Глава первая.

ДВОЙНОЕ НАСЛЕДСТВО

Нормандия и нормандцы

Экспансию северных народов в X—XI веках сравнивают с активностью греков эпохи Гомера. «Норманнский мир», не слишком прочно сплоченный неясным ощущением сопричастности и многочисленными семейными связями, дополнил традиционную Европу, внедрившись в ее новые структуры. Вторжение на континент датского короля Харальда Синезубого позволило людям юного герцога Нормандии Ричарда I отбить две атаки короля Франции. В 1013 году герцог Ричард II принял к себе на службу языческую дружину Олафа Норвежского. Старинные традиции пиратства к тому времени стали уже забываться. Не так было прежде: в 924—926 годах скандинавские грабители на своих судах поднялись по Луаре до самой Бургундии, и нормандцы Руана присоединились к ним; в 966— 970 годах флот викингов разорил святыни Сантьяго-де-Компостела. Морские разбойники напоминали о себе и позднее: в 1006 году они напали на Тиль и Утрехт, в 1018-м — на Пуату. Создание более или менее христианизированных королевств в Скандинавии изменило характер этих набегов, превратив их в завоевательные войны «классического» типа. Но как бы то ни было, сердце «норманнского мира» и главный источник экспансии отныне располагались в низовьях Сены, в Нормандии.

Единство этой будущей французской провинции сообщалось не столько ее географическим положением, сколько историей и волей людей. Реально Нормандия представляла собой мозаику разрозненных областей, не имевших между собой ничего общего, кроме непостоянного климата, влажного и мягкого, благоприятного для произрастания трав, с его короткими весенними ливнями и летними грозами, порой затрудняющими уборку урожая. Друг с другом соседствуют плоскогорья с легкими кремнистыми землями, перемежающимися с участками глинистой почвы и холмами с мергелем, бесплодным, но совершенно необходимым для удобрения пахотных земель, и пересеченные местности, усеянные ландами, рощами, зарослями утесника и папоротника; узкие долины чередуются с равнинами, то холмистыми, то совершенно плоскими. Прилегающая к Сене область Ко, в XI веке покрытая густыми лесами, контрастирует с унылой наготой области Уш. Вексен и Эврешен симметрично продолжают Иль-де-Франс. Область Бре соседствует с Пикардией. Извилистая Сена с вереницей зеленых островов меж меловых утесов, подернутая по утрам пеленой тумана, выходит на простор низинных лугов, тогда еще не защищенных дамбами. К югу от ее широкого устья, по ту сторону Льевенской равнины, простирается горнопромышленный регион, а за долиной Туке холмистая область Ож внезапно разворачивается на горизонте бескрайней, лишенной деревьев Канской равниной, с юга примыкающей к области Йемуа близ Фалеза. Их разделяет река Див, на болотистых берегах которой монахи Троарна добывали торф.

Авраншен и Котантен с их бесчисленными перелесками и болотами упираются в соседнюю Бретань. Ромбовидное пространство низинных лесистых земель соединяет Канкаль и Каролле, включая в свой состав острова Шози и возвышающуюся над равниной гору, позднее посвященную святому Михаилу. В марте 709 года внезапный сильный прилив поглотил всю территорию между Долем и морем, превратив гору в остров, на котором укрылись монахи — ныне это знаменитый монастырь Мон-Сен-Мишель. Над этими топкими берегами нависают утесы западной оконечности Котантена, с противоположной стороны которого резким контрастом выглядят пологие дюны побережья, протянувшиеся до самых рифов Кальвадоса. На другом конце залива Сены утесы и каменистые пляжи длинной дугой протянулись до самой Булони. Низинная Нормандия в те времена изобиловала болотами. Реки, загроможденные островами, то и дело меняли свои русла, а прибрежные долины, затопляемые во время прилива, превращались в озера. Сеть старинных римских дорог, все еще используемых, была достаточно густой на территории между Руаном и морем, становясь более редкой на южном берегу.

Топонимика Нормандии хранит воспоминания о древних галлах и римлянах, меньше названий норманнского происхождения, к которым относятся слова с окончаниями bec (ручей), bœuf (хижина), tot (дёрн),fleur (залив) и несколько других. Названия Байё, Кутанса, Лизьё, Руана восходят к древним галльским поселениям; Лилльбонн, Валонь, Эврё — римского происхождения, Берне и Ле-Андели, вероятно, возникли в меровингские времена. Мортань и Вир, должно быть, основаны первым поколением нормандцев. Кан, предназначенный быть центром герцогской власти на территориях к югу от Сены, сформировался около 1000 года при слиянии рек Орн и Одон из нескольких деревень, появившихся, видимо, незадолго до того.

Происхождение герцогства Нормандского овеяно легендами. Начиная с 876 года регион Руана, подвергшийся страшному разорению норманнами в 841-м, а затем снова в 845 году, выступает в роли перевалочного пункта на пути викингов, направлявшихся на берега Ла-Манша. Вероятно, группа полуоседлых поселенцев обосновалась тогда на подступах к городу. В те же времена близ Нанта появилась аналогичная колония, которую в 936 году уничтожил герцог Бретонский Ален Кудрявая Борода.

Около 893 года один из викингов, обосновавшихся в регионе Руана, Рольф (Ру на старофранцузском и Роллон на современном французском языке), напал на Байё, убил тамошнего графа и похитил его дочь, еще девочку. Когда она достигла брачного возраста, он взял ее в наложницы, и от этого сожительства родился сын — Вильгельм Длинный Меч. Благодаря таким связям с местным населением смягчались дикие нравы норманнов. Французам удалось в 910 году у стен Парижа, а в 911-м — Шартра остановить немногочисленное войско Роллона, состоявшее из отрядов кочующих викингов с побережья Северного моря, к которым примкнули искатели приключений из числа саксов и фризов. Король Франции едва ли был в состоянии прогнать этих разбойников за море, однако те вдруг сами ощутили потребность в стабильной оседлой жизни. Герцог Французский Роберт, чьи земли пострадали от норманнского набега, и архиепископ Реймсский выступили посредниками в организации встречи короля Карла Простоватого с предводителем захватчиков, которая и состоялась в 911 году в Сен-Клер-сюр-Эпт.

Кто был этот Роллон, у которого король Карл, даже одержав две победы, счел за благо купить мир? Его реальная личность сливается с легендарным образом. Одни считают его норвежцем, другие — датчанином. Важная особа, недавно гостившая у короля Англии, или же один из тех удачливых авантюристов, о которых повествует эпос? Не Рольф ли это по прозвищу Пешеход, прозванный так за свой гигантский рост, поскольку ни одна лошадь не могла его носить? В Сен-Клере он будто бы женился на дочери короля Гизеле — факт сам по себе сомнительный, но подобный финал волшебной сказки свидетельствует, что уже тогда норманны понимали, сколь велико в христианском феодальном мире значение матримониальных связей между правителями. В дальнейшем они будут умело пользоваться этим инструментом политики.

Договоренность в Сен-Клере едва ли была закреплена надлежащим образом составленным документом; скорее всего, это было простое устное соглашение с весьма расплывчатыми условиями, последствия которого проявились только по прошествии времени. Современники усматривали в нем всего лишь эпизод борьбы, которую вот уже двадцать с лишним лет вели короли Каролингской династии с семейством герцогов Французских. Действительно, Карл Простоватый уступил норманну территорию архиепископства Руанского, между реками Брель, Эпт, Эр, Авр и Див, по праву принадлежавшую его строптивому вассалу. Что же касается юридического аспекта этой территориальной уступки, то нам ничего не известно об этом: едва ли Роллон принес вассальную присягу Карлу Простоватому. Уже спустя несколько лет это соглашение было оспорено, и возникшая неясность породила серию конфликтов. На Бессен, Йемуа, Авранш и Котантен не распространялись условия первоначального договора.

Хронисты X века, дабы подчеркнуть контраст современного им положения дел со славным прошлым Каролингов и более ранним периодом истории Нормандии, любили изображать запустение территорий, на которых обосновались Роллон и его сотоварищи, рисуя картину совершенно черными красками. Между тем, даже если вся политическая и экономическая жизнь Нормандии действительно была дезорганизована, существует множество косвенных свидетельств того, что там осталось местное население, среди которого «люди севера» вскоре растворились и которое оказало значительное влияние на восстановление социального порядка.

В 924 году новая королевская уступка принесла Роллону диоцез Байё вместе с Йемуа, а возможно, и Мэн, который, правда, вскоре ускользнул из рук норманна. Наконец, в 933 году король Рауль в обмен на вассальную присягу пожаловал Вильгельму Длинному Мечу, преемнику Роллона, диоцезы Авранш и Кутанс, где обосновалась другая колония викингов, не имевшая ничего общего с руанской колонией. Вплоть до 1000 года не прекращался приток в Нормандию иммигрантов, позволявший им поддерживать контакты как со Скандинавией, так и с датчанами, обосновавшимися в Англии.

К середине X века в регионе сложились два главных центра норманнского заселения: один в области Ко и регионе между Сеной и Рилем, а другой — в Бессене и Котантене, где сеньоры сохраняли фактическую независимость от герцогской власти. Между этими группами, вероятно, существовали этнические различия: на востоке преобладали выходцы из Норвегии, а на западе — датчане. Тогда как на востоке, вокруг Руана и Фекана, где обычно пребывали герцоги, процесс культурной ассимиляции протекал быстрее, на западе поселенцы дольше сохраняли прочные связи с северной цивилизацией и враждебно смотрели на герцогов, которые, претендуя на господство над всеми норманнами, сами покорились епископам и усвоили французские нравы. Действительно, романизация герцогской династии началась уже в первом поколении. Хотя сам Роллон, формально принявший крещение в 912 году, вплоть до своей смерти в 930 году сохранял верность скандинавским богам, он распорядился крестить своего сына Вильгельма и передал его на воспитание некоему воину Бото, известному как своей отвагой, так и благочестием. Молодой человек, вероятно, даже выучился читать. Наследуя отцу, поставившему его во главе своего народа, он вместе с тем стал и членом семьи христианских государей, будучи супругом Хильдегарды, дочери графа Вермандуа, и свояком графа Пуатье. И все-таки долго еще в Нормандии не забывали скандинавского Тора: хотя христианизация герцогства в основном завершилась к 1000 году, однако еще в начале правления Вильгельма Завоевателя на боевой клич воинов молодого герцога Dieus aïe! («Да поможет нам Бог!») порой отзывалось эхо Thor aïe! («Да поможет нам Тор!»).

Несмотря на различия происхождения, потомки викингов, обосновавшиеся на территории Нормандии, в конце X века уже представляли собой единую социальную группу, представители которой сознавали свое единство. Именно тогда герцог Ричард I пригласил из Сен-Кантена ученого клирика Дудона и поручил ему написать историю своего рода. Труд, над которым Дудон работал в течение двадцати лет, является наиболее древним в посткаролингский период образцом хроники, посвященной правящей династии. Хронисты вплоть до XII века свидетельствуют об упорной вражде между нормандцами и «французами». Последние, как сообщает Вас, наделяли тех такими обидными прозвищами, как bigots (суеверы) и draschiers (пожиратели помоев). От соседей нормандцы отличались многими обычаями; так, свои прямоугольные поля они ограждали насыпью, поверх которой сажали деревья. Их правители практиковали традиционную полигамию, которую духовенство объясняло, с грехом пополам проводя различие между законной супругой и сожительницами more danico, «по датскому обычаю». Однако с их скандинавскими собратьями нормандцев теперь уже разделяли язык и нерасторжимо связанный с ним менталитет. Так, если в течение всего X века знание, по крайней мере пассивное, старого германского наречия, норманнского диалекта, еще поддерживалось во многих родах, то в первой четверти XI века, похоже, испарились даже воспоминания о нем. Если около 940 года Вильгельм Длинный Меч отправил своего сына Ричарда в Байё, дабы тот подучился у одного из вассалов норманнскому диалекту, поскольку владение им тогда еще считалось необходимым для управления страной, то спустя восемьдесят лет единственным языком, на котором говорили в Нормандии, был романский диалект, родственный наречиям Иль-де-Франса и Пикардии.

Энергичный, практичный, проворный, серьезный, но не способный побороть такие свои негативные качества, как необузданность, подозрительность, жадность, обжорство, нормандец в те времена уважал права личности, но чурался дисциплины. Его отвага способна была внушить страх, но при этом бароны умудрялись, несмотря на свою чрезвычайную грубость, прочно привязывать к себе вассалов и крестьян. Непоседливость зачастую мешала нормандцу проявить свои лучшие свойства. При этом бережно хранились семейные традиции. Нормандцы были весьма плодовиты и, если судить по стремительности их экспансии, детская смертность у них держалась на сравнительно низком уровне — это был крепкий и здоровый народ. Хронист из числа нормандцев, отправившихся искать счастья в Италии, рассказывает о Роберте Гвискаре и его товарищах, что «никогда не совершали они акт плотской любви прежде, чем, став на колени, попросят у Бога дать им детей по их сердцу» — фраза, наглядно характеризующая менталитет этих христианизированных викингов, выросших в бедных и многодетных семьях Котантена или Ожа, у которых патриархальные чувства и легкий налет религиозности сочетались с древним инстинктом воинов. Гоффредо Малатерра, познакомившийся с ними в Италии, описывает их как «умный и мстительный народ, не способный устоять перед соблазном добычи, стремящийся к стяжанию и властвованию, но вместе с тем к подражательству и мотовству. Вожди нормандцев любят выказать великодушие, зная, что тем самым приумножат свою славу. Падкий на лесть, этот народ обнаруживает такую склонность к слову, что даже их дети говорят словно искушенные риторы. Упрямый до крайности, он тем не менее подчиняется судебному приговору. Стойко перенося, когда надо, холод, голод и всякую нужду, он страстно предается охоте и верховой езде, любит оружие и украшения». Сноровка и изобретательность нормандцев помогали им легко приспосабливаться. Около 1000 года мало было в Нормандии семей, представители которых не отправились бы отважными наемниками, а то и предводителями отрядов искать счастья в дальних краях. Их успехи поражали воображение обитателей всей Европы.

Усвоение норманнами французских обычаев происходило, таким образом, на специфическом духовном и социальном фоне, характерные особенности которого будут сохраняться вплоть до современной эпохи. Этот феномен раньше всего проявился в сфере политики благодаря энергии и практической сноровке первых герцогов. Результатом явился оригинальный синтез в рамках феодального строя. Вероятно, страна, уступленная Роллону, еще сохраняла остатки разрушенной каролингской административной системы, такие как должности графа и епископа или практика оммажа. Скандинавские поселенцы, закрепившиеся в низовьях Сены, старались устроить свою жизнь по местному образцу, проявляя восприимчивость и гибкость, которыми отличались все скандинавы, создававшие поселения вдали от своей родины в бурную эпоху норманнской экспансии. Они даже сумели извлечь выгоду из собственного положения неопытных подражателей: избегнув долгой и трудной эволюции, которую переживал Запад с V по X век, их предводители восприняли феодальную систему в готовом виде. Что же касается массы рядовых норманнов, то эти крестьяне-воины, прибывшие из Ютландии или области Ско-не, не забывшие своей исконной свободы и равенства, никогда полностью не склонились перед сеньориальным режимом, поэтому в Нормандии так и не утвердился серваж, крепостное состояние. Не было там и четкого различия между фьефом и цензивой, да и оммаж не служил критерием высокого социального положения: случалось, что держатель земли, принеся вассальную присягу, оказывался в положении крестьянина, обязанного платить оброк и даже исполнять барщину, зато его военная служба была не столь обременительна, как у вассалов в других областях Франции, и ему не приходилось заводить полную рыцарскую экипировку. Нормандский крестьянин, более свободный, чем его собратья в других регионах, рассматривал своего сеньора скорее как военного предводителя, нежели земельного собственника.

Соглашение 911 года, очевидно, предусматривало коллективное дарение Роллону и его компаньонам земель, владельцы которых в большинстве своем погибли в ходе предыдущих войн. Роллон, забрав себе львиную долю, поделил остальное среди своих людей по жребию, что сделало характер взаимоотношений между ним как военным предводителем и подчиненными довольно неясным. Однако подобный способ распределения земель и пожалования, осуществлявшиеся ближайшими его преемниками, отнюдь не ущемляли интересов правителя. Герцог уступал энергичным людям, одновременно жалуя им титул графа, города и замки только в пограничных областях. Хотя это были сравнительно небольшие по своим размерам владения, трудно было избежать центробежных тенденций, ради обуздания которых первые герцоги предпочитали совершать такие пожалования многочисленным членам собственного семейства, в котором по скандинавской традиции равными правами пользовались как рожденные в освященном церковью браке, так и бастарды.

Процесс феодализации, начавшийся в середине X века, в основном завершился ко времени рождения Вильгельма Завоевателя. Тем не менее полностью не изгладились воспоминания о дофеодальном, скандинавском или франкском по своему происхождению праве, элементы которого будут сохраняться в нормандском обычном праве еще в течение столетий. Несомненно, традицией викингов объясняется та исключительная жестокость, с которой карались преступления, сопряженные с посягательством на неприкосновенность жилища. Похоже, что нормандское уголовное право, отличавшееся крайней суровостью, в X—XI веках служило весьма эффективным средством против худших проявлений анархии. В области вассальных отношений оно, сочетая в себе древнегерманские обычаи с мерами, получившими распространение в ходе бурных событий X века, предусматривало суровые санкции за нарушение клятвы верности. Неповиновение сеньору влекло за собой изгнание и тем самым потерю имущества. Когда сеньор подвергал изгнанию за пределы сеньории непокорного подданного, все обитатели домена в обязательном порядке должны были содействовать приведению приговора в исполнение: каждый, кто заставал осужденного на запретной территории, обязан был схватить его или, если не мог этого сделать, криком оповестить окружающих. Только представьте себе драму несчастного, на которого устроили облаву, словно на хищного зверя. Даже если он искал убежища в церкви, его заставляли поклясться на Евангелии, что он незамедлительно покинет территорию герцогства. Мятежников и перебежчиков карали смертной казнью или причинением увечий. Сеньора, убившего своего вассала, приговаривали к смерти, а вассал за убийство своего сеньора подвергался позорной казни через повешение.

Хронисты X века превозносили царивший в Нормандии мир. Действительно, хотя их критерии сильно отличаются от наших, следует признать, что, по крайней мере, первые нормандские герцоги сумели на подвластной им территории заставить уважать законы и обычаи, хотя бы минимально гарантировавшие общественный порядок. Однако не меньше, чем энергичность этих герцогов, удачей для Нормандии явилось долгое правление двоих из них: от прихода к власти Ричарда I, позднее прозванного Старым (942—996), до смерти его сына Ричарда II Доброго (996—1026). Их неутомимая деятельность на протяжении восьмидесяти с лишним лет обеспечила герцогству ощутимо более быстрое развитие, чем других регионов Франции. К этому словно бы подталкивало само геополитическое положение Нормандии, зажатой между владениями герцога Французского (которые с 987 года стали доменом короля из новой династии Капетингов), богатой Фландрией и неспокойной Бретанью. На западе, по ту сторону спорных территорий, на которых беспрестанно свирепствовала партизанская война, графы Доля и Ренна противились продвижению герцога Нормандского в направлении Авранша. Они правили кельтским по происхождению народом, отличавшимся необычайной свирепостью, в свое время осмелившимся даже оказать сопротивление викингам; этот народ, как представлялось соседям, относившимся к нему со смешанным чувством страха, ненависти и высокомерия, презирал все прочие занятия, кроме войны и скотоводства, бережно хранил наследие своей кельтской культуры и говорил на непостижимом для других языке. Под натиском обстоятельств отдельные бретонские феодалы присягали на верность герцогу Нормандскому, но более прочные связи устанавливались посредством матримониальных союзов. В 931 году Вильгельм Длинный Меч, одержав победу над бретонскими отрядами, женился «по датскому обычаю», уступив настоятельным просьбам соратников, на пленнице по имени Спрота, которая стала матерью Ричарда I. Сын последнего Ричард II уже законным образом женился на Юдит, дочери графа Ренна, а его дочь вышла замуж за некоего знатного бретонца. Не обходилось, правда, и без рецидивов недоверия: в 950 году Ричард I распорядился построить земляной вал протяженностью почти в полтора километра, дабы отгородиться от жителей Фужера — обитателей тех краев, откуда была родом его мать.

Граница с Фландрией проходила по нижнему течению реки Брель. Могущество графов Фландрских, не в последнюю очередь подкрепляемое возможностью контролировать деятельность морских портов, представляло собой угрозу для становившейся на ноги Нормандии. В 942 году граф Арнульф захватил замок Монтрей, принадлежавший Гуго Французскому. Напрасно шателен взывал к помощи своего сюзерена. Вконец отчаявшись, он обратился к Вильгельму Длинному Мечу. Тогда Арнульф предложил вместо войны переговоры на одном из островов Соммы. Встреча прошла в дружеской обстановке, но когда Вильгельм на закате дня отправился в обратный путь, Арнульф то ли сам велел, то ли позволил, чтобы на виду у всех группа фламандцев, объединившись с мятежными нормандцами, убила герцога. Спустя четыре года фламандское войско совместно с королевскими отрядами попыталось захватить Руан. И все же буферное графство Понтьё, отделявшее Нормандию от Фландрии, спасало от слишком жестоких столкновений между ними.

Правовая сторона отношений герцога Нормандского с королем Франции не вполне ясна. Королевский двор был привлекателен для него, однако перемены политического курса и чередование на троне представителей двух соперничающих фамилий порой приводили к враждебности. Недоверие, которое питал к Гуго Французскому Вильгельм Длинный Меч, подтолкнуло его к союзу с Каролингом Людовиком IV, которому он принес вассальную присягу. Однако спустя некоторое время этот король попытался, воспользовавшись малолетством Ричарда I, завладеть Нормандией. Под предлогом осуществления в качестве сюзерена своего права присматривать за юным герцогом, которому едва исполнилось десять лет, он фактически запер его в Лане. Но Ричарду удалось бежать, спрятавшись при содействии одного из своих вассалов в копне соломы, в то время как датский флот, причалив к Диву, захватил самого короля, вынудив его выдать своих сыновей в качестве заложников. Это был окончательный разрыв нормандцев с каролингским семейством. В 946 году Людовик IV в союзе с королем Германии и несколькими своими крупными вассалами тщетно пытался овладеть Руаном. Враждебные действия Каролингов вновь заставили герцога Нормандского сблизиться с герцогом Французским, владения которого непосредственно граничили с Нормандией. Ричард I, вероятно, принес вассальную присягу Гуго Великому, доверившему ему опеку над своим малолетним сыном, будущим королем Гуго Капетом. Альянс Капетингов с нормандцами, условия которого, впрочем, не вполне ясны, продолжался более трех четвертей века и был разорван лишь при Вильгельме Завоевателе.

Природа власти первых герцогов Нормандских трудно поддается определению. Скорее всего, они не обладали во всей полноте правами, присущими королевской власти, хотя и пользовались такой важной привилегией, как право чеканки монеты. Находившееся под их командованием войско формировалось из вассалов, обязанных ежегодно нести военную службу в течение установленного срока. Наряду с этим ополчением герцог имел личную гвардию, постоянно находившуюся при нем. Ричард II пытался внушить своим подданным, что высшее правосудие находится в его исключительной компетенции, даже если его осуществление он делегирует другим лицам. Хотя и считалось, что правящий герцог имеет право издавать законы, в действительности вплоть до середины XI века он не пользовался этой прерогативой. Его личные владения, более обширные и компактные, чем у других феодальных господ, служили в его руках инструментом политической власти, подводя под его авторитет солидный экономический фундамент. Таким образом, около 1000 года власть герцога Нормандского имела прочную и здоровую опору, позволившую ей благополучно пережить опасный кризис в период малолетства Вильгельма Завоевателя. Эта прочность не в последнюю очередь объяснялась и компактностью территории герцогства: соглашения 911, 933 и 934 годов последовательно фиксировали законные границы, которые с тех пор больше не менялись, тогда как другие французские территориальные княжества достигли этой стадии развития лишь в XII, XIII или даже XIV веке. Территории, подвластные герцогу Нормандскому, совпадали с границами архиепископства Руанского, что позволяло ему сравнительно легко контролировать епископов и архиепископов.

В момент заключения соглашения 911 года положение Церкви на территориях, составлявших будущее герцогство Нормандское, было удручающим: многие приходы запустели, а епископские кафедры не были замещены — результат целого века вторжений и опустошений. Когда в 890 году викинги убили епископа Кутанса, его кафедру перенесли в Руан, где нашло убежище спасшееся духовенство. После того как возникло то, что первоначально называли «пиратским герцогством», и мало-мальски установился порядок, Церковь тут же пошла на сближение с новыми властителями — таков был смысл крещения Роллона. Сам он и его преемники хорошо понимали, какие преимущества дает им опора на Церковь. Правда, интеллектуальные и моральные достоинства духовенства диоцезов, попавших под власть норманнов, оставляли желать много лучшего, и такое положение вещей сохранялось еще долго, несмотря на все попытки проведения реформ. Герцогам предстояло решать двуединую задачу: с одной стороны, поднять, обратившись с призывом в том числе и к иноземному духовенству, качественный уровень епископата и монашества, а с другой — назначить на руководящие должности епископов и аббатов надежных в политическом отношении людей. Тесные связи, существовавшие между герцогами и архиепископами Руанскими, позволяли первым легко добиваться назначения на епископские кафедры нужных им людей. В результате состав и достоинства духовенства в большой мере зависели от выбиравшего их герцога, а подбиравшийся подобным образом епископат представлял собой сравнительно однородную группу, связи которой с Римом, естественно, ослабевали; наконец, церковные феодалы Нормандии, практически полностью зависевшие от герцога, в политическом и военном отношении имели второстепенное значение и не проявляли склонности противиться светской власти, как это наблюдалось в других местах.

Когда возникла необходимость заместить вакантную кафедру архиепископства Руанского, Вильгельм Длинный Меч, не найдя на месте достойного претендента, обратился к Гуго, монаху аббатства Сен-Дени. В аналогичных обстоятельствах Ричард I предложил своего незаконнорожденного сына Роберта; каноники отвергли было его, но герцог настоял на своем. Роберт, тогда граф Эврё, был женат и имел троих сыновей, унаследовавших его фьефы. Во главе архиепископства Руанского он стоял целых полвека. Такого рода непотизм, получивший тогда широкое распространение, позволял герцогам держать под личным контролем епископства, что было особенно важно на западных территориях, где их власть все еще наталкивалась на ожесточенное сопротивление.

Таким образом, политические интересы надолго возобладали в действиях герцогов по отношению к епископату. Зато в отношениях с аббатами доминировало реформаторское направление. Большинство монастырей, основанных в период с VI по VIII век на территории будущего герцогства Нормандского, к 911 году практически не существовало. Уже первые герцоги взялись за их восстановление. Роллон поднял из руин аббатства в Руане и Жюмьеже, а Вильгельм Длинный Меч попросил свою сестру прислать монахов из Пуату, дабы те занялись восстановлением церквей, и вернул многим монастырям земли, отобранные у них викингами. Ричард I, прозванный «отцом монахов», восстановил и щедро одарил Троицкое аббатство в Фекане, торжественное освящение которого состоялось в 990 году, мечтая сделать из него «нормандский Сен-Дени» и заранее подготовив там место своего будущего упокоения; его примеру последовал и сын. Однако Ричард I не довольствовался одним только восстановлением монастырей, позаботившись также и о возрождении в них строгой дисциплины.

Ричард II продолжил это дело. Пригласив к себе Гильома Вольпианского, знаменитого реформатора из монастыря Святого Бенедикта в Дижоне, он предложил ему провести реформу в Фекане. Гильом колебался, памятуя о дикости нравов герцогов Нормандии и назвав причиной своих сомнений дальность пути и отсутствие лошадей для переезда необходимого числа монахов и перевозки их багажа. Ричард не отступался, прислав требуемых лошадей. И Гильом Вольпианский прибыл, оставив своей деятельностью глубокий след в истории герцогства. Говорили, что Клюни завоевало монашескую Нормандию: к 1025 году около тридцати тамошних монастырей находилось под его юрисдикцией. Распространение клюнийской реформы в известной мере облегчило герцогу контроль за персоналом и имуществом церкви. Если новые аббатства в церковных вопросах напрямую зависели от Рима, то как обладатели земельных владений они находились в вассальной зависимости от герцога.

Вместе с реформой монастырской жизни в Нормандию пришла и ученость, которой к середине X века стали отличаться клирики из окружения герцога. С тех пор нормандская церковь в течение двух или трех поколений усвоила основные достижения западной книжной культуры: литературный латинский стиль, искусство письма, каллиграфию, книжную миниатюру, а также историю и литургию. Показателем того, с какой быстротой шло это интеллектуальное развитие, служит призвание в начале XI века нормандца на архиепископскую кафедру в Трире. Правда, всё, что было сделано в те годы, в большей мере представляло собой усвоение достигнутого, нежели создание нового, заключаясь в кропотливом труде безвестных монахов, занимавшихся в тиши своих аббатств переписыванием или переделкой во вкусе своего времени старинных рассказов о чудесах и житийной литературы. Гильом Вольпианский создал в Фекане школу, имевшую хорошую библиотеку — свыше тысячи наименований книг. Там наряду с молодыми клириками обучались многие представители герцогской фамилии. Эта школа, в которой преподавали также и музыку, видимо, сыграла важную роль в появлении в Нормандии романской архитектуры.

Однако существовала ли в то время за пределами этой ученой культуры клириков массовая культура населения Нормандии? Какие она имела собственные формы выражения и традиции, различимые в фольклоре, легендах и, возможно, в некоторых формах поэзии? До нас дошло слишком мало документов X века, чтобы можно было удовлетворительно ответить на эти вопросы. Художественный вклад викингов равен почти нулю. Некогда слывя мастерами декоративного оформления своих кораблей деревянной скульптурой, они, похоже, довольно быстро утратили эту традицию, археологических следов которой не обнаружено в Нормандии. Мастерство нормандских оружейников, пользовавшихся заслуженной славой (именно качеству оружия потомки викингов в значительной мере обязаны были своими победами), сохранялось как техническое, но отнюдь не художественное достижение. Не осталось ничего сопоставимого с поэзией скальдов, в X столетии переживавшей в Скандинавии свой золотой век. Разве что можно обнаружить далекие отзвуки ее, да и то под вуалью латинского языка и в преломлении клерикального менталитета, в «Плаче на смерть Вильгельма Длинного Меча». Эта поэма из восьмидесяти стихов, сочиненная до 950 года безвестным монахом, является древнейшим из известных нам нормандских текстов. Эпическая по своему содержанию и ритму, очень неумелая в литературном отношении, она относится к жанру так называемых planctus (оплакивание умершего правителя) каролингской эпохи. Она представляет собой продукт соединения довольно примитивного произведения народной культуры с весьма несовершенно усвоенной ученой выразительной системой.

Англосаксы

Благодаря своему географическому положению и поддержанию связей с королевствами Скандинавии Нормандия много выиграла от торговых отношений, начало которым положили походы викингов, между прибрежными странами Прибалтики, Северного моря и Ла-Манша — регионов, из которых (так же как и из итальянских городов) исходили импульсы, которых еще только ждала континентальная Европа. Главным центром притяжения была Англия. Постоянный товарообмен связывал Кале, Булонь, Виссан, Этапль и Руан с Лондоном, Сандвичем, Дувром и Гастингсом. Фламандцам, нормандцам и англичанам неведом был великий страх перед морем, который испытывали в то время жители удаленных от морских берегов областей. Начиная с X века на рынке Руана можно было встретить английских моряков. Относящийся примерно к 1000 году лондонский регламент, регулировавший взимание ввозных пошлин, упоминает регулярное прибытие судов из Булони, Фландрии, с берегов Мааса, а также руанских «больших кораблей», груженных, в частности, растительным маслом и вином. Граждане Руана, имевшие репутацию исключительно честных людей, пользовались в этой торговле известным преимуществом. В этом городе уже тогда появилась еврейская община. От развития внешней торговли получали выгоду и внутриконтинентальные районы. В 1010 году открылся рынок в Брюгге. Доступ в город затрудняли окружавшие его болота, однако около 1050 года дорога соединила его с Кёльном — путь, по которому двинулись и английские купцы.

Именно торговля с Англией стала главной сферой соперничества между Нормандией и Фландрией, которую соединяли особенно тесные связи с этим островным государством. Путь англосаксонских паломников, направлявшихся в Рим или Иерусалим, проходил через Лилль или Руан, и нетрудно понять, сколь благотворны были подобного рода контакты для межчеловеческих отношений. Пожалование, сделанное Роллону Карлом Простоватым (зятем короля Уэссекса), вызвало сильные опасения при англосаксонском дворе, находившемся в состоянии конфликта с королем Дании. Недоверие сохранялось и в дальнейшем. Этельстан поддерживал различных врагов Вильгельма Длинного Меча, вероятно, в надежде нейтрализовать набиравшую силу Нормандию. Затем ситуация переменилась. В 1002 году король Этельред женился на принцессе Эмме, сестре Ричарда II, очевидно, желая заручиться поддержкой Нормандии в борьбе против казавшихся непобедимыми датских разбойников. Тогда же началось первое, еще робкое проникновение нормандцев на остров. В 1003 году нормандец занял должность бальи в Эксетере. Купцы пересекали Ла-Манш и обустраивались в портовых городах Суссекса и Кента. Энергия нормандцев нашла там для себя новую область применения. Английские короли, правившие одним из наиболее древних, наиболее цивилизованных и, как рассказывали, наиболее богатых королевств Западной Европы, пользовались, несмотря на превратности войны с датчанами, большим престижем у нормандских рыцарей.

Территория Английского королевства в начале XI века едва достигала четверти площади современной Франции. На севере шотландские короли и вожди кланов распространили свое влияние далеко за Адрианов вал, проведенный еще римлянами через весь остров, от моря и до моря, между Ньюкаслом и Карлайлом. С тех пор как в 924 году англосаксы уступили шотландцам Камберленд, они неудержимо продвигались к югу, дойдя до Йоркшира, самого края диких земель, где малейший разлив рек делал невозможным сообщение и где по дорогам не могли пройти рука об руку два человека. На западе другая линия оборонительных сооружений, некогда возведенных саксами, вал Оффы, проходивший от занесенного речным песком устья Северна до устья Ди, изолировал гористые земли Уэльса, на которых располагались крошечные кельтские королевства, непрерывно воевавшие друг с другом и населенные грубыми крестьянами, которых море отделяло от их собратьев в Ирландии и Арморике. Полуостров Корнуолл, многие места которого ассоциировались в памяти людей с легендарным королем Артуром, служил для англосаксов территорией колонизации, еще слабо интегрированной в состав их государства. Старинное аббатство Гластонбери, расположенное в пустынной местности, соединялось с соседним Уэльсом единственной дорогой, столь ухабистой и грязной, что ее называли «дорогой свиней». Эти кельтские области, населенные народом, говорившим на своем собственном языке и сохранявшим старинную племенную организацию, были мало затронуты англосаксонским влиянием. Зато викинги заняли Гебридские острова и основали несколько постоянных поселений в Ирландии, в том числе и в Дублине.

