Раскаты грома, прервавшие очарование Эмилио, которому он так предавался тогда с наслаждением, стали частыми в его отношениях с Анджолиной.

На следующий день очень рано утром он отправился к ней. Эмилио даже сам не знал, идёт ли он отомстить за себя несколькими колкими фразами в том же духе, в котором она его оставила накануне вечером, или же просто хочет снова испытать при виде цвета её лица то же чувство, что взорвалось в нём от болезненных размышлений и которое, как он понял уже по ходу пути, переходя на бег, теперь ему было уже необходимо.

Дверь Эмилио открыла мать Анджолины, которая приняла его с привычной вежливостью, её морщинистое лицо ничего не выражало, голос звучал грубо.

Она сказала, что Анджолина одевается и скоро выйдет.

— Что о нём думаете? — спросила вдруг старушка.

Она имела в виду Вольпини. Удивлённый, что даже мать хочет получить его одобрение на свадьбу Анджолины, Эмилио заколебался, и она, догадываясь о причине сомнений, которую можно было определить по его лицу, попыталась убедить его:

— Поймите — это удача для Анджолины. Даже если она его не полюбит, у неё будет спокойная и радостная жизнь, потому что он её сильно любит. Надо его видеть!

Последовал короткий и громкий смешок, который задел только её губы. Было понятно, что она очень довольна. Старушка перестала смеяться только когда Анджолина вежливо дала ей понять, что уже достаточно. Эмилио было больно осознавать, что она выходит за другого, так это ещё и было для её же блага… От старушки последовал ещё один смешок, но на этот раз он отразился больше на лице, чем в голосе, и показался Эмилио ироничным. Даже мать знала о его договорённостях с её дочерью? Всё это Эмилио очень не понравилось. Почему он должен был терзаться из-за этих смешков? Конечно же они предназначались ему, а не порядочному Вольпини.

Тем временем Анджолина уже оделась и была готова выходить. Она спешила, так как в девять должна была встретиться с синьорой Делуиджи. Он же не хотел сразу отпускать её, потому что они в первый раз шли по улице вместе под светом солнца.

— Мне кажется, что мы красивая пара, — сказала она, улыбаясь и замечая, что каждый прохожий смотрит на них.

Было невозможно пройти рядом с Анджолиной и не посмотреть на неё. Даже Эмилио на неё смотрел. На ней было модное белое платье с удлинёнными рукавами, которые почти вздувались, и она просто притягивала взгляды. Это стало фактом, который она констатировала. Голова Анджолины выходила из всей этой белизны, не уступая ей в яркости, но отличаясь желтизной и ослепляющей розовизной. На её губах красовалась тонкая красная линия поверх зубов, скрытых весёлой и сладкой улыбкой, предназначенной для окружающих. Лучи солнца играли с её белокурыми локонами и золотили их.

Эмилио покраснел. Ему показалось, что в глазах каждого прохожего он мог прочитать оскорбительное суждение. Он посмотрел на неё ещё раз. Очевидно, что для каждого мужчины Анджолина представляла собой образец здоровья, её глаза не смотрели, а светили, вспыхивая молниями. В её зрачках что-то двигалось и постоянно изменяло интенсивность и направление света. Глаза Анджолины слегка шелестели! Эмилио показался очень точным именно этот глагол, так хорошо характеризующий деятельность её глаз. Казалось, можно было услышать их быстрые, непредсказуемые движения. Выдавив из себя улыбку, Эмилио спросил:

— Зачем кокетничаешь?

Не краснея и улыбаясь, она ответила:

— Я? У меня глаза для того, чтобы смотреть.

Следовательно, она знала об этом движении своих глаз, заблуждаясь только, говоря «смотреть».

Вскоре мимо них прошёл один рабочий, некий Джустини — красивый парень, которого Эмилио знал в лицо. Глаза Анджолины оживились, и Эмилио оставалось лишь наблюдать за счастливым смертным, который уже поравнялся с ними. Джустини задержался, глядя на них.

— Он остановился и смотрит на меня, да? — спросила она, улыбаясь довольно.

— Почему ты этому радуешься? — спросил Эмилио грустно.

Она его даже не поняла. Анджолина хитроумно хотела, чтобы он поверил, что она нарочно заставляет его ревновать, а затем, чтобы успокоить Эмилио, развязно, при свете солнца изобразила на своём лице красными губами гримасу, означавшую поцелуй. О, она не могла притворяться. Женщина, которую он любил, Анже, была его собственным изобретением, и он сам сотворил её волевым усилием; она не соответствовала этому созданию и даже была против этого образа, убивая его. При свете дня мечта испарилась.

