В И С Е Н Т Е БЛАСКО ИБАИЬЕС

 КРОВЬ И ПЕСОК

 Перевод: И. Лейтнери  и  Р. Линцер 

 Как всегда в дни корриды, Хуан Гальярдо позавтракал рано.

Единственным его блюдом был кусок жареного мяса. К вину он не прикоснулся: бутылка стояла перед ним нетронутая. В такой день необходимо сохранять ясную голову. Он выпил две чашки крепкого черного кофе, закурил толстую сигару, оперся локтями па стол и, опустив подбородок на руки, со скучающим видом стал разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал.

Вот уже несколько лет, с тех самых пор, как он убил первого быка на арене мадридского цирка, Хуан Гальярдо останавливался в этом отеле на улице Алькала. Хозяева относились к нему как к члену семьи, а лакеи, швейцары, поварята и старые горничные обожали его, считая гордостью своего заведения. Здесь же,— весь обмотанный бинтами, задыхаясь в душной комнате, пропитанной запахом йодоформа и табачным дымом,— провел он долгие дни после того, как бык поднял его на рога. Впрочем, дурные воспоминания не угнетали матадора. Живя под постоянной угрозой опасности, он был суеверен, как всякий южанин, и считал, что этот отель приносит удачу, что здесь ничего дурного с ним произойти не может. Случайности ремесла — прореха на одежде или на собственной коже — это еще куда ни шло; но никогда не упасть ему замертво, как падали его товарищи, воспоминание о которых омрачало лучшие часы его жизни.

В дни корриды Хуан любил оставаться после раннего завтрака в ресторане и наблюдать за непрерывно снующими вокруг посетителями. Приезжие — иностранцы или жители дальних провинций — равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на него, по тут же с любопытством оборачивались, узнав от слуг, что этот щеголеватый молодой человек с гладко выбритым лицом и черными глазами — не кто иной, как Хуан Гальярдо, знаменитый матадор, которого все запросто называли Гальярдо. В атмосфере общего любопытства не так тягостно ожидать, пока настанет час выезда в цирк. Как медленно тянется время! Эти часы колебаний и неуверенности, когда из самых глубин души поднимаются смутные страхи, внушая матадору сомнение в своих силах, были самыми горькими часами в его работе. Выходить на улицу не хотелось — перед тяжелым боем надо чувствовать себя свежим и отдохнувшим. Поесть вволю он не смел — перед выходом на арену не следует перегружать желудок.

И Гальярдо, окруженный облаком душистого дыма, продолжал сидеть за столом, подперев руками подбородок, и время от времени не без кокетства поглядывал на дам, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро.

Тщеславный кумир толпы угадывал в их взглядах восторг и поклонение. Дамы находили, что он элегантен и хорош собой.

И, позабыв все тревоги, он, как всякий человек, привыкший красоваться перед публикой, невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав сигарный пепел или поправляя перстень, шириной чуть не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь.

Гальярдо самодовольно оглядел свой безукоризненный костюм, шляпу, лежавшую на соседнем стуле, тонкую золотую цепочку, протянувшуюся из одного кармашка жилета в другой, жемчужную булавку в галстуке, казалось смягчавшую молочным светом смуглый тон его лица, башмаки русской кожи и выглядывающие из-под узких панталон ажурные шелковые носки, похожие скорее на чулки кокотки.

Одуряющий запах тонких английских духов исходил от всей его одежды, от блестящих и волнистых черных волос, которые Гальярдо начесывал на виски, зная, что это нравится женщинам.

Для тореро он был недурен. Право же, он может гордиться собою. Кто еще обладает таким достоинством, такой привлекательностью для женщин?..

Однако вскоре им снова овладела тревога, глаза его погасли, и, подперев голову руками, он принялся сосать свою сигару, неподвижно уставясь в облако табачного дыма. Он страстно мечтал о наступлении вечера, когда придет долгожданный час и он вернется из цирка, весь в поту, усталый, но счастливый сознанием побежденной опасности, с бешеным аппетитом, с безудержной жаждой наслаждений, с уверенностью в нескольких днях спокойствия и отдыха. Если бог поможет ему и на этот раз, он жадно поест, как бывало во времена голодной юности, выпьет немного 386 вина и разыщет ту певичку из мюзик-холла, с которой он встретился в прошлый приезд, но не смог закрепить знакомства: из-за этой бродячей жизни ни на что времени не хватает!

В ресторане появились восторженные поклонники — прежде чем отправиться по домам завтракать, они хотели повидать матадора. Все это были старые любители, которым обязательно нужно было принадлежать к какой-нибудь партии и иметь своего кумира. Они избрали молодого Гальярдо «своим» матадором и теперь досаждали ему мудрыми советами, поминутно вспоминая о своем былом преклонении перед Лагартихо или Фраскуэло. С покровительственной фамильярностью они говорили матадору «ты», а он, отвечая им, почтительно прибавлял к каждому имени «дон», подчиняясь традиционному классовому неравенству, которое существует еще между тореро, вышедшим из низов общества, и его поклонниками. В их устах восторги и восхваления переплетались с отдаленными воспоминаниями,— пусть почувствует молодой матадор превосходство возраста и опыта! Они рассказывали о мадридском «старом цирке», на арене которого встречались только «настоящие» быки и тореро, а приближаясь к нынешним временам, с трепетным волнением вспоминали о «негре». Негром называли знаменитого Фраскуэло.

— Если бы ты только видел!.. Но в те времена ты и твои сверстники были еще сосунками, а то и вовсе не родились на свет.

Приходили и другие поклонники, в потрепанных костюмах, с истощенными лицами, репортеры мелких газет, известных только одним тореро, на которых они изливали свои хвалы или поношения. Все эти люди сомнительной профессии появлялись, едва заслышав о приезде Гальярдо, и осаждали его своими восторгами и просьбами о билетах. Преклонение перед общим кумиром объединяло их с важными сеньорами — богатыми коммерсантами или крупными чиновниками, и те, не смущаясь их нищенским видом, с жаром обсуждали вместе с ними все тонкости тавромахии.

При встрече с матадором каждый обнимал его или пожимал руку с неизменными восклицаниями и вопросами:

— Хуанильо... Как поживает Кармен?

— Хорошо, благодарю вас.

— А матушка? Сеньора Ангустиас?

— Прекрасно, благодарю вас. Она сейчас в Ринконаде.

— А сестра, племянники?

— По-прежнему, благодарю вас.

— А этот урод, твой зять?

— Тоже хорошо. Такой же болтун, как всегда.

— Ну, а потомство? Нет надежды?

— Нет... Об этом не приходится и думать.

Гальярдо в знак отрицания энергично прикусил ноготь, а затем из вежливости обратился к гостю с теми же вопросами, хотя пе знал о нем ничего, кроме его увлечения боем быков.

— А ваша семья как? Хорошо? Рад слышать. Присядьте, выпейте что-нибудь.

Он стал расспрашивать о быках, с которыми ему предстояло встретиться через несколько часов. Все друзья побывали уже в цирке и наблюдали за тем, как животных загоняли в стойла.

Гальярдо с профессиональным любопытством выслушивал мнения, высказанные в Английском кафе, где обычно собирались любители.

Это была первая весенняя коррида, и поклонники Гальярдо возлагали на него большие надежды, вспоминая газетные отчеты о победах своего любимца на других аренах Испании. У этого тореро контрактов хоть отбавляй. Начиная с пасхального боя быков в Севилье, которым обычно открывается сезон, Гальярдо переходит с одной арены на другую. А в августе и сентябре он совсем не знает отдыха — ночь проводит в поезде, а день на арене.

Его импресарио в Севилье засыпан письмами и телеграммами и ломает голову, пытаясь примирить бесчисленные предложения с неумолимым календарем.

Прошлым вечером Гальярдо выступал в Содад-Реале и, не успев сменить расшитый золотом костюм, сел в поезд, чтобы утром попасть в Мадрид. Ночь он провел почти без сна, примостившись в уголке вагона. Пассажиры потеснились: надо же дать отдохнуть человеку, которому завтра предстоит рисковать своей жизнью.

Поклонники восхищались выносливостью Гальярдо и неукротимой отвагой, с какой он бросался на быка, нанося смертельный Удар.

— Поглядим, каков ты будешь сегодня вечером! — восклицали они с пылом фанатиков.— Любители многого ждут от тебя.

Ты снимешь не один бант... Не хуже, чем в Севилье.

Распрощавшись, поклонники разошлись по домам, чтобы успеть позавтракать и пораньше попасть на корриду. Гальярдо решил подняться к себе в комнату; нервное возбуждение не давало ему покоя. В это время в застекленную дверь ресторана, не обращая внимания на окрики слуг, прошел какой-то человек, таща за собой двух ребятишек. Увидев Гальярдо, он робко заулыбался и подтолкнул вперед малышей, которые, словно зачарованные, уставились на знаменитого тореро. Гальярдо узнал посетителя:

— Как поживаете, кум?

Последовали неизменные вопросы о здоровье семьи. Затем гость повернулся к сыновьям и торжественно произнес: 38 — Ну, вот вам и он. Житья не было от их расспросов!.. Видите, совсем как на портретах.

И малыши с молитвенным восторгом воззрились на героя, которого до сих пор знали лишь по портретам, украшавшим их убогое жилище,— на сверхъестественное существо, поразившее их неискушенное детское воображение своим бесстрашием и богатством.

— Поцелуй крестному руку, Хуанильо.

Младший мальчик ткнулся в руку тореро розовой мордашкой, до блеска вымытой по случаю знаменательного визита. Гальярдо рассеянно погладил его по голове. Сколько этих крестников было у него по всей Испании! Поклонники постоянно упрашивали его крестить у них детей, свято веря, что это принесет им счастье. Частое появление матадора на крестинах — признак растущей славы. С этим крестником у него было связано воспоминание о трудных днях начала карьеры, и он испытывал благодарность к отцу малыша, поверившему в его звезду, когда все еще в ней сомневались.

— Как дела, кум? — спросил Гальярдо.— Не лучше?

Гость пожал плечами. Кое-как перебивается, работая маклером на рынке, на площади Себада; перебивается — и то ладно.

Гальярдо проникся сочувствием к жалкому виду принарядившегося бедняка.

— Верно, хотите попасть на корриду, а, кум? Поднимитесь ко мне, Гарабато даст вам пропуск. Прощай, малыш!.. Вот... купите себе что-нибудь.

И пока крестник снова целовал матадору руку, он другой рукой сунул обоим ребятишкам по нескольку дуро. Отец увел свое потомство, рассыпаясь в извинениях и благодарностях, из которых не очень ясно было, что больше вызывало его восторг — подарок детям или обещанный билет на корриду.

Гальярдо немного помедлил, чтобы снова не встретиться в своей комнате с восторженным почитателем и его детьми. Он взглянул на часы. Час дня! Сколько еще ждать до корриды!..

Едва он вышел из ресторана и направился к лестнице, как из швейцарской выбежала какая-то закутанная в потрепанную шаль женщина и бросилась к нему, не обращая внимания на протестующие возгласы слуг.

— Хуанильо!.. Хуан!.. Не узнаешь? Да я же Каракола, сенья Долорес, мать бедняжки Лечугеро.

Гальярдо улыбнулся сморщенной темнолицей старушонке, смотревшей на него сверкающими, как угли, глазами — глазами болтливой и злой колдуньи. Заранее зная, к чему ведут все ее разговоры, он машинально потянулся рукой к карману.

— Беда, сынок! Все голод да нищета! Как узнала я, что ты приехал, сразу сказала себе: «Пойду-ка я к Хуанильо, не забыл же он мать своего бедного дружочка...» Но какой же ты красавчик! Женщины, поди, так и бегают за тобой... А у меня плохи дела, сынок. Рубашки — и той на теле нету. С утра только и пропустила, что глоточек касальи. Меня из милости держат в заведении Пепоны — мы с ней землячки. Очень приличное заведение: плата пять дуро. Покажись только там, тебя и не выпустят.

Я причесываю девиц и прислуживаю господам... Ах! Был бы жив мой сынок! Помнишь Пепильо?.. Помнишь тот вечер, когда он помер?..

Гальярдо сунул дуро в ее иссохшую руку, порываясь бежать от старческой болтовни, в которой уже слышалось приближение слез. Проклятая ведьма! В день корриды напоминать ему о бедняге Лечугеро, товарище юности, который на его глазах умер почти мгновенно, сраженный ударом рога в самое сердце...

Это было в Лебрихе, где оба они участвовали в бое молодых бычков. Принесет ему несчастье эта старуха!.. Он слегка оттолкнул ее, а она, с птичьей непоследовательностью перейдя от умиления к восторгу, принялась восхвалять отважных ребят, славных тореро, которые похищают у публики деньги, а у женщин — сердца.

— Королевы Испании ты достоин, мой красавчик! Пусть сенья Кармен держит ухо востро. Того и гляди утащит тебя какая-нибудь бабенка. Дашь мне билетик на вечер, Хуанильо? Уж как хочется посмотреть тебя на арене!..

Отельная прислуга хохотала над восторженными воплями старухи, и суровый запрет, державший за входной дверью толпу зевак и попрошаек, привлеченных приездом тореро, был сломлен.

В вестибюль, расталкивая слуг, потоком хлынули нищие, бродяги и продавцы газет.

Оборванцы с пачками газет под мышкой срывали с себя шапки, дружески приветствуя матадора:

— Гальярдо! Оле, Гальярдо! Да здравствуют храбрецы!

Самые бойкие хватали его за руку, сжимали и трясли ее изо всех сил, стремясь подольше протянуть общение с национальным героем, портреты которого были напечатаны во всех газетах. Желая приобщить к славе и товарищей, счастливцы настойчиво их уговаривали:

— Пожми ему руку! Он не обижается! Он славный малый!..

В порыве восторга они готовы были броситься перед матадором на колени. Другие поклонники, небритые, в потрепанных, когда-то элегантных костюмах, топтались в рваных башмаках вокруг общего кумира и, снимая засаленные шляпы, обращались к нему шепотом, называя его дон Хуан, чтобы отличиться от этого восторженного, непочтительного сброда. Жалуясь на нищету, они выпрашивали у матадора подачку, а более смелые, выдавая себя за любителей, просили у него билетик на корриду с намерением тут же продать его.

Гальярдо со смехом отбивался от навалившейся на него лавины — прислуга не решалась освободить его, испытывая невольное почтение к такой популярности. Он опустошил все карманы, раздавая и разбрасывая наудачу серебряные монеты.

— Все. Уголь кончился! Выпустите меня, ребята!

Притворяясь рассерженным, хотя в действительности преклонение только льстило ему, он одним движением сильных плеч расчистил себе путь и спасся бегством, перескакивая через ступени лестницы с ловкостью подлинного тореро. Слуги, освободясь от сковывавшей их почтительности, вытолкали толпу на улицу.

Гальярдо прошел мимо помещения, которое занимал Гарабато, и заглянул в приоткрытую дверь. Слуга рылся в сундуках и чемоданах, выбирая костюм к предстоящей корриде.

Войдя в свою комнату, Гальярдо сразу почувствовал, как улетучивается радостное возбуждение, вызванное в нем нашествием поклонников. Наступал самый мучительный момент: томительная неуверенность последних часов перед выходом на арену.

Миурские быки и мадридская публика!.. Непосредственная опасность всегда опьяняла Гальярдо, еще усиливая его отвагу; но теперь, когда он был один, опасность угнетала его как нечто сверхъестественное, путающее своей неизвестностью.

Он почувствовал себя обессиленным, словно на него внезапно обрушилась вся усталость прошлой бессонной ночи. Ему захотелось броситься на одну из кроватей, стоявших в глубине комнаты, но тут же тревога перед тем таинственным и неведомым, что ожидало его через несколько часов, разогнала набежавший сон.

Он беспокойно прошелся по комнате и закурил новую сигару от только что брошенного окурка.

Как-то пройдет для него этот сезон в Мадриде? Что будут говорить его враги? Как покажут себя его соперники?.. Он убил немало миурских быков: в конце концов это такие же быки, как все остальные, но почти все его товарищи, павшие на арене, были жертвами быков этой породы. Проклятые миурцы! Недаром и он и другие матадоры требовали на тысячу песет больше, когда предстояла схватка с миурскими быками.

Гальярдо продолжал в нервном возбуждении бродить по комнате. Бросив бессмысленный взгляд на привычные предметы своего обихода, он остановился и упал в кресло, охваченный внезапной слабостью. Потом снова взглянул на часы. Еще не было двух.

Как медленно тянется время!

Хоть бы скорее наступил час одевания и выезда в цирк! Только это может успокоить взбудораженные нервы. Множество людей, шум, любопытство толпы, желание показаться перед восхищенной публикой спокойным и веселым, а главное, приближение опасности, реальной, ощутимой опасности,— все это мгновенно вытеснит тягостную тревогу, возникающую в одиночестве, когда матадор, не находя поддержки во внешнем возбуждении, испытывает нечто похожее на страх.

Стремясь рассеяться, Гальярдо пошарил во внутреннем кармане сюртук и вместе с бумажником вытащил надушенный конвертик. Стоя у окна, он при неясном свете, проникающем с внутреннего двора, рассматривал адрес на конверте, врученном ему по приезде в отель, и восхищался изысканной красотой тонкого, изящного почерка.

Он вынул из конверта записку и с наслаждением вдохнул невыразимо нежный аромат. О, эти знатные особы, изъездившие весь свет... Их неподражаемое превосходство проявляется во всем, даже в мелочах!..

Гальярдо был известен своим пристрастием к духам, он душился сверх всякой меры, словно желая заглушить въевшийся в тело запах былой нищеты. Его недруги потешались над молодым атлетом, доходя в своих насмешках до сомнения в его мужской силе. Друзья относились к этой прихоти с улыбкой, но порой невольно отворачивались, спасаясь от одуряющего аромата, источаемого матадором. Гальярдо возил с собой целую парфюмерную лавку, и на арене, среди лошадиных трупов, вывороченных внутренностей и конского навоза, политого кровью, он распространял нежнейший запах женских духов. Кокотки, его поклонницы, с которыми он свел знакомство во время турне по аренам Южной Франции, научили его искусству смешивать и комбинировать различные духи. Но что могло сравниться с ароматом, исходившим от письма, от руки, которая его писала!.. Таинственный, тонкий, неповторимый аромат аристократического тела, «запах знатной дамы», как он называл его!..

Гальярдо читал и перечитывал письмо с блаженной улыбкой восхищения и гордости. Ничего особенного, несколько строк, привет из Севильи, пожелание успеха в Мадриде, поздравление с предстоящей победой. Такое письмо никак не могло скомпрометировать женщину, которая подписалась под ним. Вначале — «Друг мой Гальярдо», изящными буквами, ласкающими глаз тореро, а в конце — «Ваш друг Соль». Холодное, дружеское письмо, с обращением на «вы», написанное в тоне любезного превосходства, точно слова шли не от равного к равному, а милостиво спускались с недосягаемой высоты.

Тореро, любуясь письмом с восхищением человека из народа, не очень искушенного в грамоте, все же почувствовал себя слегка уязвленным,— она словно пренебрегала им.

— О, эта женщина! — пробормотал он.— Эта женщина!..

Попробуй пойми ее. Ты говоришь мне «вы»!.. «Вы»!.. И кому?

Мне!..

Но тут же приятные воспоминания вызвали у него самодовольную улыбку. Холодный тон она сохраняла только в письмах: привычка знатной дамы, осторожность женщины, повидавшей свет. Обида снова сменилась восхищением.

— Эта женщина знает, что делает! Нелегкая была добыча!..

И в его улыбке проглянуло профессиональное удовлетворение, гордость укротителя, который измеряет свою славу силой побежденного зверя.

Пока Гальярдо любовался письмом, в комнату то и дело входил его слуга Гарабато, принося чемоданы и раскладывая на кровати части туалета.

Молчаливый, ловкий в движениях парень, казалось, не обращал ни малейшего внимания на присутствие матадора. Вот уже несколько лет он сопровождал Гальярдо во всех поездках в качестве слуги и «оруженосца». Было время, он начинал свою карьеру в Севилье, выступая вместе с Гальярдо в любительских корридах, но удары рогов всегда доставались ему, а успех и слава — его товарищу. Гарабато был низкорослый, смуглый, слабосильный паренек; на сморщенном, старообразном лице выделялся белесый, неровно сросшийся шрам — след удара, свалившего его замертво на арене. Под платьем скрывались другие рубцы, изуродовавшие его тело.

Он чудом остался в живых после своих любительских выступлений. Ужасней всего было то, что публика смеялась над его неудачами: ей казалось забавным, что он постоянно попадал под копыта или на рога быку. В конце концов неудачи сломили его бессмысленное упорство, и он примирился с ролью спутника и доверенного слуги при своем старом товарище. Гарабато был одним из самых страстных поклонников Гальярдо, хотя, на правах старой дружбы, разрешал себе с глазу на глаз замечания и критику по его адресу: будь он на месте маэстро, кое-что он бы сделал получше. Друзья Гальярдо посмеивались над несбывшимися честолюбивыми замыслами бывшего тореро, но Гарабато не обращал внимания на насмешки. Отказаться от боя быков?.. Никогда! Желая сохранить память о прошлом, он зачесывал свои жесткие волосы на уши, а на затылке отращивал длинную прядь, священную колету, хранимую с юных лет,— профессиональный знак, отличающий тореро от прочих смертных.

Когда Гальярдо сердился на слугу, его бурный гнев всегда обрушивался именно на это жалкое украшение:

— И ты еще носишь колету, бессовестный?.. Я тебе оборву этот крысиный хвост, наглец, мошенник!

Гарабато покорно сносил все угрозы, но жестоко мстил за них, замыкаясь в высокомерном молчании и презрительно пожимая плечами, когда маэстро, возвратясь после удачного боя, спрашивал с детским самодовольством:

— Ну, как тебе показалось? Правда, я был хорош?

По старой дружбе слуга сохранил право говорить хозяину «ты». Иначе он не мог к нему обращаться. Но это «ты» всегда сопровождалось почтительными жестами, выражавшими наивное уважение. Простота их отношений напоминала отношения оруженосца и странствующего рыцаря былых времен.

Призвание тореро сочеталось в Гарабато со способностями портнихи и горничной. Лацканы его костюма из английского сукна — подарок хозяина — были утыканы простыми и английскими булавками, а в обшлаге всегда торчало несколько иголок с вдетой ниткой. Сухие смуглые руки по-женски ловко обращались с вещами.

Разложив на кровати принадлежности, необходимые для туалета маэстро, Гарабато проверил, все ли на месте; затем он остановился посреди комнаты и, не глядя на Гальярдо, как бы обращаясь к самому себе, настойчиво произнес хриплым голосом:

— Два часа!

Гальярдо резким движением поднял голову, словно не подозревал до сих пор о присутствии слуги. Он положил письмо в карман и медленно, как бы желая оттянуть момент одевания, направился в глубь комнаты.

— Все готово?

Внезапно его бледное лицо вспыхнуло. Глаза непомерно расширились, словно пораженные страшным зрелищем.

— Ты какой это костюм вытащил?

Гарабато указал на кровать, но, прежде чем он успел произнести слово, гнев маэстро обрушился на него с грозной силой.

— Проклятие! Ты что, дела своего не знаешь? Ослеп, что ли?

Выступление в Мадриде, миурские быки, а ты суешь мне красный костюм, какой был на бедном Мануэле, на Эспартеро! Либо ты мне враг, либо последнюю совесть потерял! Можно подумать, ты моей смерти хочешь, негодяй!..

И гнев его все возрастал, по мере того, как он постигал огромное значение этой оплошности, которая похожа была на вызов судьбе. Выступать на мадридской арене в красном костюме после того, что произошло!.. Глаза его метали искры. Можно было подумать, что он получил предательский удар в спину и что его могучие кулаки матадора вот-вот обрушатся на бедного Гарабато.

Робкий стук в дверь прервал эту сцену.

— Войдите.

Вошел молодой человек в светлом костюме и красном галстуке; мягкую шляпу он держал в руке, унизанной бриллиантовыми перстнями. Гальярдо сразу узнал его,— он легко запоминал лица, как всякий человек, постоянно окруженный толпой.

В одно мгновение бешеный гнев сменился любезной улыбкой, п матадор, казалось пораженный радостным удивлением, двинулся навстречу гостю. Это был друг из Бильбао, восторженный люСитель, поклонник и приверженец славного тореро. Больше ничего Гальярдо вспомнить не мог. Но как его имя? Столько знакомых! Как же его зовут?.. Единственное, что Гальярдо знал наверняка, это то, что нужно говорить ему «ты», поскольку, их связывала давняя дружба.

— Садись... Вот неожиданность! Давно приехал? Как поживает семья?

Поклонник уселся с благоговением верующего, допущенного в святилище кумира, намереваясь не двигаться с места до последней минуты. Он с наслаждением слушал, как маэстро говорит ему «ты», и через каждые два слова называл его Хуаном, чтобы стены, мебель и люди, проходившие по коридору, могли убедиться в его близости с великим человеком. Он приехал из Бильбао утром и завтра же возвращается назад. И все только затем, чтобы посмотреть на Гальярдо. Он читал о его успехах: хорошо начат сезон!

Предстоит замечательный день. Он присутствовал сегодня утром при загоне быков в стойла и наметил там одного, темно-рыжего.

Вот уж Гальярдо заставит его поплясать!..

Но маэстро с некоторой поспешностью прервал излияния любителя:

— Прошу извинить меня; я сейчас же вернусь.

И, выйдя из комнаты, он направился к дверце без номера в глубине коридора.

— Какой костюм достать? — спросил вдогонку Гарабато голосом, который от его желания выразить покорность стал еще более хриплым, чем обычно.

— Зеленый, табачный, голубой... какой хочешь.— И Гальярдо скрылся за дверцей.

Оставшись один, слуга улыбнулся со злорадным лукавством.

Он знал эти поспешные исчезновения перед самым одеванием.

«Страх мочу гонит»,— как говорят тореро. И в его улыбке выразилось удовлетворение тем, что и великие мастера своего искусства, отважные из отважных, испытывали ту же вызванную волнением настоятельную потребность, что, бывало, мучила и его во времена выступлений на аренах маленьких городов.

Когда немало времени спустя Гальярдо вернулся в номер, он нашел там еще одного посетителя. Это был доктор Руис, известный врач, который вот уже тридцать лет подписывал все медицинские акты о несчастных случаях на арене и лечил всех тореро, раненных на мадридской арене.

Гальярдо восхищался доктором, считая его величайшим представителем мировой науки, хотя и позволял себе любовно подтрунивать над его беспредельным добродушием и полным неумением заботиться о себе. Народ признает учеными только не совсем понятных людей, которые своими чудачествами отличаются от остального мира.

Доктор был невысокого роста, плотный, приземистый, с изрядным брюшком. Широкое лицо, приплюснутый нос и редкая желтовато-седая борода веером придавали ему отдаленное сходство с Сократом. Когда он стоял, его объемистый бесформенный живот колыхался под просторным жилетом при каждом произнесенном слове; когда сидел — живот поднимался выше впалой груди. Заношенный, мешковатый, словно с чужого плеча, костюм болтался на его нескладном теле, более приспособленном для пищеварения, чем для физической работы.

— Это святой,— говорил Гальярдо.— Ученый... Он не от мира сего: добр, как господь бог... Никогда у него гроша ломаного не будет. Раздает все, что имеет, а берет только то, что захотят ему дать.

Жизнь доктора озаряли две великие страсти: революция и бой быков; не вполне определенная, но грозная революция, которая перевернет всю Европу; анархический республиканизм, не очень поддающийся объяснению и понятный лишь в своем разрушительном отрицании. Тореро любили доктора, как отца. Он всем им говорил «ты». И достаточно было послать телеграмму с любого конца Полуострова, чтобы славный доктор немедленно сел в поезд и помчался лечить рану одного из своих «мальчиков», не думая о каком-либо вознаграждении.

Встретившись с Гальярдо после долгой разлуки, доктор обнял его, прижавшись мягким животом к его телу, казалось отлитому из бронзы. Оле, славные ребята! Он нашел, что матадор выглядит прекрасно.

— А как дела с республикой, доктор? Еще не пришло время? — спросил Гальярдо с андалузским лукавством.— Насиональ говорит, она совсем близко: ждем со дня на день.

— А тебе что до нее, насмешник? Оставь в покое бедного Насионаля. Пусть бы он только получше всаживал бандерильи.

А твое дело разить быков, как сам господь бог... Хороший денек предстоит! Мне говорили, что быки...

Но тут молодой человек, видевший, как загоняли быков в стойла, и желавший поделиться впечатлениями, прервал доктора, чтобы рассказать о темно-рыжем, который «сразу бросился ему в глаза»,—о, от него нужно ждать многого! Оба гостя, которые, обменявшись приветствиями, молча ждали появления хозяина, теперь заговорили одновременно, и Гальярдо счел нужным представить их друг другу. Но как же все-таки звали этого приятеля, с которым он на «ты»? Матадор почесал затылок, и задумавшись, сдвинул брови. Однако его замешательство продолжалось недолго.

— Послушай, как тебя зовут? Прости... Знаешь, сколько народу!

Молодой человек назвал себя, скрыв под понимающей улыбкой разочарование: маэстро забыл его. Услышав имя, Гальярдо сразу вспомнил и загладил свою рассеянность, добавив: «богатый шахтовладелец из Бильбао». Затем он представил «знаменитого доктора Руиса», и оба, увлеченные общей страстью, принялись беседовать о сегодняшних быках, словно были знакомы всю жизнь.

— Садитесь,— сказал Гальярдо, указывая на диван в глубине комнаты,— здесь вы не помешаете. Разговаривайте и не обращайте на меня внимания. Я буду одеваться. Мне кажется, между мужчинами...

Гальярдо сбросил костюм и остался в одном белье. Усевшись на стул под аркой, отделявшей салон от алькова, он отдал себя в руки Гарабато, который, раскрыв чемодан из русской кожи, достал оттуда изящный, почти дамский несессер.

Хотя маэстро был тщательно выбрит, слуга снова намылил ему лицо и принялся водить бритвой по щекам с ловкостью человека, каждый день проделывающего одну и ту же работу. Умывшись, Гальярдо вернулся на свое место. Гарабато смочил ему волосы одеколоном и бриллиантином и зачесал их завитками на лоб и на виски; затем принялся приводить в порядок отличительный знак профессии — священную косичку.

Он почтительно расчесал длинную прядь, венчающую затылок маэстро, заплел ее и закрепил двумя заколками на макушке, отложив пока окончательную отделку. Теперь надо было заняться ногами; Гарабато снял с матадора носки, оставив его только в шелковых кальсонах и рубашке.

Могучая мускулатура Гальярдо рельефно выделялась под тонким бельем. Выемка на ляжке обозначала место глубокого шрама — кусок мяса был вырван рогом быка. На темной коже  рук резко белели отметины — следы давнишних ударов. Смуглая безволосая грудь была накрест пересечена двумя неровными фиолетовыми рубцами — тоже память о кровавых ранах. На одной из щиколоток синела впадина, словно выбитая круглым штампом.

От могучего торса бойца исходил запах здорового, чистого тела, смешанный с сильным ароматом женских духов.

Гарабато, прихватив охапку ваты и белых бинтов, опустился на колени у ног маэстро.

— Античный гладиатор! — воскликнул доктор Руис, прервав беседу.— Ты сложен, как римлянин, Хуан.

— Возраст, доктор,— несколько меланхолически возразил матадор.— Стареем. Когда я боролся и с быками и с голодом, ничего этого не требовалось, ноги были крепче железа.

Гарабато заложил клочки ваты между пальцев маэстро, обернул ватой ступни и ноги до колен и принялся бинтовать их, укладывая бинты плотно прилегающими спиралями, напоминающими оболочку египетских мумий. Чтобы закрепить повязку, он воспользовался воткнутыми в обшлаг иголками и тщательно сшил концы бинтов.

Гальярдо потопал по полу плотно забинтованными ногами — в мягком покрове они казались еще более сильными и ловкими.

Слуга натянул на матадора длинные, доходившие до середины ляжек чулки, толстые и эластичные, как гетры,— это была единственная защита для ног под шелком боевого костюма.

— Смотри, Гарабато, чтобы ни морщинки... Не люблю, когда висит мешком.

И, повертевшись перед зеркалом, чтобы увидеть себя со всех сторон, Гальярдо нагнулся и сам провел руками по чулкам, расправляя складки. Поверх белых чулок Гарабато надел на него розовые шелковые — они уже оставались в костюме тореро на виду.

Затем Гальярдо сунул ноги в башмаки, выбрав из нескольких пар, которые Гарабато расставил на чемодане,— все на белой подошве и совершенно новые.

Теперь только по-настоящему началось одевание. Слуга подал матадору шелковые панталоны табачного цвета с тяжелым золотым шитьем по боковым швам. Гальярдо натянул их, не завязывая идущие по низу штанин толстые шнуры, с золотыми кистями на свисающих концах. Эти шнуры, которые стягивают панталоны под коленями, вызывая искусственный прилив крови к ногам, называются скрепами.

Гальярдо велел слуге затянуть шнуры потуже и в то же самое время изо всех сил напряг мышцы ног. Эта операция была одной из самых важных. Скрепы у матадора должны быть пригнаны безукоризненно. И Гарабато, плотно обмотав шнуры вокруг 398 поги, скрыл их под штанинами, ловко превратив золотые кисти в небольшие подвески.

Маэстро сунул голову в легкую батистовую рубашку с гофрированной грудью, тонкую и прозрачную, словно женское белье.

Гарабато застегнул ее и повязал матадору широкий галстук, красной чертой разделивший всю грудь до самой талии. Осталась наиболее сложная часть туалета — фаха, широкая шелковая полоса, длиной чуть не в четыре метра, которая, казалось, заполнила всю комнату, когда Гарабато развернул ее одним ловким движением.

Гальярдо встал в глубине комнаты, подле своих друзей, и закрепил у пояса один конец ленты.

— Теперь внимание,— сказал он слуге.— Показывай свое искусство.

И матадор стал медленно вращаться на каблуках, приближаясь к слуге, а лента, которую тот поддерживал, укладывалась правильными кругами, придавая талии необычайную стройность.

Быстрыми, ловкими движениями Гарабато изменял положение шелковой полосы. При некоторых поворотах фаха складывалась вдвое, при других расправлялась вокруг талии матадора как вылитая, без единой складочки или морщинки. Иногда Гальярдо, капризный и придирчивый во всем, что касалось его внешности, останавливался и делал несколько оборотов назад, исправляя какой-нибудь промах.

— Плохо лежит,— бормотал он сердито.— Будь она проклята! Внимательней, Гарабато!

Но вот, после бесчисленных остановок, Гальярдо добрался до конца, намотав вокруг талии всю шелковую полосу. Проворный слуга сшил и сколол булавками вокруг тела маэстро все части туалета, превратив их в единое целое. Теперь, чтобы освободиться от платья, тореро придется прибегнуть к ножницам и к посторонней помощи. До возвращения в отель он не сможет снять ни одну часть костюма, если только этого не сделает посреди арены бык, после чего раздевание закончится уже в госпитале.

Гальярдо снова сел, и Гарабато занялся колетой. Он освободил ее от заколок и сплел вместе с пучком лент, украшенным черной кокардой и напоминавшим вышедшую из употребления сетку давних времен тавромахии.

Словно желая оттянуть момент окончательного завершения туалета, маэстро потянулся, попросил Гарабато подать оставленную на ночном столике сигару и справился о времени,— ему казалось, что все часы спешат.

— Еще рано... Да и ребята не приехали... Не люблю являться в цирк спозаранку. Так надоедают, пока там ждешь!..

Вошедший лакей доложил, что карета с квадрильей  дожидается внизу.

Теперь пора. Больше не было предлога оттягивать момент отъезда. Поверх красного пояса Гальярдо надел жилет, обшитый золотой бахромой, а на него — сияющую ослепительным шитьем куртку, тяжелую, как рыцарские латы, и сверкающую, как пламя. Табачного цвета шелк был виден только на внутренней части рукавов и выделялся двумя треугольниками на спине. Вся куртка была заткана золотыми цветами с венчиками из сверкающих разноцветных камней. Тяжелые наплечники, обрамленные золотой канителью, состояли из сплошного золотого шитья.

Плотная золотая бахрома, идущая по краям куртки, трепетала и переливалась при каждом движении. Из отделанных золотом карманов выглядывали кончики двух шелковых платков, таких же красных, как галстук и пояс.

— Шапку!

Из овальной коробки Гарабато с величайшими предосторожностями вытащил головной убор матадора — черный колпак с двумя свисающими по бокам золотыми кистями. Гальярдо надел его, стараясь не сдвинуть косичку, висевшую точно посреди спины.

— Плащ!

Гарабато снял со стула так называемый выходной, или парадный, плащ, настоящую королевскую мантию, того же цвета, что и весь костюм, и также расшитую золотом. Гальярдо перебросил плащ через плечо и, взглянув в зеркало, остался доволен проделанной работой. Он выглядел неплохо!.. В путь!

Оба друга поспешно распрощались с матадором, чтобы нанять экипаж и поехать вслед за ним. Гарабато сунул под мышку сверток красной материи, из которого выглядывали рукояти и острия шпаг.

Спустившись в вестибюль, Гальярдо увидел сквозь прямоугольник раскрытой двери, что улица перед отелем запружена народом, как в дни необычайных событий. Издали до него донесся гул огромной толпы, скрытой от его глаз.

Хозяин отеля и все его семейство бросились к Гальярдо, словно провожая его в дальний путь.

— Желаем удачи! Все будет хорошо!

Слуги, в порыве волнения и восторга позабыв о разделяющей их дистанции, пожимали матадору руку.

— Доброй удачи, дон Хуан!

А он поворачивался во все стороны, улыбаясь и не обращая внимания на встревоженные лица женщин: 

 — Спасибо, большое спасибо. До скорого свидания.

Гальярдо был неузнаваем. Как только он перебросил через плечо свой сверкающий плащ, беззаботная улыбка озарила его лицо. Он был бледен несколько болезненной бледностью, на лбу его проступала испарина; но он смеялся, радуясь тому, что живет, что шагает навстречу публике, и проникался новым настроением с легкостью человека, который нуждается в позе, чтобы показаться перед толпой.

Гальярдо гордо выступал впереди, посасывая сигару, которую держал в левой руке; он шагал твердо, покачивая бедрами под своим великолепным плащом и поглядывая вокруг с тщеславным самодовольством красивого парня.

— Полно, кабальеро... Дайте пройти! Спасибо, большое спасибо.

И, стараясь уберечь костюм от прикосновения грязных рук, он прокладывал себе дорогу среди толпы оборванцев и зевак, скопившихся у дверей отеля. Не имея денег, чтобы пойти на корриду, они добивались счастья пожать руку знаменитому Гальярдо или хотя бы дотронуться до его одежды.

У тротуара стояла карета, запряженная четырьмя мулами в нарядной сбруе, украшенной бубенцами и позументами. Гарабато уже взобрался на козлы со своей связкой мулет и шпаг. В карете, держа плащи на коленях, сидели три тореро в ярких костюмах, расшитых так же пышно, как костюм маэстро, но только не золотом, а серебром.

Гальярдо, пробившись сквозь ликующую толпу, вскочил на подножку кареты, чувствуя, как его поднимают вверх упершиеся в спину руки восторженных поклонников.

— Добрый день, кабальеро! — кратко приветствовал он свою квадрилью.

Он уселся позади, рядом с дверцей, чтобы все могли его видеть, и, улыбнувшись, кивнул головой в ответ на возгласы каких-то оборванных женщин и аплодисменты мальчишек-газетчиков.

Могучие мулы рванули с места карету, наполнив улицу веселым звоном бубенцов. Толпа раздалась, пропуская упряжку, но многие бросились к экипажу, словно желая погибнуть под его колесами. Над головами колыхались шляпы и трости; трепет восхищения пробежал по толпе; обезумевшие от восторга люди кричали, не помня себя:

— Оле, храбрецы!.. Да здравствует Испания!

Бледный, улыбающийся Гальярдо кланялся, поминутно повторяя «спасибо, спасибо», взволнованный силой народного восторга, гордый тем, что его имя соединяют с именем родины.

Орава оборванных, босоногих мальчишек мчалась со всех ног вслед за каретой, будто в конце этой бешеной скачки их ожидала необыкновенная награда.

Вот уже целый час по улице Алькала двигался поток экипажей, зажатый, словно между двух берегов, двумя толпами пешеходов, направлявшихся к окраине города. Все средства передвижения, от древнего дилижанса до современного автомобиля, были представлены в этой шумной беспорядочной лавине. Люди висели гроздьями на подножках переполненных трамваев. На углу улицы Севильи омнибусы поджидали пассажиров, и кондукторы, стоя на империале, выкрикивали на все голоса: «В цирк! В цирк!» Трусили, позванивая бубенцами, разукрашенные мулы, запряженные в открытые коляски. На подушках колясок сидели женщины в белых мантильях, с красными цветами в волосах. Поминутно раздавались испуганные восклицания; из-под колес то и дело выскакивал с обезьяньей ловкостью какой-нибудь шальной мальчишка, перебегавший с одной стороны улицы на другую, состязаясь в быстроте с экипажами. Гудели рожки автомобилей; кричали кучера; газетчики надрывались, предлагая листки с фотографиями и описанием предназначенных к бою быков или портреты и биографии знаменитых тореро. Время от времени глухой ропот толпы разражался взрывом возгласов. Среди одетых в черное конных муниципальных гвардейцев мелькали пестрые всадники на тощих клячах. Их костюм состоял из желтых кожаных рейтуз, шитых золотом курток и широкополых фетровых шляп, украшенных толстой кистью наподобие кокарды. Это были пикадоры, суровые всадники с грубой внешностью. На крупах лошадей, держась за высокое мавританское седло, сидели, словно какие-то черти в красном, так называемые ученые обезьяны — служители, которые приводят лошадей к дому пикадора.

Квадрильи проезжали в открытых каретах, и золотое шитье на костюмах тореро ослепительно сияло в лучах вечернего солнца, вызывая восторг толпы. «Это Фуэнтес». «А вон Бомба». И зеваки, радуясь, что узнали своих героев, жадными глазами следили за удаляющимся экипажем, словно ожидали какого-то чуда и боялись пропустить его.

С верхней части улицы Алькала виден был весь прямой широкий путь, ослепительно белые стены домов, ряды зеленеющих на весеннем ветру деревьев, черные от множества зрителей балконы и мостовая, почти сплошь залитая волнующейся толпой и потоком экипажей, спускавшихся к фонтану Кибелы. Отсюда улица вновь шла вверх меж двух рядов деревьев и высоких зданий, а еще дальше перспективу замыкала триумфальная арка ворот Алькала, белой громадой выделяясь на голубом просторе неба с проплывающими, словно одинокие лебеди, легкими облаками.

Гальярдо молча сидел на своем месте, отвечая толпе застывшей улыбкой. После того, как он поздоровался с бандерильеро, он не произнес ни слова. Товарищи его, измученные тревогой и ожиданием, тоже были бледны и молчаливы. В своем кругу тореро не заботились о показной веселости, необходимой перед лицом публики.

Можно было подумать, что какой-то таинственный голос предупреждал толпу о продвижении последней квадрильи, направлявшейся к цирку. Зеваки, бежавшие за каретой с криками «Гальярдо!», постепенно отставали, теряясь среди экипажей, но все же пешеходы поворачивали головы, словно чувствуя за своей спиной приближение знаменитого тореро, и выстраивались вдоль тротуара, чтобы получше рассмотреть его.

Женщины в катившихся далеко впереди колясках тоже поворачивали головы, привлеченные звоном бубенцов. Нестройный гул восторженных восклицаний раздавался то в одной, то в другой группе пешеходов; кто размахивал шляпой, кто в знак приветствия поднимал вверх трость.

Гальярдо всем отвечал заученной улыбкой, но, казалось, был занят своими мыслями. Рядом с ним сидел бандерильеро Насиональ — надежный друг, старше его на десять лет, суровый человек с насупленными бровями и медлительными движениями. Среди тореро он был известен своей добротой, честностью и пристрастием к политике.

— На Мадрид тебе не придется жаловаться, Хуан,— произнес Насиональ.— С публикой ты, видно, поладил.

Гальярдо, словно не слыша этих слов или просто желая высказать мучившую его мысль, ответил:

— Чует мое сердце, сегодня случится худое.

Поравнявшись с фонтаном Кибелы, карета остановилась. От Прадо к бульвару Кастельяна спускалась пышная похоронная процессия, перерезав пополам лавину экипажей, двигавшуюся по улице Алькала.

Гальярдо побледнел еще больше. Испуганными глазами смотрел он на проплывавший мимо крест и на священников, которые затянули заупокойную молитву, глядя — кто с негодованием, кто с завистью — на всех этих забывших бога людей, думающих только о развлечениях.

Матадор поспешил обнажить голову, и вся квадрилья, кроме Насионаля, последовала его примеру.

— Ах, будь ты проклят! — закричал Гальярдо.— Сними шляпу, висельник!

В ярости он готов был избить Насионаля; предчувствие говорило ему, что эта дерзость навлечет на него величайшие несчастья.

— Ладно... сниму,— схитрив, как упрямый ребенок, проворчал Насиональ, когда увидел, что крест уже далеко,— сниму... но только перед покойником.

Они долго стояли, пропуская бесконечную процессию.

— Дурная примета,— пробормотал Гальярдо дрожащим от гнева голосом.— И кому пришло в голову тащить покойника по этой дороге?.. Проклятие!.. Говорил я, что-нибудь да стрясется сегодня.

Насиональ с улыбкой пожал плечами.

— Суеверие и предрассудки! Бог и природа этим не занимаются.

Слова Насионаля, еще больше разозлившие Гальярдо, вывели из мрачной задумчивости остальных тореро, и они принялись потешаться над товарищем и его излюбленным выражением «бог и природа».

Как только путь очистился, мулы помчались во весь опор, и карета двинулась дальше, обгоняя другие направлявшиеся к цирку экипажи. Достигнув цели, карета свернула налево и остановилась у так называемых Конюшенных ворот, которые вели к загонам и конюшням. До ворот пришлось продвигаться шагом среди густой толпы. Снова овации в честь Гальярдо, едва тот вышел из кареты в сопровождении квадрильи. Снова нужно беречь платье от грязи, приветливо улыбаться и прятать правую руку от всех желающих пожать ее.

— Дорогу, кабальеро! Спасибо, спасибо!