На востоке острова, вокруг залива Уош, простиралась болотистая труднопроходимая местность Фене, восточная часть которой получила название «остров Или». Одна-единственная, да и то очень плохая, дорога вела из Хантингдона в Или. Вокруг этой заболоченной, изобиловавшей торфяниками низины располагалось несколько аббатств, среди которых наиболее известны были Питерборо и Рэмси. В этих тесных пределах и располагалось Англосаксонское королевство. Между Лондоном и побережьем Суссекса густой лес представлял собой естественную преграду на пути возможного вторжения с юга. Все еще использовавшаяся старинная римская дорога вела вокруг него из Дувра в Лондон через Кентербери. Северная часть Мидленда — центральной части Англии — зимой подтоплялась, превращаясь в болотистую местность, а остальное занимали обширные равнины и поля (ныне встречающиеся там рощи представляют собой более поздние искусственные посадки). Территория Нортхемптоншира, богатая строительным камнем, поставляла материал для возведения сооружений в англо-нормандском архитектурном стиле. Туда вела римская дорога от Норвича до Кембриджа через Норфолк, тогда как другим путем можно было добраться до Иорка через Дарлингтон.

Германские племена англов, саксов и ютов с V века завоевывали эту страну, оттесняя на запад местное кельтское население. Они основали множество мелких королевств, число которых, многократно меняясь в результате разделов и слияний, в конце концов остановилось на цифре «семь»: Кент, Суссекс, Эссекс и Уэссекс на юге, Восточная Англия и Мерсия в центре и Нортумбрия на севере. В VII—VIII веках латинская культура, завезенная миссионерами, достигла здесь такого расцвета, что слава о ней дошла до Карла Великого, поставившего англосакса Алкуина, руководившего школой в Йорке, во главе своей академии, учрежденной в Ахене. Однако уже с конца VIII века начались набеги викингов на восточное побережье, которые, беспрестанно следуя одно за другим, причиняли страшные опустошения. Вскоре скандинавы стали создавать в Англии свои поселения. К 900 году они оккупировали Нортумбрию, половину Мерсии и Восточную Англию, изгнав оттуда англо-саксонскую администрацию. В культурном отношении Север откатился далеко назад, на Юге же, остававшемся под властью англосаксонских королей, произошло сплочение вокруг наиболее сильного из королевств — Уэссекса, правитель которого, Альфред Великий, в 886 году впервые принял титул короля Англии. Располагая властью на весьма значительной территории и довольно большими материальными ресурсами, его преемники сумели заставить скандинавов Центра и Севера признать, по крайней мере номинально, их власть.

Объединенные в мелкие государства под властью местных правителей, сосуществуя с сохранявшими независимость англосаксонскими общинами, эти «датчане», как их с ненавистью и презрением называли англичане, не ассимилировались с побежденным народом, в отличие от своих собратьев в Нормандии. Они сохраняли более тесные связи со Скандинавией. Их присутствие, весьма чувствительное благодаря их многочисленности и обширности территорий, на которых они закрепились, служило в Английском королевстве постоянным источником нестабильности. Английские короли были вынуждены признать существование так называемой Области датского права (Danelaw), в пределах которой действовало исключительно скандинавское обычное право. Англосаксонские законы там не имели силы. В культурном отношении скандинавский элемент (в противоположность тому, что происходило в Нормандии) пустил глубокие корни, оказав влияние даже на формирование английского языка. Вместе с тем существование Области датского права, выходившей далеко за пределы компактного расселения скандинавов, ни в коей мере не предполагало этнической сегрегации: в XI веке были широко распространены смешанные браки представителей англосаксонских и «датских» родов.

Институциональный и культурный раскол Английского королевства, наблюдавшийся в 1000 году, свидетельствовал, что в дальнейшем Англия не могла быть предоставлена сама себе, что рано или поздно она должна будет сблизиться с одним из двух центров притяжения — Скандинавией или Францией, в обоих из которых были люди, сознававшие, пусть и не вполне отчетливо, эту тенденцию и стремившиеся использовать ее в своих интересах.

В правление Этельреда (978—1016), вошедшего в историю с прозвищем Безрассудный, скандинавские набеги возобновились после смерти Дунстана, архиепископа Кентерберийского, помогавшего королям мудрыми советами. В 988 году датская флотилия из семи кораблей причалила к берегам Кента, в то время как экипажи трех других кораблей, высадившиеся близ Саутгемптона, опустошали окрестные территории. Пребывавший в полной растерянности Этельред сумел откупиться от северян за баснословную сумму в десять тысяч ливров. Уйдя, они, естественно, вернулись, и отныне каждый год приносил с собой свою долю несчастий. Тщетно пытался Этельред использовать отряды датских наемников для борьбы против их же соплеменников. Худшим оказался 1002 год. Тогда умерла жена Этельреда, дочь датского правителя, и он женился на Эмме, сестре герцога Нормандии Ричарда II. От этого брака появились на свет два сына, Эдуард и Альфред, и дочь Эдит, однако начало семейной жизни Этельреда с новой женой оказалось весьма бурным: он рассорился с ней, да так крепко, что у него были основания опасаться мести со стороны Ричарда II. Желая опередить его, Этельред напал на Котантен — и был разбит. Вдобавок ко всему война с датчанами приняла иной характер: 13 ноября 1002 года в припадке неконтролируемой ярости, что свойственно бывает слабым натурам, Этельред приказал учинить резню датских наемников, обвинив их, и небезосновательно, в предательстве.

Это подлое избиение так разозлило короля Дании Свена Вилобородого, что он лично возглавил карательную экспедицию. Высадившись в начале 1003 года во владениях обидчика, он сжег множество английских городов и уже никогда, вплоть до своей смерти в 1014 году, не покидал остров, фактическим хозяином которого стал. Этельред некоторое время скрывался в Нормандии. В 1014 году пришла весть, заставившая его вернуться в Англию: его побочный сын Эдмунд по прозвищу Железнобокий возглавил героическое, но безуспешное сопротивление новому датскому правителю Кнуту, сыну только что почившего Свена. Ввиду неопределенности положения было высказано даже предложение поделить королевство, но в 1016 году умерли один за другим Эдмунд, Этельред и брат Кнута, правивший в Дании. Два сына Эдмунда бежали в Венгрию, что же касается детей Этельреда и Эммы, нашедших убежище в Нормандии, то они росли в полной безвестности, ожидая еще неблизкого часа реванша.

Так Кнут, не имея конкурентов, оказался во главе империи, включавшей в себя Англию, завоевание которой он быстро завершил, Данию и вскоре затем Норвегию. Королева-вдова Эмма не пожелала покидать Англию, и Кнут, сам овдовевший после смерти жены-англосаксонки, женился на ней. Отныне на целую четверть века Англия была включена в скандинавский мир. В ней прочно обосновался Кнут — страшный, но вместе с тем и притягательный персонаж, язычник по рождению, крестившийся в зрелом возрасте и начавший свое правление с того, что убил с полдюжины представителей высшей англосаксонской аристократии (в том числе и последнего сына Этельреда от его первого брака), но впоследствии использовавший возможности английского духовенства для христианизации Скандинавии. Благочестивый учредитель монастырей, в 1027 году совершивший паломничество в Рим (ему довелось там присутствовать на коронации императора Конрада II), этот скандинавский Карл Великий повелел записать англосаксонское обычное право, в результате чего появился кодекс, получивший название «Законы Кнута». Он замещал высшие административные должности в Англии скандинавами, а на многие важные должности в Дании назначил англосаксов, чем вызвал раздражение среди датчан, стремившихся разорвать эти межгосударственные связи. В кильватере политики этого великого правителя шло много новых людей, всецело подвластных ему, которых он сделал своими послушными исполнителями, но отдельные из которых впоследствии сыграют самостоятельную роль. Таков был Годвин, спорная личность, сын ничем не прославившегося представителя знати Суссекса, упорный и амбициозный, готовый на месть и любое предательство. Он начал свою карьеру с того, что спас жизнь некоему викингу, спустя некоторое время представившему его королю. Это произошло примерно в 1018 году, а уже спустя два года он занял должность эрла (наместника) Уэссекса, после чего женился на племяннице Кнута, родившей ему семерых сыновей, один из которых, Гарольд, потерпит роковое поражение при Гастингсе...

Король в англосаксонском обществе, даже в период датского господства, занимал менее независимое положение и выполнял менее определенные функции, чем это было на континенте. Назначенный своим предшественником или избранный, он, прежде чем короноваться, должен быть получить одобрение на собрании знати. Во время коронации, процедура которой, вероятно, была заимствована у Каролингов, новый король приносил присягу, в которой клялся поддерживать в стране мир и справедливость. После этого все были обязаны преданно служить королю. При этом лишь он сам и члены его семьи имели право носить титул этелынга, «знатного» — пережиток древнегерманской традиции. Однако он не обладал неограниченной властью. Действовавший при короле совет имел двойственное значение: это был орган и совещательный, и сдерживающий королевский произвол. В англосаксонском обществе значительно раньше, чем на континенте, была проведена письменная фиксация обычного права, причем не на латыни, а на местном наречии, что явилось фактором стабильности и континуитета, также ограничивавшим возможности короля действовать по собственному усмотрению.

Короля окружали, подписывая вместе с ним эдикты, постоянные советники — его родня, приближенные из числа воинов и прелаты, среди которых архиепископ Кентерберийский исполнял функции первого министра. К этим постоянным советникам время от времени по призыву короля присоединялся витенагемот, «совет мудрых» — учреждение, возникновение которого относилось еще ко временам древних германцев, включавшее в свой состав переменное количество представителей знати, прелатов и высших должностных лиц. Этот совет имел полномочия издавать законы по вопросам, относившимся, как считалось, к сфере его компетенции. Несмотря на все свои слабые стороны (случайность созыва, отсутствие уставного закрепления полномочий и подчас недисциплинированность его членов), витенагемот весьма эффективно ограничивал произвол королевской власти. Случалось даже, что он смещал неугодного короля. С середины X века слабые англосаксонские монархи, погрязшие в пучине неразрешимых проблем, практически ничего не предпринимали, предварительно не проконсультировавшись с этим советом. Его деятельность, пусть и нерегулярная, во многом поспособствовала тому, что в Англии очень рано сформировалось ядро политической системы.

Государство в Англии, хотя и было подвержено тем же угрозам, связанным с ослаблением центральной власти, что и на континенте, все же более успешно противостояло негативным тенденциям, в частности, благодаря тому, что существовали более конструктивные отношения между властью и народом. Все население обязано было поддерживать в надлежащем состоянии дороги и мосты. В случае большой опасности король мог созвать массовое ополчение — фирд, недисциплинированное, постоянно дезорганизуемое пересменами и недостаточно эффективное в условиях тяжелой войны. Разбросанность населения и потребность в более управляемом войске породили потребность в изменении системы: с середины XI века король призывал на службу лишь одного человека со 100—200 гектаров пахотной земли. Но главной опорой для него служил элитный корпус его личной гвардии, состоявшей из профессиональных воинов, получавших жалованье (редко когда за службу платили земельными наделами) и живших при его дворе. Они сражались тяжелым топором, который держали в обеих руках, а в открытом поле своими сомкнутыми рядами образовывали непреодолимую стену, над которой возвышались варварские знаки, драконы и чудовища, вырезанные из металла наподобие флюгеров. Кнут набирал это войско из числа своих верных датчан — хускарлов, «домашних парней». Наконец, в распоряжении английского короля был флот, содержавшийся за счет жителей приморских областей в порядке «морской службы». В X веке король взимал по всей стране поземельный налог, «датские деньги», первоначально предназначавшийся для финансирования борьбы против викингов. Сам факт существования этого налога указывает на то, что в стране было более оживленное денежное обращение, чем в государствах на континенте.

Территория королевства разделялась на судебные округа, называвшиеся сотнями (hundred), в которых раз в четыре недели проводились заседания суда и которые в X веке были сгруппированы в более обширные административные единицы, называвшиеся шайрами (shire). На юге они совпадали с территорией старинных саксонских королевств (Кент, Суссекс), в других же местах границы проводились с учетом этнической принадлежности населения (Норфолк — «народ севера», Суффолк — «народ юга»; эти шайры представляли собой половины прежней Восточной Англии). В центре и на севере потребности борьбы против датчан диктовали формирование шайр вокруг цитадели, название которой они носили (Йоркшир с центром в Йорке). Во главе шайры стоял шериф, исполнявший военные, административные и судебные функции, отвечавший за сбор королевских налогов и председательствовавший на собраниях свободных людей подведомственной ему территории.

У англосаксов вассалитет, восходивший к традициям родства у древних германцев, получил более широкое распространение, чем фьеф. У них так и не сформировалось представление о том, что король имеет право собственности на землю королевства, которой его подданные пользуются в силу заключенного договора держания, — представление, которое, напротив, закрепилось у нормандцев, считавших своего герцога собственником герцогства. В зависимости от господина, лорда, находились домашние вассалы (knights, рыцари), воины без земли и зависимых крестьян. В Англии не сложилась иерархическая вассальная лестница, там редко два лорда зависели один от другого. С X века король часто уступал судебные права, и суды лордов, таким образом, конкурировали с судами сотен и шайр. Вассалы короля, таны, могли получать землю в держание, однако это никоим образом не влияло на их социальный статус. Отсутствовала система взаимных обязанностей сеньоров и вассалов, такая, как на континенте, поэтому вассальные связи разрывались легко и безболезненно. Считалось нормальным явлением, когда вассал менял сеньора. Здесь более уместно говорить не о вассалитете, а о патронаже. Что же касается обязательств в отношении господина, то в Англии не проводили различия, принятого на континенте, между благородными службами и сервильными повинностями. У англосаксов не сложился самостоятельный класс рыцарства, поскольку у них основу войска составляла пехота. Даже таны не представляли собой однородный класс: если отдельные из них имели обширные земельные владения, то большинство практически сливалось с массой крестьянства. Некоторые таны получали в держание церковные земли и находились в зависимости от епископов или аббатов.

Помимо естественных родовых связей и юридически оформленных вассальных отношений существовали свободные ассоциации, гильдии, общества взаимопомощи, создававшиеся с целью коллективного возмездия и взаимного ручательства. Так, дошедший до нас документ 930 года описывает механизм страхования скота: каждый владелец стада стоимостью не менее 30 денариев вносит по одному денарию, королевская казна добавляет свою долю, и из средств созданной таким образом кассы взаимопомощи возмещаются убытки от потери скота.

Основной хозяйственной единицей был манор, сопоставимый с крупным франкским поместьем каролингской эпохи. Посреди составлявших его земель находился холл, господский дом. Земля делилась на господское владение (иногда сдававшееся в аренду свободным крестьянам) и наделы держателей площадью от шести до двенадцати гектаров. Как правило, одна деревня составляла манор; иногда, например в Восточной Англии, она делилась на несколько маноров, зато на малонаселенном северо-востоке страны отдельные маноры включали в себя до семи деревень.

Большинство городов того времени внешне мало отличалось от деревень. Среди них резко выделялся своими размерами, численностью населения и богатством Лондон. Окруженный построенной еще римлянами и восстановленной Альфредом Великим городской стеной, он считался неприступным с юга, где его защищала Темза, через которую был переброшен узенький мост. Размеры города поразили нормандцев, подошедших к нему в 1066 году: он раскинулся на территории более 130 гектаров! Зато Кентербери, древняя столица Кента и резиденция главы английской церкви, архиепископа Кентерберийского, представлял собой небольшой городишко. Другие крупные по меркам того времени города — Йорк, окруженный стенами еще древнеримской постройки, Винчестер, в котором возвышался королевский замок, где хранились казна и архивы королевства, главный экспортер соли Норвич, Линкольн, — насчитывали не более пяти тысяч человек населения. Города и в то время были главным образом центрами ремесла и торговли: Бристоль славился рынком рабов, на котором ирландские торговцы встречались с выходцами со скандинавского севера (работорговля сурово осуждалась Церковью, запрещавшей продавать христиан в рабство язычникам, но тем не менее продолжалась вплоть до прихода Вильгельма Завоевателя). В Честер, оплот англосаксов на кельтском рубеже, съезжались продавцы и покупатели скандинавских мехов и ирландских кож; Глостер специализировался на металлообработке.

Больше, чем прочие структуры королевства, пострадала от датских набегов Церковь. В начале XI века англосаксонское духовенство, некогда слывшее авангардом западного христианства, скатилось до уровня провинциального сообщества, почти полностью поглощенного административной деятельностью. Даже в лучшие свои времена оно не вполне могло отрешиться от воспоминаний о племенной принадлежности, так что границы четырнадцати насчитывавшихся в стране диоцезов совпадали с контурами первоначальных англосаксонских королевств. Город, в котором располагалась епископская резиденция X—XI веков, чаще всего напоминал глухую деревню, расположенную вдали от больших дорог. Епископ в сфере своей компетенции пользовался значительной независимостью. Архиепископы Йоркский и Кентерберийский, стоявшие во главе двух церковных провинций, лишь формально признавались таковыми. Не существовало и единой организации соборных капитулов. Традиция провинциальных синодов была утрачена. Назначение на высшие церковные должности являлось прерогативой короля и витенагемота, столь же мало озабоченных профессиональной пригодностью выдвигаемых ими прелатов, как и их коллеги на континенте. Так, аббат Гластонберийский прибег к помощи вооруженного отряда, дабы склонить своих монахов к исполнению амвросианских гимнов! Леофгар, епископ Херефордский, большой притеснитель кельтского населения, сохранил свои длинные усы и после возведения в сан, тем самым демонстративно заявляя о неприятии церковных добродетелей.

Англосаксонский епископ председательствовал, вместе с представителем короля, в суде шайра. Собственно же епископский суд разбирал только правонарушения, совершенные духовенством. Аббат лично управлял имениями своего монастыря, должности фогта не существовало. В крупных англосаксонских аббатствах еще действовал старый бенедиктинский устав, измененный на континенте клюнийской реформой. Во второй половине Х^века три епископа — Дунстан Кентерберийский, Освальд Йоркский и Этельвольд Винчестерский — предприняли попытку реформировать монастырскую жизнь, однако эта попытка лишь содействовала скандинавской миссии Кнута, ничуть не обновив национальную англосаксонскую церковь. Клюнийская реформа пришла в Англию значительно позже, вместе с нормандцами.

В конце IX века только Мерсия сохранила остатки интеллектуальной культуры. Альфред Великий, следуя примеру Карла Великого, пригласил иноземных ученых, чтобы создать школу при своем дворе. Его правление ознаменовалось возрождением литературы, в том числе и на народном наречии: Альфред распорядился перевести с латыни на национальный язык произведения Августина Блаженного, Боэция, Орозия, Григория Великого, Беды Достопочтенного, составившие основной фонд англосаксонской гуманитарной традиции. Более того, состоявшие на службе у Альфреда ученые переписывали античные тексты, избежавшие уничтожения в ходе датских набегов. Мы также обязаны им сохранением ценнейшего образца героического эпоса, возникшего в VIII веке в Нортумбрии и основанного на древних скандинавских легендах — «Беовульфа», свидетельствующего о существовании эпической традиции, затухавшей в эпоху Альфреда Великого, но продолжившей свое существование в более позднем поэтическом жанре баллад. Таким образом, благодаря Альфреду англосаксонский язык стал выразительным средством, сопоставимым с латынью и использовавшимся в тех же целях, что и она. На пути, ведущем к самоутверждению национальных языков, Англия на несколько веков опередила страны Европейского континента, особенно романские. В X—XI веках она была единственной европейской страной, культура которой, во всех ее проявлениях, имела доступное широким массам выразительное средство. Во многих монастырях велись на англосаксонском языке анналы и переводились с латыни произведения исторического и естественно-научного содержания, что свидетельствует о сохранении традиционного для английских школ интереса к естественным наукам и медицине. Войны в правление Этельреда затормозили это развитие, возобновившееся лишь при Кнуте, однако с тех пор в культуре острова доминировали иноземные влияния. Кнут приглашал ученых из Лотарингии, славившейся тогда своими математиками, и чтобы те прочно осели в его стране, назначал их на церковные должности.

В середине XI века англосаксонская цивилизация, как представлялось многим наблюдателям, находилась, по сравнению со своим собственным прошлым, в упадке. Накануне нормандского завоевания англосаксонский гений скрывал под грубой оболочкой глубинные силы, находившиеся в состоянии поиска. Самое большое богатство этого народа составляла его весьма многочисленная элита, работавшая в области наук, искусств и администрации. Англосаксонское искусство было знаменито, и его произведения, украшавшие жизнь богатых англосаксов — например, служившие вместо кубков оправленные в золото бычьи рога, — своим великолепием производили на скандинавов и нормандцев неизгладимое впечатление. Англосаксонские златокузнецы пользовались международной славой, также как и вышивальщицы, особенно из Кента. Хронисты изображают англосаксонскую знать как сумасбродную и расточительную, любящую красивые и удобные вещи, безрассудно смелую, слегка циничную, старавшуюся обратить на себя внимание — тип людей, благодаря которым процветало производство предметов роскоши.

В X—XI веках мастера книжной миниатюры из Кентербери и Винчестера (так же как на континенте миниатюристы в Рейхенау, Трире, Кёльне и Льеже) поддерживали традицию европейского изобразительного искусства. Их произведения расходились по свету, возвещая о близком уже новом культурном подъеме и подготовляя его. Королева Эмма послала из Лондона в подарок своему брату Роберту, архиепископу Руанскому, англосаксонский псалтырь. В художественной традиции, некогда занесенной с континента, из Франции и Германии, но получившей самостоятельное развитие, противостояли друг другу два стиля: один — вычурный, акцентирующий складки и движения драпировок, а другой — более простой и сдержанный. Архаичная англосаксонская архитектура, многие памятники которой, как можно предполагать, еще существовали в начале XI века, была исключительно деревянной. Искусство каменного строительства, некогда завезенное на остров римлянами, восстанавливалось с начала VII века христианскими миссионерами. Первые церкви, построенные ими в южной части страны, воспроизводили континентальные образцы. Оригинальный англосаксонский стиль зародился в Нортумбрии, обращенной в христианство ирландскими монахами. Там, на далекой окраине пришедшей в упадок Европы, около 700 года сложился не знавший равных себе центр обработки камня и металла и многоцветной живописи. Спустя столетие викинги уничтожили эту традицию, однако до наших дней дошли многочисленные ее памятники, продолжающие восхищать взоры людей — например высокие каменные кресты, тут и там предстающие перед глазами путника. Искусство Уэссекса, основанное на каролингских образцах, впоследствии распространилось по всей стране, за исключением Области датского права.

Ко времени, когда на другом берегу Ла-Манша родился будущий герцог Вильгельм, Англосаксонское королевство представало в качестве страны с богатой и высокоразвитой культурой, претерпевшей немалый ущерб в результате продолжавшихся в течение полувека войн и связанной с ними череды бедствий. Этой стране недоставало чувства национальной общности, предпосылкой зарождения которой была бы цементирующая ее концепция государства. Не было случайностью, что она дважды, с интервалом в пятьдесят лет, в 1016 и 1066 годах, подверглась иноземному завоеванию. Однако, если завоевание, произведенное Кнутом, явилось результатом простого военного превосходства, то вторжение Вильгельма Завоевателя отличалось организационным превосходством, последовательностью политического замысла, гармоничностью сочетания всех необходимых предпосылок. Именно поэтому оно оказалось успешным и долговечным.

 

Глава вторая.

БАСТАРД (1027-1035)

В августе 1026 года умер герцог Нормандии Ричард II. Еще при жизни он назначил своим соправителем старшего из двоих сыновей, которых родила ему супруга Юдит, — восемнадцатилетнего Ричарда. Большинство нормандских баронов признали его своим новым правителем, тем самым одобрив свершившееся престолонаследие. Однако это решение не восстановило согласия в стране. Одна группировка склонилась перед волей другой, ожидая (и ожидание это не слишком затянулось) часа своего реванша. Всякий раз при смене правителя в Нормандии возникали подобного рода конфликты, поскольку каждый из сыновей, законных или побочных, оставшихся после покойного герцога, считал себя обойденным, если на престол восходил не он, а кто-то из его братьев или кузенов.

Второй сын Ричарда, Роберт, юноша шестнадцати или семнадцати лет, тогда же получил (быть может, в порядке компенсации) графство Йемуа (Hiemois). Эта территория с поросшими сочной травой лугами, расположенная между реками Орн и Див, представляла для герцогов как экономический, так и военный интерес: она являла собой передовую линию в направлении Перша и Мэна, прикрывая южный фланг герцогства. Однако строптивый нрав населения требовал постоянного контроля, поэтому герцоги взяли за правило поручать этот регион заботам надежных людей из числа представителей своего рода. Еще Ричард I пожаловал Йемуа одному из своих бастардов. В X веке графы Йемуа построили на холме Фалез каменный замок, весьма грозный для того времени, вокруг которого впоследствии вырос укрепленный город.

Потомки прозвали этого Роберта Щедрым или Великолепным. Его поистине безумная щедрость овеяна легендами. Во время мессы по случаю освящения аббатства Серизи он вручил огромную сумму в сто ливров некоему оруженосцу, потерявшему свой кошелек, дабы избавить его от неминуемого позора, если бы тот не имел возможности участвовать в приношениях. Во время паломничества в Святую землю он велел подковать своего мула золотыми подковами и запретил спутникам подбирать с дороги выпавшие из них золотые гвозди. В Риме он накрыл своей великолепной мантией статую Марка Аврелия, дабы защитить ее от непогоды. Будучи в Византии, он прибыл по приглашению василевса в его дворец и, не найдя там достойного для себя кресла, свернул вчетверо свой парчовый плащ и сел на него, словно на подушку, а по окончании аудиенции оставил его на месте, заявив, что нормандец не имеет обыкновения носить на себе свое кресло. Прибыв к вратам Иерусалима, он встретил там толпу из нескольких тысяч паломников, огорченных тем, что турки не пускают тех, кто не имеет возможности отдать за вход по золотому безанту. И возмущенный Роберт заплатил за всех!

В этих рассказах содержится немалая доля преувеличения, присущего эпическим повествованиям, видимо, относящегося к более позднему времени, поскольку с конца XI века в лице Роберта прославляли в большей мере отца Вильгельма Завоевателя, чем самого Роберта, исторический образ которого подернулся дымкой забвения. И тем не менее нельзя отбросить все эти истории как праздный вымысел. В юнце, прибывшем принять от имени своего отца и старшего брата во владение Фалез, угадываются приписываемые легендой черты характера, то пугающие, то притягательные, но весьма показательно контрастирующие с рассудительностью, решительностью и прозорливостью его славного сына. В конце Средних веков некоторые хронисты стали отождествлять этого герцога Роберта с Робертом Дьяволом, героем многочисленных, начиная с XIII века, популярных произведений литературы, мифическим персонажем неясного происхождения — неотесанным Дон Жуаном, которого сама мать обрекла Сатане.

Исторические источники мало что сообщают о коротком жизненном пути Роберта Щедрого. К периоду, охватывающему несколько месяцев до и после смерти Ричарда II, относятся два события, о которых нам известно лишь в общих чертах: связь Роберта с матерью Вильгельма Завоевателя и его война против Ричарда III.

Средневековая традиция не сообщает даже точного имени девушки, с которой Роберт повстречался в 1026 году или, что более вероятно, в начале 1027 года. Гильом Жюмьежский называет ее Герлевой — имя, широко распространенное тогда в Нижней Нормандии. Ордерик Виталь именует ее Герлеттой, что соответствует французскому имени Арлетта. Позднее, в XII веке, она фигурирует в источниках под самыми различными именами — Арлот, Арлез, Айлот, Хелен, Герлева и даже Беллона. Она была уроженкой Нормандии, дочерью простого обывателя Фалеза. Ее связь с Робертом продолжалась до самой его смерти, представляя собой брак «по датскому обычаю», практиковавшийся правителями Нормандии. Хронисты XI века даже не упоминают об этом, настолько естественным было в их глазах подобного рода сожительство. В XII веке эта чета, Роберт и Арлетта, неожиданно вошла в литературу. Куртуазная мода сделала из их любовной связи, приукрасив ее, тему для многочисленных поэтических вариаций. Несмотря на очевидные расхождения в сообщениях Гильома Жюмьежского, Ордерика Виталия, Васа и их подражателей, все они рассказывают трогательную любовную историю, почти идиллию. Каковы были их побудительные мотивы? Простое ли желание сочинить занимательную историю, сделав ее персонажем Вильгельма Завоевателя и тем самым придумав для него биографию романтического героя? Может быть, да, а может, и нет.

По рассказам одних авторов, Роберт заметил Арлетту в хороводе танцующих женщин на площади Руана и, внезапно воспылав любовной страстью, похитил ее. Эта версия событий, видимо, берет свое начало от злонамеренных слухов, специально распускавшихся в Англии противниками Вильгельма Завоевателя, которые, желая унизить его, приписывали ему низкое происхождение от бродячей танцовщицы. По сообщению Ордерика Виталия, Арлетта была дочерью герцогского камергера по имени Фульберт. Другие указывают на Фалез как место, где развернулась любовная история Роберта и Арлетты. Около 1160 года Бенедикт де Сен-Мор, желая потрафить вкусам своих современников, описал стайку юных купальщиц в разгар жаркого летнего дня: по сельской местности бежит речка и, расширяясь, образует удобное для купания место с устланным гравием дном. Мимо по дороге идет с луком за плечами, возвращаясь с охоты, молодой граф и видит, как плещется в воде девушка, приподняв руками подол сорочки. Ошеломленный граф встал как вкопанный, у него защемило в груди при виде белеющих сквозь заросли ивы самых очаровательных на свете чресл... Граф, изнемогая от страсти, посылает слуг к отцу Арлетты (а это была она) и просит отдать ему дочь, но старик ставит условием заключение законного брака. Однако брак невозможен. Почему? Хронист не дает нам никаких объяснений. Возможно, дело было так: примерно в это время Кнут, король Английский, возвращаясь из Рима, проезжал по Нормандии и отдал свою сестру Эстрид в жены юному Роберту, дабы посредством этого альянса предупредить вмешательство нормандцев в пользу сыновей Этельреда. Таким образом, Роберт был уже женат к моменту встречи с Арлеттой и не мог сочетаться с ней законным браком. Тот же Бенедикт де Сен-Мор рассказывает, как некий отшельник уговаривает семейство девушки, стараясь развеять их сомнения. «Наши герцоги, — говорит он, — не нуждаются в церковном освящении, дабы взять себе жену и произвести на свет доблестных баронов». Уговоры подействовали: юную Арлетту обряжают в брачный убор и доставляют ее, сияющую от счастья, в герцогский замок. Наутро, едва жаворонки запели в небе, многолюдная процессия идет приветствовать ее. Она же, без всякого сомнения, зачала этой ночью плод, достойный избравшего ее высокородного сеньора, ибо, как повествует Вас, вдохновленный библейским преданием, она, вкусив любовных утех, заснула и увидела во сне, как из чрева ее вырастает огромное древо, осеняющее Нормандию своей благодатной тенью.

Отец Арлетты, согласно тем же авторам, занимался ремеслом скорняка или кожевника — деталь, по всей вероятности, достоверная, поскольку впоследствии противники Вильгельма Завоевателя, желая нанести ему оскорбление, называли его кожевником. Зато совершенно непонятно, на чем основывается утверждение одного хрониста XIII века, что дед Вильгельма с материнской стороны будто бы прибыл в Нормандию из Льежа.

Можно предположить, что любовная авантюра Роберта была определенным образом связана с войной, которую он вел против своего брата. Действовал ли Роберт заодно с жителями Йемуа, недовольными своим новым герцогом и всегда готовыми на мятеж? Или же он просто воспользовался случаем для разрешения спора, возникшего у смертного одра Ричарда II? Не имел ли брачный союз с дочерью кожевника из Фалеза своим результатом (случайным или заранее предполагавшимся) скрепление политического союза? Летом 1027 года Ричард III внезапно появился на боевом коне и в окружении своей дружины у стен Фалеза, за которыми укрылся Роберт. У Ричарда не было орудий, необходимых, чтобы взять город приступом, и он, по всей вероятности, обратился за помощью к сеньору де Беллему (о котором мы еще услышим), пожаловав ему в благодарность за услугу Алансон и Домфрон в качестве фьефов. Он приказал подкатить к подножию холма баллисты и катапульты, осадные машины, хотя и незамысловатые, но достаточно эффективные, позволявшие метать копья и каменные снаряды на манер гигантских луков и пращ. Снаряды пробили в стене города брешь, через которую устремились осаждавшие. Неприступным оставался донжон, сторожевая башня, но Роберт сдал и ее. Ричард III, полагая, что одержал победу, возвратился в Руан, где 6 августа после обеда, без признаков болезни, скоропостижно скончался.

Сразу же распространился слух, будто бы Роберт велел его отравить. Для противников герцогского семейства это мнение вскоре стало непреложной истиной, что, однако, не помешало баронам, собравшимся по этому случаю на ассамблею, признать Роберта своим новым герцогом. Покойный оставил после себя только двух незаконнорожденных дочерей и малолетнего сына от законной жены Адел и, которого отправили в монастырь Фекан, а затем в Сен-Кан, где он провел в полной безвестности долгие годы, уйдя в мир иной лишь в 1092 году.

В конце 1027-го или в начале 1028 года Арлетта произвела на свет сына, которого нарекли популярным в то время именем Вильгельм. Жизнь этого человека была овеяна легендами с момента рождения. Как сообщает Вас, едва повивальная бабка положила новорожденного на солому, коей был устлан пол комнаты, как мальчуган, протянув ручонки, ухватил охапку ее, что всеми было истолковано как предзнаменование: родился великий завоеватель.

Ребенок провел свои первые годы в Фалезе, видимо, в доме деда, на долю которого выпало заботиться о матери-одиночке. Отец же мальчика, став герцогом, жил то в Фекане, то в Руане или же разъезжал по стране с мечом в руке. Однако он не поза-был и не бросил Арлетту с сыном, к которым испытывал (и последующие события подтвердили это) чувство глубокой привязанности и которых часто навещал. Арлетта зачала во второй раз и родила дочь, нареченную именем Алиса. Что же до законной его супруги (если правда, что он женился на Эстрид), то Роберт расстался с ней по причине ее бесплодия.

Оказался как-то, рассказывает Вас, в городе Фалезе старый кровожадный зверь сиречь сеньор де Беллем, Гильом Тальва. Какой-то горожанин шутки ради обратился к нему: «Не хочешь ли взглянуть на сына нашего герцога?» Тальва, расхрабрившись, согласился. Оруженосец подвел к нему коня, придерживая всадника, маленькие ножки которого еще не позволяли достаточно прочно держаться в седле. И Гильом де Беллем, простоватый и грубый феодал, в присутствии этого ребенка вдруг смутно почувствовал себя человеком другого, уходящего века. Опустив голову и отвернувшись, он с досадой проговорил: «Вижу близкую гибель Беллема».

Это еще одна легенда. Велик ли был престиж внука кожевника из Фалеза, даже и окруженного любовью 18-летнего отца-герцога, в сравнении с суровыми потомками Ричарда I, Ричардидами, представлявшими собой многочисленный и богатый клан, сплоченный родовыми интересами и обычаями? Они держали в своих руках Нормандию. Сыновья, законнорожденные и бастарды, Ричарда I — архиепископ Руанский Роберт, граф Корбейский Може, граф Гильом Эвский — были старшим поколением дедов, за которым шли 30—40-летние, алчные и отважные, ревниво хранившие свои привилегии, готовые действовать жестоко и невзирая на лица, а в затылок им уже дышали совсем молодые, почти дети, которые скоро покажут свои зубы. Включая родню своих жен, этот клан выходил далеко за пределы Нормандии, переплетая свои интересы с устремлениями властителей Англии, Бретани, Блуа и Бургундии или сталкиваясь с ними в локальных конфликтах. Смерть Ричарда II развязала силы, до той поры более или менее сдерживавшиеся. Чрезвычайно краткое правление Ричарда III, его подозрительная смерть, юный возраст и импульсивный характер Роберта — все шло вразрез со стремлением нового герцога упрочить свой авторитет.

