льгот образовывали фонд за счет скидок в размере 5 процентов общей суммы. В целом по стране освободили от этого налога свыше 30 процентов крестьянских дворов, а самых неимущих снабжали хлебом в государственном порядке.

Но инспектора обязаны были не только изучить всю эту общую картину, чтобы уметь донести ее до населения, а и конкретно знать каждый пункт и параграф длинных и сложных инструкций. Ведь согласно установленной регламентации следовало в каждом отдельном случае определять норму поступления продукции с хозяйства. А это касалось уже живых людей: их семей, их быта и самого существования. Я неустанно зубрил официальные документы, за бесстрастными цифрами которых стояли реальные крестьянские души, и въедливо требовал от своих подчиненных того же. В нашем Клинском уезде было установлено одиннадцать налоговых разрядов (в зависимости от размеров урожая) и семь групп хозяйств (в зависимости от числа едоков на десятину надела). Если на одну душу приходилось менее 0,5 десятины при урожае ниже 25 пудов (минимальный предел), то налог равнялся всего 10 фунтам зерна. Если на каждого едока приходилось в среднем более чем четыре десятины и 70 пудов хлеба (максимальный предел), то налог равнялся 11 пудам 20 фунтам. В последнем случае речь шла уже о кулацких хозяйствах. Большую часть крестьян нашего уезда, а их было к концу 1923 года 104 тысячи, составляли середняки и бедняки.

К чему же сводились мои непосредственные обязанности? Будучи по совместительству помощником по политической части в заготовительной конторе, я являлся как бы комиссаром. Отвечал в рамках уезда за правильность раскладки продналога, а также за своевременность и полноту его поступления. Имел право надзора за рынками. Мог требовать содействия административных и партийных органов. Мне подчинялся штат разъездных налоговых инспекторов. Если кто-либо из местных властей мешал их работе, инспектора немедленно ставили вопрос об освобождении такого лица от работы. Людей, отказывавшихся платить налог, инспектор мог арестовать на трое суток, а уездный комиссар — на сем суток. Если заготовкам оказывали организованное сопротивление, мы вызывали вооруженный отряд, а сами, на всякий случай, никогда не расставались с оружием: не один продработник пал в те дни от кулацкой руки.

Чаще мы сталкивались, впрочем, уже не с вооруженным сопротивлением, а со случаями злонамеренного обмана. На обманщиков налагалась пеня, и об этом обязательно доводилось до сведения населения. Обнаружив, что кто-нибудь недоплатил, а потом сбывает излишки на рынке, я мог запретить ему торговать. Наконец, при необходимости я имел право возбудить иск и передать дело на рассмотрение выездной судебной сессии. Все эти права и обязанности были записаны в особом мандате.

Больше всего хлопот доставили нам кулаки. Их антисоветская агитация, всегда конкретная, с учетом местных условий и психологии каждой личности, которую они намеревались использовать в своих интересах, в основном была рассчитана на то, чтобы показать кулака «всеобщим заступником». Немало середняков и даже бедняков попадалось на их удочку и пело с чужого голоса. Враги Советской власти шли и на террористические акты.

В моем ведении находилось тогда восемь из пятнадцати волостей, или свыше 250 деревень уезда. Особенно трудной была весьма кулацкая по социальному составу Круговская волость. В то же время при сравнительно невысоком проценте середняцких хозяйств там было более половины бедняков. Значительная часть местных кулаков являлась «по совместительству» нэпманами, занимаясь стеклодувным промыслом. В таких деревнях изготовлялись термометры, аптечная посуда, елочные украшения, стаканы. Владельцы подобных хозяйств обладали, если употреблять марксистский экономический термин, не чем иным, как рассеянной мануфактурой — нанимали надомников из бедного крестьянства. На некоторых кулаков работало до пятисот человек. Оки покупали у предпринимателя сырье, орудия труда, керосин, а получали за свой труд гроши. Эксплуатация носила жестокий характер. Налогом владельцев почти не облагали, так как не всегда можно было доказать, что они используют чужой труд.

Другую категорию сельских нэпманов составляли владельцы теплиц с большим количеством обогревательных печей. Они занимались выращиванием в зимнее время огурцов и тоже эксплуатировали как явных, так и скрытых батраков. В некоторых теплицах работа велась даже круглосуточно.

Находившиеся в теплицах оборванные, исхудавшие женщины называли себя то племянницей, то сестрой или свояченицей хозяина. А тот, ухмыляясь, добавлял:

— Да что тут спрашивать? Живем одной семьей!

— А почему в разных избах?

— Вы, гражданин инспектор, ко мне не прилипайте. Я плачу государству налог, какой по закону положено. Вот квитанция. На товар тоже никто из покупателей не обижается. Можете сами проверить. Пройдемте в горницу. Есть, с померанцевой корочкой, очищенная. Закусите солененькими, поговорим по-человечески.

— За попытку подкупа я вас сейчас на выездную судебную сессию отправлю!

— Что вы, что вы, милый человек, я ведь как гостю предлагал. Знаю, что издалека приехали, замерзли. Коли сердитесь, то и не надо. А на теплицу у меня имеется разрешение. Вот, сельсоветом заверено.

Такие разговоры повторялись сплошь и рядом. Еще труднее было в этой волости с уплатой продналога. Поступали сигналы, что кое-где богатеям удалось подкупить представителей сельской власти. В некоторых деревнях бедняки жаловались, что в сельсоветы пролезли кулаки. Да и сам вижу: нужно в город посылать возы с зерном, а налицо грубый саботаж и срыв поставок. Тогда я договорился с уездным продкомиссаром С. Казаковым, энергичным и добросовестным челозеком, что не уеду из волости, пока не добьюсь порядка, и начал систематически объезжать одну за другой деревни.

Прежде всего говорил с коммунистами. Затем созывал население. Всюду меня встречали приветливо, со вниманием слушали беседу о затруднениях Советской власти с продовольствием, о нуждах рабочих и армии. Потом высказывались и обещали в два дня сдать весь продналог.

Бывало, что заверения оставались только заверениями. Приглашали в таких случаях в волисполком председателей сельсовета. Почему обманули? Где хлеб? Те ссылались на тысячи причин и торжественно клялись, что через сутки зерно будет на месте. Но проходило еще двое суток… Снова вызывали людей в исполком и строго предупреждали: если через сутки продналог не будет уплачен, то председатель ответит по всей строгости закона, вплоть до судебного разбирательства. Он должен прибыть вместе с обозом. А если без него, то пусть возьмет с собой продукты, так как его, как саботажника, тут же передадут в руки милиции.

После этого последовал долгий разговор с председателем волисполкома. Осуждающе поглядывая на меня, тот заметил, что мне нет еще 23-х лет, а я так сурово разговариваю с бородатыми мужиками. И почему я вообще тут распоряжаюсь как главный? Есть же волостное начальство. Времена разверстки прошли. С крестьянами надо разговаривать помягче. Сколько привезли, за столько и спасибо.

Отвечаю, что у него беспартийный подход к делу. Не хватает принципиальности, требовательности. Что волисполком идет на поводу у собственников, не заботится о нуждах Советской власти, не выполняет разнарядки, принятой в уезде и по волости. Возраст мой тут ни при чем. Речь идет о хлебе для пролетариев и Красной Армии. Борода — тоже ни при чем, она не делает человека честным. Если раньше волость не сдавала полностью налога, то не гордиться этим нужно, а стыдиться этого. Угрожаю же я потому, что тот, кто не дает хлеб городу, есть враг Советской власти. Действую же я строго по закону. Вот мой мандат. В нем записаны мои права. Тут, между прочим, сказано, что представители власти обязаны содействовать продпнепекторам. Тех же, кто не помогает, следует отстранять от работы. Будете срывать поставки — вами займется уездный комиссар. Если налог и в третий раз не привезут, ответите вместе со срывщиками.

Неожиданно для меня председатель волисполкома рассмеялся и сказал, что хватка у инспектора крутая. В ответ он услышал, что ему, напротив, не хватает в характере большевистской твердости. Дальше разговор пошел миролюбивее.

