На следующий день он дежурил в классе. На большой переменке ворвался в класс со шваброй в одной руке и ведром с водой в другой. Вид имел – глаз невозможно было оторвать! Рыжие волосы пламенели и устрашающе торчали во все стороны. На груди, вместо передника, болталась старая географическая карта Африки, на которой Замбия и Намибия еще не освободились от колониального гнета.

– А ну?! – зычно крикнул он. – Выметайтесь все, я начинаю работать!

Несколько человек сидели за партами и перед физикой методом скорого чтения учебника постигали хитроумные законы электричества.

– Кому сказал: выметайтесь! Хватит нам по чистоте быть на последнем месте!…

Чтобы все видели, как он решительно настроен, Колюня поднес швабру к лицу Светы Зарецкой.

– Считаю: раз, два, три…

Света поглядела на него, плюнула от полноты отрицательных чувств и вышла из класса.

– Вас это, голуби, тоже касается, – заявил он Коробкину и Малышевой, склонившимся над одним учебником.

– Не мешай, а? – взмолилась Катя. – Если Валерка не объяснит мне сейчас этот параграф, я погорела.

– Мне какое дело? – Колюня нарочно громыхал ведром, чавкал шваброй. – Г-гу-лять надо меньше, г-голуби…

– Пойдем отсюда… – Коробкин захлопнул учебник и встал. – Все равно не отстанет, я его знаю.

Класс опустел, и с Колюни тотчас схлынула деловая горячка. Заводить уже некого было. Рублев наедине с самим собой был разительно не похож на Рублева на публике. И, загляни кто-нибудь в эту минуту ему в лицо – худенькое, веснушчатое, несчастное, от недосыпа чуть синеватое, – никто бы не подумал, что Колюня способен кого-то обидеть. Его бы не обидеть!

Вот и звонок на урок. В класс на полных правах один за другим вбегали, перелетая через ведро, акселерированные восьмиклассники. А Колюня продолжал нехотя возюкать шваброй по полу.

И – хлясь! – тряпкой провел по чьим-то белым туфлям.

– Вот спасибо-то! – изумленно-горестно ахнула классная, посмотрев, во что превратил он ее ноги. – Но скажи: за что?

– Я нечаянно! – вскричал Колюня, да так горячо поклялся, что она ему сразу поверила.

Он бросил швабру, достал белый, бабулиной утюжки платок и, как заправский чистильщик сапог, оттер туфли, вернул им первозданную белизну. Классная просияла. К ней вернулось хорошее настроение, которое ее редко покидало.

– Знаешь, какой я сегодня слышала разговор? – доверительно, но так, чтобы и другие слышали, сообщила она Колюне. – Наталья Георгиевна предлагает послать тебя на олимпиаду по литературе. Она прямо горой за твою кандидатуру.

У Колюни от этой новости глаза сделались квадратными. Поехать на олимпиаду – хорошо. Но если привезешь последнее место?

– Людмила Сергеевна! – вступила в разговор Оля Самохвалова. – Подействуйте на Рублева. Он от всех поручений отказывается. А у него скоро комитет, и я боюсь, он там засыплется… И тогда на олимпиаду не пошлют…

Колюне вдруг нестерпимо захотелось на олимпиаду.

– А ты хоть помнишь, что мне поручала? – сразу перешел он в контрнаступление.

– Конечно, помню: два раза в неделю навещать слепую женщину и читать ей газеты…

– Как читать, она слепая, а как играть во дворе в карты и домино, так нет?! – продолжал наступать Колюня. – Я пять раз был у нее. Она просит читать ей только про шпионов. И больше, дудки, не пойду!…

– Запишем тебе отказ от поручения, – предупредила Оля.

– Я бы к этой тетке тоже не ходила, – подала голос Малышева в защиту Рублева, чем удивила его и обрадовала.

– А ведь не с тобой разговаривают, – обиделась на нее Оля.

– Не спорьте. Без поручения Рублева нельзя оставлять, – рассудила классная. – Что у нас там по плану, Оля?

– Турпоход и подготовка к фестивалю искусств.

– За что ты хочешь отвечать? – взяла классная Колюню за плечи и внимательно-внимательно посмотрела ему в глаза. – За турпоход или за подготовку?

Колюня откровенно спросил:

– А ни за что нельзя?…

– Нельзя, – так же откровенно сказала она ему. – За что-то, понимаешь, надо отвечать.

– Т-тогда за подготовку.

– Это потому что до фестиваля еще далеко?