Едва большинство участников упомянутой ассамблеи признали Роберта, как двое главных князей церкви отвергли его, отказавшись присягнуть на верность. Одним из них был архиепископ Руанский, удалившийся в Эврё, дабы продемонстрировать свое неповиновение новому герцогу. А тот с такой неистовой силой обрушился на непокорного, что ему пришлось в страхе искать спасения во владениях короля Франции, откуда он грозил герцогу анафемой, но Роберту и горя было мало. Вторым выказал неповиновение епископ Байё Гуго, укрывшийся за стенами своего родового замка Иври. Роберт стремительно двинулся туда и вынудил Гуго — и его тоже — искать убежища во Франции.

Но тут обнаружилась третья измена: на сей раз выказал непокорство уже известный нам Гильом Тальва, владетель Беллема. А ведь он был держателем самого большого в Нормандии фьефа, которым герцогскому семейству никак не удавалось завладеть. Собственно, это был не столько фьеф, сколько настоящее княжество, состоявшее из доменов, находившихся в вассально-ленной зависимости от различных сеньоров — одни от герцога Нормандского, другие от короля Франции, третьи от графа Мэна. Владетели этих доменов, обосновавшиеся в Бел-леме, старинном кельтском поселении, над которым возвышался внушительный замок, происходили от некоего арбалетчика короля Людовика IV, пришедшего на королевскую службу из Манса или Бретани, которому Ричард I около 950 года пожаловал в знак признательности за оказанные услуги земли в Перше. К началу XI века эта сеньория протянулась от Бел-лема до Домфрона на добрую сотню километров и включала в себя до тридцати замков, многие из которых были построены из камня и контролировали дороги, ведущие с низовий Луары в Руан и Байё.

К 1030 году Гильом Тальва (это прозвище означает «щит»), многоопытный и жестокий рубака, стяжавший себе жуткую славу, уже целых тридцать лет господствовал в своих владениях. Он бросил вызов Роберту, укрывшись за высокими стенами крепости Домфрон. Роберт осадил крепость и принудил Гильома капитулировать, а затем принести вассальную присягу за все свои владения, потребовав даже, как рассказывают очевидцы, присутствовать на церемонии, стоя на четвереньках и, точно лошадь, с седлом на спине! Из троих сыновей Гильома де Беллема один погиб, сражаясь с войском Роберта, а другой, попав в плен, был убит в тюремной камере ударом топора. Род владетеля Беллема был вынужден примириться с новым герцогом.

Тем временем герцог Бретани Ален III двинулся на Авранш, подвергнув разорению его окрестности. Роберт нанес ответный удар, захватив замки Понторсон и Шаррю, которые затем передал под надзор, соответственно, виконта Котантена Нееля де Сен-Совера и некоего Аврэ по прозвищу Великан. Эти верные служаки герцога устроили в Бретани ужасную резню, и только вмешательство архиепископа Руанского, к тому времени вновь обретшего герцогскую милость, и аббата монастыря

Мон-Сен-Мишель позволило в 1030 году прийти к соглашению. Граница между двумя герцогствами прошла по реке Куэнон, и возможно даже, что (во всяком случае, нормандцы так утверждали) Ален принес вассальную присягу Роберту. Вероятно, тогда, дабы укрепить новую границу и создать, что было не менее важно, противовес сеньории Беллема, Роберт учредил графство Мортэн, которое пожаловал своему кузену Гиль-ому Герланку.

20 июля 1031 года умер король Франции Роберт — непреклонный человек, которого потомки почтили почетным прозвищем Благочестивый (Pieux). Его старший сын Генрих, уже в течение многих лет бывший соправителем отца, но преследуемый ненавидевшей его мачехой Констанцией, опасаясь бог знает каких козней, бежал, едва короновавшись, пытаясь найти убежища в Фекане у Роберта Нормандского. Против гнавшегося за ним по пятам войска Констанции он вымолил помощь у своих вассалов и обратился за поддержкой к своему брату, уступив ему герцогство Бургундское, завоеванное их отцом, а также к графу Анжуйскому. Роберт Великолепный взял дело в свои руки и в трех сражениях разгромил мятежников, после чего те признали себя побежденными и принесли присягу на верность Генриху I. Однако Роберт, которому одержанные победы позволили возвыситься в качества арбитра, использовал ситуацию в собственных интересах. Он, являясь вассалом короля, хотя и был в принципе обязан бескорыстно прийти к нему на помощь, тем не менее потребовал от него и получил вознаграждение в виде графства Вексен, простиравшегося до самой Уазы.

Король Генрих I унаследовал от отца и более дальних предков физическую силу и обостренное чувство собственного достоинства. Почти не обладая реальной властью, он тем не менее умел иными средствами поддерживать свой престиж. Так, он взял себе в жены дочь великого князя Киевского Анну Ярославну. То, что называли его королевским двором, представляло собой, если речь не шла о больших съездах вассалов, горстку вечно ссорившихся и интриговавших родных и приближенных, а также нескольких доверенных лиц и советников, зачастую временных и не обладавших необходимой квалификацией. Генрих I не любил ни монахов, ни ученых. Примечательно, что именно в годы царствования этого правителя и в связи с его личностью возникло знаменитое народное суеверие, приписывающее королю Франции чудесное свойство исцелять одним прикосновением руки золотуху или королевскую болезнь, весьма распространенный в те годы недуг. На протяжении всех тридцати лет правления действиями Генриха I руководила одна-единственная политическая идея: не допускать, чтобы один из его вассалов слишком высоко поднимался над другими. Для этого он натравливал одних на других, пользуясь удобным случаем и не гнушаясь самыми низкими интригами. Этим объясняется переменчивое, а под конец и откровенно враждебное отношение этого короля к герцогу Нормандскому: так, еще при жизни Роберта он под благовидным предлогом забрал обратно восточную часть графства Вексен до реки Эпт.

Уже двадцать лет сыновья англосаксонского короля Этельреда, Эдуард и Альфред, жили под покровительством герцогов Нормандии, коим приходились родственниками по женской линии. По всей видимости, они были в дружине Роберта, участвуя в его кампаниях и пребывая в его замках. К 1030 году они достигли уже зрелого возраста. Их сестру Роберт выдал замуж за графа Вексена. При всем том, пока в Англии господствовал Кнут, в отношениях Нормандии с этой страной ничего не менялось. И все же можно полагать, что в окружении герцога Нормандского ностальгические воспоминания принцев-изгнанников способствовали вызреванию намерения совершить вторжение на соседний остров. Есть основания предполагать, что в период между 1030 и 1034 годами герцог Роберт решился на подобную авантюру, собрав в Фекане флот, чтобы высадиться на побережье Суссекса, однако сильная буря, застигшая нормандцев на полпути к цели, отбросила их назад к Котантену. Но в любом случае шансы на успех были призрачны. Кнут твердой рукой правил, по крайней мере, в южной части Англии, где его власть выглядела, и небезосновательно, весьма стабильной. Только на севере, в Нортумбрии, не прекращалась борьба кланов, что в конце концов привело к расколу этого древнего англосаксонского королевства, и бразды правления там взяли в свои руки эрлы, представители традиционной англосаксонской знати. Герцог Роберт, первоначальные победы которого повысили его авторитет и, возможно, породили в нем честолюбивые замыслы, наверное, чувствовал в себе силы возвести на английский престол одного из кузенов, который, будучи всем обязанным ему, стал бы послушным исполнителем его воли.

Реальная власть, которой он обладал, не столько была его личной заслугой, сколько определялась общим положением дел в Нормандии в конце первой трети XI века. Демографическая ситуация, несмотря на свирепствовавшие целое десятилетие войны, была вполне терпимой — во всяком случае, ни одна область в стране не пришла в запустение. Очевидно, по этой причине экономика герцогства сравнительно легко оправилась от тех испытаний, которым подверглась Нормандия в годы малолетства Вильгельма Завоевателя. Административное устройство также не внушало опасения, поскольку Роберт худо-бедно сумел продолжить начатое его дедом и отцом. Действительно, документы той эпохи свидетельствуют, что при герцоге существовало некое подобие административного аппарата. Трудно очертить круг его полномочий, что же касается персонального состава, то на административную службу привлекались главным образом бароны, а это значит, что радеть об интересах центральной герцогской власти поручалось тем, кто был главным виновником феодальной раздробленности. И все же герцог Нормандский располагал более эффективным средством управления, чем прочие правители в то время. К 1035 году в герцогстве имелись в наличии все основные рычаги государственной власти, которые спустя тридцать лет с максимальной эффективностью задействует Вильгельм Завоеватель.

Эта нормандская «администрация» мало отличалась от той, что появилась впоследствии в других странах Западной Европы. Несколько раз в год бароны собирались у герцога в силу своей вассальной обязанности служить ему советом, образуя тем самым палату (cour). Она совещалась и, по требованию правителя, принимала решения по всевозможным вопросам, включая и такие, как перенос святых мощей или объявление дальнего военного похода. Начиная с первых герцогов Нормандских, ни одно по-настоящему важное решение не принималось без одобрения палаты. В ее состав входили светские и духовные вассалы герцога, находившиеся в постоянном контакте с ним, которым он иногда поручал специальные задания. Так, ежегодно на Пасху в аббатстве Фекан собиралась палата, в составе которой заседали епископы герцогства и некоторые графы, которым вменялось в обязанность разбирать судебные тяжбы, относящиеся к сфере компетенции герцогского суда. Кроме того, со второй половины X века определенное количество должностных лиц постоянно находилось при герцоге; в частности, это были камергер, виночерпий, стольник, сенешаль и нотарий (своего рода секретарь). Эти должности (они встречались тогда в большинстве территориальных княжеств) первоначально носили характер домашних служб, однако по мере расширения герцогских доменов трансформировались в квазипубличные. Герцог держал в своих руках этих «должностных лиц», пока они не сумели превратить должности, на которые назначались, в наследственные.

Появившийся при Ричарде II орган финансового управления, само существование которого в ту отдаленную эпоху вызывает удивление, дополнял это находившееся в зачаточном состоянии правительство, по составу более или менее совпадавшее с ближайшим окружением герцога. Это была своего рода коллегия {camera), состоявшая из людей, овладевших искусством счета, которым вменялось в обязанность контролировать поступление герцогских доходов. Вполне вероятно, что уже во времена Роберта Великолепного герцог оценивал свои доходы не натурой (как это обычно делалось тогда), а в денежном исчислении.

На территории, составлявшие его домен, герцог направлял своих представителей — виконтов, доверенных лиц, наделенных широкими полномочиями: сбор податей и налогов, поддержание общественного порядка, созыв ополчения и надзор за герцогскими замками. Виконт контролировал деятельность подчиненных ему должностных лиц, лесничих и сборщиков налогов. Именно последние непосредственно занимались взиманием пошлин с товарооборота, причитавшихся герцогу. Зато виконт лично взимал судебные пошлины и налоги, выплачивавшиеся при переходе собственности к другому лицу, а также десятины в пользу церквей, находившихся под патронатом герцога, доходы от чеканки монеты, вассальные вспомоществования и оброки с непосредственных держателей земельных наделов. Всё это в совокупности составляло доход герцога.

Именно благодаря наличию должности виконта герцоги Нормандии, несмотря на продолжавшийся процесс феодализации, в большей мере, чем другие князья, оставались правителями своего народа. Однако уже в начале XI века некоторые виконты фактически сделали свои должности наследственными, так что герцог уже не мог отозвать неугодного виконта и заменить его другим. Именно тогда в источниках появляются упоминания о прево, исполнявших те же обязанности, что и виконты, только в более тесных территориальных пределах. Вполне возможно, что создание этой новой должности было продиктовано стремлением герцога обуздать виконтов, выходивших из-под его власти.

Короткое и бурное правление Ричарда III и Роберта, вероятно, слегка пошатнуло эту административную систему, но все же она устояла. Нормандские бароны, каждый из которых в экономическом отношении сильно уступал герцогскому семейству, проявляли меньше готовности бунтовать, чем это можно было видеть в других местах. Единственная угроза целостности герцогства исходила от представителей самой династии Ричардидов.

А пока что Роберт торжествовал. Его маленький бастард подрастал в Фалезе. Гильом Жюмьежский свидетельствует, что его обучали «добрым обычаям», что подразумевало усвоение навыков дисциплины, самоуважения и почтительного отношения к церковным установлениям. Однако, что касается серьезного школьного образования, то сомнительно, чтобы мальчика научили чему-нибудь помимо азов чтения и письма, притом что с первых лет жизни Вильгельма в глаза окружающих бросались его сообразительность и жажда познания. И в зрелые свои годы он не отворачивался ни от одной из крупных проблем, которые ставил перед ним его век; даже если он и не вполне понимал то, о чем его информировали, желание узнавать новое никогда не покидало его. Качества администратора, восприимчивость, готовность учиться, которую он проявлял с малолетства (несмотря на необузданность нрава, унаследованную им от отца), несомненно, объясняются его природными задатками. Вместе с тем среда, в которой он воспитывался, позволила ему развить свои способности; сыграло свою роль и благотворное влияние отдельных лиц, которое он испытывал с младых ногтей. Кто были эти люди? Мы не знаем этого. Возможно, мать ребенка? Или его отец?

Роберт, крепкий молодой человек двадцати лет, не был заурядным воякой. Управление герцогством, с которым он весьма успешно справлялся, предполагало наличие хотя бы минимального политического кругозора, что проявлялось, например, в церковной политике. Молодой герцог осыпал своими благодеяниями крупные аббатства в Фекане и Жюмьеже, аббатство Мон-Сен-Мишель. Не без личного участия Роберта в 1033 году аббатом монастыря Святой Троицы в Руане стал немецкий монах Изембарт, ученый и художник, благодаря которому церковная жизнь в городе испытала заметный подъем. Герцог проявлял благосклонное отношение к монастырской реформе, чем отличался и его отец, накопив, таким образом, ценный политический капитал, которым сумеет воспользоваться его сын.

К тому времени потребность в реформе стало ощущать и белое духовенство. Церковный собор в Лиможе в 1031 году протестовал против полного отказа от церковной проповеди в деревнях. Епископ Герберт, руководивший церковью Кутанса, распорядился прогнать неграмотных каноников, а его преемник предпринял реконструкцию кафедрального собора. Но пример Кутанса еще оставался единичным случаем. В Мансе на епископской кафедре восседали один за другим четыре представителя семейства Беллем, грубые неотесанные феодалы, обремененные многочисленными семействами, причем один из них вообще не был лицом духовного звания. Более того, если верить записи в «Деяниях епископов Манса», среди них была даже episcopissa, епископиня... Но стоит ли этому удивляться, если в те годы в Риме папский престол занимал тринадцатилетний отрок? Еще один примечательный случай: в Мансе умер граф Герберт по прозвищу Разбуди Собак, которое он получил из-за своей привычки ни свет ни заря носиться по сельской округе, оставивший после себя трех дочерей и одного малолетнего сына. В этой ситуации епископ из рода Беллем стал, если не по праву, то фактически, единственным господином города Манса, что породило, уже в правление Вильгельма Завоевателя, бесконечные конфликты.

В ге годы в герцогстве Нормандском возникали многочисленные новые аббатства, причем чаще по инициативе отдельных баронов, нежели самого Роберта. В 1034 году некий сеньор Онфруа учредил в Прео сразу два аббатства, мужское и женское, причем аббатисой последнего назначил Эмму, представительницу знатного рода, возможно, родственницу герцога. У этой аббатисы был брат Гильом, учившийся и учивший в школе города Пуатье, который в свое время сочинит официальную биографию Вильгельма Завоевателя — Гильом из Пуатье. Герцог Роберт не преминул поучаствовать в создании аббатства Прео: он сделал значительный вклад, оформив его соответствующей грамотой, и, как гласит предание, поручил сыну Арлетты возложить документ на алтарь во время церемонии освящения храма. Это было первое официальное действие Вильгельма, которому тогда исполнилось семь лет. Если это было на самом деле, то отнюдь не случайно: Роберт вывел сына на публику, демонстративно поручив ему участвовать в официальной церемонии, реализуя свои права.

В самом Роберте что-то переменилось. Уже семь лет находясь у власти, он все чаще обращался к благочестивым делам, то участвуя в учреждении аббатств, то учреждая их самостоятельно. Испытывал ли он душевные муки? Современники полагали, что — да, объясняя внезапно пробудившееся в герцоге благочестие угрызениями совести. В 1034 году, к великому изумлению придворных, Роберт объявил о своем намерении совершить паломничество в Иерусалим. Неужели спустя годы, когда после смут и волнений в герцогстве установился покой, призрак убиенного Ричарда 111 стал по ночам тревожить его преемника? Надо полагать, как знак свыше воспринял Роберт поразивший в 1032 году Нормандию голод, ожививший традиционные страхи, за которым последовало моровое поветрие. А тут еще тысячелетний юбилей крестных мук Спасителя, пришедшийся на 1033 год и побудивший толпы паломников из христианских стран отправиться в Святую землю, куда потянуло и Роберта. Первейшие сеньоры герцогства во главе с архиепископом Руанским выразили свое опасение по поводу по-следствий, которые неминуемо наступят, если герцог исполнит свое намерение. С горем пополам удалось избежать худшего в трудные годы с 1027-го по 1030-й, и теперь положение дел внушало надежду: если бы нынешнее правление оказалось столь же продолжительным, как пребывание у власти Ричарда I и Ричарда II, то удалось бы окончательно установить в Нормандии мир и порядок. Напротив, долгое отсутствие герцога, ежели тот отправится в паломничество, непременно вызовет беспорядки и, быть может, большие. Что же касается Роберта, то он, в пылу благочестия и обуянный гордыней, вероятно, полагал, что герцогская власть достаточно прочна и отныне сможет осуществляться сама собой. Ему хватило лишь благоразумия назначить себе преемника на случай, если произойдет худшее.

Никакой закон или обычай не стесняли его выбора. Казалось, было бы разумно предложить на утверждение кандидатуру одного из Ричардидов, во цвете лет и достаточно отважного, чтобы заставить уважать себя. Но Роберт, вероятно, поостерегся отдать власть конкуренту, который, когда сам он вернется, мог бы отказаться освободить место на троне. А может быть, он просто хотел (вполне понятное желание) продолжить себя в своем сыне? Но у него не было другого сына, кроме того, что родила ему Арлетта. В конце концов, большая любовь к этой женщине и ее ребенку служила достаточным основанием для его выбора.

Именно малыша Вильгельма представил Роберт баронам, собравшимся в январе 1035 года в Фекане, в качестве своего преемника. Он принял решение и теперь добивался его исполнения, приводя свои доводы. «Я не оставлю вас без государя. Вот мой сын. Он еще мал, но, Бог даст, подрастет, — говорил он, как сообщает Вас. — Достоинства этого отрока обнаруживают в нем способность стать в один прекрасный день вашим правителем...» Бароны и прелаты единодушно приняли нового господина. Ни один из них даже не заикнулся о законности его происхождения — убедительное свидетельство того, сколь сильны еще были в тогдашней Нормандии скандинавские традиции эпохи викингов. В те времена в любой другой части христианского мира можно было бы поставить бастарда во главе крупного княжества, только преодолев упорное сопротивление знати.

Итак, ребенка облачили в тяжелую герцогскую мантию, и бароны потянулись вереницей, чтобы, преклонив перед ним колени, принести ему вассальную присягу, вложив свои руки в маленькие протянутые навстречу им ручки — и бородатые старцы с морщинистыми, изборожденными шрамами лицами, чья молодость прошла в далеком уже X веке, и зрелые мужи, которым пришлось в свое время покориться непреклонной воле Ричарда II и которые, возможно, будут вскоре вспоминать об этой церемонии как о личном унижении, и, наконец, юноши, имевшие некоторое представление о дисциплине, но опьяненные мыслью о том, что будущее принадлежит им...

Были приняты надлежащие меры для обеспечения временного исполнения власти на период долгого отсутствия Роберта. Герцог поручил опеку над сыном своему кузену, тоже бастарду по происхождению, Жильберу де Брионну, имевшему репутацию энергичного и умелого человека, но образ действий которого не отличался ни порядочностью, ни чистосердечием. Сенешаль Осберн де Крепон, дядя мальчика, должен был управлять герцогским домом, а некоему Турольду поручалось воспитание юного принца. Затем Роберт отправился вместе с сыном к королю Франции, высокому покровительству которого и препоручил маленького Вильгельма на время своего паломничества. Вероятно, ребенок принес тогда королю вассальную присягу и некоторое время оставался при его дворе.

Сам же Роберт, которого сопровождал весьма многочисленный отряд, в том числе и несколько баронов, направился в дальние страны, а тем временем его нормандский двор, лишенный своего хозяина и отданный во власть клана Ричардидов, кочевал по герцогскому домену, переезжая, как исстари повелось, от замка к замку, от аббатства к аббатству, из Руана в Фекан, Фалез или Кан, который тогда становился настоящим городом с портом, рынком и многочисленными церквами.

В распоряжении Роберта и его спутников имелись, видимо, лучшие транспортные средства, чем и объясняется необычайно быстрое для того времени передвижение: уже в июне они были в Иерусалиме и, надолго не задержавшись там, в том же месяце покинули Святую землю. Роберт был молод и крепок здоровьем, однако стремительное движение по трудному маршруту и непривычный для него климат подорвали его здоровье. Хронист Вас передал рассказ некоего нормандца, уроженца Котантена, также совершавшего паломничество в Палестину и повстречавшего на пустынной дороге в Анатолии герцогский кортеж. Шестнадцать мавров несли на носилках Роберта, который не мог более держаться на коне. Паломник обратился к герцогу с вопросом, что сказать землякам, если он раньше воротится домой. «Скажи моим друзьям и народу Нормандии, — ответил Роберт, — что я позволил бесам нести меня в рай!» И, смеясь, указал на дочерна загоревших сарацин.

К концу сентября в Нормандии распространился слух, что герцога нет в живых. И на сей раз заговорили об отравлении, настолько невероятным казалось людям того времени, чтобы правитель умер своей смертью. Затем появились более точные вести, привезенные одним из баронов, спутником Роберта, вместе с реликвиями, приобретенными в Святой земле: герцог умер 2 июля в Никее. Перед смертью он успел напомнить своим спутникам о верности, в коей присягали они его сыну. Ему было около 25 лет от роду. Останки его и поныне покоятся там же, в храме Успения Богородицы.

 

Глава третья.

ОБРЕТЕНИЕ ВЛАСТИ (1035-1047)

Смутные времена

Роберт рассудил верно: пока он был жив, даже пребывая в дальних краях, герцогское достоинство само по себе внушало уважение, достаточное для поддержания порядка. Но как только пришла весть о его смерти, все рухнуло. Ни один из тех, на кого он оставил герцогство — ни Жильбер де Брионн, ни Осберн, ни Турольд, — не дорос до того, чтобы господствовать и внушать страх. Уже с лета 1035 года в Нормандии начались междоусобные войны. За несколько месяцев большая часть герцогства была втянута в роковой круговорот убийств, актов возмездия и карательных походов. Неспособные всерьез принимать взятые на себя обязательства в отношении сироты, едва вышедшего из раннего детского возраста, бароны разрушили установившийся в стране хрупкий мир, а затем, следуя привычной логике завязавшейся борьбы, противились любой попытке его водворения. Этот оборот дел наглядно продемонстрировал, какой реальной властью обладали до сих пор герцоги—и вдруг исчезла сила, благодаря которой Нормандия в политическом и административном отношении опережала своих соседей. Был ли Вильгельм в свои 8—10 лет способен извлечь надлежащий урок, наблюдая эти кошмары, ставшие явью?

Его опекун Жильбер де Брионн тогда же, в качестве их сюзерена, взял на себя опеку над детьми покойного сеньора Жируа, авантюриста родом из Бретани, в конце X века появившегося в Нормандии и удачно женившегося на дочери господина де Монфора, которая родила ему семь сыновей и четыре дочери — так он стал родоначальником клана Фиц-Жере. К 1035 году старшие сыновья Жируа достигли зрелого возраста и стали, имея на то основание или нет, подозревать, что опекун их обирает. Ричардид Рауль де Гасе по прозвищу Ослиная Голова, сын архиепископа Руанского, зная вспыльчивый нрав этих молодых людей, начал подзуживать их, и однажды, когда Жильбер де Брионн ехал в безлюдном месте верхом на коне в компании с приятелем, они напали на него и убили. Сыновьям Жильбеpa пришлось искать убежища во владениях французского короля, а новым опекуном юного герцога стал Рауль де Гасе. Спустя какое-то время неизвестный убийца лишил жизни наставника Вильгельма — Турольда. Затем пришел черед сенешаля Осберна: однажды ночью в спальню, в которой тот находился вместе с юным герцогом, прокрался с мечом в руке Гильом де Монтгомери, долгое время живший в изгнании и специально ради этого вернувшийся в Нормандию, и на глазах у перепуганного Вильгельма перерезал ему горло. Один из вассалов Осберна поклялся отомстить за него и пошел по следам Гильома де Монтгомери со товарищи; однажды вечером он проник в дом, где те находились, и всех их перебил. Эти убийства наглядно показывают, до какой степени за столь короткий срок деградировала власть в Нормандии: мы помним, что нарушение неприкосновенности жилища считалось там тягчайшим преступлением.

В окружении юного герцога находились и его англосаксонские кузены Эдуард и Альфред, любезные и застенчивые, но убежденные в собственной правоте и благородстве своего дела, жившие со взором, обращенным в сторону Англии. Уже давно выжидали они удобного случая, чтобы начать действовать, подыскивая среди нормандцев тех, на чью помощь можно было бы рассчитывать. Какие беседы вели они в присутствии маленького бастарда, который, возможно, уже тогда понимал своим детским разумом несостоятельность их надежд?

Похоже, для Эдуарда его младший брат Альфред был не столько союзником, сколько соперником. Король Кнут умер 12 ноября 1035 года, и его империя распалась: Норвегия досталась Свену, старшему сыну покойного, а Дания и Англия — Хартакнуту, рожденному в браке Кнута с Эммой Нормандской. Многие англосаксонские лорды обещали ему свою поддержку, однако обстоятельства удерживали его в Дании, и бастард Кнута Харальд попытался захватить власть в Англии. На обоих берегах Ла-Манша воцарилась анархия, и Эдуард счел этот момент благоприятным для себя. При поддержке нормандцев он сумел снарядить сорок судов. Переправившись через пролив, он причалил к Саутгемптону, но угодил в засаду, из которой ему удалось выбраться ценой больших потерь. Враждебность местного населения обескуражила его, и он, ограбив окрестные церкви, с добычей вернулся в Нормандию. Впрочем, нет полной уверенности, что эта экспедиция вообще имела место. Альфред, не желая отстать от брата, предпринял авантюру на свой манер. Он нанес визит графу Фландрии, от которого в сложившейся ситуации ждал помощи больше, чем от нормандцев, и действительно, получил корабль достаточно большого водоизмещения. В 1036 году в компании таких же искателей приключений он отчалил из Виссана. Альфред намеревался нанести мирный визит королеве Эмме и на месте принять решение. Он беспрепятственно прибыл в Кентербери и двинулся вглубь Кента. Эрл Годвин, который поддерживал притязания Харальда, притворно оказал Альфреду радушный прием и пригласил его на пир в замок Гилфорд. Посреди ночи наемные головорезы Харальда окружили замок, захватили мертвецки пьяного Альфреда, заковали его в цепи и доставили в Лондон. Харальд приказал выколоть ему глаза, голым посадить на лошадь и в таком виде отправить на остров Или, где тот вскоре и скончался.

Харальд намеревался пресечь все попытки представителей семейства Этельреда захватить власть и на какое-то время преуспел — англосаксонская аристократия признала его своим королем. Королева Эмма отправилась в изгнание, избрав местом своего пребывания Фландрию. Видимо, ненависть, которую она питала в отношении своих сыновей от первого брака, отвратила ее от родной Нормандии. Несмотря на двусмысленность отношения Эдуарда к своему брату (невольно напрашивается вопрос, не был ли он замешан в предательской интриге Годвина), события вынуждали этого претендента на английский престол еще больше крепить связи с нормандским двором.

А в самой Нормандии смута только нарастала. Как раз в это время из Испании вернулся уже известный нам Роже де Тони — пожиратель мавров. Он был потомком самого Роллона и не собирался подчиняться унизительной, на его взгляд, власти. Узнав, что покойный герцог навязал баронам своего бастарда, сына Арлетты из Фалеза, он решительно сказал: «Нет!» В поведении Роже не просматривалось какого-либо политического направления, он просто-напросто воспользовался случаем, дабы сбросить с себя ярмо герцогской власти, опять почувствовать себя независимым хозяином своей судьбы. Он обосновался в своих владениях, приступил к строительству Коншского аббатства и принялся грабить домены своих соседей. В очередной стычке он нашел свою погибель — и не в одиночку, а вместе с обоими своими сыновьями. Те же бесчинства творились и в Беллеме, где старому Гильому наследовал младший сын, тоже Гильом, тщедушный, трусливый, но коварный, безумной жестокостью превосходивший даже своего отца. Пресытившись законной женой, он велел убить ее прямо на улице и тут же задумал жениться снова. Пригласив на свадьбу своего соседа Гильома Фиц-Жере, он приказал схватить его, выколоть глаза и отрезать нос, уши и детородный член, после чего несчастный укрылся в аббатстве Бек, предоставив своим родственникам совершить акт возмездия. Однако трусливый Беллем, уклонившись от сражения, бежал. В один прекрасный день против него взбунтовался собственный сын, который вскоре сам был убит своим братом. Месть следовала за местью, пока в живых не осталась одна только дочь Мабиль, в которой криминальные наклонности представителей сего рода развернулись в полной мере. Из всего семейства один только Ив, епископ Се, пользовался репутацией добродетельного и образованного человека. Как-то раз трое баронов-разбойников, братья Сорен, разграбили его диоцез, захватили Се и устроили в кафедральном соборе конюшню. Ив сумел отвоевать город, осадил братьев Сорен в церкви и, не имея иной возможности добраться до них, велел сжечь их заживо...

Раздираемая внутренними распрями, Нормандия была легкой добычей для внешних врагов. В 1040 году герцог Бретани Ален III перешел пограничную реку Куэнон, используя в качестве надуманного предлога то, что Роберт Великолепный будто бы назначил его опекуном своего сына, тогда как Жильбер, а затем Рауль узурпировали это поручение, и теперь он лишь требует причитающееся ему по праву. Он вторгся вглубь нормандской территории и осадил Вимутье, но в ходе осады, в октябре, его настигла внезапная смерть — скорее всего, в бою, но, как обычно, прошел слух, что его отравили. Похоронили его в Фекане, поскольку по женской линии он был дальним родственником герцогского семейства Нормандии. Он оставил лишь одного законного сына, еще младенца, по имени Конан. Его брат Эон де Пентьевр объявил себя опекуном ребенка, изгнав вдову герцога Берту, дочь Эда де Блуа, которая нашла убежище у графа Мэна, за которого впоследствии и вышла замуж. Видимо, тогда монахи аббатства Мон-Сен-Мишель и заказали специальный колокол, предназначенный для того, чтобы подавать нормандцам на приграничных территориях сигнал о приближении бретонских отрядов.

Поучаствовал в междоусобных сварах и король Генрих I: ссылаясь на свое право осуществления охраны владений малолетних вассалов, он потребовал передать ему замок Тилльер-сюр-Авр, в свое время построенный Ричардом II на границе с владениями Эда де Блуа. Королевский отряд уже принялся опустошать окрестности, когда Рауль де Гасе, опекун малолетнего герцога, получил уведомление и приказал шателену Жильберу Креспену сдать замок Тилльер. Однако Жильбер получил свое назначение непосредственно от Роберта Великолепного и, храня верность сеньору, отказался исполнить приказ. Тогда люди короля приступили к осаде, и Рауль де Гасе повторил свой приказ. На этот раз Жильбер Креспен нашел решение, не шедшее вразрез с его совестью: он сдал замок, но не королю, а лично своему герцогу, маленькому Вильгельму; затем уже от его имени Рауль передал замок королю. Надо полагать, Генрих I вдоволь посмеялся над этой комедией, тем более что дело обернулось к его удовольствию. Когда последний нормандец покинул замок, он велел поджечь его и, заняв удобное место, любовался этим зрелищем, трясясь от хохота. Затем он продвинулся вглубь региона Йемуа, предал разграблению бург Аржантан и с добычей удалился восвояси, предварительно распорядившись восстановить, вопреки данному Раулю обещанию, замок Тилльер, отныне обращенный против Нормандии.

Вторжение короля еще больше усилило беспорядок в герцогстве, одновременно обнаружив бессилие Рауля и показав тем, кто еще хранил верность герцогу, тщетность сопротивления. Тутэн Гоз, прево Йемуа, разместил в замке Фалеза, охрана которого была поручена ему, гарнизон из наемников, в большинстве своем французов, и отказался повиноваться Раулю. Почему? Никому не ведомо. Король ли подкупил его или, напротив, Тутэн хотел сохранить замок для юного герцога, предупредив очередную капитуляцию его опекуна? Разъяренный Рауль собрал ополчение и осадил город; под вечер его осадные машины пробили широкую брешь в стене, однако решено было отложить решающий штурм до утра. Ночью Тутэн бежал, отправившись в изгнание, но позднее вернулся и примирился с герцогом.

Вильгельму было тогда тринадцать лет. Он приближался к своему совершеннолетию, в те времена наступавшему в четырнадцать или пятнадцать лет. Он воспитывался вместе с сыном Осберна, тоже Вильгельмом, с которым его связывала тесная дружба. В этом честном и прямодушном мальчике юный герцог больше всего ценил верность, казавшуюся ему в те бедственные времена высшей добродетелью. Его обучение по-прежнему оставляло желать много лучшего, ибо времена не благоприятствовали овладению книжной наукой, зато весьма способствовали физическому развитию. Впрочем, жизненные обстоятельства накладывали свой отпечаток на чувства и мысли Вильгельма. «Он копил в своем детском сердце, — писал Ордерик Виталий, — мужественную силу». Видимо, уже тогда в нем проступали черты человека значительного и вдумчивого, горячего, но не теряющего самообладания, властной личности, которой суждено было ему стать. Он строго судил о своем опекуне, и между ними, видимо, назревал серьезный конфликт. Вильгельм, надо полагать, так и не забыл той ночи, когда Готье, брат матери, выхватил его из залитой кровью постели, на которой умирал Осберн...

Его разлучили с матерью. Вскоре после смерти Роберта Арлетта вышла замуж за доблестного и честного рыцаря — Эрлуэна, сеньора де Контевиля, заботам которого, видимо, вверил ее покойный перед своим отъездом. В этом браке она родила троих детей: сыновей Роберта и Одо и дочь Мюриэль. С этим семейством Вильгельм поддерживал тесные отношения, особенно со своими братьями по матери, которых искренне любил и был схож с ними темпераментом. В страшные годы его детства семейство Эрлуэна и Арлетты, видимо, постоянно отстаивало его интересы, поэтому, лишь только взяв власть в свои руки, он стал оказывать явное предпочтение семье матери в ущерб Ричард идам.