А хлеба как не было, так и нет. На очередное совещание явились все работники сельсоветов. Вероятно, они надеялись, что и на сей раз дело ограничится разговорами. Я позвал волисполкомовского сторожа дядю Матвея, велел отпереть комнату предварительного заключения и перевел туда собравшихся, а потом запер дверь, поставил возле нее милиционера, сказал в комнату через форточку, что откладываю заседание вплоть до особого распоряжения, и ушел к себе в отдел.

Должен признаться, что я сильно сомневался, верно ли поступаю. Не взять ли у них еще одно обещание? Но голос сомнения заглушался тотчас же встававшими перед глазами картинами всего виденного ранее: голодные дети, сосущие жмых; матери с заплаканными глазами; красноармейцы, до последней дырки затянувшие ремень на пустом животе. И колебания исчезали.

Часа через два меня нашел «парламентер» — дядя Матвей — и сообщил, что «энти хотят поговорить». Иду в исполком. Просят принять делегацию от запертых в комнате. Принимаю. Входят трое, спрашивают, зачем я так шучу. Отвечаю, что мне не до шуток с врагами Советской власти. Скоро будем их судить. Обескураженная делегация отбыла. Через десять минут «изнутри» просят продолжить общее совещание. Сторож отпирает дверь, люди переходят снова в зал. «Делегация» заявляет, что если я отпущу всех по домам (дело было вечером), то к утру увижу подводы с хлебом. Тогда я говорю, что если опять обманут, то завтра соберу их и прикажу отвезти в сопровождении милиционера в Клин, за тридцать километров, а там с ними поговорят по-другому.

Люди разошлись. Я распорядился подготовить амбары, запасные мешки, весы и пошел домой, но уснуть никак не мог. Думал о происшедшем, вертелся с боку на бок, наконец встал и отправился на склад. Гляжу, а там тоже никто не спит, все работники на местах! Сидят, покуривают, волнуются. Так и просидели вместе до рассвета. Поздней осенью светает не скоро. Уже разгулялся день, когда издали послышался стук колес. Дождей давно не было, земля подмерзла, и звук доносился за версту. Выскочили мы из ворот, смотрим — и боимся поверить. Едут, едут телеги, некоторые с красными флажками, едут из всех 22 деревень…

Трое суток не уходили мы со склада, пока не закончили полностью прием продналога. Позднее мне сообщили, кто именно, где и когда вел тайную агитацию за срыв поставок. Этих лиц затем привлекли к ответственности, а о решении суда сообщили в каждую деревню. Так я впервые в жизни собрал для Советской власти налог.

 

Психология и контрреволюция

Самообложение. — Как нужно разговаривать с буржуем? — Продовольственная инспекция. — Социализм виднеется впереди.

В дальнейшем мне не раз еще приходилось, при разных обстоятельствах, отстаивать государственные интересы. И все подобный истории были похожи друг на друга, особенно в 20-е годы, своей психологической подоплекой, тем, как влияли они на меня и вообще на людей, в них участвовавших. Не раз и не два я и тысячи таких же, как я, работников сталкивались в разных общественных сферах с постоянным противодействием. Действительно, нам тогда приходилось ломать вооруженное сопротивление беляков, преодолевать бандитизм, заставлять кулаков и нэпманов снабжать государство хлебом, платить ему денежные налоги, исполнять свой гражданский долг. Постоянно борьба, борьба и борьба! Это поневоле воспитывало в людях привычку к тому, что так, собственно, и должно быть, что иначе ничего не добьешься, что это норма общественной жизни. Пусть молодые не повторяют наших ошибок, без нужды не перегибают палки, но пусть зато подражают своим отцам и дедам, когда доведется прямо защищать великие достижения социализма!..

К концу 20-х годов особенно четко обозначились две политические тенденции. Одна отражала собой генеральную линию партии и заключалась в курсе на постепенное вытеснение кулачества из всех сфер общественной жизни, а затем и ликвидацию его как класса. Ей противостояла линия правых уклонистов, пытавшихся приспособить кулака к Советской власти, помочь ему «врасти в социализм». Должен заметить, что я, выходец из бедняцкой семьи, члены которой не раз батрачили в кулацких хозяйствах, прошедший затем школу борьбы с вооруженной кулацкой контрреволюцией, был в этом вопросе непреклонен и по отношению к кулаку не признавал никаких колебаний.

Вернемся, однако, к уездным делам. Важным фактором тогдашней повседневной жизни деревни было самообложение. Оно проводилось самим сельским населением для удовлетворения местных общественных потребностей, являясь частью того, что мы называем сейчас местным бюджетом. Крестьяне принимали на собраниях решение о размере самообложения в процентном отношении к сумме сельскохозяйственного налога. Поскольку бедняки не платили налога, с них ничего не причиталось и по самообложению. Середняки, имевшие льготы по налогу, вносили поэтому и в порядке самообложения незначительную сумму. Кулаки помимо налога платили еще твердую надбавку к нему. В результате вокруг самообложения всегда разгорались страсти, и оно превращалось в один из рычагов классовой политики Советской власти в деревне.

Обычно обсуждение этого мероприятия приурочивалось к общему собранию с отчетом членов президиума уездного исполнительного комитета. Будучи как раз таким лицом, я часто отчитывался по поручению уисполкома о его деятельности. Сплошь и рядом приходилось выступать в деревнях, где случалось много беспорядков (как мы говорили тогда, «бузы»). Особенно этим отличались Кривцово и Борки. Крупное село Кривцове Солнечногорской волости издавна вело торговлю с большими городами и на уездных рынках. Сельские кулаки имели рабочих-надомников, эксплуатировали бедноту, значительная часть которой выполняла промышленные заказы по тканью медной сетки. Сбывая затем эту продукцию строительным организациям, кривцовские буржуи крепко наживались.

Зная уже по собственному опыту, что к собранию надо подготовиться, я прибыл за два дня до него и заранее провел с бедняками совещание, чтобы поднять их настроение и бое витость. Решили заставить богачей раскошелиться на общественные нужды.

На собрание пришло человек 150. Разместились в сельсовете, заняв все скамейки, подоконники и пол. Впереди сидели бедняки, пришедшие согласно уговору пораньше. Утвердили повестку дня собрания. Мой доклад, помню, продолжался часа четыре. Между прочим, в то время в дерезне это считалось негласной нормой. Если доклад продолжался менее трех часов, слушатели относились к выступавшему неодобрительно и усматривали в нем человека либо неосведомленного (не знает, о чем сказать), либо глупого (нет мыслей в голове), либо хитрого (что-то скрывает). После выступления последовали бесконечные вопросы. Относительно некоторых вопросов точно было известно, что их зададут, ибо без них не обходилось ни одно собрание. Поэтому к ответу готовились заранее. Чаще других встречались следующие: когда деревенская молодежь будет иметь зимой работу? (В городах тогда существовала сильная безработица, возле бирж труда всегда толпилось множество людей, а еще больше стояло на учете.) Когда организуют крестьянский союз? (В это понятие спрашивавшие вкладывали любой смысл, в зависимости от своего социального положения.) Когда же деревне отдадут леса местного значения в общественное пользование?

К концу доклада в помещении появились пьяные. Как потом выяснилось, за несколько часов до собрания богачи сообщили по избам, что желающие могут во время доклада зайти по определенному адресу бесплатно угоститься. Отдельных середняков и бедняков кулаки так накачали самогоном, что те «лыка не вязали».

Вот закончился доклад, принята резолюция. За окном уже стемнело, но никто не расходится. Сейчас начнется самое главное. Слово берет, как принято, председатель сельсовета и сообщает, что местный орган власти обсуждал вопрос о самообложении. Исходя из нужд села, решено получить следующую сумму. Она будет израсходована на такие-то мероприятия. При этом действуют упоминаемые нормы обложения, установленные государственными законами. Согласно решению, предлагается обложить каждое хозяйство в размере 50 процентов сельскохозяйственного налога.