Огромный двор, расположенный между амфитеатром и стеной, окружающей подсобные помещения, был запружен публикой; прежде чем занять места, зрители хотели посмотреть на всех тореро вблизи. Над толпой возвышались конные пикадоры и альгвасилы в костюмах семнадцатого века. По одну сторону двора тянулись одноэтажные кирпичные здания с навесами из вьющихся растений над дверьми, с цветами на окнах — целый городок: конторы, мастерские, конюшни, дома, в которых жили конюхи, плотники и другие служители цирка.

Матадор с трудом прокладывал себе путь среди толпы. Его имя неслось из уст в уста, вызывая бурю восторга:

— Гальярдо!.. Идет Гальярдо! Оле! Да здравствует Испания!

А он, упоенный преклонением публики, выступал с гордо поднятой головой, спокойный как бог, веселый и довольный, словно присутствовал на празднике в свою честь.

Чьи-то руки обвились вокруг его шеи, и запах винного перегара ударил ему в нос.

— Молодчина! Красавец! Да здравствуют храбрецы!

Это был благообразный господин, добрый буржуа, завтракавший в компании и сбежавший из-под надзора друзей, которые, посмеиваясь, наблюдали за ним издали. Он склонил голову на плечо матадору и замер в восхищении, словно собирался уснуть в этой позе навеки. Друзья оттащили его, освободив отбивавшегося Гальярдо от нескончаемого объятия. Пьяный, увидев, что его оторвали от кумира, разразился восторженными воплями. Да здравствуют мужчины! Пусть придут сюда все народы мира, посмотрят на такого тореро и умрут от зависти!

— Есть у них корабли... есть деньги... Но все это ерунда!

Нет у них ни быков, ни таких отважных ребят... Оле, мой мальчик! Да здравствует родина!

Гальярдо пересек большой побеленный зал, в котором собрались уже его товарищи по ремеслу, окруженные группами поклонников. Пройдя через публику, столпившуюся у одной из дверей, он вошел в тесную темную комнатку, в глубине которой мерцал свет. Это была часовня. Статуя богоматери с голубем занимала переднюю часть алтаря. На столике горели четыре свечи.

Пыльные, изъеденные молью веточки искусственных цветов стояли в простой фаянсовой вазе.

Часовня была битком набита любителями из простонародья, стремившимися получше рассмотреть великих людей. Они толпились в темноте, с обнаженными головами, кто сидя на корточках в первых рядах, кто взобравшись на скамьи и стулья, и почти все повернулись спиной к пресвятой деве. Устремив нетерпеливые взоры на дверь, они выкрикивали имена вошедших, едва завидев блеск расшитой золотом одежды.

Бедняги бандерильеро и пикадоры, которые так же рисковали жизнью, как матадоры, вызывали при своем появлении лишь легкий шепот. Только самые страстные любители знали их имена.

Но вот раздался дружный гул, все повторяли одно и то же имя:

— Фуэнтес!.. Это Фуэнтес!

Стройный, изящный тореро, перебросив плащ через плечо, приблизился к алтарю и, сверкнув белками цыганских глаз, с театральной торжественностью преклонил колено, откинув назад свой сильный и гибкий стан. Произнеся молитву и перекрестясь, он встал и, по-прежнему повернувшись спиной к двери, двинулся к выходу, не отводя глаз от статуи, точно тенор, который уходит со сцены, раскланиваясь с публикой.

Гальярдо был проще в выражении своих чувств. Он вошел с шляпой в руке, подобрав плащ, выступая не менее гордо, чем Фуэнтес, но, подойдя к статуе, опустился на оба колена и отдался молитве, позабыв о сотне устремленных на него глаз. Его бесхитростная христианская душа трепетала от страха и раскаяния.

Он молил о защите с жаркой верой простодушного человека, живущего под постоянной угрозой смерти, неколебимо верящего в дурной глаз и покровительство сверхъестественных сил. В первый раз за весь день он подумал о жене и о матери. Бедная Кармен в Севилье ждет его телеграммы! Сеньора Ангустиас спокойно кормит кур во дворе Ринконады и, верно, даже не знает, где выступает сегодня ее сын! А его мучит страшное предчувствие, что сегодня вечером случится несчастье!.. Пресвятая дева с голубем!

Защити и помилуй. Он будет хорошим, забудет все дурное, будет жить, как велит господь.

И, укрепив свой суеверный дух этим беспредметным раскаянием, он вышел из часовни растроганный, с затуманенным взором, не видя преграждавших ему дорогу людей.

В комнате, где собирались ожидавшие выхода тореро, Гальярдо поклонился какой-то гладко выбритый человек в черном, явно стесняющем его костюме.

— Дурная примета! — пробормотал тореро.— Недаром я говорил, что сегодня добра не будет.

Это был цирковой священник, страстный любитель тавромахии. Пряча святые дары под сюртуком, он приходил из квартала Просперидад в сопровождении соседа, который соглашался ему прислуживать за билет на корриду. Долгие годы он боролся с приходом, который был ближе расположен и, следовательно, имел больше прав на служение в часовне цирка. В дни корриды он брал наемную карету, которую оплачивала дирекция, прятал под светской одеждой чашу со святыми дарами и, выбрав среди своих друзей и подопечных подходящего служку, отправлялся в цирк, где ему оставляли два места в первом ряду, возле ворот, ведущих в бычий загон.

Священник с хозяйским видом вошел в часовню и ужаснулся поведению публики; все, правда, сняли головные уборы, но разговаривали в полный голос, а некоторые даже курили.

— Кабальеро, здесь не кафе. Прошу вас выйти. Коррида вот-вот начнется.

Услышав эту весть, публика быстро разошлась. Священник вынул спрятанные дары, сложил их в расписной деревянный ларец и, едва успев запереть священную ношу, почти бегом бросился в амфитеатр, чтобы занять место до выхода квадрилий.

Толпа рассеялась. Во дворе остались только разодетые в шелк и парчу тореро, желтые Есадники в широкополых шляпах, конные альгвасилы и служители в голубых с золотом костюмах.

Неподалеку от Конюшенных ворот, под аркой, ведущей на арену, в привычном порядке выстраивались тореро: матадоры впереди, за ними, на изрядном расстоянии, бандерильеро, а дальше, уже посреди двора, распространяя запах разогретой кожи и навоза, топтался арьергард — суровый и угрюмый отряд пикадоров, сидящих на скелетоподобных клячах с повязкой на одном глазу. Сзади, словно обоз этой армии, расположились упряжки сильных, норовистых мулов с лоснящейся шерстью, в украшенных кистями и бубенцами попонах, с прикрепленными к хомутам развевающимися флажками национальных цветов,— мулы должны увозить с арены убитых быков.

Из-под свода арки, над загораживающими ее до половины деревянными воротами, виднелся кусок ослепительно синего неба, сияющего над ареной, и часть амфитеатра, заполненного плотной беспокойной толпой, над которой разноцветными бабочками трепетали веера и газеты.

Мощное дуновение, подобное дыханию огромных легких, проникало под арку. С волной воздуха доносился мелодичный гул, в котором скорей угадывалась, чем слышалась, отдаленная музыка.

По краям арочных ворот выглядывали человеческие головы, множество голов: зрители, сидевшие по обе стороны арки, перевешивались через перила, сгорая от нетерпения поскорее увидеть героев.

Гальярдо встал в ряд вместе с двумя другими матадорами, обменявшись с ними торжественными поклонами. Они не разговаривали и не улыбались. Каждый думал о своем, уносясь воображением далеко отсюда, или вовсе не думал, поглощенный волпением. Внешне тревога проявлялась лишь в том, что тореро непрерывно оправляли свои плащи,— занятие, которое можно было продолжать бесконечно. Они перебрасывали плащ через плечо, обвертывали один конец вокруг пояса, стараясь, чтобы сверкающая мантия не закрывала ловких, сильных ног, затянутых в шелк п золото. Их бледные лица блестели от пота. Все думали о скрытой от их глаз арене, испытывая неодолимый страх перед тем, что происходит по ту сторону стены, страх перед неведомым, перед притаившейся опасностью. Как-то закончится день?

Позади квадрилий раздался цокот копыт лошадей, скакавших от внешних аркад цирка: два альгвасила в коротких черных плащах и в лакированных шляпах с развевающимися красными и желтыми перьями, закончив объезд арены и очистив ее от любопытных, проскакали на свое место во главе квадрилий.

Но вот ворота, замыкающие арку, и ворота внутреннего барьера распахнулись настежь. Глазам открылась правильно очерченная площадь, огромный круг арены, на которой сейчас разыграется трагедия в угоду любителям сильных ощущений, ради потехи четырнадцати тысяч зрителей. Глухой мелодичный гул резко усилился и разразился бурной, веселой музыкой, триумфальным маршем звенящих медных труб, при звуках которого сами собой в воинственном порыве задвигались руки и ноги. Вперед, отважные ребята!

И тореро, зажмурившись от резкой перемены освещения, вышли из тьмы на свет, из молчания, царившего под сводами арки, в оглушительный рев цирка. По ступеням амфитеатра прокатилась волна любопытства, публика вскочила на ноги, чтобы лучше рассмотреть выход квадрилий.

Тореро выступили вперед, сразу уменьшившись в размерах на фоне огромной арены. Они казались блестящими куклами в раззолоченных одеждах, отливавших лиловыми отсветами под лучами солнца. Зрители восхищались их ловкими, красивыми движениями, словно дети, увидевшие чудесную игрушку. Публику охватил один из тех безумных порывов, которые порой приводят в волнение огромные массы людей. Все аплодировали, наиболее восторженные и возбужденные громко кричали, гремела музыка, и среди бурного смятения, прокатившегося по обе стороны входных ворот до самой ложи председателя корриды, с торжественной медлительностью выступали квадрильи, изящными движениями рук и корпуса вознаграждая публику за сдержанность своего шага. Под синим куполом неба метались белые голуби, вспугнутые могучим ревом, исходившим из глубины каменного кратера.

Выйдя на арену, тореро преобразились. Они рисковали жизнью ради чего-то большего, чем деньги. Свои сомнения, свой страх перед неведомым они оставили там, за деревянным барьером. Теперь они шагали по арене, они увидели публику — начиналась настоящая жизнь. В их простых и суровых сердцах проснулось стремление к славе, желание взять верх над товарищами, гордость своей силой и ловкостью. И в ослеплении они забывали все страхи и проникались неукротимой отвагой.

Гальярдо был неузнаваем. Он вытянулся во весь рост, чтобы казаться еще выше, он шагал с гордой осанкой победителя, бросая вокруг торжествующие взгляды, словно обоих его товарищей и не существовало. Все принадлежало ему: арена и публика. Он чувствовал себя способным убить всех быков, пасущихся на пастбищах Андалузии и Кастилии. Все аплодисменты неслись к нему—в этом он был уверен. Тысячи женских глаз из-под белых мантилий устремлялись только на его особу — тут не было сомнений. Публика обожала его, и, горделиво улыбаясь, словно все овации относились к нему одному, он озирал ступени амфитеатра, угадывая, где скопились самые большие группы его приверженцев, и стараясь не замечать поклонников других матадоров.

Тореро, держа шляпы в руке, приветствовали председателя, и блестящий кортеж распался; пешие и конные разошлись в разные стороны. Пока альгвасил ловил в шляпу брошенный председателем ключ, Гальярдо направился к первому ряду, где сидели самые горячие его поклонники, и отдал им на хранение свой роскошный плащ. Множество рук подхватило переливающуюся огнями мантию и растянуло ее по барьеру, словно священный символ сообщества.

Наиболее восторженные, вскочив на ноги, махали руками и тростями, приветствуя матадора и выражая свои надежды. Покажи себя, дитя Севильи!..

А он, опершись на барьер, удовлетворенно улыбался и всем отвечал:

— Большое спасибо. Сделаю все, что смогу.

Но не только приверженцы оживлялись при виде Гальярдо.

Вся публика не сводила с него глаз в надежде на сильные переживания. От этого тореро можно было ждать подвигов! Но такие подвиги вели к больничной койке...

Все были уверены, что Гальярдо суждено умереть на арене от рогов быка, и именно эта уверенность заставляла публику аплодировать ему с кровожадным восторгом,— так мизантроп следит с жестоким интересом за работой укротителя, дожидаясь часа, когда звери наконец разорвут его.

Гальярдо издевался над старыми любителями, над почтенными докторами тавромахии, которые считали невозможной неудачу, если тореро следует правилам искусства. Правила! Он пе знал их, да и не стремился узнать. Мужество и отвага — вот что нужно для победы. И почти вслепую, руководясь одним лишь бесстрашием, пользуясь только природным совершенством своего тела, он сделал стремительную карьеру, ошеломив публику, поразив ее храбростью, граничащей с безумием.

Он не шел обычным путем, как другие матадоры, годами работавшие подручными и бандерильеро бок о бок с прославленными маэстро. Рог быка не пугал его: «Нет рогов злее, чем у голода».

Главное — вознестись сразу. И, сразу став матадором, он в несколько лет завоевал небывалую популярность.

Гальярдо обожали именно потому, что считали его гибель неизбежной. Люди загорались неизменным восторгом перед его слепым презрением к смерти. Он возбуждал такое же внимание и тревогу, как преступник, приговоренный к казни. Этот тореро  был не из тех, кто бережет себя: он отдавал все, вплоть до жизни.

Он стоил тех денег, что ему платили. И толпа со звериной жестокостью наблюдателя, сидящего в безопасном месте, поощряла и подстрекала героя. Осторожные качали головой при виде его подвигов и бормотали: «Пока еще держится!..» Гальярдо казался им удачливым самоубийцей.

Зазвучали барабаны и трубы, на арену вышел первый бык.

Гальярдо, перебросив через руку красный плащ без единого украшения, с пренебрежительным видом стоял у барьера, неподалеку от мест, занятых его поклонниками. Этот бык предназначен другому матадору; он покажет себя, когда придет его черед. Однако аплодисменты, награждавшие каждый удачный взмах плаща, вывели Гальярдо из неподвижности, и, несмотря на принятое решение, он направился к быку и начал дразнить его, выказывая больше отваги, чем мастерства. Весь амфитеатр разразился рукоплесканиями,— публике нравилась его дерзость.

Когда Фуэнтес убил первого быка и, приветствуя зрителей, направился к ложе президента, Гальярдо побледнел еще больше: каждый знак одобрения, обращенный к другому, казался ему оскорблением. Теперь настал его черед. Будет на что посмотреть!

Что именно он покажет, Гальярдо сам точно не знал, но он твердо намеревался поразить публику.

Едва появился второй бык, Гальярдо, казалось, заполнил собой всю арену. Его плащ летал у самой морды животного. Когда один из пикадоров его квадрильи, по кличке Потахе, был сброшен с лошади и его беззащитное тело распростерлось перед рогами быка, маэстро схватил быка за хвост и с геркулесовой силой повернул его так, что всадник оказался вне опасности. Публика неистово аплодировала.

Во время выхода бандерильеро Гальярдо стоял между барьерами, ожидая сигнала к выходу матадора. Насиональ с бандерильями в руках дразнил быка в самом центре арены. В его движениях не было ни изящества, ни дерзкой отваги: «Надо зарабатывать свой хлеб». В Севилье у него осталось четверо малышей, и, если он умрет, другого отца они себе не найдут! Он выполнял свой долг, и все тут: всаживал бандерильи, словно поденщик тавромахии, не добиваясь оваций и избегая свистков.

Когда он всадил первую пару, часть публики зааплодировала, другие насмешливо закричали, намекая на идеи бандерильеро:

— Подальше от политики, поближе к быку!

А Насиональ, не расслышав издали, ответил с улыбкой, как и его маэстро:

— Спасибо, спасибо!

Когда под звуки труб и барабанов, возвещавших о последнем выходе, Гальярдо снова появился на арене, по толпе пробежал взволнованный ропот. Это был ее матадор! Теперь будет на что посмотреть.

Гальярдо взял свернутую мулету, которую Гарабато подал ему через барьер, выбрал одну из предложенных слугой шпаг и, медленно направившись к ложе председателя, остановился перед ней, держа шляпу в поднятой руке. Зрители вытягивали шеи, пожирая своего кумира глазами, но никто не услышал, что он сказал.

Стройная фигура с гибкой талией и гордо откинутым назад торсом произвела на публику большее впечатление, чем самые красноречивые слова. Когда, закончив речь, Гальярдо сделал полоборота и бросил шляпу на песок, грянули восторженные аплодисменты. Оле, сын Севильи! Сейчас мы увидим настоящее мастерство! И зрители переглядывались, безмолвно обещая друг другу невиданные чудеса. По ступеням амфитеатра пробежал трепет, словно в предчувствии чего-то сверхъестественного.

Наступила глубокая тишина, всегда сопутствующая сильным волнениям. Цирк замер. Вся жизнь нескольких тысяч человек сосредоточилась в их глазах. Казалось, никто не дышит.

Уперев в живот палку мулеты, словно древко знамени, и равномерно помахивая шпагой, Гальярдо медленно двинулся к быку.

Слегка обернувшись, он заметил, что следом за ним, с плащами через руку, идут Насиональ и другой бандерильеро.

— Все с арены!

Голос матадора зазвенел в полной тишине и достиг самых дальних рядов,— ответом ему был взрыв восторга. «Все с арены!..

Он сказал: «Все с арены!..» Вот это человек!..»

Гальярдо, совершенно один, подошел к быку — и мгновенно вновь воцарилась тишина. Он неторопливо развернул мулету, расправил ее и сделал еще несколько шагов, едва не наткнувшись на морду быка, сбитого с толку и ошеломленного такой дерзостью.

Публика боялась произнести слово, боялась вздохнуть, но во всех глазах сияло восхищение. Какой храбрец! Идет прямо на рога!.. Гальярдо нетерпеливо топнул ногой по песку, побуждая животное к нападению, и вот громадная туша, выставив вперед острия рогов, с ревом ринулась на него. Рога прошли под мулетой н скользнули по расшитой золотом куртке. Матадор не двинулся с места и лишь слегка откинулся назад. Вопль толпы ответил на удачный взмах мулеты:

— Оле!..

Зверь повернулся и снова бросился на человека и его тряпку, а Гальярдо под непрерывные возгласы зрителей повторил маневр.

Бык, все больше разъяряясь после каждого обмана, в неистовстве  бросался на тореро, а тот продолжал водить плащом перед его мордой, вращаясь на небольшом пространстве, воодушевленный близкой опасностью, опьяненный восторженными криками толпы.

Гальярдо чувствовал горячее дыхание зверя, брызги пены долетали до его лица и правой руки. Привыкнув к близости быка, он смотрел уже на него как на доброго друга, который охотно даст убить себя ради его славы.

На несколько мгновений бык замер, словно утомленный этой игрой. В мрачном раздумье он уставился на человека и красный лоскут, догадываясь в глубине своего темного сознания об обмане, который с каждым новым нападением толкает его все ближе к смерти.

Сердце Гальярдо забилось, как всегда перед удачным ударом.

Пора!.. Круговым движением левой руки он свернул мулету вокруг палки и, подняв правую руку на высоту своих глаз, застыл со шпагой, направленной в затылок зверя.

По рядам пробежал ропот протеста и недовольства.

— Не бей! — закричали тысячи голосов.— Нет... нет!

Было слишком рано. Бык плохо стоял, сейчас он рванется и бросится на матадора. Гальярдо действовал против всех правил искусства. Но что ему правила, что ему собственная жизнь, этому безумцу?..

Внезапно он бросился вперед со шпагой в вытянутой руке, и в тот же момент бык ринулся ему навстречу. Удар был страшен.

На мгновение человек и вверь слились в одно целое. Понять, кто победил, было невозможно: рука человека и часть его корпуса находились между рогами; животное, нагнув голову, стремилось взять на рога ускользавшую от него пеструю, расшитую золотом куклу.

Наконец группа распалась; превращенная в лохмотья мулета соскользнула на песок, руки тореро освободились; пошатываясь, он сделал по инерции несколько шагов и с трудом пришел в равновесие. Одежда его была в беспорядке. Разорванный рогами галстук болтался поверх жилета.

Бык продолжал свой бег с прежней скоростью. На его широком затылке едва выделялась красная рукоять шпаги, вонзившейся по самый эфес. Вдруг животное остановилось, передние ноги его подогнулись, как бы в неуклюжем поклоне, голова опустилась на песок. И наконец бык тяжело рухнул и забился в предсмертных судорогах.

Казалось, что амфитеатр обрушился, что сыплются с грохотом камни, что люди, охваченные паникой, сейчас бросятся бежать,все вскочили с мест, бледные, дрожащие, крича и размахивая руками. Мертв!.. Какой удар! Ведь на мгновение публике показалось,  будто матадор повис на рогах, все ждали, что вот-вот он, обливаясь кровью, упадет на песок. И вдруг он стоит перед ними, еще оглушенный бешеным натиском, но веселый и улыбающийся.

После пережитого волнения и страха общий восторг не знал границ.

— Зверь! — кричали зрители, не находя других слов, чтобы выразить восхищение.— Чудовище!

Шляпы летели на арену, гром рукоплесканий прокатывался по рядам, пока Гальярдо шествовал по кругу вдоль барьера к председательской ложе.

Овация разразилась бурей, когда Гальярдо, широко раскинув руки, приветствовал президента. Все кричали, требуя для матадора высшего знака отличия. Ему должны поднести ухо! Он заслужил эту награду. Не часто случается видеть такой удар. И с новой силой вспыхнули рукоплескания, когда один из служителей вручил матадору темный, поросший шерстью окровавленный треугольник: кончпк бычьего уха.

На арену уже вышел третий бык, а овации в честь Гальярдо не смолкали, словно публика не могла опомниться от восторга, словно все, что еще могло произойти во время корриды, уже не заслуживало внимания.

Остальные тореро, бледные от зависти, выбивались из сил, стараясь заслужить расположение публики. Раздавались аплодисменты, но они казались вялыми и равнодушными по сравнению с недавней овацией. Публика изнемогла после бури восторга и рассеянно следила за схватками, происходившими на арене.

На ступенях амфитеатра шли ожесточенные споры. Приверженцы других матадоров, успокоившись и освободившись от охватившего всех безумия, восставали против собственного невольного порыва, осуждая Гальярдо. Очень мужественный, очень отважный тореро, настоящий самоубийца; но это не искусство! А самые страстные и яростные поклонники кумира, из тех, кто восхищался его дерзостью, отвечавшей их собственным склонностям, негодовали с фанатизмом верующего, при котором оспаривают чудеса, совершенные его святым.

Внимание публики отвлекалось от арены поминутно вспыхивающими ссорами. То и дело в одном из секторов амфитеатра раздавался шум, зрители вскакивали, повернувшись спиной к арене, над головами мелькали руки и палки. Остальная публика, перестав следить за корридой, всматривалась в место драки и в нарисованные на каменной стене огромные цифры, обозначающие различные секторы амфитеатра.

— Стычка в третьем секторе! — кричали веселые голоса.Теперь дерутся в пятом!

Подчиняясь стадному чувству, все шумели и вскакивали на ноги, пытаясь рассмотреть через головы соседей, что происходи^ вдалеке, но видели лишь медленное шествие полицейских, которые, с трудом продвигаясь по ступеням, направлялись к месту побоища.

— Садитесь! — кричали более разумные из зрителей, желавшие смотреть на арену, где тореро продолжали свое дело.

Постепенно волны людского моря улеглись; ряды голов выровнялись по концентрическим кругам амфитеатра, и коррида возобновилась. Но нервы толпы были возбуждены, и ее настроение проявлялось то в презрительном молчании, то в несправедливой враждебности к некоторым тореро.

Публике, пресыщенной недавними волнующими событиями, все перипетии боя казались неинтересными. Чтобы рассеять скуку, зрители принялись за еду и питье. Уличные торговцы сновали между рядами, с фантастической ловкостью бросая покупателям требуемый товар. Словно оранжевые мячи, по всему амфитеатру летали апельсины, вычерчивая на пути прямые, как нитка, линии.

Хлопали пробки бутылок с газированной водой. В стаканах искрилось жидкое золото андалузского вина.

Но вот по амфитеатру пробежала волна любопытства: Фуэнтес направился с бандерильями к своему быку, и все замерли, ожидая чудес ловкости и красоты. Матадор вышел один на середину арены с бандерильями в руке, невозмутимый, спокойный, продвигаясь медленным шагом, словно затевая какую-то игру. Бык подозрительно следил за его движениями, изумленный зрелищем одинокого человека после недавнего шума и суеты, когда вокруг него развевались плащи, в загривок ему вонзались острые пики и перед самыми его рогами, словно напрашиваясь на удар, метались лошади.

Человек гипнотизировал зверя. Он подошел к быку так близко, что коснулся бандерильями его холки, потом, отступив, побежал мелкими шагами, и бык, словно завороженный, потрусил за ним на другой конец арены. Казалось, тореро покорил животное; бык подчинялся малейшему его движению. Но вот Фуэнтес решил закончить игру. Раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, поднявшись на носках и вытянувшись всем своим гибким, стройным телом, он, в величественном спокойствии, двинулся вперед и воткнул разноцветные стрелы прямо в затылок ошеломленному быку.

Трижды он повторил этот прием под приветственные крики публики. Те, кто считал себя знатоком, наконец отыгрались за взрыв восторга, вызванный Гальярдо. Вот это значит быть тореро!

Вот это настоящее искусство!

Гальярдо, стоя у барьера, утирал пот с лица полотенцем, которое подал ему Гарабато. Он выпил воды, повернувшись спиной к арене, чтобы не видеть подвигов товарища. Вне цирка он уважал своих соперников, относясь к ним с братским чувством, рожденным сознанием общей опасности: но стоило ему ступить на арену, как все они превращались в его врагов, а их успехи ранили его, как оскорбления. Сейчас восторги публики казались ему воровством — они похищали часть его триумфа.

Когда вышел пятый бык, предназначенный для него, Гальярдо бросился на арену, горя нетерпением поразить публику своим геройством.

Стоило упасть одному из пикадоров, как Гальярдо, взмахнув плащом, уводил быка на другой конец арены и, ослепив его фейерверком ловких движений, приводил в полную растерянность; тогда он дотрагивался до морды быка ногой или надевал ему на голову свою шляпу. Иногда, пользуясь отупением быка, он с вызывающей дерзостью подставлял ему грудь, становился перед ним на колени и чуть ли не ложился под рога.

Старые любители глухо ворчали. Обезьяньи выходки! В прошлые времена не потерпели бы такого паясничанья! Но их ропот был заглушён возгласами одобрения.

Когда прозвучал сигнал, призывающий бандерильеро, зрители были поражены, увидев, что Гальярдо, взяв у Насионаля его бандерильи, направился к быку. Раздались протестующие голоса. Работать с бандерильями!.. Ему?.. Всем известно, что в этом он не силен. Бандерильи нужно оставить тем, кто делал карьеру шаг за шагом, кто много лет, прежде чем стать матадором, выступал как бандерильеро рядом со своим маэстро, а Гальярдо сразу начал с конца: он принялся убивать быков, едва ступив на арену.

— Нет! Нет! — ревела толпа.

Доктор Руис кричал и махал руками через барьер:

— Оставь это, сынок! Делай свое дело... Бей!

Но когда Гальярдо отдавался порыву дерзкой отваги, он не обращал внимания на публику и был глух к ее протестам. Не слушая предостерегающих криков, он двинулся прямо к быку и, раньше чем тот успел пошевельнуться,— раз! — воткнул бандерильи. Всаженные неловкой рукой, они плохо держались, и когда бык в изумлении тряхнул головой, одна из стрел упала. Но это уже не имело значения. Толпа всегда чувствует слабость к своим кумирам, прощая и оправдывая их ошибки. Публика радостно приветствовала отважного тореро. А он с еще большей дерзостью всадил вторую пару, несмотря на протесты зрителей, боявшихся за его жизнь. В третий раз он повторил прием, по-прежнему неловко, но с таким бесстрашием, что неловкость, за которую другой  был бы освистан, вызвала бурю восхищения. Вот это тореро! Сама судьба помогает этому смельчаку!

В затылке быка остались только четыре бандерильи из шести да и те едва держались; казалось, животное их не чувствует.

— Остался невредим! — кричали любители, показывая на быка.

Тем временем Гальярдо, вооружась шпагой и мулетой, надев шляпу, гордо и спокойно направился к быку. Он верил в свою звезду.

— Все с арены! — крикнул он снова.

Почувствовав, что кто-то, не послушавшись приказа, идет за ним, он слегка повернул голову. В нескольких шагах от него шагал Фуэнтес. Он следовал за Гальярдо с плащом в руке, делая вид, будто остался на арене по рассеянности, но на самом деле, словно предчувствуя несчастье, держался наготове, чтобы броситься на помощь товарищу.

— Оставьте меня, Антонио,— сказал Гальярдо сердито, но вместе с тем почтительно, словно обращаясь к старшему брату.

В его голосе прозвучала такая настойчивость, что Фуэнтес пожал плечами, словно снимая с себя ответственность, и, замедляя шаг, пошел к барьеру, уверенный, что с минуты на минуту может понадобиться его помощь.

Гальярдо растянул мулету чуть не на самой голове быка.

Бык бросился на красный лоскут. Взмах. «Оле!» — взвыли энтузиасты. Но бык внезапно повернулся и ринулся на матадора, страшным ударом вырвав мулету из его рук. Безоружному, беззащитному, Гальярдо оставалось только бежать к барьеру, но в тот же миг плащ Фуэнтеса отвлек быка. Поняв на бегу, что бык остановился, Гальярдо не стал прыгать через барьер. Он почувствовал уверенность в своих силах и несколько мгновений простоял неподвижно, глядя на врага в упор. Эта блестящая выдержка превратила поражение в триумф, вызвавший аплодисменты зрителей.

Гальярдо поднял мулету и шпагу, тщательно расправил красный лоскут и снова встал перед мордой быка. Теперь он был не так спокоен: его обуревала ярость, страстное желание как можно скорее убить эту тварь, заставившую его спасаться бегством на глазах у тысяч поклонников.

Едва сделав один шаг, он приготовился к решительному удару и, низко опустив мулету, поднял рукоять шпаги до уровня глаз.

Публика, боясь за его жизнь, снова закричала:

— Не бей! Нет! А-а-а!

Вопль ужаса пронесся по амфитеатру: дрожа от волнения, с расширенными глазами, зрители вскочили на ноги.

 При ударе клинок угодил в кость, и Гальярдо, вытаскивая шпагу, не успел уклониться от грозного рога. Бык зацепил матадора посредине туловища, и все увидели, как этот красавец и силач болтается на острие рога, словно жалкая кукла. Могучим движением головы бык отшвырнул матадора на несколько метров, и он тяжело рухнул на арену, распластавшись, как разряженная в шелк и золото лягушка.

— Убит! Удар в живот! — кричали зрители.

Но неожиданно Гальярдо встал на ноги среди махавших плащами тореро, которые сбежались к нему на помощь. Он улыбался; ощупав себя со всех сторон, он развел руками, желая показать публике, что все в порядке. Ушиб и только, да еще пояс изорван.

Рог так и не пробил насквозь прочный шелк.

Гальярдо снова собрал свои «орудия убийства». Теперь уже никто не хотел садиться,— все понимали, что удар будет молниеносным и сокрушающим. Гальярдо пошел прямо на быка, как одержимый, словно, оставшись цел, он не верил больше в силу его рогов. Он решил убить или умереть, но сейчас же, немедленно, без проволочек и предосторожностей. Или бык, или он! Все перед ним слилось в сплошное красное пятно, словно глаза его залило кровью. Откуда-то издали, будто из другого мира, доносились до него голоса зрителей, призывавших его к спокойствию.

Перебросив плащ через руку, он сделал всего два шага и внезапно, со скоростью мысли, со стремительностью развернувшейся пружины, бросился на быка и нанес ему удар шпагой, который его поклонники называли молниеносным. При ударе матадор вытянул руку так далеко, что не успел ее отдернуть. Рог быка прошелся по руке, и матадор отлетел на несколько шагов. Он зашатался, но устоял на ногах, а бык, промчавшись через всю арену, упал, подогнув ноги и уронив голову на песок. Так он лежал, пока пунтильеро не добил его.

Публика обезумела от восторга. Прекрасная коррида! Столько волнений! Этот Гальярдо даром денег не берет: с лихвой расплачивается за билет. Любителям на три дня хватит разговоров за столиками кафе. Какой храбрец! Какое чудовище! И самые восторженные воинственно озирались по сторонам, словно вызывая на бой своих противников.

— Первый матадор в мире!.. Пусть только попробуют возразить!

Остальные выступления едва привлекли внимание зрителей.

Все казалось пресным и серым после подвигов Гальярдо.

Когда последний бык упал на песок, на арену хлынула толпа мальчишек, любителей из народа, учеников тореро. Они окружили Гальярдо и вместе с ним прошли от ложи председателя к выходным воротам. Все теснились вокруг него, всем хотелось пожать матадору руку, дотронуться до его одежды. И наконец энтузиасты, не обращая внимания на Насионаля и других бандерильеро, защищавших маэстро кулаками, подхватили его на руки и понесли по арене и галереям до самого выхода на улицу.

Гальярдо, с шляпой в руке, приветствовал аплодирующих зрителей. Завернувшись в свой роскошный плащ, гордо выпрямясь, он возвышался, словно божество, над потоком мягких шляп и фуражек, а вокруг неслись крики восторга.

Доехав в карете до улицы Алькала, Гальярдо увидел несметную толпу — его приветствовали поклонники, которые не присутствовали на корриде, но уже знали о триумфе своего кумира,— и улыбка гордости и уверенности в собственных силах озарила орошенное потом, по-прежнему бледное от волнения лицо матадора.

Насиональ, встревоженный падением маэстро, спросил, не больно ли ему и не нужно ли вызвать доктора Руиса.

— Пустяки, слегка задел рогом... Еще не родился бык, который убьет меня.

Но тут перед упоенным гордостью матадором возникло воспоминание о недавних страхах, и, уловив промелькнувшую в глазах Насионаля насмешку, он прибавил:

— Со мной это бывает только перед выходом на арену... Так, что-то вроде головокружения, точно у женщины. А знаешь, ты прав, Себастьян. Как ты говоришь? Бог и природа? Правильно, богу и природе нечего лезть в дела тореро. Каждый выпутывается как может, благодаря собственной ловкости или смелости, а советы небесные или земные нам ни к чему... У тебя хорошая голова, Себастьян: тебе надо бы учиться.

И, полный радостного оптимизма, он смотрел на бандерильеро как на мудреца, позабыв о насмешках, которыми всегда встречал его непонятные рассуждения.

В вестибюле отеля толпилось множество поклонников, жаждущих обнять матадора. Они превозносили его подвиги, приукрашенные до неузнаваемости за то время, пока рассказ о них дошел от цирка до отеля. Наверху, в комнате Гальярдо, было полно друзей. Все эти сеньоры говорили ему «ты» и, подражая простой речи пастухов и скотоводов, восклицали, хлопая его по плечу:

— Эх, хорош же ты был... Ну и хорош!

Выйдя вместе с Гарабато в коридор, Гальярдо избавился от восторженных почитателей.

— Надо послать телеграмму домой. Ты знаешь как: «Все в порядке».

Гарабато воспротивился: он должен помочь маэстро раздеться. Телеграмму пошлет кто-нибудь из прислуги.

— Нет, я хочу, чтобы ты сам. Я подожду... И отправь еще одну. Ты знаешь кому: этой сеньоре, донье Соль... Тоже: «Все в порядке».

Когда у сеньоры Ангустиас умер муж, известный башмачник Хуан Гальярдо, занимавшийся своим ремеслом в одном из подъездов предместья Ферия, она долго и безутешно плакала, как полагается вдове в подобных случаях; а в глубине ее души рождалась между тем радость человека, который после долгого пути может наконец скинуть со своих плеч тяжелое бремя.

— Бедняжка мой, родненький! Царствие тебе небесное! Такой добрый! Такой работящий!

За двадцать лет совместной жизни супруг не причинил ей иных огорчений, кроме тех, что безропотно сносили все женщины предместья. Из трех песет, которые ему случалось заработать в день, башмачник одну отдавал жене на содержание дома, а две оставлял на свои личные расходы: хочешь не хочешь, а надо же ответить на «угощение» друзей, которые приглашали его распить стаканчик вина. Лучше андалузских вин, как известно, на всем свете не сыщешь, но и цена на них изрядная. Бой быков тоже нельзя пропустить. Если ж не пить вина и не ходить на корриды, так и жить не стоит.

Вот почему сеньоре Ангустиас приходилось изворачиваться и прибегать ко всяческим уловкам, чтобы прокормить двоих детей — Энкарнасьон и Хуанильо. Она работала поденщицей в зажиточных домах предместья, шила на соседок, занималась перепродажей одежды и драгоценностей по поручению знакомой старьевщицы и набивала сигареты, как в былые дни, когда влюбленный и нежный жених поджидал ее у ворот табачной фабрики, где она работала в юности.

Сеньора Ангустиас не могла пожаловаться на измены мужа или на грубое отношение. По субботам, когда пьяный башмачник, поддерживаемый приятелями, возвращался поздней ночью домой, он бывал необыкновенно весел и нежен. Сеньоре Ангустиас приходилось силой вталкивать мужа в дом, а он, упираясь, затягивал на пороге любовную песню в честь своей дородной супруги и бил в такт руками. Когда же, бывало, дверь захлопнется, лишив соседей забавного зрелища, и «сеньо» Хуан в порыве пьяного умиления подойдет к кроватке малышей, чтобы облобызать их, обильно поливая слезами детские личики, и снова затянет серенаду в  честь сеньоры Ангустиас,—  первой красотки в мире! — добрая женщина, сменив гнев на милость, рассмеется и примется раздевать пьянчугу, словно больного ребенка.

Других грехов за беднягой не числилось. Ни женщин, ни карт — ни-ни! Его эгоизм, выражавшийся в стремлении хорошо одеваться, в то время как семья ходила в лохмотьях, и несправедливое распределение заработка сторицей возмещались порывами великодушия. Сеньора Ангустиас с гордостью вспоминала, как в дни больших праздников она, по просьбе мужа, наряжалась в свою подвенечную мантилью из манильских кружев и, послав детей вперед, выступала рядом с сеньором Хуаном, который, в белой кордовской шляпе, помахивая тростью с серебряным набалдашником, прогуливался с семьей по аллее Делисиас, ни в чем не уступая какому-нибудь торговцу с улицы Сьерпес. В день общедоступной корриды щедрый муж, прежде чем отправиться в цирк, угощал жену мансанильей в кафе на улице Кампана или на Новой площади. Эти счастливые минуты сохранились в памяти бедной женщины как далекое приятное воспоминание.

Сеньор Хуан заболел чахоткой, и в течение двух лет жене приходилось ухаживать за ним, всячески изощряясь, чтобы возместить потерю той песеты, которую сапожник уделял семье. Бедняга кончил свои дни в больнице, покорный судьбе, верный убеждению, что жизнь без мансанильи и боя быков ничего не стоит.

Последний взгляд умирающего был с любовью и благодарностью обращен к жене, словно он желал еще раз сказать глазами: «Оле! первая красотка в мире!»

После смерти мужа положение сеньоры Ангустиас не ухудшилось, скорее наоборот — она с облегчением вздохнула, освободившись от бремени, тяготившего ее больше, чем вся семья. Обладая энергичным и решительным характером, она без долгих раздумий определила будущее своих детей. Энкарнасьон минуло к тому времени семнадцать лет, и матери, с помощью подруг ее юности, успевших стать мастерицами, удалось пристроить дочь на табачную фабрику. Сыну, который присмотрелся к работе отца, вертясь с малых лет в его тесной мастерской, предстояло по воле сеньоры Ангустиас стать сапожником. Взяв Хуанильо из школы, где к двенадцати годам мальчик выучился с грехом пополам читать и писать, мать отдала его в ученье к одному из лучших башмачников Севильи.

Но тут-то и начались страдания бедной женщины.

Не парень, а горе! Подумать только, сын таких честных родителей!.. Чуть ли не каждый день, вместо того чтобы идти к хозяину в мастерскую, он с ватагой мальчишек убегал на бойню; местом сбора детворы была скамейка на бульваре. Пастухи и убойщики скота от души потешались, глядя, как дерзкие малыши дразнили волов красной тряпкой; зачастую забава кончалась тем, что вол подхватывал смельчака на рога или, сбив с ног, топтал его копытами. Сеньора Ангустиас, которая нередко просиживала до глубокой ночи с иголкой в руках, чтобы ее сын мог отправиться в мастерскую прилично и чисто одетым, встречала его на пороге дома; не решаясь войти, проголодавшийся задень мальчик, весь в ссадинах и кровоподтеках, в перепачканной куртке и рваных штанах, виновато переминался с ноги на ногу.

К ударам, полученным от коварного вола, присоединялись материнские затрещины и оплеухи; но герой скотобойни готов был все стерпеть, лишь бы заглушить голод, жестоко терзавший его после пережитых приключений: «Бей, но дай поесть». С жадностью набрасывался он на черствый хлеб, несвежую фасоль, протухшую рыбу — на все отбросы, которые выискивала по лавкам изобретательная мать, озабоченная тем, как бы свести концы с концами.

День-деньской скребла сеньора Ангустиас полы в чужих квартирах и только изредка могла улучить свободную минуту, чтобы пойти в сапожную мастерскую и справиться об успехах сына.

Она возвращалась оттуда, задыхаясь от гнева и придумывая по пути всевозможные кары, способные исправить маленького плута.

Чаще всего Хуанильо даже не заглядывал в мастерскую.

С утра он отправлялся на бойню, а после полудня вместе с ватагой уличной детворы шатался по улице Сьерпес, пожирая глазами оставшихся без ангажемента тореро; одетые с иголочки, в великолепных сомбреро, но без гроша в кармане, они обычно собирались на углу Кампаны, с упоением толкуя каждый о собственных подвигах.

Хуанильо взирал на них с трепетным благоговением, восхищаясь их осанкой и развязной манерой бросать любезности в лицо проходящим женщинам. Мальчика охватывала дрожь при одной мысли, что у каждого из них висел дома шелковый, расшитый золотом наряд, который они надевали, чтобы под звуки музыки выступить на арене перед толпой.

Среди маленьких оборванцев сын сеньоры Ангустиас был известен под кличкой Сапатерин и весьма гордился, что, подобно великим людям, выступающим в цирке, получил прозвище. Итак, начало положено. Хуанильо повязывал шею красным платком, украденным у сестры, носил берет и начесывал на уши густые пряди волос, обильно смоченные слюнями. Его куртка из грубой ткани заканчивалась складками у пояса, а панталоны, которые перешивались руками сеньоры Ангустиас из остатков отцовского гардероба, должны были, по просьбе Хуанильо, начинаться выше талии и плотно облегать бедра, расширяясь книзу; если же мать  не подчинялась этим требованиям, мальчуган плакал от досады.

Мечтой его был плащ, настоящий плащ матадора, чтобы не приходилось выпрашивать у счастливчиков вожделенную красную тряпку! Как-то Хуан разыскал в доме старый, негодный тюфяк.

Шерсть из него была давно продана в трудную минуту жизни.

Воспользовавшись отсутствием матери, которая работала в тот день в доме каноника, Сапатерин провел все утро на кухне. С изобретательностью человека, потерпевшего кораблекрушение и выброшенного морским прибоем на необитаемый остров, где он полностью предоставлен своей судьбе, мальчик живо смастерил из ветхой, пропахшей плесенью тряпки боевой плащ. Затем развел в посудине горсть купленной в аптеке краски и опустил в нее ткань. Хуанильо пришел в восторг от результатов своей работы.

Получился ярко-алый плащ, которому предстояло вызвать немалую зависть среди местных капеадоров. Оставалось лишь высушить его, и Хуанильо развесил свое сокровище на веревке, где сушилось на солнце белье соседок. Поднялся ветер, и тряпка, с которой ручьями стекала краска, вмиг перепачкала соседние вещи.

Град проклятий и угроз обрушился на виновника зла; подняв сжатые кулаки, женщины сыпали такой отборной руганью, понося мальчишку вместе с его матерью, что Сапатерин поспешно схватил свой драгоценный плащ и пустился наутек. Вымазанный алой краской, он походил на спасающегося бегством убийцу.

Сеньора Ангустиас, крепкая, дородная и усатая женщина, не робевшая перед мужчинами и внушавшая соседкам уважение своим решительным нравом, была не в силах справиться с мальчиком. Что тут поделаешь! Ее тяжелая рука изрядно погуляла по всем частям его тела, и немало веников обломала она об мальчишку, но все было тщетно. У негодника, говорила мать, спина не хуже, чем у собаки. Привыкнув на бойне к ударам молодых бычков и копытам коров, к пинкам пастухов и забойщиков скота,— а они не очень-то церемонились с детворой, помешанной на тавромахии,— Хуанильо, возвращаясь домой, видел в материнских побоях естественное продолжение своей бродячей жизни и сносил их покорно, как неизбежную мзду за пропитание, и в то время как мать осыпала его бранью и затрещинами, он за обе щеки уплетал краюху сухого хлеба, ничуть не помышляя об исправлении.

Едва утолив голод, мальчик снова убегал из дому, пользуясь свободой, которую ему предоставляли частые отлучки матери, уходившей на работу.

На улице Кампана, почетном форуме страстных любителей боя быков, куда вмиг долетали все сенсационные новости, он узнавал от своих сверстников вести, приводившие его в неописуемый восторг: 422 — Сапатерин, завтра — коррида.

В провинции в день престольного праздника устраивались капеи, на которые устремлялись юные тореро в надежде, что смогут потом похвастаться участием в бое быков на прославленных аренах Асналькольяра, Больюлоса или Майрены. Они отправлялись в путь с вечера, летом — перекинув плащ через плечо, зимой — закутавшись в него, с пустым желудком и неисчерпаемым запасом историй о быках.

Если путь был далек, они проводили ночь под открытым небом или просились на сеновал при постоялом дворе. Горе виноградникам, бахчам и тутовым деревьям, встречавшимся на их пути в жаркие месяцы. Единственной заботой мальчишек была угроза встретиться в селе с другой такой же ватагой, соперничающей «квадрильей», которой, чего доброго, пришло в голову отправиться на ту же капею.

Достигнув цели путешествия, пропыленные насквозь, усталые и разбитые, ребята являлись к алькальду; самый бойкий из них, взяв на себя роль импресарио, начинал расхваливать достоинства «своих людей», и юные искатели славы были рады-радешеньки, если великодушный алькальд отводил им место на муниципальной конюшне; когда же, сверх того, он угощал их ольей, они в несколько минут очищали горшок.

На сельскую площадь, огороженную повозками и скамьями, выпускали одного за другим огромных старых быков, испещренных шрамами и рубцами — горы мяса, увенчанные мощными рогами, хранившими следы битв. Много лет подряд они уже участвовали в праздничных корридах по всей провинции, почтенные, умудренные опытом ветераны, постигшие все тайные уловки и ухищрения ремесла.