В разгар этих публичных беспорядков в герцогстве стала формироваться «датская партия», противостоявшая «французской». Интриги короля только подогревали этот антагонизм. В 1035—1042 годах открытые мятежи, проявления откровенного бандитизма, измены доверенных лиц герцога случались почти исключительно в Нижней Нормандии и Котантене. Все, что осталось от скандинавских традиций, лишь способствовало переменам, охватившим страну ввиду явной несостоятельности герцогской власти.

Сеньориальная власть в Нормандии, как и в других местах, теперь получила надежду обрести полную независимость. В годы малолетства Вильгельма территория герцогства покрылась замками, как настоящими каменными крепостями (нормандцы тогда уже овладели искусством их строительства), так и примитивными деревянными башнями на вершине холма. Некоторые из этих замков, возведенных еще прежними герцогами в ходе их войн, были присвоены теми, кому поручалось охранять их, большей же частью это были незаконно построенные крепости. Замок Монфор на реке Риль, один из самых значительных в стране, занимал территорию в четыре с половиной гектара и включал в себя три линии укреплений, окруженных рвом шириной тридцать и глубиной девять метров.

С упадком центральной герцогской власти контрастировало возвышение отдельных сеньоров. Гильом де Талу подписывал свои официальные документы так: Nutu superni Regis comes («Граф милостью Царя Небесного»). На севере Нормандия граничила с Фландрией, где Балдуин V, шурин французского короля, с 1036 года правил одним из самых могущественных и наименее дезорганизованных государств Западной Европы. Южнее располагалось графство Анжу, правитель которого, старый лис Фульк Нерра, в 1039 году поразил всех тем, что в свои семьдесят лет отправился в Иерусалим и живым вернулся назад! Он ходил по улицам святого города среди изумленных мусульман, обнажившись до пояса и бичуемый двумя рабами, распевая псалмы: «Господи, прости несчастного, предавшего и отвергшего тебя. Прими его покаянную душу!» Он с миром почил на следующий год, передав графство своему сыну Жоффруа по прозвищу Мартель (Молот), энергичному и умелому воину, на время превратившему Анжу в великую державу. Что же до Нормандии, то она, напротив, в те годы больше напоминала Шотландию, где как раз началась череда кровавых клановых усобиц, затеянных Макбетом, Дунканом и Сивардом.

Два восшествия на престол

И тем не менее семь лет анархии не погубили до конца административную систему Нормандии. В частности, герцогский домен не пострадал. Немалое число мелких вассалов сохранило верность герцогу, более или менее исправно неся положенную службу в ополчении. Экономическое положение герцогства, если судить по количеству основанных тогда монастырей, тоже было отнюдь не безнадежным. Однако этих общих причин, видимо, было бы недостаточно для выживания Нормандии, если бы не сила духа верных служителей, чьи имена не сохранила история, но присутствие которых в окружении юного герцога угадывается сквозь завесу времени. Историческая необходимость, неотвратимо проявлявшая себя в середине XI века в одном из наиболее развитых в экономическом отношении регионов, требовала, чтобы восторжествовал порядок. И люди помогли герцогу вновь обрести власть.

Для нас остаются неясными обстоятельства, при которых Вильгельм взял в свои руки бразды правления. Рассказы хронистов, то сдержанные и туманные, то чересчур витиеватые, скорее затемняют, чем проясняют эти обстоятельства. Один факт бесспорен: Вильгельм прогнал своего опекуна Рауля де Гасе. Это событие произошло, скорее всего, в момент достижения Вильгельмом своего совершеннолетия, между 1042 и 1044 годами. Молодому человеку должно было потребоваться какое-то время, чтобы освободиться из тесных объятий Ричардидов. По рассказу Гильома из Пуатье, перегруженному общими местами и напыщенной риторикой, кажется, можно все-таки восстановить реальную последовательность событий: достижение герцогом совершеннолетия, посвящение в рыцари, возобновление «суда мечом», удаление от двора невежественных и коррумпированных лиц и приглашение новых советников.

Можно утверждать, что к 1045 году в Нормандии вновь царил относительный мир. Герцог одержал победу. Сопротивление наиболее упорных мятежников было сломлено, а наихудшие проявления бандитизма влекли за собой неумолимую кару. Ощущалось действие силы, о коей прежде и не чаяли, силы маленького бастарда, презренного сына Арлетты, исключительная физическая мощь которого внушала почтение всем не слишком утонченным натурам.

Состоялся ли тогда и акт посвящения в герцоги? Или же он имел место еще в 1035 году? У герцогов Нормандских был обычай совершать торжественную церемонию препоясывания мечом, сопровождавшуюся богослужением, что, как полагали, было эквивалентно королевской коронации. По этому случаю, как и в большинстве других территориальных княжеств Западной Европы того времени, исполнялись laudes, молитвы, обращенные к святым, дабы те благословили нового государя. Наиболее древняя из дошедших до нас редакций нормандских laudes, относящаяся к временам герцога Вильгельма, представляет особый интерес, ибо открыто прокламирует исключительное достоинство герцога Нормандского, господина епископов и баронов своей страны. К сожалению, невозможно точно датировать этот текст, скорее всего, составленный ранее 1066 года.

В то время как Вильгельм последовательно продвигался к вершинам суверенной власти, была выведена из игры датская династия, что на четверть века урегулировало английский вопрос. Король Харальд умер в 1040 году. Его сводный брат Хартакнут, король Дании, тут же прибыл в Англию и принял полагавшуюся ему по наследству власть. Вдовствующая королева Эмма использовала свое влияние, чтобы помочь ему в этом, видимо, с единственной целью не допустить к трону своего сына Эдуарда. У Хартакнута было соглашение с Магнусом, королем Норвегии: они поклялись считать друг друга наследниками своих владений, если умрут без потомства. Однако Хартакнут, эпилептик, сознававший свою неспособность править, в 1041 году согласился (видимо, под нажимом англосаксонской знати, которую не радовала перспектива получить в короли норвежца) разделить властные полномочия с Эдуардом, вызванным ради этого из Нормандии. Получив приглашение, он незамедлительно прибыл, а спустя несколько месяцев, 8 июня 1042 года, умер Хартакнут. Магнус потребовал английскую корону, а Эмма, жившая изгнанницей во Фландрии, делала все возможное, чтобы поддержать его притязания. Нормандский же двор сделал ставку на Эдуарда и ради этого обратился к английской знати, от которой зависело решение.

Эрл Годвин, известный своими интригами, высказался в пользу Эдуарда. Он публично заявлял о своей невиновности в гибели Альфреда и убедил в этом многих. Он окружил своими заботами Эдуарда, внушая ему, какой он нужный для него человек. Годвин знал, что пройдет немного времени, и он будет по своему усмотрению вертеть этим легко поддающимся внушению человеком. Попутно он продвигал и своих сыновей, а дочь Эдит выдал замуж за Эдуарда.

Нового короля Англии поддержало подавляющее большинство местной знати, так что Магнус отступился. 3 апреля 1043 года Эдуард был коронован. На протяжении всех лет его правления скандинавская знать королевства откровенно игнорировала его, точно так же как отказалась участвовать в его избрании. Это пассивное сопротивление особенно отчетливо ощущалось в Нортумбрии, где в 1041 году датчанин Сивард убил последнего местного эрла и занял его место, которое потом удерживал за собой в течение пятнадцати лет. Ввиду этой скрытой оппозиции и учитывая прохладное к себе отношение значительной части англосаксов, не забывших, что Эдмунд Железнобокий оставил после себя двоих сыновей, которые изгнанниками жили в Венгрии и имели не меньше прав на трон, чем их новоявленный правитель, Эдуард все больше опирался на своих нормандских друзей. Одним из первых своих указов он объявил собственную мать изгнанной, а ее имения конфискованными.

Тридцать лет пребывания в Нормандии сформировали характер Эдуарда, а его достаточно зрелый возраст, приближавшийся к сорока годам, уже не позволял ему избавиться от усвоенных привычек. Он оставался чужим для своего народа, который, впрочем, любил его за доброту. Все-таки он был совестливым человеком, хотя и не отличавшимся большим умом. Высокий и худой, с волосами цвета соломы, флегматик со слабым здоровьем и мрачным настроением, легко поддававшийся чужому влиянию, он время от времени стряхивал с себя апатию, ощущая прилив энергии, который быстро иссякал. Его упорство отдавало злопамятностью, а его дипломатичность — двоедушием.

Иллюзия мира. Истоки культурного возрождения

Ставя своей целью, сразу по достижении совершеннолетия, восстановление мира в стране, Вильгельм предпочитал опираться на собственные традиции герцогов Нормандских, чтобы не попасть под влияние того движения за мир, которое разворачивалось под патронатом Церкви и в те годы уже достигло больших успехов в Бургундии и Франции. Решения, принятые на Буржском соборе 1038 года, предусматривали меры, более не ограничивавшиеся благочестивыми пожеланиями и приобретавшие вполне практический характер: отныне ориентировались на создание «лиг мира», объединявших в своем составе жителей одного города или одного региона, которые несли службу в своего рода местной жандармерии. В 1041 году Одилон, аббат Клюнийского монастыря, на соборе в Ницце предложил учредить еженедельный «Божий мир» (Treve de Dieu), который продолжался бы с вечера среды до утра понедельника. Однако стержневой идеей христианского мира оставалось предложение, внесенное полувеком ранее духовенством Аквитании. Оно включало в себя различные аспекты, и его экономические принципы не противоречили в понимании людей того времени религиозным и дисциплинарным целям: защита бедных и охрана церковных владений наравне с борьбой против народных еретических движений, непрерывно возникавших тут и там, а также укрепление феодального строя посредством устранения наиболее дестабилизирующих его элементов. Однако напрасно в 1041 — 1042 годах Ришар, монах аббатства Сен-Ванн, разъезжал по Нормандии, проповедуя «Божий мир»: еще в течение многих лет герцог и его советники, борясь за водворение в своей стране мира, не будут признавать иных мер, кроме тех, что предлагали им обычаи предков.

1042 год ознаменовался важным событием в интеллектуальной истории Нормандии: в монахи Бекского аббатства постригся Ланфранк, ранее возглавлявший соборную школу в Авранше. Он родился в 1005 году в Павии в знатной семье. Больше чем в каком-либо другом регионе Западной Европы города Северной Италии сохранили муниципальные и гражданские традиции Античности. Образование там не стало исключительной монополией Церкви, а городская культура сохраняла более практический характер и не была столь отвлеченной от повседневных нужд, как в других местах, где тон задавала исключительно Церковь. Около 1000 года итальянцы открыли изрядно уже забывшееся римское право, на изучении которого стала специализироваться школа в Болонье. Именно там учился Ланфранк, прежде чем заняться юриспруденцией в своем родном городе. Слава об этом выдающемся человеке достигла далекой Нормандии, и епископ Авраншский, вознамерившись проводить реформы, но не имея вблизи себя достаточно компетентных людей, пригласил его, видимо, в компании нескольких итальянцев, дабы наладить обучение духовенства в своей епархии.

Ланфранк прибыл на берега Ла-Манша в 1039 году. Это был сложившийся человек, твердый в вере и смиренный, совершенно не думавший о личной выгоде и всецело отдававшийся делу, которому посвятил себя, обладавший отнюдь не созерцательным, а вполне трезвым складом ума; верный и надежный друг, он мог быть беспощадным и непримиримым к врагам; хороший знаток человеческих душ, он умело направлял их. Убежденный в настоятельной необходимости интеллектуального возрождения Церкви, он вместе с тем считал (для него эти задачи были нераздельны), что требуется укреплять власть государей над их вассалами и авторитет папы римского среди государей. Благодаря Ланфранку герцог Нормандии усвоил некоторые юридические понятия, более или менее прямо заимствованные из римского права, такие, как естественное право и законность, совершенно чуждые феодальным обычаям и весьма плодотворные в политической перспективе.

Видимо, пережив духовный кризис, что в те времена случалось со многими, Ланфранк в один прекрасный день покинул школу в Авранше и удалился в самый бедный из существовавших в Нормандии монастырей — Бек, незадолго перед тем учрежденный и представлявший собой несколько жалких хижин, сгрудившихся вокруг печи, в которой монахи выпекали хлеб. В этой обездоленной монашеской общине, приором которой он вскоре стал, Ланфранк около 1045 года открыл небольшую школу, предназначенную, прежде всего, для обучения послушников, но в которую позднее стали принимать и учеников со стороны. Спустя короткое время весть о школе Ланфранка широко распространилась, так что к 1050 году в герцогстве Нормандском его считали самым авторитетным учителем церковных и светских знаний, а вскоре слава о нем разнеслась по всей Западной Европе.

Ланфранк, его сотрудники и ученики первыми зажгли в своей Бекской школе огонь того, что спустя полтора столетия озарит духовенство всего христианского мира и что позднее назовут «Возрождением XII века». Они, в свою очередь подхватив эстафету монахов Клюни и Флёри, клириков Реймса и Шартра, затерявшихся посреди грубого и жестокого мира, открыли наследие каролингской эпохи, «каролингского возрождения», в котором гармонично сочетались, зачастую не вполне понимаемые, античная мысль и патристическая экзегеза. Они по крохам собирали этот скромный интеллектуальный багаж, осмысляли, усваивали его. В этом движении за интеллектуальное возрождение проявились две тенденции: одна, аскетическая и монашеская, рассматривала изучение книжной премудрости как простую подготовку к lectio divina, изложению христиан-ских догм в форме комментария к Библии. Вторая, возобладавшая в школах Реймса и Шартра, признавала самостоятельное значение школьного преподавания, в качестве цели которого рассматривалось познание человека как такового.

Полный цикл образования строился на основе схемы, разработанной еще в эпоху поздней Античности и включавшей в себя семь так называемых свободных искусств, подразделявшихся на тривиум (три пути) и квадривиум (четыре пути). Тривиум включал в себя диалектику или искусство рассуждения, риторику или искусство убеждения и грамматику или искусство выражения мысли. В квадривиум входили арифметика, геометрия, астрономия и то, что называлось тогда музыкой — теория отношений, образующих гармонию космоса, человеческого тела и звуков. Традиция тривиума (зачастую сводившегося к обучению простой грамоте) и прежде поддерживалась в лучших монастырских школах, что же касается квадривиума, то в середине XI века он представлялся абсолютным новшеством, и слава Бекской школы не в последнюю очередь объяснялась тем, что он был включен в программу обучения. Таким образом, система преподавания в школе, основанной Ланфранком, ориентировалась на энциклопедизм, более близкий гуманизму Шартра, нежели аскетизму Клюни.

Это «возрождение» осуществлялось в весьма специфических условиях. Долгое отсутствие учителя или его внезапная смерть, а также утрата манускрипта могли послужить достаточной причиной, чтобы «традиция» прервалась. Крайняя дороговизна и редкость книг оказывали определяющее влияние на интеллектуальную жизнь. На случай, если в монастыре не окажется собрания книг, преподаватель носил с собой собственную «библиотеку» — от пяти до десяти тонких пергаментных тетрадей, уложенных в дорожную сумку скорее по воле случая, нежели в результате сознательного отбора. Учитель давал свои уроки в виде комментария к той или иной книге, облекавшегося в форму глосс — заметок на полях, которые нередко переносились копиистом, желавшим как можно полнее воспроизвести эту драгоценную книгу, непосредственно в текст. В результате один и тот же библейский текст или трактат одного и того же автора в разных библиотеках мог быть представлен в различных версиях. Стандартизация учебного материала началась лишь в XII веке, когда монастырские школы почти повсеместно закрылись для посторонней публики, а светские преподаватели собирались в определенных городах, образуя тем самым ядро будущих университетов.

Сильной стороной Ланфранка было то совершенство, с каким он владел весьма посредственной интеллектуальной техникой своего времени. Со всех краев в Бек стекались клирики и сыновья баронов. Вскоре бывшие ученики этой школы разъехались по городам и монастырям всей Западной Европы. В их числе были будущий папа Александр II и знаменитый Ансельм Кентерберийский, первым поставивший вопрос о соотношении диалектики и теологии и тем самым открывший путь Абеляру и схоластике, предшественнице современной философии.

Великий мятеж

В то время когда Ланфранк удалился в Бек, архиепископом Руанским в течение уже пяти или шести лет был Може, сын Ричарда II от его второй жены Папии. Ничто не обнажает с большей полнотой, чем контраст между этими людьми, противоречия, в которых запуталась нормандская церковь к началу правления Вильгельма. В момент вступления на архиепископскую кафедру Може было около двадцати лет, и он слыл образованным человеком, поскольку умел немного читать по-латыни. Несмотря на юный возраст, он был уже достойным представителем своего старинного баронского рода: поверхностно усвоивший требования христианского благочестия, алчный и жестокий, разнузданный и тщеславный чревоугодник, рассматривавший церковь как собственную вотчину и проматывавший ее достояние вплоть до богослужебной утвари из кафедрального собора. За восемнадцать лет пребывания в сане архиепископа он так и не получил, вопреки обычаю, апостольского благословения папы, что явилось результатом непрекращавшегося конфликта с Римом. По своему темпераменту и устремлениям связанный с наиболее непримиримыми представителями клана Ричардидов, он вскоре стал их душой, если не главой, неутомимо преследуя своей ненавистью Вильгельма.

Показал он себя и в ходе кризиса 1046 года. Еще более тяжелый, чем предыдущий, этот кризис носил иной характер, что объяснялось наличием теперь уже бесспорного господина, который сумел стать и оставаться таковым, имея все необходимые для этого средства. За анархией последовал бунт, более или менее организованный, взрыв сеньориального индивидуализма сменился умышленным, осознанным мятежом.

Он был вызван первыми шагами Вильгельма, действовавшего как самостоятельный, решительный правитель, что, естественно, не могло понравиться своевольным баронам. Поводом к мятежу послужили амбиции одного из клана Ричардидов — Ги, сына графа Бургундского и дочери Ричарда II. Воспитан -ный при нормандском дворе, Ги после убийства Жильбера де Брионна получил его фьеф. Похоже, уже тогда он стал вынашивать далеко идущие планы: если не сместить бастарда (рожденный в законном браке, он считал себя более достойным занять престол), то, по крайней мере, разделить с ним герцогскую власть. Непримиримые из числа Ричардидов, главным образом бароны из Нижней Нормандии, поддержали его. Очень кстати для заговорщиков взбунтовался Руан, несомненно, не без участия архиепископа Може, сделавшего все для того, чтобы антигерцогское движение распространилось на долину Сены. Гильом из Пуатье рассказывает, что жители Руана воспользовались мятежом баронов, чтобы вырвать у герцога торговые привилегии для себя.

Однажды в начале 1046 года (точный день не известен) множество баронов собралось в Байё у виконта Ренуфа, дабы выплеснуть накопившуюся в них злость в отношении герцога, уж слишком, как им казалось, притеснявшего подданных. Разгорячившись, они послали за реликварием, после чего поклялись на святых мощах убить Вильгельма, где бы ни повстречали его. Герцогский шут Голе случайно оказался свидетелем этой клятвы. Он тайно бежал, дабы предупредить своего господина, в то время развлекавшегося охотой в окрестностях Валони. Прибыв в этот город, он среди ночи разбудил своим криком обитателей дома, в котором остановился Вильгельм. Приблизившись к кровати господина, он все рассказал. Вильгельм, стремительно выскочив из постели, второпях натянул рубашку, штаны, плащ и пустился, не прихватив прочей экипировки, галопом, совсем один, в юго-восточном направлении. Совсем один: если этот факт достоверен, то он весьма красноречиво свидетельствует о чувствах, которые питал герцог в отношении своих котантенских вассалов. Вильгельм переправился через реку Вир, предпочтя опасный брод близ Сен-Клемана — лишь бы оказаться подальше от Байё, где собрались заговорщики во главе с Ренуфом. На заре он прибыл в Рие, сеньор которого, Юбер, верный вассал, принял его и после короткой передышки дал ему свежего коня и троих сыновей в сопровождающие. Услуга эта не пропала даром: придет время, и герцог сделает одного из них епископом Се. А пока что они во весь опор мчались, выбирая окольные пути, в Фа-лез, где для Вильгельма было надежное убежище. Прибыв, наконец, в город, он укрылся за его прочными стенами.

Итак, мятежники фактически проиграли первый тур борьбы. В свою очередь укрывшись в собственных замках, они через посыльных поддерживали друг с другом связь. Видимо, тогда некоторые из них стали склоняться к мысли о возведении Ги де Брионна в герцогское достоинство. Хотя никакой противник непосредственно не угрожал ему, в Фалезе Вильгельм чувствовал себя в полной изоляции. Герцогство, казалось, ускользало от него: вассалы не отвечали ему, приказы не передавались. Положение казалось безвыходным.

Именно тогда восемнадцатилетний герцог впервые сделал в полном смысле этого слова политический шаг, причем совершил его в той манере, деловой, реалистичной, но вместе с тем приводящей в замешательство своей кажущейся простотой, которая скоро станет определять его стиль правления. Возвращаясь в иерархическую систему вассальных отношений, из которой его враги как раз пытались выйти, он решил обратиться за помощью, именно в силу вассального соглашения, к королю Франции. Тот действительно в свое время признал его герцогом Нормандии и принял от него вассальную присягу, и теперь наступил такой случай, когда ему надлежало исполнить свои обязательства в качестве сеньора. Вильгельм, естественно, решил прибегнуть к обычному праву, лишь предварительно разведав обстановку и хорошенько взвесив все обстоятельства. Дело в том, что, каким бы ни был юридический фасад, отношения короля с его прямыми вассалами в большей мере, нежели отношения сеньоров с их вассалами, основывались на реальном соотношении сил. У Вильгельма было время обдумать эти обстоятельства в течение томительных месяцев пребывания в Фалезе, где он совещался со своими вассалами, сохранившими верность ему. Он конечно же знал, что хотя Ги де Брионн и имел по материнской линии некоторые права на Нормандию, по отцовской линии у него были не меньшие права на Бургундию, что создавало серьезную угрозу для владений короля, которые оказались бы, завладей Ги обоими этими доменами, зажаты с двух сторон, точно в тисках, землями одного и того же сеньора. Король Генрих тем более не мог игнорировать эту угрозу, что на его глазах неудержимо росло могущество дома Анжу. В 1044 году Жоффруа Мартел ь отобрал у сыновей Эда де Блуа город Тур и потребовал, чтобы старший из них, Тибо, от имени всего рода окончательно отказался от области Турень, пятнадцать раз поклявшись на святых мощах!

Пока Ги де Брионн собирал своих союзников, Вильгельм осенью 1046 года покинул Фалез, лично направившись к королю, в Пуасси, Лан или Компьень, где тот любил останавливаться. Генрих I тоже, надо полагать, кропотливо обдумывал возможные выгоды и потери от предстоявшей кампании. И все же в этой экстремальной ситуации куда большее значение, нежели рациональные соображения, имели мощные эмоциональные побуждения, диктуемые вассальными связями. Генрих согласился прийти на помощь своему вассалу. Правда, имевшиеся в его распоряжении средства были невелики, и на подготовку у него ушла вся зима. В начале весны он располагал войском, хотя и весьма скромным. Что же касается Вильгельма, то он сумел воспользоваться восстанием, поднявшимся против Ги де Брионна в землях, где его засилье казалось нестерпимым для местных жителей. Вооруженные отряды направились к Фалезу, преисполненные решимости защитить своего законного герцога, который стал собирать свои войска на равнине, раскинувшейся к югу от Кана, где находились владения мужа Арлетты. И на этот раз Вильгельм получил огромную поддержку от родственников по материнской линии.

Король двигался с юго-востока, через Мезидон. Ги де Брионн, готовясь нанести решающий удар, двигался со своими людьми с запада. Они форсировали реку Орн разрозненными отрядами. Противники встретились незадолго перед Пасхой в месте, именуемом Валь-эс-Дюн, километрах в десяти от Кана, на холмистом плато размером пять на три километра. Именно там произошло первое крупное сражение Вильгельма (вторым и последним будет, спустя почти двадцать лет, битва при Гастингсе), одно из немногих в военной истории XI века. Лицом к лицу сошлись два войска: с той и другой стороны бойцы были облачены в доспехи, всадники и пехотинцы, вооруженные мечами, боевыми топорами, пиками и рогатинами, собирались вокруг своих сеньоров, образуя отдельные отряды. Один из отрядов мятежников численностью 140 человек демонстративно держался в стороне, поскольку его предводитель Рауль Тессон вдруг заколебался. Он заметил на противоположной стороне поля, на котором только что завязалось сражение, своего герцога и внезапно осознал всю тяжесть преступления, которое собирался совершить: нельзя убивать собственного сеньора. Окольным путем и без оружия он приблизился к Вильгельму и ударил его своей перчаткой: ведь он поклялся нанести удар герцогу и теперь не мог считаться ни убийцей, ни клятвопреступником... Затем он вернулся к своим, которых вплоть до окончания сражения благоразумно удерживал от участия в битве, и лишь когда победа стала склоняться на сторону Вильгельма, он бросил все свои силы ему на помощь.

Сражавшиеся издавали боевые кличи — у каждого отряда был свой, коим служило название фьефа сеньора или имя святого покровителя. Поле огласилось невообразимым гамом, в котором боевые кличи слились с воплями и проклятиями, исторгавшимися из груди раненых, и топотом конских копыт. Звенели мечи, ломались копья. Трусы, бросив поводья, пускались в бегство под ритмичное раскачивание уже бесполезных щитов. Бились отряд против отряда, и каждый мог видеть лицо предводителя противника. Один французский рыцарь разрубил врага сверху донизу, а боец из Котантена ударом копья свалил короля Генриха, столь прочно сидевшего в седле, что конь рухнул вместе с ним. Однако королевские доспехи пробить не удалось. Граф де Сен-Поль со своими французами устремился на подмогу государю, разя наповал напавших на него. Видевшим это нормандцам случай показался забавным, и вскоре по стране пошло гулять фривольное присловье: «Копье из Котантена сразило суверена».

Вильгельм, в свою очередь, высматривал в гуще сражавшихся того, кого считал своим главным обидчиком, — вероломного виконта Ренуфа. Именно ему он собирался лично отомстить, в чем проявилась одна из основных черт его характера: никогда не забывать обиды. Наконец он добрался до Ренуфа, и они схватились в поединке. И опять случилось то, что нельзя назвать иначе как вассальным рефлексом: меч выпал из руки Ренуфа, а сам он, затрепетав, в ужасе обратился в бегство. Вильгельм в сопровождении отборных бойцов гнался за ним по пятам, в то время как повсеместно началось отступление мятежников, бросавших на произвол судьбы раненых и пехотинцев и думая только о себе, галопом устремившихся в направлении Котантена. Однако им предстояло опять переправляться через реку Орн, и в местах переправы вновь завязалось сражение, так что к вечеру жители Кана увидели свою реку обагренной кровью, а уносимые течением трупы забили водопроводные желоба мельниц.

К ночи на поле битвы остались одни только победители. Ги де Брионн, временно отступив, укрылся за стенами своего замка, где собралось немалое количество его войска. Гримуль дю Плесси, попавший в руки Вильгельма, был в кандалах брошен в темницу Руана. Этот несчастный, тщетно уверявший победителей в своей доброй воле, требовал дать ему возможность оправдаться в судебном поединке. Вильгельм согласился, и уже договорились о времени, однако в назначенный день Гримуля нашли мертвым в его темнице; скорее всего, он умер не своей смертью. Вильгельм роздал его имения церкви.

Война еще не была для него выиграна, хотя угроза и отдалилась, по крайней мере, на время. Одержанная Вильгельмом победа ослабила сопротивление врагов в достаточной мере, чтобы позволить ему развить свой успех. Все источники, относящиеся к тому времени, единодушно свидетельствуют, что после сражения при Валь-эс-Дюне число незаконно возведенных замков уменьшилось: одни из них были разрушены герцогом, а другие снесены самими хозяевами, опасавшимися его вмешательства. Множились заверения в полнейшей преданности, а бароны, наиболее склонные к компромиссу, вновь приносили вассальную присягу, а некоторые из них даже давали герцогу заложников.

Победа при Валь-эс-Дюне в принципе обеспечила Вильгельму суверенную власть над классом феодалов в целом, отныне слишком разобщенным, чтобы вновь пускаться на подобного рода авантюры. Деятельность центробежных сил была решительным образом пресечена. Если в дальнейшем и возникали волнения, то они более не ставили под вопрос достижений молодого герцога. Тогда же Вильгельм воздал по заслугам и мятежному руанскому купечеству, в порядке наказания лишив его привилегий — по крайней мере, тех из них, которые были вырваны у него в момент наибольшей для него угрозы. Положение дел в соседних с Нормандией территориальных княжествах укрепляло его в мысли, что теперь он получил передышку, которую надлежит как следует использовать. Граф Фландрии Балдуин тогда ввязался в войну против императора Священной Римской империи. Бретань сотрясали династические распри: опекун малолетнего герцога Конана незаконно захватит власть, лишив его свободы, и правил вместо него; в 1047 году сторонники силой освободили его, в результате чего вспыхнула межклановая война, продолжавшаяся не менее 15 лет.

В то время как Нормандское герцогство успешно прошло через полосу испытаний, закаливших дух его молодого герцога, в Риме развернулись события, оказавшие большое влияние на будущее Церкви и всего христианского мира. В 1045 году папа Бенедикт IX, сын графа Тосканского, за деньги уступил место на папском престоле одному из своих родственников, который и взошел на этот престол под именем Григория VI. Возмущенный подобного рода делячеством, император Генрих III изгнал из Рима обоих пройдох, передав папскую тиару епископу Бамбергскому. Вплоть до смерти Генриха III, постигшей его в 1056 году, друг друга сменяли трое пап-немцев, тесно связанных со своим покровителем, который возводил их на папский престол и помогал им в деле административного и морального обновления Церкви, что послужило началом как реформы, получившей название григорианской, так и, в более отдаленной перспективе, борьбы между империей и папством.

Несмотря на свою молодость, Вильгельм демонстрировал столь редкие в то время среди князей качества политика, позволявшие ему выявлять основные факторы, определявшие ситуацию в короткой и дальней перспективе, и незамедлительно реагировать надлежащим образом. Сразу же после победы при Валь-эс-Дюне он, предоставив самим себе Ренуфа и его беглецов, отошел в Кан и созвал там ассамблею своих светских и духовных вассалов.

Этот «собор», на который съехалось, помимо большого числа баронов, все высшее духовенство Нормандии, спустя несколько недель после упомянутого сражения открылся в Воселе, близ Кана. На нем от имени герцога был провозглашен «Божий мир» на всей территории герцогства, соблюдать который клятвенно обещали все присутствовавшие сеньоры, присягнувшие на святых мощах, доставленных из различных церквей. До сих пор все начинания духовенства в этом отношении наталкивались на безразличие, а то и на сопротивление князей и крупных баронов; отдельные положительные результаты время от времени достигались исключительно благодаря епископам, да и то в ограниченных масштабах. В Нормандии герцоги всегда рассматривали поддержание гражданского мира как свою исключительную компетенцию. Однако события последних двенадцати лет, видимо, поколебали эту уверенность Вильгельма и клириков из его ближайшего окружения. Идея «Божьего мира» пробивала себе путь в церковной среде. Можно предположить, что даже архиепископ Руанский Може, которого трудно было заподозрить в любви к молодому герцогу, поддерживал его в этом отношении. Вильгельм понимал, что только Церковь располагает престижем, необходимым для того, чтобы с надеждой на успех взяться за искоренение такого зла, как частные войны. Вместе с тем он знал, как использовать эту ситуацию в собственных интересах. Он, взяв инициативу в свои руки, потребовал, чтобы собор провозгласил «Божий мир», после чего в качестве герцога объявил обязательным соблюдение его на всей территории Нормандского герцогства. Проявив подобным образом твердость характера, он устранил необходимость в создании лиг мира, которые, как он опасался, могли бы породить новые частные центры власти и тем самым послужить, как это бывало в других местах, причиной анархии.

«Божий мир», провозглашенный в Воселе, предполагал (возможно, по примеру фламандских постановлений) запрет каких-либо военных действий не только с вечера среды до утра понедельника, но и с первого дня Рождественского поста до последнего дня недели, следующей за Крещением Господним, с первого дня Великого поста до последнего дня недели, следующей за Пасхой, в период за три дня до Вознесения до последнего дня недели, следующей за Троицей. Правда, эти ограничения не распространялись на герцога как верховного гаранта мира и порядка, сохранявшего (точно так же, говорилось в тексте постановления, как и короли) за собой право вести войну в любое время. Это исключение, необходимое для обеспечения «Божьего мира», было сопряжено с известным риском для Церкви, но у нормандского духовенства не оставалось иного выбора, и с этого момента наиболее здравая и просвещенная часть его сделала ставку на Вильгельма.

Синод предусмотрел также и различные меры наказания, от тридцати лет изгнания до семи лет публичного покаяния, применявшиеся в связи с разного рода преступлениями против личности и имущества.

Последующие синоды, 1061-го, а затем 1064 годов, уточняли постановления синода 1047 года, однако именно с этого времени «Божий мир» стал институциональной основой Нормандии, юридическим фундаментом герцогской власти. Герцог взял на себя обязанность приводить в исполнение приговоры в отношении нарушителей, но выносить вердикты он предоставил церковным судам. Похоже, Вильгельм с этого времени и вправду убедился в превосходстве церковной юрисдикции как учреждения, имеющего хорошую основу и потому неоспоримого, в высшей степени заинтересованного в поддержании мира. На протяжении всех лет своего правления он благосклонно относился к расширению судебной компетенции Церкви, которую он слишком крепко держал в своих руках, чтобы опасаться ее. Случалось, что он отменял церковный приговор, который находил слишком мягким, вызывал виновного в собственный суд и увеличивал ему меру наказания. Вместе с тем Вильгельм не упускал ни малейшей возможности для расширения сферы действия герцогской юстиции за счет судебных полномочий сеньоров.

«Божий мир», действовавший в течение большей части года, обеспечивал нормальную экономическую жизнь и регулярное функционирование существовавших тогда государственных институтов. В экономическом отношении перемирие было выгодно прежде всего крестьянам и горожанам, а через посредство фискальной системы — и герцогу. В исторической перспективе оно содействовало слиянию церковных и светских доменов, сближению Церкви и государства. Вместе с тем «Божий мир» как таковой, не увеличивая авторитета правителя, был лишен политического значения, поэтому в большей части Европы он оставался лишь временным установлением. Только герцог Нормандский сумел превратить его в инструмент своей политики. Хотя представление о том, что ведение войны является правом сеньора, будет сохраняться в общественном сознании вплоть до XIII века, однако в Нормандии оно еще задолго до этого превратилось в абстрактное понятие, лишенное реального содержания.

Сознавая важность решений, принятых на синоде в Воселе, и желая увековечить память о нем, по его завершении Вильгельм распорядился собрать святые реликвии, на которых произносились слова присяги, и поместить их в часовне, которую он специально для этого построил на берегу реки Орн в пригороде Кана. Жители Нормандии дали этой часовне два дополняющих друг друга названия: Ту-ле-Сен (часовня Всех Святых) и Сент-Пэ (часовня Святого Мира).

 

Глава четвертая.