И началось! Передние ряды дружно кричат в поддержку предложения. Далее сидят середняки. Они выкрикивают цифру 25. Еще дальше уселись зажиточные крестьяне. Те требуют 5 процентов. Наконец, разместившиеся в задних рядах кулаки и сельские нэпманы вопят, что это вообще несправедливо и не нужно никакого самообложения. Стоит гам и ругань. Кое-где соседи хватают друг друга за воротники. Звенят разбитые стекла…

Пришлось вмешаться и призвать к порядку. Постепенно шум утих. Предоставляем слово для высказываний. Выступают по очереди четверо, от тех же четырех групп населения, и вносят те же предложения, что мы уже слышали из выкриков. Больше никто не берет слова. Тогда приступаем к голосованию, сначала — по кулацкому предложению. Поднимаются лишь несколько рук. Богачи боятся открыто демонстрировать свою позицию. Под смех основной массы присутствующих руки опускаются. Теперь голосуем за предложение о 50 процентах. Взметается частокол рук. Председатель объявляет, что большинством голосов цифра принимается.

Снова шум. В задних рядах — невообразимая сутолока. Вдруг кто-то бросает на лампу пальто, и она гаснет. В темноте началось вавилонское столпотворение, с разных сторон на президиум давят люди, ничего невозможно понять. С размаху выбив раму окна, я выскочил на улицу. Выхватил наган и крикнул, чтобы никто не выходил, пока снова не зажгут свет.

Через некоторое время загорелся огонек. Я вошел в избу. Здесь уже стало тише. Просим людей занять свои места и постепенно выясняем, кто заварил кашу. Бедняки выталкивают вперед шестерых богатеев. Берем несколько человек для охраны, сажаем задержанных в одну телегу, сами садимся в другую и едем в Солнечногорск. Там, в волостном центре, кулаков привлекли к ответственности за хулиганство, а итоги собрания, по официально представленному отчету, утвердили. Это был первый случай, когда в Кривцове приняли самообложение. Все предыдущие попытки срывались.

Расскажу еще об одном собрании — в Борках Борщевской волости (ныне находится в Калининской области). Оно тоже рисует типичную для деревни того времени картину. На этом собрании я отчитывался о своей деятельности, должен был рассказать о работе местных органов Советской власти и планах на будущее. Борщевскую волость закрепили за мной как за членом укома РКП (б) и президиума исполнительного комитета, поэтому в Борках я не раз бывал и раньше. Опять-таки заранее побеседовал с беднотой, обойдя все избы, где жили похуже, а на вечер того же дня назначил собрание. Среди борковцев привыкли распоряжаться богатые кустари-обувщики. Некоторые из них эксплуатировали надомников, другие занимались продажей обуви, организовав нечто вроде кулацкой сбытовой кооперации. Отдельные хозяйчики приторговывали в Твери и на платформах Октябрьской железной дороги.

И здесь повторилась знакомая история. К концу собрания в зале галдели пьяные голоса. Видно было, что кулаки, подпаивая собравшихся, вовсю стараются сорвать наше политическое мероприятие. Однако подавляющая часть присутствовавших была настроена твердо, действовала решительно, выпроводила подгулявших, прикрикнула на злопыхателей и не позволила скомкать собрание. Закончилось оно поздно ночью. Мы отвечали на вопросы крестьян. И вот я, довольный, иду сельской улицей к избе, отведенной мне под ночлег. Слышу, за углом переговариваются. Узнаю голоса. Вернувшийся из города торговец, мой давний «знакомый» Малкин, спрашивает, кто делал отчет. Подкулачник Ефимов называет меня. Малкин добавляет: «Разъездился тут! Доездится, если в запасе второй головы не имеет…» — и посыпалась отборная брань. Держа палец на спуске нагана, выхожу из-за угла:

— Да ты, Малкин, оказывается, веселый мужик. Что-то раньше я за тобой такой прыти не замечал. Всегда держался вежливо, а тут вешаешь слова на гвозди.

— Это я на лошадь. Из-за нее поздно приехал.

— С лошадью тоже надо поосторожнее, а то ведь она лягается.

Не отвечая, Малкин и Ефимов зашагали в темноту. Между прочим, несколько лет спустя мне снова пришлось встретиться, уже как фининспектору, с этим «советским купцом» (излюбленное выражение нэпманов). Я несколько раз уличал его в неуплате налогов. В конце концов Малкина привлекли к ответственности и как злостного неплательщика осудили.

Этот случай хорошо характеризует острые жизненные коллизии, в которых тогда находился инспектор. Но я старался избегать всяких «перегибов». Не всем это удавалось. Один мой старый товарищ, С. Н. Семейкин, был председателем Петровского волисполкома. В волости находились крупные текстильные предприятия. Вокруг них вертелись разные жучки: кто приспособился поставлять пряжу, кто — телеги для развоза товара, кто — краску. По закону им полагалось платить контрибуцию — вненалоговую сумму с крупных доходов. Но ни один из них не внес в казну даже грошика.

Стал Семейкин думать, как поступить. Уговоры не помогают, словесные угрозы тоже. Арестовал он троих, все равно не платят. Арестовал тридцать человек — никакого эффекта! Нет, дескать, денег, и все тут. Взбешенный и отчаявшийся Семейкин заявил, что за неповиновение властям и в назидание другим он одного из задержанных повесит. Заколотил в потолок велисполкомовского кабинета здоровенный крюк, накинул веревочную петлю, поставил табуретку и приказал привести из камеры предварительного заключения «буржуя Боронихина».

Милиционер привел Боронихина. Председатель спрашивает:

— Будешь платить?

— Рад бы, Степан Никитич, да нечем.

— Видишь петлю?

— Вижу.

— Полезай.

— Что вы, Степан Никитич? Да ведь вас самого потом не помилуют.

— Я знаю. Да вот у меня револьвер. В случае чего застрелюсь, как подобает честному большевику, но сначала тебя, прохвоста, повешу — на страх всем прохиндеям, чтобы зналк, как обманывать Советскую власть! Лезь в петлю, а не то первую пулю — тебе.

— Ну что же, прощайте, Степан Никитич!

Купец взбирается на табурет и, вытаращив от страха глаза, просит сбавить контрибуцию. Семейкин требует прекратить разговор. Купец торгуется, предлагает уплатить три четверти суммы. Председатель подходит к нему и собирается вышибить ногой табуретку. Боронихин вопит, что согласен уплатить все положенное.

Когда мне рассказали эту историю, я вначале не поверил, что Семейкин решился на такое. Но сам Семейкин не только подтвердил, что все было именно так, но искренне жалел, что не успел ударить по табуретке. Никакие мои слова, что это самосуд, не произвели на него впечатления. Он остался при своем мнении.

Перегибщики встречались на самых разнообразных поприщах. Неподалеку от нас, в Старицком уезде Тверской губернии, лозунг, что коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны, поняли как указание любым способом заняться электрификацией. Создали комиссию из людей, «понимающих» суть дела. Те не заставили долго ждать себя и внесли идею заложить в городе основу тепловой электростанции в виде паровоза. В девяти верстах от Старицы проходила железная дорога Ржев — Торжок. Подъездных путей к ней не существовало. Тогда местные мудрець: постановили мобилизовать все трудоспособное население города и притащить паровоз волоком.

Начальник ближайшей железнодорожной станции «не заметил», как у него с рельсов стянули огромную машину. Прямая дорога к городу лежала через топи и леса. Пока одни тащили груз весом 12 000 пудов, другие гатили болото и рубили просеку. За несколько выходных дней сумели преодолеть половину пути. В заболоченном овраге паровоз съехал с бревен и погрузился в топь. На том и кончилась в те дни «электрификация» Старицы. Виновников самоуправства строго наказали.