Местные парни, устроившись в безопасном месте, кололи быков пиками, но зрителей занимали не столько быки, сколько юные «тореро», явившиеся из Севильи. Они размахивали плащами перед мордой быка, и хотя колени у них дрожали от страха, сытый желудок придавал им бодрости. Зачастую они кубарем катились по арене, вызывая бурю восторга среди публики. Но стоило перепуганному насмерть мальчугану броситься в поисках спасения к барьеру, как бессердечные зрители осыпали его бранью, хлопали по рукам, уцепившимся за ограду, и палками гнали обратно на середину арены. «Назад, бесстыдник! Нечего прятаться от быка, хвастунишка!»

Случалось, «матадора» уносили на руках, мертвенно-бледного, с остекленевшими глазами и головой, упавшей на грудь, из которой вырывались хриплые вздохи. На помощь приходил коновал и, не видя следов крови, успокаивал окружающих: простое  сотрясение, ведь мальчишка пролетел по воздуху изрядное расстояние, прежде чем грохнуться, как куль муки, на землю. А то случалось, мальчуган попадал под тяжелые копыта огромного животного. На пострадавшего выливали ведро воды, чтобы привести в чувство, и отпаивали водкой из Касальи-де-ла-Сьерры — словом, ухаживали, как за принцем.

И снова на площадь. Под вечер, когда на арену выгоняли последнего быка, двое из «квадрильи», выбрав плащ получше и ухватив его за концы, обходили скамьи, выпрашивая вознаграждение. Если зрители были довольны подвигами пришельцев, медяки щедро сыпались в красную тряпку. Закончив корриду, «квадрилья» собиралась в обратный путь, зная, что кредит на постоялом дворе исчерпан. По дороге, при дележе медяков, увязанных в узелке, нередко затевались ссоры.

Остаток недели был посвящен хвастливым воспоминаниям о совершенных подвигах в кругу друзей, не принимавших участия в приключении и жадно внимавших рассказу. Герои повествовали о «верониках» в Гарробо, о «наваррах» в Лоре или об ужасной ране, полученной на площади в Педросо, стараясь при этом подражать манерам и жестам заправских тореро, которые в своем вынужденном безделье утешались бахвальством и враньем.

Однажды сеньора Ангустиас больше недели не получала вестей от сына. Наконец до нее дошли смутные слухи, будто он ранен на арене в Тосине. Боже ты мой! Где этот город, и как до него добраться? Считая сына погибшим и горько его оплакивая, мать уже решила ехать к нему, но едва она собралась в путь, как на пороге появился сам Хуанильо; бледный и ослабевший, он, как истый мужчина, с задором рассказал о полученном ранении.

Пустяки, удар в ягодицу, рана глубиной в несколько сантиметров. С бесстыдством победителя Хуан предлагал соседям взглянуть на рану и убедиться, что палец не достает до ее дна. Он гордился распространявшимся вокруг него одуряющим запахом йодоформа и хвастал вниманием, оказанным ему в этом городке, несомненно самом лучшем из всех городов Испании. Богатые жители, так сказать местная аристократия, справлялись о его здоровье; сам алькальд пришел навестить пострадавшего и даже снабдил его деньгами на обратный путь. В кошельке Хуана еще звенели три дуро, и со щедростью, присущей великому человеку, он тут же отдал их матери. В четырнадцать лет заслужить такую славу! Гордость Хуана не знала предела, когда на Кампане некоторые тореро — не сомневайтесь, самые настоящие тореро! — обратили внимание на мальчугана и стали спрашивать, как заживает его рана.

После этого случая Хуанильо больше не заглядывал в мастерскую сапожника. С быками он уже знаком: первое ранение лишь укрепило его отвагу. Он будет тореро, и только тореро! Сеньора Ангустиас отказалась от мысли исправить сына, это было невозможно. Нет у нее сына, и все тут! Если Хуан возвращался домой в час ужина, мать с дочерью, сидевшие за столом, молча ставили перед ним тарелку, пытаясь убить его презрением, что, впрочем, ничуть не влияло на аппетит мальчика. Когда же он являлся слишком поздно, в доме для него не оставалось ни корки хлеба, и, так и не поев, он возвращался на улицу.

По вечерам Хуан разгуливал по Аламеда-де-Эркулес в компании мальчишек с порочными глазами, казавшихся чем-то средним между будущими преступниками и тореро. Частенько его видали и в другом обществе — с юными сеньорито, вызывавшими едкие насмешки соседок, или с важными кабальеро, которым злые языки давали женские прозвища. Одно время Хуан продавал газеты, а на страстной неделе, в дни праздничных коррид, разносил леденцы сеньорам, сидевшим на площади Сан-Франсиско. Когда наступало время ярмарки, он бродил неподалеку от гостиниц в ожидании «англичанина» — для него все путешественники были англичанами — в надежде, что тот возьмет его проводником.

— Милорд! Я тореро! — говорил он при виде чужестранца, словно профессия тореро служила самой верной и неоспоримой рекомендацией.

В подтверждение своих слов Хуан снимал берет, движением головы отбрасывая назад свою колету — прядь волос длиною в четверть, свисавшую с макушки.

Товарищем Хуана по нищете был его ровесник Чирипа, невысокий парнишка с лукавыми глазами, круглый сирота, бесприютный бродяга, имевший влияние на Хуанильо благодаря своему богатому опыту. Через все лицо мальчика проходил шрам от удара рогом, и эта рана была в глазах Сапатерина куда почетнее, чем его собственная, скрытая от людского взора.

Если приезжая иностранка в погоне за «экзотикой» заводила на пороге отеля беседу с юными тореро, восхищаясь их колетами п рассказами о полученных ранах, а в заключение доставала кошелек, Чирипа старался ее разжалобить:

— Ему не давайте, ведь у него дома мать, а я в мире одинешенек. Люди не ценят, когда у них есть мать.

И Сапатерин, поддавшись на миг угрызениям совести, позволял товарищу завладеть целиком всей подачкой и с грустью бормотал:

— Конечно... конечно.

Впрочем, краткая вспышка сыновней нежности не мешала  Хуанильо продолжать бродячую жизнь, предпринимая далекие путешествия из Севильи и лишь изредка появляясь дома.

Чирипа был прирожденным и изобретательным бродягой.

В дни коррид он пускался на всякие уловки, чтобы попасть с товарищем в цирк,— то через стену перелезут, то, смешавшись с толпой, шмыгнут в ворота, а то умильными просьбами разжалобят служителей,— дескать, они сами тореро, неужто их не пропустят посмотреть бой быков!.. Если не предвиделось капеи где-нибудь поблизости, друзья отправлялись дразнить молодых бычков на пастбищах Таблады, но все же радости, которые им могла предложить жизнь в Севилье, были ничтожны в сравнении с их честолюбивыми планами.

Чирипа немало пошатался по свету и поражал своего товарища рассказами о чудесах, которые он видел в отдаленных провинциях. Он умел незаметно проскользнуть в вагон и куда угодно доехать зайцем... Как завороженный, слушал Сапатерин описания Мадрида, города его мечтаний, где цирк был своего рода храмом для любителей тавромахии.

Какой-то сеньорито у входа в кафе на улице Сьерпес в шутку сказал мальчикам, что в Вильбао они могли бы заработать кучу денег: там, мол, весьма ценятся искусные тореро из Севильи. И доверчивые парнишки пустились в путь без гроша в кармане, прихватив с собой лишь плащи, настоящие плащи, правда изрядно потрепанные, но принадлежавшие в свое время профессиональному тореро и купленные у старьевщика за несколько реалов.

Шмыгнув в вагон, путешественники забрались под лавку, но голод и другие нужды заставили их покинуть верное убежище; попутчики, сжалившись над юными искателями приключений и потешаясь над их забавным видом, с косичками и плащами, охотно отдавали им остатки своих припасов. Если железнодорожникам случалось обнаружить бесплатных пассажиров, мальчики перебегали из вагона в вагон или, примостившись на крыше, ждали, когда поезд тронется снова; их не раз ловили, стаскивали за уши вниз и, надавав затрещин и пинков, выкидывали на платформу глухой станции, между тем как поезд исчезал вдали, как погибшая мечта.

Устроившись под открытым небом, мальчуганы дождались следующего поезда, а если замечали, что служащие наблюдают за ними, шли пешком до ближайшей станции в надежде, что там им больше повезет... Так, после долгих дней пути с длительными остановками и всякими злоключениями, они добрались до Мадрида. На улице Севильи и на Пуэрта-дель-Соль юные герои вволю насладились созерцанием шатавшихся без дела тореро и даже осмелились — впрочем, безрезультатно — обратиться к ним за до нежной помощью для продолжения пути. Служитель цирка, уроженец Севильи, пожалев земляков, пустил их переночевать в конюшню и доставил им неслыханную радость присутствовать па корриде с молодыми бычками в знаменитом цирке, который показался им, однако, вовсе не таким уж огромным по сравнению с их родным, севильским.

Испуганные собственной храбростью и убедившись, что цель их путешествия весьма далека, мальчуганы отправились восвояси тем же способом, каким прибыли в столицу. С этих пор они пристрастились к бесплатным путешествиям по железной дороге.

Как только до них долетали смутные слухи о капеях, устраиваемых по случаю местного праздника в небольших андалузских городах, они пускались в путь. Им случалось добираться до Ламапчи и Эстремадуры; если же, по воле злой судьбы, приходилось идтп пешком, они просили по дороге приюта у крестьян, людей доверчивых и веселых, которые, поражаясь молодости и отваге путников, охотно выслушивали их хвастливые россказни и принимали пареньков за настоящих тореро.

Бродячая жизнь и борьба за существование научили их уловкам первобытного человека. Они ползком пробирались в огороды хуторян и опустошали грядки или часами подстерегали одинокую курицу и, мигом свернув ей шею, спокойно продолжали путь, а в полдень, разложив из хвороста костер, с прожорливостью юных дикарей набрасывались на подгоревшее полусырое мясо неосторожной птицы. Куда больше, чем быков, боялись они деревенских псов: против них трудно было бороться: оскалив зубы, псы гнались за мальчиками, безошибочно угадывая врагов собственности в этих подозрительных чужеземцах.

Зачастую, когда им случалось в ожидании поезда заночевать под открытым небом, к ним подкрадывался жандармский патруль.

Но, узнав красные плащи, служившие маленьким бродягам подушками, блюстители порядка успокаивались; осторожно сняв берет с головы спящего и увидев на макушке знакомую косичку, жандармы, посмеиваясь, уходили. Тут и без расспросов ясно, что это из воришки, а «любители», отправляющиеся на капею. В такой терпимости сказывалось уважение отчасти к национальному празднику, а отчасти к неизвестному будущему: ведь может статься, что маленький оборванец со временем превратится пз нищего в «звезду арены» — великого матадора, закалывающего быков в честь короля и живущего как принц, а рассказы о его подвигах заполнят столбцы газет.

Но вот однажды в маленьком эстремадурском городке Санатории потерял друга. Желая удивить простодушных деревенских зрителей, которые шумно приветствовали «знаменитых тореро из  Севильи», мальчуганы решили всадить бандерильи в шею старого свирепого быка. Успешно справившись со своей задачей, Хуанильо остановился подле скамей, с довольным видом принимая знаки одобрения зрителей, которые похлопывали его по плечу огромными ручищами и угощали вином. Раздавшийся внезапно крик ужаса отрезвил Хуана, упоенного славой. Чирипа исчез с арены.

В пыли валялись только бандерильи, башмак и берет. А бык, подцепив одним рогом безжизненный комок тряпья, носился вскачь по площади и яростно мотал головой, словно стремясь освободиться от неожиданной помехи. Сильным толчком он подбросил вверх окровавленную куклу и поймал ее на другой рог, с ожесточением потрясая добычей. Наконец жалкий ком грохнулся наземь, недвижимый, истекающий кровью, точно продырявленный бурдюк, из которого струей льется вино.

Никто не решался подойти к рассвирепевшему животному; пастух с помощью вожака заманил его в корраль. А бедного Чирипу перенесли на тюфяке в аюнтамьенто, в каморку, служившую тюрьмой. Хуанильо увидел мертвенно-бледное лицо, тусклые глаза и тело, залитое кровью, которую не могли остановить тряпки, смоченные, за неимением других средств, в уксусе с водой.

— Прощай, Сапатерин! Прощай, Хуанильо! — вздохнул бедняга и с этими словами умер.

Вконец перепуганный, Хуан пустился в обратный путь; его преследовали остекленевшие глаза друга, в ушах стоял его предсмертный стон... Мальчику было страшно. Повстречайся ему сейчас на дороге безобидная корова, он без оглядки бежал бы от нее.

Ему припомнился дом, благоразумные материнские советы. Не лучше ли в самом деле сапожничать и жить спокойно?.. Но недолго держались эти мысли в голове Хуана.

Стоило ему очутиться в Севилье, как он тотчас позабыл свои страхи. Со всех сторон его осаждали сверстники, жаждавшие услышать подробный рассказ о гибели бедного Чирипы. На Кампане профессиональные тореро с сочувствием расспрашивали о мальчике со шрамом на лице, который не раз выполнял их поручения.

Ободренный таким вниманием, Хуан дал волю своей фантазии и принялся рассказывать, как он, увидев, что бык подхватил беднягу на рога, бросился к разъяренному животному и вцепился в его хвост, как он совершил множество иных замечательных подвигов, несмотря на которые друг его все же расстался с жизнью.

Недавнее чувство страха рассеялось. Он будет тореро во что бы то ни стало. Ведь выбрали же себе этот путь другие, почему же ему не последовать их примеру? Хуан вспомнил тухлые бобы и черствый хлеб в материнском доме; унижения, которыми он платил за каждую новую курточку; голод, неизменного спутника его 428 скитаний... И наконец его неудержимо притягивала показная роскошь богатой жизни: с завистью глядел он на экипажи и верховых лошадей; замирал у порога великолепных особняков, где сквозь решетчатые ворота виднелись отделанные с восточным великолепием патио, мозаичные арки, мраморные плиты и журчащие фонтаны, днем и ночью ронявшие жемчужные струи в чашу бассейна, обрамленного зелеными листьями. Жребий брошен: он должен либо убивать быков, либо умереть на арене! Быть богатым, заставить говорить о себе в газетах, отвечать на шумные приветствия толпы, прославиться любой ценой, хотя бы ценой жизни. С презрением отвергал Хуан все низшие ступени искусства тавромахии. Он видел, как бандерильеро, подвергаясь не меньшей опасности, чем матадоры, получают всего тридцать дуро за корриду, а в старости, после долгих лет сурового существования, только и могут, что открыть на скудные сбережения убогую лавчонку или выпросить себе место на бойне. Большинство из них жили на подачки своих товарищей по ремеслу и кончали жизнь в больнице. Не желает оп тратить годы на неблагодарную работу в квадрилье и подчиняться капризам маэстро. Нет, он сразу станет матадором, выступит на арене как эспада.

Несчастье, приключившееся с его другом, возвысило Хуана в глазах его сверстников, и он создал квадрилью, квадрилью оборванцев, которая следовала за ним на все окрестные капеи. Хуан внушал к себе уважение: он был самым отважным и лучше всех одевался. Девицы легкого поведения, привлеченные мужественной красотой Сапатерина, которому пошел уже восемнадцатый год, и его косичкой тореро, доходили чуть не до драки, оспаривая друг у дружки честь заботиться о ладном пареньке. И наконец у него был «крестный», отставной чиновник, питавший слабость к молодым смазливым тореро. Поведение старика приводило в негодование сеньору Ангустиас, воскрешая в ее памяти самые непристойные выражения, усвоенные ею в дни юности на табачной фабрике.

Сапатерин носил теперь костюмы из английского сукна, отлично сидевшие на его статной фигуре, и новые шляпы. «Подруги» заботились о безукоризненной свежести его воротничков и манишек, а в праздничные дни на жилете его сверкала двойная золотая цепочка, вроде тех, что носят на шее сеньоры; эту цепочку, красовавшуюся в свое время на других «начинающих юношах», давал ему поносить его старший друг и покровитель.

Хуан водил дружбу с настоящими тореро и охотно угощал стаканом вина старых служителей цирка, которые рассказывали ему о подвигах знаменитых маэстро. Ходили слухи, будто покровители юноши предпринимают шаги и выжидают случая, чтобы устроить ему дебют в новильяде на севильской арене.

И вот наступил день, когда Сапатерин стал матадором. Как-то раз на арену в Лебрихе выпустили молодого резвого бычка; товарищи подзадорили Хуана попытать счастья: «Ну как, решишься заколоть его?» И Хуан заколол бычка. С тех пор, воодушевленный легкостью, с которой ему удалось совершить свой первый подвиг, он не пропускал ни одной капеи, где предстояло прикончить молодого быка, и спешил на все фермы, где перед забоем скота устраивалось публичное зрелище.

Владелец Ринконады, богатого поместья с небольшой ареной для боя быков, пристрастившись с давних пор к излюбленному народному зрелищу, держал открытый стол и сеновал для всех голодных любителей, которые пожелают доставить ему развлечение и провести бой с быком. Как-то в дни нищеты Хуанильо отправился в Ринконаду вместе с товарищами, готовыми встретиться лицом к лицу с любой опасностью, лишь бы всласть поесть за столом гостеприимного деревенского идальго. Квадрилья проделала путь пешком и через два дня прибыла на место. Взглянув на запыленную ватагу с плащами на плече, землевладелец торжественно пообещал:

— Лучший из вас получит от меня на обратный билет и вернется в Севилью поездом.

Два дня богатый фермер провел на террасе, покуривая сигару и глядя, как юнцы из Севильи дразнили его бычков, не всегда успевая вовремя увернуться от грозных рогов и копыт.

— Никуда не годишься, плут! — кричал он неуклюжему парнишке.— Поднимайся на ноги, трус ты этакий! Эй, поднести ему стакан вина, пускай очухается от испуга! — распоряжался хозяин Ринконады, если парнишка, опрокинутый навзничь быком, продолжал лежать неподвижно.

Сапатерин так угодил хозяину, ловко заколов бычка, что был приглашен обедать за господский стол. Остальные ребята уселись на кухне вместе с загонщиками и батраками, черпая роговой ложкой из поставленного посреди стола дымящегося котелка.

— Ты заработал себе на обратный путь в поезде, парень! Ты далеко пойдешь, если у тебя смелости хватит. Что и говорить, способный малый.

Возвращаясь домой во втором классе, между тем как приятели из квадрильи шли пешком, Сапатерин думал о том, что для него начинается новая жизнь; жадно глядел он через окно на раскинувшиеся перед ним угодья — обширные оливковые рощи, пшеничные поля, мельницы и терявшиеся на горизонте луга, где паслись тысячи коз и, неподвижно застыв, пережевывали жвачку быки и коровы. Какие богатства! Вот бы ему такое поместье!

Слава о его успехах на окрестных новильядах достигла Севильи и привлекла к нему взоры любителей, с ненасытным беспокойством поджидавших появления новой «звезды», которой предстоит затмить все дотоле существовавшие.

— Похоже на то, что это стоящий парень,— поговаривали кругом, глядя, как Хуан, горделиво приосанившись, не спеша прогуливается по улице Сьерпес.— Хорошо бы увидеть его в настоящем деле.

Таким поприщем являлась для них и для Сапатерина арена севильского цирка. И в скором времени мечта стала явью. Покровитель приобрел для крестника слегка поношенный «боевой наряд», оставшийся от безвестного матадора.

Предстояла новильяда, устроенная с благотворительной целью, и влиятельные любители тавромахии, жадные до всего нового, договорились меж собой включить Хуана в число матадоров без вознаграждения.

Сын сеньоры Ангустиас не желал появиться на афишах под кличкой Сапатерина. Ему не терпелось предать забвению прозвище, напоминавшее о жалком ремесле. Он жаждал прославиться под именем своего отца, быть просто Хуаном Гальярдо. Долой все прозвища, они могут напомнить о его низком происхождении богачам, с которыми он мечтал в недалеком будущем завести дружбу.

Все предместье Ферия поспешило на новильяду, шумно выражая радость за своего земляка. Жители Макарены тоже были заинтересованы в его успехе, а за ними потянулись и остальные пародные окраины, с воодушевлением разделяя общий восторг.

Новый матадор из Севильи!.. Билетов не хватило, и за воротами цирка шумела тысячная толпа, нетерпеливо ожидая результатов корриды.

Гальярдо выступил, успешно заколол одного быка, был отброшен другим, не получив при этом ранения, и своими дерзкими выходками, из которых большинство закончилось удачей, держал зрителей в постоянном напряжении, вызывая оглушительный рев одобрения. Влиятельные любители одобрительно улыбались. Новичку нужно еще много учиться, но он обладает отвагой и упорством, а это самое главное.

— Парень не хитрит и смело бросается на быка, чтобы его прикончить.

Красотки — подруги юного тореро — сходили с ума от восторга: то и дело вскакивая с места, сверкая влажными глазами и брызгая слюной, они настолько забылись, что среди бела дня вслух выражали свои нежные чувства, о которых принято шептать лишь по ночам. Одна из них бросила на арену свою шаль, другая, чтобы не отстать от соперницы,— блузку и корсаж, третья скинула с себя  юбку, а соседи только смеялись, ухватив их за руки, чтобы они, чего доброго, сами не бросились на арену или не остались в одной сорочке.

На теневой стороне амфитеатра старый чиновник прятал растроганную улыбку в седой бороде, восхищенный смелостью мальчугана и его прекрасной осанкой в «парадном» наряде. Когда бык отбросил юного тореро в сторону, взволнованный старик в изнеможении откинулся в кресле: он был близок к обмороку.

Сидя за вторым барьером, самодовольно пыжился муж Энкарнасьон, сестры нового матадора, шорник, владелец мелочной лавочки, человек положительный, враг безделья, который женился на красивой табачнице ради ее прелестных глаз, поставив, однако, условием, что она порвет всякие отношения со своим лодырем братом.

Оскорбленный Гальярдо никогда не переступал порога лавки, находившейся на окраине Макарены, а встречаясь с шурином изредка в доме матери, обращался к нему только на «вы».

— Пойду погляжу, как забросают апельсинами твоего бессовестного братца,— сказал шорник жене, собираясь в цирк.

Теперь же, сидя за барьером, он шумно приветствовал тореро, называл его Хуанильо, обращаясь к нему на «ты», и положительно растаял от удовольствия, когда Гальярдо, привлеченный громкими возгласами зятя, ответил ему взглядом и взмахом шпаги.

— Это мой шурин,— самодовольно объяснял всем и каждому счастливый шорник.— Я постоянно твердил, что мальчик сделает карьеру на арене. Моя супруга и я всегда ему помогали...

Возвращение Хуана из цирка превратилось в подлинный триумф. В неистовом восторге толпа, казалось, была готова растерзать героя дня. К счастью, подле него оказался шурин, который вовремя прикрыл его своим телом, навел порядок и усадил победителя рядом с собой в экипаж.

Огромная толпа провожала Гальярдо до убогого домишки в предместье Ферия; то была настоящая народная демонстрация.

Привлеченные шумными возгласами, из домов высыпали обитатели. Весть о триумфе достигла предместья раньше, чем подъехал экипаж, и все соседи спешили поглядеть вблизи на победителя, пожать ему руку.

Сеньора Ангустиас с дочерью стояли на пороге дома. Шорник почти на руках вынес шурина из коляски и в качестве представителя семьи полностью завладел им, бесцеремонно отстраняя поклонников, чтобы они и пальцем не дотронулись до Гальярдо, словно тот был тяжело больным человеком.

— Вот твой брат, Энкарнасьон,— сказал шорник, подталкивая Хуана к жене.— Заткнул за пояс самого Роже де Флора!

Энкарнасьон не требовалось никаких объяснений по поводу Роже де Флора; она хорошо знала, что муж, смутно припоминая давно прочитанную повесть, приписывал этому историческому персонажу все величайшие подвиги, решаясь соединять его имя лишь с событиями из ряда вон выходящими.

Вернувшиеся из цирка соседи осыпали сеньору Ангустиас любезностями, с восторгом и благоговением взирая на ее объемистый живот.

— Слава матери, родившей такого отважного сына!

Приятельницы оглушали ее восклицаниями: экое счастье привалило! Ведь сын будет зарабатывать пропасть денег!

Глаза бедной женщины выражали удивление и недоверие.

Неужто и впрямь ради ее Хуанильо сбежалась с неистовыми криками вся эта толпа? Право, похоже, что люди спятили.

Но внезапно она бросилась к сыну на грудь, словно раскаиваясь в постыдном заблуждении; как дурной, мучительный сон исчезло прошлое. Толстыми, дряблыми руками она обвила шею сына, орошая потоком слез его лицо.

— Сынок! Хуанильо! Как бы на тебя порадовался бедный отец!

— Не плачьте, мама... Сегодня такой радостный день. Вот увидите, если бог пошлет мне счастье, я построю для вас дом, вы будете разъезжать в карете и носить такую мантилью из Манилы, что все с ума сойдут от зависти.

Шорник одобрительно кивал головой, подтверждая эти величественные планы Хуанильо, меж тем как ошеломленная Энкарнасьон не могла прийти в себя от удивления при виде такой резкой перемены в муже.

— Да, Энкарнасьон, твой брат далеко пойдет, если захочет...

Это что-то необычайное! Он превзошел самого Роже де Флора!

Вечером в тавернах на окраине города и в кафе только и разговору было, что о Гальярдо.

— Тореро с будущим. Ну, до чего же ловок! Всех кордовских калифов за пояс заткнет!

В этих похвалах сквозила радость уроженцев Севильи, постоянно соперничавших с Кордовой, которая не без основания гордилась своими искусными тореро.

После этого дня жизнь Гальярдо в корне изменилась. Молодые сеньоры, дружески приветствуя его, приглашали за свой столик на террасе кафе. Красотки, которые в трудные времена подкармливали юношу и пеклись о его гардеробе, были с презрением забыты. Даже старик покровитель, видя, что в нем больше не нуждаются, благоразумно отступил и перенес свое нежное участив на других новичков.

Владельцы цирка всячески льстили Хуану, точно он стал уже знаменитостью. Если на афишах стояло его имя, сбор был обеспечен: билеты покупались нарасхват. Толпа восторженно принимала «сына сеньоры Ангустиас» и не скупилась на похвалы смельчаку.

Слава Гальярдо распространилась по всей Андалузии, и шорник, не ожидая приглашения, вмешивался во все, самовольно взяв на себя роль защитника интересов новичка.

Считая себя необычайно опытным и предусмотрительным во всех делах, он наметил для шурина план на всю жизнь.

— Твой брат,— говорил он жене, укладываясь спать,— нуждается в помощи надежного человека, который умел бы толково вести его дела. Согласись, ему было бы очень выгодно пригласить меня своим доверенным. Я для пего настоящая находка. А он для нас... Ведь Хуанильо перещеголяет самого Роже де Флора.

И шорник мысленно подсчитывал огромные заработки Гальярдо, думая при этом о своих уже имеющихся пяти отпрысках, а также о тех, которым суждено появиться в будущем, ибо шорник был неутомим и весьма плодовит в своей супружеской верности. Как знать, не перейдут ли в конце концов к племянникам денежки матадора.

В течение полутора лет Хуан убивал бычков на всех лучших аренах Испании. Слава о нем докатилась до Мадрида. Столичные любители были не прочь познакомиться с «парнем из Севильи», о котором столько писали газеты и так часто толковали андалузские знатоки.

Окруженный проживающими в Мадриде земляками, Гальярдо прогуливался по улице Севильи мимо Английского кафе. Уличные красотки улыбались в ответ на его любезности, пожирая глазами массивную золотую цепь и крупные бриллианты, которые молодой тореро поспешил приобрести в счет настоящих и будущих заработков. Матадору рекомендуется не жалеть денег на украшение своей особы и не скупиться на щедрое угощение приятелей. В далекое прошлое канули дни, когда он вместе с беднягой Чирипой бродил по этой же самой улице, прячась от полицейских, восторженно созерцая настоящих тореро и подбирая брошенные ими окурки.

Выступление Гальярдо в Мадриде прошло удачно. Он завязал новые знакомства, вокруг него образовалась группа падких до новизны поклонников, которые также провозгласили Хуана «матадором, подающим надежды», и возмущались, что ему не дают альтернативы в столице.

— Он будет лопатой загребать деньги, Энкарнасьон,— говорил шорник,— и, если с ним не случится беды, ему обеспечены миллионы.

Жизнь семьи также коренным образом изменилась. Гальярдо, который теперь вел знакомство с севильскими сеньорами, не желал, чтобы мать по-прежнему жила в убогом домишке, как во времена нужды. Ему хотелось переехать на лучшую улицу города; но сеньора Ангустиас осталась верна предместью Ферия, как и все простыв люди, которые на старости лет привязываются к месту, где прошла их молодость.

Семья перебралась в лучший дом. Мать больше не работала, и соседки наперебой ухаживали за ней, зная, что добрая женщина в случае нужды не откажется выручить их. Кроме кричащих драгоценностей, Хуан приобрел все, что полагается удачливому тореро: резвую гнедую лошадь, богато отделанное седло и попону с цветной бахромой. Он гарцевал по улицам Севильи с единственной целью вызвать шумные приветствия друзей, встречавших своего любимца бурными «оле!». Так удовлетворялась его жажда популярности. Иногда накануне большой корриды он отправлялся с блестящей кавалькадой сеньорито на пастбища Таблады посмотреть на быков, которых предстояло заколоть другим матадорам.

— Когда наступит мой черед...— то и дело повторял Гальярдо, связывая с этим событием надежды на будущее.

К этому времени он приурочивал целый ряд планов, задумав ошеломить мать, бедную женщину, напуганную неожиданно свалившимися на нее благами, дальше которых не шло ее воображение.

И наконец пришел долгожданный день. Гальярдо был признан матадором.

Посреди арены Севильи, на глазах у всей публики, прославленный маэстро вручил ему свою шпагу и мулету, и толпа обезумела от восторга, когда Гальярдо одним ударом шпаги покончил со своим первым «серьезным» быком. На следующий месяц докторант тавромахии был окончательно утвержден в своих правах на арене Мадрида, где другой, не менее прославленный маэстро доверил ему свою шпагу в бою против миурских быков.

Так из новильеро Хуан превратился в матадора; имя его появлялось рядом с именами старых тореро, на которых юноша, принимавший участие лишь в небольших сельских капеях, еще недавно взирал как на недоступных богов. Хуану припомнилось, как он вместе со своей «квадрильей» поджидал на железнодорожной станции близ Кордовы одного из знаменитых тореро в надежде на подачку. В тот день голодным паренькам удалось пообедать лишь благодаря неизменной щедрости, принятой среди людей, носящих косичку, братской щедрости, которая побуждает эспаду, сорящего деньгами, протянуть дуро или сигару маленькому оборванцу, пробующему свои силы в первых капеях.

Предложения сыпались на нового тореро дождем. Его желали видеть на всех аренах Полуострова с жадностью людей, падких до новизны. Профессиональные газеты помещали его фотографии и печатали всевозможные небылицы из его жизни, сдабривая рассказы основательной долей романтизма. Еще ни у одного матадора не было столько контрактов. Ему суждено зарабатывать пропасть денег.

Негодующий шорник искал сочувствия у жены и тещи.

Низкая, черная неблагодарность! Так поступают все, кто слишком быстро идет в гору! Ведь он, Антонио, из кожи лез вон, устраивая для Хуана первые новильяды... А теперь, когда Хуан стал маэстро, он взял себе доверенным какого-то неведомого дона Хосе, не имеющего никакого отношения к семье и прельстившего Хуана своим престижем старого знатока тавромахии.

— Он еще пожалеет об этом,— говорил Антонио в заключение.— Пренебрегать семьей! Да где он еще найдет искреннюю любовь, как не среди родных, знавших его с пеленок? Он много теряет. Под моей опекой ему жилось бы, как самому...

Но тут Антонио умолкал, проглатывая имя знаменитого человека из страха перед насмешками бандерильеро и любителей, ставших завсегдатаями в доме Гальярдо и уже успевших подметить слабость шорника к историческому персонажу.

С великодушием героя Гальярдо постарался умаслить зятя и поручил ему наблюдение за постройкой нового дома, дав ему при этом полную свободу в расходах.

Упоенный той неожиданной легкостью, с какой сыпались на него деньги, эспада не возражал, чтобы зять погрел себе руки на этом деле, стараясь вознаградить тщеславного родича за постигшее его разочарование.

Тореро выполнял задуманное — строил для матери дом. Бедняжка провела свою жизнь за мытьем полов у богачей, пускай же теперь у нее будет собственный дом с великолепным патио, выложенным мраморными плитами, с мозаичным фризом, с роскошной обстановкой и служанками, множеством служанок, которые будут ей во всем угождать. Подобно матери, Гальярдо был связан неразрывными узами с предместьем, где протекло его нищенское детство. Ему нравилось пускать пыль в глаза тем самым людям, у которых работала поденщицей его мать, и сунуть горсть песет тому, кто чинил башмаки у его покойного отца или в трудную минуту подкармливал его, Хуанильо. Он купил на слом несколько старых домов, в том числе и тот, в подворотне которого башмачил его отец, и начал постройку здания с белыми стенами, зелеными решетками на окнах, с прихожей, выложенной изразцами, и с чугунной дверью в тонких завитках, через которые будет виден фонтан посреди патио, мраморные колонны и подвешенные между ними золоченые клетки с говорящими птицами.

Радость Антонио, получившего полную и бесконтрольную свободу действий в руководстве постройкой, омрачилась неожиданной и неприятной новостью.

У Гальярдо оказалась невеста. Разъезжая в разгар лета по Испании и срывая аплодисменты толпы на всех аренах, он что ни день посылал письма одной девушке, проживавшей по соседству с семьей, и часто между двумя корридами покидал своих товарищей, чтобы провести вечер в нежной беседе под ее окошком.

— Видели вы что-нибудь подобное? — кричал негодующий шорник у «семейного очага», то есть в обществе жены и тещи.Завел себе невесту, и ни слова семье, а ведь семья — это самое дорогое на свете. Сеньор задумал жениться. Мы ему, как видно, надоели. Какое бесстыдство!

Молчаливая Энкарнасьон полностью разделяла справедливое негодование мужа, о чем свидетельствовало возмущенное выражение ее грубоватого красивого лица: она была рада случаю осудить поведение брата, удачи которого вызывали у нее глухую зависть.

Что говорить, он и в детстве был бессовестным.

Но мать не соглашалась с ними:

— Ерунда! Девушку я отлично знаю, она дочь моей покойной подруги на фабрике. Не жена, а золото, сама доброта и скромность.

Я сказала Хуану — женись, и чем скорее, тем лучше.

Девушка была сирота и жила в семье дяди и тети, владельцев съестной лавки в предместье. Отец, бывший торговец водкой, оставил ей два домика в окрестностях Макарены.

— Это не много,— продолжала сеньора Ангустиас,— но как-никак девушка не явится в дом с пустыми руками. А уж нарядов!

Господи боже! У девушки золотые руки. Что за вышивки, с каким усердием готовит она себе приданое!

Гальярдо лишь смутно помнил, что в детстве они вместе играли близ подъезда, где отец чинил башмаки, меж тем как матери вели беседу. Ловкая, как ящерица, тоненькая смуглая девчурка с огромными цыганскими глазами — словно две чернильные капли темнели на ее голубоватых белках с бледно-розовыми уголками.

Она бегала проворно, как мальчик, тонкие ножки так и мелькали, а непокорные завитки волос развевались по ветру, будто черные змейки. Потом он потерял из виду свою маленькую подругу и встретился с ней лишь много лет спустя, когда начинал завоевывать себе известность как новильеро.

Был праздник тела господня, один из немногих дней, когда женщины, рабыни восточной лени, подобно мавританкам, покидающим заточение, выходят на улицу в своих кружевных мантильях с гвоздиками на груди. Гальярдо увидел стройную высокую девушку с крепким, точно налитым телом, с тонкой талией, перехваченной кушаком, и упругими, развитыми бедрами. При встрече с тореро ее бледное, матовое лицо зарделось, большие сверкающие глаза скрылись под длинными ресницами.

«Красотка знает меня,— с самодовольной усмешкой подумал Гальярдо.— Уверен, что она видела меня на арене».

Он последовал за девушкой, которая шла в сопровождении тетки, и, узнав, что это Кармен, подруга его детства, почувствовал смутное восхищение перед такой чудесной переменой.

Они стали женихом и невестой, и соседи, чрезвычайно польщенные такой честью для их предместья, только и говорили, что об отношениях между молодыми людьми.

— Уж таков мой нрав,— со снисходительным видом сказочного принца говорил Гальярдо в кругу своих поклонников.Не желаю брать пример с других тореро, которые женятся на сеньоритах в модных платьях и шляпках с перьями. Мне нравятся девушки из моей среды. Богатая мантилья, скромность и изящество. Оле!

Друзья восторженно расхваливали девушку. Настоящая королева! Ее пышные бедра любого сведут с ума. А что за грудь!

Но тут тореро делал нетерпеливый жест. Попридержите-ка язык!

Чем меньше будут говорить о Кармен, тем лучше.

По вечерам, когда Хуан беседовал с ней через решетку окна, не отрывая глаз от ее смуглого личика, обрамленного цветами, из соседней таверны появлялся слуга, неся перед собой большую бутылку мансанильи. Его посылали «взыскать плату за квартиру» — старый севильский обычай, применявшийся в тех случаях, когда жених беседовал с невестой через решетку.

Тореро выпивал стаканчик, угощал невесту и говорил слуге:

— Передай сеньорам, что я благодарю их и загляну в таверну попозже, когда освобожусь. Да скажи Монтаньесу, пускай не беспокоится. Хуан Гальярдо платит за все.

Закончив беседу с Кармен, он и в самом деле отправлялся в таверну, где его поджидала компания, приславшая слугу с угощением; случалось, то были старые друзья, а то и вовсе незнакомые люди, желавшие распить с тореро бутылочку.

Вернувшись после своей первой поездки по Испании в качестве профессионального матадора, Хуан проводил все зимние вечера под окном Кармен в накинутом на плечи изящном плаще из зеленой шерсти, с короткой пелериной, отделанной вышитыми черным шелком виноградными листьями и арабесками.

— Говорят, ты много пьешь,— вздыхала Кармен, прильнув лицом к железной решетке.

— Ерунда! Случается, друзья угощают, вот и приходится ответить тем же. Понимаешь, тореро... тореро нельзя жить монахом.

— Говорят, ты водишься с дурными женщинами.

— Вранье! Раньше, когда я тебя не знал, другое дело... Черт возьми! Хотел бы я знать, какая скотина передает тебе эти сплетни...

— Когда же мы поженимся? — спрашивала девушка, чтобы прервать поток негодующих слов.

— Как только будет кончен дом. По мне, хоть завтра. Но этот болван, мой зять, тянет и тянет. Конечно, он хорошо устроился, и торопиться ему незачем.

— Когда мы поженимся, Хуанильо, увидишь, какой я заведу порядок. Все пойдет отлично. И увидишь, как твоя мать полюбит меня.

Так беседовали они в ожидании свадьбы, о которой толковала вся Севилья. Приютившие Кармен дядя и тетя часто обсуждали вместе с сеньорой Ангустиас предстоящее событие; но, несмотря на это, тореро почти никогда не показывался в доме невесты, словно вход туда был ему категорически воспрещен. И жених и невеста предпочитали видеться по старому обычаю через решетку окна.

Прошла зима. Гальярдо отправился верхом на охоту вместе с кавалькадой сеньорито, которые обращались к нему покровительственно на «ты». Необходимо было постоянно тренироваться для предстоящего сезона коррид. Хуан боялся утратить свои достоинства — проворство и силу.

Импресарио Хуана, некий дон Хосе, без устали расхваливал таланты Гальярдо, называя его «своим матадором». Он вмешивался решительно во все дела молодого тореро, не уступая своих прав даже членам семьи. Сеньор Хосе жил на ренту, и все его занятия в жизни ограничивались лишь разговорами о быках и матадорах.

Для него не существовало на свете ничего интереснее корриды; народы мира он делил на два лагеря: на избранные нации, в чьих странах имеются арены для боя быков, и на толпы обездоленных, не знающих ни солнца, ни радости, ни хорошей мансанильи и тем не менее считающих себя могущественными и счастливыми, хотя им в жизни не приходилось видеть даже самой захудалой корриды с молодыми бычками.

Дон Хосе отдавался своей страсти с пылом воина и безрассудством фанатика-изувера. Русобородый, еще молодой, но уже дородный и облысевший, этот отец семейства отличался в повседневной жизни веселым, покладистым нравом, но способен был прийти в неистовую ярость, если сосед по креслу в амфитеатре не соглашался с его мнением. Защищая своего излюбленного тореро, он готов был вступить в бой со всеми зрителями и возмущенными  возгласами прерывал рукоплескания, если они предназначались другому матадору, не заслужившему его расположения.

В свое время дон Хосе служил в кавалерии, скорее из любви к лошадям, чем к военному делу. Ранняя тучность и страсть к бою быков заставили его выйти в отставку, и он проводил лето в цирке, а зиму в кафе, в неутомимых беседах о корриде. Стать руководителем, наставником, доверенным эспады! Когда у него вспыхнуло это желание, все маэстро уже были обеспечены постоянными доверенными, и появление Гальярдо оказалось для него настоящим благом. Малейшее сомнение в достоинствах нового тореро приводило дона Хосе в бешенство, любой спор по вопросам тавромахии воспринимался им как личное оскорбление. Хвастливо, точно о боевом подвиге, рассказывал он, как однажды в кафе избил тростью двух злоречивых сплетников, посмевших издеваться над тем, что «его матадор» слишком хорош собой.

Не довольствуясь возможностью расточать похвалы Хуану в газетах, он любил солнечным зимним утром остановиться на углу улицы Сьерпес, где частенько прогуливались его друзья.

— Нет, второго такого не сыщешь,— говорил он громко, будто беседуя сам с собой и делая вид, что не замечает приближающихся к перекрестку приятелей.— Первый матадор в мире!

И пусть кто-нибудь попробует возразить!.. Единственный в мире!..

— О ком это ты? — ехидно спрашивали приятели, словно не догадываясь, о ком идет речь.

— Что за вопрос! Конечно, о Хуане!

— О каком Хуане?

Жест изумления и негодования:

— Дикари! Словно у нас несколько Хуанов! О Хуане Гальярдо!

— Право, ты спятил! — смеялись приятели.— Ты просто влюблен в него. Уж не собираешься ли ты на нем жениться?

— И женился бы, да он не захочет,— не раздумывая, отвечал пылкий дон Хосе.

Заметив вдалеке других приятелей, он обрывал спор с насмешниками и снова вызывающе повторял:

— Нет, другого такого не сыщешь! Первый матадор в мире!

А кто несогласен, пускай только пикнет — уж он будет иметь дело со мной!

Свадьба Гальярдо превратилась в целое событие. День этот совпал с новосельем в доме, составлявшем гордость шорника, который с таким самодовольством показывал гостям патио, колонны п изразцы, будто они были произведением его рук.

Венчание состоялось в церкви святого Хиля, перед статуей божьей матери, дарующей надежду, известной под названием  макаренской. При выходе свадебного кортежа из церкви вспыхнули в лучах солнца яркие причудливые цветы и птицы на китайских шалях многочисленных подружек невесты. Посаженым отцом был депутат кортесов. Среди белых и черных фетровых шляп сверкали цилиндры доверенного и прочих богатых сеньоров, сторонников Гальярдо. Они самодовольно улыбались, радуясь случаю пройтись на виду у всех рядом с тореро и разделить таким образом его популярность.

У дверей дома целый день раздавали милостыню. Нищие тянулись из окрестных сел, привлеченные слухом о необычайной свадьбе.

В патио шел пир горой. Щелкали аппаратами фотографы из мадридских газет. Свадьба Гальярдо была национальным праздником. До поздней ночи звенели гитары, хлопали в лад руки и неутомимо стучали кастаньеты. Девушки, изогнувшись, били маленькими ножками о мраморные плиты, вихрем взметались пышные юбки и реяли шали вокруг стройных станов, колыхавшихся в такт севильянам. Рекой лились драгоценные андалузские вина; ходили по кругу бокалы искрящегося хереса, обжигающей монтильи и бледной ароматной мансанильи из погребов Санлукара.

Все напились допьяна; но то было сладкое, чуть грустное опьянение, выражавшееся лишь в глубоких томных вздохах да песнях, которые подхватывались хором, заунывных песнях о тюрьме, о смерти, о бедной матери — неизменные мотивы народной лирики Андалузии.

В полночь разошлись последние гости, и молодые остались одни с сеньорой Ангустиас. Покидая вместе со своей супругой дом новобрачных, шорник в отчаянии махнул рукой. Он был пьян и кипел негодованием — ведь никто за весь день даже не взглянул на него. Словно он был ничтожеством! Словно всем наплевать на семью!..

— Нас выгоняют из дому, Энкарнасьон. Эта девчонка с личиком мадонны макаренской станет полновластной хозяйкой, и нам здесь больше надеяться не на что. Увидишь, дети посыплются, как из мешка.

Плодовитый муж негодовал при мысли о грядущем потомстве матадора — ведь оно появится на свет с единственной целью навредить его детям.

Время шло; пролетел год, а предсказание Антонио все не сбывалось. Гальярдо показывался с женой на всех празднествах, оба разодетые в пух и прах, как подобает богатой и популярной чете; она носила шали, приводившие в восторг женщин, живших в бедности; он сверкал бриллиантами и в любую минуту был готов раскошелиться, чтобы угостить знакомых или подать милостыню  нищим, которые толпами ходили за ним. Цыганки, смуглые и болтливые, как ведьмы, осаждали Кармен радостными предсказаниями. Да будет с ней благословение божье! У нее родится сын, прекрасный как солнце. По глазам видно. Ребенок уже на полпути...

Но напрасно краснела счастливая Кармен, стыдливо опуская ресницы; напрасно горделиво и молодцевато приосанивался эспада, не терявший надежды дождаться желанного ребенка. Ребенка не было.

Так прошел и второй год, а надежды супругов все не сбывались. Сеньора Ангустиас, бывало, пригорюнится, едва зайдет разговор о неожиданном разочаровании. У нее были уже внуки, дети Энкарнасьон, которые по приказу шорника проводили целый день в доме бабки, стараясь во всем угодить своему знаменитому дядюшке. Но сеньора Ангустиас, страстно желавшая загладить перед Хуаном все промахи прошлого, ждала внука от него, мечтая воспитать малыша на свой лад и отдать ему ту любовь, которой она лишила сына в его нищенском детстве.