— Слишком ярко, — пробормотал он, ослеплённый, — пойдём в тень.

Она посмотрела на него с любопытством, видя его расстроенное лицо.

— Солнце тебе вредно? Да, мне говорили, что есть люди, которые не могут его переносить.

Как она была неправа, любя солнце!

В момент расставания Эмилио спросил Анджолину:

— А если Вольпини узнает об этой нашей прогулке по городу?

— А кто ему скажет? — ответила она очень спокойно, — если что, я ему скажу, что ты брат или кузен синьоры Делуиджи. Он никого не знает в Триесте, и поэтому будет легко заставить его поверить во что угодно.

Когда они расстались, Эмилио захотелось ещё раз проанализировать собственные впечатления, и он пошёл бесцельно бродить в одиночестве. Его мышление было быстрым и насыщенным. Перед ним встала проблема, и он быстро решил её. Было бы лучше оставить Анджолину немедленно и больше не встречаться с ней. Эмилио не мог продолжать заблуждаться насчёт природы своих чувств, потому что боль, которую он переживал, была очень характерной для той срамной затеи, которую они вместе задумали.

Эмилио пришёл к Стефано Балли с намерением дать тому обещание, после которого его собственное решение стало бы бесповоротным. Но, только увидев друга, Эмилио сразу же отказался от этой идеи. Почему он не мог развлекаться с женщинами так, как это получалось у Стефано? Эмилио вспомнил, какой была его жизнь без любви. С одной стороны подчинение Балли, с другой грусть Амалии и ничего более. И Эмилио не показалось, что он стал менее энергичным теперь. Напротив, он даже больше хотел жить и радоваться, даже ценой страданий. Он мог бы продемонстрировать свою энергию в отношениях с Анджолиной, а не убегать от неё трусливо.

Скульптор встретил его грубыми ругательствами:

— Ты ещё жив? Смотри, если ты, судя по твоей печальной морде, пришёл просить об одолжении, то лишь тратишь зря свои усилия, ублюдок!

Балли орал в уши Эмилио театрально угрожающе, но последнего уже покинули сомнения. Друг, говоря о помощи, дал тем самым ему хороший совет, а как ещё мог помочь Балли в столь трудный момент?

— Я не прошу тебя об одолжении, — проговорил Эмилио, — я пришёл попросить тебя дать мне совет.

Балли принялся хохотать:

— Речь идёт об Анджолине, не так ли? Не желаю знать ничего, что её касается.

Балли мог быть и ещё грубее, и Эмилио не отказался от идеи получить его совет. Стефано действительно мог помочь Эмилио, и он, видимо, осознавая это, хорошо дал понять тому, как надо себя вести, чтобы продолжать радоваться и больше не страдать. В один миг Брентани опустился с высоты своего первоначального мужественного решения до глубины полного унижения — ощущения собственной слабости и совершенного ей подчинения. Он молил о помощи! Эмилио желал хотя бы сохранить вид человека, просящего о простом совете, чтобы услышать чужое мнение. Но механически, напротив, эти крики в уши заставили его уже умолять Балли. Сейчас Эмилио нуждался только в утешении.

Стефано пожалел его. Он взял Эмилио грубо под руку и поволок на Пьяцца делла Ленья, где у него была студия.

— Рассказывай, — сказал Балли, — если тебе можно помочь, то знай, что я тебе помогу.

Взволнованный Эмилио во всём признался. Да. Всё оказалось для него очень серьёзным. Он сказал, что любит Анджолину, сгорал от нетерпения снова увидеть её и поговорить с ней, потом ревновал и сомневался, постоянно горюя, и забыл всё, что не имело к ней отношения. Затем Эмилио говорил об Анджолине так, как теперь думает о ней после её поведения на улице, рассказал о фотографиях на стене её комнаты и о её договорённостях с портным. Говоря обо всём этом, Эмилио улыбался всё чаще. Она выкинула его из головы, веселилась, вела себя неприлично и наивно, и он смеялся над ней беззлобно. Бедная девушка! Она так любила эти фотографии, что висели у неё торжественно на стене, обожала, когда ею любовались на улице, чтобы он сам считал эти восхищённые взгляды, посылаемые в её сторону. Рассказывая обо всём этом, Эмилио чувствовал, что тут не может быть никакой обиды для того, кто сразу же заявил, что считает её просто игрушкой.