Не следует думать, что продинспектор занимался только проверкой, контролем и тому подобными делами. На нем лежали и организаторские функции, связанные, в частности, с помощью земельному отделу в повышении урожайности и кооперировании крестьянства. Урожаи в нашем уезде были низкие. В 1923 году собрали с каждой десятины ржи в среднем 55 пудов (то есть менее 9 центнеров), картофеля — 524, ячменя — 32 и льняного семени — 22 пуда. Хотя в свое врем:: столыпинская реформа не оставила у нас заметного следа в смысле разложения крестьянской общины и поэтому оторванных от деревни отрубников и хуторян было в уезде немного, общая техническая отсталость и бедность очень мешали повышению производительности труда. Из 19 233 крестьянских дворов в 3497 не имелось лошадей, в 2859 не было даже и плугов. О сельскохозяйственных машинах лишь мечтали. Добиться повышения урожайности можно было, лишь кооперируя крестьян в артели. Создавались комитеты сельской взаимопомощи, причем первый из них появился как раз у нас в Сестрорецкой (бывшей объединенной Борщсвско-Соголевской) волости, за которую я отвечал как член укома. Комитет повел агитацию за кооперирование бедняков и середняков, однако сразу успеха не добился. Пора массовой коллективизации сельского хозяйства тогда еще не пришла.

Несколько лучше было в уезде с государственными имениями совхозного типа, хотя и они отчисляли в госфонды небольшие средства. Александровский, Карачаровский и Навашинский племенные и семенные совхозы поставляли населению за плату породистых бычков-производителей и сортовые семена. Мамонтовский птицесовхоз служил лишь базой для обучения студентов сельскохозяйственных институтов. Оленинская и другие государственные дачи использовались под дома отдыха. Более всего проку было от Болдинского и Дулеповского конзаводов, выращивавших чистокровных орловских рысаков. Но и это были, как видно по самому их характеру, хозяйства весьма специфические. К торжеству социалистических отношений в деревне мы пока что только еще шли, и за него нужно было еще бороться и бороться!

 

Рубль на московском фоне

Опять в Москве. — Налоговая инспекция. — Границы моего района. — Крепче держи руль госмашины! — Кое-что о цифрах. — Борьба за здоровые финансы. — Аверс и реверс.

На рубеже 1923 и 1924 годов произошло временное слияние продовольственных органов с финансовыми. Появилась возможность подумать о том, чтобы продолжить образование. Мое намерение было одобрено. Поклонившись родным местам, я направился в Москву.

Кем же я буду? За размышлениями в поезде незаметно промелькнуло время. Ступая по булыжнику шумной привокзальной Каланчевской площади, я делал, даже не подозревая, конечно, о том, свои первые шаги к карьере финансиста, занявшей последующие 45 лет моей жизни.

Однако радостное волнение, вызванное неясной перспективой и смутными надеждами, омрачалось известием о кончине старшего брата Алексея. Смолоду я привык брать во всем с него пример, под влиянием его самого и его друзей начал принимать участие в революционных событиях и всегда гордился тем, как он, в годы гражданской войны ответственный работник ревтрибунала, непоколебимо защищал от врагов дело грудящихся. И вот Алексея больше нет. Никогда я уже не увижу его крупную фигуру, не услышу его глуховатый низкий голос, не расскажу ему о своих делах, не получу его мудрого совета…

Сначала я отправился в Московский Созет народного хозяйства. В секретариате мне сразу же захотели дать назначение, связанное с контролем продовольственного дела, но я взмолился направить меня на учебу, и меня послали в соседний дом, в распоряжение Народного комиссариата финансов СССР. Там повторилась та же картина. Меня направили в центральное управление налогами и государственными доходами, а там распорядились использовать меня в системе финансового контроля. Так я оказался в другом крыле здания, ставшего столь знакомым мне впоследствии. Сколько раз я, налоговый инспектор, сиживал здесь на заседаниях, слушал исполняющего обязанности наркома финансов СССР Н. П. Брюханова и начальника финансово-контрольного управления А. И. Вайнштейна. Сколько раз затем шагал я привычными лестницами…

Учебная скамья опять ускользнула от меня, и я получил назначение на работу в Московский финансовый отдел, размещавшийся тогда на площади Революции. Раньше тут заседала Городская дума. Купцы, чинные земцы, благообразные попы подъезжали на рысаках к прекрасному зданию и важно шествовали «решать дела мирские». Ныне же вместо буржуазии, выброшенной революцией, широкие красивые коридоры заполнили советские служащие. Мелькали черные и синие косоворотки, подпоясанные наборными ремнями сатиновые рубашки, порой виднелись украинские рубашки с расшитыми рукавами. Всюду царили оживление и деловая суета, характерные для большого учреждения.

Заведующий отделом Ф. А. Басиас долго слушал меня не перебивая, а потом негромко и спокойно сказал:

— Даю вам слово, товарищ Зверев, что по истечении года вы будете направлены на учебу. А сейчас зайдите в налоговое управление к Л. П. Бобылеву. Вам дадут назначение в Рогожско-Симоновский городской район. Вы приобретете там полезные практические навыки, и это облегчит вам в дальнейшем повышение своей квалификации.

И вот я — в налоговом управлении. Как же решится моя судьба? Что стану я делать?

— Ваш пост, товарищ Зверев, — налоговая инспектура Рогожско-Симоновского района Москвы, — сказали мне в управлении. — Исчисление и взимание прямых и косвенных налогов, а также налогов местных и сборов — вот ваш непосредственный участок работы. Однако заниматься придется и многим другим. Идет напряженная борьба. Частник не просто конкурирует с государством, но и пытается перейти в наступление. Подняла голову дореволюционная дрянь и нечисть. А в наших органах не все ладно. Кое-кому не хватает большевистской принципиальности, и нэпманы пользуются этим. Хорошо, что партия посылает к нам проверенные кадры. Вникайте поскорее в дело. Сначала познакомьтесь с районом, потом примите бумаги и беритесь за работу.

Немало озабоченный, шагал я в общежитие, неся под мышкой справочники и инструкции. Итак, впереди новое поле битвы: молодой советский рубль в опасности…

Потянулись дни, заполненные до отказа чтением специальных изданий, изучением финансовых смет учреждений и предприятий, проверками и ревизиями. Напряженная работа целиком захлестнула меня, первоначально не оставляя времени ни на что другое. Зато расширялся мой кругозор, росли знания. На смену лихорадочной организационной деятельности в уездном масштабе пришла не менее сложная, по практически протекавшая совсем в иных формах деятельность районного финансиста. Немало любопытных для себя и даже странных «открытий» сделал я в те дни. Одно из них связано со «Словарем для шифрованной корреспонденции».

Этой книгой, выпущенной в 1921 году по указанию Народного комиссариата финансов и отпечатанной в типографии коллегии НКФ, мы пользовались при необходимости в некоторых служебных ситуациях. Полистав ее, я с удивлением обнаружил, что она отлично пригодилась бы дореволюционному чиновнику, но очень мало подходит для советского учрождения. Через четыре года после социалистической революции анонимный составитель «Словаря» разъяснял, как зашифровывать в служебной корреспонденции такие слова, от которых уже пахло нафталином. Зато он старательно избегал всего, что составляло теперь неотъемлемую часть нашего лексикона. Читатель мог обнаружить в книге такие слова, как «император», «вдовствующая императрица», «царь», «августейший», «князь», «цесаревич», «коллежский асессор», но не было в словаре слов «большевик», «империализм», «интернационал», «интервенция», «комиссар» и другие. В словаре имелись «егермейстер», «великий князь» и «статский созетник» и отсутствовали «социализм», «советский», «коммунизм», «трудящийся», «наркомат». Почему же книга с налетом старорежимной плесени находилась в 1924 году в официальном употреблении? Да потому, что другой пока не было.