– Точно! – поразился он тому, как она правильно прочитала его мысли. – А откуда вы узнали?

– От верблюда.

Она и на уроке не оставила его своим вниманием: вызвала отвечать. И Колюня точно ждал этого, вышел из-за парты и рысью устремился к доске. Весьма средний ученик по физике, он на этот раз блеснул. Привлек дополнительный материал, рассказал о гипотезе одного ученого…

– Садись, – сказала ему классная, и даже задним партам было видно, какую твердую, во всю клетку крупную пятерку она выводит в журнале. – Что ты умница и мог бы учиться у меня только на «отлично», я это всегда знала.

Колюня пошел на место, как триумфатор. Перед ним катилась-раскатывалась красная ковровая дорожка. Тысячи рук тянулись к нему с цветами и тетрадями для автографов, а он шел и ни на кого не глядел, разве что Эмме Гречкосей показал язык. Но вот он подошел к своей парте. И разом исчезли улыбающиеся восхищенные лица, цветы, дорожка. На парте лежал синий неиспользованный билет в кино, столбик мелочи и записка из двух слов: «Полный расчет»…

Твердый от чересчур прилежной позы затылок Валерия Коробкина говорил сам за себя…

В турпоход Колюня решил не ходить. Дело это добровольное, каждый проводит воскресенье, как он хочет, и неучастие в походе Самохвалова не сможет записать ему как отказ от поручения. Севка Барсуков со своей девчонкой зовут его поехать с ними на лоно природы и сообразить шашлычок. «Мясо – за тобой», – предупредил Севка. Это, конечно, можно. Но Колюня знал наперед, как будут развиваться события: сами куда-нибудь уйдут, а его оставят стеречь вещи…

В турпоход вместе со своим классом Колюня не хотел идти из-за Коробкина. Совсем обнаглел паря! От Малышевой не отстает ни на шаг. Носит ее портфель, помогает надевать пальто, угощает конфетами, мороженым… И больше никого близко не подпускает. Типичный собственник. Не понимает, бедняга, что живет в конце двадцатого века и своим поведением только смешит умных людей.

Колюня, Колюня…

Утром в воскресенье он открыл глаза – намечался славный денек. Солнце било в окно так, что стекла чуть слышно звенели, воробьи, расселившиеся в «китайской стене», расчирикались во всю мочь. Отвечая им, запела и хорошо выспавшаяся душа Колюни. Он подкинул ногами одеяло, быстро оделся, затолкал в рюкзак все, что надо, взял фотоаппарат, сорвал со стены гитару и побежал к месту сбора.

Они прошли по намеченному маршруту без особых приключений, если не считать, что тяжелая Эмма Гречкосей провалилась в болото. На ее вытаскивание и переодевание ушло несколько минут. Классная, заядлая туристка, стояла, ждала и недовольно поглядывала на часы. Колюня достал для Эммы шерстяные носки. Гречкосей уперлась, не хотела от него принимать никакой помощи.

– Не наденешь?! – пригрозил ей Колюня. – Тогда весь день травить буду…

Они пришли на берег лесного озера. У всех так и пооткрывались рты при виде его красоты. Круглая чаша воды, чистой, темной, до весны погруженной в сон. Ни души, ни ветерка, ни всплеска. На краях чаши тесно толпились мощные дубы и березы с пооблетевшей листвой, сквозь них нелюдимо проглядывали черные, готического стиля ели…

– М-меняю квартиру в Москве вон на тот шалаш!… – первым нарушил тишину Рублев. И начал щелкать затвором фотоаппарата.

Но любоваться красотами природы стоя уже ни у кого не было сил. Свалили рюкзаки на землю и все тут же безгласными трупами попадали на них. Правда, скоро кто-то простонал:

– А есть-то как хочется!

– Ага! – живо согласились с ним остальные.

– Мальчики собирают дрова, разводят костер, чистят картошку, – распорядилась классная. – А я и девочки немного поспим.

За что она и нравилась классу – не по летам была наивна.

Мальчики ничего не слышали. Встали одна за другой девочки. Мальчики, чтоб ничего не видеть, закрыли глаза. Совесть заговорила только в одном… в Рублеве! Колюня самому себе не поверил: встал, разделся до пояса и, делая разминку, замахал костлявыми руками да так быстро, что чуть не взлетел над озером.

Он вытаскивал из лесу коряги и весом, и размером намного превосходившие его.

– Подожди! – испугалась за его жизнь Оля Самохвалова, когда он ухватился за комель здоровенной, поваленной ветром березы. – Давай вместе понесем!