Брентани посмотрел на Балли с опаской, так как ожидал, что его логичной реакцией на его рассказ станет смех. Он же говорил, что хотел получить совет, и теперь ждал его. Звук собственных слов ещё звучал в ушах Эмилио, и он сам сделал из них вывод, как будто они были сказаны кем-то другим. Очень спокойно, с намерением заставить Балли забыть жар, с которым Эмилио только что говорил, Брентани спросил:

— Тебе не кажется, что ввиду того, что я не знаю покоя, было бы лучше просто порвать отношения с Анджолиной?

Эмилио снова скрыл улыбку. Ему показалось комичным, что сейчас Балли посоветует ему бросить Анджолину. Однако Стефано сразу доказал превосходство своего ума, отказавшись давать советы.

— Пойми, я не могу тебе советовать поступить иначе, — сказал Балли по-дружески, — я знаю лишь, что подобные отношения тебе не подходят.

Балли заговорил с Эмилио не так, как тот ожидал, и Брентани подумал, что это означает, что переживаемые им чувства вполне естественны, и решил успокоиться.

Пришёл пожилой слуга Балли Микеле, старый солдат. Стоя по стойке «смирно», он сказал несколько слов хозяину вполголоса и удалился, предварительно сняв шляпу размашистым жестом, но при этом сохраняя корпус неподвижным.

— Ко мне скоро придут, — сказал Балли улыбаясь, — это женщина, и очень жаль, что ты не сможешь присутствовать на нашей встрече, это было бы для тебя очень поучительно.

Потом ему в голову пришла идея:

— А хочешь, мы соберёмся как-нибудь вечером вчетвером?

Показалось, что он придумал, как помочь другу, и Эмилио согласился с энтузиазмом. Конечно! Единственный способ быть похожим на Балли — это увидеть его в деле.

В этот же вечер Эмилио должен был встретиться с Анджолиной на Марсовом Поле. В течение дня он раздумывал над упрёками в её адрес, но она пришла, чтобы на несколько часов принадлежать только ему, и они пошли к площади Святого Андреа, где в этот поздний час они не встретили бы прохожих, которые могли бы украсть их внимание. Почему Эмилио должен был уменьшать своё счастье спорами? Ему показалось, что будет лучше походить на Балли, который любил и наслаждался этой любовью, что утром в момент жарких дискуссий он не отрицал. От обиды Эмилио в итоге не осталось ничего, кроме возбуждения, которое вдохнуло жизнь в его слова в этот сладкий, по крайней мере, в начале, вечер. Они решили посвятить первый час из двух, которые они проведут вместе, удаляясь подальше от города, а второй — возвращаясь. Это было предложение Эмилио, который хотел успокоиться, шагая рядом с ней. Им потребовался примерно час, чтобы дойти до Арсенала, и это был час совершенного счастья в эту ясную ночь, наполненную чистым воздухом, освежённым-дыханием приближающейся осени.

Анджолина присела на низкую каменную стену, а Эмилио остался на ногах, господствуя над ней. Он видел, как проецируется её голова, освещённая с одной стороны светом фонаря, на Арсенал, лежащий на берегу. Весь город был им виден в этот мёртвый час.

— Рабочий город! — сказал Эмилио, удивлённый тем, что пришёл сюда по любовному делу.

Море, закрытое от взгляда полуостровом, исчезло в ночи из панорамы. Оставались лишь разбросанные, как на шахматной доске, дома вдоль всего берега. Рабочий город же казался в этот час ещё больше, чем был на самом деле. Такое впечатление складывалось из-за далёких фонарей, примыкающих к городу слева. Эмилио вспомнил, что эти фонари принадлежали другому крупному заводу, расположенному на берегу напротив ущелья Муджа. Завод в это время работал.

Анджолина тоже смотрела на всё это, и на мгновение мысли Эмилио унеслись далеко от его любви. В прошлом он восхищался социалистическими идеями, но, естественно, не пошевелил и пальцем для их осуществления. Как же далеки были от него эти идеи! Из-за них он испытывал угрызения совести, как будто совершил предательство, потому что чувствовал истощение этих идей и желаний в себе, и это было похоже на отступничество.

Но все неприятные чувства вскоре исчезли. Анджолина задала несколько вопросов, особенно о великане, подвешенном в воздухе, и Эмилио рассказал ей, как это судно спускается на воду. В своей жизни одинокого педанта он никогда не знал, как заставить слова соответствовать мыслям, и напрасно несколько лет назад он пытался выйти из своей раковины и войти в толпу; ему пришлось вернуться обратно с чувством досады и презрения. Сейчас, напротив, как же ему было сладко избежать объяснения своих сложных концепций, а просто быть понятым. Для него стало главным увидеть вспышку разума в её голубых глазах, а не разделять свою концепцию на части, освобождая её от слов, с которыми она была рождена.