Впрочем, это лишь небольшой штрих. Совсем иные «открытия» сделал я, когда знакомился с подотчетным мне в финансовом отношении Рогожско-Симоновским районом, чрезвычайно интересной частью тогдашней Москвы. Район начинался углом в центре города, возле площади Ногина, простираясь к востоку от старинного огромного здания Гранатного двора. Некогда тут находился артиллерийский склад, перед революцией размещался Воспитательный дом, а в 1924 году — Дворец труда с добрым десятком учреждений, включая ВЦСПС и Профинтерн, и различными выставками. Одна из них, при культотделе ВЦСПС, произвела на меня особенно сильное впечатление, ибо была первой специальной художественной выставкой, которую я увидел в своей жизни. Яркость впечатления, вынесенного от ее осмотра, объяснялась, однако, не только новизной ощущения, но и подбором самих картин, посвященных истории рабочего класса. Некоторые из них навсегда врезались в память. Как ученик первого класса запоминает на всю жизнь, за какую парту он сел, кто был с ним рядом и что сказала учительница в его первый школьный день, так и я до сих пор не забыл, в какой комнате и на какой стене висели картины Н. Касаткина «Углекопы. Смена», Г. Савицкого «Кожевенный завод», П. Радимова «Шахта», Н. Шестопалова «Расстрел», Н. Терпсихорова «Швейная мастерская», Б. Яковлева «В старой Москве», Н. Зайцева «Молодой рабочий». В следующих залах были выставлены скульптурные портреты известных революционеров… Мимо Дворца труда северная граница ныне не существующего уже района шла к Воронцову полю. Знакомясь с районными учреждениями, я сразу обратил внимание на дом 2-го Клуба политэмигрантов. Здесь можно было встретить видных деятелей Коминтерна.

В то время лишь две пятых нашего района были замощены. То, что сейчас привычно горожанину с раннего детства, в 1924 году выглядело совершенно иначе. Электрических фонарей па улицах было еще мало, в основном светились газовые, а кое-где даже керосиновые. Их отблески ложились на стены неровного ряда домов; чем ближе к окраине, тем больше попадалось деревянных зданий.

Пересекши Земляной вал, граница района вела к Яузе. На реке кипела работа: обветшавшие мосты приводились в порядок. Их не чинили десяток лет, и я помню, что одно из первых ассигнований, правильность расходования которого я проверял, было отпущено как раз для этой цели. В том году москвичи отремонтировали 24 моста через Яузу и все восемь — через Москву-реку. За Яузой лежал огромный пустырь. В центре его находилась колокольня Спасо-Андроньевского монастыря. Монастыри и церкви попадались в столице на каждом шагу, являясь непременной и характерной частью московского пейзажа. Но даже на этом фоне резко выделялась грандиозная Андроньевская колокольня. В монастыре были похоронены основатель русского театра великий актер Ф. Г. Волков и Андрей Рублев.

По Золоторожской улице шла дорога к площади Красных курсантов. Неподалеку начиналась восточная граница района, а на юге она достигала Симонова монастыря с его мощными стенами и своеобразной трапезной палатой в стиле славянского барокко. Там я наткнулся на могилу еще одного человека, чье имя было мне раньше незнакомо: С. Т. Аксаков. Расспросив о нем, я взял в библиотеке его повесть «Детские годы Багрова-внука». Насколько сильное впечатление произвел на меня необыкновенно чистый и образный язык писателя, настолько же резко почувствовал я контраст между жизнью помещичьего сына и какого-нибудь крестьянского мальчика вроде меня. Я поневоле все время сравнивал читаемое с тем, что сам испытал в детстве.

Рогожско-Симоновский район по социальному составу его жителей был довольно пестрым. Я узнал об этом, как только взял в руки налоговые документы. Подоходный налог на 90 процентов платили трудящиеся. В столь огромном районе налог на сверхприбыль поступал в казну всего от 150 человек. Квартирный налог значился лишь за 1600 лицами. Земельная рента поступала от 3,5 тысячи человек, а оценочный сбор (с лиц, имеющих доходы от строений) — также с 3,5 тысячи. Поглядел я на эти цифры и тотчас вспомнил инструктаж в Мосфинотделе. Да, рубль тоже был ставкой в напряженной и пока не затихавшей классовой борьбе. А на другом социальном полюсе находились рабочие — 30 процентов районного населения и советские служащие — 27 процентов. Эпоха — трудная, суровая — вторгалась и сюда. Возле бирж труда стояли в очередях безработные. 11 процентов составляли иждивенцы, 9 — кустари, 8 — прислуга, 2 — лица свободных профессий, 1 процент — владельцы частных предприятий и рантье. Не хочется ли читателю оглянуться и посмотреть вокруг себя, чтобы почувствовать, каким далеким кажется это время?

Примерно половину районных рабочих составляли металлисты (18 процентов), железнодорожники (9), текстильщики (8), швейники (7) и печатники (6). Прочие растеклись по мелким профессиям. Эти пролетарские кадры группировались вокруг фабричных и заводских корпусов, живя в основном неподалеку от них. Район славился такими гигантами, как «Серп и молот», «Динамо», «Амо»; такими предприятиями, как Главные вагонные мастерские, «Парострой», Платиновый завод, «Котлоаппарат», «Клейтук», «Мельстрой», «Руска-бель», завод имени Баскакова, «Трубосоединение», «Пролетарский труд», завод подъемных сооружений, «Гален», фармацевтические заводы № 12 и 4, «Красный путь». В районе находились многочисленные предприятия городского значения: Бердо-ремизная и Кардо-лентная фабрики, Трамвайный парк, Колбасный завод, «Красная звезда», «Юная коммуна», 2-й ремонтный завод Главполиграфа, «Искромет», Механический завод, бойня с Альбуминовым заводом, «Красный конфетчик», безномерная фабрика (бывшая Александренко) и фабрика промкооперации (бывшая Остроумова), а также типографии «Правды», «Рабочего дела» и «Бедноты». Наконец, здесь имелся ряд мелких предприятий (вроде «Москвошвей» № 4, 8, 23) и частные промышленные заведения.

Мне надлежало «переварить» всю их финансовую документацию и контролировать денежную отчетность. Не обладая в то время необходимой теоретической подготовкой, я никогда не справился бы с делом, если бы не помощь партийных организаций. Я попросил секретаря райкома РКП (б) В. И. Полонского извещать меня о собраниях партячеек на предприятиях, бывал на этих собраниях и поддерживал контакт с партийными бюро. Заодно, слушая выступления и посещая бухгалтерию, знакомился с самой работой фабрик и заводов, с пролетарским бытом. Все это особенно пригодилось мне десять лет спустя как председателю райисполкома, а потом секретарю РК ВКП (б). В 1924 году 117 партячеекро-гожесимоновцев, насчитывавших 6550 коммунистов, на 78 процентов состояли из рабочих (самый высокий процент в Москве). Крупнейшими были парторганизации завода «Серп и молот», Высшего совета народного хозяйства и депо Курско-Нижегородской железной дороги.

В борьбе за социализм каждый отряд передовых граждан СССР трудился на своем участке и у каждого был какой-то свой «лозунг дня». Для нас, работников советского аппарата, главный лозунг 1924 года звучал так: «Крепче держи руль государственной машины!» Его непрестанно провозглашали тогда па всех собраниях и со всех трибун, а смысл его заключался в том, чтобы, опираясь на командные высоты в народном хозяйстве, проложить организационно, политически и экономически путь к социализму.

Налоговая политика Советской власти в годы гражданской войны находила выражение во введении чрезвычайных обложений. Она была острым орудием экономической и политической борьбы с буржуазией и способствовала мобилизации материальных ресурсов для нужд «военного коммунизма». Основную роль играли тогда не планомерные денежные налоги, а методы прямой экспроприации. Значение же налогов постепенно сводилось к минимуму. В 1918 году их удельный вес в государственных доходах составлял 76 процентов, в 1919 году — 18, а в 1920 году — лишь 0,3 процента. Практически налоги не взимались.

Отказ от политики «военного коммунизма», переход к мирному строительству и введение нэпа потребовали установления иных форм экономических отношений в стране в целом, между городом и деревней в частности. Возрождались товарно-денежные отношения, а вместе с ними возрождались и налоги. XI съезд РКП(б) в резолюции «О финансовой политике» указал: «Налоговая политика должна иметь задачей регулирование процессов накопления путем прямого обложения имущества, доходов и т. п. В этом отношении налоговая политика является главным орудием революционной политики пролетариата в переходную эпоху».