СОБИРАНИЕ СИЛ (1047-1055)

Осада Брионна

Против мятежных баронов Бессена и Котантена Вильгельм не предпринял какой-либо карательной экспедиции. Возможно, для этого у него просто не было средств, однако не исключено и то, что он предпочел не применять силу в отношении этих упрямцев. Подобного рода благоразумная умеренность принесла положительные результаты: Гильом Жюмьежский свидетельствует, что к 1055 году все бывшие мятежники примирились с герцогом. Некоторые из них, у кого он сначала конфисковал владения, впоследствии были прощены им. Так, он пожаловал аббатству Мармутье земли, которыми владел в Гернси Неель де Сен-Совер, нашедший убежище в Бретани, но в 1054 году Неель вновь появился при его дворе и снискал его милость. Такая же участь ждала и Ренуфа — признак успешности политики умиротворения.

Зато Ги де Брионн остался на месте, не желая уступать. Возможно, имело смысл сразу же после сражения при Валь-эс-Дюне провести против него молниеносную кампанию, однако Вильгельм предпочел заняться созывом собора в Воселе. Тем самым он дал Ги возможность закрепиться в Брионне и накопить там необходимые запасы продовольствия. Лишь в конце 1046 года, или весной следующего, он принял решение об осаде укрепленного города противника.

Эта осада продолжалась целых три года! Построенный на острове, образованном двумя рукавами реки Риль, Брионн к тому же был еще окружен стенами, а в центре его возвышалась каменная башня. Толщина стен и близость реки не позволяли осаждавшим прибегнуть к испытанной тактике осады — поджогу. Штурм же столь хорошо укрепленного города был сопряжен с огромными потерями и почти наверняка закончился бы неудачей. Вильгельм всегда старался избегать этого, так что ему не оставалось ничего иного, кроме как приступить к осаде Брионна. Подвергнув опустошению окрестности, он распорядился возвести вокруг города осадные башни, дабы держать осажденных под контролем и пресекать их вылазки. Для строительства привлекались крестьяне из окрестных деревень. Эффективность этих деревянных сооружений была весьма посредственной. Осадная техника XI века оставалась бессильной против каменных оборонительных сооружений. В течение многих лет, когда молодой герцог Вильгельм отвоевывал свое герцогство у баронов-захватчиков, он на собственной шкуре испытал, какую грозную силу представляет собой хороший замок и сколь трудно утвердиться в контролируемом им регионе. Из этого опыта он извлек надлежащий урок. Отныне он будет систематически использовать замки, уже имевшиеся или которые еще предстояло построить, чтобы сдерживать, регион за регионом, малейшие поползновения к мятежу. Вдоль границ его владений протянется цепь оборонительных сооружений, связанных между собой и с главными городами дорогами, находившимися под его юрисдикцией.

Впрочем, нам мало известно о стратегии и тактике, которые использовались им в ходе этих войн. По крайней мере, его репутация непобедимого владыки, которой он пользовался на протяжении всех лет своего правления, создавалась не только за счет его личных качеств, но и благодаря созданной им военной организации, которая, формально основываясь на вассальной зависимости, приобрела специфический нормандский характер. С окончания смуты, которой ознаменовалось его малолетство, и вплоть до завоевания Англии Вильгельм методически создавал инструмент, уникальный по своей эффективности в тогдашней Европе. Подобно своим предшественникам, он имел личную гвардию, состоявшую из воинов, живших в его доме, но главной его заслугой было создание постоянного войска из рыцарей, которым он жаловал в качестве фьефа земли, конфискуемые у Ричардидов по мере одержания побед над ними. Тем самым он удерживал бедных рыцарей от намерения отправиться на поиски счастья в Италию, Византию или Испанию. Получив от герцога земельное пожалование, рыцарь должен был нести службу в его войске. Продолжительность этой службы составляла сорок дней в году, причем каждый вассал являлся на службу полностью экипированным за свой счет. Герцог мог продлить срок пребывания их на службе, беря на себя все расходы, начиная с сорок первого дня. На поле битвы войско подразделялось на боевые единицы по десять рыцарей с их пехотинцами; этими подразделениями командовали коннетабли.

Нормандскому войску были присущи все недостатки, характерные для любой армии того времени: постоянные трудности с продовольственным снабжением, крайнее несовершенство управления и сопряженная с этим неслаженность действий, даже если командование осуществлял энергичный и толковый полководец. Поэтому даже Вильгельм, умевший максимально эффективно использовать имевшиеся в его распоряжении средства, старался избегать так называемых сражений по всем правилам военного искусства. Зато он не чурался своего рода поединков между правителями, которые тогда практиковались государями и вдохновляли поэтов на сочинение эпических поэм; такому сражению предшествовала отправка к противнику пышно разодетого гонца, передававшего вызов, размахивая жезлом и правой перчаткой своего господина. Решительность Вильгельма как командира и его личный авторитет придавали нормандскому войску сплоченность и мобильность, довольно редкие для той эпохи. Его отряды пехотинцев, вооруженных луками, внушали ужас противнику. Оружием всадников в его войске служили меч и легкое копье, представлявшее собой двухметровое ясеневое древко с железным наконечником и предназначенное для метания.

Вильгельм мало заботился о рыцарской этике и пренебрегал продиктованными ею манерами поведения. Стремительность локальных акций, сильной стороной которых были внезапность, военная хитрость и порой незамысловатые уловки (симуляция беспорядочного отступления, распространение ложных слухов), он дополнял тактикой выжидания и постоянно сочетал военные действия с политикой таким образом, что не раз производил на современников впечатление двуличного человека.

На протяжении всех трех лет, пока Ги де Брионн дразнил его с высоты неприступных стен своего города, Вильгельм, похоже, не покидал долины реки Риль. Этот регион, расположенный в сорока километрах от Руана, от которого его отделяли лесные массивы, представлял собой географический центр герцогства, удобный как место сосредоточения сил. Время работало на герцога: ничто не торопило его, тогда как провал поспешной акции мог иметь фатальные последствия. В полевом лагере, где он провел, осаждая противника, три лета, и на импровизированных зимних квартирах, где прошли две или три зимы, вокруг Вильгельма стал формироваться небольшой двор, при котором царила дружеская, но вместе с тем и деловая атмосфера, группа приближенных, при поддержке которых он в течение четверти века созидал величие Нормандии. Видимо, именно тогда у самого Вильгельма и этих его особо доверенных лиц, людей с различными темпераментами, но объединенных общим интересом и преисполненных добрыми чувствами к своему господину, стала формироваться в общих чертах определенная политическая идея. Действительно, к концу осады Брионна или чуть позже Вильгельм настойчиво добивается матримониального альянса с одним из знатных княжеских домов, участвует в интригах англосаксонского двора и порывает с анжуйцами — политические шаги, между которыми просматривается определенная связь и результаты которых в конце концов сойдутся у намеченной цели...

В центре этой группы единомышленников, с которой Вильгельм более не расстанется, находился его друг детства, верный Вильгельм Фиц-Осберн, хотя и не слишком утонченный, однако добрый советчик в повседневных делах, славный своей силой и отвагой, первый в войске после герцога и ближайший его сотрудник в государственных делах, подпись которого стоит на большинстве официальных документов Нормандии того времени. Рядом с герцогом находился, деля с ним общую судьбу, его дальний родственник Роже II Монтгомери, виконт Йемуа, наделивший себя в хартии, пожалованной аббатству Троарн, гордым званием: «Я, Роже, самый нормандский из всех нормандцев». В 1048 году он взял себе в жены уже известную нам Мабиль, последнюю из потомства Гильома де Беллема, и этот брак положил конец попыткам упомянутой сеньории отложиться от герцога Нормандского. Сама Мабиль, маленькая болтливая женщина, отважная, но вместе с тем вспыльчивая и жестокая, унаследовала худшие черты характера своего отца и его предков. Жители Перша, сеньором которых теперь стал Роже, сохранили во глубине души неприязненное отношение к семейству герцога. Таким образом, положение Роже в течение долгого времени оставалось весьма деликатным. Он даже не принял участия в экспедиции 1066 года и если впоследствии занимал в Англии самые высокие посты, то исключительно благодаря личной привязанности к нему Вильгельма.

В компанию этих двадцатилетних рыцарей, возмужавших вместе со своим герцогом, в течение пяти лет входил и Роберт де Гранмениль, племянник Гильома Фиц-Жере, герцогский оруженосец. Около 1050 года при дворе появился человек лет тридцати, дальний родственник правящей фамилии, по имени Гильом — Гильом из Пуатье. Рыцарь, ставший клириком, он тогда как раз прибыл из Пуатье, где в течение многих лет учился в различных школах, в частности в школе аббатства Святого Илария, одной из наиболее знаменитых в то время, где издавна преподавались науки тривиума. Книжная ученость вновь прибывшего, весьма обширная по тем временам, отличалась более светским содержанием, чем у Ланфранка: Гильом из Пуатье знал произведения Тита Ливия и Цезаря, Саллюстия и Тацита, Светония, Ювенала и Вергилия, усвоив их выразительную систему. Герцог принял его в качестве капеллана, а впоследствии он стал архидиаконом Лизьё.

Вильгельм продолжал опираться на поддержку семьи своей матери. Его два сводных брата были еще детьми, и тем не менее одного из них, Одо или Эда, в конце 1049 года, когда умер Ричардид Гуго, епископ Байё, он назначил его преемником. Одо было тогда лет десять — двенадцать. Поступая подобным образом, Вильгельм следовал традиции своих предшественников, которые всегда старались передавать епископства членам своего семейства. Возможно, уже тогда он разглядел в Одо задатки исключительных дарований. Гильом из Пуатье превозносит до небес благородство, доброту, честность, смирение и воспитанность этого мальчика — драгоценные качества во времена, когда кафедру Руанского архиепископства занимал Може: Жоффруа де Монбрэ, красивый и доблестный рыцарь из Котантена, назначенный в 1048 году епископом Кутанса, нашел епископскую резиденцию в руинах, кафедральный собор лишенным богослужебных книг, литургической утвари и прав собственности, а вместо соборного капитула — пять невежественных каноников. Одо, сложная и неоднозначная личность, если и не являлся широко образованным человеком, то, по крайней мере, не был лишен вкуса. В качестве епископа он заботился о просвещении своего духовенства, посылая за свой счет одаренных молодых людей совершенствовать свои знания в школы Льежа и других городов. Меценат и любитель красивых вещей (притом что с каждым годом в нем все больше проступала брутальная натура), он был хорошим советником по политическим вопросам и отважным воином на поле битвы. Алчный и расточительный, не слишком строгих нравов, почти лишенный качеств церковника, он тем не менее оставался на протяжении 35 лет одним из главных помощников своего брата.

Осенью 1049 года до Брионна дошел слух, что Ланфранк, ставший приором Бекского монастыря, неприязненно высказался о матримониальных планах Вильгельма. Тот вышел из себя, заподозрив Ланфранка в поддержке сепаратистских устремлений Ги: ведь Бек находился совсем рядом с Брионном. В припадке ярости герцог приказал сжечь одно из крестьянских хозяйств, принадлежавших аббатству, — предупреждение, которым сопровождался приказ поскорее убраться, адресованный приору, этому высокомерному ломбардцу. Ланфранк, не вступая в пререкания, сел на лошадь и отправился в путь. Но Бекский монастырь был беден, поэтому приор оседлал хромую клячу, которая едва тащилась. Увидев это, герцог опять дал волю своему гневу. Тогда язвительный итальянец, остановившись, обратился к нему со словами: «Если б ты мне подарил лошадь получше, я бы поехал быстрее!» Все громко расхохотались. Герцог увидел перед собой человека совершенно в своем вкусе. Велев Ланфранку возвратиться, он вместе с ним приехал в Бек, открыл ему все свои заботы и попросил совета.

Вероятно, Вильгельм слышал о ломбардском ученом с тех пор, как тот появился в этом регионе, и знал о его достоинствах. Отныне между ними установился союз, который никто и никогда не подвергал сомнению. Сотрудник Вильгельма до самого конца его правления, образуя с ним одно нерасторжимое целое, Ланфранк благотворно, в умеренно консервативном духе, влиял как на герцога лично, так и на его политику. Нередко благодаря ему приобретали ясное выражение и действенность на длительную перспективу идеи, смутно бродившие в голове Вильгельма. Ланфранк олицетворял собою постоянную связь Вильгельма с папской властью — связь, благодаря гибкости которой удавалось на протяжении сорока лет избегать открытых конфликтов, серьезных столкновений, и каждой из сторон использовать в своих интересах достижения партнера. Если Вильгельм за эти сорок лет сумел первым в феодальном мире создать государство, достойное называться государством, то частично он был обязан этим Ланфранку.

В 1050 году Ги де Брионн, побежденный голодом, сдался. Терпение Вильгельма одолело его. С падением Брионна никто более не ставил под сомнение право герцога на власть и владения. Возможно, кое-кто из недавних мятежников немало был удивлен, узнав о капитуляции казавшегося неприступным замка. Урок пошел впрок: они поняли наконец, что за человек был их герцог.

А тот и не думал мстить поверженному противнику. Конфисковав некоторые из его владений, он простил Ги и даже предложил ему сохранить за собой донжон Брионна в качестве герцогского шателена. Милосердие представлялось Вильгельму более разумным и даже более полезным, чем суровое наказание. Не исключено также, что он собирался возвратить свою дружбу этому кузену, с которым провел часть своего детства. Однако Ги, смиренный и униженный, отказался от этих предложений, предпочтя возвратиться в родную Бургундию, герцогом которой стал его брат. Он и там пытался сеять смуту в тщетной надежде выкроить для себя княжество; спустя лет десять следы его затерялись.

История одного собора и... женитьбы

В октябре 1049 года в Реймсе открылся в присутствии папы Льва IX, годом ранее занявшего Святой престол, церковный собор. К тому времени этот понтифик уже успел издать ряд канонических законоположений, предусматривавших смещение плохих священников и искоренение симонии, и теперь созывал соборы в Италии, Франции и Германии, чтобы на месте изучить возможности для реализации намеченных мер. В Реймсе епископы Кутанса, Авранша, Се, Байё и Лизьё, представлявшие нормандское духовенство (Може, архиепископ Руанский, блистал своим отсутствием), благосклонно отнеслись к предложениям папы. На следующий год на синоде в Руане нормандское духовенство установило для себя следующие принципы: осуждение симонии; запрет на продажу церковных званий и должностей и на взимание платы за крещение; утверждение требований, предъявляемых к возрасту и уровню образования претендентов на церковные должности; обязанность епископов пребывать в своих епархиях, а монахов — в своих монастырях; запрет епископам осуществлять пожалование в феод церковных земель.

Некоторые епископы, даже весьма благонамеренные, с трудом расставались со своими застарелыми привычками. Епископ Жоффруа де Монбрэ, трудясь над восстановлением своей епархии, хотя и мало обращал внимания на предписания римского понтифика, однако в долгосрочной перспективе его начинания вели к той же цели. Духовенство Манса представило на рассмотрение собора в Реймсе скандал, который уже несколько месяцев продолжался в их городе: опекун юного графа Мэна, вступив в конфликт с епископом Жервэ, обратился за помощью к Жоффруа Мартелю, графу Анжуйскому Тот был рад представившемуся случаю распространить свое влияние на север и в 1047 или 1048 году напал на Мане, захватив и бросив в тюрьму Жервэ. Лев IX потребовал от Жоффруа явиться к нему на ближайший собор, который должен был вскоре собраться в Майнце. В ответ на это Жоффруа беззастенчиво предложил папе самому явиться в Анжу и на месте ознакомиться с положением дел; в Майнце он, естественно, не появился. Жервэ оставался в заточении, и Лев IX, устав ждать, в 1050 году отлучил Жоффруа Мартеля от церкви.

К Иву, епископу Се, в епархии которого незадолго перед тем рухнул кафедральный собор, Лев IX обратился с горькими упреками, возложив на него ответственность за этот инцидент. Он приказал ему восстановить храм. Для Ива этот приказ создавал серьезные финансовые проблемы, для решения которых он отправился в Южную Италию, к своим соотечественникам-нормандцам, в надежде выпросить у них нужную сумму. Сначала он прибыл в Апулию, а оттуда проследовал в Константинополь. Домой он вернулся спустя несколько лет, обремененный золотом и фрагментами драгоценной реликвии — Истинного креста, которые получил в подарок от василевса.

Одно из постановлений, принятых на соборе в Реймсе, запрещало вступать в брак родственникам до седьмого колена, и на основании этой новой юридической нормы тут же было вынесено несколько приговоров, осуждавших подобного рода недопустимые брачные союзы. Такая поспешность несомненно имела свою подоплеку. Папа Лев IX и его советники, какими бы теоретическими соображениями они ни руководствовались, видимо, оказались, пусть сами того не желая, замешанными в интригу. По крайней мере, при нормандском дворе никто не сомневался в этом. Возможно, нормандские епископы по наущению Може (о чем Вильгельм, как он сам уверял, будто бы доподлинно знал) донесли о матримониальном проекте своего герцога. Не исключено также, что они просто попросили от его имени разрешения на брак, в чем им было отказано. Как бы то ни было, постановление синода в Реймсе создавало препятствие для реализации появившегося в 1049 году у Вильгельма намерения жениться на дочери графа Фландрии Матильде.

Вильгельму уже исполнилось двадцать лет; редко когда правитель столь долго тянул с выбором для себя супруги. Возможно, бароны уже поторапливали герцога со вступлением в брак. Однако подобного рода брачный союз всегда содержал в себе политический аспект. Вильгельму необходимо было заключить такой брак, который возвысил бы его в глазах как короля Франции, так и его собственных вассалов, поставив его вровень с владетельными князьями. Но до победы при Валь-эс-Дюне какое знатное семейство согласилось бы отдать ему в жены свою дочь? С другой стороны, хотя победоносное завершение борьбы за власть близилось, тем не менее оно еще не было достигнуто. Нормандские бароны, хотя и побежденные, не были окончательно укрощены, а в Мэне набирали силу грозные графы Анжуйские. В этих условиях мотивировка замысла Вильгельма была вполне убедительна. У графа Фландрии Балдуина V как раз имелась дочь на выданье, как говорили, свободная от брачных обязательств, поскольку ее помолвка с неким знатным англосаксом недавно была разорвана. Рассказывали, что она красива, воспитанна, добродетельна. В ее жилах текла, ввиду прямого и законного родства, кровь Альфреда Великого и даже самого Карла Великого. Конечно, фламандцы были давними и злейшими врагами нормандцев, однако за последние лет двадцать графы Фландрии обратили свои взоры в другую сторону. Балдуин IV Бородатый закрепился в Камбрэ и Валансьене, получил от императора во владение Вальхерен и нижнюю часть долины Эскот, а также завоевал часть Брабанта. Балдуин V занялся проведением работ по осушению низинных земель, и для выяснения отношений между

Нормандией и Фландрией у него практически не было ни времени, ни желания. Оставалась Англия, в которой фламандцы поддерживали, в пику Эдуарду, Эмму и «датскую партию» в расчете на бог весть какие перспективы. Балдуин V был свояком короля Франции — удобный повод для того, чтобы укреплять полезное сотрудничество с ним против Анжу, а возможно, и для новых авантюр. Наконец, Вильгельм не мог не знать, что Балдуин V, в течение двух лет находившийся в состоянии войны с императором, испытывал серьезные затруднения, при которых ему представлялась весьма желательной если не военная, то, по крайней мере, дипломатическая поддержка. В 1049 году соединенный англо-датский флот, имевший своим союзником императора, угрожал побережью Фландрии. Отношения Вильгельма с королем Эдуардом позволяли ему выступить в качестве посредника при условии, что фламандцы откажутся и далее поддерживать Эмму. Гильом из Пуатье туманно намекает на переписку, которую во время осады Брионна якобы вел Вильгельм с императором — дополнительная причина для Балдуина поторопиться выдать свою дочь замуж за правителя Нормандии.

Вильгельм и сам предпринял необходимые шаги. Хроника XIII века повествует, как Матильда, получив предложение, с презрением отвергла сватовство бастарда. Ее слова передали Вильгельму, и он, оскорбленный, вскочил на коня и во весь опор помчался в Лилль, ворвался в зал графского замка, накинулся на юную девицу, повалил ее на пол и располосовал шпорой ее платье. Строптивая фламандка, укрощенная таким манером, признала его своим повелителем, отдав ему свою руку, если не сердце.

Генеалогическая путаница не позволяет точно определить степень родства жениха с невестой: шестое, пятое или может быть даже четвертое каноническое колено. Во всяком случае, оно подпадало под запрет, установленный на соборе в Реймсе. Однако Вильгельм не мог и не хотел отказаться от задуманного. В первой же своей беседе с Ланфранком он поинтересовался его мнением по этому вопросу и нашел его неопределенным, если не прямо негативным. И тем не менее его первым поручением своему новому другу было ведение переговоров с Римом для устранения возникшего препятствия. Какой бы ни была степень родства Вильгельма с Матильдой, всегда оставалась возможность получить у папы римского разрешение на брак. Отказ в этом указывал на существование заговора, зародившегося в самой Нормандии: Може, прикрываясь решениями собора, делал все возможное, чтобы сорвать матримониальный проект герцога. Поручая Ланфранку заботы по решению возникшей проблемы, Вильгельм тем самым втягивал его в свою игру. Что же до него самого, то он с головой окунулся в эту аферу, со страстью двадцатилетнего юноши, охваченного желанием заполучить высокородную девицу, сопротивление которой он уже сломил, но вместе с тем и с резонным убеждением, что этот брак станет главным козырем в его политике, непременным условием его грядущих успехов. Ради этого можно было пренебречь любой оппозицией.

Лев IX, единомышленник и сторонник императора Генриха III, не мог чувствовать ничего иного, кроме недоверия в отношении набиравшей могущество Фландрии. Этот упрямый выходец из Лотарингии с юридическим складом ума опирался в своей политике на решения, принятые собором в Реймсе. Ему до глубины души претило упрямство нормандского князька, посмевшего противиться тому, кого поддерживала единственная бесспорная политическая власть — авторитет обладателя императорского титула и кого окружал ореол возрождавшегося престижа Святого престола. Главной целью своей политики Лев IX ставил сдерживание вмешательства светских властей в дела Церкви. А может быть, брачное законодательство не находилось в исключительном ведении Церкви? Главной проблемой было возвратить Риму (тому самому Риму, который внезапно открывался взорам паломников с вершины холма Монте-Марио с его сотней церквей и разбросанными по семи холмам античными развалинами, напоминавшими о былом величии) его всемирное предназначение, вновь сделать Вечный город тем, чем он был когда-то, главой мира, в двойном, духовном и светском, смысле этого слова. Ради этого Лев IX пустился даже на военную авантюру, предприняв безрассудную экспедицию против норманнов Апулии, варваров, коих он уподоблял неверным. Это предприятие закончилось плохо, но все же не отбросило папство назад к тому состоянию упадка, из которого поднял его Лев IX. Разрыв с греческим патриархом Михаилом Керуларием в 1054 году, в результате которого пресеклись последние связи западного христианского мира с восточной церковью, в какой-то мере явился платой за этот подъем. Примечательно, что когда в 1048 году Лев IX после своего избрания на папский престол отправился из Туля, где находилась его епископская резиденция, в Рим, в его свите находился некий клирик по имени Гильдебранд. Крещеный еврей Гильдебранд, породненный с могущественным семейством Пьерлеони, в свое время сопровождал отправленного в изгнание в Германию папу Григория VI, низложенного двумя годами ранее. Общее представление о том, какой должна быть Церковь, предопределило его сближение с Львом IX, который возвел своего молодого компаньона сперва в сан аббата, а затем и кардинала. Так был проложен путь к папскому престолу тому, кто, спустя четверть века став папой под именем Григория VII, не побоится бросить открытый вызов государям мира сего...

Не желая отступить, Вильгельм тем не менее не мог тешить себя надеждой сломить волю папы римского; присущий ему здравый смысл не позволял переходить в лобовую атаку. Пренебрегая запретом, сформулированным на церковном соборе, он вместе с тем выбрал для себя тактику компромисса и соглашения. Ему пришлось хитрить, идти на сделки и волей-неволей участвовать с пользой для обеих сторон в игре, которую вел папа и с которым он как христианский государь, в конце концов, обязан был действовать заодно. Теперь он находился в расцвете своих физических сил, и в нем уже замечалась несколько удивительная для его близких сложность характера. На единственном аутентичном портрете, имеющемся в нашем распоряжении, его изображении на ковре из Байё, перед нами предстает человек с массивной комплекцией, высокого роста, осанистый, с бычьей шеей и крепко посаженной головой, темными волосами, выбритыми на затылке, безбородым лицом, коротким толстым носом и выступающим вперед подбородком. Хотя вышивальщицы, по всей вероятности, и не стремились к достижению точного портретного сходства своих персонажей с прототипами, однако постоянство их черт, многократно повторенных в последующих сценах, позволяет предположить определенную достоверность изображения.

Хроники тех лет сообщают, что Вильгельм имел бравую, но вместе с тем величественную осанку, голос грубый, но речь простую и доходчивую. Умея недвусмысленно излагать свои мысли, он вместе с тем был неразговорчив. Суровый и целомудренный, он имел одну лишь страсть, за чрезмерное увлечение которой нередко порицали его церковники, — охоту. Импульсивный, он был способен умерять свои страсти, когда того требовали соображения высшего порядка, и никогда не злился без причины. Его решительность и хладнокровие на войне давали ему явное преимущество перед большинством противников. От своих предков он унаследовал отвагу, вызывавшую восхищение. Эскорт, сопровождавший и защищавший его в сражении, насчитывал не более десяти человек, иногда уменьшаясь до четырех. Когда в сражении под ним была убита лошадь, он продолжал биться как пехотинец, нанося мечом противнику удары, достойные героя эпической поэмы. Его врожденным свойством была поразительная способность усваивать новое, позволявшая ему быстро ориентироваться в самых непредвиденных ситуациях, добиваться своего и эффективно использовать к собственной выгоде опыт и идеи, заимствованные у других. Это был уравновешенный, методичный, дисциплинированный и расчетливый человек, ужасные вспышки гнева которого редко случались без веской причины. Он обладал доведенным до цинизма искусством играть на исконной взаимной вражде отдельных феодальных родов, противопоставляя их друг другу. У него было мало приятных качеств, поэтому многие историки испытывали к нему вполне понятную антипатию. Он веселился, сообщает Ордерик Виталий, только за столом, но и там оставался трезвым, питая особое отвращение к опьянению. Никогда, по сообщению того же автора, он не пил больше трех кубков вина за одну трапезу. Он любил долгими зимними вечерами у себя в замке в Фалезе посмотреть представление жонглеров или послушать пение под звуки арфы. Малейшая насмешка выводила его из себя; что же до обид, то он не простил ни одной из них.

Вероятно, его трудное детство вселило в него глубокий пессимизм, которым частично объясняются беспощадность, присущая его характеру, сознательная жестокость, иногда — преднамеренные измены. То упорный, то уступчивый, он вместе с тем никогда не позволял отвратить себя от предпринятого начинания. Он был постоянно неутомим, и последнее слово всегда было за ним. Он был реалистом до мозга костей, умея извлекать урок из любой неудачи, снова и снова принимаясь за дело с таким терпением, что в конце концов неуспех оборачивался для него не меньшей пользой, чем успех. Он внушал своему окружению мысль о необходимости беспрекословного подчинения. На протяжении многих лет своего правления Вильгельм неукоснительно следовал идеалу государя—гаранта мира и справедливости на земле. Когда с годами силы его пошли на убыль, ему довелось познать превратности судьбы, и все же на протяжении всего долгого его правления никто в полной мере не преуспел в попытках противиться ему.

Если не препятствовали важные дела, Вильгельм старался каждое утро быть на мессе, а потом еще и на вечернем богослужении. Приближенное к нему духовенство превозносило его набожность. Как рассказывает Гильом из Пуатье, познав премудрость Писания, он вкушал его сладость; глубоко почитая таинство исповеди и причастия, он радел о нерушимости христианской веры, ревностно преследуя ересь, не упуская случая поддержать правое дело Церкви. По-другому отзывались о нем побежденные: англичанин Генрих Хантингдонский, отдавая должное деловым качествам Вильгельма Завоевателя, обвинял его в амбициозности, корыстолюбии, гордыне и бесчеловечности. Вильгельм понимал, что может извлечь для себя пользу из авторитета Церкви, сотрудничая с нею, но вместе с тем и контролируя ее достаточно эффективно, чтобы однажды не оказаться ее узником. Это глубокое убеждение (о чем свидетельствуют его отношения с Ланфранком) сочеталось в нем с твердой верой, зиждившейся на нескольких фундаментальных догмах и удивительным образом свободной от суеверия. Вильгельм видел большую пользу для себя в том, чтобы рядом с ним находился просвещенный и добродетельный клирик. Возможно, сознавая свои слабые стороны (недостаточное образование, полное отсутствие интереса к теоретическим вопросам), он старался окружить себя компетентными людьми, а их могла предоставить ему только Церковь. Он приглашал их к себе отовсюду, проявляя при этом космополитизм, которым отличался его век: в 1066 году почти все крупные монастыри герцогства находились под управлением аббатов, родившихся за пределами Нормандии. Он удачно подбирал кандидатов на высшие церковные должности, умея привязать их к себе дружбой, на которую был весьма щедр, и расставался с ними только в случае их предательства, с чем он в отличие от многих других государей того времени сталкивался крайне редко.

Церковный собор в Реймсе занялся рассмотрением еще одного вопроса, на первый взгляд не связанного с проблемой, вызванной женитьбой герцога Нормандского, но оказавшегося переплетенным с ней и косвенным образом содействовавшим ее решению. Речь шла о еретических заблуждениях некоего монаха Беренгария, преподававшего в школе города Тура. В числе заподозренных в приверженности этой ереси оказался и Ланфранк, когда-то учившийся у Беренгария. По требованию Вильгельма Ланфранк отправился в Рим, дабы очиститься от обвинений в ереси, а заодно и предпринять определенные шаги для решения вопроса о бракосочетании герцога. Как и следовало ожидать, тот на церковном соборе в Риме сумел доказать собственную приверженность истинной вере, попутно напомнив папе о ревностном служении Церкви своего господина — герцога Нормандского Вильгельма. Таким образом, наметилось сближение с Римом. А тем временем, пока Ланфранк пытался получить разрешение на брак Вильгельма, тот уже договорился с Балдуином об условиях заключения брачного союза. Свадьба состоялась, по всей видимости, в 1051 году. Нормандское посольство прибыло встретить принцессу Матильду на границе герцогства. Бодуэн лично сопровождал свою дочь. Оба кортежа встретились в замке Эв, где невесту официально представили членам нормандского двора, а также Арлетте и Эрлуэну де Контевилю, продолжавшим поддерживать тесные отношения с Вильгельмом. В состоявшейся вскоре затем церемонии бракосочетания, видимо, не участвовал ни один из прелатов. Вероятно, негативное отношение Може, если не всего епископата, к выбору невесты заставило герцога доверить проведение церемонии простому капеллану. Затем новобрачные отправились в Руан, где их с радостью встретило население.

Так для Вильгельма и его молодой супруги началась семейная жизнь, продолжавшаяся тридцать два года. Брак этот оказался исключительно прочным, не в пример многим другим правящим семействам той эпохи. Вопреки клеветническим слухам, получившим распространение позднее, уже в XII веке, Вильгельм, по всей вероятности, сохранял безупречную верность Матильде. Он был одним из немногих правителей своего времени, не оставивших после себя ни одного бастарда. С ним пресеклась нормандская традиция заключения невенчанных браков «по датскому обычаю». Не раз за годы своего правления Вильгельм доверял Матильде ответственные политические дела, рассматривая ее как сотрудницу на троне. Она служила для него моральной опорой и, быть может, давала полезные советы. Вильгельм отнюдь не был нежной натурой. Еще долго после его смерти ходили слухи о том, сколь жестоко случалось ему обращаться с Матильдой: говорили, что однажды он, вне себя от ярости, таскал ее за волосы по улицам Кана... Он, несомненно, страстно любил свою жену как рано созревший и наделенный необузданным темпераментом человек, к тому же властный и ревнивый. Матильда, в свою очередь, была типичной представительницей ранней феодальной эпохи — неистовая, страстно увлеченная охотой и верховой ездой, сознающая себя любимой за крепость духа и тела, за правоту суждений и плодовитость. Ничего романтического в жизни этой супружеской пары не было.

У них было десять детей, в том числе четверо сыновей. Трое из них, Роберт, Ричард и Вильгельм, а также, по крайней мере, первая из дочерей, родились до 1066 года.

Обещание короля Эдуарда

После смерти Магнуса Норвежского его преемник Харальд Хардрада, Суровый, возобновил свои притязания на английскую корону. Он, отличаясь непостоянным, но грозным нравом, заслужил репутацию последнего из викингов. До восшествия на трон он бороздил дальние моря, добираясь до арктических широт, командовал личной гвардией василевса, а затем византийской армией, сражавшейся против арабов на Сицилии, считался любовником императрицы Зои и женился на дочери новгородского князя. Он сражался в своем синем облачении на вороном коне, растрачивая богатырские силы в безрассудных авантюрах против мира, оставлявшего все меньше и меньше шансов авантюристам его пошиба. В 1047 году его флот курсировал у южного побережья Англии, а в 1049 году он совершил рейд на Кент, всякий раз находя прибежище в территориальных водах Фландрии. Какую игру вел Балдуин V, допуская это? И какова была закулисная роль Эммы, жившей у него на положении беженки? А что затевал Годвин, старший сын которого, Свен, изгнанный из Англии по решению витенагемота, скорее всего, находился у Харальда? Какое влияние оказали все эти факты на вызревание матримониальных замыслов Вильгельма и на одобрение их Балдуином? Невозможно дать точные ответы на эти вопросы, однако нет сомнения, что в той сложной ситуации между ними существовали связи, пусть слабые и временные.

Эдуард Исповедник во многом был обязан Годвину своим восшествием на английский трон. Вся история этого короля связана, зачастую роковым образом, с историей клана, родоначальником которого стал Годвин. Эдуард болезненно переживал собственное подчинение ему, ревниво относясь к этому своему слишком могущественному подданному. Однако подобного рода чувства подталкивали короля, бесхарактерного человека, скорее к двоедушию и мелким предательствам, чем к проявлениям жестокости. Годвин присвоил себе роль покровителя своего господина, от которого добивался почестей и уступок. С 1045 года представители клана Годвина держали в своих руках ряд графств, цепочкой протянувшихся вдоль южного побережья страны, от залива Уош до Бристольского залива. К 1050 году вся территория королевства под благовидным предлогом административного деления фактически была распределена между шестью лицами, к коим принадлежали Годвин и его старшие сыновья Свен и Гарольд, Леофрик Мерсийский, Сивард Нортумбрийский и, наконец, нормандец Рауль де Мант.

Последний, являясь племянником Эдуарда, последовал за ним в Британию, где тот доверил ему должность графа Херефорда. Вокруг Рауля в этом городе образовалась небольшая колония нормандских рыцарей. Командуя местным ополчением, которое должно было сдерживать набеги кельтов, Рауль тщетно пытался внедрить в англосаксонское ополчение военную тактику его соотечественников — использование в бою кавалерии и строительство столь необходимых для обороны замков. Нормандцы, которых на острове называли «французами», были весьма многочисленны в южной половине Англии. Подобного рода «нашествие» многие считали результатом интриг герцога Нормандского; сам же Эдуард, приглашая с континента, в частности, клириков, пытался влить свежую кровь в англосаксонскую церковь. Он поставил нормандцев во главе трех епископств, а четвертое доверил выходцу из Лотарингии. Роберт Шампар, бывший настоятель Жюмьежского монастыря, испытавший на себе влияние клюнийской реформы и ставший по воле Эдуарда архиепископом Кентерберийским, привез в Англию некоторые реформаторские идеи и принял меры для повышения образовательного уровня своего духовенства. Его примеру вскоре последовали и другие епископы. Нормандское влияние в церковной архитектуре, сказывавшееся еще в начале XI века, в середине столетия заметно усилилось — тогда, надо полагать, не один мастер строительного дела перебрался с континента на остров. Собор Святого Августина в Кентербери, к 1066 году еще не завершенный, напоминает церковь Святого Бенедикта в Дижоне — городе, который, как известно, поддерживал тесные связи с Нормандией.