— Я знаю причину,— с грустью говорила она.— У бедняжки Кармен нет покоя. Видели бы вы только, что с ней творится, пока Хуан разъезжает по Испании.

Зимой, когда тореро сидел дома и лишь ненадолго выезжал в деревню взглянуть на молодых быков или поохотиться, все шло хорошо. Кармен была счастлива, зная, что мужу не грозит опасность. Она то и дело смеялась, с аппетитом ела, свежее лицо ее оживлялось краской здоровья. Но наступала весна, Хуан снова начинал разъезжать по Испании, и бедняжка бледнела, худела, впадала в мучительное оцепенение и, уставившись широко открытыми глазами вдаль, готова была разразиться слезами при малейшем напоминании об опасности.

— У Хуана в этом году семьдесят две корриды,— говорили друзья, подсчитывая договоры эспады.— Больше, чем у кого бы то ни было из маэстро.

Кармен страдальчески улыбалась. Семьдесят два дня томительного ожидания телеграммы, которую она жаждала и в то же время боялась получить, терзаясь, как преступник в часовне в ночь перед казнью. Семьдесят два дня, исполненных суеверных предчувствий и тревожных опасений, не повлияет ли на судьбу отсутствующего случайно пропущенное слово в молитве. Семьдесят два дня мучительной жизни в мирном доме среди беспечных домочадцев, где лениво и невозмутимо текут дни, словно в мире не происходит ничего необычного. По-прежнему доносятся из патио веселые крики племянников, а с улицы слышатся протяжные возгласы продавца цветов, меж тем как далеко, очень далеко отсюда, в неведомом городе перед тысячной толпой Хуан вступает в единоборство с разъяренным животным, каждым взмахом пунцового плаща бросая смелый вызов смерти.

О, эти дни корриды, дни торжественного национального праздника, когда небо кажется прекраснее обычного, на опустевших улицах гулко стучат шаги воскресных прохожих, а в таверне на углу льются под звон гитары песни и мерно бьют ладони! Одевшись победнее, в низко опущенной на глаза мантилье, Кармен выходит из дому и, словно спасаясь от тягостного кошмара, ищет приюта в церкви. Ее простодушная вера, которая под влиянием страха превращается в суеверие, гонит ее от одного алтаря к другому, а усталая память перебирает и взвешивает заслуги и чудеса каждого святого. Кармен входит в почитаемую народом церковь святого Хиля, бывшую свидетельницей самого счастливого дня ее жизни, опускается на колени перед святой девой макаренской, заказывает свечи, множество восковых свечей, и при красноватом отблеске их пламени напряженно вглядывается в смуглое лицо статуи, в ее черные глаза под длинными ресницами, похожие, как уверяют люди, на глаза Кармен. Молодая женщина доверяет ей.

Недаром же зовется она богоматерью, подающей надежду. Своей божественной властью она сохранит Хуана в час опасности.

Но вдруг мучительное сомнение закрадывается в сердце молящейся. Ведь богоматерь — женщина, а у женщин так мало власти! Их удел — страдания и слезы: одна оплакивает мужа, другая — сына. Нет, на нее полагаться нельзя, надо искать более надежного и могущественного заступника.

И Кармен без колебаний покидает макаренскую божью матерь; с эгоизмом человека, отвергающего в трудную минуту бесполезного друга, она спешит в церковь святого Лаврентия к Иисусу Христу — великому владыке, к богочеловеку с терновым венцом на челе, согбенному под крестной ношей: страстотерпец, изваянный скульптором Монтаньесом, внушает верующим невольный страх.

Созерцание назарянина, изнывающего под тяжестью креста на каменистом пути, утоляет печаль несчастной Кармен. Великий владыка!.. Это необычайное и величественное имя действует успокаивающе. В надежде, что всемогущий бог в одеянии из лилового бархата не откажется выслушать ее горестные вздохи, она скороговоркой, с головокружительной быстротой читает молитвы, стараясь уместить возможно больше слов в минуту, и начинает верить, что ее Хуан останется невредимым.

Дав служке денег на свечи, Кармен в трепетном пламени огненных языков часами созерцает статую Христа, и ей кажется, будто на лакированном лике, который то светлеет, то вновь погружается в темноту, скользит улыбка утешения, возвещающая радость.

И всемогущий не обманывал Кармен. Вернувшись домой, она заставала голубую депешу и, открыв ее трепещущей рукой, читала: «Все в порядке». Наконец-то можно перевести дух, уснуть сном преступника, на время освобожденного от угрозы казни.

Но через два-три дня опять нависала опасность, и страшная пытка неизвестностью начиналась сызнова.

Несмотря на горячую любовь к мужу, в сердце Кармен порой вакипал гнев. Ах, если бы она знала до замужества, что это за существование!.. Иногда она шла к женам тореро из квадрильи Хуана, пытаясь найти облегчение в общем горе, услышать слово участия.

Жена Насионаля, державшая харчевню в том же предместье, спокойно встречала жену маэстро, не разделяя ее страхов. Она успела уже свыкнуться с этой жизнью. Нет вестей? Ну, значит, муж жив и здоров. Телеграммы обходятся недешево, а бандерильеро так мало зарабатывают. Если продавцы газет не кричат о несчастье, очевидно ничего не случилось. И женщина продолжала спокойно обслуживать посетителей, словно тревога не проникала в ее притуплённое сознание.

Случалось, Кармен переходила мост и шла в Триану, где в лачуге, похожей на курятник, жила жена пикадора Потахе, смуглая как цыганка, вечно окруженная черномазыми малышами, на которых она то и дело грозно покрикивала. Приход жены маэстро наполнял жену пикадора гордостью, но страхи Кармен вызывали у нее только усмешку. Бояться незачем. Ведь матадор не верхом, а на ногах, небось увернется от быка, к тому же сеньор Хуан Гальярдо в этом деле так ловок. Самое страшное — это не рога, а падение с лошади. Конец пикадора известен, если он не переломает себе все кости и не подохнет тут же на месте, так наверняка угодит в сумасшедший дом. Не избежать этого конца и бедняге Потахе; и за всю эту муку он получает какую-то пригоршню дуро, тогда как другие...

Впрочем, последних слов она не произносила, только глаза ее метали гневные искры против несправедливости судьбы, против этих молодцов, которые, взяв в руки шпагу, срывают аплодисменты, славу и деньги, а между тем рискуют ничуть не больше смиренных пикадоров.

Мало-помалу Кармен свыклась с новой жизнью. Тоска ожидания в дни корриды, паломничество по церквам, суеверные предчувствия — все это она принимала как неизбежное зло своего существования. Кроме того, неизменная удача, сопутствовавшая ее мужу, и постоянные рассказы о всевозможных случаях на арене приучили ее к опасностям. Свирепый бык превратился в ее воображении в добродушное и благородное животное, родившееся на свет лишь затем, чтобы принести матадору деньги и славу.

Кармен никогда не бывала на корридах. С того дня, как она впервые увидела своего будущего мужа на новильяде, она больше пе появлялась в цирке. У нее не хватало мужества присутствовать па бое быков даже в тот день, когда Гальярдо не принимал в нем участия. Она умерла бы от ужаса, глядя, как рискует жизнью ее Хуап.

Три года спустя после женитьбы эспада был поднят на рога в Валенсии. Кармен не сразу узнала о несчастье. Телеграмма пришла своевременно и гласила обычное «все в порядке». Об этом позаботился доверенный Хуана, дон Хосе; он ежедневно приходил в дом и очень долго прятал от Кармен газеты, так что целую неделю молодая женщина ничего не знала о беде.

Узнав о случившемся от проболтавшейся соседки, она решила немедленно ехать, чтобы ухаживать за мужем, который в ее представлении валялся где-то, брошенный на произвол судьбы. Но она опоздала: эспада вернулся, прежде чем Кармен успела выехать; нога его была обречена на продолжительную неподвижность, он побледнел от сильной потери крови, но, чтобы успокоить семью, весело улыбался.

С этого дня дом тореро превратился в своего рода святилище: сотни людей прошли через патио, желая приветствовать Гальярдо:

«первый матадор мира» сидел в плетеном кресле, больная нога его покоилась на табурете, а сам он покуривал как ни в чем не бывало, словно забыв о тяжелом ранении.

Не прошло и месяца, как доктор Руис, сопровождавший Хуана в Севилью, объявил его здоровым, удивляясь крепкому организму юноши. Несмотря на многолетнюю практику хирурга, быстрота, с которой поправлялись тореро, все еще оставалась для него загадкой. Обагренные кровью и перепачканные навозом рога животного, зачастую расщепленные на тончайшие острия, проникали в глубь тела, рвали мускулы и разрушали ткани. И, однако, эти жестокие раны заживали куда быстрее, чем самые обыкновенные.

— Не пойму, в чем тут дело,— с удивлением говорил старый хирург.— Одно из двух: либо на этих молодцах все заживает как на собаке, либо рога, несмотря на свою загрязненность, обладают таинственной целительной силой.

Спустя короткое время Гальярдо уже снова выступал на арене, причем полученное ранение нисколько не охладило его пыла и не умалило его отваги, как это предсказывали завистливые недоброжелатели.

Через четыре года после женитьбы эспада преподнес жене и матери замечательный сюрприз: он приобрел землю, настоящее поместье с пашнями, терявшимися на горизонте, оливковыми рощами, мельницами, огромными стадами, такое же поместье, какими владеют богатые сеньоры Севильи.

Подобно всем тореро, Гальярдо лелеял мечту стать помещиком, завести табуны лошадей, стада и отары. Богатства горожанина — ценные бумаги и прочее — не соблазняют матадоров; они в них ровно ничего не смыслят. Быки наводят их на мысль о зеленых пастбищах; лошади напоминают им сельскую жизнь. Необходимость постоянной тренировки, дальние прогулки и охота в зимние месяцы заставляют их мечтать о собственной земле.

Гальярдо считал богатым человеком лишь землевладельца и скотовода. Еще во времена нищенского детства, когда он ходил пешком по дорогам мимо оливковых рощ и пастбищ, им владела мечта приобрести собственную землю, много земли, огороженной колючей проволокой, чтобы никто из чужих не смел к нему проникнуть.

Дон Хосе, доверенный Хуана, знал об этой мечте. Распоряжаясь всеми доходами тореро, он получал деньги за его выступления и вел счет, в тайну которого он тщетно пытался посвятить «своего матадора».

— Ничего я в этом не смыслю,— отговаривался Гальярдо, довольный своим невежеством.— Мое дело бить быков. Поступайте, как находите нужным, дон Хосе, я вам полностью доверяю и знаю, что все будет сделано как нельзя лучше.

И дон Хосе, едва вспоминавший о собственных делах, которыми кое-как управляла его жена, целиком отдавался заботам о капиталах Гальярдо и с алчностью ростовщика накупал для него акции, думая лишь о приумножении его богатств.

Однажды дон Хосе с довольной улыбкой подошел к своему подопечному.

— Я нашел как раз то, что тебе нужно. Громадное имение, к тому же по сходной цене — истинная находка. На будущей неделе подпишем купчую.

Гальярдо спросил, где находится и как называется это имение.

— Оно называется Ринконада.

Так сбылась его давнишняя мечта.

Когда Гальярдо вместе с женой и матерью отправился в Ринконаду, чтобы вступить во владение поместьем, он показал им сеновал, где, бывало, проводил ночь со своими товарищами по бродячей жизни, столовую, где обедал вместе с хозяином, и площадку, где заколол быка, впервые заслужив право проехать в вагоне, не прячась под лавкой.

Зимой, если Гальярдо не уезжал в Ринконаду, в столовой его городского дома по вечерам собирались друзья.

Первыми приходили шорник с женой — их младшие дети постоянно жили в доме матадора. Кармен, стараясь заглушить тоскливую мысль о своей бездетности, охотно оставляла у себя ребятишек золовки,— безмолвие большого дома ее угнетало. Малыши искренне к ней привязались и, отчасти из любви, отчасти следуя наставлениям родителей, поминутно ласкались и прижимались, как котята, к своей красивой тете и доброму знаменитому дяде.

Энкарнасьон была так же толста, как мать. С годами живот у нее обвис от постоянных родов, а губы сложились в какую-то ханжескую гримасу. Она угодливо улыбалась невестке и без конца извинялась за беспокойство, причиняемое детьми.

Но прежде чем Кармен успевала ответить на ее причитания, вмешивался шорник:

— Оставь их, жена. Они так любят своих дядю и тетю! Малышка жить не может без милой тети Кармен...

Племянники жили у Гальярдо, как в своем доме, и, с детской хитростью догадываясь, чего ждали от них родители, осыпали поцелуями и ласками богатых родственников, о которых все кругом говорили с уважением. После ужина они целовали руку у бабки и у своих родителей, бросались на шею Гальярдо и его жене и отправлялись спать.

Сеньора Ангустиас занимала кресло во главе стола. Когда у Гальярдо собирались гости, почти всегда люди с известным положением, добрая старушка ни за что не хотела садиться на почетное место.

— Нет,— решительно возражал Гальярдо,— мамита — наш председатель. Садитесь, мама, не то мы не будем обедать.

И он вел ее к столу, ласково поддерживая под руку, словно хотел любовью и заботой вознаградить мать за годы своего бродячего детства, которые принесли ей столько страданий.

Когда по вечерам появлялся Насиональ, считавший визит к маэстро долгом бандерильеро, общество заметно оживлялось. Гальярдо, с непокрытой головой и расчесанной косичкой, одетый, словно помещик, в дорогую меховую куртку, радостно приветствовал своего бандерильеро. Ну, о чем поговаривают любители? Какие слухи ходят?.. Как обстоит дело с республикой?

— Гарабато, налей Себастьяну стакан вина!

Но Себастьян, по прозвищу Насиональ, отказывается от угощения. Нет, нет, не надо вина, он не пьет. Вино — вот причина отсталости рабочего класса. И вся компания при этих словах разражалась хохотом, словно было сказано нечто невероятно смешное чего все с нетерпением ожидали. Бандерильеро оседлал уже своего конька.

Один только шорник молчал, глядя враждебно настороженными глазами. Он ненавидел Насионаля и считал его своим соперником. Бандерильеро был многодетен, целая ватага ребятишек вертелась в его харчевне вокруг материнской юбки. Двое младших были крестниками Гальярдо и его жены, значит, матадор и бандерильеро стали кумовьями. Проклятый лицемер! Каждое воскресенье тащит сюда обоих крестников в праздничных костюмах, чтобы те поцеловали руку у крестного. Шорник бледнел от ярости всякий раз, когда дети Насионаля получали какой-нибудь подарок. Эти щенки грабят его детей. Уж не подумывает ли бандерильеро заполучить через крестников часть состояния матадора?

Вор! Человек, не имеющий отношения к семье!

Шорник всегда встречал слова Насионаля враждебным молчанием и свирепыми взглядами или старался задеть его, высказываясь за немедленный расстрел всех, кто сеет смуту в народе и представляет опасность для порядочных людей.

Насиональ был на десять лет старше своего маэстро. Когда Гальярдо начал выступать в любительских корридах, Насиональ, вернувшись из Америки, где он убивал быков на арене Лимы, уже участвовал как бандерильеро в прославленных квадрильях. В начале своей карьеры, когда он был еще молод и ловок, Насиональ пользовался некоторой известностью. Одно время он считался «тореро с будущим», и севильские любители верили в него, надеясь, что он затмит матадоров, вышедших из других городов. Но надежды эти были недолговечны. Вскоре после возвращения из Америки, овеянный туманной славой далеких подвигов, Насиональ выступил на арене севильского цирка как матадор. Публика рвалась в цирк, тысячи зрителей остались без билета. Но тут, в момент решительного испытания, «мужество изменило ему», как говорят любители. Он уверенно всаживал бандерильи, выполняя свой долг как опытный и искусный работник, но когда нужно было нанести смертельный удар, инстинкт самосохранения, оказавшийся сильнее, чем его воля, удержал матадора на большом расстоянии от быка, и ему так и не пришлось воспользоваться преимуществами своего роста и сильной руки.

Насиональ отказался от славы матадора. Бандерильеро — и только. Он покорился судьбе и стал поденщиком своего искусства, помогая более молодым и зарабатывая тяжелым трудом свои гроши, чтобы прокормить семью и откладывать сбережения, которые позволили ему через некоторое время открыть маленькую харчевню. Среди тореро он славился своей добротой и благородством. Жена Гальярдо очень любила Насионаля и верила, что он, как ангел-хранитель, сбережет ей верность супруга.

Когда во время летних поездок Гальярдо отправлялся вместе со своей квадрильей в кафешантан, стремясь забыться в пьяном веселье после нелегкой победы, Насиональ, суровый и молчаливый, восседал среди накрашенных певичек в прозрачных платьях, словно отец пустынник среди куртизанок Александрии.

Он нисколько не возмущался царившим вокруг разгулом, а лишь с грустью вспоминал о жене и ребятишках, поджидавших его в Севилье. Все беды, все пороки мира он считал следствием темноты и невежества. Наверно, эти бедные женщины не знают даже грамоты. Он и сам человек необразованный. А так как именно этим недостатком Насиональ объяснял свое ничтожество и неумение хорошо рассуждать, то склонен был той же причине приписывать все беды и несчастья, какие только существуют на свете.

В юности Насиональ был активным членом Интернационала трудящихся и усердно слушал товарищей из руководства, которые были счастливей его и умели читать вслух газеты, посвященные борьбе за благо народа. Во времена национального ополчения он увлекался игрой в солдаты и носил красную шапку — символ федералистской непримиримости. Целые дни проводил он перед воздвигнутыми на площадях трибунами, где ораторы различных клубов, сменяя друг друга днем и ночью, с андалузской многословностью рассуждали о божественном происхождении Христа и повышении цен на предметы первой необходимости. Потом наступило время репрессий. После стачки для него, рабочего, известного своим мятежным духом, двери всех предприятий оказались закрыты.

Насиональ смолоду увлекался боем быков, и в двадцать четыре года он стал тореро, так же как занялся бы любым другим ремеслом. Впрочем, он многому научился и с презрением говорил о нелепостях современного общества,— недаром он несколько лет подряд слушал читавших газеты товарищей. Ведь как бы плохо ему ни приходилось на арене, он заработает больше и сможет жить лучше, чем самый искусный рабочий. Люди, помнившие его с ружьем народной милиции на плече, прозвали его Насиональ.

О своей профессии, хотя он занимался ею уже много лет, Насиональ говорил всегда, как бы извиняясь и оправдываясь. Комитет его района постановил изгнать из партии всех членов, посещающих корриды, как варваров и ретроградов, но для Насионаля сделал исключение, сохранив за ним право решающего голоса.

— Я знаю,— говорил он, сидя в столовой Гальярдо,— что бой быков — это явление реакционное... вроде того, что было при Педро Антонио де Аларкон и инквизиции. Не знаю, правильно ли я говорю. Народу нужно образование, как хлеб, и нехорошо, что на нас тратят столько денег, в то время когда школ не хватает. Так пишут в мадридских газетах. Но товарищи меня уважают, и комитет после речи, которую произнес дон Хоселито, решил оставить меня в рядах партии.

Гальярдо и его друзья встречали подобные заявления насмешками или притворной яростью, но в непоколебимом спокойствии Насионаля чувствовалась гордость тем, что товарищи сделали для него такое почетное исключение.

Дон Хоселито, восторженный и красноречивый учитель начальной школы, руководил районным комитетом, внося в политическую борьбу весь пыл Маккавеев. Это был юноша еврейского происхождения, смуглый и некрасивый, с лицом, изрытым оспой, что придавало ему некоторое сходство с Дантоном. Насиональ всегда слушал его речи раскрыв рот.

Когда дон Хосе — доверенный Гальярдо и другие друзья маэстро в шутку начинали оспаривать доктрины Насионаля, выдвигая самые нелепые возражения, бедняга Насиональ становился в тупик и говорил, почесывая затылок:

— Все вы, сеньоры, ученые, а я даже читать не умею. Вот потому-то все мы, простые люди, дураки. Зато если бы здесь был дон Хоселито! Клянусь жизнью и духом святым! Если бы вы только слышали, как он говорит! Настоящий ангел...

И, чтобы укрепить свою веру, несколько поколебленную яростным наступлением шутников, он отправлялся на следующий день к дону Хоселито. Потомок гонимого народа, казалось, получал горькое наслаждение, показывая Насионалю свой, как он выражался, музей ужасов. Молодой еврей, вернувшись на родину своих предков, создал в одном из школьных классов коллекцию предметов эпохи инквизиции, собирая их с мстительной тщательностью узника, составляющего из отдельных костей скелет своего тюремщика. В шкафу выстроились переплетенные в пергамент книги с отчетами об аутодафе и протоколы допросов под пыткой.

На стене висел белый флаг с грозным зеленым крестом. По углам были свалены орудия пытки, страшные крючья, служившие для того, чтобы дробить, вытягивать и рвать на части человеческие кости и тело. Дон Хоселито отыскивал все эти орудия в лавках старьевщиков и немедленно определял их былую принадлежность к святой инквизиции.

Простая, добрая душа Насионаля возмущалась при виде ржавого железа и зеленых крестов.

— Подумай, друг! А еще находятся такие, что говорят...

Клянусь жизнью и духом святым!.. Хотел бы я, чтобы они посмотрели на это.

С жаром новообращенного он высказывал свои взгляды при каждом случае, не обращая внимания на насмешки товарищей.

Но и тут он был добродушен и не проявлял никакой запальчивости. Для него люди, равнодушные к судьбам страны и не входящие в ряды партии, были «бедными жертвами народного невежества». Спасение заключалось в том, чтобы научить народ грамоте. Сам он скромно отказывался от духовного возрождения, считая себя слишком тупым для того, чтобы учиться, но ответственность за свое невежество возлагал на весь мир.

Часто, когда во время летних выступлений квадрилья переезжала из одной провинции в другую, Гальярдо шел в вагон второго класса, в котором обычно ездили «ребята». На какой-нибудь станции к ним, случалось, подсаживался сельский священник или монах.

Бандерильеро начинали подталкивать друг друга локтем и подмигивать, глядя на Насионаля, который перед лицом врага становился, казалось, еще важнее и торжественнее. Пикадоры Потахе и Трагабучес, грубые, задиристые парни, любители драк и перебранок, испытывавшие смутную неприязнь к поповским сутанам, вполголоса подзуживали его:

— Теперь он твой!.. Заходи справа... Воткни ему в затылок словечко похлеще.

Маэстро, обведя всех властным взглядом, пристально смотрел на Насионаля, и тот покорно молчал: с главой квадрильи не спорят. Однако в простой душе Насионаля горячее желание проповедовать свои взгляды было сильнее чувства подчинения старшему, и достаточно оказывалось какого-нибудь незначительного слова, чтобы он тут же вступал в спор со спутниками, пытаясь убедить их в истине. А истиной для него были путаные и беспорядочные обрывки речей дона Хоселито.

Тореро переглядывались, пораженные ученостью своего собрата и гордясь тем, что один из них мог спорить с такими важными людьми и даже ставить их в тупик,— это, впрочем, было нетрудно, так как духовные лица обычно не отличаются образованностью.

Священники, сбитые с толку горячими тирадами Насионаля, прибегали наконец к последнему доводу: неужели находятся люди, которые, постоянно рискуя жизнью, не думают о боге и верят подобным вещам? Как же должны молиться за них их жены и матери!..

Тореро, сразу став серьезными, с благоговейной почтительностью вспоминали о ладанках и образках, пришитых женскими руками к их боевому наряду перед отъездом из Севильи. А матадор, в котором просыпались все его суеверия, сердился на Насионаля, словно видел в его безбожии угрозу для собственной жизни:

— Замолчи и не повторяй эти глупости! Простите его. Он хороший человек, но ему забили голову разными бреднями. Молчи, не возражай! Проклятие! Я тебе заткну рот...

И Гальярдо, стремясь успокоить этих сеньоров, от которых, как казалось ему, все-таки зависело будущее, осыпал Насионаля проклятиями и угрозами.

Насиональ замыкался в презрительном молчании. Невежество и суеверие: а все от недостатка образования. И, верный своим убеждениям, он с простодушием неискушенного человека, знакомого только с двумя-тремя идеями, возобновлял через некоторое время прерванный спор, не обращая внимания на гнев матадора.

Насиональ не расставался со своим безбожием даже на арене, куда остальные бандерильеро и пикадоры выходили, совершив молитву, с твердой верой, что зашитые в платье священные амулеты защитят их от опасности.

Насиональ подходил к огромному, тяжелому, черному как смоль быку, согнувшему могучую шею, и, раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, издеваясь, кричал ему:

— Пойди-ка сюда, святой отец!

«Святой отец» яростно бросался вперед, а Насиональ изо всей силы вонзал ему в загривок бандерильи и громко восклицал, как бы торжествуя победу:

— За всех попов!

В конце концов Гальярдо сам начинал смеяться над выходками Насионаля.

— Не делай из меня посмешище,— говорил он.— Скоро наша квадрилья прославится как сборище еретиков. Сам понимаешь, это не всем понравится. Тореро должен заниматься только боем быков.

Однако он очень любил своего бандерильеро и всегда помнил о его преданности, часто доходившей до самопожертвования. Насионаля нимало не трогало, если публика освистывала его. При встрече с опасным быком он кое-как всаживал бандерильи, лишь бы поскорее кончить дело. Слава ему была не нужна, он работал ради заработка. Но когда Гальярдо со шпагой в руке направлялся к «трудному» быку, бандерильеро всегда держался рядом, чтобы вовремя прийти на помощь другу и тяжелым плащом или могучей рукой укротить свирепое животное. Дважды случалось матадору упасть на арене перед самыми рогами, и всякий раз Насиопаль бросался на быка, позабыв о детях, о жене, о харчевне, обо всем на свете, готовый умереть, но спасти маэстро.

В доме Гальярдо его всегда принимали как члена семьи.

Сеньора Ангустиас любила его, чувствуя в нем родственную, простую душу.

— Садись рядом со мной, Себастьян. Ты правда ничего не хочешь?.. Расскажи, как идут дела в таверне? Тереса и детишки здоровы?

Насиональ перечислял все, что было продано за последние дни; столько-то стаканов в розлив, столько-то местного вина доставлено покупателям на дом. Старушка внимательно слушала; уж она-то натерпелась нужды и знала цену деньгам, заработанным по сентимо.

Себастьян рассказывал о своих планах. Если бы открыть в харчевне торговлю табаком, дело' пошло бы на славу. Матадор мог бы добиться для него разрешения, пользуясь своими связями, но по некоторым соображениям Насиональ не может согласиться на это.

— Видите ли, сенья Ангустиас, табачная монополия — это дело государственное, а у меня есть свои взгляды; я федералист, состою в партии и даже член комитета. Что скажут мои товарищи?

Старушка возмущалась его щепетильностью. Единственная его обязанность — зарабатывать для семьи как можно больше.

Бедная ТересаI Да еще столько ребятишек!..

— Не будь дураком, Себастьян! Выбрось ты всю эту дребедень из головы. И не спорь со мной. Не говори глупости, как всегда. Вот послушай, завтра я пойду к обедне в церковь Макарены...

Но Гальярдо и дона Хосе, куривших на другом конце стола за рюмкой коньяка, забавляли рассуждения Насионаля, и, чтобы подразнить его, они начинали ругать дона Хоселито: обманщик, он только и делает, что сбивает с толку таких простаков, как Насиональ.

Бандерильеро кротко сносил насмешки матадора и его доверенного. Сомневаться в доне Хоселито!.. Такая нелепость не могла даже задеть его. Все равно как если бы кто-нибудь сказал, что другой его кумир, Гальярдо, не умеет убивать быков.

Но когда к насмешникам присоединялся шорпик, внушавший Насионалю непобедимое отвращение, он выходил из себя. Как смеет спорить с ним этот человечек, сидящий на шее у его маэстро?.. И, потеряв всякую выдержку, не обращая внимания на мать матадора, на его жену и на Энкарнасьон, которая, подражая мужу, поджимала губы и презрительно смотрела на бандерильеро, он очертя голову бросался в спор и начинал излагать свои взгляды с таким же пылом, как во время дискуссий в комитете. За неимением лучших аргументов, он обрушивался на верования этих шутников.

— Библия?.. Чепуха! Сотворение мира в шесть дней? Чепуха! Сказки про Адама и Еву?.. Тоже чепуха! Все враки и суеверие.

И слово «чепуха», которое он применял ко всему, что считал лживым или глупым (чтобы не употреблять другое, менее пристойное слово), приобретало в его устах оттенок крайнего презрения.

«Сказки про Адама и Еву» служили ему поводом для неиссякаемых сарказмов. Он немало поразмыслил над этим во время долгих ночных часов, переезжая с квадрильей из города в город, и пришел к несокрушимому выводу, целиком являвшемуся плодом его рассуждений. Каким образом, интересно знать, могли все люди произойти от одной-единственной пары?

— Я вот, например, зовусь Себастьян Венегас, так? А ты, Хуанильо, зовешься Гальярдо; и у вас, дон Хосе, есть своя фамилия, и у каждого есть своя, а одинаковые фамилии только у родственников. А если бы все мы были потомки Адама, и фамилия Адама была бы, скажем, Перес, то и всех нас называли бы Перес. Ясно?.. Ну, а раз у каждого из нас своя фамилия, значит, было много Адамов, и все, что рассказывают попы, все это... чепуха! Суеверие и отсталость! Нам не хватает образования, вот нас и обманывают... Сдается, я все хорошо объяснил.

Гальярдо хохотал во все горло и приветствовал бандерильеро, подражая реву быка. Дон Хосе поздравлял Насионаля, с андалузской торжественностью пожимая ему руку.

— Дай руку! Сегодня ты великолепен. Настоящий Кастелар!

Сеньора Ангустиас, как набожная старушка, чувствующая приближение смерти, возмущалась тем, что такие речи произносятся в ее доме:

— Молчи, Себастьян. Закрой свои дьявольские уста, или я тебя выгоню. Не смей говорить здесь такие слова, висельник проклятый... Если бы я тебя не знала!.. Я-то ведь знаю, какой ты хороший человек!..

В конце концов она прощала бандерильеро, подумав о том, как он любит ее Хуана, как выручал его в минуты опасности.

Кроме того, и она и Кармен могли быть спокойны, если в квадрилью входил такой серьезный, добропорядочный человек. Разве сравнишь его с другими «ребятами» или даже с самим матадором, который, оставшись один, не прочь развлечься и покрасоваться перед женщинами.

Враг священнослужителей и Адама и Евы свято хранил тайну своего маэстро, но именно поэтому становился мрачным и не общительным, когда видел его у семейного очага рядом с матерью и сеньорой Кармен. Если бы эти женщины знали все, что знал он!

Несмотря на почтительность, с какой бандерильеро должен относиться к своему матадору, Насиональ однажды решился поговорить с Гальярдо начистоту, ссылаясь на свой возраст и старую дружбу.

— Смотри, Хуанильо, в Севилье уже все известно. Тут ни о чем другом не говорят, а если слух дойдет до семьи, начнется такая перепалка, что небу жарко станет... Представляешь себе, как запричитает сеньора Ангустиас, как разгорячится бедная Кармен... Вспомни только, что было из-за той певички; а эта тварь понапористей, да и опасней.

Гальярдо сделал вид, будто не понимает. Он был несколько уязвлен, но вместе с тем и доволен тем, что всему городу известна тайна его любви.

— Какая тварь? О каких перепалках ты толкуешь?

— Да кто же, как не донья Соль! Эта сеньора, о которой столько говорят. Племянница маркиза де Мораймы, богача скотовода.

Гальярдо молча улыбался, польщенный точностью сведений Насионаля, а тот продолжал тоном проповедника, обличающего суетность мира:

— Женатый человек должен прежде всего оберегать покой своего дома. Женщины?.. Чепуха! Все они одинаковы: у всех у них все находится в том же месте, и только дурак может портить себе жизнь, прыгая от одной к другой. За двадцать четыре года, что я женат на Тересе, я не изменял ей даже в мыслях, а ведь я тореро и был недурен собой, и не одна девчонка делала мне глазки.

В конце концов Гальярдо стал потешаться над бандерильеро.

Говорит — все равно что отец настоятель. А ведь он хотел бы съесть живьем всех монахов!..

— Не будь дураком, Насиональ. Каждый живет по-своему.

А если бабы сами бегут к тебе, не гнать же их. Живешь один только раз!.. Когда-нибудь вынесут меня с арены ногами вперед...

А потом ты не знаешь, что такое настоящая сеньора. Если бы ты видел эту женщину!..

И, заметив, что Насиональ опечален и возмущен, он простодушно добавил:

— Я очень люблю Кармен, понимаешь? Я люблю ее так же, как раньше. Но и ту я тоже люблю. Это совсем другое... не знаю, как объяснить тебе. Другое, и все тут.

Больше ничего не добился бандерильеро в разговоре с Гальярдо.

Месяца два назад, когда вместе с осенью пришел конец сезона, в церкви святого Лаврентия у матадора произошла одна встреча.

Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои — все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполнялся водой на каждой станции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дням в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на станцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волнующие переживания без всякой для них опасности.

Когда он, совершенно разбитый, приезжал в праздничный город, разукрашенный флагами и арками, нужно было еще пройти через муки восторженной встречи. Приверженцы Гальярдо ожидали его на вокзале и провожали до самого отеля. Все эти отлично выспавшиеся, довольные жизнью люди трясли его руку и требовали, чтобы он был оживленным и разговорчивым, словно самая встреча с ними должна была доставить ему высочайшее наслаждение.

Очень часто в городе давали не одну корриду, и Гальярдо случалось выступать три или четыре вечера подряд. Ночами измученный усталостью матадор, чувствуя, что ему не уснуть после пережитых волнений, выходил на улицу и, махнув рукой на условности, в одной рубашке садился у дверей отеля подышать свежим воздухом. «Ребята» из квадрильи, остановившиеся в той же гостинице, присоединялись к маэстро, словно товарищи по заключению. Иногда кто-нибудь посмелее просил разрешения прогуляться по освещенным улицам или ярмарочной площади.

— Завтра миурские быки,— отвечал матадор.— Знаю я эти прогулки. Вернешься под утро, хватив лишнего, а не то подвернется какая-нибудь девчонка, вот силы и потеряешь. Нет, незачем тебе ходить. Нагуляешься, когда кончим.

И после окончания работы, если до следующей корриды в другом городе оставалось несколько свободных дней, начинались веселые кутежи, с вином и женщинами, вдали от семьи, в обществе любителей, которые только так и представляли себе жизнь своих кумиров.

Дни коррид в различных городах, связанные с праздниками, назначались так беспорядочно, что Гальярдо приходилось совершать самые нелепые переезды. Он уезжал из какого-нибудь города, чтобы работать на другом конце Испании, а через несколько дней возвращался обратно и выступал в соседнем местечке. Почти псе летние месяцы он проводил в поездах, колеся по железным дорогам Полуострова, днем убивая быков на арене, а ночами подремывая в вагоне.

— Если бы вытянуть в одну линию все, что я наездил за лето,— говорил Гальярдо,— наверняка можно было бы добраться до Северного полюса.

В начале сезона он с радостью пускался в путь, думая о публике, которая целый год с нетерпением ждала его приезда, о неожиданных знакомствах: о приключениях, которые сулило ему женское любопытство; об отелях с изысканной кухней, о жизни, полной забот и волнений, так непохожей на мирное существование в Севилье или на дни сельского уединения в Ринконаде.

Но через несколько недель этой головокружительной жизни Гальярдо, получавший пять тысяч песет за каждое выступление, начинал жаловаться, словно заброшенный далеко от семьи ребенок:

— Как прохладно сейчас в моем доме в Севилье, бедняжка Кармен содержит его в такой чистоте! А мамина стряпня! Как все вкусно!..

Он забывал о Севилье только в свободные вечера, когда знал, что на следующий день его не ждет коррида. Вся квадрилья, окруженная любителями, которые хотели, чтобы тореро увезли об их городе самые приятные воспоминания, отправлялась в какой-нибудь кафешантан, где маэстро принадлежало все: и женщины и андалузские песни.

Возвращаясь домой на зимний отдых, Гальярдо испытывал удовлетворение повелителя, отказавшегося от почестей ради обычной жизни.

Он вставал очень поздно, чувствуя себя свободным от расписания поездов, не испытывая никакого волнения при мысли о бое быков. Ничего не нужно делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Все его путешествия ограничивались улицей Сьерпес и  площадью Сан-Фернандо. Семья, казалось, преображалась с его приездом, все становились веселее и здоровее, когда были уверены, что несколько месяцев он проведет дома.

Днем, сдвинув на затылок фетровую шляпу, помахивая тростью с золотым набалдашником, сияя бриллиантами на всех пальцах, Гальярдо выходил на прогулку. В прихожей его всегда ожидало несколько человек, жавшихся у входной решетки, через которую был виден патио, сияющий чистотой и свежестью. Все это были люди с загорелыми, обветренными лицами, в грязных, пропитанных потом блузах и больших шляпах с засаленными полями. Одни из них, бродившие в поисках работы батраки, считали естественным, проходя через Севилью, обратиться за помощью к знаменитому матадору, которого они называли дон Хуан.

Другие жили в городе, они говорили тореро «ты» и называли его Хуанильо.

Гальярдо, перевидавший на своем веку множество людей, помнил всех в лицо благодаря острой зрительной памяти и не обижался на фамильярность. Все это были товарищи по школе или по годам бродяжничества.

— Ну как, плохи дела, а?.. Времена для всех тяжелые.

И раньше, чем его приветливость могла породить у старых друзей стремление к большей близости, он обращался к Гарабато, который, стоя у входа, придерживал рукой решетку:

— Скажи сеньоре, чтобы дала тебе по нескольку песет для каждого.

И, насвистывая песенку, он выходил на улицу, довольный своим великодушием и радостями жизни.

У дверей ближней таверны толпились слуги и завсегдатаи, улыбаясь и тараща глаза, словно никогда раньше его не видели.

— Привет, кабальеро!.. Спасибо за угощение —не пью.

И, отделавшись от поклонника, вышедшего к нему навстречу со стаканом в руке, он отправлялся дальше, но в следующем квартале его останавливали какие-нибудь приятельницы сеньоры Ангустиас с просьбой, чтобы он крестил у одной из них внука.

Ее бедная дочь вот-вот родит, а зять, завзятый «гальярдист», не раз вступавший в драку после корриды, чтобы защитить честь своего кумира, не смеет обратиться к нему.

— Но черт возьми, у меня же не приют! И так уж моих крестников хватит на целый сиротский дом.

Чтобы отделаться, он советовал им заглянуть к маме. Как она скажет, так и будет! И шел дальше, не задерживаясь уже, до самой улицы Сьерпес, приветствуя одних, а другим разрешая высокую честь шагать рядом с собой на глазах у восхищенных прохожих.

Потом он заглядывал в клуб Сорока пяти, чтобы повидаться со своим доверенным; это был аристократический клуб с ограниченным числом членов, как указывало его название, где толковали исключительно о быках и о лошадях. В него входили богатые любители и помещики-скотоводы, среди которых первое место занимал почитаемый всеми как оракул маркиз Морайма.

В один из летних вечеров, когда Гальярдо возвращался с улицы Сьерпес домой, ему пришло на ум зайти в церковь святого Лаврентия. Вся площадь перед церковью была запружена роскошными экипажами. Лучшее общество Севильи молилось в этот вечер перед чудотворной статуей Иисуса Христа, великого владыки. Из карет выходили одетые в черное сеньоры в нарядных мантильях; мужчины, привлеченные женским обществом, тоже стремились в церковь.

Гальярдо вошел вслед за другими. Тореро не должен упускать случая побывать среди высокопоставленных особ. Сын сеньоры Ангустиас испытывал гордость победителя, когда его приветствовали богатые сеньоры, а элегантные дамы, указывая на него глазами, шептали его имя.

Кроме того, он верил в великого владыку. Он без особого гнева терпел все рассуждения Насионаля о «боге и природе», потому что бог был для него чем-то неведомым и непонятным, неким высшим существом, о котором можно болтать что угодно, поскольку знаешь его только понаслышке. Но пресвятую божью матерь, дарующую надежду, или Иисуса — великого владыку он видел и знал с первых своих дней, и при нем их лучше было не трогать.

С чувствительностью здорового молодого парня Гальярдо умилялся театральными муками Христа, согбенного под крестной пошей. Его орошенное потом, мертвенно-бледное, страдальческое лицо напоминало матадору лица товарищей, распростертых на койках циркового лазарета. Нет, с великим владыкой надо быть в ладу. Он горячо молился перед статуей, и огни свечей красным отблеском отражались в его африканских глазах.

Какое-то движение среди женщин, стоявших позади него на коленях, отвлекло тореро от мольбы о вмешательстве высших сил в его полную опасностей жизнь.

Среди молящихся, привлекая к себе общее внимание, проходила какая-то сеньора, высокая стройная женщина необычайной красоты, в светлом платье и широкополой шляпе с перьями, из под которой выбивались пышные, сверкающие, как золото, волосы.

Гальярдо узнал ее. Это была донья Соль, племянница маркиза Мораймы, Посланница, как ее называли в Севилье. Она прошла среди женщин, не обращая внимания на общее любопытство принимая обращенные к ней взгляды и шепот как обычные щь чести, воздаваемые ей при каждом появлении.

Изысканный туалет и огромная шляпа дамы резко выделялись на фоне темных мантилий. Она преклонила колена и опустила голову, словно погрузившись на несколько минут в молитву, а потом спокойно обвела церковь светлыми зеленовато-синими глазами, в которых сверкали золотые искорки. Можно было подумать, что она находится в театре и оглядывает публику, разыскивая знакомых. Она слегка улыбалась при виде какой-нибудь приятельницы и, продолжая свой обзор, встретилась наконец глазами с впившимся в нее взглядом Гальярдо.

Матадор не был скромен. Он привык выступать на арене перед тысячами зрителей и простодушно полагал, что где бы он ни находился, все взоры устремлялись только на него. Многие женщины в часы признаний рассказывали ему, какое волнение, любопытство и желание испытывали они, увидев его впервые на арене.

Встретившись глазами с тореро, донья Соль не опустила глаз; напротив, она пристально посмотрела на него с равнодушием знатной дамы, и матадор, почтительный к богачам, невольно отвел свой взгляд.

«Какая женщина! — подумал Гальярдо и с тщеславием, свойственным кумиру толпы, добавил: — А что, если она будет моей?..»

Выйдя из церкви, он почувствовал, что не может уйти, что должен еще раз ее увидеть. Он остановился недалеко от входа.

Сердце его замирало в предчувствии чего-то необычного, как бывало на арене в дни удачи. Это было то таинственное сердцебиение, которое заставляло его, не слушая протестов публики, очертя голову бросаться вперед и всегда с блестящим результатом наносить самые опасные удары.

Выйдя из храма, донья Соль взглянула па него без удивления, словно знала, что он будет ждать ее у дверей. Вместе с двумя подругами она села в открытую коляску и, когда лошади тронулись, снова повернула голову и с легкой усмешкой взглянула на матадора.

Весь вечер Гальярдо был задумчив. Он вспоминал свои прошлые увлечения, всеобщее любопытство и восхищение, вызываемое его славой, победы, которые раньше наполняли его гордостью, а теперь казались просто жалкими. Такая женщина, как эта, знатная сеньора, повидавшая весь свет и живущая в Севилье, как свергнутая королева,—.вот была бы победа! К восхищению ее красотой в его душе примешивалось преклонение бывшего оборванца перед богатством, обычное в стране, где знатность и деньги имеют такое огромное значение. Если бы ему удалось привлечь внимание этой женщины! Какое это было бы торжество!..

Его импресарио, друг маркиза де Мораймы, вхожий в лучшие дома Севильи, не раз говорил ему о донье Соль.

Пробыв в отсутствии несколько лет, она недавно вернулась в Севилью и вызвала восторги всей молодежи. После долгой жизни на чужбине она жадно тянулась к родной почве, восхищалась народными обычаями, находила все очень интересным, очень... «художественным». Отправляясь на бой быков, она надевала старинный костюм махи, подражая в своей внешности и манерах изящным дамам, изображенным Гойей. Многие видели, как эта статная женщина, прекрасная спортсменка и наездница, скакала на коне по окрестностям Севильи, одетая в черную амазонку и мужской жилет с красным галстуком, в белой фетровой шляпе на пышных золотых волосах. Иногда с гаррочей поперек седла, она в сопровождении друзей, переодетых пикадорами, отправлялась па пастбища и наслаждалась опасной и смелой игрой, преследуя и валя па землю быков.

Донья Соль была уже зрелой женщиной. Гальярдо смутно вспоминал, что видел ее в детстве во время прогулок по аллее Делисиас. Она сидела в коляске рядом с матерью, вся в белых кружевах, похожая па нарядную куклу с витрины магазина, а он, жалкий оборванец, сновал между колесами экипажей, подбирая окурки. Они, наверное, ровесники; должно быть, ей около тридцати. Но как она прекрасна! Как отличается от всех других женщин!.. Она представлялась ему экзотическим существом, райской птицей, случайно оказавшейся в курятнике вместе с жирными, откормленными наседками.

Дон Хосе знал ее историю... Отчаянная голова эта донья Соль! Имя героини романтической драмы вполне подходило к ее своеобразному характеру и независимому нраву.

Когда умерла ее мать, она оказалась владелицей крупного состояния. В Мадриде она вышла замуж за человека, который был старше ее, но мог обещать женщине, стремящейся к блестящей и полной перемен жизни, заманчивую возможность путешествовать по всему свету. Он был дипломатом и представлял Испанию в столицах важнейших государств мира.

— Ну и повеселилась эта девочка, Хуан! — говаривал дон Хосе.— Сколько голов она вскружила за десять лет во всех концах Европы! Настоящий учебник географии с тайными пометками на каждой странице. Да, она, наверное, может поставить крестик возле всех крупных городов на карте. А бедняга посол!.. Он и умер, должно быть, от огорчения, что ему больше нельзя было нигде показаться. Она высоко летала, эта девчонка! Приезжает достойный сеньор нашим послом в какую-нибудь столицу, и не проходит и года, как королева или императрица этой страны требует, чтобы поскорее убрали испанского посла вместе с его опасной супругой. Газеты называли ее «неотразимая испанка». Сколько коронованных голов она вскружила! Королевы страшились ее приезда, словно угрозы холеры. В конце концов у бедного посла не осталось другого места для применения своих талантов, кроме американских республик, но так как он был человеком твердых принципов и приверженцем монархии, то он предпочел умереть...