Теперь налоги следовало использовать для покрытия бюджетного дефицита и оздоровления денежного обращения при сокращении эмиссии бумажных денег. Понадобилось перестроить всю налоговую систему старой России. Раньше она служила интересам буржуазно-помещичьей верхушки, а теперь — трудящихся, особенно неимущих. Ограничивая доходы частников, она стимулировала одновременно рост социалистических отношений в обществе.

К концу 1921 года денежное обращение увеличилось в стране (за счет эмиссии невиданного количества ассигнаций) в 127 раз, а стоимость рубля упала в 5600 раз.

На окраинах Советской России картина была еще более мрачной, ибо там имели принудительное хождение денежные знаки всех тех истинных и мнимых правительств, которые по нескольку раз и в разном обличий сменяли друг друга. Например, на Дальнем Востоке между 1918 и 1921 годами ходили по рукам не только настоящие, по и самые странные и необычные деньги либо заменявшие их «эрзацы»: казначейские обязательства, оккупационные деньги, денежные кооперативные билеты, денежные квитанции, разменные марки, кредитные земские билеты, разменные банковские билеты, расчетные знаки, денежные боны и т. д. Товарищи по работе, находившиеся в годы гражданской войны и иностранной военной интервенции в Приамурье и Приморье, свидетельствовали, что вследствие этой неописуемой чехарды возникла даже особая производственно-ремесленная отрасль по ремонту денег. В китайских и корейских кварталах дальневосточных городов появились лавчонки с надписями: «Руска деньга починяй», «Руски деньги ломайла исправляй», «Деньги починяйла». Хозяева этих лавочек стирали и гладили грязнее дензнаки и «штопали» рваные.

С началом нэпа бюджетная политика резко меняется. В ее основу был положен принцип бездефицитного бюджета. Приняли меры к сокращению государственных расходов и увеличению доходов. Для этого отменили бесплатность услуг, восстановили регулярное взимание налогов, усилили борьбу за экономию, сняли предприятия с финансового обеспечения через бюджет и объединили их в тресты — самостоятельные хозяйственные единицы. Однако голод 1921–1922 годов и обитая разруха не позволили сразу добиться успеха. Слабо ограничиваемая эмиссия бумажных денег продолжалась. С января по сентябрь 1922 года количество денег, находившихся в обращении, возросло еще в 50 раз, а цены на товары — в 35 раз. На денежных знаках, не имевших почти никакой цены, мелькали гигантские цифры: миллион, миллиард. Нормальной единицей стал, шутка сказать, миллион рублей, или в просторечии «лимон». Возвращаясь из Смоленска в Клин через Москву, я по дороге в Наркомпрос, о посещении которого рассказывал выше, зашел в столовую у Охотного ряда. За чай с кусочком хлеба и пятью изюминками (вместо сахара) заплатил внушительное число «лимонов», которые и за настоящие деньги-то не считались.

Если в каком-нибудь магазине случайно появлялись уже почти забытые «деликатесы» вроде колбасы и хороших консервов, немедленно начиналось столпотворение. Нэпманы, лихо наживавшиеся на временных трудностях народного хозяйства, злорадно потирали руки. Частники ликовали. Обыватели напевали куплеты «на злобу дня»:

Преодолевая трудности, страна упорно шла к подлинному возрождению экономики. Большую роль сыграл в восстановлении денежно-кредитной системы Государственный банк. Как главное кредитное учреждение, он с 1921 года принимал на свой текущий счет кассовую наличность всех учреждений и предприятий, а также средства от населения. Госбанк кредитовал затем промышленность, сельское хозяйство и торговлю (главные активные операции), производил учет кредитованных сумм, взимая с них проценты, и выдавал необходимое с текущих счетов (главные пассивные операции). Наконец, он перераспределял средства, переводя их со счета предприятия, где они были временно свободными, на счет другого, где их недоставало. Поскольку нередко сталкивались встречные просьбы, отдел взаимных расчетов использовал метод безденежного обращения и производил обоюдный зачет. В 1921 году восстановили обязательное и добровольное страхование, а с 1922 года перевели Госстрах на хозрасчет (самоокупаемость). Стало осуществляться личное страхование. Сначала перешли к страхованию жизни, бытовавшему в России с 1835 года, а потом начали применять и страхование от несчастных случаев.

Одновременно вводился частный кредит. Появились кредитные кооперации (число членов товарищества должно было превосходить 49), общества взаимного кредита и частные банки. Из крупнейших банков упомяну Покобанк (потребительской кооперации), Юго-Восточный коммерческий (в Ростове-па-Дону), Промышленный и Московский городской (оба — в столице), а также Российский коммерческий. Последний был основан шведским капиталом и являл собой своеобразную форму финансовой концессии, предоставленной иностранцам Советской властью. РСФСР, а потом СССР твердо рассчитывали справиться с наплывом частников и держать финансовое дело в руках государства. Ведь уже в 1922 году бюджет стал, впервые запять лет, ориентировочным финансовым планом и начал исчисляться в золотых рублях. Выражение «государственные доходы» обрело реальный смысл. Они составлялись теперь из налогов прямых и косвенных, пошлин, платежей за использование транспорта, средств связи и общественного имущества, за продукты и другие товары. Еще одну часть доходов приносили возмещение государственных фондов, национализация частной промышленности, реализация материальных ресурсов и кредитные операции.

Из госбюджета начали выделять бюджеты местные. Их следовало хорошо знать, равно как и все виды налогов. Налоговый инспектор, вроде меня, обязан был свободно разбираться в порядке взимания и поступления 25 прямых и косвенных государственных налогов. Промысловый налог представлял собой патентный сбор в зависимости от разряда предприятия и уравнительный сбор в зависимости от величины оборота (3 процента оборота), а местные Советы могли делать к нему надбавку. Общегражданским налогом облагалось все трудовое население: мужчины — в возрасте от 17 до 60 лет, женщины — от 17 до 55; исключались из обложения красноармейцы, учащиеся, домашние хозяйки в больших семьях, социально обеспечиваемые лица и матери с детьми до 14 лет. В 1923 году ввели прогрессивный подоходно-поимущественный налог, а для земледельцев — денежный подворный налог.

Особое место занимали пошлины: гербовый сбор при деловых соглашениях, сбор с заграничных паспортов, пробирная пошлина, сборы за проверку мер и весов, ирригационный, канцелярский и портовый. Сначала роль денежных налогов была незначительной. Еще в 1922 году реальный доход от единого натурального и труд-гужевого налогов в 12 раз превышал доход от всех денежных налогов. Однако уже в 1923 году трудгужевой налог заменили денежным. Появились таможенные сборы, а также косвенные налоги в виде акцизов на спирт, прессованные дрожжи, водку, коньяк, вино, пиво, квас, фруктовые напитки, минеральные воды, табак, папиросные гильзы, спички, соль, нефтепродукты, сахар, сахарин, чай, кофе, цикорий и свечи. Внесли свою лепту и местные налоги: помимо уже упомянутого денежно-подворного — со строений в городах и изолированных помещений городского типа, квартирный, с садов и огородов, с публичных зрелищ. 90 процентов всех местных налогов СССР давали города.

Параллельно осуществляли ряд других важных мероприятий. Первым шагом при восстановлении государственного кредита явился выпуск хлебного займа с оплатой облигаций зерном и приемом этих облигаций вместо продовольственного налога. Затем выпустили Государственный 6-процентный выигрышный заем. Переход на золотое обращение сделал рубль образца 1923 года равным 100 рублям образца 1922 года и 1 миллиону советских рублей любых прежних выпусков. В октябре 1922 года специальным постановлением объявили утратившими силу все деньги царские, Временного правительства и местные суррогаты денежных знаков. Новая денежная единица — червонец равнялась 10 бывшим золотым рублям, то есть 1 золотнику и 78,24 доли чистого золота. Казначейские и банковские билеты достоинством в 1, 2, 3, 5, 10, 25 и 50 червонцев обеспечивались на ¼ драгоценными металлами и устойчивой иностранной валютой, а на ¾ — товарами, векселями и обязательствами. При чеканке червонцев в них вливали 9 частей чистого золота на 1 часть примеси. Экономкой и умелой политикой Советское правительство смогло накопить достаточно золота, чтобы обеспечить драгоценным металлом проведение реформы. Свою роль сыграли здесь наряду с другими и знаменитые Ленские золотые прииски. Когда-то обогащавшие царскую казну и английскую компанию «Лена-Голдфилдс», они пополняли теперь ресурсы молодой советской державы. Караваны лошадей и верблюдов регулярно доставляли с Лены и Алдана мешочки с самородками и золотым песком.