Но даже в этот вечер серьёзная дисгармония нарушила всю эту музыку. Несколько дней назад Эмилио услышал рассказ, который его взволновал. Немецкий астроном около десяти лет жил в своей обсерватории на одной из высочайших вершин Альп среди вечных снегов. Самая близкая деревня была расположена в тысяче метров внизу, и оттуда двенадцатилетняя девочка каждый день приносила ему пищу. В течение десяти лет, поднимаясь и спускаясь на тысячу метров, девочка выросла, стала сильной и красивой. И учёный взял её в жёны. Свадьбу сыграли недавно в деревне, и в качестве свадебного путешествия супруги поднялись вместе в своё жилище. Обнимаясь с Анджолиной, Эмилио подумал, что он тоже хотел бы так же владеть ею, чтобы она находилась рядом с ним в тысяче метров от других мужчин. И он мог бы быть похожим на того астронома, посвящая жизнь тем же целям, и связать эту жизнь безоговорочно только с ней.

— А ты, — спросил Эмилио нетерпеливо, видя, что Анджолина не понимает, к чему он рассказывал эту историю, — а ты была бы счастлива там, наверху, со мной?

Она колебалась. Было очевидно, что она колеблется. Ту часть истории, в которой рассказывалось о горной вершине, она поняла сразу. Эмилио же не сразу догадался, что остальное вызвало в ней скуку и ощущение холода. Анджолина посмотрела на него, поняв, какой ответ он от неё требует, и чтобы сделать ему приятное, сказала безо всякого энтузиазма:

— О, это было бы замечательно.

Но Эмилио уже был глубоко обижен. Он всегда думал, что когда он захочет, чтобы Анджолина была его, она согласится с радостью на любые поставленные им условия. А оказалось — нет! Так высоко она не была бы счастлива, даже с ним. И в темноте Эмилио заметил удивление на лице Анджолины, которая не могла понять, как он может предлагать ей провести молодость в снегах, в уединении; её замечательную молодость, когда её волосами, красками лица, зубами и всем остальным уже не будут восхищаться люди, что она так любит.

Стороны разошлись. Он делал ей предложение, хотя и используя риторическую фигуру, хотел бы видеть её своей, а она не принимала его предложение. Эмилио остался действительно огорчённым!

— Конечно! — сказал он с горькой иронией, — там наверху было бы некому дарить тебе фотографии и не нашлось бы людей на улице, которые бы останавливались и глядели на тебя.

Анджолина почувствовала горечь, но не обиделась на эту иронию, потому что ей показалось, что она права, и принялась спорить. Там, высоко в горах, холодно, а она не любит холод, зимой она не чувствует себя счастливой даже в городе. И потом, в этом мире мы живём только один раз, и там, наверху, есть опасность прожить более короткую жизнь, так как там жить хуже, и ей не дано понять, что это очень занимательно видеть проносящиеся мимо облака, пусть даже и под ногами.

Анджолина была действительно права, но как же она холодна и не умна! Эмилио не стал больше спорить, потому что как можно было убедить её? Он подумал, что мог сделать ещё. Можно было сказать ей что-нибудь неприятное, чтобы отомстить и успокоиться. Но он промолчал, оглядываясь в ночи. Свет уже исчез с тёмного полуострова, потом его не стало и в башне, возносившейся у входа в Арсенал, а над деревьями в синеве повисла неподвижная тень, которая казалась случайной комбинацией слабых оттенков разных цветов.

— Я не говорю «нет», — сказала Анджолина, чтобы подбодрить его, — это было бы замечательно, но…

Она замолчала. Подумала, что после того, как он так хотел видеть её обрадованной жизнью с ним на этой горе, которую они конечно же никогда не увидят, будет глупостью не подыграть ему:

— Это было бы просто сказочно, — и она повторила фразу с нарастающим энтузиазмом.

Но он не отрывал взгляда от синевы воздуха, обиженный ещё больше этим явным притворством, показавшимся ему шуткой, пока она не притянула его к себе:

— Если хочешь доказательства, то завтра же уедем и я буду жить с тобой одна навсегда.

С состоянием души, как у пробуждающегося утра, Эмилио вновь подумал о Балли:

— Скульптор Балли хочет познакомиться с тобой.

— Правда? — спросила Анджолина загадочно, — я тоже не против!

Показалось, что ей захотелось сразу побежать искать Балли.

— Мне о нём много рассказывала одна синьорина, которая его очень любила, и я давно хотела с ним познакомиться. Где он меня видел, раз захотел познакомиться?