– Отойди, Олька, а то зашибу! – как добрый молодец, закричал он и поволок березу один.

На мальчиков трудовые подвиги Колюни действовали раздражающе.

– Внимание, внимание! – лежа изображали репортеров известные лентяи и завистники Мишулин и Боровский. – Говорит и доказывает телестудия восьмого «А»! Небывалый производственный подъем охватил дохлятину Рублева! Товарищи решили не отставать от него…

Товарищи, не вставая, с гримасами крайнего напряжения сил передавали по цепочке тоненький прутик лозы – их общий вклад в костер. Кто-то неосторожно передал его в руки классной. Та встала и с выразительным свистом рассекла им воздух. Мальчики повскакивали.

Вскоре дров было достаточно. Но Колюня не мог остановиться.

– Чего встал на дороге?! – двинул он корягой в спину Коробкина, который, смеясь и размахивая руками, о чем-то рассказывал Малышевой. Удар в спину Валерию не понравился.

– Врачу давно показывался? – рванулся он к Колюне, но был остановлен Малышевой.

В завершение своих подвигов Колюня с распростертыми руками упал вниз лицом на густой ковер усыхающих пахучих трав. Он даже вцепился в них, чтобы не умереть от усталости и не улететь в царство небесное. Мимо него и даже через него ходили, кто-то проверял его пульс. Он ни на что не обращал внимания, глупо улыбался в траву и слушал ее нашептывания…

Перед раздачей пищи классная восславила Рублева и потребовала, чтобы ему было выдано по две порции как первого, так и второго блюда, а в зеленом чае – вообще не ограничивать. Исполняя ее волю, Самохвалова несколько даже перестаралась. И опять Колюня всех удивил. Сам еще не наелся, а уже пошел по кругу с миской каши и кормил всех алчных и ненасытных. И, верный себе, кое-кого оставил с напрасно разинутым ртом.

Когда все материальные потребности были удовлетворены и настала очередь духовных, классная объявила:

– Поем по кругу! Я и Света Зарецкая – жюри. Кто ничего нам не споет, пойдет мыть посуду.

Валерий Коробкин, оказалось, ни одной песни, кроме «Жил-был у бабушки серенький козлик», не знал. Да и то не все куплеты помнил. Света, нарушая все правила, помогла ему допеть до конца. «Братья Карамазовы», естественно, спели дуэтом. Эмма Гречкосей без борьбы пошла мыть посуду.

– Рублев, твоя очередь…

– А за репертуар не будете ругать? – потупив глаза, спросил Колюня.

– Смотря какой… – ерзнула на рюкзаке классная.

– Песня про любовь. Но не бойтесь: она на английском.

– Испугал, – показала она на него пальцем. – У меня про это уже Олежка поет.

Колюня хлебнул холодного зеленого чая, сделал связки влажными и певучими, провел пальцами сначала по своему сердцу, потом – по струнам гитары…

Конечно, он сам понимал, куда ему до Руссоса. Но если петь не в полный голос, гитаре давать звучать самую малость, получается ничего. В походах он пел и прежде, но всегда пародийно, лицом и голосом изображал роковые страсти и за свое исполнение получал только ругань и насмешки. А тут распелся…

– Кто бы мог подумать?! – первой оценила его исполнение классная, когда Колюня умолк. – Да ты же у нас соловей, Рублев!

Колюня в ответ сорвал с головы фуражечку и положил ее у своих ног. Каждый бросал в нее, какую мог, мзду: еловую шишечку, конфетку, копейку… Катина рука, он заметил, бросила похожую на крест латунную штуковину, которая неведомыми путями попала сюда, на берег озера.

Пришлось Колюне петь на бис. На этот раз он спел ту же самую песню в собственном переводе:

Все время, пока пел, Колюня чувствовал, что Малышева смотрит на него. Она и в самом деле смотрела – сквозь кисть огненно-красной рябины. И еще ему чудилось, что взгляд ее горек и нежен, как эта лесная ягода в октябре…

В то самое время, когда Колюня своим голосом услаждал слух и сердца одноклассников, в мире резко потемнело. Никто, кроме Эммы Гречкосей, усердно драившей песком миски и ложки, не заметил, как темная тучка, похожая на грандиозную, вполнеба, амебу, тихо подползла к солнцу, сначала как бы принюхалась к нему, а затем обволокла и проглотила. В ее влажной утробе тотчас загромыхало, розовый свет молний еле пробивался сквозь густеющую черноту.