Предстояло ликвидировать наличие в обращении двух валют: червонцев, которых выпускали вес больше и больше, и «советских денежных знаков», которых становилось все меньше. Денежная реформа завершилась в 1924 году. Изданный в феврале 1924 года декрет ввел эмиссию казначейских билетов в размере 50 процентов наличных червонцев достоїнством в 1, 3 и 5 рублей, а потом в обращение пустили разменную серебряную и медную монету. «Совзнаки» изъяли и выкупили. СССР перешел к твердой валюте. Особый интерес вызывали платиновые и серебряные полтинники и рубли. На полтиннике с аверса (лицевая сторона) виднелся государственный герб и лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а па реверсе (обратная сторона) был изображен молотобоец. Более крупный размером рубль имел сходны.: аверс, а на его реверсе были изображены рабочий и крестьянин. По ободку монет шла надпись о количестве содержащегося в них чистого серебра.

Вероятно, я не преувеличу, если скажу, что денежная реформа стала одним из памятных событий в тогдашней жизни советских граждан. Не могу не удержаться, чтобы не привести здесь несколько фраз из написанного в 1924 году фельетона Михаила Кольцова «145 строк лирики», очень хорошо передавшего атмосферу, связанную с денежной реформой:

«Сгоните с лиц улыбки, я пришел с некрологом. Мрачные совработники, хмурые хозяйственники с беременными портфелями, веселые пролетарии и удрученные буржуи, коммунисты, беспартийные, честные и нечестные деревенские шкрабы, спекулянты, рвачи, пенкосниматели, все добродетельные и злодейские персонажи великого российского детства, встаньте! Преклоните головы. Почтите память усопших. Совзнак скончался… Червонец, сытое дитя новой эпохи, нового поколения, сразил тебя, истощенного холодом, голодом и блокадой… Гривенник — серьезная вещь. Он твердит всем своим законченным, кругленьким, самоуверенным ликом о том, что творимое в наши годы и дни затеяно всерьез и надолго… Даже „бессознательный“ рабочий, приняв его в счет субботней получки и разобрав выбитый на серебре лозунг, лукаво ухмыльнется: „Ишь, леший! Заполучили мы и тебя в большевики!“ А сознательный буржуй, застегивая портмоне, прикусит губу. Белая монета, клейменная страшными словами и знаками, говорит ему не только о сегодняшнем богатстве, но и о завтрашнем конце».

 

Это тоже классовая борьба

Куда идут деньги? — Местные проблемы. — Приспособленцы. — Смотри в оба! — Математика и политика.

Мы, финансисты, особенно быстро подмечали отрадные явления роста нашей экономики. В 1924 году столичный бюджет стал бездефицитным. Этого удалось добиться впервые за годы Советской власти. По столице собрали налогов почти 112 миллионов рублей: это составило 38 процентов налоговых поступлений с РСФСР, или 26 процентов со всего СССР. Столица, как город, в основном расходовала именно то, что поступало по налогам, ибо ее бюджет составлял лишь 117,6 миллиона рублей. На 1/з сумма слагалась из сборов и налогов как таковых, а на 2/з — из доходов от предприятий Москоммунхоза и доходов с недвижимого имущества Московского управления недвижимым имуществом.

Куда же шли эти средства? 43 процента возвращалось в коммунальное хозяйство, 20 — отдавали на народное образование и 15 процентов — на здравоохранение. Весьма показательны две последние цифры. Страна находилась все еще в сложном положении. Тем не менее просвещение и здоровье народных масс Советская власть считала тем, на что следует обратить первоочередное внимание.

Изучая систему районного налогообложения, я очень быстро столкнулся с попытками многих частников утаить подлинные размеры своих доходов и обмануть государственные органы. Прежде всего это касалось перекупщиков, спекулянтов, маклеров и иных «посредников» торгового мира. В районе имелись рынки Рогожский, Конный, Коровий, Таганские стоянки. Там оку фининспектора тоже не следовало дремать. И все же уследить за оборотистыми и пронырливыми нэпманами было трудно. Их изворотливость просто изумляла. Некоторые, чтобы легализовать свою деятельность, приходили в райфинотдел (он помещался на Коммунистической улице, в доме 29), где я принимал население с 10 до 14 часов, и пытались запастись какими-нибудь справками.

Помню случай почти анекдотический. Секретарь РК РКП(б) В. И. Полонский рассказывал нам, членам бюро райкома, как к нему пришел один крупный частник, владелец промышленного предприятия, и сообщил, что он хочет быть среди своих рабочих полномочным представителем Советской власти и большевистской партии и строить работу в соответствии с государственно-партийными решениями.

— Что же вам угодно? — спрашивает секретарь.

— У меня на предприятии скоро будут перевыборы в партячейке. Дайте мне указания, кто должен войти в новый состав фабричного бюро и кого из беспартийных следует принять в ряды большевиков. Я обеспечу все на должном уровне и гарантирую вам полный успех. Можете быть уверены, что у меня, отца моих рабочих, получится лучше, чем у активистов. Вы убедитесь, насколько я предан Советской власти и как могу быть ей полезен.

Конечно, проныре дали от ворот поворот. Но это не остудило нахальства прочих дельцов, занимавшихся различными махинациями и почти официально, и на «черном рынке». Некоторые из них плакались нам в жилетку, жалуясь на обиды и пытаясь руками советских органов расправиться со своими конкурентами. Обычно мы им отвечали словами из известной пьесы А. Н. Островского: «Кто вас, Кит Китыч, обидит? Вы сами всякого обидите!» С подобной публикой приходилось держать ухо востро, а не то запросто обведут вокруг пальца. Зайдешь в торговую точку Солесиндиката, берешь документацию и видишь, что государство получает при продаже соли 2 копейки прибыли на пуд. А добьешься истинных сведений, допустим, в частном магазине Масленникова, и ахаешь. Этот ловкач получает с пуда соли 18 копеек. Вот когда не раз приходилось вспоминать известный призыв В. И. Ленина к работникам советских хозяйственных органов: «Учитесь торговать!»

Ради истины надо признать, что не все следовали этому мудрому указанию. Некоторые, вместо того чтобы как следует организовывать заготовку сырья для социалистических предприятий, ориентировались на рыночную стихию.

Политический подход требовался особенно остро, когда приходилось ревизовать работу учреждений культпросвета. Например, в районных кинотеатрах «Таганский» и имени Сафонова цены на билеты иногда устанавливались такие, что посещавшие утренние киносеансы, главным образом дети рабочих, должны были платить почти столько же, сколько стоил билет на вечерний сеанс. Еще хуже получалось, если учреждение, ведшее агитационно-пропагандистскую либо просветительную работу, ценами на входные билеты отпугивало как раз тех, ради кого оно функционировало. О всех сходных случаях я немедленно сообщал в финансово-налоговую секцию райсовета и в Мосфинотдел. В свою очередь не раз получал от них поручения, не связанные прямо с моими должностными обязанностями, например обследование материального положения лиц наемного труда.

Такое обследование имело тогда очень важное значение. Советское государство стремилось регулировать и контролировать деятельность частного капитала. Нэпманы же всеми средствами уклонялись от регламентации и со своей стороны тоже пытались оказывать воздействие на горожан и крестьян. Часть пролетариата, трудясь на мелкособственнических предприятиях, не только подвергалась эксплуатации, но порою подпадала под влияние остатков буржуазии. Коммунистическая партия старалась вырвать их из пут чужих, вредных идей, чтобы повысить авангардную роль рабочего класса к стране. Кроме того, РКП (б) поставила задачей так организовать этих рабочих, чтобы они помогали Советской власти проводить на частных предприятиях ее политику. Партийные и комсомольские ячейки, профсоюзные и женские организации активно защищали от хищников-нэпманов материальные интересы трудящихся.