Среди персонала канцелярии и королевской капеллы число «французов» за годы правления Эдуарда выросло настолько, что англосаксов там почти не осталось. Немало нормандцев находилось и на должности шерифа. Эти люди совершенно не знали местных обычаев и не говорили на языке страны, чем и объяснялись постоянные конфликты и недовольство англосаксонской аристократии. Король надеялся на доброе отношение к себе населения северных регионов — Мерсии и Нортумбрии. Однако северяне, которыми правило семейство эрла Леофрика, не столько поддерживали Эдуарда, сколько пытались использовать в собственных интересах Годвина, которого ненавидел Леофрик. Годвин, смотря по обстоятельствам, то Леофрика настраивал против нормандцев из королевского окружения, то их против Леофрика, действуя то в согласии, то в конфликте со скандинавами острова и норвежцами Харальда Хардрады. При этом сталкивались не столько сами группировки, сколько клиентела, служившая простым орудием и не знавшая постоянной привязанности.

Свояк Эдуарда, граф Эсташ Булонский, хотя и не проживал в Англии, однако поддерживал со своим родственником-королем сердечные отношения, ненавидя при этом англосаксов за их, как он считал, высокомерие. Перед Вильгельмом же Нормандским он заискивал. Таким образом, с 1050 года отчетливо просматривались признаки закулисной возни, таинственного торга, борьбы за влияние на ничтожного Эдуарда, а в конечном счете, учитывая его слабость, — за английский трон. То и дело готовилась какая-то интрига, назревал какой-то заговор, но каждый раз все заканчивалось ничем. Многие историки усматривают за всем этим руку Вильгельма, задолго приступившего к подготовке своего вторжения 1066 года. Это могло быть, но не более того. Положение дел в Англии после смерти Кнута, а особенно с тех пор, как стало ясно (по прошествии шести лет супружества), что у Эдуарда не будет наследника, позволяло высказывать любые предположения и питать самые разные надежды.

Не исключено, что Вильгельм направил Эсташа Булонского с официальной миссией к английскому двору В марте 1051 года, сразу после назначения на кафедру Кентерберийского архиепископства, Роберт Шампар отправился в Рим для получения паллия, символа папского благословения нового архиепископа. По пути он сделал остановку в Нормандии — тогда-то, возможно, и было принято решение о миссии Эсташа. Летом он, переправившись через Ла-Манш, уже был у Эдуарда. На обратном пути с посланником приключилась неприятная история: в Дувре, пока снаряжали к отплытию его судно, он потребовал у жителей города обеспечить ему стол и кров, на что он как гость короля по обычаю имел право. Среди горожан, решивших уклониться от исполнения долга, поднялось волнение, перешедшее в шумную ссору, которая, в свою очередь, переросла в потасовку, настоящее сражение между местными и свитой Эсташа. С той и другой стороны насчитывалось до двадцати убитых. Эсташ возвратился к королю и потребовал незамедлительно наказать виновных, на что получил согласие. Проведение экзекуции Эдуард поручил Годвину, поскольку Дувр относился к его графству. Годвин отказался. Считал ли он приговор несправедливым или же был озабочен сохранением своей популярности среди местного населения? Тогда король созвал витенагемот, собравшийся осенью в Глостере. Роберт Шампар, к тому времени возвратившийся из Рима, лично вмешался, потребовав приговорить Годвина к изгнанию. Леофрик согласился с ним, и тогда виновному припомнили все его прошлые преступления, открыто обвинив его и в убийстве Альфреда, младшего брата короля Эдуарда. Собрание проголосовало за изгнание, но Годвин отказался подчиниться, собрав вооруженные отряды своего графства. Тогда король, со своей стороны, приказал Леофрику, Сиварду и Раулю де Манту собрать ополчение. Но тут вмешались королевские советники, предложившие компромиссное решение — еще раз рассмотреть это дело накануне Рождества.

Тем временем собранные Годвином отряды разбрелись, и когда король вновь подтвердил приговор об изгнании, ему пришлось бежать. Он направился во Фландрию, прихватив с собой троих сыновей, Гирта, Тостига и Свена, который сразу же отправился паломником в Иерусалим и, как в свое время Роберт Великолепный, умер спустя несколько месяцев, возвращаясь назад. Что же касается Гарольда и его брата Леофвина, то они искали убежища в Ирландии. Именно тогда Бодуэн выдал одну из своих дочерей замуж за Тостига, который, таким образом, стал свояком герцога Нормандского.

Наконец-то король Эдуард, временно избавившись от Годвина, мог править в своем собственном королевстве. Он расстался со своей супругой, нежной Эдит (Эдгитой), отправив ее в монастырь. В 1052 году в своем фламандском изгнании умерла вдовствующая королева Эмма, преклонных лет женщина, которую ничто не могло сломить, достойный отпрыск герцогов-полуварваров, создавших Нормандию.

Так обстояли дела, когда Эдуард дал понять Вильгельму о своей готовности уступить ему английский престол. Мы не знаем, как именно это было: имело ли место твердое обещание, даже подкрепленное присягой, или же всего лишь слегка приоткрылась туманная перспектива, был сделан простой жест доброй воли, позднее тенденциозно истолкованный? Пересекал ли по этому случаю Вильгельм в первый раз Ла-Манш, причалив в качестве гостя к берегу, на который спустя пятнадцать лет он высадится уже в роли завоевателя? Пытаясь реконструировать происходившие тогда события, можно предложить четыре версии.

Первая: во время своей поездки в Рим Роберт Шампар получил поручение предложить Вильгельму в обмен на военную помощь наследование после Эдуарда английского престола. Именно тогда (возможно, даже еще до своей женитьбы) Вильгельм мог отправиться в Англию, дабы лично дать ответ и взять на себя обязательство, которое от него требовали, или же просто получить более детальные разъяснения.

Вторая: после изгнания Годвина Вильгельм, направив посольство или совершив визит собственной персоной (около того времени, когда был заключен его брак), добился от Эдуарда согласия завещать ему корону.

Третья: визит Вильгельма в Англию состоялся лишь после того, как Годвину была возвращена королевская милость.

Четвертая: обещание Эдуарда было передано Вильгельму лишь в 1065 году Гарольдом — именно это изображено в первых сценах на ковре из Байё...

Четвертая версия, бесспорно, должна быть отброшена. В какой бы форме ни было выражено обещание короля Эдуарда, оно, равно как и предполагаемый визит Вильгельма в Англию, могло иметь место в конце 1051-го или в течение 1052 года.

В этом заключается важная историческая проблема, поскольку дело касается юридического обоснования завоевательной экспедиции 1066 года. Два обстоятельства осложняют ее: с одной стороны, никто в Англии, похоже, никогда не знал об этом «обещании»; с другой стороны, Вильгельм с 1052 года держал при своем дворе на положении заложников одного из сыновей Годвина, Вульфнота, и внука Хакона. Для чего? Напрашиваются два объяснения: Вильгельм потребовал, от Эдуарда ли, от самого ли Годвина, этот залог, гарантирующий выполнение королевского обещания, или же он был предоставлен ему, дабы утихомирить гнев, охвативший его после возвращения Годвина в Англию, повлекшего за собой антинормандскую реакцию.

Действительно, находясь во Фландрии, Годвин готовился к реваншу. Он набирал войско и снаряжал корабли. В Ирландии его сын Гарольд занимался тем же, пользуясь поддержкой скандинавской колонии в Дублине. Он первым и начал в середине 1052 года наступление. На девяти судах его войско причалило к Порлоку в Сомерсете, подвергло регион разорению и снова вышло в море, направившись в Ла-Манш. Годвин, с которым эта акция, несомненно, была согласована, тем временем посадил своих фламандских наемников на суда и направился к острову Уайт, который обрек на разграбление. Отец и сын, соединившись, вместе двигались на кораблях вдоль побережья Кента, набрав там вспомогательный корпус. Население прибрежной территории приветствовало их, приняв участие в поднятом ими мятеже. Годвин вошел в устье Темзы и поднялся по реке до Лондона. Город открыл ему свои ворота. Роберт Шампар и епископ Дорчестерский едва успели бежать в Нормандию, сев на рыбацкое судно. Епископ Винчестерский Стиганд, тесно связанный с Годвином (как и тот, он был «новым человеком», едва овладевшим грамотой и сделавшим карьеру благодаря Кнуту), ходатайствовал за него перед Эдуардом, добившись их примирения — вернее говоря, капитуляции короля. Однако Годвину и его сыновьям недостаточно было возвращения своих имений и должностей. Чувствуя в себе силу, благодаря поддержке со стороны народа, Годвин, которому казалось нестерпимым присутствие иноземцев, оказывавших давление на королевский двор, добился от витенагемота изгнания «всех французов, кои учинили беспорядки, ввели дурные обычаи и злоумышляли против этой страны». Столь крутые меры, принятие которых нетрудно было предвидеть, должны были, по мнению представителей клана Годвина, обеспечить окончательное решение «французской» проблемы. Однако король торговался, и Годвину пришлось слегка уступить, изъяв из числа приговоренных к изгнанию некоторых нормандцев, вероятно, предоставивших ему заложников. В результате вместо тотального исхода получился отъезд какого-то определенного числа «французов». Правда, для самого Эдуарда это означало не менее резкую перемену, а нормандская экспансия в Англии была разом пресечена. Полное отсутствие реакции со стороны Вильгельма, видимо, объяснялось тем, что он, схватившись с графом Анжуйским, не мог тогда распылять свои силы. Тем не менее данное ему Эдуардом обещание, ежели таковое имело место, налагало на него обязательство по оказанию помощи. Тот факт, что он уклонился от исполнения принятых на себя обязательств, возможно, объясняет колебания Эдуарда в течение последующих лет.

Годвин мог бы полностью переменить ситуацию в собственных интересах, если бы не совершил серьезную политическую ошибку, последствия которой будут сказываться еще и после 1066 года. Поскольку после бегства Робера Шампара архиепископство Кентерберийское стало вакантным, Годвин передал его своему приятелю Стиганду. Возможно, Стиганд потребовал этого в награду за оказанную помощь. Подобного рода сделка была столь грубым нарушением канонического права, что скорее походила на прямой вызов Риму: пока Роберт Шампар не был каноническим образом низложен, он оставался архиепископом Кентерберийским. Папская курия отказалась признать свершившийся факт. Не исключено, что герцог Вильгельм при посредничестве Ланфранка настаивал на столь непримиримой позиции. Однако Стиганд, пользовавшийся поддержкой Годвина, не уступал. Теперь они вдвоем держали в своих руках Англию. Неважно, что всего лишь четыре епископа приняли участие в избрании Стиганда. Он, когда Рим отказал ему в предоставлении паллия, попросту завладел тем, который был оставлен обратившимся в бегство Робером Шампаром.

Папа Лев IX отлучил Стиганда от церкви, но в 1058 году тот сумел получить инвеституру от нового папы Бенедикта X; однако уже на следующий год этот папа, возведенный на Святой престол по воле народа и не признанный курией, был вынужден уступить место Николаю II, который повторил анафему в адрес самозваного архиепископа Кентерберийского. Так и вышло, что в течение почти двадцати лет во главе английской церкви стоял отлученный примас — ситуация тем более скандальная, что Стиганд беззастенчиво пользовался своим служебным положением для личного обогащения. Сохранив за собой епископство Винчестерское, он завладел еще Норвичским епископством, а также аббатствами Гластонбери, Или и Сент-Олбенс. Этим объяснялось враждебное отношение к нему значительной части англосаксонского духовенства, объявившего ему форменный бойкот. Большинство епископов-суффраганов Стиганда считались схизматиками, так что Кентерберийская церковная провинция утратила свою юрисдикцию. Стиганд не рукоположил в сан ни одного епископа, а на всех важных церемониях он был вынужден терпеть присутствие архиепископа Йоркского, в каноническом отношении заменявшего его.

Устранение нормандцев поставило клан Годвина лицом к лицу с кланом Леофрика. Эта конфронтация имела далеко идущие последствия, однако Годвину не суждено было почувствовать их в полной мере: в 1053 году он скоропостижно скончался от апоплексического удара в разгар пиршества при королевском дворе. Народ усмотрел в такой кончине божью кару за убийство Альфреда.

После Годвина осталось четверо сыновей. Гарольд унаследовал от отца должность эрла Уэссекса, а также шайры Глостер и Херефорд, что сделало его самым могущественным человеком королевства. Что касается его личных владений, то они были разбросаны по всей стране. Вне всякого сомнения, многие из них были приобретены не вполне законно. Тем не менее Гарольд пользовался народной любовью, и даже сам Эдуард, похоже, частенько испытывал к нему безотчетное чувство восхищения. Высокий, по-королевски осанистый, темпераментный, отважный и талантливый военачальник, Гарольд вместе с тем не чурался искусства, выступая инициатором строительства церквей в нормандском стиле. Вокруг него (а он уже обзавелся тремя незаконнорожденными сыновьями) сплотился клан, прежде поддерживавший Годвина. Только Тостиг оставался в стороне, идя своей дорогой. В 1055 году, после смерти Сиварда, Гарольд стал и эрлом Нортумбрии. Спустя два года он доверил своему младшему брату Леофвину управление обширной территорией, включавшей в себя Эссекс, Миддлсекс, Кент, Суррей и Суссекс; брат Гирттем временем управлял Восточной Англией и Оксфордским шайром.

Анжуйский противник

Когда замок Брионн капитулировал, сломленный упорством герцога Нормандского, жители Манса восстали против тиранического господства анжуйцев и восстановили юного графа Гуго IV, бывшего подопечного епископа Жерве, в его правах. Как раз тогда граф Анжуйский Жоффруа Мартель, владетель Сентонжа, отнятого им у герцога Аквитанского, и обратил свои взоры к долинам рек Сарт и Луара, вызвав тем самым беспокойство у короля Генриха I, который, оставаясь верным собственной политике лавирования среди своих наиболее крупных вассалов, дабы предупредить назревавшую угрозу, воспользовался случаем для вмешательства в пользу жителей Манса. Вероятно, летом 1050 года он собрал свое ополчение, призвав военные отряды из различных регионов. Наиболее крупный прибыл из Нормандии под командованием самого Вильгельма, который, несомненно, был рад представившейся возможности ослабить соседа, оказывавшего поддержку герцогу Бретани Зону. Соединенное войско двинулось в самое сердце графства Анжу. Король вместе с Вильгельмом, который фактически командовал армией, приступил к осаде замка Мульерн, в тридцати километрах к северу от Сомюра. Вероятно, в октябре крепость пала. Незадолго перед тем король покинул театр военных действий, видимо, опасаясь конкуренции со стороны своего союзника.

Эта кампания, проведенная при участии всех вассалов короля, покрыла Вильгельма воинской славой. Рассказывали, как этот молодой, двадцатичетырехлетний герцог, блиставший безрассудной отвагой и неутомимостью, в одиночку атаковал 15 рыцарей противника, обратил их в бегство и, преследуя, захватил семерых из них в плен... Подобного рода подвиги вызывали восхищение даже у самого Жоффруа Мартеля. Воины, возвратившись в родные края, рассказывали о них долгими зимними вечерами. Тогда любили такие рассказы, загораясь любопытством и смакуя малейшие подробности сражения, подобно тому, как в наши дни болельщики снова и снова переживают события интересного футбольного матча. Молва, разносясь по всему королевству, возвела герцога Нормандского в ранг героя — немаловажный факт его биографии, сыгравший свою роль в последующем развитии событий. С тех пор он время от времени получал от восхищенных поклонников, желавших снискать его дружбу и живших в самых отдаленных краях—в Оверни, Гаскони и даже Испании, — подарки, чаще всего лошадей, страстным любителем которых он был.

В самом Вильгельме происходили перемены. Наконец-то став хозяином в собственном доме, он сильно расширил свой горизонт, чему немало способствовали женитьба на фламандской принцессе и обретение надежды на английский престол. Началось медленное, но верное, осмотрительное, но неотступное вхождение в эру завоеваний. Что это было: амбиции в чистом виде? Неутолимая жажда войны? Безоглядное следование феодальным обычаям? Пожалуй, всё вместе. Возникало хитросплетение и без того сложных феодальных отношений, событий с неотвратимыми последствиями.

На ближайшее десятилетие его главным противником становился Жоффруа Мартель. Перед нашими глазами в причудливом виде предстает их общая судьба: спустя столетие правнук Жоффруа Анжуйского унаследует трон Англии у внука герцога Нормандского. Жоффруа во многом походил на Вильгельма, однако ему недоставало компетентности и того качества, которое, за неимением лучшего названия, именуют величием. Тот и другой происходили из феодальных родов, отличавшихся авантюризмом и героизмом, возвышение которых началось примерно в одно и то же время. Как и воспоминания о первых герцогах Нормандских, сообщения о графах Анжуйских X века напоминают сагу, в которой подлинная история перемешалась с эпическим вымыслом и свойственными легенде преувеличениями. Так, притязания графов Анжуйских на суверенное обладание Мэном, по всей вероятности, основываются на фальшивой грамоте, изготовленной в конце X века. Что касается Жоффруа Мартеля, то он, холодный и расчетливый человек, черствый и высокомерный тиран, сам присвоил себе прозвище «Молот», которое, как он полагал, лучше всего отражает его основные качества. Как и женитьба Вильгельма, его брак был (вернее сказать, мог бы быть) политическим успехом: в 1032 году он женился на Агнесс Бургундской, вдове графа Пуатье. Однако он не умел развивать успех, не мог видеть дальше того, что было достигнуто. В 1050 году он развелся, порвав тем самым со своими союзниками из Пуатье и оставшись один на один с грозным нормандским противником. Он не понимал, сколь важен для него союз с Церковью, что проявилось в конфликте с епископом Жерве. Короче говоря, он скорее пользовался слабостью и непоследовательностью своих противников, чем демонстрировал свою собственную силу.

Конфликт вокруг Манса оказался его первой крупной неудачей. С тех пор его власть в Мэне оказалась под вопросом. Это маленькое, лишенное органичного единства княжество, представлявшее собой скопление сеньорий вокруг города Мане, в котором располагалась епископская резиденция, никогда не имело устойчивого положения среди окружавших его крупных феодальных владений. Единственным фактором, позволявшим рассматривать эти территории как единое целое, была графская династия, но и он в начале 1051 года был внезапно утрачен: граф Гуго IV скончался, оставив после себя лишь малолетних детей.

Жоффруа Мартель тут же вступил в Мане и изгнал епископа Жерве, чтобы остаться единственным господином в городе. Жерве бежал к Вильгельму Нормандскому, у которого уже находился предполагаемый наследник покойного графа, маленький Герберт И, привезенный туда вместе с его сестрой Маргаритой матерью, желавшей тем самым обеспечить их безопасность. Дабы заручиться дополнительной гарантией, она заставила мальчика принести вассальную присягу могущественному герцогу.

Жоффруа понимал, что ему надо действовать быстро. Первым делом он напал на Алансон и Домфрон, грозные крепости, находившиеся в ленной зависимости от сеньоров Беллема. Алансонцы не испытывали особых симпатий к нормандцам, больше тяготея к своим южным соседям; что же до обитателей Домфрона, то они, похоже, пребывали в состоянии вражды со своими сеньорами. Таким образом, Жоффруа верно выбрал направление атаки. Оба города открыли перед ним свои ворота.

Вильгельм отреагировал, вероятнее всего, осенью 1051 года, завершив свою эпопею с заключением брака. Исполняя перед семейством Беллем свой сеньориальный долг по оказанию помощи, он двинулся к Домфрону. Однако один нормандский барон, предатель, уцелевший на поле битвы при Валь-эс-Дюне, предупредил анжуйский гарнизон, и тот совершил вылазку. Вильгельм, захваченный врасплох и окруженный, едва не попал в плен, но сумел обратить противника в бегство, гнал его до самых стен города и приступил к осаде. Для этого он применил тактику, в целом оказавшуюся успешной при осаде Брионна: он построил четыре башни, окруженные валом и рвом. Изолировав таким образом город, он мог пока не предпринимать ничего более, просто ожидая результата осады. Он чувствовал себя до того уверенно, что отправлялся даже на охоту в окрестных лесах.

Осада продолжалась несколько месяцев. И опять, как было когда-то под Брионном, военный лагерь Вильгельма превратился в столицу герцогства, в резиденцию его двора. Как раз в то время второй сводный брат Вильгельма, Роберт, получил в управление графство Мортэн. Это графство, стратегическое значение которого наглядно демонстрировали текущие события, с момента своего основания находилось под управлением Ричардида Гильома Герланка. Однажды ему нанес визит один из его вассалов, некто по имени Роберт Бигот, сообщивший ему о своем намерении отправиться на поиски приключений и счастья в Италию. Герланк стал отговаривать его от задуманного. «Оставайся здесь, — сказал он, — не пройдет и трех месяцев, как дела в Нормандии примут иной оборот, и ты без труда сможешь разбогатеть». Была ли это простая шутка, или же назревал новый заговор среди тех, кто питал ностальгические воспоминания о добрых старых временах, когда можно было промышлять разбоем? Как бы то ни было, но Бигот отправился к Домфрону, нашел там герцога и передал ему высказывание своего сеньора. Вильгельм тут же вызвал его к себе и потребовал объяснений, но тот не сказал ничего вразумительного. Тогда его обвинили в мятеже и приговорили к конфискации имущества и к изгнанию — так ему самому пришлось отправиться на поиски счастья в Италию, из всего добра имея при себе одну только лошадь, которую герцогская юстиция оставила за ним...

Роберт, получив в феодальное владение графство Мортэн, вскоре женился на дочери Рожера де Монтгомери и Мабиль де Беллем — так на южных рубежах герцогства вассально-ленные связи были подкреплены связями родственными. Территории, переданные Роберту как раз в то время, когда он присоединил и стал контролировать Мэн, занимали большую часть лесной Нормандии и юг Котантена. Со временем Роберт еще более расширит свои владения. С тех пор он стал, наряду с графом Эврё, одним из наиболее значительных баронов герцогства, и его подпись стоит на большинстве официальных документов сразу же после подписей епископов.

Между тем Жоффруа Мартель попытался в начале 1052 года снять осаду с Домфрона. Вильгельм, узнав о его приближении, отреагировал неожиданным образом, мало свойственным его натуре: видимо, преисполнившись сознания собственного величия и высокого достоинства, он предпринял своего рода блеф. Двоим наиболее славным своим рыцарям, Гильому Фиц-Осберну и Роже де Монтгомери, он поручил от своего имени доставить вызов Жоффруа с тем, чтобы герцог и граф завтра на рассвете в назначенном месте поединком решили судьбу Домфрона. Жоффруа принял вызов и сообщил, по каким знакам можно будет распознать его под шлемом и латами. Однако, прибыв к месту поединка, Вильгельм напрасно ждал противника, который уже покинул свой лагерь и двинулся в направлении к югу. Вероятно, прошлой ночью он получил известие, что король Генрих I совершил очередное нападение, на этот раз на Турень. А тем временем другой противник Жоффруа, Неель де Сен-Совер, предпринял разбойное нападение на земли графства Анжу. Эти обстоятельства весьма способствовали примирению графа с герцогом Нормандским.

Было ясно, что при подобном развитии событий Домфрон рано или поздно капитулирует сам, поэтому Вильгельм, доверив продолжение осады одному из своих помощников, ускоренным маршем под покровом ночи направился к Алансону, намереваясь застать его врасплох. Однако обитатели города, заблаговременно предупрежденные кем-то, имели возможность подготовиться к встрече герцога. Когда на рассвете Вильгельм прибыл, со стен города его приветствовали насмешливые возгласы защитников, которые лупили здоровенными дубинами по развешанным свежесодранным шкурам и осыпали герцога оскорблениями, называя его сыном кожевника. Брань еще больше ожесточила Вильгельма, и он с таким неистовством устремился на штурм города, что тот почти тут же капитулировал. Началась резня, запылали пожары. По приказу Вильгельма схватили тридцать два обитателя города, как буржуа, так и рыцарей, и на виду у защитников донжона, все еще оказывавших сопротивление, отрубили им руки и ноги. Устрашение подействовало, и донжон пал. Заменив гарнизон крепости своими людьми, Вильгельм возвратился к Домфрону, который вскоре также капитулировал.

Покончив с этими делами, герцог переместился километров на двадцать южнее, где у места слияния рек Майенн и Варенн распорядился построить замок Амбриер. Однако эта местность принадлежала одному из вассалов графа Анжуйского, который и попытался прогнать нормандцев или, по крайней мере, помешать им возвести замок. В результате не раз происходили стычки, хотя и кровавые, но безрезультатные: Вильгельм остался хозяином территории. Замок Амбриер, занимая ключевую позицию, защищал юго-западные рубежи герцогства Нормандского.

Многие Ричардиды не участвовали в триумфе Вильгельма. Они объясняли свои прежние неудачи случайностью или предательством, не будучи в состоянии понять логику действий презираемого ими бастарда. На протяжении 1052 года восточную часть герцогства потрясли один за другим два мятежа. Театром событий и вместе с тем объектом первого из них явился замок Эв. В свое время Ричард II построил этот замок как центр одноименного графства, пожалованного им одному из своих братьев-бастардов, Гильому, от которого пошел один из наиболее предприимчивых родов Верхней Нормандии. После смерти в 1050 году престарелого Гильома I, графа Эв, герцог, которому это семейство внушало опасение, прогнал его вдову вместе с обоими сыновьями, которые нашли убежище в Руане. Как раз в то время, когда замок пустовал, герцог использовал его для проведения свадебных торжеств. Однако в течение лета или осенью 1052 года один из сыновей покойного графа, Гильом Бюзак, решив совершить акт отмщения, тайком возвратился в Эв, завладел замком и — если верить Гильому Жюмьежскому, — объявил себя герцогом!

Узнав об этом, Вильгельм поспешил от Амбриера к замку Эв, осада которого не заняла много времени. Приговорив к изгнанию Гильома Бюзака, он передал графство его брату Роберу, не ожидавшему ничего подобного. Для самого же герцога Вильгельма, любившего назначать на высокие посты тех, кто всем был обязан ему, это было обычной политикой.

Гильом Бюзак нашел себе прибежище у короля Франции, который весьма благосклонно принял его и пожаловал ему графство Суассонское, что явилось открытым вызовом герцогу Нормандскому. Поступок Капетинга был по-своему логичен, ибо последние события убедили его, что нормандский вассал еще больше опасен для него, чем граф Анжуйский. 15 августа 1052 года при личной встрече с Жоффруа Мартелем Генрих I торжественно заключил с ним мир. Герцог Нормандский отреагировал на это внешне спокойно и пока что держался вполне миролюбиво, однако вскоре у короля появился долгожданный повод для вмешательства.

Возвратившись в Нормандию, герцог Вильгельм отправился в Кутанс, куда его звали неотложные дела. Там он и получил поздней осенью тревожные вести из Арка, центра графства Талу. Это графство лет пятнадцать тому назад было пожаловано бастарду Ричарда II, носившему, как и множество других представителей клана, имя Гильом (Вильгельм) и являвшемуся братом архиепископа Може. Гильом де Талу, скомпрометированный участием во всех мятежах, обагрявших кровью Нормандию, построил для себя на вершине скалы Арк один из самых грозных замков герцогства. Во время осады Домфрона он дезертировал из герцогского ополчения. В наказание за это герцог отобрал у него замок Арк, разместив в нем свой гарнизон. Однако как только Гильом де Талу подошел со своим отрядом к замку, гарнизон тут же капитулировал. Именно эту неприятную новость и принесли герцогу в Кутанс. Мятежный граф, засевший в Арке, рассчитывал устоять против своего сюзерена. Порукой ему служили симпатии, если не прямое пособничество, баронов Верхней Нормандии. Подталкиваемый своим братом Може, он также стал претендовать на герцогский титул.

Едва вестник закончил свое сообщение, как герцог вскочил в седло и стрелой полетел к Арку; от такой скачки в его отряде по прибытии к месту осталось всего шесть лошадей — остальные околели по дороге. Вильгельму удалось собрать из числа своих вассалов в долине Сены небольшой отряд, из Руана также срочно прибыло подкрепление: в общей сложности набралось человек триста. Сначала он попытался, вопреки благоразумным советам, полученным от верных ему людей, вызвать мятежников на бой в открытом поле; попытка оказалась неудачной, так же как и предпринятый штурм крепости. Тогда приступили к осаде. Вильгельм, как обычно, распорядился построить башни и укрепления, разместил своих людей и, ввиду других срочных дел, возвратился в Нижнюю Нормандию.

Именно этот момент выбрал король для нанесения решающего удара. Ему удалось хитростью завладеть одним из замков на юго-восточной границе Нормандии, в котором он разместил гарнизон под командованием некоего сеньора из Пуату. Новый граф Понтьё, супруг Алисы, сводной сестры герцога Нормандского, заверил его в своей поддержке. Затем Генрих I направил к осажденному Арку обоз с продовольствием и вооруженный отряд, командование которым взял лично на себя. Однако осаждавшие узнали о его приближении и устроили засаду. В завязавшейся схватке погибло немало баронов из королевского ополчения, в том числе и граф Понтьё. Хотя королю и удалось отбить первую атаку, он, терзаемый сомнениями, взвесил трудности своего предприятия — и отступил. Правда, эта непредвиденная стычка, позволив выиграть время, дала возможность доставить в замок Арк продовольствие и военное подкрепление, однако продолжать сопротивление оказалось бесполезно. Как и в случае с Домфроном, голод решил исход осады. В начале 1053 года, не выдержав трудностей зимней осады, Гильом де Талу капитулировал. Герцог отобрал у него графство, но оставил обширные личные владения, а также предоставил ему право отправиться, куда ему заблагорассудится. Побежденный удалился во владения Эсташа Булонского. Великодушие, проявленное Вильгельмом в отношении поверженного врага, сослужило ему добрую службу, и впредь поощряя противников капитулировать перед ним, не опасаясь жестоких репрессий.

В тот же год Лев IX отлучил герцога Нормандского от церкви в наказание за то, что он, презрев папский запрет, заключил недозволенный брак. Герцогство подпало под действие интердикта. При приближении герцога церковные колокола пре-кращали звонить, богослужение же совершалось тайком. Вероятнее всего, это тяжелое наказание явилось результатом происков Може, пожелавшего отомстить за собственного брата. Зато отныне и герцог не упустит случая воздать архиепископу по заслугам.

Король на сей раз больше, чем когда-либо, был преисполнен решимости довести дело до конца. Часть года он потратил на то, чтобы собрать против герцога Нормандского коалицию своих вассалов и подготовить план военной кампании. Войско под командованием Жоффруа Мартеля должно было атаковать графство Эврё, другому войску под предводительством самого короля предстояло двинуться из Манта в западном направлении, третье, возглавленное Эдом, братом короля, при поддержке графа Валуа и Ги де Понтьё собиравшееся в Бовези, должно было совершить вторжение в область Брэ. Общей целью всех трех отрядов был Руан, в котором король собирался, ликвидировав Вильгельма, возвести Эда в герцогское достоинство.

Никогда еще Нормандии не угрожали столь значительные силы, объединенные стремлением достичь вполне определенной цели. И Вильгельм не уклонился от борьбы. Против войска Эда он поставил отряд, в котором находились верные ему люди, а на южном направлении он лично возглавил контингента из Нижней Нормандии, подстерегая Жоффруа Молота; королю с его армией путь пока что был открыт.

В феврале 1054 года Генрих I дал сигнал к наступлению. Армия под командованием Эда форсировала реку Эпт. Как было принято в те времена, она двигалась по открытым пространствам, по мере возможности стараясь избегать лесов, в которых могли таиться засады. На своем пути люди Эда сжигали деревни и замки, убивали сельских жителей, тем самым сильно испортив себе репутацию. Возненавидевшее их местное население доносило обо всех их передвижениях военачальникам Вильгельма. Как-то раз под вечер Эд и его рыцари без боя вошли в город Мортемер, будучи обремененными добычей — мясом, вином, девицами. Всю ночь напролет они предавались пьяному разгулу, лишь на заре погрузившись в тяжелый сон. И тогда Готье Жиффар, командовавший одним из отрядов герцога Нормандского, выждав удобный момент, приказал поджечь город и взять его штурмом. Мгновенно протрезвев, люди короля ожесточенно защищались. Битва продолжалась десять часов. После полудня Эд прекратил сопротивление и обратился в бегство. Большая часть королевского войска пала под ударами нормандцев, остальные же сложили оружие. Среди самых важных пленников был и Ги де Понтьё, брат мужа упомянутой

Алисы, сестры герцога Нормандского. Победители поспешили доставить приятную весть Вильгельму, который не отказал себе в удовольствии мрачно пошутить над противником, от коего отвернулась военная удача: он велел Раулю де Тони пробраться под покровом ночи к королевскому лагерю на расстояние слышимости человеческого голоса, и тот, взобравшись на дерево, невидимый для стороннего наблюдателя, что было силы прокричал сообщение о победе нормандцев, заключив свою весть словами: «Так идите же хоронить своих мертвецов!» Разбуженный король, сообразив, в чем дело, тут же дал приказ отходить.

Вильгельм не стал преследовать его. На протяжении всех этих лет, даже в ситуациях, когда он имел гораздо более веские основания сетовать на несправедливость и непостоянство короля, он никогда не нападал непосредственно на него и ничего не замышлял против его личной безопасности — проявление обычного почтительного отношения к королевскому величеству, которое у герцога Нормандского еще более усиливалось осознанным приятием иерархической структуры власти.

Большую часть 1054 года продолжались отдельные стычки со сторонниками короля, теперь уже действовавшими разрозненно, а также с Жоффруа Мартелем, не изъявлявшим готовности переходить в наступление. Вильгельм построил в качестве противовеса замку Тильер, который оставался во владении короля, замок Бретей и поручил командование его гарнизоном Гильому Фиц-Осберну. Тем временем начались переговоры с Генрихом I. Герцог согласился освободить пленных, взятых при штурме Мортемера, но потребовал признать за ним верховную власть над всеми сеньориями, уже отобранными и которые еще будут отобраны у его анжуйского соперника; он получил право принимать присягу вассальной верности от владетеля графства Понтьё, которое играло роль своеобразного буфера между Нормандией и Фландрией. Король обязался соблюдать нейтралитет в борьбе, которая еще могла возникнуть в дальнейшем между Нормандией и графством Анжу; и, наконец, он согласился уступить замок Тильер.

Это были не столько основные положения прочного мира, сколько условия перемирия. Вильгельм в полной мере воспользовался ими, обратившись к Жоффруа Мартелю с предложением о сорокадневном прекращении военных действий для ратификации этого соглашения. Дни проходили за днями, а ответа не было. Тогда Вильгельм, собрав ополчение, вторгся в Мэн, занял замок Амбриер и разместил там свой гарнизон, наказав ему стойко держать оборону. Владетель Майенна, полагая, что агрессия направлена против него, обратился за помощью к герцогу Бретани Зону и Жоффруа Мартелю. Втроем они в начале весны 1055 года приступили к осаде Амбриера. Однако их ждала неудача. Не помогли и мощные стенобитные орудия. Вильгельм пришел на помощь к осажденным и снял блокаду. Жоффруа Мартель и бретонец ретировались. Что же до владетеля Майенна, то он покорился Вильгельму, принеся ему вассальную присягу, хотя при этом и не став искренним его сторонником.