– Мама родная, что сейчас будет! – ужаснувшись, вскочила классная. – Все взяли плащи?… Нет?… Почему? Растяпы! Я же вам говорила: возьмите, обещали дождь…

Но восьмиклассники будто только и ждали дождя, чтобы в открытую заявить о своих симпатиях. «Братья Карамазовы» растянули над собой плащ-палатку и пригласили под нее Наташу Спринсян и Эмму Гречкосей. Пошла одна Наташа. Валерий Коробкин распростер свою куртку, как крыло, над Малышевой.

Колюня не взял с собой плаща. Но у него был стреляющий зонт марки «Три слона». Нажмешь на кнопку – и над тобой вспухает черный купол, словно рассчитанный на то, чтобы под ним укрылись двое. По нему даже капли дождя били с почтением – до того он был красивым. Пока дождь только расходился, Колюня стоял под ним один. Но когда на лес и озеро обрушился косой, шрапнельный ливень, он подошел к Малышевой и, потеснив Коробкина, отдал ей ползонта.

Дождь угрожал затопить весь мир. Казалось, он и земля разошлись во мнениях по какому-то вопросу и двинулись в разные стороны. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня, – все плыло и колебалось… Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!… Такими были чувства у Колюни Рублева, но их явно не разделял Валерий Коробкин. Он сказал:

– Шел бы ты отсюда, а?

– Хочется, иди, сам, – ласково улыбнулся ему Колюня.

– Тебя же сюда никто не звал!

– И тебя!

– Мальчишки, прекратите! – взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: – Встань поближе, ты же совсем мокрый…

Колюня в ответ отдал ей весь зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился.

Колюня, Колюня…

В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет – кому какое дело? – рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках и всю дорогу ехали среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов и т.п. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, всю дорогу с потерянным видом вертел головой: искал Малышеву.

– Это правда, что ты уже три года живешь без родителей? – из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.

– Правда, – кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову. – А что?…

– Тяжко?

– Мне? – уточняя, ткнул он пальцем в себя. – Не жизнь, а малина…

– А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну… В гости идут – берут с собой, в отпуск едут – тоже…

– Боятся?

– Наверное.

– И правильно делают.

– В каком это смысле? – засмеялась и занесла она над ним кулак.

– В хорошем, хорошем! – поспешил заверить ее Колюня.

И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод.

– Гражданин? – поинтересовался Колюня из-под него. – Вам так удобно?

Гражданин в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.

– Припадочный, что ли? – ругнулся мужчина, но корзину с Кати все же убрал.

– Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? – спросила она.

Колюня достал из корзины, вытер яблоко и отдал Кате, а себе достал другое.

– Я же сказал ему почему.

– Он не поверил. Я тоже…

– Ну и правильно сделали… Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.

– Ты немного потерял…

Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.

– Кислое? – не поверила она. – А мое, попробуй, сладкое.

Он осторожно откусил.

– Действительно, сладкое, – признал.

– А ты ревнивый? – вдруг спросила она.

– Я? – Он снова, уточняя, ткнул себя пальцем в грудь. – Откуда мне знать?…

– А он ревнивый… Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки.

– Любишь ты о нем поговорить, – отметил Колюня.

– Ты первый, с кем я так откровенно… Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше.

– П-продолжай, – разрешил ей Колюня. Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:

– Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать.

Это глубокое умозаключение, сделанное им на основе подслушанного разговора, развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.

Не сказав ни слова, он подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее…

Колюня рта не успел раскрыть – все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно смотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал – уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел и когда классная вовсю славила его…

Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и всю дорогу, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он.

И весь остаток вечера он был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и т.д., и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство.

Под конец ужина его слегка зазнобило – то ли от усталости, то ли от пережитого за весь день… Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы что-то выстукивали на азбуке Морзе, а бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним…

Под утро она вызвала «скорую».

Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что нынешние пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она сказала, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.

– Никуда я не поеду, – твердо сказал Колюня.

– Хочешь, чтоб я вызвала санитаров?

– Вызывайте. А я в окно выпрыгну. Отвечать будете…

Врач разозлилась, сказала бабуле, что она ей не завидует, и, выписав, какие нужно, лекарства, ушла…

Адски болела голова. Он весь пылал от температуры, свыше сорока и временами бредил, зачем-то требовал у бабули сразу два зонта. Она почти не отходила от его постели, боялась, как бы внук не сгорел от высокой температуры.

– Умрешь, что я родителям скажу? – плакала и ругала она его за то, что не поехал в больницу.