Одна из сложностей заключалась в том, что частники владели в основном мелкими кустарными или полукустарными заведениями. Механических приспособлений, не говоря уже о настоящих машинах, там почти не имелось. Правда, госкапиталистические предприятия были не только среднего размера, но иногда и довольно крупными. Новая буржуазия, порожденная нэпом, всячески приспосабливалась к налоговому и трудовому законодательству, прячась от советского контроля. Большинство частников вовсе не стремилось к созданию крупных, хорошо оборудованных предприятий. Очень широко практиковалось ими «квартирничество» (использование надомников). Организовывались фиктивные товарищества, мнимые кооперативы и псевдоартели. А ведь советское законодательство защищало кооперацию. И нэпман, хитря и изворачиваясь, искал лазейку, чтобы, не меняя своей сущности, залезть под государственное крыло.

Мы называли это «экономической контрреволюцией». Особенно злостным явлением были хищения государственного имущества в скрытой форме. Так, близорукие ротозеи или чуждые элементы, попавшие в госаппарат, нередко продавали частникам неликвидные фонды предприятий по явно убыточным цепам. В других случаях аренда оформлялась па невыгодных казне условиях. Рабочие, трудившиеся на нэпманов, должны были помогать советским контрольным и финансовым органам разоблачать хозяев. Однако дело осложнялось тем, что на мелких предприятиях порой совсем не было коммунистов. К тому же частники всеми мерами старались уволить или как-нибудь выжить рабочих-активистов. XII Московская губернская партконференция специально рассматривала этот вопрос. Еще в 1922 году был опубликован циркуляр ЦК РКП (б) «О партийной работе на частных предприятиях». При райкомах партии выделили специальных инструкторов для руководства работой партячеек на госкапиталистических и частновладельческих заводах, фабриках и мастерских, а также в магазинах и тому подобных заведениях. В организационном отделе нашего райкома РКП (б) была образована постоянная комиссия, ведавшая парторганизаторами таких ячеек. Она-то меня и наставляла, давая поручения.

Полезную практику приобрел я также, изучая статьи расходов. Лимит зарплаты служащего не должен был превышать 15 рублей. Однако кое-где наблюдался существенный перерасход. В трестах за ушедшими с работы людьми числилась авансовая задолженность. Пахло тысячными суммами, выброшенными на ветер. Порой встречались грубые растраты. А с другой стороны, не всегда хватало средств на неотложные нужды, например на расширение жилищного фонда. Многие рабочие жили еще в подвальных помещениях. На одну жилую комнату приходилось по району в среднем 4,2 человека.

Самой сложной проблемой оставалась безработица. К началу 1925 года около 10 тысяч трудоспособных рогоже-симоновцев с постоянной пропиской не имели работы. Молодые ребята, слонявшиеся по улицам, пополняли ряды хулиганов, а некоторые — и уголовников. Часть районных средств мы и направили на расширение набора молодых рабочих и работниц на такие предприятия, как «Искромет» и «Юная коммуна». Пришлось также разрешить временно частным кустарям брать себе учеников на основе особых трудовых соглашений. Дальнейшие мероприятия упирались в отсутствие необходимых денежных сумм. Следовало драться за каждую лишнюю государственную копейку, сурово пресекая «художества» нарушителей финансовой дисциплины.

К концу года мне удалось приобрести полезные профессиональные навыки, и я стал лучше разбираться в финансовых вопросах. Тем не менее все чаще и чаще испытывал чувство внутренней неудовлетворенности. Я отчетливо видел в большинстве жизненных случаев, что и как следует делать. Но далеко не всегда понимал, почему данное решение является правильным. Внутренняя взаимосвязь многих явлений в финансовой сфере оставалась мне недоступной. Причина была ясна: отсутствовала теоретическая подготовка.

Существовала еще одна проблема. С ней сталкивается, рано или поздно, каждый, кому приходится соприкасаться с достаточно ответственной государственной работой. Оказывается, далеко не всегда голые цифры, даже если они безошибочно отражают положение вещей, могут подсказать верный путь решения социальной проблемы. Вернусь к старому примеру. С точки зрения финансового плана выгоднее было, как свидетельствовали цифры, оставить прежние цены на билеты в кинотеатр «Таганский». Политически же требовалось поставить вопрос о поощрении детей трудящихся, даже в ущерб доходности культурного заведения.

Уже тогда я стал задумываться над этой стороной дела. К глубокому пониманию ее пришел, конечно, гораздо позже. А в те месяцы меня смущало, что я не знаю, когда можно всем этим пренебречь, а когда нужно, наоборот, руководствоваться. Нельзя же всегда полагаться лишь на классовое чутье. Значит, мне не хватает не только профессионального, но и партийно-политического образования. Получить же и то и другое можно было в вузе. И я стал стремиться в высшее учебное заведение еще сильнее, чем раньше.

Замечу попутно, что соотношение идейно-политического момента с экономическим вообще непростая проблема. Чем дальше продвигался я по служебной лестнице, тем явственнее ощущал это. Станешь требовать желаемого только с политической точки зрения — можешь скатиться в волюнтаризм, оторваться от реальных возможностей, причинить ущерб народному хозяйству. Будешь исходить лишь из «цифири» — можешь потерять из виду конечную цель, нанести урон великому делу построения коммунизма. Этот постоянный разрыв между тем, что хочется, и тем, что можно, лежит фактически в основе обсуждения любого государственного вопроса. Важно не уклониться ни в ту, ни в другую сторону. Финансовый работник должен свято помнить о жизненной реальности. В то же время без верной социально-политической постановки задачи все цифры мертвы. Вот почему я никогда чрезмерно не доверял проповедникам «математической точности» в социальных науках. Мне известны экономисты, которые, отлично владея математическим аппаратом (а это — превосходно!), готовы предложить вам на любой случай жизни математическую «модель поведения». В ней будут учтены любые возможные повороты экономической ситуации, любые перемены в масштабах, темпах и формах хозяйственно-технического развития. Недостает там порой лишь одного: политического подхода. Искусством вкладывать в ленту электронно-счетной машины задание, обобщающее на будущее все мыслимые и немыслимые зигзаги внутреннего и международного развития с учетом и техники, и экономики, и политики, и психологии широких народных масс, и поведения стоящих у государственного руля личностей, мы пока еще, увы, не овладели. Приходится намечать лишь наиболее вероятный аспект развития. А он не тождествен математической модели…

Итак, я хотел учиться. Законное, по-видимому, желание. В Мосфинотделе и в горкоме РКП (б) мне сказали: «Дела идут теперь получше, а Советская власть к тому же заинтересована в повышении квалификации своих работников. Скажите, где бы вы хотели учиться без отрыва от производства?»

И я стал искать. Сначала подумывал интенсивнее заняться самообразованием. Я давно уже систематически читал не только ежедневную «Финансовую газету» (и не стеснялся ходить на консультации к ее редактору М. Г. Вронскому), но также еженедельник «Бюллетень Мосфинотдела» и ежемесячник «Вестник финансов». Часто брал книги по специальности в находившейся напротив райфинотдела библиотеке имени Ключевского. Однако повседневная текучка засасывала и мешала регулярным занятиям.

Начал я приглядываться к имевшимся в районе курсам. Побывал на Рогожско-Симоновском вечернем рабфаке, центральных опытно-педагогических курсах, курсах для взрослых, для счетоводов, общеобразовательных курсах имени Воровского. Вижу: все не то, что мне нужно. И отправился снова в Мосфинотдел. Его заведующий А. В. Николаев сказал: «Значит, в районе ничего подходящего не нашли? А пойдете на Центральные курсы по подготовке финансовых работников? Тому, кто их окончит, предоставляется возможность поступить в институт». Взглянув на мое просиявшее лицо, он улыбнулся и добавил: «Ну вот и договорились!»