 

Глава пятая.

ПРАВИТЕЛЬ И ЕГО НАРОД (1055-1065)

Роль Церкви

Генрих I вышел из борьбы. Он покинул, открыто не порывая с ним, Жоффруа Мартеля, которого вновь начавшиеся усобицы в Бретани лишили последнего союзника. В 1055 году законный герцог Бретани Конан II, молодой человек с решительным и твердым характером, опираясь на поддержку самоотверженно преданных ему людей, попытался вырвать власть из рук своего дяди и опекуна Зона. А тот, прибегнув к помощи графа Нантского, воспротивился.

Жерве, злополучный епископ Манса, все еще жил в изгнании при дворе Вильгельма. В 1055 году папа возвел его в сан архиепископа Реймсского. С того времени епископство Мансское в каноническом отношении являлось вакантным. Видимо, в результате какого-то закулисного соглашения новым епископом в Мане направили анжуйца, ставленника Жоффруа Мартеля. И это не осталось единственным проявлением наметившегося сближения правителя Нормандии с Римом. Хотя аргументы Ланфранка, похоже, еще не убедили римского понтифика в законности женитьбы Вильгельма, однако уже начались поиски компромиссного решения. Герцог демонстрировал свою добрую волю как раз в то время, когда ему удалось отделаться от одного из последних Ричардидов на высоком посту: в том же 1055 году по его настоянию (согласованному с папской курией) синод в Лизьё принял решение о низложении архиепископа Може. Вильгельм фактически председательствовал на заседании синода, низведя папского легата до роли статиста. Може вместе с сожительницей и любимым сыном отправился в изгнание на остров Гернси. Освободившись от церковной должности, столь мало пригодной для него, он окончательно отринул поверхностно усвоенные христианские обычаи и вновь обратился, как сообщает Вас, к своим скандинавским богам. Тор стал для него семейным божеством, и к нему он взывал в своих молитвах. Викинг, лишенный корней, он провел свои последние годы в бесцельных плаваниях среди прибрежных островов Нормандии. Однажды летом, плывя обычным своим манером, в нетрезвом виде, к побережью Котантена, он упал в море и, запутавшись в собственной кое-как надетой одежде, утонул. Его совершенно голое тело нашли между двумя острыми выступами скалы.

Може был последним нормандским архиепископом из числа представителей герцогской фамилии. Вильгельм, отказываясь от этого устоявшегося обычая, открыто заявлял о своей готовности сотрудничать с Церковью в деле ее реформирования. В то время среди правителей таких было немного. Лидеры движения за церковную реформу, Гильдебранд, Гумберт из Муайянмутье и их друзья, вскоре стали рассматривать герцога Нормандского как поборника их идей. В качестве преемника Може Вильгельм одобрил (а возможно, также и предложил Риму при посредничестве Ланфранка) прелата с Рейна или из Шампани по имени Мориль.

Весь жизненный путь этого человека, уже немолодого, простого и аскетического по своим привычкам, связывал его с новаторскими элементами Церкви. Бывший воспитанник школ Льежа и Реймса, он сам преподавал в Хальберштадте. Будучи монахом в Фекане, он обратил на себя внимание своим литературным талантом, так что именно ему поручили сочинить эпитафии, высеченные золотыми буквами на могилах Роллона и Вильгельма Длинного Меча. Затем он несколько лет провел в Италии, где его реформаторское рвение было вознаграждено предоставлением должности аббата в монастыре Святой Марии во Флоренции. Однако, пытаясь установить в этой обители строгие монашеские порядки, он натолкнулся на ожесточенное сопротивление своей братии, которая будто бы даже пыталась отравить его. Возвратившись в Фекан, он прослыл там исповедником веры и святым.

Умный, рассудительный, искренне желавший исправить нормандское духовенство, он не располагал необходимыми для этого средствами и не мог ничего сделать без герцога, а тот, в свою очередь, в известной мере зависел от епископата и аббатов герцогства, которых намеревался реформировать: в качестве вассалов епископы и аббаты должны были оказывать ему финансовую и военную помощь. И действительно, на протяжении пятнадцати лет, пока продолжалось архиепископское служение Мориля, герцог, почти постоянно ведя войну, с трудом мог обходиться без денежных сумм и воинских контингентов, предоставляемых ему его духовными вассалами.

Став на путь реформы, Мориль, среди прочего, вел кампанию против того, что называлось николаизмом, то есть против обзаведения семейством лицами духовного звания. Этот аспект реформы всегда наталкивался в Нормандии на упорное сопротивление. Даже сам Ланфранк избегал вторгаться в эту область. Симония, превращавшая церковное служение и косвенным образом отправление культа в коммерческое предприятие, представлялась Морилю главным пороком современной ему Церкви, искоренение которого было абсолютно необходимо. Эта радикальная концепция основывалась на анализе природы Церкви, тогда как другие сторонники безбрачия духовенства оперировали моральными категориями, привнося в сферу чувственных, половых отношений аскетический идеал христианской бедности. Экономические соображения, осмысление хозяйственной эффективности реформы на практике оправдывали их доктрину, подкреплявшуюся влиянием устава монашеской жизни. И тем не менее потребовалось более полувека, чтобы она восторжествовала среди большей части высшего духовенства (с начала XII века предусматривались санкции против женатых священников), а в англо-нормандском регионе — еще больше.

В 1054 году синод духовенства Аквитании, состоявшийся в Нарбонне, еще раз подтвердил рекомендации относительно «Божьего мира». Обобщив ранее провозглашенные принципы, он заявил, что «христианин, убивающий другого христианина, проливает кровь Христа» — утверждение, предвосхищавшее, несмотря на свой декларативный характер, будущую эволюцию церковной идеологии. Подобного рода решения были приняты и на провинциальном соборе в Кане в 1061 году, в котором участвовали Мориль и Ланфранк, а председательствовал сам герцог Нормандский. Правда, особое внимание здесь было уделено проблемам собственно Нормандии; так, собор повторил предписания относительно «Божьего мира», оглашенные в 1047 году. Одновременное присутствие герцога и архиепископа, их непосредственное участие в дискуссии усиливали политический смысл происходящего, наглядно демонстрировали влияние светской и духовной властей на жизнь герцогства. В глазах современников подобная организация мира основывалась не столько на юридических принципах, сколько на личной воле человека — отсюда и популярность Вильгельма среди его народа, и тот ужас, который охватил людей, когда спустя тридцать лет смерть унесла их герцога... Собор в Кане не оставил без внимания и такой аспект обеспечения мира и порядка, как комендантский час: предписывалось в установленное время гасить огни во всех городах и весях герцогства. Одновременно предусматривались новые санкции против воров. Кроме того, в обязанность духовенства вменялось пребывание в местах их церковного служения, что налагало серьезные ограничения на непоседливых прелатов, резиденции которых располагались вдали от крупных городов.

Собор в Лизьё 1064 года подтвердил решения, принятые в Кане, и сформулировал множество принципов церковной дисциплины, вдохновителями которых были сторонники реформы: осуждение симонии, запрещение духовенству вступать в светские должности и лично управлять имениями, а также, в частности, заниматься ростовщичеством. Последнее положение касалось обычая предоставлять ссуду под залог земли, который практиковался аббатствами с целью получения немалой прибыли (от 10 до 15 процентов годовых). Ссуда выдавалась на срок от двух до пятнадцати лет, причем исключалась любая возможность досрочного погашения долга. Авансируемая сумма не превышала двух третей реальной стоимости залога. Заемщиками выступали главным образом бароны и прочие богатые люди (у бедняков редко когда была своя земля), испытывавшие временную нужду в наличных деньгах, необходимых для приобретения тех или иных вещей. Чаще всего к получению ссуды под залог земли прибегали накануне важного военного похода. Распространение практики предоставления ссуды под залог земли в Нормандии с середины XI века отнюдь не свидетельствовало об экономическом оживлении, с которым бывает сопряжено увеличение количества финансовых операций.

Влияние Мориля сказывалось на постановлениях собора в Лизьё, касавшихся запрета диаконам и сельским священникам сожительствовать с женщинами (что, впрочем, так и осталось мертвой буквой). Что же до каноников, то им разрешалось жениться на своей сожительнице, если не удавалось убедить их отказаться от этого сожительства. В формулировке же положений, касавшихся Святой Троицы и реального присутствия тела и крови Христовых в таинстве причащения, принятых в опровержение распространившихся тогда еретических суждений по этому вопросу, чувствуется участие Ланфранка. В завершение Святые Отцы выразили озабоченность по поводу того, что народная религиозность порой принимала слишком обмирщенный характер.

Вильгельм был искренен в своей поддержке церковных реформ. Ему, приверженцу порядка и дисциплины, претили всякого рода ереси и беспорядки в среде духовенства. Он искренне разделял идеи реформы — при условии, что она проводилась им самим. Как социальный организм, Церковь, по его мнению, непременно должна подчиняться государству. С этой своей позиции он не сходил никогда. Среди реформаторов при папском дворе тогда проявлялись две тенденции: одна, больше внимания уделявшая вопросам морали, делала упор на воспитание и проповедь, на духовное исправление паствы, а другая, более полагавшаяся на общественные и государственные учреждения, ставила своей целью полное выведение Церкви из подчинения светским властям. Соответственно, эти тенденции олицетворяли собой два кардинала: Петр Дамиани — первую и Гильдебранд — вторую. Позиция Мориля, получившая одобрение герцога Вильгельма, несла на себе отпечаток влияния Дамиани, однако со вступлением в 1058 году на папский престол Николая II восторжествовала тенденция, олицетворением которой был Гильдебранд. В 1059 году Латеранский собор впервые открыто осудил светскую инвеституру прелатов, одновременно признав за кардиналами исключительное право избирать папу римского.

Последнее постановление имело весьма серьезные последствия для будущего Церкви, поскольку оно, намечая своей целью освобождение папства от политического ига, вместе с тем изолировало его от массы христиан. Проявилась новая тенденция — ставить Церковь над государствами как своего рода сверхгосударство. Таким образом, долгая идеологическая эволюция достигла этапа, за которым она уже не могла продолжаться, не вызывая серьезных конфликтов. Начиная с эпохи Меровингов, интерпретаторы «Града Божьего» Августина Блаженного на основании этого текста формулировали доктрину, отводившую религиозной власти более высокое достоинство и принципиальное верховенство над властью политической. Позднее в рамках этой доктрины стали рассматривать империю Карла Великого как «длань Божию», защитницу церкви. Последовавший затем развал империи породил в среде духовенства представление о своего рода естественной гегемонии Святого престола в пределах христианского мира. Множество факторов способствовало кристаллизации этой идеи. В 1056 году умер император Генрих III, наследником которого остался шестилетний ребенок, что имело свои негативные последствия даже для Италии. Норманны расширили свое беспокойное присутствие с юга полуострова вплоть до стен Рима. Победы Роберта Гвискара возвестили о грядущих потрясениях. В 1059 году папа Николай II попытался упредить события, приняв Роберта в качестве защитника Святого престола. Заключенное надлежащим образом соглашение предусматривало территориальные уступки норманнам в обмен на уплату ежегодной подати и принесения вассальной присяги. Соглашение 1059 года оказалось весьма полезным для Роберта Гвискара, со следующего года приступившего вместе со своим братом Рожером к подготовке похода на Сицилию, двумя веками ранее завоеванную маврами. Папа пришлет ему в качестве символа священной войны штандарт святого Петра. Спустя шесть лет такой же подарок получит от римского понтифика и Вильгельм Завоеватель.

И все же последствия нововведений, предпринятых Латеранским собором, ощутимо скажутся значительно позже, а пока что Вильгельм Нормандский будет, вплоть до конца своего правления, делать вид, что ничего не знает о запрещении светской инвеституры. Ему нужны были епископы, отвечавшие его представлениям о церковной реформе. Он умел контролировать своих назначенцев, и ни один провинциальный синод не мог воспрепятствовать ему в этом. Никто из епископов в его герцогстве не преуспел в своих попытках завладеть правами графа или узурпировать герцогские права в городе, являвшемся епископской резиденцией. Вильгельм зорко следил за тем, чтобы епископы не усиливали своего влияния на отправление правосудия в герцогстве, побуждая прелатов расширять сферу компетенции настоятелей соборов и архидиаконов (они не подлежали прямому руководству со стороны епископа). Исключительно с этой же целью он признавал определенные юридические привилегии, некогда пожалованные его предшественниками монастырям или просто присвоенные ими.

Аббатствам он оказывал столь эффективную протекцию, что такой государственный институт как должность фогта, на которого возлагалось управление имуществом монастыря, не прижился в Нормандии. Каждое аббатство поставляло в герцогское ополчение определенное количество рыцарей, которые по старинному обычаю служили как вассалы аббата, который сам являлся вассалом герцога. Однако учредительные и жалованные грамоты, составлявшиеся начиная с 1050 года, свидетельствуют об изменении ситуации: отныне вассал аббатства обязан был службой в ополчении непосредственно герцогу. Таким образом, разрушались прежние вассальные связи, и герцог, устранив посредника, принимал непосредственно на службу людей своих церковных вассалов. Он распоряжался аббатствами точно так же, как и епископствами, назначая на вакантные должности нужных ему людей. На смертном одре, словно бы желая подвести итог своей церковной деятельности, прежде чем предстать перед ликом Творца, Вильгельм Завоеватель напомнил окружавшим его духовникам, что за годы его правления число монастырей в Нормандии выросло с 10 до 36. Правда, это не было исключительно личной заслугой герцога, поскольку духом церковной реформы прониклась и часть нормандских баронов, участвовавших в учреждении монастырей, делавших вклады в них, а во многих случаях и принимавших монашеский постриг.

Временные развязки

В то время как в Нормандии окончательно утверждалась власть Вильгельма, в Англии продолжал расширять собственное влияние Гарольд со своим кланом. Тревожно взиравший на это слабый король Эдуард лавировал. В 1054 году он, видимо не без согласия витенагемота, направил епископа Уорчестер-ского Элдреда ко двору императора для ведения переговоров о возвращении в Англию Эдуарда Этелинга, сына Эдмунда Железнобокого. Какую игру затеяли Эдуард и его советники, замыслив возвратить на родину последнего прямого наследника Этельреда? Император дал свое согласие, и тем не менее Этелинг остался в Германии. Что помешало ему? Возможно, сильная оппозиция в Нормандии или во Фландрии, не желавшая обострять отношения с правителем Норвегии Харальдом Хардрадой, который был готов послать к английским берегам флот для поддержки своего ставленника. Спустя два года Эдуард направил Гарольда к графу Фландрии с миссией, по всей вероятности, касавшейся того же Этелинга, судя по тому, что спустя несколько месяцев он прибыл в Англию. Он хотел как можно скорее встретиться с королем, но тот, как всегда нерешительный, вновь заколебался, стараясь оттянуть встречу. И тут Этелинг скоропостижно умирает, оставив после себя сына Эдгара, который отныне будет заявлять о своих правах на английский трон. Роль Гарольда в этой истории не менее темна, чем переменчивые намерения его господина — короля Англии. Похоже, именно тогда у Гарольда и Вильгельма Нормандского начал вызревать сложный секретный план. Однако пройдет еще немало лет, прежде чем партнеры откроют свои козырные карты.

В том же 1056 году при дворе Эдуарда нашел прибежище Малькольм Канмор, наследник Шотландского королевства, отец которого незадолго перед тем был убит Макбетом. С помощью английского короля Малькольм вернет себе корону — как раз вовремя, чтобы, в свою очередь, предоставить побежденным в 1066 году убежище и дать им надежду на альянс...

В 1057 году молодой герцог Бретани Конан, наконец, сумел одолеть Эона, попавшего к нему в плен, и его союзника Хоэла. Жоффруа Мартель воспользовался этим случаем, чтобы завладеть городом Нантом, однако не смог удержать его. Медленный, но неуклонный рост могущества Нормандии нарушил равновесие сил в западной части французских земель, поэтому король Генрих I вновь сблизился с герцогом Анжуйским. В марте 1057 года он нанес ему в Анжере продолжительный дружеский визит. Опять возник альянс, и был составлен новый план совместного нападения на Нормандию. Незамедлительно приступили к его реализации. Королевская армия, усиленная анжуйскими отрядами, выйдя из Мэна, в течение весны и начала лета проникла в Йемуа. Король расположился в аббатстве Сен-Пьер-сюр-Див. Герцог Вильгельм, захваченный врасплох, срочно созвал ополчение и укрылся за стенами Фалеза, предоставив противнику бесчинствовать в сельской округе. Объединенное королевско-анжуйское войско продвинулось, грабя и сжигая деревни, вплоть до Бессена, после чего возвратилось к Кану, где форсировало реку Орн и продолжило движение в северном направлении, к устью реки Див.

Вильгельм решил нанести по врагам удар именно там, поскольку ему было нетрудно загнать их в болота, которыми изобиловали берега Дива и которые представляли собой страшную угрозу для чужаков, не ориентировавшихся в тех местах. Он с небольшим отрядом, имевшимся в его распоряжении, углубился в лесистую местность, попутно вербуя в свое войско, дабы усилить его, местных крестьян, вооруженных косами и дубинами. Близ Варавиля он настиг вражеское войско, обремененное добычей, которое еще не успело со своими тяжелыми телегами переправиться по старому узкому деревянному мосту, переброшенному в этом месте через реку. Как раз началось время прилива, и высокая вода доходила до этих прибрежных мест. Мост внезапно обрушился, и арьергард под командованием графа де Блуа, оставшийся на левом берегу, охваченный страхом, побросал оружие и добычу и разбежался в поисках брода. Однако река Див, слишком широкая, к тому же во время прилива была и слишком глубокой... Никогда еще, утверждал Вас, в Нормандии не видели такой резни. Граф де Блуа попал в плен. Король тем временем бессильно взирал с более высокого правого берега на разгром своего войска. Он хотел было вмешаться, но бароны отговорили его, поскольку не представлялось возможным переправиться через этот поток. И тогда он, сопровождаемый Жоффруа Мартелем, бежал, не делая привалов, за пределы Нормандии. Его постигла неудача, не менее масштабная, чем при Мортемере. Видимо, на сей раз король извлек надлежащий урок из того факта, что он не встретил поддержки в этой провинции: бароны Нормандии сплотились вокруг своего герцога.

И опять Вильгельм позволил королю убежать, точно вору, не подняв на него руки. Однако никакого соглашения и на сей раз не последовало. Общественное мнение Франции частично было настроено против нормандцев. Гарольд, направлявшийся тогда из Англии паломником в Рим, проезжая по стране, учел это, постаравшись установить контакты, которые могли однажды пригодиться ему. Что касается анжуйцев, то разгром при Варавиле убедил молодого графа Мэна Герберта II в бесспорной выгоде для него быть отныне союзником Нормандии. В 1058 году он еще раз принес вассальную присягу Вильгельму. Этот союз был скреплен матримониальными узами: герцог обручил со своим новым вассалом дочь Алису, еще ребенка, а сына Роберта, тогда семи или восьми лет, — с сестрой Герберта, Маргаритой. Ее отправили на воспитание в монастырь, пока не достигнет брачного возраста жених, толстый малорослый мальчик (он так и войдет в историю с прозвищем Коротконогий), в котором уже тогда проступали черты заурядного человека с разнузданным характером, каким он со временем станет. Его отец, сознававший пользу образования для будущего правителя, поручил некоему клирику заниматься с ним науками, что, впрочем, не увенчалось большим успехом. Кроме того, Вильгельм заключил с Гербертом официальный договор, что если тот умрет без наследника, Мэн перейдет к нему, однако бароны графства и буржуа города Манса без энтузиазма восприняли этот союз их сеньора со столь амбициозным соседом.

Между тем на границах королевского домена мирный покой нарушали продолжавшиеся военные столкновения. Пограничный замок Тимер переходил из рук в руки. В 1059 году, когда им владели нормандцы, король осадил его. Одновременно с этим начались переговоры, инициатором которых выступило духовенство: епископ Парижский на Пасху 1060 года отправился с посланием короля в аббатство Фекан, где совершил обряд рукоположения нескольких нормандских монахов. Это был знак доброй воли, свидетельствовавший о готовности к примирению, однако эта первая попытка ни к чему не привела, судя по тому, что в июле—августе осада с замка Тимер еще не была снята.

Вильгельм Строитель. Переход к романскому стилю

В 1059 году Ланфранк наконец-то получил от вновь избранного папы Николая II освобождение от запрета, наложенного шесть лет назад на брак Вильгельма Нормандского с Матильдой Фландрской. При этом папская юстиция потребовала от супругов искупить допущенное непослушание: герцог и герцогиня должны были построить четыре богадельни для бедных, в Руане, Кане, Байё и Шербуре, и два монастыря — мужской и женский.

Они решили возвести оба монастыря в Кане. Уже давно Вильгельм заметил исключительно выгодное положение этого города, через который проходили пути, ведущие из долины Сены в Котантен, гораздо более удачное, чем местоположение Фалеза у крайних пределов Нижней Нормандии. После победы при Варавиле он начал укреплять первоначальное поселение, окружив стеной «большой город». Крепость, возведенная внутри этих стен, вскоре будет служить ему личной резиденцией. Построив, одно на востоке, а другое на западе Большого города, аббатства, учредить которые потребовал от него Рим, он за несколько лет превратил Кан во второй по значимости город своего герцогства, служивший символом единства Нормандии.

Матильда первой приступила к исполнению данного папе обещания: в 1059 году она учредила женский монастырь, посвятив его Святой Троице и щедро одарив земельными владениями. Управлять им она доверила весьма примечательной особе, звавшейся также Матильдой и до того времени служившей аббатисой монастыря Прео. Спустя три или четыре года Вильгельм учредил мужской монастырь Святого Стефана, во главе которого поставил своего друга Ланфранка. Чтобы сделать эти монастыри достойными герцогского рода, который они должны были прославить, решили возвести две большие церкви, к строительству которых незамедлительно приступили.

В этих двух аббатствах Кана впервые проявился в законченном и наиболее удачном виде архитектурный стиль, выработка которого происходила в герцогстве на протяжении последних примерно пятидесяти лет и который мы теперь называем романским стилем. Первые признаки этого архитектурного стиля возникли еще до 1000 года в регионе Средиземноморья. В период скандинавских и арабских вторжений навыки каменного строительства во многих краях Европы были утрачены. Религиозный подъем, наблюдавшийся в Западной Европе в период 950—1050 годов, породил потребность в возведении каменных церквей, способных противостоять пожарам. Однако теперь надо было заново учиться всему — от подбора и обтесывания камней до расчета устойчивости постройки. Благодаря обмену опытом, который накапливался в течение столетия на стройках Италии, Испании и Франции, возрождение строительного искусства привело к овладению знаниями и навыками, необходимыми для возведения сводов. Это развитие протекало в недрах странствующих артелей каменщиков, применявших новые знания и навыки непосредственно на строительных площадках. Строительство большого храма продолжалось от десяти до тридцати лет, иногда и больше. На такой строительной площадке поколение строителей проводило если не всю свою трудовую жизнь, то значительную ее часть, и этот опыт оставлял неизгладимые следы в их судьбе. Наемные работники, которых набирали на стройку, камнеломы, пильщики, каменотесы, каменщики, распорядители работ, учились своему делу непосредственно в ходе строительства, преодолевая постоянно возникавшие разнообразные трудности. Для сельских жителей, добровольно помогавших или отбывавших трудовую повинность в порядке барщины, участие в возведении храма было хотя и довольно изнурительным, но весьма увлекательным событием в жизни. Что касается подвозки и подъема строительных материалов, то нам мало известно об этом: скорее всего, здесь, как и при возведении осадных сооружений, использовались приставные лестницы, лебедки, рычаги и тягловая сила животных. Главным же инструментом были человеческие руки.

Компетентные специалисты, монахи или миряне, были еще редкостью. Их разыскивали и старались, прибегая одному только Богу известно к каким уловкам, привлечь на строительство. Таким способом совершалась передача секретов строительного мастерства, поэтому в настоящее время историки склонны отказываться от прежней концепции региональных школ (бургундской, нормандской, аквитанской и других разновидностей романского стиля), отдавая предпочтение классификации по чертам сходства храмов, расположенных в различных регионах. Самые различные, трудно поддающиеся анализу влияния, оказывавшие свое воздействие на первых строителей этих храмов, гармонизировались в силу различных технических потребностей, местных экономических условий, намерений учредителей, геологической структуры региона, чем главным образом и определялся выбор места строительства и строительных материалов. Именно так объясняются византийские, арабские и даже персидские по своему происхождению черты, которые можно обнаружить в структуре или декоре романских храмов XI века, однако они представляют собой лишь добавление к каролингскому, меровингскому и античному наследию. Романский храм, в отличие от каролингских, менее крупных по размеру церквей, поднимается выше над поверхностью земли, и путник может видеть его издалека. Этот новый образ храма начиная с 1000 года преобразил европейский пейзаж. Хронист из Аквитании Рауль Глабер с восхищением отметил это «белое убранство церквей» (Candida ecclesiarum vestis), в которое тогда облачилась земля и которое служило выражением религиозного духа, вместившего в себя два противоположных полюса — ощущение могущества и красоты.

Романское искусство проникло в Нормандию примерно за четверть века до рождения Вильгельма Завоевателя, одновременно с реформой монашеской жизни, одним из аспектов которой оно являлось. Его первые, практически не известные нам формы, постепенно развились в оригинальный стиль, хотя и не избежавший внешнего, в частности, итальянского влияния. Географические особенности Нормандии предопределили разнообразие сооружений в романском стиле. К западу от реки Див строили из гранита, сланца или известняка, залежи которого изобилуют в окрестностях Кана. К востоку от нее в качестве строительного материала преобладали рухляковый известняк и песчаник. В Верхней Нормандии, более богатой лесами, широко использовалась древесина для сооружения различных частей зданий.

То, что принято называть «нормандским искусством», к середине XI века достигло своего полного развития. Более близкое к каролингской традиции, чем какой-либо иной вариант романского стиля, оно обязано своей неповторимой оригинальностью той внутренней гармонии, в которой величие сочетается с духовностью. Накануне завоевания 1066 года оно достигло той степени совершенства, которая предопределила последующее его распространение на север, в результате чего им было фактически поглощено англосаксонское искусство.

Исключительная быстрота, с которой были возведены два аббатства в Кане, свидетельствует о величии замысла, для реализации которого были использованы значительные средства. Монастырь Святой Троицы в основном был возведен за шесть или семь лет, а Святого Стефана — за десять. С момента завершения строительства эти аббатства (в конце XI века их деревянные крыши были заменены каменными сводами) служили образцами для других сооружений. Строгость их линий и простота пропорций просматриваются как в зданиях гражданского назначения, так и в прямоугольных донжонах Вира, Фалеза и Домфрона, а также в круглом донжоне Конша. Этот стиль, создававшийся для возведения больших аббатств и крупных кафедральных соборов, нашел применение и при строительстве менее грандиозных зданий, например, церкви лепрозория в Таоне. С середины XI века в Нормандии появилось множество замечательных архитектурных сооружений, от которых до наших дней мало что сохранилось. В период с 1060 по 1100 год герцогство Нормандское было важнейшим в Западной Европе центром романского искусства, что свидетельствовало об экономическом процветании этого региона, а вместе с тем — и об ускоренном культурном его развитии.

Ранний нормандский стиль отличается исключительной орнаментальной сдержанностью, тем более удивительной, что в то же самое время в Нормандии процветала книжная миниатюра, о чем свидетельствуют такие памятники, как «Большая хроника» аббатства Сен-Вандриль с портретами его аббатов, молитвенник из монастыря Мон-Сен-Мишель, богато украшенная миниатюрами рукопись произведения Августина Блаженного «О псалмах» и многие другие.

Своим колоссальным сооружениям, каковыми являются большие церкви Святого Стефана и Святой Троицы, нормандцы дали название «Божьи замки» (châteaux de Dieu). Более, чем простая метафора, это название находило глубинную мотивировку в духе той эпохи. Романское искусство, охватывавшее все возможные формы прекрасного, имело своим единственным объектом возводимое сооружение, а единственным сюжетом — всемогущество Бога. Объект и сюжет столь идеально гармонировали друг с другом, что между ними не проводили различия. Романское искусство реализуется в творении мира воображаемых представлений (из-за чего порой возникает обманчивое сходство с некоторыми формами современного искусства), но оно никогда не тяготеет к абстракции, никогда не становится (вопреки широко распространенному в наше время мнению) чистыми символами. Ансельм Кентерберийский как-то написал: «Всё сущее существует по одной-единствен-ной причине, и причина эта, существующая сама по себе, есть Бог». Утверждение резкое и бескомпромиссно нетерпимое ко всякого рода вторичным определениям; мысль, пренебрежительно взирающая на человека с недосягаемой высоты и не знающая предела в своей требовательности. Точно также романское искусство отвергает внешние нормы, систематичность, характерную для готики. Отсюда проистекало бесконечное богатство отношений, устанавливавшихся между этим искусством и обществом, которому оно служило. Искусство, воплощенное в камне, лучше любого другого искусства сочеталось с менталитетом той эпохи, и по этой самой причине все прочие искусства подстраивались под него и подчинялись ему.

Романская церковь, Божий дом, представляла собой собственно объект тотального искусства — то, чем, возможно, в цивилизации XXI века станет город. Социальная функция этого искусства определялась тем, что оно существовало в обществе практически сплошной неграмотности. В такой цивилизации, как наша, письменность берет на себя роль передаточного средства, с помощью которого человек узнает о прошлом, при этом пластические искусства имеют второстепенное значение. Напротив, в цивилизациях, полностью лишенных письменности, именно пластические искусства берут на себя роль хранителей коллективной памяти. Цивилизация XI века занимает промежуточное положение между этими крайними типами, но все же более близкое ко второму из них, нежели к первому. Этим, главным образом, и определялось значение романской архитектуры.

Нормандское государство

Тем временем, пока в течение лета 1060 года в Фекане продолжались упомянутые переговоры между французским и нормандским духовенством, король Генрих I скончался. Смерть настигла его в Дрё 4 августа, когда он только что принял предложение о личной встрече со своим нормандским вассалом. Он оставил своим наследником ребенка восьми лет, носившего совершенно непривычное для Франции греческое имя Филипп. Мать нового короля, русская княжна Анна, сразу же согласилась на встречу с Вильгельмом. Мы не знаем, о чем они говорили. Вероятно, состоялся простой обмен любезностями, который тем не менее знаменовал собой отказ королевского двора от дальнейших попыток тревожить герцога Нормандии. Филипп I в течение полувека своего правления будет индифферентно взирать на то, как созидается грозная англо-нормандская держава. Потом уже будет поздно что-либо предпринимать. В течение полутора веков Нормандия будет отрезана от Франции в силу своего рода молчаливого соглашения. Оборонительный рубеж, протянувшийся по рекам Уаза и Эр, будет служить границей между ними до тех пор, пока в 1204 году Филипп Август не сотрет ее, завоевав герцогство Нормандское.

После нескольких месяцев вдовства королева Анна вышла замуж за Рауля де Крепи и удалилась от королевского двора. Опека над юным Филиппом была доверена его дяде, графу Фландрии Балдуину V. Таким образом, герцог Нормандский мог рассчитывать на то, что бароны королевского домена будут, по крайней мере, в течение нескольких лет сохранять нейтралитет в отношении его. Когда же в 1067 году Филипп достиг совершеннолетия, он уже никому не казался грозным правителем, поскольку к тому времени успел показать слабость своего характера. Не пользуясь авторитетом среди своих вассалов и не доверяя им, он, как говорили, не стыдился откупаться, если кто-то из них требовал от него как от сеньора военной помощи. Он поручал должности канцлера и камергера совершенно незначительным людям, не выходившим из повиновения ему. Он пренебрегал даже своей функцией судьи, позволяя баронам собственного домена терроризировать сельское население. Он прекратил созывать пленарные заседания своего двора, ассамблеи всех королевских вассалов, что, следуя каролингской традиции, еще делал время от времени его отец. Склонный к чувственным наслаждениям, малообразованный, Филипп I не проявлял интереса к соблюдению Божьего перемирия и не стремился к проведению церковной реформы, торгуя должностями епископов и аббатов и не обращая внимания на обвинения в симонии, выдвигавшиеся против него в Риме. Правда, при этом он умудрился расширить королевский домен, присоединив к нему Гатинэ, Корби, восточную часть Вексена и даже город Бурж — результат удачных захватов или рискованных комбинаций, более напоминавших разбой, нежели политику.

Таков был король, бесхарактерность и слабоволие которого Вильгельм, видимо, разглядел под его детскими чертами еще при их первой встрече. Это не могло не вселять дополнительный оптимизм в герцога Нормандского, равно как и то, что 14 ноября, спустя три месяца после кончины Генриха I, умер и другой его многолетний противник — Жоффруа Мартель, уход которого из жизни был весьма поучительным: он, почувствовав приближение смерти, велел доставить себя в аббатство Святого Николая в Анжере, где испустил дух в монашеском облачении. Его наследниками стали племянники, два брата, ненавидевшие друг друга и на протяжении многих лет терзавшие своими распрями графство Анжуйское. Старший, Жоффруа Бородатый, по собственной глупости умудрился рассориться со своими вассалами, так что его брату Фульку удалось в 1068 году схватить его и засадить в темницу в Шиноне, где он и просидел до самой смерти 28 лет спустя. Рассудительный, не лишенный качеств политика, Фульк хотя и удерживал собственные позиции пред лицом герцога Нормандского, однако при нем Анжуйская держава утратила свою агрессивность. Желая выглядеть элегантным, он придумал для себя длинные башмаки с острыми носами, скрывавшие врожденное уродство его ног. Тем самым он ввел моду, которую охотно подхватили молодые щеголи, вызывая возмущение клириков. Страстный и непостоянный, он прославился среди современников своими любовными похождениями. Овдовев, он женился на Эрменгарде Бурбонской, которую спустя какое-то время отверг ради Оренгарды Шатильонской, за которой последовала Манти де Бриенн, а от нее он постарался отделаться ради женитьбы на прекрасной нормандке Бертраде де Монфор. Однако Бертрада была столь желанна, что король Филипп, увидав однажды ее у супруга в Туре, воспылал к ней страстью и, видимо, пользуясь взаимностью, ближайшей же ночью прислал к ней своих людей, которые похитили ее и доставили к нему в Орлеан. С тех пор Филипп I открыто жил с ней в прелюбодейной связи, рассорившись не только с ее законным супругом, но и с церковью. Клирики распускали слухи, что в наказание за совершенное преступление небеса покарали его дурной болезнью. В 1095 году на Клермонском соборе, на котором папа Урбан И провозгласил крестовый поход, он был отлучен от церкви. С тех пор Филипп и Бертрада, посмеиваясь, галопом проносились мимо церквей, двери которых закрывались при их приближении. Однажды в Сансе, словно желая поквитаться, король приказал своим людям вышибить церковные двери и заставить священника отслужить для них мессу.