Это был не первый раз, когда Анджолина в его присутствии проявляла интерес к другим мужчинам, но как же это было больно!

— Он даже не знал о твоём существовании! — сказал Эмилио грубо, — он узнал только, когда я ему рассказал.

Он надеялся огорчить её, но она, напротив, была только благодарна ему за то, что он рассказал о ней.

— Кто знает, — сказала Анджолина с комичным оттенком подозрительности, — что ты ему сказал обо мне.

— Я ему сказал, что ты предательница, — ответил Эмилио смеясь.

Эти слова заставили их обоих смеяться от души и вернули им хорошее настроение и гармонию. Они ещё долго обнимались, и взволнованная Анджолина вдруг шепнула ему на ухо:

— Жё тэм боку.

Эмилио повторил на этот раз грустно:

— Предательница.

Анджолина опять громко рассмеялась, но потом придумала кое-что получше. Целуя его, она говорила ему прямо в губы, и с грацией, которую он больше не забывал, сладким, меняющим тембр молящим голосом спросила его несколько раз:

— Это же неправда, что это я — та, которую ты так назвал?

Поэтому даже окончание вечера было восхитительным. Хватило одного удачного жеста Анджолины, чтобы свести на нет все печали и сомнения.

Когда они возвращались, Эмилио вспомнилось, что Балли должен был принять у себя женщину, и он поспешил поговорить с Анджолиной об этом. Ему не показалось, что ей неприятна эта новость, но потом, однако, она осведомилась с безразличным видом, который не мог быть наигранным, любит ли Балли эту женщину.

— Не думаю, — ответил Эмилио искренне, радуясь её безразличию, — у Балли странная манера любить женщин. Он очень любит их, но всех одинаково, когда они ему нравятся.

— Наверное, их у него было много? — спросила задумчиво Анджолина.

И здесь Эмилио подумал, что должен соврать:

— Не думаю.

В ближайший вечер они должны были встретиться в Городском парке вчетвером. Первыми на место явились Анджолина и Эмилио. Им было не особенно приятно ждать на открытом воздухе, потому что мог пойти дождь, да и так земля была влажной от сирокко. Анджолина пыталась скрыть своё нетерпение под видом дурного настроения, но ей не удалось обмануть Эмилио, которого обуяло желание завоевать эту женщину, потому что он не чувствовал ее больше своей. Это было очень грустно, а она не приминула заставить его поверить в свои мысли ещё больше. Сжав её руку, Эмилио спросил Анджолину:

— Ты хотя бы вчера вечером меня любила?

— Да! — ответила она грубо, — но это не то, о чём стоит говорить на каждом шагу.

Балли появился из Акведука под руку с женщиной, которая была такой же высокой, как и он сам.

— Какая она длинная! — сказала Анджолина, делая сразу единственное заключение об этой женщине, которое только могла сделать на таком расстоянии.

Приблизившись, Балли представил:

— Маргарита! Анже!

Он попытался в темноте разглядеть Анджолину и приблизился так, что если бы вытянул губы, то мог бы поцеловать ее.

— Действительно Анже?

Всё ещё не удовлетворённый, Балли зажёг спичку и осветил ею её розовое и очень серьёзное лицо. Теперь он-увидел её прекрасные черты: чистые глаза, в которые жёлтый свет спички проникал, как сквозь прозрачнейшую воду; глаза эти блестели и были весёлыми и большими. Не смущаясь, Балли осветил лицо Маргариты, лицо бледное, чистое, с двумя большими и яркими тёмно-синими глазищами, у неё был орлиный нос, а её маленькая голова была богата каштановыми волосами. На её лице можно было заметить кричащее противоречие между дерзкими глазами плутовки и серьёзными чертами страждущей Мадонны. Она приблизилась, пытаясь с любопытством разглядеть Эмилио, затем, видя, что пламя ещё не гаснет, потушила спичку, задув её.

— Теперь вы знаете друг друга. А этого типа, — сказал Балли, намекая на Эмилио, — его вы разглядите на свету.

Балли и Маргарита пошли впереди под руку. Такая высокая и худая фигура Маргариты не могла быть красивой, её шаги были неуверенные и маленькие, учитывая её рост. На ней был жакет ярко-красного цвета, но на её скромной, жалкой, немного кривой спине он терял свою броскость и казался единообразной одеждой подростка; в то время как рядом с Анджолиной даже самые блёклые цвета оживали.

— Как жаль! — пробормотала Анджолина с глубоким сожалением, — её красивая голова нанизана на этот шест.