И ты думаешь, ей нужны были только важные особы, которые ели и пили в королевских дворцах? Если только все, что о ней рассказывают, правда!.. Эта женщина не знает середины: или все, или ничего. То она заносится под облака, то опускается чуть ли не под землю. Мне говорили, будто в России она увлеклась одним из тех длинноволосых, что бросают бомбы, каким-то смазливым мальчишкой, который не обращал на нее никакого внимания, потому что она мешала его работе. А она все бегала и бегала за ним, пока его не повесили. Говорят еще, в Париже у нее была связь с художником, и даже утверждают, будто она, совсем голая, позировала ему для портрета, а чтобы ее не узнали, закрыла лицо рукой, и потом с этой картины будто бы сделали этикетки для спичечных коробков. Но это, наверное, враки: преувеличивают. А вот что похоже на правду, это то, что она была в большой дружбе с одним немцем, с музыкантом, который пишет оперы. Если бы ты слышал, как она играет на рояле!.. А как поет!..

Не хуже тех певиц, что приезжают на пасху в театр Сан-Фернандо. И не думай, что она умеет петь только по-итальянски: она болтает на всех языках — по-французски, по-немецки, по-английски. Ее дядя, маркиз Морайма, между нами говоря, человек не очень ученый, говорил в клубе Сорока пяти, что не удивится, если она заговорит по-латыни... Вот женщина, а, Хуанильо? Вот интересная бабенка!

Дон Хосе говорил о донье Соль с восторгом; он считал замечательными и необыкновенными все ее похождения, как действительные, так и вымышленные. Ее знатность и богатство ослепляли его не меньше, чем Гальярдо. Они беседовали о ней с одобрительной улыбкой, хотя те же поступки, совершенные другой женщиной, вызвали бы у них поток не слишком почтительных замечаний и сравнение с рыжей хищницей — героиней многих басен.

— В Севилье,— продолжал дон Хосе,— она ведет себя примерно. Вот почему я думаю, что все эти разговоры о ее жизни за  границей — выдумки. Клевета каких-нибудь юнцов, для которых виноград оказался зелен.

И, удивляясь смелости этой женщины, которая подчас бывала отважна и решительна, как мужчина, он, смеясь, повторял слухи, ходившие по клубам улицы Сьерпес.

Когда Посланница поселилась в Севилье, вся молодежь города превратилась в ее свиту.

— Представляешь себе, Хуанильо. Элегантная женщина, каких здесь и не видывали, туалеты выписывает из Парижа, а духи из Лондона, да к тому же еще дружит с королями... Как сказали бы у нас, отмечена клеймом лучших скотоводов Европы... Все эти мальчишки ходят за ней по пятам, а она позволяет им некоторые вольности, потому что хочет, чтобы к ней относились как к мужчине. Ну, кое-кто, приняв ее фамильярность за нечто другое, вышел из повиновения и, не найдя слов, дал волю рукам... Вот и заработал пощечину, а то и похуже... Это опасная женщина. Говорят, она отлично владеет холодным оружием, боксирует, как английский матрос, знает приемы японской борьбы, которая называется джиу-джитсу. Одним словом, стоит лишь какому-нибудь христианину дотронуться до нее, как она, даже не очень рассердясь, хватает его своими прекрасными ручками и превращает в тряпку. Теперь ее осаждают меньше, но у нее появились враги, которые повсюду злословят о ней; одни хвалятся тем, чего не было, другие отрицают даже то, что она хороша собой.

По словам доверенного, донья Соль была в восторге от Севильи. После долгого пребывания в сырых и холодных странах она не налюбуется ярко-синим небом, золотыми лучами зимнего солнца и превозносит прелести жизни в такой «живописной» стране.

— Она восхищается простотой наших нравов, как те англичанки, что приезжают сюда на святой неделе. Можно подумать, будто она не родилась в Севилье, а видит ее в первый раз! Теперь она собирается летом жить за границей, а зимой — здесь. Ей надоели дворцы и придворный этикет. Видел бы ты, с какими людьми она водит знакомство!.. Она добилась, чтобы ее приняли в самое нищее братство — братство Христа, пресвятого младенца, в Трианском предместье, и истратила кучу денег на мансанилью для братьев. Иногда, по вечерам, она собирает полный дом гитаристов и танцовщиц,— зовет всех севильских девчонок, которые умеют петь и плясать. С ними приходят их маэстро, семьи и даже дальние родственники. Всех угощают маслинами, колбасами и вином, а потом донья Соль садится в кресло, как королева, и целыми часами требует один танец за другим, но только чтобы все были наши, местные. Она говорит, что получает при этом не меньше удовольствия, чем какой-нибудь король, заставляющий исполнять для себя одного лучшие оперы. Лакеи, которых она привезла с собой, важные и невозмутимые словно лорды, разносят на больших подносах бокалы с вином, а танцовщицы, развеселившись, дергают их за бакенбарды или бросают им в лицо косточки от маслин. Вполне пристойные развлечения!.. По утрам к донье Соль приходит Лечусо, старый цыган, который учит ее играть на гитаре. Лучшего учителя не придумаешь! Она всегда поджидает его с гитарой на коленях и с апельсином в руке. Сколько апельсинов съела эта женщина после своего приезда! И как они ей только не надоели!..

Так говорил дон Хосе, рассказывая своему матадору о причудах доньи Соль.

Через несколько дней после встречи в церкви святого Лаврептия к Гальярдо, сидевшему в кафе на улице Сьерпес, с таинственным видом подошел дон Хосе.

— Ну, мальчик, ты действительно родился под счастливой звездой. Знаешь, кто о тебе спрашивал?

И, нагнувшись, он шепнул тореро на ухо:

— Донья Соль!

Она расспрашивала дона Хосе о матадоре и высказала желание, чтобы оп представил ей Гальярдо: «Такой своеобразный, чисто испанский тип!»

— Сеньора говорит, что несколько раз видела тебя на арене в Мадриде и еще где-то. Она аплодировала тебе. И считает тебя храбрецом... Подумай только, что будет, если она заинтересуется тобой! Какая честь! Гляди, станешь еще зятем или кумом всех королей европейской колоды.

Гальярдо, скромно улыбаясь, опустил глаза, но в то же время принял гордую осанку, словно не видел ничего необычайного и несбыточного в предположении своего доверенного.

— Не создавай себе никаких иллюзий, Хуапильо,— продолжал дон Хосе.— Донья Соль хочет посмотреть на тореро из тех же побуждений, из каких берет уроки у старого Лечусо. Местный колорит — ничего больше. «Привезите его послезавтра в Табладу»,— попросила она. Знаешь, что это значит? Охота на быков в скотоводстве Мораймы; фиеста, которую маркиз устраивает для развлечения своей племянницы. Поедем. Я тоже приглашен.

Через два дня матадор и его доверенный выехали вечером из предместья Ферия, провожаемые любопытными взглядами стоявших у дверей и толпившихся на тротуарах зрителей.

— Едут в Табладу,— говорили кругом,— там сегодня охота на быков.

Доверенный ехал верхом на поджарой белой лошади. На нем была грубая куртка, суконные брюки с желтыми гетрами, а поверх них крепкие кожаные штаны. Матадор выбрал для фиесты своеобразный старинный наряд, который носили тореро до тех пор, пока современные нравы не заставили их надеть такую же одежду, как у остальных смертных. На голове матадора красовалась бархатная шляпа с загнутыми полями, стянутая ремнем у подбородка. Ворот рубашки без галстука застегивался бриллиантовыми запонками, два других, более крупных бриллианта сверкали на гофрированной манишке. Куртка и жилет из бархата винного цвета были отделаны черными шнурами и бахромой; пояс красный шелковый; темные рейтузы, плотно облегавшие стройные, мускулистые ноги тореро, закреплялись под коленями черными шнурами. Гетры янтарного цвета заканчивались раструбом из кожаной бахромы; того же цвета башмаки, наполовину скрытые в широких арабских стременах, были украшены большими серебряными шпорами. Яркий, отделанный бахромой плащ, переброшенный через луку, свешивался по обе стороны седла, а поверх него лежала расшитая черным серая куртка на красной подкладке.

Каждый всадник держал на плече похожую на копье гаррочу из крепкого дорогого дерева, с надетым из предосторожности на острие тряпичным мячом. Появление Гальярдо в предместье вызвало овацию. Оле, храбрые молодцы! Женщины приветственно махали руками.

— С богом, красавчик! Желаем повеселиться, сеньор Хуан!

Всадники пришпорили лошадей, чтобы обогнать бегущих рядом мальчишек, и вымощенные голубым булыжником узкие переулки, стиснутые белыми стенами домов, огласились ритмичным цоканьем копыт.

Вскоре они оказались на тихой улице, среди красивых домов с толстыми решетками и большими балконами. Здесь жила донья Соль. У дверей ее дома дон Хосе и Гальярдо увидели других копейщиков, сидевших верхом на лошадях, с пикой в руке. Все это были молодые сеньоры, родственники или друзья доньи Соль; они любезно и непринужденно приветствовали тореро, очевидно радуясь тому, что он примет участие в их развлечениях.

Из дома появился маркиз Морайма и тотчас вскочил в седло.

— Девочка сейчас выйдет. Женщины, уж известно... всегда долго собираются.

Маркиз каждое слово произносил важно и многозначительно, как прорицание. Это был высокий костистый старик с пышными седыми бакенбардами и детским выражением глаз и рта. Вежливый и немногословный, любезный в обращении, скупой на улыбки, маркиз де Морайма был образцом сеньора старых времен.

Носил он почти всегда костюм для верховой езды и не любил городскую жизнь; в Севилье он оставался, лишь подчиняясь требованиям семьи, а сам стремился в свои поместья, к пастухам и скотоводам, с которыми обращался как с лучшими друзьями. Писать он за ненадобностью почти разучился, но едва речь заходила о хорошем скоте, о выведении породы быков или лошадей, о сельскохозяйственных работах, как глаза его загорались и он говорил с уверенностью настоящего знатока.

Внезапно солнце затуманилось. Золотая пелена, затянувшая белые стены домов, померкла. Многие взглянули вверх. По синей глади неба, с двух сторон ограниченной ребрами крыш, ползла большая черная туча.

— Пустое,— важно изрек маркиз.— Когда я вышел из дому, я заметил, в каком направлении ветер нес клочок бумаги. Дождя не будет.

Все немедленно согласились. Конечно, дождя не может быть, раз это утверждает маркиз Морайма. Он предсказывал погоду, как старый пастух, и никогда не ошибался.

Тут маркиз увидел Гальярдо.

— Тебе предстоят в будущем сезоне великолепные корриды.

Какие быки! Поглядим, дашь ли ты им возможность умереть, как добрым христианам. Ты знаешь, что в этом году я не всем был доволен. Бедняжки заслужили лучшего!

Наконец появилась донья Соль, придерживая одной рукой шлейф черной амазонки, из-под которой выглядывали голенища высоких сапожек из серой кожи. На ней была мужская рубашка с красным галстуком, куртка и жилет фиолетового бархата. Из-под изящно сдвинутой набок широкополой бархатной шляпы выбивались золотые кудри.

Она вскочила в седло с ловкостью, неожиданной для женщины, и взяла гаррочу из рук слуги. Здороваясь с друзьями и извиняясь за опоздание, она все время искала глазами Гальярдо. Доверенный тронул шпорой коня, желая подъехать поближе и представить ей матадора, но донья Соль, не дожидаясь, направилась к ним сама.

Гальярдо почувствовал волнение, увидев ее так близко. Какая женщина! О чем он будет говорить с ней?..

Увидев, что она протянула ему руку, тонкую благоухающую руку, он, торопясь и смущаясь, сжал ее своей ручищей, одним ударом валившей наземь быков. Однако бело-розовая лапка не дрогнула под этим непроизвольно грубым пожатием, которое у любой другой женщины вызвало бы крик боли; ответив сильным пожатием, она легко освободилась из тисков.

— Спасибо, что пришли. Рада познакомиться с вами.

И ослепленный Гальярдо, понимая, что необходимо что-нибудь ответить, заикаясь пробормотал, будто приветствовал какого-нибудь любителя:

— Благодарю. Как поживает семья?

Звон копыт о камни мостовой заглушил сдержанный смех доньи Соль. Она пустила коня в галоп, и все всадники двинулись за ней, словно почетный эскорт. Пристыженный, еще не очнувшийся от изумления, Гальярдо скакал позади всех, смутно догадываясь, что сказал какую-то глупость.

Покинув пределы Севильи, кавалькада поскакала вдоль реки; золотая башня осталась позади; они ехали среди садов, по тенистым аллеям, посыпанным желтым песком, потом свернули на шоссе, вдоль которого тянулись трактиры и постоялые дворы.

Подъезжая к Табладе, все увидели среди зеленой равнины черную массу людей и экипажей, скопившихся у ограды, отделяющей пастбище от загона, где находился скот.

Гвадалквивир нес свои воды через всю ширь лугов. На том берегу, на крутом склоне раскинулась деревня Сан-Хуан-де-Аснальфараче, увенчанная развалинами замка. Среди серого серебра оливковых рощ мелькали белые стены сельских хижин. В противоположной стороне обширного горизонта, на фоне голубого неба, усеянного белоснежными облаками, вырисовывалась Севилья. Над морем крыш возвышалась величественная громада собора и красавица Хиральда, розовеющая под лучами вечернего солнца.

Всадники с трудом продвигались в бурлящей толпе. Приехали чуть не все дамы Севильи, привлеченные затеей доньи Соль.

Приятельницы приветствовали ее из своих экипажей и находили, что мужской костюм ей к лицу. Кузины, дочери маркиза, просили ее быть осторожной:

— Ради бога, Соль! Не безумствуй!

Всадники въехали в загон, провожаемые аплодисментами простой публики, которая сбежалась на фиесту.

Лошади, почуяв или издали увидев врага, поднимались на дыбы, били копытами и ржали, сдерживаемые железной рукой всадников.

Посреди загона расположились быки. Одни мирно паслись или неподвижно лежали на красноватой траве зимнего луга, подогнув ноги и опустив морду. Другие, более предприимчивые, неторопливо направлялись к реке, а впереди, позванивая колокольчиками, шли вожаки, почтенные, мудрые быки; пастухи помогали им собирать стадо, метко пуская пращой камни по рогам отстающих.

Всадники, словно держа совет, некоторое время стояли неподвижно на одном месте под жадными взглядами публики, ожидавшей необычайного зрелища.

Первым поскакал вперед маркиз в сопровождении одного из друзей. Оба всадника остановили коней рядом с быками. Встав на стременах, они размахивали гаррочами и громко кричали, стараясь вспугнуть стадо. Черный бык с сильными ногами отделился от остальных и помчался в глубь загона.

Маркиз недаром гордился своим стадом, состоявшим из отборных животных, тщательно выведенных при помощи скрещивания. Это была не убойная скотина с грязной, грубой, неровной шерстью, с широкими копытами, опущенной головой и огромными неуклюжими рогами. Это были благородные быки, наделенные нервной подвижностью, сильные и могучие; когда они мчались, взметая тучи пыли, земля дрожала у них под ногами. Не быки, а совершенство: тонкая, лоснящаяся, словно у породистого коня, шерсть; сверкающие глаза; гордая, широкая шея; гибкий, тонкий хвост; изящные, остроконечные, словно отполированные рога; маленькие круглые копыта, срезавшие траву, как отточенное железо.

Всадники поскакали за отделившимся от стада быком, подгоняя его с двух сторон, преграждая ему путь, когда он заворачивал к реке, и продолжая погоню, пока маркиз, пришпорив коня, не выиграл расстояние. Он подскакал к быку и, подняв гаррочу, вонзил ее в могучий затылок. Сила удара, удвоенная быстротой лошадиного бега, была такова, что бык потерял равновесие и рухнул на траву животом вверх, зарывшись рогами в землю и подняв все четыре копыта.

Сила и ловкость старого скотовода вызвали за оградой взрыв восторга. Оле, старик! Никто не знал быков так, как маркиз. Он воспитывал их, как детей, от самого рождения в коровьем хлеву до того часа, когда провожал их на смерть на арене цирка, словно героев, достойных лучшей участи.

Другие всадники тоже пожелали попытать счастья и заслужить аплодисменты толпы. Но Морайма воспротивился — теперь очередь его племянницы. Если хочет попробовать свои силы, пусть идет сейчас, пока стадо не разъярено долгим преследованием.

Донья Соль пришпорила своего коня, который непрерывно вставал на дыбы, возбужденный близостью быков. Маркиз хотел сопровождать ее, но она отказалась. Нет, она предпочитает Гальярдо, он ведь тореро. Где же Гальярдо? Матадор, все еще смущенный своей неловкостью, молча занял место рядом с дамой.

Оба поскакали галопом в самую гущу стада. Лошадь доньи Соль несколько раз поднималась на дыбы, как бы отказываясь идти дальше, но амазонка сильной рукой заставляла ее продолжать путь. Гальярдо, размахивая гаррочей, издавал крики, похожие на мычание, как будто подзадоривая быка на арене.

Вскоре им удалось отделить одно из животных от стада. Это был пятнистый, бело-коричневый бык с могучей шеей и заостренными, как иглы, рогами. Он помчался в глубь загона, словно выбрав там удобное место для боя. Донья Соль в сопровождении матадора поскакала за ним.

— Берегитесь, сеньора! — крикнул Гальярдо.— Это старый бык, он вас заманивает. Смотрите, как бы он не поверпул обратно!

Так оно и случилось. Когда донья Соль, собираясь повторить прием своего дяди, направила коня в сторону, чтобы вонзить гаррочу в затылок зверя и свалить его наземь, бык, словно почуяв опасность, внезапно повернулся и, грозно опустив рога, встал перед всадницей. Лошадь промчалась мимо с такой скоростью, что донье Соль не удалось удержать ее, а бык двинулся за ней, превратившись из преследуемого в преследователя.

Женщина не собиралась бежать. На нее смотрели тысячи глаз, опа подумала о насмешках приятельниц, о снисходительной жалости мужчин и, натянув поводья, повернула коня навстречу быку. Подняв гаррочу, словно пикадор, она вонзила ее в шею быка, который наступал, мыча и низко опустив голову. Кровь хлынула из могучего затылка, но животное, не чувствуя боли, неудержимо стремилось вперед, пока его рога, вонзившись в брюхо лошади, не подняли ее на воздух.

Наездница вылетела из седла, и в тот же миг издали донесся тысячегласый вопль ужаса. Лошадь, соскользнув с рогов, помчалась из последних сил, с изорванной подпругой и болтающимся на боку седлом.

Бык бросился за ней, но тут его внимание привлекла более заманчивая добыча. Донья Соль, вместо того чтобы лежать неподвижно на земле, вскочила на ноги и снова подняла гаррочу, отважно вызывая быка на бой. Чувствуя устремленные на нее взгляды, она в своей безумной гордости предпочитала бросить вызов смерти, чем показаться испуганной или смешной.

За оградой уже не кричали. Толпа в ужасе замерла. К месту происшествия, поднимая тучи пыли, бешеным карьером мчались всадники. Но хотя они приближались с каждым скачком, было ясно, что помощь придет слишком поздно. Бык бил землю передними копытами и уже опустил голову, готовясь броситься на отважную фигурку, грозящую ему своим копьем. Удар рогами — и ее не станет. Но в тот же миг яростное мычание отвлекло внимание быка, и что-то красное, подобно вспышке пламени, мелькнуло у него перед глазами.

То был Гальярдо. Он соскочил с лошади и, отбросив в сторону гаррочу, схватил куртку, лежавшую поперек седла.

— Э-э-э-й! Ко мне!

И бык двинулся к нему, привлеченный красной подкладкой куртки. Почуяв достойного противника, он пренебрежительно отвернулся от фигуры в черной юбке и фиолетовом жилете. Донья Соль, не опомнившись еще после грозной опасности, продолжала сжимать рукой копье.

— Не бойтесь, донья Соль, теперь он мой,— сказал тореро.

Он тоже был бледен от волнения, но улыбался, уверенный в своей ловкости.

Вооруженный одной только курткой, он вступил в единоборство с быком, уводя его от сеньоры и изящными поворотами ускользая от его яростных нападений.

Толпа, позабыв о недавнем испуге, восторженно аплодировала. Вот удача! Прийти на обычный лов быков, а вместо этого попасть на почти настоящую корриду и бесплатно увидеть выступление Гальярдо!

Разгоряченный упорством наступавшего быка, тореро позабыл о донье Соль, о зрителях и думал только о том, как увернуться от удара. Бык свирепел, видя, что неуязвимый человек ускользает от его рогов, и повторял свои бешеные атаки, всякий раз наталкиваясь на дразнящий красный лоскут.

Наконец бык устал и остановился, низко опустив голову, ноги его дрожали, с морды хлопьями падала пена. И тут Гальярдо, воспользовавшись его оцепенением, снял шляпу и хлопнул ею зверя по затылку. Мощный рев раздался за палисадом: это приветствовали его отвагу.

За спиной у Гальярдо послышались крики и звон колокольчиков. Быка окружили пастухи вместе с вожаками и постепенно оттеснили его к остальному стаду.

Гальярдо отыскал свою лошадь, которая спокойно дожидалась его на месте: она давно привыкла к быкам. Матадор подобрал гаррочу, вскочил в седло и размеренным галопом направился к ограде, стремясь продлить аплодисменты зрителей.

Всадники, которые успели увезти с поля донью Соль, восторженно приветствовали Гальярдо. Дон Хосе подмигнул ему и таинственно шепнул:

— Ты недаром трудился, мальчик. Хорошо, ах, как хорошо!

Ну, теперь она твоя.

По ту сторону ограды в ландо маркиза сидела донья Соль.

Взволнованные кузины хлопотали вокруг нее, расспрашивая, не ушиблась ли она при падении, уговаривая ее выпить бокал мансанильи, чтобы успокоиться. Она улыбалась с видом превосходства и снисходительно принимала все эти проявления женской чувствительности.

При виде Гальярдо, который, сидя на лошади, с трудом расчищал себе дорогу среди колыхавшихся шляп и протянутых к нему рук, она улыбнулась совсем по-другому.

— Подите сюда, Сид Кампеадор. Дайте пожать вашу руку.

И их ладони снова встретились в долгом пожатии.

Вечером в доме матадора долго обсуждалось это событие, о котором говорил весь город. Сеньора Ангустиас сияла от удовольствия, словно после удачной корриды. Ее сын спас одну из этих сеньор, перед которыми она всегда благоговела, приученная к почтительности долгими годами унижений!.. Кармен задумчиво молчала, сама не зная, как ей отнестись к этому происшествию.

Несколько дней Гальярдо ничего не слышал о донье Соль.

Доверенного не было в городе, он отправился на псовую охоту с какими-то друзьями из клуба Сорока пяти. Но вот однажды вечером дон Хосе разыскал матадора в кафе на улице Сьерпес, где собирались любители. Два часа назад он вернулся с охоты и, найдя у себя записку от доньи Соль, немедленно отправился к ней.

— Ну, брат, тебя залучить труднее, чем волка,— говорил доверенный, таща Гальярдо из кафе.— Сеньора полагала, что ты навестишь ее. Она несколько вечеров не выходила из дому, поджидая тебя с минуты на минуту. Так не поступают с дамой. Ты был ей представлен, и после всего, что произошло, тебе следовало нанести ей визит и справиться о ее здоровье.

Матадор замедлил шаг и почесал голову.

— Дело в том...— нерешительно пробормотал он,— дело в том... что мне стыдно. Да, сеньор; именно так, стыдно. Вы знаете, я не простофиля, с женщинами не теряюсь. Я умею поговорить с ними не хуже кого другого. Но с этой — нет. Это ученая сеньора, и когда я вижу ее, то сразу понимаю, что я глупец, и либо рта не могу раскрыть, либо брякну что-нибудь невпопад. Нет, дон Хосе...

Я не пойду! Лучше мне не ходить!

Но доверенный, не слушая его слов, направился вместе с ним к дому доньи Соль, продолжая рассказывать о своем последнем разговоре с ней. Она несколько обижена невниманием Гальярдо.

Вся знать Севильи побывала у нее после случая в Табладе, а он — нет.

— Ты же знаешь, что тореро должен жить в ладу с важными особами. Нужно быть воспитанным и показать, что ты не какойнибудь мужлан, выросший на скотном дворе. Такая знатная сеньора интересуется тобой, ждет тебя!.. Ничего: пойдем вместе.

— Ах! если вы идете со мной!..

И Гальярдо вздохнул с величайшим облегчением.

Они вошли в дом. Патио напоминал своими многоцветными, тонко отделанными аркадами в арабском стиле подковообразные  арки Альгамбры. В бассейне фонтана плавали золотые рыбки, легкие струи монотонно журчали в вечерней тишине. В четырех галереях с лепными потолками, отделенных от патио мраморными колоннами аркад, тореро увидел старинные бюро, потемневшие картины, мертвенно-бледные лики святых, внушительные, окованные проржавевшим железом сундуки и лари, настолько источенные червем, что казалось, будто они изрешечены дробью.

Лакей повел их по широкой мраморной лестнице, и тут тореро снова изумился, увидев деревянные триптихи с тусклыми изображениями на золотистом фоне и, словно высеченные топором, статуи полнотелых богоматерей, расписанные блеклыми красками и едва мерцающим золотом, очевидно извлеченные из каких-нибудь старинных алтарей. На стенах висели ковры мягких тонов сухой листвы, одни изображали сцены распятия Христа, на других какие-то волосатые парни с копытами и рогами гонялись за полураздетыми сеньоритами.

— Вот что значит необразованность,— сказал пораженный Гальярдо.— А я-то думал, что все это годится только для монастырей!.. Оказывается, это правится и таким людям!

Наверху, едва они вошли, вспыхнули электрические лампы, хотя на оконных стеклах еще пылали последние лучи заходящего солнца.

Здесь Гальярдо встретили новые неожиданности. Он так гордился своей привезенной из Мадрида мебелью, обитой блестящим шелком,— все эти вычурные, тяжелые, роскошные вещи, казалось, сами кричали о своей цене, а тут он был совершенно сбит с толку, увидев легкие хрупкие кресла — белые или зеленые, столы и шкафы строгих линий, однотонные стены без всяких украшений, кроме небольших картин, висящих на толстых шнурах,— всю эту тонкую, изысканную роскошь, сделанную руками краснодеревщиков. Ему было стыдно и своего изумления и того, чем он восхищался в собственном доме как высшим проявлением роскоши. «Вот что значит необразованность!» И он сел, опасаясь, как бы кресло не развалилось под его тяжестью.

Появление доньи Соль заставило его позабыть обо всем. Она была без мантильи и шляпы, с непокрытыми золотистыми волосами, так подходившими к ее романтическому имени. Такой Гальярдо не видел ее еще никогда. Ослепительно белые руки выступали из рукавов японского кимоно, запахнутого накрест на груди и оставлявшего открытой прелестную шею, чуть отливавшую янтарем, с двумя едва заметными складками, напоминавшими о шее Венеры. При каждом движении на ее пальцах, унизанных причудливыми перстнями, вспыхивали волшебным огнем разноцветные камни. На тонких запястьях позванивали золотые браслеты, одни  филигранной восточной работы, с таинственными надписями, другие — массивные, с подвесками в виде амулетов и экзотических фигурок, привезенные как память о далеких краях.

Она сидела, по-мужски заложив ногу за ногу и играя висевшей на кончиках пальцев красной, расшитой золотом туфелькой на высоком золоченом каблуке, крошечной как игрушка.

У Гальярдо шумело в ушах, перед глазами стоял туман, он только и видел ясный взгляд, устремленный на него со смешанным выражением нежности и иронии. Чтобы скрыть свое смущение, он улыбался, сверкая зубами; на лице его застыла неподвижная маска молодого человека, изо всех сил старающегося быть любезным.

— Нет, сеньора... Большое спасибо. Не стоит беспокоиться...

Так отвечал он, когда донья Соль поблагодарила его за отвагу, спасшую ей жизнь.

Понемногу Гальярдо начал успокаиваться. Разговор зашел о быках, и это сразу вернуло матадору уверенность. Донья Соль несколько раз видела его на арене и в точности припомнила важнейшие моменты боя. Гальярдо почувствовал гордость при мысли, что эта женщина видела его в такие минуты и так четко сохранила все в памяти.

Она открыла лакированный ящичек с какими-то странными цветами на крышке и предложила обоим мужчинам сигареты с золотым мундштуком, издающие пряный, волнующий аромат.

— Они с опиумом. Очень приятные.

И она закурила, следя за дымом своими зеленоватыми глазами, на свету отливавшими жидким золотом.

Тореро, привыкший к крепким гаванским сигарам, с любопытством посасывал сигаретку. Настоящая солома, развлечение для дам. Но смешанный с дымом странный аромат, казалось, рассеивал понемногу его робость.

Донья Соль, пристально глядя на матадора, расспрашивала о его жизни. Она хотела знать все о кулисах славы, о тайных сторонах известности, о тяжелой бродячей жизни тореро, до того как он добился признания публики. И Гальярдо, внезапно проникшись доверием, говорил и говорил, рассказывая о своем детстве, с гордым удовлетворением подчеркивая свое низкое происхождение, однако опуская все, что ему казалось постыдным в его бесшабашной юности.

— Очень интересно... Очень оригинально...— повторяла прекрасная сеньора.

Иногда ее глаза, оторвавшись от Гальярдо, как бы устремлялись к чему-то невидимому, и она погружалась в глубокое раздумье.

— Первый матадор в мире! — восклицал дон Хосе с неподдельным восторгом.— Поверьте мне, Соль, другого такого молодца вы не найдете. А как он переносит удары рогов!

И, гордясь силой Гальярдо, словно сам породил его, он перечислял полученные матадором раны, описывая их так, будто видел все шрамы сквозь одежду. Глаза доньи Соль следовали за этим анатомическим описанием с искренним восхищением. Настоящий герой; скромный, сдержанный и простодушный, как все сильные люди.

Доверенный поднялся, чтобы проститься. Уже больше семи часов, его ждут дома. Но донья Соль встала и, улыбаясь, преградила ему путь. Они должны остаться и поужинать с ней, она их приглашает как друзей. В этот вечер она никого не ждет. Маркиз со всей семьей уехал в деревню.

— Я совсем одна... Ни слова больше: я приказываю. Вы должны разделить мое одиночество.

И словно ее приказы были законом, она вышла из комнаты.

Дон Хосе возражал. Нет, нет, он не может остаться, он вернулся только сегодня и едва повидался с семьей. Кроме того, он пригласил на вечер двоих друзей. Что же касается матадора, то будет вполне естественно и правильно, если он останется. Ведь, в сущности, приглашение относилось к нему.

— Останьтесь хоть ненадолго,— умолял растерявшийся Гальярдо.— Проклятие! Не бросайте меня одного. Я ведь не буду знать, что мне делать, что говорить.

Через четверть часа вернулась донья Соль, но уже не в экзотически небрежном туалете, в котором она приняла их, а в одном из тех выписанных из Парижа туалетов от Пакена, которые были предметом зависти и отчаяния всех ее родственниц и подруг.

Дон Хосе настаивал на своем. Он уходит, это необходимо: но матадор останется. Дон Хосе зайдет к нему домой и предупредит, чтобы его не ждали.

У Гальярдо вырвался тревожный жест, но взгляд доверенного успокоил его.

— Не бойся,— шепнул Хосе, направляясь к дверям,— я же не ребенок. Скажу, что ты ужинаешь с любителями, приехавшими из Мадрида.

Какие муки испытал Гальярдо в первые минуты!.. Его смущала величественная роскошь столовой, в которой, казалось, затерялись он и его дама, сидевшие друг против друга за огромным столом, при свете электрических свечей, горевших в тяжелых серебряных канделябрах под розовыми абажурами. Он испытывал трепет перед внушительными, церемонными лакеями, хранившими полную невозмутимость, словно они уже привыкли к самым экстравагантным выходкам со стороны своей хозяйки и больше не удивлялись ничему. Он стыдился своих манер и костюма, ощущая резкий контраст между своим видом и всей этой обстановкой.

Но чувство страха и смущения постепенно улетучивалось.

Донья Соль смеялась над его застенчивостью, над тем, что он боялся прикоснуться к какому-нибудь блюду или бокалу. Гальярдо смотрел на нее с восхищением. Какие зубы у этой блондинки!

Вспоминая жеманство и ужимки знакомых ему сеньорит, которые считали дурным тоном много есть, Гальярдо изумлялся аппетиту доньи Соль и изяществу, с каким она его удовлетворяла. Куски пищи исчезали между ее розовыми губами, не оставляя на них следа; челюсти двигались, не нарушая спокойной прелести лица; когда она пила из бокала, ни одна капля не блестела в уголках рта. Так ели, конечно, только боги.

Гальярдо, одушевленный примером, много ел, а еще больше пил, ища в разнообразных и тонких винах спасения от сковавшей его робости. Он все время чувствовал себя смущенным и на обращения доньи Соль только и мог улыбаться и повторять: «Большое спасибо».

Постепенно разговор оживился. Матадор, чувствуя, как развязывается у него язык, рассказывал о забавных случаях из жизни тореро, о проповедях Насионаля, о храбрости своего пикадора Потахе, грубого парня, который чуть не целиком глотал крутые яйца; однажды ему в драке откусили пол-уха; а как-то его замертво унесли с арены в цирковой лазарет, и он, рухнув на койку всей тяжестью своего тела и боевых доспехов, пробил тюфяк огромными шпорами, и потом пришлось снимать его с постели, как Христа после распятия.

— Очень интересно! Очень оригинально!

Донья Соль улыбалась, слушая рассказы о жизни этих простых людей, постоянно играющих со смертью, которыми до сих пор она восхищалась лишь издали.

Шампанское окончательно встряхнуло Гальярдо, и, встав из-за стола, он даже предложил даме руку, сам удивляясь своей смелости. Но это ведь принято в высшем свете?.. Не такой уж он невежда, как можно подумать с первого взгляда.

В гостиной, куда им подали кофе, Гальярдо увидел гитару, очевидно ту самую, на которой она училась играть у Лечусо. Донья Соль попросила матадора сыграть что-нибудь.

— Нет, не могу!.. Я ведь только и умею, что убивать быков!

Он пожалел, что нет с ним пунтильеро из его квадрильи: этот мальчишка сводил женщин с ума своей игрой на гитаре.

Оба замолчали. Гальярдо, сидя на диване, посасывал великолепную «гавану», поданную ему лакеем. Донья Соль курила одну из своих ароматных дурманящих сигарет. Тореро, слегка отупевший после сытного ужина, не мог раскрыть рта; единственным признаком жизни была застывшая на его лице глуповатая улыбка.

Сеньора, наскучив, должно быть, этим молчанием, в котором тонули все ее слова, подошла к роялю и, сильно ударив по клавишам, заиграла веселую малагенью.

— Оле! Вот это замечательно! — произнес, встрепенувшись, тореро.

За малагеньями последовали севильяны, потом другие андалузские песни, грустные, по-восточному томные,— донья Соль собирала их как любительница местного колорита.

Гальярдо прерывал музыку одобрительными восклицаниями, так же как он делал это, сидя в кафешантане рядом с эстрадой.

— Не руки, а золото! Теперь другую!..

— Вы любите музыку? — спросила донья Соль.

— О, очень!..— Гальярдо никогда не задавался раньше этим вопросом, но, несомненно, он любил музыку.

От веселых народных песен донья Соль перешла к другой музыке, медленной и торжественной; матадор, почувствовав себя знатоком, подумал: «Совсем как в церкви».

Он больше не издавал восторженных восклицаний. Его охватила сладкая истома, глаза смыкались. Пожалуй, если этот концерт затянется, он уснет.

Чтобы стряхнуть дремоту, Гальярдо принялся разглядывать прекрасную сеньору, сидевшую к нему спиной. Мадонна, какое тело! Его африканские глаза впивались в округлый белоснежный затылок, увенчанный ореолом непокорных золотых кудрей. Безумная мысль заплясала в его затуманенном мозгу, и дразнящее искушение окончательно разогнало сон.

«Что сделает эта девчонка, если я сейчас встану, тихонько подойду и поцелую ее в этот роскошный загривок?..»

Но дальше размышлений его желание пе пошло. Эта женщина внушала ему непобедимую почтительность. Кроме того, он вспомнил рассказы своего доверенного; вспомнил, с каким негодованием она отвергала ухаживания назойливых мальчишек; каким забавам обучилась за границей, чтобы расправляться с сильным мужчиной, как с тряпичной куклой... Он продолжал созерцать белоснежный затылок, подобный луне в золотом нимбе, а сонная одурь снова начала заволакивать его взор. Нет, так он заснет!

Гальярдо испугался, как бы в эту непонятную ему и поэтому, наверное, прекрасную музыку не ворвался его храп. Он щипал себя за ноги, потягивался, прикрывал рукой зевки.

Прошло много времени. Гальярдо не был уверен в том, что ни разу не заснул. Вдруг голос доньи Соль прервал его тягостную  дремоту. Отложив в сторону сигарету с вьющимся спиралью синим дымком, в страстном одушевлении подчеркивая каждое слово, она пела вполголоса, аккомпанируя себе на рояле.

Тореро прислушался, стараясь хоть что-нибудь понять... Ни слова. Это была какая-то иностранная песня. «Будь она проклята!

Почему бы ей не спеть танго или соледад?.. И еще хотят, чтобы честный христианин не спал».

Донья Соль мечтательно смотрела ввысь, положив руки на клавиатуру, голова ее была откинута, из сильной груди вырывались нежные музыкальные вздохи.

Это была мольба Эльзы, жалоба златокудрой девы, призывающей сильного мужа, прекрасного воителя, непобедимого для мужчин, нежного и робкого с женщинами.

Она грезила наяву, произнося слова с трепетом страсти, чувствуя слезы волнения на глазах. Муж простодушный и сильный!

Воитель!.. Не он ли сидит сейчас за ее спиной... Почем знать?

Он непохож на легендарного юношу, он груб и неловок, но она помнила, как отважно он бросился к ней на помощь, с какой веселой беспечностью сражался против ревущего зверя, подобно вагнеровским героям, разившим ужасных драконов. Да, он был ее воитель.

И, охваченная страстным ожиданием, заранее чувствуя себя побежденной, она прислушивалась к притаившейся за ее спиной сладостной опасности. Она видела, как медленно поднимается с дивана ее герой, ее паладин, устремив на нее свои арабские глаза; она слышала его осторожные шаги, чувствовала его руки на своих плечах, потом страстный поцелуй на своей шее — огненное клеймо, которое навеки сделает ее рабой... Но ария кончилась, и ничего не произошло, никто не коснулся ее плечей, только дрожь неутоленного желания пробежала по ее спине.

Разочарованная такой почтительностью, она оборвала музыку и резко повернулась на вращающемся табурете. Воитель сидел перед ней, раскинувшись на диване, со спичкой в руке, тщетно пытаясь закурить сигару и изо всех сил тараща глаза, чтобы не заснуть.

Увидев, что она на него смотрит, Гальярдо встал... О, вожделенный миг наступил. Герой шагал к ней, чтобы покорить ее своим мужественным вдохновением, чтобы победить ее и сделать своей.

— Спокойной ночи, донья Соль... Я пойду, уже поздно. Вы устали.

Изумленная и рассерженная, она тоже встала и, сама не понимая, что делает, протянула ему руку... Неловок и простодушен, как истый герой!

В ее голове беспорядочно проносились мысли о необходимой осторожности, о принятых условностях — каждая женщина помнит о них даже в минуты полного самозабвения. Нет, это невозможно...

В первый же раз, как он пришел к ней в дом!.. Без малейшей попытки к сопротивлению!.. Ей сделать первый шаг!.. Но, пожимая руку матадора, она увидела его глаза — о, только эти глаза умели смотреть с такой страстной силой, выражать с такой немой настойчивостью все робкие надежды, все безмолвные желания.

— Не уходи... Останься. Останься!

Больше она не сказала ни слова.

IV Удовлетворенное мужское тщеславие и другие удачи привели к тому, что Гальярдо стад и впрямь гордиться собой.

Беседуя с маркизом Мораймой, он испытывал к нему чувство почти сыновней нежности. Этот сеньор, ходивший на деревенский лад в охотничьих штанах, суровый кентавр, не расстававшийся с гаррочей, был знатным вельможей, который мог проводить время в покоях короля, носить шитый золотом камзол с подвешенным сбоку золотым ключом и множеством крестов и регалий на груди.

Его прадеды пришли в Севилью вместе с монархом, одержавшим победу над маврами, и получили в награду за свои подвиги необъятные земли, отвоеванные у врага; на просторных равнинах, сохранившихся от прежних дедовских владений, паслись нынче быки маркиза Мораймы. Деды его, друзья и советники испанских королей, промотали изрядную долю родового богатства на пышную жизнь при дворе. И вот именитый сеньор, добродушный и щедрый, сохранивший даже в простоте деревенской жизни следы величия своих прославленных предков, оказался для Гальярдо вроде как близким родственником.

Сыну сапожника чудилось, будто он и в самом деле стал членом благородной семьи. Разве маркиз Морайма не приходится ему дядей? И хотя родство это не было законным и объявить о нем во всеуслышание Хуан не смел, но самолюбию его весьма льстила мысль о власти, которую он приобрел над женщиной знатного рода благодаря любовной связи, попиравшей все существующие в стране устои и предрассудки. А молодые люди, относившиеся к нему с чуть презрительной фамильярностью, принятой в высшем свете среди любителей тавромахии, тоже оказались в более или менее близком родстве с тореро, который обращался теперь с ними, как равный с равными.

Привыкнув к тому, что донья Соль говорила о знатных сеньорах с известной простотой, на которую дает право родство, Гальярдо считал унизительным для своего самолюбия обращаться с ними иначе.

Жизнь и привычки матадора изменились. Он все реже заглядывал в кафе на улице Сьерпес, где обычно собирались его почитатели. Это были славные люди, простодушные и восторженные, но они ведь ничего собой не представляли — так, мелкие торговцы, хозяйчики, вышедшие из рабочей среды, скромные служащие и, наконец, просто люди без определенной профессии, жившие на неведомые, загадочные доходы и не имевшие иного занятия, кроме бесконечной болтовни о корридах.

Проходя мимо окон кафе, Гальярдо приветствовал своих верных поклонников, а те в ответ махали руками, зазывая тореро.

«Сейчас вернусь»,— говорил он, а сам шел в клуб, находившийся на той же улице, аристократический клуб с лакеями в коротких штанах, величественными готическими залами и серебряными приборами на столах.

С чувством удовлетворенной гордости проходил сын сеньоры Ангустиас между двумя шеренгами вытянувшихся в струнку лакеев, облаченных в черные фраки; важный, как вельможа, швейцар с серебряной цепью на шее спешил принять у Гальярдо шляпу и трость. До чего же приятно вращаться в изысканном обществе!

Утопая в старинных креслах, молодые люди толковали о лошадях, о женщинах, а то вели перечень своих дуэлей, ибо положение обязывало этих юных представителей Испании проявлять отвагу и чрезвычайную щепетильность в вопросах чести. В одном зале фехтовали, в другом — с полудня и до восхода солнца дулись в карты.

Присутствие Гальярдо в клубе терпели лишь в виде исключения,он считался «приличным» тореро, прекрасно одевался, сорил деньгами и был принят в хорошем обществе.

— Он очень образован,— убежденно заявляли члены клуба, признавая тем самым свое полное невежество.

Доверенный Гальярдо, дон Хосе, человек с приятными манерами и превосходной родней, служил для тореро поручителем в новом кругу друзей. И наконец, обладая хитростью паренька, воспитанного улицей, Гальярдо сумел приобрести расположение золотой молодежи, среди которой он насчитывал десятки родственников.

Он крупно играл — наилучший способ завязать тесные отношения и стать на короткую ногу с завсегдатаями клуба. Он играл и проигрывал с невезением удачливого в любви баловня жизни.

Случалось, он проводил ночи напролет в «комнате грешников», как  прозвали игорный зал, но выигрывал редко. Члены клуба охотны хвастались его неудачами в картах: 

 — Вчера Гальярдо опять здорово пощипали. Тысяч одиннадцать потерял, не меньше.

С радостью ощущая свое превосходство над тореро, они видели в нем надежный оплот клубной игры, а великолепное спокойствие Гальярдо при проигрыше внушало им невольное уважение.

Новая страсть быстро овладела матадором. Охваченный азартом, он забывал иной раз даже о своей важной сеньоре, а ведь она была для него самой привлекательной женщиной в мире. Играть в карты со сливками севильского общества! Быть на равной ноге со знатью, с которой его роднили денежные займы и общие увлечения!..

Как-то вечером с потолка на зеленый стол рухнула освещавшая зал электрическая люстра. Наступила тьма, и среди всеобщего смятения раздался вдруг повелительный голос тореро:

— Спокойствие, сеньоры! Сущие пустяки. Игра продолжается.

Принести свечи!

Игра продолжалась, и партнеры были потрясены хладнокровием и находчивостью Гальярдо еще сильнее, чем его отвагой на арене.

Друзья дона Хосе поинтересовались как-то потерями его подопечного. Право, матадору грозит разорение, он спускает в игорном зале все, что добывает на арене. В ответ дон Хосе лишь презрительно улыбнулся, не преминув похвалиться славой своего матадора.

— В этом году у нас предложений больше, чем у любого тореро. Поверьте, мы устанем убивать быков и класть за них деньги в карман. Не мешает и развлечься. Парень достаточно работает, недаром же он первый матадор в мире!

Спокойствие, с каким Гальярдо проигрывал, приводило в восторг всех окружающих и еще больше увеличивало в глазах дона Хосе славу его кумира. Нельзя равнять матадора с обыкновенными людьми, которые берегут каждый грош. Хуан зарабатывает пропасть денег.

Кроме того, дон Хосе, как собственному успеху, радовался тому, что Гальярдо принят в клуб, куда допускались лишь избранные.

— К Хуану неприменима общая мерка,— с угрожающим видом обрывал дон Хосе тех, кто осмеливался осуждать новые замашки Гальярдо.— Он не якшается со всяким сбродом и не шатается по харчевням, подобно другим матадорам. Что ж тут дурного? Он тореро-аристократ; захотел и добился своего. Вот ему и завидуют.

  Вступивший в новую полосу своей жизни Гальярдо был не только вхож в общество сеньоров, но иной раз заглядывал и в клуб Сорока пяти, считавшийся как бы сенатом тавромахии. Матадорам нелегко было туда проникнуть, и это давало именитым любителям корриды возможность свободно изрекать свои суждения.