– Ты что, бабуля? – хрипел Колюня. – Я да умру?

Он действительно не боялся ни отека, ни удушья, ни даже самой смерти. Настроение у него было хорошим – редкий случай, когда в больном теле по какой-то причине жил здоровый дух.

Через три дня температура снизилась. Колюня попросил есть.

Бабуля только сделала фарш и завела тесто, как в квартиру кто-то позвонил. В глазок она увидела Валерия Коробкина и незнакомую ей девчонку в белом пушистом берете.

– Как он? – спросил Валерий первым делом.

– Есть попросил.

– Значит, будет жить, – пошутил он и, пропустив впереди себя Катю, прошел к Колюне.

Бабуля тем временем добавила в тесто еще муки, чтобы угостить всех, кто пришел и кто еще придет. Звонила утром Оля Самохвалова и предупредила, что после школы зайдет.

– Как дела? – спросил Валерий Колюню и положил на тумбочку кулек яблок сорта «джонатан». Да неловко положил. Кулек лопнул, и желто-красные яблоки, точно хулиганы при свистке милиции, рассыпались и попадали на пол. Валерий, не дождавшись ответа, полез собирать их.

– Температура высокая? – спросила Катя.

– Нет, уже почти нормальная.

– А вид такой, словно весь горишь.

Она оглядела Колюнину келью с осторожным любопытством. Остановила свой взгляд на висевшей над дверью ритуальной маске с печально и злобно ощеренным ртом. Поежилась и спросила:

– Кто это?

– Дух мести, – пояснил Колюня. – Кажется, из Габона…

– Ешь. – Валерий собрал и положил яблоки на стол. – Тут все волшебные. Какое ни съешь, сразу выздоровеешь…

– А какое из них отравленное? – в своем стиле пошутил Колюня.

Валерий так и не сказал какое. Он засмотрелся на футляр с трубой. Колюня все понял.

– Забирай, – сказал он. – Пока я добрый…

– Можно? – оживился Валерий. – Я тебе все до копейки отдам.

– Конечно. – Колюня глянул куда-то вдаль внезапно заблестевшими глазами. – За кино же ты полностью рассчитался.

Кате не нравился их разговор.

– Нет, у тебя есть температура, – повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.

Валерий к тому же месту, приложил руку.

– Совершенно холодный.

– Сам ты холодный… – Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.

– Ты чего? – смерила она его взглядом.

– Я тебе по дороге, кажется, все сказал…

Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились!

– Ты как разговариваешь со мной?! – возмутилась Катя.

– Не нравится? – Волевой подбородок Валерия затрясся. – Тогда я ухожу!

– Я и не звала тебя сюда, сам напросился, – сказала она вслед.

Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.

– Жуть какая, – сказала Катя про маску, вешая ее на место. – А глаз не оторвешь.

– Тебе нравится? – Колюня глаз от нее не мог оторвать. Белый берет очень шел к ее темным глазам. В нем она была вылитым олененком! – Хочешь, возьми себе на память.

– Что ты! – смутилась она. – Я сказала без всякой задней мысли.

– Ну, говорю же, возьми!…

Она поглядела в окно и сказала:

– Я пошла, ладно?

– Сядь! – скорее приказал, чем попросил он. – Что ты на праздники делаешь?

– Еще не знаю…

– С родителями будешь отмечать?

– Вряд ли…

– Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку…

– Валерку, я поняла, ты не позовешь?

– А ты уже соскучилась по нему?

Она ушла от прямого ответа.

– А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?

– Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко… – Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки…

Малышева недобро усмехнулась.

– А я – то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.

– Дальше говори,

– Думала, мы можем быть с тобой друзьями…

– А что? Нет? – Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. – Можем. Но без него, понимаешь?

– За счет Валерки – никогда. Я его люблю. Слышал это?!

Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.

– Постой! – с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он: раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. – Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему.

– Пусть сам придет и возьмет.

– Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему…

Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:

– Выздоравливай. До свидания.

– Чао! – выбросил он голую руку из-под одеяла.

Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему.

Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.

– С маслом или уксусом будешь? – спросила она.

– Ни с чем не буду, – глухо ответило одеяло.

– Опять не угодила, – проворчала бабуля. – Чего же тебе хочется?

– Умереть.

– Чего?!

– Не трогай меня! Я сплю.

– Оля скоро придет. Что ей сказать?

– Что она мне надоела.

Оля Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В „Универсаме“ выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично». А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это оставила при себе.