Эмилио захотел что-то сказать. Он догнал Балли и сказал ему:

— Какие красивые глаза у твоей синьорины! Хотелось бы узнать твоё мнение о глазах моей.

— Глаза неплохие, — заявил Балли, — но нос слеплен не идеально, я увидел недостаток в нижней линии, её можно было бы выполнить и получше.

— Правда?! — вмешалась Анджолина.

— Хотя, возможно, я ошибаюсь, — сказал Балли очень серьёзно, — скоро при свете мы всё увидим.

Когда Анджолина посчитала, что она уже достаточно далека от своего ужасного критика, сказала сердитым голосом:

— Как будто его хромая совершенна.

В «Новом Свете» они вошли в продолговатую комнату, огороженную с одной стороны перегородкой, а с другой, ближе к пивной, витражом. При их появлении вышел официант — юноша, одетый по-деревенски и с соответствующим поведением. Он поднялся на стул и зажёг две газовые горелки, которые скудно осветили большую комнату; официант остался наверху, потирая себе заспанные глаза, пока Стефано не напомнил, покрикивая, что ему не позволено спать. Крестьянин, опираясь на скульптора, спустился со стула и быстро удалился, находясь в превосходнейшем настроении.

У Маргариты болела нога, и она сразу присела. Балли окружил её заботой и предложил стянуть с неё сапог. Но она этого не захотела, заявив:

— Пусть уж он останется на ноге. Я его почти не чувствую.

Как же отличалась от Анджолины эта женщина. Она признавалась в любви, не говоря этого, любящая и чистая, в то время как другая, когда хотела подчеркнуть свою чувствительность, заводилась, как машина, которой для приведения в действие требовалась подготовка.

Но Балли не успокаивался. Он сказал, что она должна снять сапог, и настаивал на этом до тех пор, пока она не заявила, что готова снять и оба сапога, только ей это не поможет, потому что не в них причина боли. В течение вечера Маргарита была вынуждена несколько раз продемонстрировать своё подчинение Балли, так как он хотел показать свою систему в отношениях с женщинами. Маргарита соглашалась с этим и исполняла роль великолепно; много смеялась, но подчинялась. В её словах чувствовалась некая склонность размышлять, что делало её подчинение в данном случае естественным.

В начале Маргарита пыталась завязать разговор с Анджолиной, которая постоянно приподнималась на цыпочки, чтобы увидеть себя в зеркало, висящее на дальней стене, и поправить локоны. Маргарита ей рассказала о своих болях в груди и ногах, которые мучили её, не вспоминая о временах, когда чувствовала себя здоровой. Постоянно глядя в зеркало, Анджолина сказала:

— Правда? Бедняжка!

А потом сразу с простотой добавила:

— А я всегда чувствую себя хорошо.

Зная её, Эмилио улыбнулся, чувствуя в этих словах полное безразличие к болезням Маргариты и в то же время полную удовлетворённость своим собственным здоровьем. Несчастья других помогали ей насладиться счастьем своим.

Маргарита расположилась между Стефано и Эмилио, Анджолина восседала последней напротив Маргариты и смотрела странно на Балли. Эмилио этот взгляд показался вызывающим, но скульптор расценил его по-другому:

— Дорогая Анджолина, — сказал он, не собираясь рассыпаться в комплиментах, — она смотрит на меня так, надеясь, что я найду и её нос красивым, но напрасно. Её нос должен был быть сделан так.

И Балли нарисовал на столе, обмакнув палец в пиво, кривую, которой хотел показать форму носа Анджолины. Но линия получилась толстой, и трудно было представить, что она могла обозначать нос.

Анджолина посмотрела на эту линию, изучая её, и прикоснулась к своему носу:

— Лучше так, как есть, — сказала она вполголоса, как будто было совсем не важно — убедит ли она кого-то или нет.

— Какой отвратительный вкус! — воскликнул Балли, не в силах удержаться от смеха.

Стало ясно, что с этого момента Анджолина начала представлять для него интерес. Балли продолжил говорить про неё неприятные вещи, но казалось, этим он провоцирует её на защиту. И сама Анджолина была увлечена. В её глазах можно было обнаружить ту же благосклонность, которая светилась также и в глазах Маргариты. Одна женщина копировала другую, и Эмилио, безуспешно пытаясь вступить в общий разговор, спрашивал себя, зачем вообще он организовал всю эту встречу.

Но Балли не забыл о нём. Он следовал своей системе, которая больше всего походила на грубость, даже в отношении к официанту. Он ругал его за то, что тот не предложил им на ужин ничего, кроме телятины с подливкой. В конце концов, согласившись взять это блюдо, Балли сделал заказ, и когда официант уже собирался выйти из комнаты, он в порыве неоправданного гнева крикнул ему в спину:

— Ублюдок! Собака!