Весной и летом члены клуба Сорока пяти, удобно расположившись в плетеных креслах на улице перед входом или в вестибюле здания, поджидали известий о корриде. Газетам они не доверяли, а кроме того, им надлежало первыми, еще до выхода газеты, узнавать о результатах боя. На исходе дня со всех концов Полуострова, отовсюду, где только происходили корриды, поступали телеграммы, и, выслушав в благоговейном молчании лаконические телеграфные известия, члены клуба начинали их обсуждать и дополнять своими соображениями. Занятие это наполняло их гордостью и возвышало над простыми смертными,— ведь оставаясь преспокойно на пороге своего клуба и вдыхая свежий воздух, они получали самые точные, беспристрастные сведения о событиях дня на арене в Бильбао, Корунье, Барселоне или Валенсии и узнавали, кто из матадоров получил в награду ухо быка, а кто был освистан, меж тем как прочие жители города в печальном неведении слонялись по улицам, ожидая выхода вечерних газет. Но если телеграмма сообщала о тяжелом ранении известного тореро родом из Севильи, почтенные сенаторы забывали все на свете и, увидев проходящего мимо знакомого, делились с ним секретом. Известие вмиг облетало все кафе на улице Сьерпес, и никто не подвергал его сомнению,— ведь телеграмма была получена в клубе Сорока пяти.

Задиристый импресарио Гальярдо в своем неуемном восторге частенько нарушал важную благопристойность собрания; однако все снисходительно терпели выходки старого друга и добродушно подшучивали над ним. В присутствии дона Хосе благоразумные сеньоры не решались оспаривать достоинства его любимца. Если же разговор об этом «смелом, но недостаточно искусном парне» заходил до появления дона Хосе, все с опаской поглядывали на дверь.

— Пепе идет! — раздавался предостерегающий голос, и разговор обрывался.

Пепе входил, потрясая над головой телеграммой.

— Ну что, получили известия из Сантандера?.. Вот, читайте; Гальярдо, два удара шпагой — два быка. За второго — ухо. Видали? Я же говорю: первый матадор в мире!

Телеграмма на имя Сорока пяти порой гласила нечто совсем иное, но дон Хосе, едва удостоив ее презрительного взгляда, разражался негодующими криками: 

 — Ложь! Все это из зависти. У меня точные сведения. Они просто бесятся, потому что мой паренек заткнул всех за пояс!

И члены общества с добродушным смехом постукивали себя пальцем по лбу — бедняга, мол, спятил — и подтрунивали над «первым матадором в мире» и его неугомонным доверенным.

Мало-помалу дону Хосе в виде особой милости было разрешено ввести Гальярдо в клуб Сорока пяти. Сперва тореро заглядывал туда на минутку, как бы для того, чтобы повидаться со своим доверенным, а кончал тем, что усаживался подле сеньоров, хотя далеко не все они питали к нему дружеское расположение, успев избрать «своего матадора» из числа соперников Гальярдо.

Убранство клуба имело свое «лицо», как говорил дон Хосе: стены были до половины выложены арабскими изразцами, а наверху вместо картин красовались одни лишь яркие афиши, возвещавшие о прежних корридах, головы быков, прославившихся огромным количеством зарезанных лошадей или поднявших на рога знаменитых тореро, роскошные плащи и шпаги — дар ушедших на покой и «расставшихся с колетой матадоров.

Лакеи во фраках обслуживали господ, одетых по-деревенски и разрешавших себе в жаркие летние дни расстегнуть ворот рубашки. На страстной неделе и в торжественные праздники, когда аристократы-любители съезжались со всей Испании приветствовать общество Сорока пяти, слуги облачались в желто-красные ливреи, короткие панталоны и белые парики. Напоминая в таком наряде лакеев при королевском дворе, они обносили мансанильей богатых сеньоров, из которых кое-кто не стесняясь являлся без галстука.

Когда иной раз под вечер в клуб приходил «староста», маркиз Морайма, все сеньоры усаживались в кружок, предоставив именитому скотоводу председательское место в кресле, стоявшем, подобно трону, на возвышении, и завязывалась беседа. Начинали всегда с погоды. Присутствующие были в большинстве своем скотоводами и богатыми землевладельцами, их существование целиком зависело от земли и изменчивого неба. Маркиз делился своими наблюдениями умудренного опытом человека, изъездившего на коне вдоль и поперек андалузскую равнину, пустынную и бескрайную, как море, где среди зеленых волн пастбища, точно сонные морские чудища, медленно тащатся быки. Направляясь в общество Сорока пяти, маркиз поглядывал на какой-нибудь клочок бумаги, который несся впереди него по воле ветра и служил ему основой для предсказания погоды. Засуха, страшный бич андалузской равнины, была темой нескончаемых разговоров; если после долгих недель томительного ожидания с неба, затянутого тучами, падало несколько крупных теплых капель дождя, богатые землевладельцы радостно  улыбались и потирали руки, а маркиз, глядя на редкие влажные кружочки, темневшие на тротуаре, назидательно произносил:

— Слава тебе господи, ведь каждый кружок — это монета в пять дуро.

Истощив тему о погоде, сеньоры заводили речь о скоте и чаще всего о быках, о которых они говорили с такой нежностью, точно были связаны с ними узами родства. Скотоводы почтительно выслушивали суждения маркиза,— недаром же он был самым богатым среди них. Рядовые любители, никогда не покидавшие города, восхищались его опытностью в деле разведения свирепой породы быков. Какими глубокими познаниями обладал этот человек! Он говорил о воспитании молодняка для арены как о необыкновенно серьезном и ответственном деле. Из десятка телят, прошедших испытание, восемь или девять оказывались слишком смирными и годились только на убой; и лишь один, от силы два бычка, обнаружившие достаточно задора и не пугавшиеся гаррочи, отбирались для корриды и помещались отдельно, причем уход за ними требовал особой сноровки. И еще какой сноровки!..

— Отбирая быков для арены,— поучал маркиз,— не следует думать о наживе. Конечно, за боевого быка дают в четыре-пять раз больше, чем за какого-нибудь вола, годного лишь на мясо, но чего стоит его вырастить! И тут не следует скупиться. С него нельзя ни на минуту спускать глаз, надо заботливо кормить его, поить и в зависимости от времени года переводить с одного выпаса на другой.

Каждый из этих быков обходится дороже, чем содержание целой семьи. А когда он вырастет, надо за ним приглядывать, как бы чего не стряслось; не успокаиваться до последней минуты, пока не доставишь животное на арену цирка; иначе можно посрамить честь поставленного на его шее клейма.

Маркизу случалось вступать в пререкания с антрепренером или дирекцией цирка, а то даже брать своих питомцев обратно — в том случае, если, например, оркестр помещался над стойлами: оглушенные музыкой, благородные животные теряли, по словам маркиза, спокойствие и отвагу.

— Ведь они ни в чем нам не уступают,— с нежностью добавлял маркиз.— Разве что говорить не умеют. А встречаются среди них и такие, что стоят больше любого человека.

Тут маркиз вспоминал о Добито, старом вожаке стада, и уверял, что никогда не расстанется с ним, хотя бы ему предложили за быка всю Севилью с Хиральдой в придачу. Стоит маркизу прискакать к границе обширного луга, где пасется его любимец, и крикнуть: «Лобито!», как умное животное, отделившись от стада, несется ему навстречу и через минуту уже ласково трется слюнявой  мордой о сапог хозяина; а ведь этот свирепый бык держит в страхе все стадо.

Спешившись, скотовод достает из сумки плитку шоколада и угощает Лобито, а тот благодарно кивает головой, увенчанной огромными рогами. Положив руку на шею вожака, маркиз безбоязненно входит в самую гущу стада. Раздраженное появлением человека, стадо беспокойно и глухо волнуется, но маркизу нечего опасаться: Лобито, как верный пес, идет рядом, прикрывая его своим телом и поглядывая свирепыми глазами на своих собратьев, словно требуя уважения к хозяину. Если же какой-нибудь смельчак, вздумав обнюхать пришельца, подойдет поближе, он встретится с грозными рогами вожака. Случалось, неуклюжие животные сбивались в кучу, загораживая проход; тогда Лобито шел напрямик, рогами прокладывая дорогу.

Лицо маркиза с бритым подбородком и белыми бакенбардами положительно сияло от восторга и нежности при воспоминании о подвигах быков, вскормленных на его пастбищах.

— Бык — самое благородное животное в мире! Будь люди похожи на быков, куда легче жилось бы на свете. Взять хотя бы беднягу Полковника. Помните вы это сокровище?

И маркиз указывал на большую старинную фотографию в прекрасной рамке, изображавшую скотовода, когда он был еще молод, в охотничьем костюме и девчурок в белых платьицах, сидящих вместе с отцом посреди луга на огромной темной глыбе, увенчанной рогами. Это и был знаменитый Полковник. Свирепое со своими соплеменниками, животное было рабски предано хозяину.

Грозный с чужаками, как сторожевой пес, бык позволял детворе теребить себя за уши, тянуть за хвост и, добродушно ворча, сносил все их шалости. Маркиз подводил к нему своих дочерей, и бык спокойно обнюхивал их белые юбочки; малютки сперва в страхе жались к отцу, а потом с неожиданной детской смелостью гладили морду страшного зверя. «Ложись, Полковник!» Согнув ноги, Полковник опускался на землю, все семейство карабкалось к нему на спину, и могучие бока раздувались, словно мехи, в лад его шумному и мощному дыханию.

После долгих колебаний маркиз все же продал Полковника в Памплонский цирк и отправился на корриду. Глаза маркиза темнели и от волнения подергивались влагой, когда он вспоминал все, что произошло в тот день. Еще никому не случалось видеть такого быка! Смело выскочив на арену, он как вкопанный остановился посредине, оглушенный тысячеголосым шумом толпы и ослепленный ярким дневным светом после мрака и тишины тесного загона.

Но едва пикадор тронул его острием пики, как весь цирк содрогнулся от бешеной ярости животного.

— Люди, лошади — все было ему нипочем. Вмиг вспорол он брюхо всем клячам и расшвырял десяток пикадоров. Служители разбежались, арена опустела. Зрители потребовали еще лошадей, а Полковник ждал, чтобы поднять на рога каждого, кто посмеет к нему приблизиться. В жизни я не видел такого свирепого и прекрасного зверя. Он так легко и стремительно бросался на всех, кто появлялся на арене, что толпа сходила с ума от восторга. Когда пришло время прикончить его после всех бандерилий и четырнадцати ран, нанесенных копьем, он был по-прежнему могуч и красив, точь-в-точь как в лучшие свои времена на пастбище. И тут...

Тут скотовод на миг прерывал свой рассказ и умолкал, силясь побороть волнение.

Сам не зная как, маркиз, сидевший в ложе, внезапно очутился у барьера среди служителей, суетившихся в ожидании предстоящей развязки этого необычного боя, близ матадора, который готовил мулету не спеша, словно желая оттянуть неминуемую встречу с разъяренным животным. «Полковник!» — закричал маркиз, перегнувшись через барьер и хлопая ладонью по доскам.

Бык не шелохнулся, только настороженно поднял голову на голос, пробудивший в нем далекие воспоминания о родном пастбище, откуда его увезли в чужие края. «Полковник!» Повернув голову, бык увидел человека у барьера и кинулся на врага. Но на полпути он вдруг умерил бег и, медленно приблизившись, уперся рогами в протянутые навстречу ему руки. Кровь струйками текла по его шее, утыканной бандерильями, изорванная в клочья шкура обнажала багрово-синие мышцы. «Полковник! Сыночек мой!..»

И, словно почувствовав всю нежность, вложенную в эти слова, бык поднял голову и взмыленной мордой прильнул к бакенбардам хозяина. «Зачем ты меня сюда привез?» — казалось, говорили его налитые кровью глаза. А маркиз, не помня себя, целовал покрытую пеной морду животного.

«Не надо его убивать!» — крикнул чей-то растроганный голос из первого ряда. Казалось, слова эти нашли отклик в сердцах всех зрителей: стаей голубей взметнулись в воздух тысячи носовых платков, и цирк содрогнулся от многоголосого рева: «Не надо убивать!» В этот миг потрясенная до глубины души толпа добровольно отказывалась от любимого зрелища, осуждая бесполезный героизм тореро в его блестящем наряде и восхищаясь стойкостью затравленного животного, показавшего людям пример высокого мужества.

— Я забрал Полковника,— продолжал взволнованный маркиз,— и вернул антрепренеру две тысячи песет. Да я бы за него все мое состояние отдал! Через месяц привольной жизни на пастбище у Полковника не осталось и следа от ран. Я решил, пускай смельчак умрет своей смертью, от старости. Но в нашем мире нет места благородным натурам. Однажды коварный бык, невзлюбивший Полковника, нанес ему предательский смертельный удар.

От трогательных историй маркиз и его друзья скотоводы переходили к рассказам о доблестных подвигах своих питомцев. Надо было слышать, с каким презрением отзывались они о противниках корриды, о тех, кто во имя защиты животных хулит чудесное искусство тавромахии. Чепуха, выдумки иностранцев! Заблуждения невежд, которые валят в одну кучу весь рогатый скот и не отличают убойного вола от быка, предназначенного для корриды. Испанский бык — это зверь, прекраснейший зверь в мире! И скотоводы принимались вспоминать поединки между быками и огромными хищниками, над которыми быки неизменно одерживали победу.

Маркиз с веселым смехом рассказывал о другом своем питомце. В цирке предстоял бой быка со львом и тигром; оба хищника принадлежали прославленному укротителю, а маркиз отобрал из своего стада Варавву, коварного быка, который содержался отдельно из-за того, что любил драться и успел забодать уже немало животных в стаде.

— Я видел этот бой,— продолжал маркиз.— Посреди арены стояла огромная клетка, а в ней Варавва. Сперва на него выпустили льва; пользуясь неопытностью противника, проклятый зверь прыгает быку на спину и рвет ее когтями и зубами. Варавва лягается как бешеный, пытаясь сбросить зверя и взять его на рога,ведь бык только и силен, что рогами. Наконец, сделав гигантский прыжок, Варавва стряхивает льва через голову, подхватывает его на рога и... кабальеро! подбрасывает в воздух, как мячик! Потом, поймав, перекидывает его, точно куклу, с одного рога на другой и наконец с презрением швыряет далеко в сторону. И что же вы думаете? Прославленный царь зверей лежит, свернувшись клубком, и мяукает, словно побитая кошка. Тогда на Варавву выпускают тигра; ну, с ним-то он еще быстрее разделался. Едва показалась его морда, как Варавва подхватил хищника на рога, высоко подкинул и тоже швырнул в сторону, где тигр так и замер, сжавшись в комочек. А злой насмешник Варавва, прогулявшись взад и вперед, подошел и помочился прямехонько на двух зверей; когда же укротители вытащили своих питомцев, не хватило целой корзины опилок, чтобы засыпать все, что они наложили со страху.

В клубе Сорока пяти подобные воспоминания всегда вызывали взрывы смеха. Испанский бык! Да ему все звери нипочем!

В этих задорных возгласах звучала национальная гордость, словно дерзкое мужество испанских быков означало превосходство Испании и ее народа над всем миром.

К тому времени, как Гальярдо стал посещать клуб Сорока пяти, новая тема сменила бесконечные разговоры о быках и полевых работах.

В клубе, как п во всей Севилье, заговорили о разбойнике Плюмитасе, который прославился своей дерзкой смелостью и казался неуловимым, несмотря на все старания полиции. Газеты сообщали о его подвигах, точно речь шла о национальном герое; в ответ на постоянные запросы в кортесах правительство сулило скорую поимку злодея, но изловить его так и не удавалось; посылались усиленные наряды гражданской гвардии, были поставлены на ноги воинские части, чтобы окружить нарушителя спокойствия, а Плюмитас, действовавший всегда один, не зная иных помощников, кроме своего карабина и быстроногой лошадки, подобно привидению ускользал от преследователей. Если их было не слишком много, он принимал бой и, случалось, укладывал одного из врагов наповал, скрываясь затем не без помощи преданных ему обездоленных деревенских бедняков, измученных рабским трудом на крупных помещиков. Они видели в разбойнике мстителя, который вершит жестокую, но справедливую расправу, наподобие средневековых бродячих рыцарей, захвативших себе право судить на месте. Он грабил богатых, а время от времени, как актер, к которому прикованы взгляды тысячной толпы, делал великодушный жест и помогал какой-нибудь нищей старухе или обремененному семьей батраку.

В деревне носились преувеличенные слухи о щедрости разбойника, имя его передавалось из уст в уста, но стоило показаться блюстителям порядка, как все разом становились глухи и слепы.

Плюмитас переезжал из одной провинции в другую с легкостью человека, отлично знакомого с местностью, и помещики как в Севилье, так и в Кордове безропотно платили ему дань. Иной раз о Плюмитасе по целым неделям не было ни слуху ни духу, и вдруг он появлялся на какой-либо ферме или, пренебрегая опасностью, въезжал в небольшой городок.

В клубе Сорока пяти получали о нем вести, словно он был матадором.

— Третьего дня Плюмитас был у меня на ферме,— рассказывал богатый землевладелец.— Пообедал, получил от управляющего тридцать дуро и ускакал.

Все покорно сносили эти поборы и делились новостью только вкругу друзей. Донос повлек бы за собой свидетельские показания и кучу прочих неприятностей. К чему? Гражданская гвардия преследовала грабителя безуспешно, а имение доносчика неизбежно окажется беззащитным перед местью разгневанного Плюмитаса.

Маркиз рассказывал о подвигах Плюмитаса с добродушной улыбкой, точно речь шла о каком-то стихийном бедствии.

— Это один из тех неудачников, с которыми стряслась в жизни беда, вот им и не остается ничего другого, как уйти в горы. Мой отец (царствие ему небесное!) знавал прославленного Хосе Марию и даже два раза обедал с ним. Я тоже не раз встречался с грабителями помельче, совершившими немало злодеяний. Они точь-в-точь как быки: простые и благородные души. Не тронь их, и они тебя не тронут; а чем строже их карают, тем больше их становится.

Маркиз дал распоряжение по всем своим фермам и пастушьим шалашам на обширных пастбищах ни в чем не отказывать Плюмитасу. По словам управляющих и загонщиков скота, разбойник, относясь по деревенскому обычаю с глубоким уважением к добрым и великодушным землевладельцам, всячески расхваливал маркиза и даже клялся разделаться с каждым, кто посмеет нанести «сеньору маркизу» хоть малейшую обиду. Бедный малый! Стоит ли ссориться с ним и рисковать своим добром, отказывая в пустяковой помощи, в которой он нуждается, когда голодный и усталый приходит на ферму.

Богатый скотовод, один, без провожатых разъезжавший верхом по лугам, где паслись его быки, верно, не раз встречался на дороге с Плюмитасом, сам того не зная. Среди пустынной равнины без признаков жилья на горизонте ему иной раз попадался бедно одетый всадник, который с почтительным видом, но не теряя достоинства, произносил, подымая руку к засаленной шляпе:

— Да хранит вас бог, сеньор маркиз.

Рассказывая о Плюмитасе, маркиз поглядывал на Гальярдо, который с пылом неопытного новичка возмущался бездействием властей, не умевших оградить собственников от посягательств разбойника.

— Как бы в один прекрасный день он не заглянул к тебе в Ринконаду, паренек,— говорил иногда маркиз со свойственной андалузцам спокойной важностью.

— Будь он проклят!.. На что он мне нужен, сеньор маркиз?

Для чего только правительство берет с нас налоги!..

Нет, он не желал бы встретиться с грабителем, разъезжая по своим владениям. Хуан отважен в поединке с быком; да, на арене он не щадит своей жизни; но преступник, убивающий людей, внушал ему чувство тревоги.

Семья Гальярдо охотно жила на ферме. После многих лет, проведенных в убогих городских лачугах, сеньоре Ангустиас нравилась деревенская жизнь. Кармен тоже отлично себя чувствовала в Ринконаде; женщина хозяйственная, она любила присматривать  за полевыми работами и испытывала глубокую радость при мысли о принадлежащих ей обширных владениях. Да и детям шорника, маленьким племянникам, смягчавшим горечь ее бесплодного брака, был полезен деревенский воздух.

Отправив семью на ферму, Гальярдо пообещал и сам в скором времени присоединиться к ней, но под разными предлогами откладывал свой приезд. Он жил в городе вдвоем с Гарабато на правах холостяка, что давало ему полную свободу в его отношениях с доньей Соль.

Хуан считал это время лучшим в своей жизни. Случалось, он забывал даже о существовании Ринконады и ее обитателей.

Верхом на горячих лошадях он выезжал вместе с доньей Соль, в тех же костюмах, в которых они были в день знакомства, иногда вдвоем, иногда в сопровождении дона Хосе, который своим присутствием несколько умерял негодование общества, осуждавшего эту открытую связь. Они отправлялись в окрестные луга, где паслись быки, или в загоны маркиза дразнить телят, и донья Соль, страстно любившая опасность, приходила в радостное возбуждение, когда молодой бычок, не страшась острого копья, смело бросался на нее, вынуждая Гальярдо спешить к ней на помощь.

В те дни, когда предстояла погрузка быков для арен, которые давали сверх обычной программы корриду в конце зимы, они отправлялись на станцию Эмпальме.

Донья Соль с любопытством оглядывала этот крупнейший пункт погрузки быков. Близ железной дороги, ожидая отправки, начинавшейся перед летними корридами, стояли в ряд просторные загоны — десятки огромных деревянных клеток на колесах с двумя поднимающимися воротами.

Эти ящики колесили по всему Полуострову, развозя свирепых быков на дальние арены, и возвращались опустевшими, чтобы принять новых путешественников.

Обманом и хитрыми уловками человек превратил в ходкий товар животных, выросших среди привольных равнин. Отобранных для отправки быков гнали по широкой пыльной дороге, огороженной по обеим сторонам колючей проволокой. Их гнали с дальних пастбищ до станции Эмпальме, заставляя мчаться во весь дух,при быстром беге легче обмануть животных.

Впереди верхом на лошадях скакали галопом управляющие и пастухи с пикой на плече; позади них бежали старые, опытные вожаки стада, прикрывая загонщиков своими огромными рогами.

А следом за вожаками шли заранее обреченные на смерть боевые быки, «хорошо укрытые», другими словами — окруженные смирными быками, не дававшими им сбиться с дороги, и ловкими 489 пастухами, вооруженными пращой и готовыми на всем скаку угостить метким ударом по рогам отделившегося от стада быка.

Доскакав до загонов, передние всадники расступались, и окутанное облаком пыли стадо с ревом, топотом копыт п звоном колокольчиков бурным потоком устремлялось в загон, и ворота мгновенно закрывались за последним промчавшимся животным. Сидя верхом на стенах и перегнувшись через ограду галереи, люди размахивали шляпами и подгоняли быков громкими возгласами. Быки проносятся через первый корраль, словно по лугу, еще не догадываясь о том, что свобода потеряна. Покорные пастухам вожаки, хорошо зная, что от них требуется, подаются в сторону, едва пройдены ворота, и бурный поток храпящих за их спинами животных проносится дальше. В недоумении и нерешительности останавливаются они перед стеной второго корраля, а попятившись, натыкаются на запертые ворота.

Тогда начинается погрузка. Размахивая плащами, понукая быков криками и острием гаррочи, пастухи гонят их в узкий проход, поперек которого стоит вагон с поднятыми дверцами. Он похож на небольшой тоннель, а позади него, в коррале, поросшем травой, мирно пасутся вожаки, точь-в-точь как на далеком родном пастбище, воспоминание о котором зовет и манит.

Осторожно, словно чуя опасность, бык идет вперед и недоверчиво ступает на покатый трап, ведущий вверх, в клетку на колесах. Он угадывает притаившуюся в клетке угрозу, но ничего не поделаешь. Сзади его подгоняет непрерывный град уколов; по сторонам два ряда людей, перегнувшись через перила галереи, свистят и хлопают в ладоши. С крыши клетки, где спрятаны плотники, готовые опустить дверцы, свешивается красный лоскут, развеваясь в светлом четырехугольнике по другую сторону вагона. Уколы гаррочи, громкие крики, пляшущий перед глазами яркий лоскут и вид мирно пасущихся собратьев в конце прохода,— все заставляет быка решиться на смелый шаг: сотрясая своей тяжестью доски трапа, он устремляется вперед, но едва попадает в клетку, как дверца опускается, и, прежде чем он успеет повернуть назад, входные ворота тоже захлопываются.

Лязг засовов — и в тесной ловушке, где животное может лишь лежать, подогнув ноги, воцаряются мрак и тишина. Через отдушину в крыше на пленника падают охапки сена, и походная тюрьма катится на колесах до ближайшей железнодорожной станции, а в узком проходе ставится новая клетка, и обман повторяется до тех пор, пока не кончится погрузка всех животных, отобранных для корриды.

Донья Соль в ненасытной погоне за экзотикой с восторгом следила за всеми выработанными в этом деле уловками и не прочь  была взять на себя роль управляющего или пастуха. Ее привлекала жизнь под открытым небом, ей нравилось скакать по бескрайним равнинам впереди грозных рогов и могучих голов свирепых животных, нравилось ощущать позади себя дыхание смерти. В ее душе жила страсть к кочевой жизни, наследие тех далеких времен, когда, не ведая о богатствах, скрытых в недрах земли, наши предки занимались скотоводством и не знали иного существования. Быть пастухом, пастухом при стаде быков — вот самая волнующая и героическая жизнь.

Когда миновало первое опьянение нежданной удачей, Гальярдо в минуты наибольшей близости с изумлением наблюдал за доньей Соль и спрашивал себя: неужто все светские дамы таковы?

Причуды и непостоянство ее характера ставили тореро в тупик. У него не хватало смелости говорить ей «ты»,— нет, ни в коем случае. Да и донья Соль не поощряла его к фамильярности; однажды Хуан попробовал было нерешительно, неуверенным голосом вымолвить «ты», но увидел такое изумление в ее золотистых глазах, что тут же со стыдом отступил и вернулся к прежнему «вы».

Она же, напротив, говорила ему «ты», как и все дружески расположенные к нему сеньоры из светского общества. Впрочем, она разрешала себе такую вольность лишь с глазу на глаз; когда же ей случалось послать тореро несколько слов, предупреждая, чтобы он не приходил, так как она едет к своим родственникам, она обращалась к нему на «вы» и не выражала иных чувств, кроме холодной вежливости светской дамы к человеку, стоящему ниже ее.

— Ну и женщина! — бормотал обескураженный Гальярдо.Похоже, что она жила среди подлецов, способных похвастаться полученным от женщины письмом, и зареклась на всю жизнь.

А может, она не считает меня за кабальеро, потому что я матадор.

Были у этой светской дамы и другие причуды, вызывавшие у тореро досаду и раздражение. Бывало, его встречал один из лакеев, важный, как разорившийся сеньор, и холодно сообщал: «Сеньоры нет дома, сеньора вышла». А между тем Гальярдо знал, что это ложь, чутьем угадывая, что донья Соль здесь, совсем близко, за дверью, скрытой портьерой. Он просто надоел ей; испытывая внезапный приступ отвращения, донья Соль, зная, что тореро должен вот-вот прийти, велела слуге не принимать его.

— Ладно, игра окончена! — говорил, уходя, эспада.— Больше я сюда ни ногой. Не позволю этой женщине надо мной издеваться!

А придя снова, Гальярдо сам не верил, как мог он отказаться от встреч с доньей Соль. Она обнимала его, до боли сжимая в своих белых сильных руках; трепетные губы ее кривились судорогой  желания, неестественно расширенные, блуждающие глаза вспыхивали огнем безумства.

— Зачем ты душишься? — морщилась донья Соль, точно вдыхая отвратительное зловоние.— Это тебе не подходит. Я хочу, чтобы от тебя пахло быками, конюшней... Вот лучший запах. Он тебе нравится? Скажи, что нравится, мой Хуанин, мое дорогое животное, мой бычок!

Как-то ночью в таинственном полумраке алькова Гальярдо поддался чувству безотчетного страха, слушая донью Соль и глядя в ее глаза.

— Мне хотелось бы стать животным. Хорошо бы превратиться в быка и увидеть тебя на арене прямо перед собой, со шпагой в руке. Ну и досталось бы тебе! Я стала бы бодать тебя вот так, вот так!..

И, судорожно сжав кулаки, она нринялась изо всех сил наносить Хуану удары в грудь, покрытую тонким шелковым трико.

Гальярдо молча откинулся назад, стыдясь признаться, что женщина может причинить ему физическую боль.

— Нет, нет, не быком, я хотела бы стать собакой, свирепой овчаркой, и с лаем наброситься на тебя. «Видали этого хвастунишку, убивающего быков? Он, говорят, смельчак... А я вот возьму и съем его! А-ам! А-ам!»

Охваченная безумием, она с наслаждением впилась зубами в плечо тореро. От боли и неожиданности Гальярдо выругался и оттолкнул прекрасную полуобнаженную женщину, напоминавшую пьяную вакханку с золотыми змеями распущенных волос.

Донья Соль словно очнулась от сна:

— Бедняжка! Тебе больно. И в этом виновата я! Право, я порой как безумная. Дай я поцелую, и все пройдет. Дай мне перецеловать все твои шрамы, как они хороши! Мой бедный песик, ему сделали бобо!

И прекрасная фурия смиренно и нежно ласкалась к тореро, мурлыча, как кошечка.

Хуану, понимавшему любовь лишь на обычный лад и не отличавшему любовной связи от супружеских отношений, хотелось провести у доньи Соль всю ночь до утра. Но когда ему казалось, что он полностью поработил ее своей лаской, в ней внезапно вспыхивало непонятное отвращение к тореро, и она грубо и повелительно прогоняла его:

— Уходи! Мне надо остаться одной. Ты ведь знаешь, я не могу выносить тебя. Ни тебя, ни других. Мужчины! Какая мерзость!

И Гальярдо, чувствуя себя униженным капризами этой загадочной женщины, печально уходил.

Как-то, заметив, что донья Соль расположена к откровенности, тореро спросил ее о прошлом: верно ли приписывает ей молва успех у королей и знатных вельмож.

В ответ на вопрос любопытного тореро донья Соль глянула на пего холодными светлыми глазами.

— А какое тебе дело до моего прошлого? Уж не вздумал ли ты ревновать? Может, все это правда, ну и что же?

Она погрузилась в молчание, взгляд ее блуждал — безумный взгляд, который выдавал ее сумасбродные мысли.

— Ты, верно, часто бил женщин,— сказала она, пристально глядя на него.— Не отрицай. Я хочу знать. Конечно, жену ты не бьешь, я слышала, что она очень хорошая. Но других женщин, тех, с которыми вы, тореро, встречаетесь. Тех женщин, которые, чем больше их бьют, тем сильнее любят мужчину. Нет? В самом деле, тебе никогда не случалось бить женщину?

Гальярдо отрицал с негодованием сильного мужчины, не способного ударить слабое существо. Донья Соль казалась разочарованной.

— Когда-нибудь ты должен меня побить. Я хочу испытать, что это такое,— решительно сказала она, но в ту же минуту нахмурилась, сдвинула брови, и в ее золотистых глазах вспыхнуло синее пламя.

— Нет, дурачина, нет! Не слушай меня и не вздумай этого делать. Иначе ты все потеряешь.

Однажды Хуану представился случай вспомнить это предостережение. Как-то в минуту близости ласка его сильных рук показалась ей слишком грубой, и женщина, в которой тореро возбуждал неудержимое влечение и в то же время страстную ненависть, пришла в ярость. «Вот тебе!» — И с этими словами донья Соль нанесла Гальярдо сокрушительный удар в нижнюю челюсть, удар меткий и рассчитанный, говоривший о том, что она хорошо изучила приемы бокса.

Ошеломленный болью, охваченный стыдом, Гальярдо молчал, а донья Соль, словно понимая, что поступила дурно, пыталась оправдаться, но голос ее звучал холодно и враждебно.

— Это тебе урок. Знаю я вас, тореро. Стоит один раз спустить, и ты станешь каждый день колотить меня, точно какую-нибудь цыганку из Трианы. Я поступила отлично. Знай свое место.

Как-то ранней весной они возвращались вдвоем после отбора молодых бычков на пастбищах маркиза. Сам маркиз вместе с группой всадников ехал по дороге, а донья Соль в сопровождении эспады пустила лошадь напрямик через луг, с наслаждением ощущая, как лошадиные копыта утопают в зеленом ковре.

Умирающее солнце нежным пурпуром заливало равнину, усыпанную белыми и желтыми пятнами полевых цветов. На лугу, пылавшем красноватым отблеском далекого пожара, отчетливо темнели удлиненные тени лошадей и всадников, а гаррочи, лежавшие на плече, казались такими огромными, что их темные острия терялись на горизонте. Раскаленной стальной лентой сверкала река среди высокой густой травы.

Донья Соль кинула на Гальярдо властный взгляд:

— Обними меня за талию.

Эспада повиновался, и они поехали дальше, тесно прижавшись друг к другу. Донья Соль, не отрываясь, глядела на две слитые воедино тени, мерно колышущиеся на лугу, озаренном волшебным светом.

— Мы словно перенеслись в иной, сказочный мир,— прошептала донья Соль.— Эти луга похожи на огромный ковер. Сцена из рыцарской повести: паладин вместе со своей дамой скачет верхом с копьем на плече: влюбленные, они ищут приключений и опасностей. Но ты ничего в этом не смыслишь, мой дорогой бычок. Ведь правда, тебе это непонятно?

Тореро улыбнулся, обнажив ряд ослепительно белых, здоровых и крепких зубов. И, словно восхищенная его полным невежеством, донья Соль еще теснее прижалась к своему спутнику, уронив голову на его плечо и с трепетом ощущая биение вен на его шее.

Они ехали молча. Донья Соль, казалось, уснула на плече тореро. Но вдруг глаза ее открылись, и странное выражение, предвестник сумасбродных вопросов, промелькнуло в них.

— Скажи, тебе не случалось убить человека?

От изумления Гальярдо невольно отпрянул в сторону. Ему?

Никогда. Он добрый малый и в жизни своей не причинил никому вреда. Разве что дрался иной раз с мальчишками, если те по праву сильного захватывали всю выручку от капеи. Правда, он дал как-то пощечину-другую, поспорив с товарищами по ремеслу; а однажды в кафе запустил в кого-то бутылкой,— вот и все его подвиги.

Жизнь человека была для него священна. Другое дело быки.

— Так у тебя никогда не появлялось желания убить человека? А я-то воображала, что тореро...

Солнце зашло, исчез волшебный свет, озарявший равнину, погасла река, и тусклый зеленый ковер луга потерял в глазах доньи Соль всю свою прелесть. Остальные всадники давно их опередили.

Не сказав своему спутнику ни слова, как будто забыв о его существовании, сеньора пришпорила коня, чтобы догнать ехавших впереди.

Незадолго до фиесты, на страстной неделе, семья Гальярдо вернулась в город. Эспада выступал в пасхальной корриде. Впервые с тех пор, как он познакомился с доньей Соль, ему предстояло участвовать в корриде, и это тревожило его, лишая уверенности в своих силах.

Кроме того, Хуан всегда волновался, выступая в Севилье. Он согласен потерпеть неудачу в любом городе Испании,— в конце концов он волен никогда больше не возвращаться на ту арену, но у себя на родине, где у него столько врагов!..

— Посмотрим, как ты себя покажешь,— говорил доверенный.— Подумай, кто будет на тебя смотреть. Надеюсь, ты проведешь корриду блестяще, как первый матадор в мире.

В страстную субботу поздней ночью ожидали быков, предназначенных для корриды, и донья Соль пожелала с гаррочей в руках принять участие в ночном загоне, сулившем волнующие переживания. Быков предстояло гнать с пастбища Таблады до корралей цирка.

Гальярдо, несмотря на горячее желание сопровождать донью Соль, остался дома. На этом настоял доверенный,— необходимо отдохнуть, чтобы со свежими силами выступить на арене. В полночь дорога от пастбища до цирка была оживлена, как в день ярмарки.

В загородных домах все окна сверкали огнями, мелькали тени, под звуки рояля кружились в танце пары. Из открытых дверей кабачков падали на землю четырехугольники яркого света, слышались громкие возгласы, смех, звуки гитары, а звон стаканов говорил о том, что вино здесь льется рекой.

Около часу ночи по дороге неторопливой рысью проехал всадник. То был глашатай — деревенский пастух, который останавливался у харчевен и под освещенными окнами домов, сообщая, что через четверть часа начнется загон,— пускай гасят огни и прекратят шум.

Такое распоряжение выполнялось во имя национального праздника поспешнее, чем приказ властей. Дома погрузились в полный мрак, и белые стены их слились с темной зеленью деревьев; примолкшие и невидимые, люди теснились за решетками, заборами и оградами в напряженном ожидании волнующих событий. На дороге, проходившей по берегу реки, один за другим гасли газовые фонари по приказу продвигавшегося вперед пастуха, извещавшего о загоне.

Все затихло. Вверху, над вершинами деревьев, в спокойном просторе неба мерцали звезды, внизу, на земле, слышался тихий сдержанный шепот и что-то копошилось, словно рой насекомых сновал в темноте. Ожидание казалось бесконечным. И вдруг в молчании прохладной ночи раздался неясный, отдаленный звон колокольчиков. Идут! Скоро будут здесь!

Все громче и громче звенела медь колокольчиков, все ближе слышался беспорядочный топот копыт, сотрясавший землю. Первыми промчались всадники, казавшиеся гигантскими в ночном сумраке: то были пастухи — они неслись во весь опор с пиками наперевес. За ними проскакали любители с гаррочей, и среди них донья Соль, охваченная упоением бешеной ночной скачки. Стоит лошади случайно оступиться, и всадника ждет неминуемая смерть под тяжелыми копытами мчащегося позади свирепого стада.

Оглушительно прозвенели колокольчики, толпа любопытных зрителей, притаившихся за темными оградами, на миг задохнулась в облаках пыли, и ночные чудища, низко пригнув голову, с ревом и фырканьем пронеслись мимо, подобно грозным, устрашающим призракам; тяжело и в то же время необыкновенно проворно бежали груды живого мяса, испуганные и раздраженные улюлюканьем пастухов и скачущих позади всадников с острыми пиками.

Стремительной, бушующей лавиной промчалось и скрылось из виду стадо. Одно мгновение — и все кончилось. Толпа, не удовлетворенная кратким зрелищем после долгого ожидания, покинула свои убежища, и любители сильных ощущений бросились вдогонку за стадом, в надежде увидеть загон быков в коррали.

Подскакав к цирку, всадники отпрянули в стороны, оставив свободный проход животным, устремившимся с разбега вслед за вожаками в «рукав» — узкий переулок, огороженный заборами, ведущий прямо в коррали.

Любители-загонщики радовались благополучному завершению трудного дела. Стадо было доставлено под «надежным укрытием», ни один бык не отстал, а ведь иначе верховым и пешим пришлось бы немало потрудиться. Все животные были хорошей породы — лучшие питомцы скотоводческой фермы маркиза. Завтра, если только матадоры не струсят, если у них хватит совести, предстоит захватывающее зрелище. В надежде на удачный праздник верховые и пешие загонщики разошлись по домам. Час спустя все опустело близ цирка и темных корралей, где свирепые животные мирно улеглись, чтобы вкусить свой последний сон.

На следующее утро Хуан Гальярдо поднялся рано. Он плохо спал, его замучили ночные кошмары.

Не желает он выступать на арене Севильи! В других городах он живет холостяком, забывая на время о семье, в номере незнакомой гостиницы, ничего не говорящей его сердцу, ни о чем не напоминающей. Но одеваться для арены в собственной спальне, натыкаться на столы и кресла, ежеминутно напоминающие ему о Кармен; выходить навстречу опасности из этого дома, который он сам выстроил, из комнат, где протекает его мирная семейная жизнь,— все это лишает Гальярдо мужества и вселяет невольный страх, точно ему предстоит впервые идти на бой с быком. И наконец, он побаивается своих земляков, от которых ему некуда деваться и чьим мнением он дорожит больше, чем успехом во всей остальной Испании. Как невыносимо, одевшись с помощью Гарабато в блестящий наряд, спуститься в притихшее патио! Малыши племянники робко жмутся к нему и, словно завороженные, молча и несмело трогают пальчиками сверкающие украшения тореро; усатая сестра скорбно целует Хуана, точно прощаясь с ним навеки; мать прячется в самой дальней комнате — нет, она не выйдет к сыну, ей нездоровится. Бледная, стиснув посиневшие губы и часто моргая, чтобы удержать слезы, Кармен силится сохранить спокойствие; но стоит ему переступить порог прихожей, как она быстро подносит к глазам платок, и все ее тело содрогается от тяжких вздохов и горестных рыданий без слез; со всех сторон к ней подбегают женщины, чтобы поддержать ее, иначе она вот-вот грохнется наземь.

Тут сам Роже де Флор, о котором любит вспоминать зять, потеряет мужество.

— Проклятие! — восклицает Гальярдо.— Да ни за какие деньги в мире не согласился бы я выступать в Севилье, если б не желание угодить землякам и заткнуть рот бессовестным лгунам, распространяющим слухи, будто я боюсь выйти на арену в родном городе!

Поднявшись утром с постели, эспада с папиросой в зубах отправился бродить по дому, время от времени потягиваясь, чтобы проверить, сохраняют ли его мускулистые руки прежнюю гибкость. Зайдя на кухню выпить стакан касальского вина, он увидел сенью Ангустиас, которая, несмотря на свои годы и тучность, хлопотала у плиты, с материнской заботливостью присматривая за служанками и отдавая распоряжения, чтобы все в доме шло гладко.

Гальярдо заглянул в патио, где было светло и веяло свежестью.

В утренней тишине щебетали птицы в золоченых клетках. С неба лился на мраморные плиты поток солнечных лучей, золотыми треугольниками сверкая на зеленых листьях, обрамляющих фонтан, и озаряя подернутую рябью воду бассейна, где, широко открывая круглые рты, сновали золотые рыбки.

Распластавшись подле ведра с водой, женщина в черном платье терла тряпкой пол, и яркие краски мраморных плит, казалось, воскресали, обрызганные свежестью. Женщина подняла голову.

— Доброе утро, сеньор Хуан,— сказала она просто и дружелюбно, как обращаются люди из народа к своему любимцу, и с восхищением уставилась на него своим единственным глазом; другой глаз терялся под сетью морщин, сходившихся полукругом в глубокой черной впадине.

Молча отпрянув, Хуан кинулся назад в кухню и громко позвал мать.

— Послушайте, мама, откуда взялась эти кривая, что моет пол в патио? Кто она?

— Одна бедная женщина, сынок. Наша помощница заболела, и я позвала эту несчастную. У нее куча детей.

Тореро был взволнован, взгляд его выражал тревогу и страх.

Проклятие! Коррида в Севилье, и вот первый человек, попавшийся ему сегодня навстречу,— одноглазая женщина! Право, только с ним случаются подобные вещи. Хуже этой приметы и нарочно не выдумаешь. Уж не желают ли в доме его смерти?

Напуганная мрачными предчувствиями сына и этой неожиданной вспышкой гнева, мать попыталась оправдаться. Могло ли ей прийти в голову? Ведь бедной женщине необходимо заработать хоть песету в день для своих малышей. Мы должны благодарить милостивого бога, что он нас спас от подобной нищеты.

Мало-помалу Гальярдо успокоился: воспоминания о прежних лишениях пробудили в нем сострадание к бедной женщине. Ладно, пускай одноглазая остается, и да будет во всем воля божья.

Пятясь, чтобы не встретиться взглядом с одноглазой, приносившей, как говорят, несчастье, матадор миновал патио и заперся в своем кабинете, прилегавшем к прихожей.

На белых стенах кабинета, до высоты человеческого роста облицованных арабскими изразцами, висели яркие шелковые полотнища, извещавшие о бое быков. Адреса, поднесенные матадору от имени влиятельных благотворительных обществ, напоминали о корридах, где Гальярдо выступал бесплатно в пользу бедных.

Бесчисленные фотографии эспады — стоя, сидя, с плащом или со шпагой в руках, готового нанести сокрушительный удар быку, свидетельствовали о том, с каким вниманием относились газеты к великому человеку, воспроизводя его во всех видах и позах. Над дверью висел портрет Кармен в белой мантилье, оттенявшей ее темные глаза, с алыми гвоздиками в темных волосах. На другой стене кабинета, вверху, над креслом, стоявшим перед письменным столом, обращала на себя внимание огромная голова черного быка со стеклянными глазами, с блестящими, покрытыми лаком ноздрями, белым пятном на лбу и чудовищными рогами: цвета слоновой кости у основания, они постепенно темнели, переходя в иссиня-черные заостренные концы. Пикадор Потахе, созерцая могучие рога животного, разражался всякий раз поэтической тирадой: право, они были так велики и так широко расставлены, что усядься дрозд на одном острие, его песня ни за что не долетит до другого.

Гальярдо сел за письменный стол, заставленный дорогими бронзовыми безделушками; на столе не было видно ни клочка бумаги, зато лежал основательный, накопившийся за несколько дней слой пыли; не было даже признаков чернил в громадной чернильнице с двумя бронзовыми конями; ручки, законченные прекрасными собачьими головами, были без перьев. Великому человеку не приходилось писать. Заключение контрактов и оформление прочих деловых бумаг лежало исключительно на доне Хосе, а тореро лишь ставил свою подпись, медленно и старательно выводя буквы за столиком клуба на улице Сьерпес.

В углу стоял дубовый книжный шкаф; его стеклянные дверцы никогда не открывались, но через них можно было различить ряды внушительных, объемистых томов, сверкающих новыми корешками.

Когда дон Хосе стал именовать своего подопечного матадором-аристократом, Гальярдо почувствовал потребность оправдать эту честь и заняться своим образованием. Он не хотел, чтобы новые, влиятельные друзья смеялись над его невежеством, в котором можно упрекнуть всех его товарищей по ремеслу. И вот однажды Гальярдо с решительным видом вошел в книжный магазин.

— Пришлите мне книг на три тысячи песет.

Владелец магазина, словно не понимая, с недоумением взглянул на покупателя.

— Понимаете, книг...— настойчиво повторил тореро.— Побольше размером и желательно с золотым тиснением на переплете.

Гальярдо гордился своим библиотечным шкафом. Когда в клубе говорили о чем-нибудь недоступном его пониманию, он хитро улыбался, думая про себя:

«Об этом наверняка написано в одной из книжек, что стоят у меня в шкафу».