Нетрудно вообразить себе, какое чувство гордости должен был испытывать герцог Нормандский, когда он долгими зим­ними вечерами в конце 1060 года вспоминал о прожитом и пе­режитом! Он, некогда презираемый и гонимый всеми юный бастард, теперь благодаря своему могуществу доминирует над ближайшими соседями и даже над самим королем; женившись на высокородной принцессе, он стал отцом троих сыновей, ро­доначальником династии и правителем одного из самых про­цветающих территориальных княжеств в Европе. Родня по ма­теринской линии разделяет с  ним его триумф. Почившая Арлетта ныне покоится, точно королева, под могильной пли­той на хорах аббатства Грестэн, которое сама же и учредила.

Брат Арлетты, Готье, стал сеньором Калонна. Эрлуэн, ее су­пруг, держит пятнадцать фьефов; он снова женился и уже имеет от второй супруги двоих сыновей, Рауля и Роже, вполне обеспеченных. Что же касается сводных братьев Одо и Робера, то они за свою верность и отвагу вознаграждены самыми высокими почестями. Его сестра Мюриэль просватана за графа д'Альберналя. Как повествует Гильом из Пуатье, когда герцог ехал по своим землям, радостные крестьяне и горожане выбегали навстречу ему и приветствовали, распевая песни. Этот мир и покой, установившийся в герцогстве, с каждым днем все больше привязывал массу нормандцев к своему герцогу, такому могущественному и справедливому, и вызывал зависть у многочисленных чужеземцев, живших при его дворе. Губительная практика междоусобных войн была пресечена. Герцог и его виконты допускали исключение из общего правила, терпимо относясь к файде, частной войне, только в случае, когда речь шла о мести за убийство сына или отца. Установившийся в герцогстве порядок соблюдался неукоснительно.

В течение десятилетия, предшествовавшего завоеванию Англии в 1066 году, Нормандское государство окончательно оформилось. В Нормандии тогда, в отличие от большинства других государств и территориальных княжеств Западной Европы, имелось руководство, достойное называться правительством. Вильгельм, используя в собственных целях феодальные отношения, построил из элементов системы, которая сама по себе является отрицанием идеи государства, государство, в котором действовало право в собственном смысле слова и существовали надлежащие средства для его исполнения.

Герцог благодаря разумной практике распределения земель сумел прекратить утечку людей и средств, возникавшую вследствие эмиграции рыцарства в Южную Италию. При этом, если исключить отдельные крупные пожалования друзьям и членам своего семейства, он предпочитал предоставлять небольшие по размеру земельные владения или же состоящие из нескольких частей в различных местах герцогства. Право сюзерена оставлять за собой вакантный фьеф применялось неукоснительно. Любое земельное пожалование было сопряжено с запретом строить новые замки без прямого распоряжения со стороны герцога. Установился обычай, согласно которому любая вассальная присяга содержала в себе обязательство хранить верность герцогу. В результате произошло укрепление вертикальной иерархической структуры, в других феодальных государствах весьма шаткой и неэффективной. В Нормандии считалось проявлением верноподданнических чувств в отношении герцога клятвенное обещание рыцарями соблюдать мир, чего от них прямо требовали соответствующие постановления церковных соборов — показатель того, что среди нормандцев собственно феодальное правовое сознание превалировало над рыцарским менталитетом.

Феодальные пожалования земель из герцогского домена в моральном и частично экономическом отношении компенсировались двумя суммарными правами, которые присвоил или восстановил Вильгельм: право (римское по своему происхождению) конфискации имущества, движимого и недвижимого, в порядке наказания за определенные преступления, и чисто феодальное право сюзерена отбирать фьефы в случае неисполнения вассальных служб. Впрочем, несмотря на постоянно совершавшиеся пожалования, сокращавшие размер герцогского домена, он в середине XI века оставался еще достаточно обширным. Составлявшие его отдельные участки были разбросаны по всей территории герцогства. Он включал в себя большую часть лесов и города или же, как в случае с Каном и Кутансом, половину города, тогда как другой половиной владел епископ. Герцогу принадлежало, помимо недвижимого имущества, право на получение дохода с солеварен, от ловли осетров в Сене, от использования лодок, паромов и мельниц, право на взимание портовых, городских ввозных и торговых пошлин, специальные герцогские права, связанные с замещением вакантных церковных должностей, прочие прерогативы, такие как право собственности на предметы, выброшенные морем: всё ценное, что море выносит на берег (серебро, золото, слоновая кость, меха, шелк), кто бы ни был сделавший подобного рода находку, принадлежало герцогу; его же собственностью становились и киты, в те времена часто выбрасывавшиеся на берег. Наконец, герцог обладал весьма доходной монополией на чеканку монеты. Она производилась на двух монетных дворах (вероятно, плохо оснащенных, судя по низкому качеству выпускавшихся монет), в Руане и Байё.

Управление герцогским доменом осуществлялось виконтами. Должность прево рано исчезла. Усовершенствовалась и прежде существовавшая система государственного казначейства, благодаря чему представлялось возможным хотя бы в какой-то мере планировать бюджет. Вильгельм вел по округам реестр пожалований и сопряженных с ними повинностей. Укрепление центральной власти, деятельность административных и контрольных органов обусловили процесс унификации местных обычаев. В начале XII века, а возможно уже и раньше, стали говорить о нормандском обычае (coutume) как о чем-то едином — исключительно раннее проявление юридической зрелости.

Хроники того времени сообщают, что в наиболее важных случаях герцог Вильгельм прибегал к рекомендациям Совета старейшин или Совета мудрых, то есть представителей знати — нотаблей. Здесь имелся в виду двор в узком смысле слова или даже своего рода совет из числа избранных его представителей. Общие собрания вассалов в годы правления Вильгельма Завоевателя почти не созывались. Зато отстранение от государственных дел многих Ричардидов отделило двор от герцогского рода, что придавало ему более официальный и публичный характер. Он собирался от двух до четырех раз в год (как правило, на Рождество, Пасху и Троицу), однако случалось, что в его работе принимали участие только церковные вассалы, что уподобляло его провинциальному собору. При дворе не существовало постоянной канцелярии — подобного рода орган, предназначавшийся для составления юридических документов (и, таким образом, для поддержания определенной официальной нормы), в XI веке был только у папы, императора, некоторых королей, в отдельных епископствах и крупных аббатствах. Точно так же не существовало специального органа для осуществления правосудия. Герцог делегировал свои судебные полномочия какому-нибудь епископу или виконту, иногда — комитету, создававшемуся для расследования определенного дела, однако эти поручения носили случайный и служебный характер.

Двор в широком смысле слова занимался не только политикой, но и управлением герцогским хозяйством, включая в себя раздатчиков хлеба и поваров, врачей, оруженосцев, псовых охотников и вооруженных стражников. Сколько всего их было? Иногда приводят, без достаточно убедительной аргументации, число в тысячу человек, несомненно, преувеличенное, даже если включить сюда женщин и детей. Вся эта масса людей вела кочевой образ жизни: даже после всех одержанных побед, безоговорочно укрепивших его авторитет, Вильгельм не устроил для себя постоянной резиденции. Он переезжал из замка Лильбонн в Кан, из Руана в Бонвиль или Кутанс, и двор следовал за ним, оглашая окрестности скрипом телег, ревом мулов, лаем собак, ржанием боевых коней в полном военном снаряжении и оставляя за собой шлейф самых разнообразных запахов. В зале замка устанавливали столы. Ковер из Байё наглядно разворачивает перед нами сцену пиршества после заседания совета. На заднем плане, в кухне, поварята хлопочут вокруг котла и жаровни. Шеф-повар с помощью черпака выкладывает на блюдо куски мяса. Едят с непокрытой головой, без тарелок. Слуги с полотенцами на руке приносят блюда, в момент подачи становясь на одно колено. Пьют из больших чаш, наливая вино из пузатых бутылей. На столе — ковриги хлеба и рыба. Далее можно видеть, как герцог, не сменив облачения, сидит на скамье между своими сводными братьями, держа в руке меч, точно скипетр. Эта сцена должна олицетворять собой разумное обсуждение и мудрое сопоставление различных мнений.

Демографический рост

Возникновение в Нормандии феодального государства совпало по времени с началом аграрного переворота, который, в свою очередь, был связан с заметными демографическими подвижками. Оба эти явления более или менее отчетливо наблюдались по всей Западной Европе с конца X века, однако их динамика сильно различалась по регионам, так что их результаты стали сказываться в одних местах около 1000 года, в других — около 1050 или 1100 года, а кое-где и еще позже. В этом отношении, как и в области политического устройства, Нормандия опередила другие страны.

Многое свидетельствует о росте рождаемости в первой половине XI века на территории бывшей Каролингской империи. Сколь бы слабой ни была в ту эпоху непрерывных войн надежда остаться в живых, численность населения росла довольно быстро. Результаты этого сказывались во всех областях жизни. Весьма скромные площади возделываемых земель, которыми до сих пор довольствовались европейские страны, оказались перенаселенными, а примитивная техника не позволяла увеличить продуктивность земледелия пропорционально росту численности населения. Нарушалось сложившееся равновесие, казавшееся вечным. Отчасти этим объясняются ускоренное распространение монашества, пополнение рядов которого было гарантировано, успехи усилий по установлению мира (что требовалось для обеспечения хотя бы минимально необходимой продуктивности) и начало миграционно-колонизационного процесса, апогеем которого в известном смысле можно признать Крестовые походы. Наконец, началось наступление на лесные массивы. В течение полутора-двух веков усиленная раскорчевка и подъем целины изменили облик земли, придав ей тот вид, который она сохраняла вплоть до индустриальной эпохи. Вновь освоенные территории зачастую оказывались более плодородными, чем традиционно возделывавшиеся площади. Так, область Ко в Нижней Нормандии, расчищенная в XII веке от лесов, стала одним из наиболее процветающих сельскохозяйственных регионов Франции.

Расчистка земли от леса производилась следующим образом: наметив и изолировав соответствующий участок лесного массива, поджигали заросли кустарника, рубили деревья, корчевали пни, а затем разрыхляли землю с помощью мотыги. Такая работа непосильна для одного человека и очень трудна для отдельной семьи, поэтому индивидуальные попытки расширения возделываемых участков земли были крайне редки и малопродуктивны. Приходилось предпринимать коллективные усилия, заранее позаботившись о том, чтобы результаты труда не достались одному только сеньору В Нормандии создавались ассоциации крестьян, объединявшие имевшиеся в их распоряжении средства. Однако подобного рода предприятие не имело шансов на успех, если его не поддерживал местный сеньор. В освоении новых территорий особенно преуспевали монастыри, провозглашавшие корчевание леса и подъем целины богоугодным делом. При этом и сами они не оставались внакладе, учитывая обусловленный этим рост доходов. Большинство светских феодалов поначалу противились подобного рода начинаниям, однако под натиском экономической необходимости сдались и они. Инициатива по освоению новых территорий обычно исходила от крестьян, причем монахи ближайшего монастыря порой брали на себя функцию предпринимателей и посредников, убеждая соответствующего сеньора в выгодности для него задуманного предприятия.

Работы по корчевке леса и подъему целины первоначально лишь расширяли площади возделываемых земель. Следующим этапом явилось создание совершенно новых поселений на ранее не культивировавшихся землях. На не обжитых прежде территориях строили жилища, гумна, часовню. Если инициатива исходила сверху, то есть организаторами предприятия выступал сеньор или монастырь, то новое поселение создавалось по единому плану, предусматривавшему строительство домов, разбивку садов и огородов и резервирование территории для последующего строительства. Если же инициаторами выступали крестьяне, то деревня росла постепенно, как бы сама по себе, иногда поблизости от кельи отшельника или обособленно стоявшей церкви. В Нормандии, особенно в небезопасных регионах, в частности, на границах герцогства, поселения возникали близ кладбищ, которые традиционно считались неприкосновенными местами убежища. В дальнейшем какое-нибудь могущественное лицо брало это новое поселение под свою защиту, требуя взамен податей и служб. Вновь возникавшие селения вбирали в себя не только избыток населения старых деревень, но и разного рода скитальцев, лишенных своего дома и бродивших по стране на грани голодной смерти. Новые селения привлекали их тем, что обещали стабильную, в какой-то мере безопасную жизнь и реинтеграцию в социальные структуры. С середины XI века тут и там наблюдалось совершенно новое явление — составление письменного контракта с подробным перечнем взаимных обязательств сеньора и крестьян. Эти деревенские хартии, в какой бы редакции они ни составлялись (не существовало единого образца), привносили в социально-экономические отношения минимум порядка, ограничивая возможности для произвола.

В Нормандии Церковь занимала своего рода монопольное положение в деле освоения новых земель. Дело в том, что, с одной стороны, только она, наряду с самим герцогом, располагала достаточными земельными владениями. С другой же стороны, авторитет светских сеньоров все более утрачивал публичный характер и общественное мнение рассматривало баронов лишь как частных землевладельцев, не способных на длительный срок гарантировать права. Ввиду этого отдельные светские сеньоры, желавшие поучаствовать в столь выгодном предприятии, вступали в соглашение с церковью, передавая монастырю территорию, пригодную для освоения, с единственным условием получения в дальнейшем части доходов, причем господствующее положение признавалось за монастырем. Таким образом, светский сеньор, отказавшийся в результате этой сделки от прямого извлечения дохода от земли, становился простым рантье.

Постепенно заселялись ранее пустовавшие земли, сокращались площади пустошей, а вместе с тем и расстояния от одного селения до другого. Перемещение сельского населения, связанное с появлением новых деревень, способствовало ослаблению родовых связей, на смену которым приходили разного рода братства. Исключительно благоприятное положение, которым пользовались обитатели новых поселений, привлекало жителей старых деревень, побуждая их бежать и искать убежища в одном из этих новых поселений, где их, как правило, охотно принимали. Из-за этого сеньоры были вынуждены идти на уступки всем своим держателям, улучшая условия держания. В более длительной исторической перспективе наблюдалось общее улучшение условий жизни сельского населения. Корчевание леса и подъем целины (а в некоторых регионах — осушение болот) вели к росту сельскохозяйственного производства, который, в свою очередь, рано или поздно создавал излишки продукции, из-за чего росли объемы торговых оборотов. Этот процесс еще более ускорялся благодаря тому, что тогда получали широкое распространение различные механические приспособления, увеличивавшие энергоресурсы, имевшиеся в распоряжении сельского хозяйства и ремесла. Прежде всего, это были водяные мельницы, известные на протяжении уже двух или трех веков, но мало использовавшиеся до сих пор, ветряные мельницы, появившиеся в Англии и Северной Франции около 1040 года, и другие технические изобретения, действовавшие по тому же принципу, как, например, шлюзовые мельницы, приводившиеся в действие приливно-отливными волнами, появившиеся около 1070 или 1080 года в Дувре. Применение этих машин не только повышало доходность различных видов деятельности (мельничное дело, производство красителей), но и служило источником финансовых поступлений, когда взималась плата за пользование ими или когда они передавались в качестве фьефа. Сеньор, построивший мельницу, осуществлял своего рода промышленное инвестирование. Все виды хозяйственной деятельности испытывали на себе влияние этих инноваций, менялся даже менталитет людей. Теперь производили не только для потребления, но и ради накопления, создавая запасы в расчете на будущее.

Возобновление войны

Поражение, а затем и смерть Генриха I и Жоффруа Мартеля лишили главной поддержки последних непримиримых из числа баронов Нижней Нормандии. Одного из них, Роберта Фиц-Жере, герцог Вильгельм осадил в замке Монтрёй. Мятежник упорно сопротивлялся, но как-то вечером, взяв из рук любимой супруги Алисы, кузины герцога, яблоко и надкусив его, он испустил дух. Отравление? В организации преступления обвиняли Мабиль де Беллем, которая, пользуясь обстоятельствами, совмещала службу герцогу с наследственной вендеттой против ненавистного рода. Как только Эрно, сын Гильома Фиц-Жере, наследовал Роберту, Мабиль обвинила его перед герцогом в каких-то новых заговорах, чинимых совместно с Раулем де Тони и Гуго де Гранменилем.

В 1061 или 1062 году герцог конфисковал имения заподозренных в измене и приговорил их к изгнанию. Тогда Рауль и Гуго отправились в Южную Италию. Эрно же ушел в подполье где-то в графстве Шартрском, откуда совершал при помощи нескольких вооруженных людей героико-комические рейды в область Уш. Ему удалось захватить собственный замок Эшофур, из которого он прогнал, устроив ночью у его стен невообразимый шум и гам, герцогский гарнизон. Однажды он добрался даже до монастыря Сент-Эвруль, проник внутрь и стал гоняться за аббатом Осберном, грозясь разрубить его пополам.

Навстречу ему с мольбами бросился келарь, напоминая, что этот монастырь был учрежден его отцом. Эрно вложил меч в ножны и в раскаянии покинул святую обитель, не забыв, дабы загладить вину, оставить на алтаре щедрое подношение. Затем и он отправился в Италию, где его кузен Гильом де Монтрёй служил гонфалоньером у папы. Тем временем герцог, обеспокоенный этой новой волной эмиграции, согласился весной 1062 года простить изгнанников и возвратить им их имения. Рауль, Гуго и Эрно не замедлили вернуться в Нормандию, привезя герцогу в знак примирения роскошную мантию. Что же касается Мабиль, то она и не думала смиряться с тем, что враги ускользают от ее мести. Она уговорила управляющего имениями Эрно отравить своего господина, сама же занялась Раулем, единственная вина которого состояла в том, что он был кузеном Гуго. Из двоих сыновей Эрно, еще детей, старший бежал во владения короля Франции, а оттуда отправился в Италию, младший же постригся в монастырь Сент-Эвруль. С родом Фиц-Жере было покончено. Мабиль, последняя из рода Беллем, торжествовала.

Барону Гуго де Гранменилю герцог доверил должность со-управителя замка Нёфмарше, только что отобранного у одного из мятежников, — очень ответственное назначение, учитывая стратегическое положение замка на границе с Бовези. Это был неспокойный регион, жители Бовэ то и дело совершали набеги на нормандскую территорию, и замок Нёфмарше, удобно расположенный на реке Эпт, позволял более оперативно реагировать на угрозы. Гуго сумел захватить в плен двоих бовезийских баронов, и после нескольких месяцев партизанской войны в регионе воцарилось спокойствие.

В марте 1062 года умер граф Мэна Герберт II, жених Алисы, дочери герцога Вильгельма. Перед смертью он, выполняя данное Вильгельму обещание, успел попросить своих подданных признать его своим наследником, ибо сам он умирал бездетным, и принести ему вассальную присягу. Бароны Мэна отказались. Как только умер их граф, они решительно воспротивились притязаниям нормандца. Преемником своего покойного господина они избрали Жоффруа, владетеля Майенна. Граф Анжуйский не решался поддержать их, опасаясь разозлить Вильгельма, сюзерена Бертрады де Монфор, руки которой он в то время домогался. Тогда жители Манса предложили занять вакантное графство дяде покойного графа Герберта, Готье де Манту, графу Восточного Вексена, проводившему в отношении Нормандии политику скорее враждебную, нежели дружественную. В свое время он был сторонником короля Генриха I. Приняв предложение, поддержанное и владетелем Майенна, он отправился в Мане вместе с супругой Биотой. Город тут же открыл перед ним свои ворота. Епископ Вогрен, занятый строительством кафедрального собора, не стал вмешиваться.

Именно тогда герцог Нормандский вызвал из Италии изгнанников. Видимо, ситуация представлялась ему достаточно серьезной, чтобы попытаться даже такой ценой восстановить единство баронов Нижней Нормандии. Позиция, занятая Жоффруа Майеннским, исключала любое соглашение. Если Вильгельм хотел владеть Мэном, он должен был захватить его — и он пошел на этот риск. Это была его первая завоевательная война. Положение Мэна и прежде оставалось неясным, поэтому после обещания, данного Гербертом, герцог Нормандии мог на более или менее законных основаниях рассматривать Жоффруа Майеннского как мятежного вассала. Однако условия, при которых Герберт в свое время принес вассальную присягу могущественному северному соседу, не были вполне ясны, на что и могли ссылаться бароны, оправдывая собственное неповиновение.

Подробности войны за Мэн нам мало известны. Мы знаем лишь, что она тянулась долго, видимо, около двух лет. Город Мане и замок Майенн считались неприступными, поэтому Вильгельм, верный своему обычаю, не стал штурмовать их, предпочитая совершать с территории Нормандии рейды, сея тревогу среди населения Мэна и перерезая пути сообщения. Иногда он лично участвовал во взятии того или иного бурга или замка или же в опустошении какой-нибудь сельской территории. Вильгельм выжидал, когда созреют условия для более решительных действий. Граф Анжуйский оставался глух к просьбам о помощи, с которыми обращались к нему жители Манса. Готье де Мант продолжал бездействовать. Жоффруа де Майенн отбивался в одиночку, испытывая все большие затруднения. Обитатели Манса начинали роптать. Им стала понятной тактика герцога Нормандского: лишившись поддержки со стороны Майенна, они оказались в изоляции. Среди буржуа и духовенства зрело убеждение в необходимости капитулировать. Вильгельм, оповещенный об этом, направил ультиматум Жоффруа, который, понимая, что не удержит город, бежал в Майенн, за стенами которого укрылся со своими людьми. Мане открыл свои ворота герцогу Нормандскому. Жители города, ревниво отстаивавшие собственную независимость, гордые за свою малую родину, ненавидели нормандцев и в дальнейшем всячески старались показать им это, однако сейчас потерпели окончательное поражение. Дабы осуществлять надзор за ними, победитель распорядился построить вне стен города две наблюдательные башни. Что же касается Готье де Манта, то он дал свое согласие на сдачу города, оставив Жоффруа де Майенна на произвол судьбы. От своих притязаний он молча отказался. Герцог Нормандский обошелся с ним внешне деликатно, даже пригласил его вместе с супругой Биотой к себе в Фалез. Именно там их обоих, Готье и Биоту, вскоре таинственным образом постигла скоропостижная смерть. Распространился слух (вероятно, клеветнический), что их отравили. Наследников у них не было, и их земли в Вексене перешли к кузену Готье, Раулю, графу Валуа, родоначальнику могущественного дома Валуа, который с этого времени начнет возвышаться, становясь неизбывной угрозой для короля Франции.

Теперь Вильгельму предстояло овладеть Майенном. Эта каменная крепость была возведена около 1000 года на вершине скалы, круто обрывавшейся над рекой. Вильгельм приступил к ее осаде, хотя его люди уже были на пределе сил, измученные слишком долго тянувшейся кампанией. Герцог старался подбодрить их, обещая, вопреки всем ожиданиям, скорый успех. Он придумал хитрость: к крепости были тайком доставлены двое мальчиков, которые попросились поиграть с детворой Майенна, и осажденные доверчиво открыли им ворота. Дети пронесли под одеждой зажигательное средство, с помощью которого устроили в бурге пожар. Когда защитники крепости бросились на его тушение, герцог приказал штурмовать опустевшие стены. Захватив пылавший бург, он отдал его на разграбление своим людям, сам же отказался от какой-либо добычи. На другой день гарнизон донжона, главной цитадели, капитулировал, и Жоффруа де Майенн во второй раз принес Вильгельму вассальную присягу.

Распорядившись восстановить бург, герцог возвратился в Нормандию. Сочетая жестокость с хитростью, он сокрушил Мэн, тем самым устраняя саму возможность мятежа в ближайшей перспективе. Проявляя мудрость в своих расчетах на будущее, он вступил в переговоры с Жоффруа Анжуйским, предложив ему соглашение: обе договаривающиеся стороны признают в качестве наследника Мэна Роберта, старшего сына Вильгельма, в течение уже пяти лет обрученного с Маргаритой, сестрой Герберта. Он надеялся в скором времени поженить этих молодых людей, потомство которых имело бы бесспорные наследственные права на графство. Взамен Роберт приносил графу Анжуйскому вассальную присягу, которая состоялась, по-видимому, в Алансоне в присутствии самого Вильгельма. Фактически же герцог Нормандский оставался подлинным хозяином Мэна. Даже безвременная кончина Маргариты ничего не изменила в этом отношении. Она умерла буквально за несколько дней до назначенной свадьбы, находясь в монастыре, куда ее отправили на воспитание. Красивой и благочестивой невесте так и не суждено было стать супругой грубоватого и задиристого юнца — Роберта Коротконогого. Маргариту похоронили в Фекане, среди членов герцогской фамилии.

Клятва Гарольда

Война, которую вели в Бретани сторонники Конана II против тех, кто поддерживал Зона, в 1062 году наконец-то завершилась. Однако соглашение, которое заключили тогда друг с другом принцы, не понравилось некоторым вассалам Конана, в частности Руаллону, владетелю Комбура и брату епископа Доля. Весной 1064 года он укрылся за стенами этого города, откуда бросал вызов своему герцогу. Конан приступил к осаде Доля. Руаллон и его друзья, сознавая, что не выдержат осаду без посторонней помощи, обратились к герцогу Нормандии. Тот благоразумно удовольствовался на первых порах тем, что приказал построить на высоком мысу, доминирующем над долиной Бёврон, замок, который, представляя собой продолжение линии оборонительных сооружений графства Мортэн, завершал блокировку этой пограничной области. Конан, воспринимая эти действия как вызов, направил к Вильгельму гонца с приглашением на поединок. Однако в назначенный день вместе с герцогом Нормандским двинулось целое войско, которому, хотя и не без труда, удалось форсировать занесенное песком устье реки Куэнон. Затем оно безостановочно продолжило движение к Долю. Перепуганный Конан снял осаду и бежал.

Среди баронов, окружавших Вильгельма во время этой молниеносной кампании, находился не кто иной, как англосакс Гарольд, проявивший исключительную отвагу при форсировании Куэнона. Волею каких судеб оказался он замешанным в эту авантюру? Относящиеся к этому событию факты хотя и бесспорны в своих главных чертах, однако дают повод для самых различных интерпретаций.

Престиж Гарольда в Англии достиг тогда своего апогея. В 1062 году он сокрушил короля Северного Уэльса Гриффита, который, распространив свое влияние почти на весь Уэльс, начал тревожить набегами Английское королевство. Из этой победы, принесшей ему славу, Гарольд сумел извлечь немалую выгоду для себя. И тем не менее тогда он еще не разделался со всеми своими противниками, главным из которых был его брат Тостиг, эрл Нортумбрии. Не на поиски ли союзников для борьбы против него вышел в море в начале лета 1064 года Гарольд, направляясь на континент, во Фландрию или Нормандию? И чем он стал бы расплачиваться за помощь, ежели таковая была бы получена? Нормандские источники XI века излагают на сей счет официальную версию, видимо, инспирированную пропагандой, которую с помощью англосаксонских источников невозможно достаточно убедительно ни подтвердить, ни опровергнуть. На ковре из Байё изображено, как Гарольд, получив от короля Эдуарда дипломатическое поручение, отправляется в путь — но куда? Потерпев в бурю кораблекрушение, он выброшен волнами на побережье графства Понтьё, владетель которого берет его в плен, дабы затем получить за него выкуп. Значит, не графство Понтьё было целью его путешествия, которое в итоге завершилось в Нормандии: герцог Вильгельм потребовал от своего вассала Ги де Понтьё освободить пленника (или, по версии Гильома из Пуатье, выкупил его за большие деньги). Он даже самолично вышел встречать его, приняв его со всеми подобающими почестями. На ковре из Байё изображен высокий худой Гарольд, который, жестикулируя, что-то говорит внимательно слушающему его Вильгельму. Передает ли он сообщение, ради которого был послан, пытается ли убедить его в чем-то или же оправдаться перед ним? А может быть, он просто старается выведать намерения Вильгельма, самого серьезного своего соперника в предстоявшей борьбе за английскую корону? Надеялся ли он услышать от него отказ от участия в этой борьбе?

А Вильгельм все множит знаки своего благоволения. Он обручает с Гарольдом свою дочь Алису, некогда обещанную Герберту, графу Мэна. Рассказывают, что юная девица безумно влюбилась в красавца англосакса. Тогда же Вильгельм освободил Хакона, которого двенадцать лет держал у себя на положении заложника. Затем он снабдил Гарольда и его спутников оружием и конями, предложив им принять участие в военном походе на Бретань. Возможно, он хотел их поразить тем, какая дисциплина царит в его войске: на протяжении всей войны нормандцы не совершили ни одного акта грабежа! Освободив от осады Доль, Вильгельм двинулся на Динан, где укрывался Конан II. Тот обратился за помощью к графу Анжуйскому, но еще прежде, чем поспела подмога, Динан капитулировал. Вильгельм отошел, даже не пытаясь развить достигнутый успех. Видимо, его беспокоили трудности с продовольственным снабжением, поскольку на бретонцев в этом отношении рассчитывать не приходилось.

Он возвратился в Нормандию, по-прежнему в сопровождении Гарольда. На торжественной ассамблее, состоявшейся в Байё, он посвятил англосакса в рыцари, в качестве сеньора одарив его, как того требовал обычай, оружием. Полагал ли Вильгельм, что, совершив сей обряд, он сделал Гарольда своим вассалом? Некоторые нормандцы именно так и думали.

Именно тогда Гарольд в присутствии нормандских баронов дал торжественную клятву, о которой рассказывают, хотя и весьма противоречиво, многие хроники. По сообщению Гильома из Пуатье, Гарольд, принеся Вильгельму вассальную присягу, поклялся признать его наследником короля Эдуарда, беря на себя обязанности временного представителя нормандца в Англии. При этом он передавал в залог Дувр, в котором размещался нормандский гарнизон, зато Вильгельм гарантировал ему неприкосновенность его личных владений. Ковер из Байё представляет величественную сцену: Гарольд, простирая руки над двумя реликвариями, берет на себя клятвенное обязательство, которое впоследствии нарушит и тем самым навлечет на себя проклятие, карающее клятвопреступников, — главный довод в приводимой нормандцами аргументации. Хронист Вас рассказывает еще более занимательную историю: перед столом, покрытым скатертью, Вильгельм требует от Гарольда дать торжественное обещание. Тот соглашается, не придавая этому большого значения, поскольку простое обещание не налагает на него никаких обязательств. Затем Вильгельм снимает скатерть, и все видят, что стол в действительности был реликварием, полным святых мощей! Гарольд попался в ловушку. Неважно, каковы были его намерения: реликвии все равно оказывают свое чудотворное действие. Охваченный ужасом, Гарольд понимает, что стал жертвой их магической силы. Вполне возможно, что Вас просто пересказал популярную тогда историю или же по-своему переложил легенду англосаксонского происхождения.

Совокупность дошедших до нас свидетельств позволяет нам, по крайней мере, предположить, что Вильгельм и Гарольд пытались договориться, но произошло своего рода недоразумение. Трудно понять, на каких условиях велся торг, однако крайне сложное положение дел в Англии и реальное соотношение сил в тот момент вынуждали Гарольда в той или иной мере принять требования Вильгельма, каковы бы они ни были.

* * *

в Англию Гарольд вернулся, видимо, осенью 1064 года, когда над Нортумбрией сгущались тучи. Тостиг приговорил К смер­ти двоих местных танов, заподозрив их в измене, а на Рождество по его наущению был убит последний эрл из числа местной знати. В октябре 1065 года восстание охватило весь север Англии. Двести нортумбрийских танов, воспользовавшись отсутствием Тостига, который охотился вместе с королем в Хэмпшире, двинулись на Йорк и там на проведенной по их инициативе ассамблее объявили Тостига низложенным и провозгласили своим эрлом Моркара — внука Леофрика, который был эрлом Мерсии.

Пока на улицах Йорка продолжалась резня сторонников Тостига, Моркар во главе большого отряда двинулся на юг, чтобы добиться от короля признания свершившихся фактов. Навстречу ему вышел Тостиг с требованиями короля: мятежники должны незамедлительно сложить оружие, после чего высказать свои жалобы. Моркар отверг ультиматум и продолжил движение в направлении Оксфорда, который и занял. Король Эдуард был вынужден собрать своих придворных советников, которые не рекомендовали ему вступать в борьбу, ибо приближалась зима. Раздавались и голоса тех, кто полунамеками обвинял Гарольда, что все это он устроил, чтобы погубить своего брата. В этот момент Эдуарда свалила болезнь, а медлить было нельзя. Со всех концов королевства в Лондон стали съезжаться лорды, поддержкой которых Гарольду удалось заручиться. Он лично встретился с Моркаром и поспешил заключить с ним соглашение: Тостиг подвергался изгнанию, Моркар признавался эрлом Нортумбрии, а Вальтеоф, сын Сиварда, становился эрлом на территории, включавшей в себя шайры Нортгемптон, Хантингдон, Бедфорд и Кембридж. Таким образом, вся северная половина королевства вновь оказалась в руках представителей старинных местных родов, которые издавна правили там и успели пустить глубокие корни. Последующее крушение англосаксонской монархии и уничтожение клана Годвина лишь косвенным и слабым образом затронули север, чем объяснялось большинство просчетов и обманутых надежд, кои довелось испытать Вильгельму Завоевателю начиная с 1067 года.

В начале декабря, когда Тостиг, переправившись через Ла-Манш, нашел прибежище в монастыре Сент-Омер, Гарольд возвратился в Лондон. Эдуард не шел на поправку. Его уже не заботили дела своего королевства. Единственное, что еще занимало его, было строительство церкви для бенедиктинского аббатства в Вестминстере, рядом с его дворцом, возводившейся в прекрасном романском стиле, заимствованном из Франции. Эдуард вступил на трон, когда герцог Нормандии Вильгельм только достиг совершеннолетия. В Англии двадцать лет его правления ознаменовались глубоким упадком центральной власти и обретением эрлами практически полной самостоятельности. В Нормандии же все было наоборот. Деградация политической власти в Англии сопровождалась культурным застоем. В то время как континентальная Европа изобиловала новыми начинаниями и идеями, там не наметилось ни одного крупного духовного движения, страна словно бы отошла от европейской жизни. Это большое изможденное тело не находило в самом себе сил для возрождения. Будто в кельтской мифологии, сама земля, казалось, страдала от бессилия своего короля. Говорили, что Эдуард с согласия своей супруги вел, на манер святого Алексея, целомудренную жизнь. Именно это целомудрие, ставшее главной темой агиографического сочинения «Житие короля Эдуарда», даже если оно просто маскировало обыкновенную импотенцию, частично послужило причиной последующих бедствий, постигших Британию. Не имея законного наследника, Эдуард поставил лицом к лицу претендентов на трон, обладавших одинаково спорными правами: Эдгара, хотя и потомка Этельреда, но еще малолетнего; Вильгельма Нормандского, пусть и своего кузена, однако правителя иностранного и к тому же недружественного государства; Гарольда, нового человека, хотя и бесспорно обладавшего качествами правителя, к тому же в течение последних двенадцати лет фактически державшего в своих руках власть; Тостига и Харальда Хардраду, хотя и пытавшихся ловить рыбку в мутной воде, однако не проявлявших должной настойчивости. Англосаксонское обычное право не давало возможности сделать среди них выбор, поскольку оно не регулировало права наследования и даже не включало в себя понятия легитимности. Большинство склонялось к мнению, что наследник престола должен происходить из королевского рода — отдаленный отголосок времен, когда короля рассматривали как потомка богов. И тем не менее решающими факторами на деле скорее были личный престиж, популярность и, не в последнюю очередь, те уловки, к которым прибегают, совершая выбор.

Двадцать восьмого декабря 1065 года освящали церковь Вестминстерского аббатства. Эдуард, слишком ослабевший, не мог присутствовать на церемонии. Не прошло и недели, как у него началась предсмертная агония.