Официант был ничуть не против того, что Балли его ругает, и выполнил заказ с невероятной быстротой. Так, подавляя всех вокруг, Стефано дал урок Эмилио в полной мере.

Балли удавалось применять свою систему даже в отношении пустяков. Маргарита не хотела есть:

— Смотри, — сказал ей Балли, — это последний вечер, когда мы вместе пошли куда-то. Я не потерплю твои гримасы!

У Маргариты тут же появился аппетит. Причём она согласилась так быстро, что Эмилио показалось, что он никогда не получал такого выражения своей привязанности от Анджолины. Последняя после долгих колебаний и раздумий заявила, что не желает есть телятину.

— Тебе понятно? — сказал ей Эмилио, — Стефано терпеть не может гримас.

Анджолина лишь пожала плечами, ей было всё равно — понравится ли она кому-либо или нет, и Эмилио показалось, что её презрение направлено скорее на него, чем на Балли.

— Этот ужин с телятиной, — сказал Балли с полным ртом и глядя на остальных троих, — не очень-то гармоничен. Вы двое не подходите друг другу: ты — чёрный, как уголь, она — белая, как колос в конце июня. Вы кажетесь нарисованными каким-нибудь университетским художником. Мы же вдвоём могли бы быть представлены на холсте под названием «Гренадер со своей раненой женой».

С подлинным чувством Маргарита сказала:

— И всё же мы так подходим друг другу, что и другие могут любоваться нами.

Серьёзный и грубый даже в этом нежном жесте, Балли поцеловал её в знак благодарности в лоб.

Стыдливая Анджолина принялась разглядывать потолок.

— Не будь придирчивой, — сказал ей сердитый Балли, — как бы вам двоим не было хуже.

— Кто это сказал? — спросила Анджолина, сразу же приняв угрожающий тон по отношению к Эмилио.

— Не я, — запротестовал несчастный Брентани.

— И что вы делаете вечерами вместе? Я его не вижу, значит — это он с ней проводит свои вечера. В свои незрелые годы он познал любовь! Прощай, бильярд, прощайте, прогулки. Я остаюсь один и жду его, или мне приходится довольствоваться каким-нибудь дураком, зашедшим ко мне. Нам было так хорошо вместе! Я — самый умный человек в городе, а он — пятый, потому что после меня остаются пустыми ещё три места, а на следующем сразу идёт он.

Маргарита обрела с поцелуем Балли всё своё прежнее спокойствие и посмотрела на Эмилио ласково.

— Это — правда! — продолжал Балли, — Эмилио мне постоянно рассказывает о ней. Он сильно любит её.

Анджолине, напротив, показалось, что это не достижение быть пятым человеком в городе, и она сохранила своё восхищение к тому, кто его удостоился с самого начала.

— Эмилио мне рассказал, что ты очень хорошо поёшь. Спой нам. Мы тебя послушаем с удовольствием.

— Этого мне ещё не хватало. После ужина я отдыхаю. У меня пищеварение, как у змеи.

Маргарита одна догадалась о состоянии души Эмилио. Она посмотрела серьёзно на Анджолину, потом опять на Эмилио и заговорила с ним о Стефано:

— Конечно, иногда он груб, но не всегда, и даже когда он такой — это не вызывает ужас. Если он делает то, что хочет, то только потому, что этого ему очень хочется.

Далее тем же тихим голосом, изменённым ею на ещё более приятный, Маргарита добавила:

— Думающий человек — это совсем другое дело по сравнению с теми другими, которые не думают вообще.

Эмилио понял, что, говоря о «других», она имела в виду тех, кого она встречала до Балли, и Эмилио на мгновение отвлёкся от своего мучительного замешательства и посмотрел на Маргариту с состраданием. Она была права, любя в других качества, нравившиеся ей, не в силах бороться с одним, столь сладким и слабым.

Но Балли снова вспомнил об Эмилио:

— Чего ты молчишь?!

Потом, обращаясь к Анджолине, спросил:

— Он всегда такой в те долгие вечера, что вы проводите вместе?

Она же, казалось, забыла его горячие признания и сказала грустно:

— Он — человек серьёзный.

У Балли было доброе намерение приободрить Эмилио, и он сочинил про него преувеличенный рассказ:

— Как здорово, что он — первый, а я — пятый! Эмилио — единственный мужчина, с которым я дружу. Он — моё «второе я», думает, как я и… и он всегда придерживается моего мнения, если я его спрашиваю.