Как-то в дождливый день, когда Хуану нездоровилось и нечем было заняться, он, без толку слоняясь по дому, подошел к шкафу, открыл со священным трепетом дверцы и осторожно достал с полки самый большой том, да так бережно, словно вытащил таинственное божество из его капища. С первых же строк он отказался от чтения и стал перелистывать страницы, с ребяческим наслаждением рассматривая картинки: как живые, смотрели на него львы, слоны, лошади с огненными глазами и развевающимися по ветру гривами, полосатые зебры... Тореро с удовольствием продвигался по пути мудрости, пока не наткнулся вдруг на картинку с разноцветными кольцами змей. У-у! Гадины, зловредные гадины!.. Судорожно прижав средние пальцы к ладони, он мизинцем и указательным пальцем сделал рога и ткнул ими в картинку, чтобы уберечься от сглаза. Гальярдо полистал книгу дальше, но все картинки подряд изображали отвратительных пресмыкающихся, и, захлопнув дрожащими руками книгу, он поставил ее на прежнее место в шкаф, бормоча: «Чур меня, чур меня!», чтобы рассеять злые чары.

С тех пор ключ от книжного шкафа валялся в ящике стола среди старых газет и писем, и никто не вспоминал о нем. Эспада пе чувствовал потребности читать. Когда поклонники его таланта спешили к нему с газетой, занимавшейся вопросами тавромахии и поместившей «хлесткую статью» с нападками на его соперников, Гальярдо поручал зятю или жене прочесть статью вслух, а сам, посасывая сигару, слушал с блаженной улыбкой:

— Здорово! Ну и мастаки писать эти ребята!

Если в газете печаталась «хлесткая статья» против самого Гальярдо, никто ее не читал, и эспада с презрением отзывался о бездарных писаках, которые берутся толковать о корридах, а сами повернуться на арене не умеют.

В то незадачливое утро обстановка кабинета лишь усилила тревогу тореро. Взгляд его невольно задержался на голове быка, и в памяти ожил самый тягостный случай его жизни. Победитель не мог отказать себе в удовольствии поместить в кабинете голову этого зловредного зверя и время от времени поглядывать на нее.

Немало пришлось ему попотеть на арене в Сарагосе! Право, у этого быка ума и сметки было не меньше, чем у человека. Застыв на месте, он с дьявольским коварством поджидал противника, не давая ввести себя в заблуждение красной тряпкой, и словно подзывал его подойти вплотную. А когда тореро заносил над ним шпагу, бык всякий раз отводил удар мощным взмахом головы. Нетерпеливая толпа свистела и осыпала бранью Гальярдо, а тот крался вслед за быком, кружившим по арене; матадор знал, что атака в лоб сулила ему неизбежную смерть. И наконец, усталый, весь в поту, Гальярдо предательски сбоку всадил шпагу в шею быка под негодующий рев зрителей, швырявших на арену пустые бутылки и апельсины. Постыдное воспоминание! Наконец Гальярдо решил, что не к добру так долго смотреть на эту проклятую тварь — еще, пожалуй, сглазит его, как та кривая женщина.

— Будь ты проклят вместе со своим хозяином! И пусть напитается ядом трава па лугу, где пасутся твои братья!

Гарабато пришел сообщить Хуану, что в патио собрались друзья, восторженные поклонники его таланта, всегда навещавшие тореро в день корриды. Вмиг были забыты все тревоги, и эспада вышел улыбаясь, с высоко поднятой головой и молодцевато приосанившись, словно быки, ожидавшие его на арене, были его личными недругами и ему не терпелось поскорее встретиться с ними и поразить их метким ударом шпаги.

Он пообедал один и ел за столом мало, как всегда перед корридой; едва он начал одеваться, как мать и жена вышли из комнаты. Они всей душой ненавидели эти пышные наряды, заботливо хранившиеся в чехлах, и прочие блестящие доспехи, создавшие благополучие семьи!..

Прощание, как всегда, было тягостным и невыносимым для Гальярдо. Мучительные усилия Кармен сохранить спокойствие — она провожала его до дверей; исчезновение остальных женщин, не желавших присутствовать при его выезде; удивленное любопытство племянников,— все раздражало тореро, который, напуская на себя беззаботную смелость, знал, что близится роковая минута.

— Можно подумать, что меня тащат на виселицу! Ну, до свидания! Не беспокойтесь, все пройдет отлично!

И, проложив себе дорогу через толпу любопытных, собравшихся поглазеть на выезд сеньора Хуана и пожелать ему удачи, тореро сел в экипаж.

Для близких день выступления эспады в Севилье тянулся мучительно долго. В другие дни семья покорно и терпеливо дожидалась вечерней телеграммы. Но тут драма разыгрывалась под боком, и домашние каждые четверть часа посылали узнать, как проходит коррида.

Шорник, одетый, словно сеньор, в добротный светлый костюм, в белой шляпе из шелковистого фетра, пообещал держать женщин в курсе событий, хотя и был возмущен грубостью своего знаменитого шурина,— ведь тот даже не предложил ему места в своем экипаже рядом с квадрильей! После каждого убитого Хуаном быка он будет посылать домой мальчишку, их немало кишит вокруг цирка.

Коррида прошла с шумным успехом для Гальярдо. Выйдя под аплодисменты толпы на арену, он разом почувствовал себя сильным.

Хуан был в своей родной стихии, все было ему здесь знакомо и мило. Сама арена оказывала волшебное действие на его суеверную душу. Ему припомнились просторные цирки Валенсии и Барселоны, посыпанные светлым песком, темная земля цирков на севере и красноватая почва большого мадридского цирка. Севильский песок отличался от всех других — ярко-желтый песок Гвадалквивира, точно краска, истолченная в мельчайший порошок.

Когда из вспоротого брюха лошади фонтаном лилась кровь, Хуану казалось, что он видит перед собой цвета национального флага, подобного тем, что реяли над крышей цирка.

Различие архитектурных стилей также действовало на охваченное суеверными страхами воображение тореро. Чаще всего ему случалось выступать в современных цирках, построенных в романском или в арабском стиле, похожих друг на друга, как новые церкви, холодные и бесцветные. Севильский же цирк — это храм, где каждый камень говорит об ушедших поколениях, где старинный портал оживляет в памяти силуэты людей в белых париках, а песок цвета охры хранит следы поступи прославленных героев. Здесь гремели имена несравненных и тонких мастеров, поднявших национальное искусство на высшую ступень, маститых питомцев Ронды с их исполненными достоинства приемами боя; здесь выступали живые, веселые матадоры севильской школы, пленявшие зрителей быстрыми и неожиданными выпадами...

Опьяненный рукоплесканиями, солнцем, гулом толпы и белой мантильей на фоне синего платья за барьером ложи, Хуан чувствовал себя способным на неслыханную отвагу.

Проворство и дерзость Гальярдо в этот день били через край, словно он задался целью затмить всех матадоров и сорвать все аплодисменты толпы. Еще никогда он не был так хорош в глазах своих сторонников. Дон Хосе стоя встречал каждый его подвиг и вызывающе кричал невидимым противникам, затерянным в толпе:

«Ну, кто теперь осмелится сказать хоть слово?! Да ведь это первый матадор в мире!»

Второго быка, которого предстояло убить, Насиональ искусными взмахами плаща подвел по приказу Гальярдо к ложе, где белела мантилья на синем платье. Рядом с доньей Соль сидел маркиз с двумя дочерьми.

Держа в руке шпагу и мулету, провожаемый взглядами толпы, Гальярдо прошел вдоль барьера и, поравнявшись с ложей, остановился и снял шляпу. Второго быка он заколет в честь племянницы маркиза Мораймы. Зрители лукаво усмехались: «Оле, парню везет!» Тореро сделал полуоборот и отбросил в сторону шляпу, в ожидании быка, которого, размахивая плащами, гнали к нему капеадоры. Эспада приготовился быстро и решительно покончить с быком, не давая ему отойти от ложи. Он хотел заколоть животное на глазах у доньи Соль: пускай она вблизи увидит его безграничную отвагу! Каждый взмах его мулеты сопровождался восхищенными или тревожными возгласами толпы. Рога мелькали у самой его груди; казалось невозможным выйти живым из этого поединка. Наконец матадор застыл на месте, вытянув руки со шпагой, и, прежде чем взволнованные зрители успели открыть  рот, он сделал прыжок, и на короткий миг человек и животное слились воедино.

Когда эспада, отделившись от быка, снова неподвижно застыл, бык, шатаясь, пробежал еще несколько шагов, громко фыркая, открыв пасть и свесив язык; на окровавленном затылке его чуть виднелась алая рукоять шпаги. Потом он рухнул наземь, и толпа, словно подброшенная пружиной, разом, как один человек, вскочила на ноги и разразилась громом рукоплесканий и яростными выражениями восторга. Нет на свете смельчака, равного Гальярдо! Этот парень не знает страха!..

Стоя перед ложей и раскинув широким жестом руки, эспада поклонился, между тем как затянутые в белые перчатки руки доньи Соль неистово аплодировали ему.

Затем, быстро переходя из рук в руки, маленьким комочком промелькнул носовой платок доньи Соль, посланный из ложи к барьеру,— ароматный квадратик из батиста и кружев, продетый в бриллиантовое кольцо,— подарок матадору, заколовшему быка в честь сеньоры.

Тут снова грянул гром аплодисментов. Забыв на миг своего героя, толпа повернулась спиной к арене, чтобы взглянуть на донью Соль, и со всех сторон раздались крики, с чисто андалузской фамильярностью прославлявшие ее красоту. Небольшой, поросший шерстью треугольник быстро прошел по рукам зрителей от барьера к ложе. То было еще не остывшее бычье ухо, посланное матадором сеньоре, в честь которой он заколол быка.

К концу празднества по городу разнеслась весть о триумфе Гальярдо. Когда эспада вернулся домой, все соседи собрались у входа, шумно приветствуя героя, словно они сами присутствовали на корриде.

Шорник, позабыв свои обиды, с восторгом глядел на тореро, ошеломленный не столько его подвигами на арене, сколько его связями в высшем свете. Он уже давно точил зубы на одно выгодное местечко и теперь, убедившись, что шурин его дружит со сливками севильского общества, не сомневался в удаче.

— Дай-ка взглянуть на перстень. Посмотри, Энкарнасьон, что за подарок! Сам Роже де Флор позавидовал бы!

Передавая друг другу кольцо, женщины так и ахали от восторга. Кармен только поморщилась: «Да, красиво». И поспешно, словно кольцо жгло ей руки, передала его золовке.

После севильской корриды для Гальярдо наступила пора разъездов. Контрактов в этом году оказалось больше, чем когда бы то ни было. После боя быков в Мадриде ему предстояли выступления на всех аренах Испании. Его доверенный погрузился в  изучение железнодорожного расписания, занимаясь бесконечными расчетами и составляя маршруты.

Гальярдо шел от одного успеха к другому. Еще никогда у него не было такого приподнятого настроения. Поистине он ощущал новый прилив сил. И все же перед каждой корридой его терзали сомнения, тревога и неуверенность — порождение страха, которого он никогда не ведал в те времена, когда с трудом пробивал себе дорогу в жизни. Но едва он выходил на арену, как страх рассеивался, уступая место безрассудной отваге, неизменно приводившей к успеху.

После выступления на арене чужого города он возвращался в гостиницу в сопровождении квадрильи, так как они жили все вместе. Усталый и потный, он, не снимая боевого наряда, опускался в кресло с приятным сознанием успеха и принимал поздравления от представителей «лучшего общества». Хуан был сегодня неподражаем! Первый тореро в мире! Здорово он прикончил четвертого быка!..

— Не правда ли? — с ребяческой гордостью подхватывал Гальярдо.— Удар и впрямь был неплох!

И время проходило в нескончаемых разговорах о быках: эспада и поклонники его таланта без устали перебирали события дня и вспоминали минувшие корриды. Наступал вечер, зажигались огни, а любители все не уходили. По давно заведенному обычаю квадрилья, забившись в отдаленный угол, молча и терпеливо сносила эту болтовню. Без разрешения маэстро «ребята» не имели права уйти, чтобы переодеться и пообедать. Пикадоры, изнемогая под тяжестью железных доспехов, защищавших ноги, и страдая от ушибов, полученных при падении с лошади, вертели между колен свои твердые касторовые шляпы; бандерильеро в шелковых костюмах, насквозь пропитанных потом, томились от голода после напряженной работы. Бросая свирепые взгляды на поклонников маэстро, все думали лишь об одном: «Да когда ж эти болтуны уберутся восвояси? Чтоб им пусто было!»

Наконец, взглянув на товарищей, матадор произносил: «Можете идти». И тореро, толкая друг друга, словно выпущенные на свободу школьники, устремлялись к выходу, между тем как Гальярдо продолжал упиваться похвалами местной «знати», забыв о Гарабато, молча ожидавшем возможности раздеть матадора.

В свободные дни, отдыхая от утомительного напряжения, в котором его держали опасности боя и обожание толпы, Гальярдо вспоминал о Севилье. Время от времени приходили надушенные письма в несколько строк, поздравлявшие его с успехом. Ах, если бы донья Соль была здесь вместе с ним!

В постоянных разъездах из города в город, окруженный почитателями, изо всех сил старавшимися доставить ему удовольствие, он сходился с женщинами и участвовал в празднествах, устраиваемых в его честь. Но попойки оставляли горький осадок, он становился мрачен и необщителен. Его охватывало безудержное желание причинить женщине боль, потребность быть жестоким, чтобы выместить на ней все, что он терпел от причуд и капризов той, другой представительницы слабого пола.

Случалось, у него рождалась потребность поделиться своими переживаниями с Насионалем, властная потребность найти облегчение в исповеди, снять со своей души тяжелый камень.

Кроме того, вдали от родной Севильи он испытывал к бандерильеро какую-то особую нежность и привязанность. Себастьян знал о его любовной связи с доньей Соль, ему случалось издали видеть ее, а она не раз смеялась, слушая забавные рассказы о чудаковатом бандерильеро.

Себастьян выслушивал исповедь эспады, сурово насупясь.

— Тебе, Хуан, следует забыть эту сеньору. Мир и лад в семье стоят дороже всех наших успехов, ради которых мы рискуем жизнью. Как знать, не вернемся ли мы домой в один прекрасный день калеками. Верь мне, Кармен знает больше, чем ты воображаешь. Она догадывается и уже не раз намекала мне на твои делишки с племянницей маркиза. Не грешно ли так терзать бедняжку? Берегись, у Кармен горячий нрав, и как бы вам обоим не досталось от нее.

Но вдали от семьи, целиком отдавшись мыслям о донье Соль, Гальярдо не обращал внимания на предостережения Насионаля и лишь пожимал плечами в ответ на его увещания. Ему было необходимо поделиться с кем-то приятными воспоминаниями, рассказать о пережитых счастливых минутах с бесстыдством любовника, желающего вызвать в друге зависть к своему успеху.

— Ты не знаешь, что это за женщина! Ты, Себастьян, ведь ничего не смыслишь в таких вещах! Все женщины Севильи вместе взятые ничто перед ней. Возьми всех женщин из всех городов, где мы с тобой побывали,— и все они рядом с ней никуда не годятся.

Мне никто пе нужен, кроме доньи Соль. Когда узнаешь такую сеньору, как эта, никого больше не захочешь. Если б ты, парень, знал ее так, как я знаю! Наши женщины пахнут свежестью, чистым бельем. А эта, Себастьян, эта!.. Представь себе аромат всех роз из алькасарских садов... Нет, лучше,— это жасмин, жимолость, благоухание вьющихся растений из райских цветников; и этот дивный запах исходит изнутри, точно не духи, которыми она надушилась, а кровь ее струит этот аромат. И, наконец, она не из тех  женщин, с которыми становится скучно после первой же встречи.

Нет, с ней всегда чего-то желаешь еще, жаждешь недосягаемого, а оно не приходит. Словом, Себастьян, не могу тебе объяснить как следует. Ты не знаешь, что такое настоящая сеньора, так заткни глотку, не проповедуй.

Гальярдо не получал больше писем из Севильи. Донья Соль отправилась за границу. Он видел ее только раз, когда выступал в Сан-Себастьяне. Прекрасная сеньора жила в Биаррице п приехала вместе с другими дамами-француженками, желавшими посмотреть тореро. Он встретился с ней днем. Потом она уехала, и летом до него доходили лишь отрывочные вести — редкие письма да новости, которые он узнавал от маркиза через своего доверенного.

Донья Соль разъезжала по модным курортам, названия которых Хуан слышал впервые: их и выговорить было невозможно; потом она отправилась в Англию, а затем переехала в Германию, чтобы послушать оперы в каком-то замечательном театре, который открывался лишь на несколько недель в году. Гальярдо потерял надежду вновь встретиться с ней. Она была перелетной птицей, беспокойной искательницей приключений и едва ли вернется на зиму в Севилью, в свое старое гнездо.

Мысль, что он никогда больше не увидится с доньей Соль, приводила тореро в отчаяние: такова была власть этой женщины над его телом и душою. Никогда больше не встретиться! Так зачем же рисковать своей жизнью, добиваться славы? На что ему все рукоплескания толпы?

Импресарио успокаивал Хуана. Вот увидишь, опа вернется.

Непременно вернется, хотя бы только на один год. Несмотря на все сумасбродства и причуды, донья Соль — женщина практичная и о своих интересах не забывает. Ей никак не обойтись без помощи маркиза, а дела ее весьма запущены; и личное ее состоя^ние и наследство после смерти мужа — все пошатнулось в результате длительной жизни на широкую ногу вдали от родины.

Эспада вернулся в Севилью к концу лета. Ему предстояло еще немало коррид осенью, но в его распоряжении оставалось около месяца, и он хотел отдохнуть. Семья Гальярдо отправилась в Санлукар, чтобы поправить здоровье золотушных племянников, нуждавшихся в морском воздухе.

Когда Гальярдо узнал от доверенного, что донья Соль неожиданно для всех появилась в Севилье, сердце его радостно дрогнуло.

Эспада немедленно отправился к ней, но, обменявшись несколькими словами, оробел от ее холодной любезности и странного выражения глаз.

Она смотрела на него отчужденно, словно лишь теперь с удивлением заметила грубоватую внешность тореро и дистанцию, отделявшую ее от этого молодого убойщика скота.

Он также почувствовал пропасть, которая внезапно открылась между ними. Он видел в ней другую женщину — светскую даму из чужой, неведомой страны.

Они вели спокойную беседу. Казалось, она забыла прошлое, а Гальярдо не смел напомнить о нем и не решался ни на малейшую вольность, опасаясь вызвать знакомый ему приступ гнева.

— Севилья! — воскликнула донья Соль.— Приятный и красивый город. Но мир велик! Знаете, Гальярдо, в один прекрасный день я навсегда улечу отсюда. Право, я, кажется, буду здесь невыносимо скучать. У меня такое чувство, будто мою Севилью подменили.

Она больше не говорила ему «ты». Проходили дни, а тореро все не решался напомнить ей о прошлом. Он только с молчаливым обожанием смотрел на нее своими влажными, африканскими глазами.

— Мне скучно... Я уеду отсюда...— повторяла донья Соль при каждой новой встрече.

А однажды надменный слуга снова, как это уже было когда-то, вышел к решетчатым воротам и сообщил тореро, что сеньоры нет дома; между тем Хуан был уверен, что она у себя.

В одну из встреч Гальярдо сказал донье Соль, что ему необходимо съездить в имение, посмотреть оливковые рощи, которые в его отсутствие прикупил к Ринконаде его доверенный. Да и за ходом работ не мешает наблюдать время от времени.

Донье Соль тут же пришла в голову смелая и сумасбродная мысль поехать вместе с эспадой, и она от удовольствия засмеялась. Поехать в имение, где семья Гальярдо проводила часть года!

Нарушить своим бесцеремонным вторжением мирную тишину, отравить греховным ядом невинное спокойствие деревенского дома, где бедный малый жил в кругу семьи!

Итак, решено: она едет с Гальярдо, ей хочется повидать Ринконаду.

Гальярдо смутился. Как бы служащие не насплетничали семье об этой поездке! Но один взгляд доньи Соль покончил со всеми колебаниями. Как знать, может быть, эта поездка вернет ему прежнее счастье.

Тем не менее он попытался уцепиться за одно препятствие:

— А Плюмитас? Говорят, он нынче рыщет в окрестностях Ринконады.

— О, Плюмитас! — Лицо доньи Соль, омраченное скукой, мгновенно просияло.— Как это заманчиво! Мне так хотелось бы его увидеть!

Гальярдо стал готовиться к поездке. Он собирался ехать один, но ради безопасности доньи Соль решил взять с собой когонибудь, на случай нежелательной встречи в пути.

Он возьмет с собой Потахе, пикадора. Этот силач не боялся на свете никого, кроме своей цыганки жены, которая в ответ на тумаки мужа здорово кусалась. С ним можно обойтись без всяких объяснений, было бы вина вдоволь. То ли от попоек, то ли от частых падений с лошади у Потахе всегда шумело в голове, заплетался язык и все перед глазами плыло, как в тумане.

А кроме Потахе он прихватит Насионаля,— вот человек, на которого можно положиться.

Насионалю пришлось повиноваться, но, узнав, что с ними едет донья Соль, он принялся ворчать:

— Этого только не хватало! Меня, отца семейства, впутывать в твои грязные делишки! Что подумают обо мне Кармен и сенья Ангустиас, если узнают?..

Но, очутившись за городом, среди полей, и сидя рядом: с Потахе в автомобиле, против тореро и важной дамы, он мало-помалу сменил гнев на милость.

Он не мог как следует разглядеть донью Соль под дорожной шляпой с голубой вуалью, концы которой спускались на желтое шелковое пальто; но, видно, она очень хороша... А как умна!..

И до чего красиво говорит!

Раньше чем они проехали половину дороги, Насиональ, который мог похвастать двадцатью пятью годами супружеской верности, мысленно простил матадору его слабость и разделил его восторженное преклонение перед доньей Соль. Случись ему, Насионалю, оказаться в таком положении, пожалуй, и он согрешил бы.

Образованность! Великая сила, ради которой можно оправдать и не такие проступки.

V — Пусть скажет, кто он такой, или убирается ко всем чертям. Будь проклята эта жизнь! Поспать даже не дадут!..

Насиональ, выслушав через дверь, ведущую в комнату маэстро, этот ответ, передал его работнику, который дожидался на лестнице:

— Пусть скажет, кто он. А не то хозяин не встанет.

Было восемь часов утра. Бандерильеро, высунувшись из окна, следил взглядом за работником, который бежал по дороге к дальнему концу проволочной изгороди, окружавшей владения Гальярдо. Неподалеку от ворот он заметил уменьшенную расстоянием фигуру всадника. И человек и лошадь казались игрушечными.

Поговорив с всадником, работник направился обратно к дому.

Насиональ, не понимая, что все это значит, спустился по лестнице к нему навстречу.

— Он говорит, что ему нужно видеть хозяина,— растерянно забормотал батрак.— Сдается, у него недоброе на уме. Говорит, пусть хозяин выйдет сейчас же, он ему сам все скажет.

Бандерильеро снова стал колотить в дверь матадора, не обращая внимания на его ругань. Пора вставать; для деревни час уже не ранний, а этот человек, может быть, принес какое-нибудь важное известие.

— Сейчас иду,— сердито откликнулся Гальярдо, не вставая с постели.

Насиональ выглянул в окно и увидел, что всадник едет по дороге к дому. Работник шел ему навстречу с ответом. Было видно, что бедняге не по себе, да и в разговоре с бандерильеро он то и дело запинался, как будто не решаясь высказать какую-то догадку. Поравнявшись с всадником, парень едва выслушал его слова и стремглав бросился обратно к дому.

Одним махом взбежав по лестнице, бледный и дрожащий, он появился перед Насионалем.

— Это Плюмитас, сеньор Себастьян! Он говорит, что он Плюмитас и что ему необходимо поговорить с хозяином. Я сразу подумал, как только увидел его.

— Плюмитас!

Хотя работник, задыхаясь от быстрого бега, говорил еле слышно, это имя, казалось, облетело весь дом. Бандерильеро онемел от удивления. В комнате матадора раздались проклятия, потом стало слышно, как он, поспешно вскочив с кровати, начал одеваться. Из комнаты, которую занимала донья Соль, как бы в ответ на поразительное известие, тоже донеслось какое-то движение.

— Но чего хочет от меня этот человек, будь он проклят! Чего он явился в Ринконаду? И именно сейчас!..

Гальярдо, кое-как натянув брюки и куртку, поспешно вышел из комнаты. В ярости он промчался мимо бандерильеро и опрометью бросился вниз по лестнице. Насиональ последовал за ним.

Всадник уже сходил с коня у дверей дома. Один из батраков держал лошадь под уздцы, другие стояли неподалеку, поглядывая на неожиданного гостя с почтительным любопытством.

Это был человек среднего, скорее даже невысокого роста, русоволосый, круглолицый, с короткими сильными руками и нога509 ми. На нем была серая блуза, отделанная черной тесьмой, темные заношенные штаны, подшитые с внутренней стороны толстым сукном, и кожаные сапоги, растрескавшиеся под действием солнца, грязи и дождей. Под блузой угадывался широкий пояс с патронташем и заткнутые за пояс тяжелый револьвер и огромный нож. В правой руке человек держал самозарядный карабин. Голову его покрывала белая некогда шляпа с обвисшими, потрепанными непогодой полями. Красный платок, повязанный вокруг шеи, являлся самым ярким украшением его особы. Широкое, толстощекое лицо было безмятежно, как луна. Белые, слегка тронутые загаром щеки заросли давно не бритой рыжеватой щетиной, отливавшей на солнце цветом старого золота. И только глаза на этой добродушной физиономии сельского священника внушали тревогу — маленькие треугольные глазки, заплывшие жиром, лукавые, темно-синие, пронзительные, похожие на глаза дикого кабана.

Едва Гальярдо показался па пороге, как бандит, сразу узнав его, приподнял шляпу над круглой головой.

— Добрый день послал нам господь, сеньор Хуан,— сказал он со степенной вежливостью андалузского крестьянина.

— Добрый день.

— Семья здорова, сеньор Хуан?

— Здорова, спасибо. А ваша как? — спросил матадор по привычке.

— Думаю, тоже здорова. Довольно давно ее не видел.

Оба сошлись поближе, непринужденно разглядывая друг друга, словно два путника, случайно встретившиеся в открытом поле. Тореро побледнел и стиснул зубы, стараясь скрыть волнение. Чего доброго, разбойник подумает, что он его боится!.. Это посещение показалось бы Гальярдо опасным в любое время, но теперь, когда он скрывает наверху свое сокровище, он готов был ринуться на бандита, как на быка, если тот пришел с дурными намерениями.

Некоторое время оба молчали. Человек десять работников, еще не отправившихся в поле, с ребяческим ужасом уставились на грозного человека, овеянного мрачной славой.

— Нельзя ли отвести лошадь на конюшню, чтобы она немного отдохнула? — спросил Плюмитас.

Гальярдо дал знак, и один из работников, взяв лошадь под уздцы, повел ее в конюшню.

— Пригляди за ней хорошенько! — крикнул ему вслед Плюмитас.— Дороже ее у меня нет ничего, я люблю ее больше, чем Жену и детей.

В это время к стоявшим среди батраков матадору и бандиту присоединился еще один собеседник.

Это был пикадор Потахе. Он вышел в расстегнутой рубашке, потягиваясь во весь свой богатырский рост. Протерев глаза, как всегда красные и воспаленные от беспробудного пьянства, он подошел к бандиту и фамильярно хлопнул его по плечу, желая выразить свою симпатию; кроме того, он всегда получал удовольствие при виде человека, пошатнувшегося под тяжестью его ручищи.

— Как живешь, Плюмитас?

Он его видел впервые. От этого грубого и пе слишком почтительного приветствия разбойник весь сжался, словно приготовившись к прыжку, и схватился за ружье. Но, впившись в пикадора своими синими глазками, он как будто узнал его.

— А! Ты Потахе, если не ошибаюсь. Видел тебя с пикой в Севилье, на прошлой ярмарке. Как ты падал, приятель! Ну и силен! Железный ты, что ли?

И, как бы отвечая на приветствие, он схватил пикадора своей мозолистой лапой за руку, с улыбкой восхищения ощупывая его бицепсы. Оба принялись одобрительно разглядывать друг друга.

Пикадор захохотал во все горло.

— Хо-хо! Я-то думал, что ты повыше ростом... Но ничего, все равно ты славный малый.

Плюмитас подошел к матадору.

— Здесь можно будет подкрепиться?

Гальярдо ответил, как вельможа:

— Никто из гостей Ринконады не уходит без завтрака.

Все вместе вошли в просторную кухню, где обычно собирались обитатели фермы. В очаге пылал огонь.

Матадор уселся в глубокое кресло. Дочь управляющего подала ему башмаки,— в спешке он выбежал из дома в комнатных туфлях.

Насиональ, успокоенный вежливым поведением посетителя, тоже пожелал присоединиться к обществу и вошел, неся бутылку местного вина и стаканы.

— А, тебя я тоже знаю,— сказал бандит, обращаясь к Насионалю так же запросто, как к пикадору.— Видел, как ты втыкаешь бандерильи. Когда хочешь, ты это делаешь неплохо. Держись только поближе к быку!

Потахе и маэстро расхохотались, услышав этот совет. Разлили вино. Плюмитас протянул руку за стаканом, но ему помешал стоявший между колен карабин.

— Брось эту штуку, приятель,— сказал пикадор.— Ты что же, не расстаешься со своей игрушкой даже в гостях?

Разбойник стал серьезен. Пусть стоит на месте — такая уж у него привычка. Ружье всегда с ним, даже когда он спит. При напоминании об оружии, которое стало как бы неотъемлемой частью его тела, он снова помрачнел и беспокойно огляделся вокруг. На его лице можно было прочесть подозрительность, привычку жить всегда настороже, не доверяя никому, кроме самого себя, ожидая удара со всех сторон.

Один из батраков, пройдя через кухню, направился к двери.

— Куда идет этот человек? — И бандит приподнялся с места, прижав к себе ружье. Узнав, что работник идет на соседнее поле, Плюмитас успокоился.

— Послушайте, сеньор Хуан. Я пришел сюда ради удовольствия повидать вас и еще потому, что считаю вас порядочным человеком, неспособным на предательство... Кроме того, вы кое-что слышали о Плюмитасе. Не так-то легко взять его, а кто попытается — дорого заплатит.

Пикадор вмешался раньше, чем заговорил маэстро:

— Не валяй дурака, Плюмитас. Ты здесь среди друзей, пока ведешь себя как полагается.

Разбойник сразу успокоился и заговорил с пикадором о своей лошади, расхваливая ее достоинства. И оба увлеклись беседой о воодушевлением страстных наездников, для которых конь дороже человека.

Гальярдо, все еще несколько встревоженный, ходил взад и вперед по кухне. Тем временем его работницы, сильные, загорелые девушки, раздували огонь в очаге и готовили завтрак, искоса поглядывая на знаменитого Плюмитаса.

Продолжая бродить по кухне, матадор подошел к Насионалю и попросил его подняться в комнату доньи Соль. Пусть не спускается вниз. Плюмитас, наверное, после завтрака уйдет. Зачем ей встречаться с этим жалким человеком?..

Бандерильеро вышел, а Плюмитас, увидев, что маэстро не участвует в разговоре, подошел к нему и начал с интересом расспрашивать о предстоящих в этом году корридах.

— Я ведь гальярдист. И хлопал вам чаще, чем вы можете думать. Видел вас и в Севилье, и в Хаэне, и в Кордове, и в других городах...

Гальярдо был поражен. Как же он мог, постоянно спасаясь от целой армии преследователей, спокойно сидеть на корриде?

Плюмитас улыбнулся с видом превосходства.

— Ба! Я бываю повсюду. Куда хочу, туда и иду.

Потом он рассказал, как случилось ему встречать матадора по дороге на ферму, иногда одного, иногда в компании. Гальярдо проезжал мимо, не обращая на него внимания, думая, наверное, что это какой-нибудь батрак скачет верхом в соседнее селение.

— Когда вы ехали из Севильи покупать те две мельницы в долине, я встретил вас на дороге. У вас было с собой пять тысяч дуро. Разве не так? Скажите по правде. Сами видите, у меня точные сведения... Другой раз вы ехали на этой чертовой скотине, которую называют автомобилем, вместе с другим сеньором из Севильи, кажется, вашим доверенным. Вы ехали из Оливар-дельКура подписывать нотариальный акт, и денег у вас было еще больше.

Гальярдо, припоминая все обстоятельства, с некоторым страхом смотрел на этого всезнающего человека. А бандит, желая подчеркнуть свое доброе отношение к тореро, продолжал уверять, что для него не существует препятствий.

— Видели вы, как мчится автомобиль? Пустяки! Вот чем я останавливаю эту гадину.— Он показал на ружье.— В Кордове мне надо было свести счеты с одним богатым сеньором, моим врагом. Поставил я свою кобылу на обочине и, как подъехала эта гадина, поднимая пыль и вонь, говорю: «Стой!» Он не захотел остановиться, я и всадил ему пулю в эту штуку на колесе.

Короче: автомобиль проехал еще самую малость и стал, а я подскакал к нему и свел свои счеты с сеньором. Человек, который может всадить пулю куда вздумается, хоть кого остановит в пути.

Пораженный Гальярдо слушал, как Плюмитас с профессиональным спокойствием рассказывает о своих подвигах на большой дороге.

— Вас мне незачем было задерживать. Вы ведь не из богачей. Вы такой же бедняк, как и я, только более удачливый, а если у вас есть деньги, то они вам не даром достались. Я вас очень уважаю, сеньор Хуан. Я люблю вас, потому что вы настоящий матадор, а у меня есть слабость к храбрым людям. Мы с вами почти товарищи. Оба живем тем, что рискуем шкурой. Вот почему, хоть вы меня и не знали, я никогда не попросил у вас даже сигареты и оберегал вас, чтобы волос не упал с вашей головы, чтобы ни один бессовестный мошенник не воспользовался моим именем и не вышел на дорогу, заявив, что он Плюмитас, как это не раз случалось...

Неожиданное появление прервало речь бандита. По лицу матадора пробежала тень досады. А, будь она проклята... Донья Соль! Разве Насиональ не предупредил ее?.. Бандерильеро шел следом, беспомощно разводя руками в знак того, что все его уговоры оказались тщетными.

Педро Антонио де Аларкон и  Донья Соль вышла в дорожном костюме, наспех расчесав и уложив узлом золотые волосы. Плюмитас на ферме! Какая удача! Полночи она думала о нем, сладко замирая от ужаса, и твердо решила наутро объехать верхом окрестные пустынные поля.

Кто знает, вдруг ей повезет и она встретит загадочного разбойника. И вот, словно мысли ее действовали на расстоянии, он, исполняя ее волю, с самого утра появился на ферме.

Плюмитас! При этом имени перед ней возникал законченный образ разбойника. Казалось, ей даже незачем знакомиться с ним, она не увидит ничего неожиданного. Донья Соль ясно представляла себе высокого, стройного человека с матово-смуглым лицом; из-под широкополой шляпы, надетой поверх красного платка, выбиваются кудри цвета воронова крыла; стройный стан, затянутый в черный бархат, опоясан алым шелковым кушаком, на ногах — кожаные сапоги шоколадного цвета. Странствующий рыцарь андалузских степей, почти столь же прекрасный, как тенор, которого она видела в «Кармен», как тот солдат, сбросивший во имя любви свой мундир и ставший контрабандистом.

Ее расширенные от волнения глаза блуждали по кухне, но не видели пи романтической шляпы, ни мушкета. Перед ней стоял незнакомый ей человек с карабином в руках, похожий на полевого сторожа, каких она не раз встречала в имении своих родственников.

— Добрый день, сеньора маркиза... Как поживает сеньор маркиз, ваш дядя?

Заметив устремленные на этого человека взгляды, она все поняла. Ах! Так это и есть Плюмитас?

Бандит, смущенный появлением сеньоры, с неуклюжей галантностью обнажил голову и стоял, держа карабин в одной руке, а истрепанную войлочную шляпу в другой.

Услышав приветствие гостя, Гальярдо насторожился. Этот человек знал всех. Он знал донью Соль и даже от избытка почтительности присвоил ей родовой титул.

Очнувшись от изумления, донья Соль знаком велела ему сесть и покрыть голову; он сел, но шляпу положил на соседний стул.

Угадав вопрос в устремленных на него глазах доньи Соль, бандит продолжал:

— Не удивляйтесь, сеньора маркиза, тому, что я вас знаю.

Я часто видел вас, когда вы с маркизом и другими сеньорами отправлялись на бои молодых бычков. И еще видел издали, как вы скакали за быком с гаррочей в руках. Сеньора — самая отважная п самая прекрасная из всех женщин, какие только есть на божьем свете. Просто залюбуешься, когда видишь ее на коне в бархатной 514 шляпе и красном поясе. Мужчины небось так и хватаются за кинжалы ради ее небесных глазок.

Плюмитас, увлеченный приступом южного красноречия, искал все новых слов для восхваления сеньоры.

Сеньора же, начиная находить этого бандита очень интересным, слегка побледнела и в радостном ужасе широко раскрыла глаза. А что, если он пришел на ферму ради нее?.. Если оп задумал похитить ее и увезти в свое лесное убежище, как голодный орел, уносящий добычу в горное гнездо?..

Тореро тоже встревожился, услышав эти бесхитростные выражения восторга. Проклятие! В его собственном доме... при нем!

Если так будет продолжаться, матадор тоже сбегает за ружьем, и там уже Плюмитас он или не Плюмитас, а посмотрим, чья возьмет.

Бандит, казалось, уловил беспокойство, вызванное его словами, и принял почтительный тон:

— Вы уж простите, сеньора маркиза. Все это пустая болтовня. У меня жена и четверо ребятишек, и бедняжка пролила из-за меня больше слез, чем пресвятая дева скорбящая. Я, говорят, нарушитель спокойствия. Несчастный, которого злая судьба довела до такой жизни.

И, словно желая доставить удовольствие донье Соль, он разразился восторженными похвалами ее семье. Маркиз Морайма — для него самый уважаемый человек.

— Если бы все богачи были такими! Мой отец работал у него и рассказывал, какой он добрый. Я как-то расхворался, и пастух с его пастбища приютил меня в шалаше. Он знал это и ничего не сказал. По всем его фермам дан приказ не трогать меня и ни в чем мне не отказывать... Такие вещи не забываются. И потом, мало ли бродяг шатается по свету! А я сколько раз встречал его одного на дороге, едет себе верхом, словно молодой, и годы ему нипочем. «Бог в помощь, сеньор маркиз!» — «Привет, парень!»

В лицо он меня не знает, а догадаться, кто я такой, не мог, ведь приятеля своего,— бандит показал на карабин,— я ношу под плащом. А мне хотелось остановить его и попросить у него руку, не для того, чтобы пожать ее, нет,— разве может такой благородный сеньор пожать руку убийцы,— а для того, чтобы поцеловать ее как руку отца и на коленях поблагодарить его за все, что оп для меня сделал.

Горячее чувство признательности, обуревавшее бандита, ничуть не тронуло допью Соль. И это знаменитый Плюмитас! Жалкий человек, полевой кролик, которого все, обманутые молвой, принимают за волка.

— Есть злые богачи,— продолжал Плюмитас.— Чего только пе терпят от них бедняки!.. Недалеко от моих мест есть один такой иуда, он дает деньги в рост. Я послал ему предупреждение, чтобы он не мучил людей, а этот мошенник, вместо того чтобы послушаться, донес на меня жандармам. В общем, сжег я у него амбар, еще там кое-что натворил, и просидел он потом полгода безвыездно в своем селении,— боялся встретиться ненароком с Плюмитасом. А другой такой же хотел выгнать из дому старушку — она, видите ли, целый год не платила ему за хибарку, в которой жили еще ее деды. Отправился я к этому сеньору вечерком, как раз когда он с семьей садился ужинать. «Вот что, хозяин, я Плюмитас, и мне нужны сто дуро». Он мне их дал, а я отнес старушке. «На, бабушка: заплати этому кровопийце, а остальные бери себе, на доброе здоровье».

Донья Соль посмотрела на бандита с несколько большим интересом.

— А мертвецы? — спросила она.— Сколько человек вы убили?..

— Об этом не надо говорить, сеньора,— строго сказал бандит.— Вы отвернетесь от меня, а я просто несчастный, обездоленный человек; за мной охотятся, вот я и защищаюсь как могу.

Наступило долгое молчание.

— Вы не знаете, как я живу, сеньора маркиза,— продолжал Плюмитас.— Дикому зверю живется лучше. Сплю, где придется, а то и вовсе не сплю. Просыпаюсь в одном конце провинции, а ложусь в другом. Нужно иметь острый глаз и твердую руку, чтобы тебя боялись и не предали. Бедняки — люди добрые, но нищета — скверная штука, иной раз она и хорошего человека обозлит.

Если бы меня так не боялись, давно бы уж выдали полиции. Единственные у меня надежные друзья — это конь да карабин. Бывает, такая тоска меня возьмет по жене и ребятишкам, что пробираюсь ночью в свою деревню, а соседи, которые уважают меня, закрывают глаза... Но когда-нибудь это плохо кончится... А иногда устанешь от одиночества и просто хочется поговорить с людьми. Мне давно уже хотелось прийти в Ринконаду. «Почему бы, думаю, мне не познакомиться с сеньором Хуаном Гальярдо? Я его уважаю и не раз ему аплодировал». Но то я встречал вас с друзьями, то на ферме были ваша жена и мать с внучатами. Я знаю, что это значит: они бы до смерти напугались при одном виде Плюмитаса. А сейчас другое дело. Сейчас вы приехали с сеньорой маркизой, и я сразу подумал: «Пойду-ка я поздороваюсь с сеньорами и побеседую с ними хоть немного».

Хитрая усмешка, пробежавшая по липу бандита при этих словах, как бы подчеркнула разницу, существующую между 516 семьей тореро и этой сеньорой, и показала, что отношения Гальярдо и доньи Соль не были для него тайной. В его крестьянской душе жило уважение к законному браку, и он полагал, что со знатной возлюбленной матадора можно вести себя более вольно, чем с простыми женщинами, принадлежащими к его семье.

Донья Соль, пропустив намек мимо ушей, продолжала осаждать бандита вопросами: она хотела узнать, что довело его до такого положения.

— Пустяк, сеньора маркиза, несправедливость. Всегда на нас, бедняков, сыплются разные беды. Дело в том, что смекалки у меня было побольше, чем у моих земляков, и работники всегда меня выбирали, когда нужно было чего-нибудь просить у богачей.

Я умею читать и писать, а в детстве даже был церковным служкой. Меня и прозвали Плюмитас, потому что я всегда таскал у кур из хвоста перья и писал ими.

Потахе хлопнул бандита по плечу.

— Вот оно что, дружище! Недаром я подумал, увидев тебя, что ты смахиваешь на церковную крысу.

Насиональ молчал, не решаясь высказать свое мнение, но исподтишка посмеивался. Церковный служка, ставший разбойником! Интересно, что скажет об этом дон Хоселито, когда узнает!..

— Я женился, у нас родился первый сынишка. Однажды ночью являются ко мне два жандарма и ведут меня на гумно, за деревню. Кто-то стрелял в дом одного богача, вот эти милые сеньоры и заявили, будто стрелял я... Я отрицал, тогда они избили меня прикладами. Я опять все отрицал, и они опять избили меня. Так они избивали меня до рассвета то прикладами, то шомполами, пока не устали, а потом бросили на голой земле, без сознания.

Они били меня, связав по рукам и ногам, словно тюк, да еще приговаривали: «Ты ведь самый храбрый в деревне? Ну-ка защищайся, поглядим, чего ты стоишь». Насмешка — вот что было хуже всего. Бедная моя жена выходила меня, как умела, но я не знал покоя, жизнь опостылела, все время вспоминал о побоях и насмешках... Короче, одного из жандармов нашли на гумне убитым, и я, чтобы избежать неприятностей, ушел в лес... да там и остался.

— Верная у тебя рука, парень,— с восхищением произнес Потахе.— А другой?

— Не знаю, бродит где-нибудь по свету. Храбрец удрал из деревни — попросил, чтобы его перевели в другое место. Но я его не забыл и еще сведу с ним счеты. Однажды мне сказали, будто он на другом краю Испании, я и отправился туда,— да я бы за ним хоть в самый ад пошел! Карабин и кобылку оставил у верного друга, а сам, как сеньор, поехал поездом. Побывал я и в Барселоне, и в Вальядолиде, и еще во многих городах. Брожу вокруг казармы и рассматриваю всех жандармов. «Этот не мой, этот тоже». Видно, тот, кто сказал мне об этом, ошибся. Но ничего. Вот уже несколько лет я ищу его и найду, если только он не помер,вот уж было бы досадно!

Донья Соль с интересом прислушивалась к его рассказу. Оригинальная фигура этот Плюмитас. Нет, она неправа, какой уж там кролик!

Бандит нахмурился и замолчал, словно испугавшись, что наговорил лишнего.

— С вашего разрешения,— обратился он к матадору,— я пойду в конюшню, взгляну, как там кобылка. Пойдем, приятель?

Увидишь доброго коня.

Потахе, приняв приглашение, вышел вместе с ним из кухни.

Оставшись вдвоем с доньей Соль, Гальярдо высказал свое неудовольствие. Зачем она спустилась вниз? Этому человеку опаспо даже показываться на глаза, он злодей, люди боятся одного его имени.

Но донья Соль, очень довольная своим успехом, смеялась над страхами матадора. Ей разбойник показался славным человеком; народная фантазия сильно преувеличивает злодейства этого бедняги. А оп, оказывается, чуть ли не слуга ее семьи.

— Я себе представляла его другим, но, так или иначе, я рада, что увидела его. Надо будет дать ему денег, когда он соберется уходить. Какой оригинальный край! Какие типы! А как интересна эта охота за жандармом по всей Испании!.. Об этом можно было бы написать замечательный рассказ.

Служанки вытащили из пылающего очага две сковороды, распространяющие соблазнительный запах жареной колбасы.

— Завтракать, кабальеро! — закричал Насиональ, исполнявший обязанности мажордома на ферме своего маэстро.

Посреди кухни стоял большой, покрытый скатертью стол, на столе возвышались круглые хлебы и множество бутылок. На зов Насионаля появились Потахе, Плюмитас и несколько служащих фермы — управляющий, старший пастух и другие лица, пользующиеся доверием хозяина. Пока все усаживались на двух скамьях по обе стороны стола, Гальярдо нерешительно поглядывал па донью Соль. Ей бы следовало завтракать наверху, в комнатах. Но женщина, смеясь, уселась во главе большого стола. Ей нравилась сельская жизнь, а завтракать с этими людьми, наверное, будет очень интересно. Она рождена быть солдатом. И чисто мужским жестом она указала матадору его место за столом. Ее тонкие ноздри трепетали, вдыхая восхитительный запах колбасы. Чудесный завтрак. Как она голодна!

— Вот это хорошо,— нравоучительно произнес Плюмитас, оглядев стол.— Хозяева и слуги едят вместе, как в доброе старое время. Такое я вижу впервые.