В последней фразе Балли забыл цель, с которой начинал свой рассказ и, будучи в прекрасном расположении духа, подавил Эмилио под тяжестью своего превосходства. Последний же не нашёл ничего лучше, чем просто выдавить из себя улыбку.

Потом Эмилио почувствовал, что под этой улыбкой можно легко усмотреть притворство, и для симуляции непринуждённости стал говорить. Развернулась дискуссия, он даже сам не понимал, о чём. Эмилио сказал, что, по-видимому, Стефано идеализирует Анджолину. Тот согласился:

— Речь идёт уже о том, чтобы вылепить одну только её голову, — сказал Балли об Анджолине, как будто та была согласна уже и на большее.

Но Анджолина, не спрашивая мнения Эмилио, пока тот отвлекался на разговоры с Маргаритой, уже согласилась. Она грубо оборвала Эмилио, который попытался вмешаться, воскликнув:

— Я уже согласилась!

Балли поблагодарил её и сказал, что обязательно воспользуется её согласием, только через несколько месяцев, потому что сейчас он слишком занят другой работой. Он посмотрел на неё продолжительно, представляя себе позу, в которой он будет её изображать, и Анджолина покраснела от удовольствия. Эмилио по крайней мере получил товарища по несчастью. Но нет! Маргарита совсем не ревновала и тоже смотрела на Анджолину глазами художника. Она сказала, что у Стефано отлично получится изобразить Анджолину, и стала рассуждать восторженно о том удивительном чувстве, что подарило ей искусство, когда из послушной глины постепенно выходят лицо, выражение, сама жизнь.

Вскоре Балли вновь стал груб:

— Тебя зовут Анджолиной? Какое же ласкательное имя дать твоей статуе? Я назову её Анджолоной, даже Джолоной.

И с этого момента он стал называть её так, с этими длинными-длинными гласными, само презрение звучало в этом имени. Эмилио удивился, что Анджолина совсем не была против своего нового имени; она даже не возмущалась, когда Балли орал его ей в уши, а только смеялась, как будто её щекотали.

На обратном пути Балли запел. Он обладал ровным и очень громким голосом, который он смягчал, меняя его с отличнейшим вкусом. Этот голос не заслуживал того, чтобы им исполняли те вульгарные песенки, которые предпочитал Стефано. В этот вечер он спел им одну из них. Учитывая присутствие дам, он не смог произнести всех слов, но они были и так понятны с помощью хитрости Балли, а точнее выражения егр лица и глаз. Анджолина была очарована.

Когда они разделились, Эмилио и Анджолина задержались на мгновение, глядя на удаляющуюся другую пару.

— Слепой! — сказала она, — как он полюбил это закоптелое бревно, которое с трудом держится на ногах?

На следующий вечер Анджолина не оставила Эмилио времени высказать ей упрёки, над которыми он раздумывал весь день. Она снова рассказала ему удивительные вещи. Портной Вольпини написал ей, правда она забыла принести с собой письмо. Так вот он писал, что не сможет жениться на ней раньше, чем через год. Взять её в жёны ему запретил его компаньон, который пригрозил Вольпини отказаться от общества и оставить его без капитала.

— Кажется, что этот компаньон хочет выдать за него свою горбатенькую дочь, которая так хорошо входит в мои планы. Однако Вольпини заверил, что в течение года он станет независимым от компаньона и его денег и тогда женится на мне. Понимаешь?

Но он не понял.

— Тут есть и другое, — сказала она сладко и смущённо, — Вольпини не хочет жить только с этими планами целый год.

Теперь он понял. Запротестовал. Как можно надеяться получить такое согласие? И чем можно возразить?

— Какие ты получишь гарантии его порядочности?

— Какие захочу. Он готов заключить контракт у нотариуса.

После короткой паузы Эмилио спросил:

— Когда?

Анджолина рассмеялась:

— В ближайшее воскресенье он не сможет приехать. Он хочет приготовить всё к заключению контракта, я подпишу его через две недели, а потом…

Она замолчала, смеясь, и обняла его.

Она может быть его! Это было не то обладание, о котором он мечтал, но он обнял её крепко и убедил себя, что совершенно счастлив. Бесспорно, он должен быть ей благодарен! Она его очень любит, на что он мог жаловаться?

И ещё это, возможно, было то выздоровление, на которое рассчитывал Эмилио. Обесчещенная портным и если бы она ему принадлежала, Анже была бы мертва, а для Эмилио осталась бы одна Джолона, и он бы был вынужден довольствоваться тем, что ей нравятся все мужчины, безразличные и презрительные, как Балли.