И он сел рядом с пикадором, поставив карабин между колен.

— Подвинься-ка, парень,— сказал он, подтолкнув Потахе плечом.

Пикадор по-дружески ответил таким же толчком, и оба принялись толкать друг друга, хохоча во все горло и потешая своей грубой забавой всех сидящих за столом.

— А, проклятие! — воскликнул пикадор.— И чего ты держишь эту дрянь между колен? Направил прямо на меня; того и гляди случится несчастье!

Действительно, черное дуло карабина было повернуто в сторону пикадора.

— Да убери ты его, дьявол,— настаивал тот.— Неужели он тебе так уж нужен за едой?

— Пусть стоит. Не беспокойся,— коротко отрезал бандит и сразу помрачнел, словно не желая больше выслушивать никаких замечаний по этому поводу.

Он взял ложку, отломил большой кусок хлеба и, по правилам сельской вежливости, взглянул на остальных, чтобы убедиться, настало ли время приниматься за еду.

— Ваше здоровье, сеньоры!

Плюмитас набросился на огромное блюдо, поставленное в центре стола для него и двоих тореро. Другое такое же блюдо дымилось перед жителями фермы.

Проглотив несколько ложек, бандит, как бы устыдившись своей жадности, счел нужным объясниться:

— Со вчерашнего утра у меня ничего во рту не было, кроме хлебной корки да молока, которое мне дали пастухи. Приятного аппетита!

И он снова принялся за еду, усердно работая челюстями и только подмигивая в ответ на шутки Потахе, посмеивавшегося над его прожорливостью.

Пикадор уговаривал гостя выпить вина. Сам он, стесняясь маэстро, который запрещал ему напиваться, с тоской поглядывал па стоявшие рядом бутылки:

— Пей, Плюмитас. Сухая ложка рот дерет. Хлебни глоток.

И, прежде чем бандит последовал его приглашению, пикадор поспешно начал пить сам. Плюмитас лишь изредка, и то после долгих колебаний, прикасался к своему стакану. Он опасался вина и потерял к нему привычку. В открытом поле не всегда его найдешь. А кроме того, вино — злейший враг для человека, которому всегда нужно быть начеку и иметь ясную голову.

— Но здесь-то ты среди друзей,— настаивал пикадор.— Пойми, Плюмитас, в Севилье ты словно под покровом самой божьей матери макаренской. Никто тебя здесь не тронет... А если ненароком явятся жандармы, я встану рядом, возьму гаррочу, и от этих бродяг мокрое место останется. А хорошо бы стать лесным жителем!.. Меня туда всегда тянуло!

— Потахе! — раздался с другого конца стола предостерегающий голос Гальярдо. Он несколько опасался болтливости пикадора и его близкого соседства с бутылками.

Плюмитас выпил не много, но лицо его раскраснелось и синие глазки весело заблестели. Он сидел лицом к двери и со своего места мог видеть ворота фермы и часть пустынной дороги. Время от времени через дорогу переходила корова, свинья или коза. Достаточно было упасть их тени на желтую дорожную пыль, как Плюмитас вздрагивал, готовый бросить ложку и схватиться за ружье.

Беседуя с сотрапезниками, он ни на минуту не переставал следить за всем, что происходило вокруг. Он жил, ежечасно готовый к борьбе или к бегству; никогда не быть захваченным врасплох являлось для него делом чести.

После еды Потахе заставил его выпить еще один стакан, последний. Подперев рукой подбородок, Плюмитас молча уставился на дорогу, отяжелев от обильного завтрака, как удав, наевшийся до отвалу после долгого поста.

Гальярдо предложил ему гаванскую сигару.

— Спасибо, сеньор Хуан. Сам я не курю, но возьму для товарища, который тоже бродит по лесу. Ему, бедняге, курево дороже еды. С этим парнем стряслась беда, и теперь он мне помогает, если случится работа для двоих.

Он сунул сигару под блузу. При воспоминании о товарище, который в это время, наверное, бродил где-нибудь очень далеко, по его лицу пробежала вспышка какого-то свирепого веселья.

Вино расшевелило Плюмитаса. Облик его изменился; в глазах появился беспокойный металлический блеск, кривая усмешка, казалось, согнала с его толстощекого лица обычное добродушное выражение; чувствовалось, что ему хочется поговорить, похвастать своей удалью, отблагодарить за гостеприимство, поразив воображение радушных хозяев.

— Вы ничего не слыхали о том, что я проделал в прошлом месяце на дороге, ведущей в Фрехеналь? Как, в самом деле ничего не знаете? Ну так вот, вышел я с приятелем на дорогу,надо было остановить дилижанс и свести счеты с одним богачом, который хорошо меня знал. Он был из тех, кто сует свой нос повсюду и заставляет плясать под свою дудку и алькальдов, и вся520 ких важных особ, и даже полицию. Таких в газетах называют касиками. Как-то послал я ему письмо с просьбой дать мне сто дуро для крайне нужного дела, а он вместо этого написал севильскому губернатору, поднял шум в Мадриде и потребовал, чтобы меня изловили. Из-за него у меня была перестрелка с жандармами, и меня ранили в ногу. Но и этого ему было мало: он приказал посадить в тюрьму мою жену, как будто бедняжка могла знать, где скитается ее муж... Этот иуда не смел никуда носа показать из своего поместья, так он боялся Плюмитаса, да тут я сам исчез, отправился в одно из тех путешествий, о которых я вам говорил. Тогда он успокоился и поехал в Севилью по своим делам, да еще затем, чтобы снова натравить на меня власти. Ну, поджидаем мы почтовую карету, которая возвращалась из Севильи. Видим, едет. А коли нужно остановить кого-нибудь на дороге, лучше моего приятеля не сыщешь. Он говорит кучеру: стой!

Я просовываю голову и карабин в дверцу. Женщины кричат, дети ревут, мужчины хоть и молчат, но побледнели, словно воск. А я говорю пассажирам: «От вас мне ничего не надо. Успокойтесь, сеньоры, привет, кабальеро, счастливого пути. Пусть только спустится ко мне этот толстяк». И пришлось нашему дружку, который чуть не забился под бабьи юбки, выйти. Побелел он, точно из него всю кровь выпустили, и выделывает кренделя, как пьяный.

Карета уехала, и мы остались на дороге одни. «Теперь слушай: я Плюмитас и хочу дать тебе кое-что на долгую память». И дал.

Но я не сразу убил его. Я ему дал в одно место, уж я знаю куда, чтобы он протянул еще сутки да смог сказать жандармам, когда его найдут, что его убил Плюмитас. Тогда уж ошибки не будет и никто другой не посмеет приписать это дело себе.

Донья Соль слушала, бледная как смерть, в ужасе закусив губу, но странный блеск в глазах выдавал ее тайные мысли.

Гальярдо нахмурился, недовольный этими кровожадными воспоминаниями.

— Каждый знает свое дело, сеньор Хуан,— сказал Плюмитас, как бы почувствовав его недовольство.— Мы с вами оба живем убийством. Вы убиваете быков, а я людей. Только вы богаты, у вас слава, красивые женщины, а я подчас подыхаю с голода и в конце концов упаду, пробитый, как решето, на дорогу, и вороны будут клевать мое тело. Я не хвалюсь тем, что знаю свое дело, сеньор Хуан! Просто вы знаете, куда надо ударить быка, чтобы он замертво свалился на песок. А я знаю, куда следует ударить христианина, чтобы он сразу отдал богу душу или еще пожил деньдругой, а то и несколько недель, вспоминая Плюмитаса, который ни с кем связываться не хочет, но сумеет постоять за себя, если с ним кто свяжется.

Донье Соль снова захотелось узнать, сколько у него на душе преступлений.

— А мертвецов сколько? Сколько человек вы убили?

— Я покажусь вам злодеем, сеньора маркиза, но раз вы настаиваете!.. Думаю, всех и не вспомнить, как ни старайся. Пожалуй, человек тридцать, тридцать пять, сам точно не знаю. Разве станешь считать их,— будь она проклята, эта жизнь!.. Но помните, сеньора маркиза, я несчастный, обездоленный человек.

Вина на тех, кто причинил мне зло. А убитые — что черешня.

Сорвешь одну, а за ней, глядишь, еще десяток... Надо убивать, чтобы выжить самому, а чуть только разжалобишься, тут тебя и сожрут.

Наступило долгое молчание. Донья Соль не могла оторвать глаз от рук бандита, широких, короткопалых, с обломанными ногтями. Но Плюмитас и не смотрел на «сеньору маркизу». Все его внимание было обращено на Гальярдо, ему хотелось поблагодарить матадора за то, что тот принял его у себя за столом, рассеять дурное впечатление от своего рассказа.

— Я уважаю вас, сеньор Хуан,—добавил он.—Увидев вас на арене в первый раз, я сразу сказал себе: вот храбрый малый.

У вас много поклонников, но ни один не любит вас так, как я!

Знаете, чтобы увидеть вас, мне не раз приходилось менять свою внешность у входа в город, я всегда рисковал, что меня схватят.

Ну как, настоящий я любитель?

Польщенный, Гальярдо улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— А кроме того,— продолжал разбойник,— никто не может сказать, чтобы я хоть раз пришел в Ринконаду за куском хлеба.

Часто я бродил поблизости голодный, без гроша в кармане, и все же до сих пор ни разу не переступал за ограду фермы. Я всегда думал: «Сеньор Хуан для меня святыня. Он зарабатывает деньги так же, как я,— рискуя жизнью. Нужно соблюдать товарищество». И вы не станете отрицать, сеньор Хуан, что, хотя вы важная особа, а я несчастный бедняк, оба мы равны, оба живем тем, что играем со смертью. Сейчас мы здесь спокойно сидим за столом, а в один прекрасный день бог устанет от нас и покинет нас своей милостью, и тогда меня убьют и бросят на дороге, как бешеного пса, а вас, со всем вашим богатством, вынесут с арены ногами вперед. И хотя газеты пошумят с месяц о вашей кончине, вся беда в том, что поблагодарить их вы сможете только с того света.

— Верно... верно,— произнес Гальярдо, внезапно побледнев.

На лице матадора отразился суеверный страх, нападавший на него в часы приближения опасности. Его судьба и впрямь ни522 чем не отличается от участи этого грозного бродяги, который рано или поздно неизбежно падет в неравной борьбе.

— Только не думайте, что я боюсь смерти,— продолжал Плюмитас.— Я ни в чем не раскаиваюсь и иду своим путем. Мне есть чему радоваться и чем гордиться, так же как вам, когда вы читаете в газетах, что были великолепны в такой-то корриде и заслужили ухо быка. Ведь вся Испания говорит о Плюмитасе, и, если верить слухам, меня даже хотят изобразить в театре, а в Мадриде, в том дворце, где собираются депутаты, спорят обо мне чуть не каждую неделю. И потом я горжусь тем, что целая армия гоняется за мной по пятам, что я один вожу за нос тысячу вооруженных бездельников, которым государство зря платит деньги.

Как-то воскресным днем заехал я в одно селенье во время обедни и остановил кобылу возле слепых, которые пели, подыгрывая себе на гитаре. Народ, раскрыв рты, рассматривал какую-то картинку, которую носили с собой певцы. На ней был нарисован красивый парень с бакенбардами, в фетровой шляпе, разодетый в пух и прах, верхом на лихом коне, с мушкетом через седло и со смазливой бабенкой, сидящей позади него за седлом. Не скоро я понял, что этот красавец, оказывается, не кто иной, как Плюмитас... Это лестно. Хоть я и хожу голодный и оборванный, как Адам, хорошо, что люди представляют меня по-другому. Я купил у них бумажку со словами песни: там описывается жизнь Плюмитаса. Вранья, конечно, немало, но зато все в стихах. Отличные стихи! Когда я отдыхаю в лесу, я читаю их, чтобы выучить наизусть. Должно быть, сочинил их какой-нибудь очень ученый сеньор.

Грозный Плюмитас говорил о своей славе с ребяческой гордостью. Куда девалась его молчаливость, его стремление изобразить себя несчастным, голодным странником. Он все больше воодушевлялся при мысли, что имя его знаменито, что подвиги его гремят по всей стране.

— Кто бы знал обо мне,— продолжал он,— живи я по-прежнему в своем селении?.. Я частенько думал об этом. Для нас, бедняков, нет другого выхода: или подыхать, работая на других, или пойти по единственному пути, который ведет к богатству и славе: убивать. Убивать быков я не годился. Мое селенье лежит в горах, и боевых быков там нет. Да к тому же я тяжел и неповоротлив...

Поэтому я убиваю людей. Это лучшее, что может сделать бедняк, если хочет пробить себе дорогу и заставить уважать себя.

Насиональ, который до сих пор слушал речи бандита в невозмутимом молчании, счел нужным вмешаться:

— Образование, вот что нужно бедняку — нужно научиться читать и писать.

Слова Насионаля вызвали за столом дружный хохот; всем известна была его мания.

— Опять завел свое, приятель,— сказал Потахе,— помолчи уж, пусть Плюмитас рассказывает дальше. Он дело говорит.

Бандит отнесся с полным презрением к заявлению бандерильеро, которого ни во что не ставил из-за его осторожности на арене.

— Я умею читать и писать. А к чему это все? Когда я жил в деревне, я этим только отличался от других, а самому мне моя участь казалась еще горше. Бедняку нужна справедливость. Пусть отдадут ему то, что следует, а если не дают, пусть сам возьмет.

Будь волком и внушай страх — другие волки станут тебя уважать, а скотинка еще и поблагодарит за то, что ты сожрешь ее.

Если же увидят, что ты струсил и обессилел, даже овцы будут мочиться тебе на голову.

Потахе, который был уже пьян, восторженно одобрял каждое слово Плюмитаса. Он не очень вникал в смысл всех речей, но ему казалось, что сквозь пьяный туман он различает свет высшей мудрости.

— Правильно, товарищ. Бей всех подряд. Продолжай, ты дело говоришь.

— Я знаю, что такое человеческий род,— продолжал бандит.— Мир делится на две части: те, кого стригут, и те, кто стрижет. Я не хочу, чтобы меня стригли; я рожден стричь других, потому что я настоящий мужчина и никого не боюсь. С вами, сеньор Хуан, произошло то же самое. Вы тоже выбились из низов, но ваш путь лучше, чем мой.

Некоторое время он пристально смотрел на матадора, а потом произнес со страстной убежденностью:

— Мы слишком поздно появились на свет, сеньор Хуан.

Чего бы только не добились в прошлые времена такие отважные, честные парни! И вы не убивали бы быков, и я не скитался бы в лесу, как дикий зверь. Мы с вами были бы вице-королями пли какими-нибудь важными начальниками там, за морями. Вы слыхали что-нибудь о Писарро, сеньор Хуан?

Сеньор Хуан ответил неопределенным жестом, желая скрыть свое невежество, ибо это таинственное имя он слышал впервые.

— Сеньора маркиза лучше меня знает, кто он такой, и она простит меня, если я скажу какую-нибудь глупость. Я знал эту историю, когда был церковным служкой: я тогда зачитывался старинными романсами, которых много было у священника. Так вот, Писарро был бедняком, как мы с вами. Он переплыл океан с двенадцатью или тринадцатью такими же головорезами, как сам, и высадился не на земле, а в сущем раю... в королевстве,  которое называлось Потоси. Там у них было невесть сколько сражений с жителями Америки, которые носили перья на голове и стреляли из луков, но в конце концов испанцы стали хозяевами и заграбастали все сокровища тамошних королей. Они набили свои дома до самой крыши золотыми монетами, и каждый из них стал маркизом, генералом или судьей. И таких ребят было много.

Представляете себе, сеньор Хуан, как бы мы пожили в те времена?.. Что бы стоило вам и мне вместе с моими молодцами натворить дел почище, чем этот Писарро?

И все обитатели фермы, молча, но с блестящими от волнения глазами выслушавшие эту историю, утвердительно закивали головой.

— Говорю вам, мы родились слишком поздно, сеньор Хуан.

Хорошие пути теперь для бедняков закрыты. Испанец не знает, что делать. Ему некуда идти. Все, что оставалось еще нетронутым в мире, захватили англичане и другие иностранцы. Дверь заперта, и мы, отважные люди, должны гнить в этом загоне да еще выслушивать оскорбления, если мы не хотим мириться со своей участью. Меня, который мог бы быть королем в Америке или в другой стране, называют чуть ли не вором. Вы храбрец, вы убиваете быков и наслаждаетесь славой, но я знаю, что многие сеньоры считают работу тореро низким занятием.

Донья Соль вмешалась, чтобы подать бандиту благой совет.

Почему бы ему не стать солдатом? Он мог бы отправиться в дальние страны, в которых идет война, и применить свои силы на благородном поприще.

— Да, на это я гожусь, сеньора маркиза. Я не раз думал о военной службе. Если случается мне заночевать на какой-нибудь ферме или провести тайком несколько дней в своем доме, то когда я ложусь в постель как христианин или ем горячую пищу за таким вот столом, тело мое радуется, но вскоре мне все надоедает, и меня начинает манить лесная жизнь со всеми ее лишениями, и хочется поспать на голой земле, завернувшись в плащ, подложив камень под голову... Да, я гожусь в солдаты; я был бы хорошим солдатом. Но куда идти?.. Кончились настоящие войны, в которых каждый с горсткой товарищей делал то, что подсказывала ему смекалка. Сейчас армия — это людское стадо. Все одного цвета, одного вида, все живут и умирают по команде. Всюду одно и то же: те, кого стригут, и те, кто стрижет. Вы совершите подвиг — его присвоит себе полковник; вы сражались как лев, а награду дадут генералу... Нет, и для того, чтобы быть солдатом, я родился слишком поздно.

Плюмитас, опустив глаза, погрузился в размышления о злосчастной судьбе, не оставившей ему места на земле в наше время.

Внезапно он взял в руку карабин и поднялся с места.

— Пойду... Спасибо, сеньор Хуан, за гостеприимство. Прощайте, сеньора маркиза.

— Но куда же ты пойдешь? — спросил Потахе, удерживая его.— Сиди, несчастный. Где еще тебе будет лучше, чем здесь?

Пикадор не хотел отпускать бандита, ему нравилось беседовать с ним как с закадычным другом, а кроме того, сколько интересного можно будет рассказать в городе об этой встрече!

— Я провел здесь уже три часа, пора идти. Никогда я не остаюсь надолго в такой открытой и ровной местности, как Рипконада. Может быть, за это время уже стало известно, что я здесь.

— Ты боишься жандармов? — спросил Потахе.— Они не придут. А если придут, я буду с тобой.

Плюмитас презрительно пожал плечами. Жандармы! Такие же люди, как все. Есть среди них и храбрецы, но все они отцы семейств и предпочитают не видеть его. Всегда они запаздывают, даже если знают, где он находится. Разве что случайно столкнутся с ним лицом к лицу, когда нет возможности избежать встречи.

— Прошлым месяцем сижу я как-то на ферме «Пять труб» и завтракаю, вот так же, как здесь, только не в такой хорошей компании. Вдруг являются шесть пеших жандармов. Я уверен, они и не знали, что я там, а просто зашли подкрепиться. Несчастная случайность. Но тут уж ни они, ни я не могли избежать драки: слишком много народу было на ферме. Пойдет болтовня, злые языки станут говорить, будто все мы трусы,— и пропало всякое уважение. Фермер запер ворота, а жандармы давай колотить в них и кричать, чтобы он отпер. Я приказал фермеру и одному из батраков стать по обе створки ворот. «Как скажу: пора,открывайте настежь». Вскочил я на кобылу, револьвер в руку — «Пора!». Ворота распахнулись, и я промчался, как дьявол. Вы еще не знаете, на что способна моя лошадка. Вдогонку раздалось несколько выстрелов, но напрасно! Я тоже отстреливался на скаку и, говорят, ранил двоих жандармов... Короче, я ускакал, прижавшись к лошадиной шее, чтобы не служить им мишенью, а жандармы в отместку избили палками всех, кто был на ферме.

Поэтому лучше помалкивать о моих посещениях, сеньор Хуан.

А то придут потом эти в треуголках и замучают вас допросами и дознаниями, как будто это поможет поймать меня.

Работники Ринконады безмолвно подтвердили его слова. Да, они слыхали об этом. Надо молчать о приходе бандита, не то наживешь беду,— так поступают на всех фермах и в пастушьих хижинах. Всеобщее молчание было самым могучим помощником бандита. Кроме того, все крестьяне были его восторженными по526 читателями. Они видели в нем героя, мстителя. Им нечего было бояться. Он опасен только для богачей.

— Я не боюсь треуголок,— продолжал бандит.— Я боюсь бедняков. Они-то хорошие, да вот нищета — скверная штука!

Я знаю: меня убьют не жандармы, их пуля меня не возьмет. Если кто и убьет меня, то, наверное, какой-нибудь бедняк. К ним подходишь без страха, ведь мы одного поля ягода, а тут-то и легко воспользоваться твоей неосторожностью. У меня есть враги, которые поклялись отомстить мне. Находятся подлые души, которые доносят, надеясь заработать несколько песет, или выродки, которые делают то, что им прикажут. Если хочешь, чтобы тебя боялись, нужна твердая рука. Подколешь такого по-настоящему, остается семья, чтобы отомстить. А если по доброте своей только спустишь ему штаны да отстегаешь крапивой и репейником, он будет помнить об этой шутке всю жизнь... Да, таких бедняков, как я сам,— вот кого я боюсь.

Плюмитас помолчал и, глядя на матадора, добавил:

— И наконец есть любители, ученики, молодежь, которая идет следом за тобой. Сеньор Хуан, по ложа руку на сердце: кто вам больше досаждает? Быки или все эти новильеро, которые рвутся вперед, спасаясь от голода, и стремятся одержать верх над заслуженным маэстро? То же происходит и со мной. Я говорил, мы с вами одинаковы!.. В каждой деревне есть храбрый парень, который спит и видит стать моим наследником и надеется как-нибудь застигнуть меня врасплох под деревом и пробить мне голову, как глиняный кувшин. Немалую славу завоюет тот, кто убьет Плюмитаса!

И бандит в сопровождении Потахе направился к конюшне.

Через четверть часа он вывел во двор свою сильную лошадь, неразлучную спутницу во всех его похождениях. После недолгих часов, проведенных у кормушек Ринконады, кобылка, казалось, стала еще глаже и крепче.

Плюмитас похлопал ее по бокам и перебросил плащ через луку. Кобылка может быть довольна. Не часто о ней так заботились, как на ферме сеньора Хуана Гальярдо. Теперь ей на целый день хватит, путь предстоит далекий.

— Куда ты теперь, товарищ? — спросил Потахе.

— Об этом не спрашивают... На все стороны! Я и сам не знаю... Куда придется!

И, поставив ногу на ржавое, покрытое присохшей грязью стремя, он вскочил в седло.

Гальярдо отошел от доньи Соль, которая, закусив бледные от волнения губы, смотрела загадочным взглядом на приготовления бандита.

Пошарив во внутреннем кармане куртки, тореро протянул всаднику руку с зажатыми в ней бумажками.

— Что это? — спросил бандит.— Деньги?.. Спасибо, сеньор Хуан. Вам, наверное, говорили, что нужно дать мне что-нибудь, когда я буду уходить; но это касается других — богачей, которые зарабатывают деньги, ничего не делая. Вы зарабатываете их, рискуя жизнью. Мы товарищи. Оставьте их себе, сеньор Хуан.

Сеньор Хуан спрятал бумажки, несколько смущенный отказом бандита, который упорно обращался с ним как с товарищем.

— Лучше убейте в мою честь быка, если когда-нибудь мы с вами встретимся в цирке,— добавил Плюмитас.— Это дороже всего золота на свете.

Донья Соль подошла к ним и, отколов со своей груди осеннюю розу, молча протянула ее всаднику, глядя на него золотисто-зелеными глазами.

— Это мне? — спросил бандит изумленно и почти испуганно.— Мне, сеньора маркиза?

И, увидев, что сеньора утвердительно кивнула головой, он осторожно взял цветок, держа его в неловких руках, словно непосильную тяжесть, и явно не зная, что с ним делать. Наконец он продел стебелек в петлю блузы, между концами красного платка, повязанного вокруг шеи.

— Вот это здорово!—воскликнул он, улыбаясь во весь рот.Такого со мной еще никогда в жизни не случалось.

Суровый наездник был тронут и взволнован этим чисто женским подарком. Ему — розы!

Он натянул повод.

— Приветствую всех, кабальеро! До следующей встречи...

Привет, приятель. Когда-нибудь подарю тебе сигару, если хорошо всадишь пику.

Он распрощался с пикадором, хлопнув его изо всех сил по плечу. Кентавр ответил ему таким ударом по ляжке, что бандит пошатнулся. «Славный парень этот Плюмитас!» Пьяный Потахе, расчувствовавшись, готов был отправиться вместе с ним в лес.

— Прощайте! Прощайте!

И, пришпорив коня, гость широкой рысью выехал со двора.

Гальярдо почувствовал облегчение, увидев, как он удаляется, и взглянул на донью Соль. Стоя неподвижно, она не сводила глаз с мелькавшей вдали фигуры всадника.

— Что за женщина! — в отчаянии пробормотал матадор.Безумная!..

Счастье, что Плюмитас некрасив, что он оборван и грязен, как бродяга.

Не то она ушла бы вместе с ним.

— Кто бы поверил, Себастьян! Человек женатый, семейный, а занимается сводничеством! Вот уж никогда не думала! Ведь я так доверяла тебе, когда ты вместе с Хуанильо отправлялся в поездку! Душа радовалась, что при нем находится человек с устоями. Где же твои идеи, твоя религия? Так вот чему вас учит на сборищах ваш хваленый учитель Хоселито!

Напуганный криком разгневанной доньи Ангустиас и тронутый горем Кармен, которая молча плакала, закрыв лицо платком, Насиональ растерянно оправдывался. Но при последних словах он с достоинством выпрямился.

— Сенья Ангустиас, попрошу не задевать моих идей и оставить в покое дона Хоселито, он тут ни при чем. Клянусь жизнью!

Я поехал в Ринконаду по приказу моего матадора. Известно ли вам, что такое квадрилья? У нас — как в армии: дисциплина и повиновение. Матадор приказал — надо исполнять. А все потому, что корриды сохранились у нас со времени инквизиции, и нет на свете более реакционного ремесла.

— Шут гороховый! — крикнула сеньора Ангустиас.— Довольно твоих россказней об инквизиции и реакции! Вы будто сговорились доконать бедняжку Кармен: ведь она, страдалица, плачет, не осушая глаз. За кусок хлеба ты готов покрывать все грязные делишки Хуанильо.

— Совершенно верно, сенья Ангустиас, Хуанильо меня кормит, это так. А раз он меня кормит, я должен его слушаться. Но поймите, сеньора, станьте на мое место. Матадор мне говорит — езжай со мной в Ринконаду. Ладно. Прихожу в назначенный час, а в машине сидит важная дама. Что тут поделаешь? Приказ матадора. И наконец, я ж не один ехал. С нами был Потахе, человек пожилой, достойный, хоть и грубый, как скотина. Улыбки на его лице не увидишь.

Мать тореро пришла в негодование.

— Потахе! Да будь Хуанильо порядочный человек, разве он принял бы Потахе в свою квадрилью? Не говори мне лучше об этом пропойце, который бьет жену и морит детей голодом!

— Ладно, о Потахе больше ни слова. Так вот, увидел я эту важную .даму, и что же мне было делать? Как-никак она не потаскушка, а племянница маркиза и поклонница маэстро. Сами знаете, что матадорам не приходится плевать на знатных людей. Мы зависим от публики. И что ж тут плохого? На ферме ничего такого не было. Клянусь здоровьем детей — ничего. Уж я не стал бы потакать всяким гадостям, не посмотрел бы на матадора. Я человек почтенный, сенья Ангустиас, и грешно вам называть меня  таким скверным словом, как вы обозвали. Клянусь жизнью! Я ведь состою в комитете, со мной в день выборов приходят советоваться, мне депутаты и советники руку жмут, вот эту самую руку,— так пристало ли мне участвовать во всяких пакостях? Говорю вам, ничего не было. Они беседовали между собой на «вы», точь-в-точь как мы с вами, каждый спал врозь; ни одного взгляда, ни одного дурного слова. Благопристойность, да и только. Хотите, позовите Потахе, он подтвердит...

Но тут, задыхаясь и всхлипывая, его прервала Кармен.

— В моем доме! — простонала она с возмущением.— У нас на ферме!.. И она спала на моей кровати! Я все знала, но молчала, молчала! Однако это уж слишком. Господи! Во всей Севилье не найдется человека, который осмелился бы!..

Насиональ старался ее успокоить. Право, не стоит волноваться. Все сущие пустяки. Ну, захотелось женщине, поклоннице маэстро, побывать на ферме, увидеть, как он живет в деревне.

У этих важных дам всегда какие-нибудь причуды, все равно что у иностранок. Посмотрела бы сеньора Кармен на француженок, когда квадрилья выступала в Ниме или Арле!..

— Словом, ерунда, чистейшая ерунда! Клянусь жизнью! Хотел бы я знать, какой прохвост принес вам эти сплетни. Будь это кто пз служащих, я на месте Хуанильо выгнал бы его на улицу; а если кто из посторонних, подал бы на него в суд, пусть его, лжеца и обманщика, в тюрьму упрячут.

Не слушая гневных восклицаний бандерильеро, Кармен продолжала плакать, а сеньора Ангустиас, сидя на стуле с подлокотниками, из-под которых выпирало ее тучное тело, хмурила брови и поджимала сморщенные, обросшие усами губы.

— Замолчи, Себастьян, перестань врать,— сказала она наконец.— Я все знаю. Эта поездка в имение — недостойная выходка, впору цыганам, а не порядочным людям. Говорят, что даже этот разбойник Плюмитас был с вами.

Насиональ так и подскочил от неожиданности и страха. Ему представилось, как в патио, цокая по мраморным плитам, въезжает подозрительного вида всадник в потрепанной шляпе и, спешившись, целится из карабина в трусливого болтуна. Потом перед глазами его замелькали треуголки, множество блестящих черных треуголок, из-под которых топорщатся усы на суровых лицах.

Допрос, протокол, и тореро из квадрильи в сверкающих нарядах, прикованные друг к дружке, в полном составе шествуют в тюрьму.

Тут уж надо отрицать изо всех сил.

— Ерунда! Сущая ерунда! Кто наплел вам о Плюмитасе? Все было тихо и пристойно. Слыханное ли дело, чтобы такого гражданина,  как я, который на выборах собирает больше сотни голосов по своему кварталу, обвиняли в дружбе с Плюмитасом!

Поддавшись убеждениям Насионаля и не вполне уверенная в справедливости последней новости, сеньора Ангустиас пошла на попятный. Ладно, бог с ним, с Плюмитасом. Но все остальное!

Поездка на ферму с этой... женщиной! И в материнском ослеплении она сваливала всю вину на спутников сына, продолжая распекать Себастьяна:

— Уж я расскажу твоей жене, что ты за птица! Бедняжка с рассвета до поздней ночи покоя не знает в своей лавчонке, а ты, как юнец, пускаешься во все тяжкие. Стыдись, в твои-то годы!

С кучей детишек!

Бандерильеро обратился в бегство, спасаясь от рассвирепевшей доньи Ангустиас, которая в пылу гнева бывала так же остра на язык, как и в юности, когда она работала на табачной фабрике. Бедняга поклялся никогда больше не возвращаться в дом эспады.

Он встретил Гальярдо на улице: тот был явно не в духе, но при виде бандерильеро притворился веселым и беззаботным, точно домашние неприятности были ему нипочем.

— Плохи дела, Хуанильо! Ты теперь силком меня в дом не затащишь. Твоя мать ругается почем зря, а жена твоя плачет и смотрит на меня такими глазами, точно всему викой я. Знаешь, следующий раз будь добр, даже не вспоминай обо мне. Бери себе других спутников, если еще раз соберешься ехать с женщиной.

Гальярдо самодовольно усмехнулся. Пустое! Все уладится.

Он и не из таких еще передряг выходил.

— Ты, Насиональ, должен почаще бывать у нас. Чем больше народу в доме, тем лучше для меня.

— Я? — воскликнул бандерильеро.— Да ни за что на свете!

Эспада понял, что настаивать бесполезно. Он все чаще уходил из дому, подальше от молчаливых и замкнутых женщин, которые то и дело разражались слезами, и старался вернуться не один, а прячась за спину доверенного и других друзей.

Между тем шорник оказался немалым подспорьем для Гальярдо. Впервые тореро признал за ним крупные достоинства; право, шурин обладал здравым смыслом и был достоин лучшей доли.

В отсутствие матадора он взял на себя обязанность успокаивать женщин, в том числе и свою жену, и покидал разъяренных фурий, лишь доведя их до полного изнеможения.

— Ну что особенного произошло? — говорил он.— Сущий пустяк. Поймите ж наконец, что Хуанильо — важная персона, вот и приходится ему встречаться с влиятельными особами. Ну, что с того, если эта дама поехала на ферму? Ему необходимо принимать у себя людей со связями,— в случае чего можно какое-нибудь дельце устроить и родне помочь. Не вижу в этом ничего дурного: все клевета. Там был Насиональ, а это человек положительный, я его хорошо знаю.

Впервые шорник похвалил бандерильеро. Он целыми днями торчал в доме Гальярдо и очень ему помог. Присутствие зятя смягчало гнев женщин, своей бесконечной болтовней он отвлекал их от мрачных мыслей. И тореро не остался у него в долгу. Дела шорника шли из рук вон плохо, и он решил распрощаться с лавкой, в надежде, что шурин пристроит его на службу. А тем временем эспада содержал всю его семью и наконец предложил сестре с мужем переселиться к ним. По крайней мере, бедняжка Кармен будет меньше скучать, не чувствуя себя одинокой.

Однажды Насиональ получил от Кармен записку с просьбой прийти. Записку передала ему жена.

— Я встретила ее сегодня утром. Она шла из церкви святого Хиля. У бедняжки глаза распухли от слез. Пойди, навести ее.

Быть замужем за красавцем! Чистое наказание!

Кармен ждала Насионаля в кабинете Гальярдо. Здесь они могут спокойно поговорить, сюда не заглянет ни бранчливая сеньора Ангустиас, ни зять с женой, которые, пользуясь семейными раздорами, расположились здесь со всем потомством, как у себя дома. Гальярдо был в клубе на улице Сьерпес. Он избегал своего дома и, боясь встречи с женой, частенько обедал с друзьями в ресторане Эританьи.

Насиональ сидел на диване; понурив голову и вертя в руках шляпу, он избегал смотреть на жену маэстро. До чего она подурнела! Темные тени легли вокруг воспаленных глаз. Смуглые щеки и нос покраснели, до блеска натертые носовым платком.

— Себастьян, расскажите мне всю правду, начистоту. Вы добрый человек, лучший друг Хуана. Забудьте, как разбранила вас мама прошлый раз. Вы ее знаете, она добра, но вспыльчива.

Не обращайте на нее внимания.

Бандерильеро в ответ только кивал головой и ждал вопроса.

Что желала узнать от него сеньора Кармен?..

— Расскажите, как все было в Ринконаде. Что вы видели и что вы обо всем думаете?

Славный, добрый Насиональ! С каким благородным негодованием он вскинул голову, радуясь возможности утешить несчастную женщину!.. Что он видел? Решительно ничего дурного!

— Клянусь вам памятью отца... Клянусь моими идеями!

Насиональ, не колеблясь, поклялся самым священным, что у него было в жизни — своими убеждениями, ведь он и впрямь не видел ничего дурного, а раз не видел, то, гордясь своей мудрой  проницательностью, он делал вывод, что ничего дурного и не происходило.

— Я себе представляю, что у них только дружеские отношения. Может, и было что прежде, не знаю. Люди болтают... сплетничают... рады наврать с три короба. Плюньте на них, сенья Кармен. Живите и веселитесь, это самое важное.

Но Кармен продолжала выпытывать. Что произошло на ферме? Ведь ферма — ее дом; значит, муж не только изменил, но совершил святотатство, нанес ей личное оскорбление, — вот что ее больше всего возмущало.

— Уж не считаете ли вы меня дурой, Себастьян? Я все вижу.

С тех пор как он стал встречаться с этой женщиной... не знаю, как там все было,— но я сразу поняла, что с Хуаном творится неладное. В тот день, когда он заколол в ее честь быка и вернулся домой с бриллиантовым перстнем, я догадалась об их отношениях и готова была схватить и растоптать это проклятое кольцо. Потом я узнала все, все! Ведь всегда найдутся охотники насплетничать, лишь бы причинить другому горе. Да разве они стесняются? Разъезжают повсюду верхом, как муж с женой, на глазах у всех, словно цыгане, что шатаются по ярмаркам. Когда мы жили на ферме, мне обо всем доносили, потом в Санлукаре тоже рассказывали.

Видя, что взволнованная воспоминаниями Кармен вот-вот разразится слезами, Насиональ поспешил перебить ее:

— И вы верите этим сплетням, девочка? Неужто вы не понимаете, что все это клевета? Люди желают вам зла из зависти.

— Нет, я Хуана знаю. Вы думаете, он впервые изменяет мне?

Он таков, как есть, и другим не станет. Проклятое ремесло, оно сводит мужчин с ума. Уже через два года, как мы поженились, он завел шашни с девушкой, которая торговала мясом на рынке.

Сколько я натерпелась, узнав об этом. Но ни словом не обмолвилась, и он до сих пор воображает, будто я ничего не знаю. А потом сколько их еще было! Танцовщицы из кафе, девки, что шатаются по харчевням, и даже проститутки из публичных домов...

Всех не сосчитать, а я молчала, лишь бы сохранить мир в доме.

Но теперешняя не то что другие. Хуан помешался на ней, ну, ровно одурел; я знаю, он идет на тысячу подлостей, лишь бы эта женщина .не выставила его за дверь, вспомнив, что она важная сеньора и ей не пристало путаться с тореро... Сейчас она уехала.

Вы не знали? Да, уехала, ей, видите ли, наскучила Севилья. Мне ведь всё рассказывают. Она уехала, даже не попрощавшись с Хуаном, а когда тот явился к ней на следующий день, дверь оказалась запертой. И вот он бродит уныло, как больной конь, идет с друзьями, а лицо у него как у покойника, и пьет, чтобы разогнать тоску, а домой возвращается, словно побитый. Он не может забыть ее. Видите ли, он гордился любовью женщины из высшего света, а теперь, когда она его бросила, чувствует себя униженным. Ах, как он мне противен! Он мне больше не муж, у нас не осталось ничего общего. Лишь изредка перекинемся мы словом, да и то враждебным. Мы словно чужие. Я сплю одна наверху, он — внизу, в комнате рядом с патио. И — клянусь! — мы больше никогда не будем вместе. Раньше я ему все прощала, смотрела на его похождения как на неизбежное зло проклятого ремесла; все тореро считают себя неотразимыми... Но теперь я и взглянуть на него не хочу, так он мне противен.

Глаза Кармен пылали ненавистью, голос звучал твердо.

— Ах, эта женщина! Что она сделала с ним! Он стал неузнаваем. Теперь он признает только общество богатых сеньоров, а жители нашего предместья и бедняки Севильи, старые друзья, которые так поддерживали его вначале, жалуются на невнимание и в один прекрасный день со злости устроят ему на арене скандал. Деньги рекой текут к нам в дом, их и не сосчитать. Хуан сам не знает, сколько у него. Но я все вижу. В угоду своим новым друзьям он крупно играет и много проигрывает, и вот деньги входят в одну дверь, а выходят в другую. Я молчу; ведь зарабатывает деньги он. Но мне пришлось занять у дона Хосе на расходы по ферме, а оливковые рощи куплены в этом году тоже в долг.

Почти все, что он заработает в нынешнем сезоне, уйдет на уплату долгов. А если стрясется беда? Если ему придется бросить свое ремесло, как это сделали другие? Он и меня хотел переделать на свой лад. Возвращаясь от своей доньи Соль, этого дьявола в юбке, сеньор нашел, что у нас с мамой уж очень затрапезный вид в наших мантильях и шалях, какие носят все женщины в предместье.

И вот он заставил меня носить эти шляпки из Мадрида, хотя они мне вовсе не к лицу и я похожа в них на обезьяну, танцующую под шарманку. И это вместо нашей чудесной мантильи! И наконец, он завел эту дьявольскую машину, автомобиль, в котором я еду, дрожа от страха и задыхаясь от вони. Дай ему волю, он, пожалуй, и маме нацепит на голову шляпу с петушиными перьями.

Из пустого тщеславия он хочет, чтобы мы походили на ту, о которой он все время мечтает; он нас стыдится.

Бандерильеро возмутился. Ну, уж это неправда. У Хуана доброе сердце, и если он что делает, так только из любви к семье, желая доставить ей все удобства и роскошь.

— Так или иначе, сенья Кармен, а кое-что можно ему и простить. Ведь женщины просто умирают от зависти к вам. Это не шутки быть женой самого отважного тореро, получать горы золота, жить в таком замечательном доме и быть полновластной  хозяйкой всего добра — ведь маэстро ни в чем у вас отчета не спрашивает.

Глаза Кармен наполнились слезами, и она поспешно вытерла их платком.

— Лучше быть женой сапожника! Сколько раз я думала об этом. Ах, зачем не остался Хуан в учениках, вместо того чтобы заняться этими проклятыми быками! Я была бы куда счастливее, если бы, накинув дешевую мантилью, носила бы ему обед в мастерскую под лестницей, где работал его отец. Не было бы этих бесстыдниц, которые вешаются ему на шею, он был бы только моим; мы жили бы скудно, но по воскресеньям, нарядившись, ходили бы с ним в таверну. А сколько страха надо вытерпеть из-за проклятых коррид! Это не жизнь, а мука! Да, денег у нас много, но верьте мне, Себастьян, для меня эти деньги — сущая отрава, и чем больше их в доме, тем сильнее я мучаюсь. К чему мне шляпы, к чему вся эта роскошь?.. Люди воображают, что я плаваю в блаженстве, и завидуют мне, а я с завистью гляжу на бедно одетых женщин, у которых в доме нужда, но зато на руках ребенок, и когда им приходится туго, они глянут на малыша, рассмеются и позабудут все свои горести. Да, дети! Вот в чем беда! Будь у нас хоть один ребенок!.. Вернувшись домой, Хуан глядел бы не нагляделся на ребенка, на своего собственного ребенка... Племянники — это не то...

Кармен плакала, слезы неудержимо лились из-под платка по воспаленным, покрасневшим щекам. Это было горе бесплодной женщины, завидующей счастливой участи матерей; отчаяние жены, которая, теряя мужа, пытается чем-то объяснить его охлаждение, но в глубине души уверена, что причина лежит в ее бесплодии. Ребенок связал бы их воедино!.. И Кармен, которую время убедило в несбыточности ее мечты, с завистью смотрела на своего примолкшего собеседника, которого природа щедро наделила тем, чего она так страстно желала.

Понурив голову, бандерильеро распрощался с Кармен и побрел отыскивать эспаду; он нашел его на пороге клуба Сорока пяти.

— Хуан, я виделся с твоей женой. Дома у тебя все хуже и хуже. Ты должен поговорить с ней, помириться.

— Проклятие! Черт бы побрал ее, тебя и меня вместе с вами!

Не жизнь, а каторга! Дай бог, чтобы в это воскресенье меня насмерть забодал бык! К черту такую жизнь!

Он был слегка пьян. Его тяготило враждебное молчание домашних, но еще больше страдал он — хотя никому в этом не признавался — от бегства доньи Соль, не оставившей ему в виде прощального привета даже короткой записки. Его просто выкинули на улицу,— так не поступают и со слугой. Он не знал, куда она скрылась. Маркиза не интересовали путешествия племянницы. Взбалмошная женщина! Его она тоже не предупредила об отъезде, но он и не думает беспокоиться. Она еще пришлет весточку из какой-нибудь «экзотической» страны, куда ее увлекла минутная прихоть.

Дома Гальярдо не скрывал своего отчаяния. Раздраженный упорным молчанием жены, не подымавшей на него глаз и избегавшей отвечать на вопросы, чтобы не завязался разговор, эспада разразился однажды криком:

— Проклятая жизнь! Хоть бы миурский бык подхватил меня на рога в воскресенье да так подбросил вверх, чтобы меня домой притащили на носилках!

— Замолчи, несчастный! — крикнула донья Ангустиас.— Не искушай бога, не накликай беды!

Тут, чтобы не упустить случая и лишний раз польстить эспаде, в разговор вмешался зять со своими поучительными наставлениями:

— Не обращайте внимания на его слова, мамаша. С ним ни один бык не справится. Скорее он быку рога оторвет.

В воскресенье Гальярдо предстояло выступить в последней корриде за этот год. Против обыкновения он провел утро без обычных смутных страхов и тягостных предчувствий. Он беззаботно одевался, чувствуя приятное нервное возбуждение и прилив сил.

Какое наслаждение кружить по желтому песку арены, вызывая своей дерзкой отвагой восторженные восклицания тысячной толпы! Истинная радость лишь в его искусстве, дающем успех и кучу денег, а все остальное — семья и любовные связи — только осложняет жизнь и причиняет огорчения. Ну, сегодня он покажет себя на арене! Он испытывает какой-то особенный прилив сил, ни следа тревоги или страха, словно его подменили. Ему не терпелось поскорее ступить на арену, а ведь обычно он изо всех сил старался оттянуть страшный час. Раздражение, вызванное семейным разладом, и уязвленное самолюбие покинутого любовника искали выхода в схватке с быками.

Когда подъехал экипаж, Гальярдо прошел через патио, не обращая внимания на взволнованных женщин. Кармен не показывалась. Ах, эти женщины! Они способны лишь отравить человеку существование. Только в кругу мужчин можно повеселиться, найти верного друга. Взять хотя бы шорника. Стоя перед зеркалом, он любуется своим выходным костюмом, полученным в подарок от эспады и перешитым по его фигуре. Пускай он болтлив и смешон, но он один стоит куда больше, чем вся семья. Уж этот никогда не покинет Хуана.

— Ты заткнешь за пояс самого Роже де Флора,— весело бросает ему матадор.— Садись со мной, я подвезу тебя к цирку.

Сияя от гордости, зять усаживается рядом с великим человеком. Наконец-то можно проехаться по улицам Севильи и показаться прохожим в экипаже среди шелковых плащей и шитых золотом костюмов тореро.

Цирк был полон. Последняя осенняя коррида привлекла толпы зрителей не только из города, но также из окрестных сел. Места на солнечной стороне кишели деревенскими жителями.

С первой же минуты сказался нервный подъем Гальярдо. Он держался вдали от барьера, искал встречи с быком, дразнил его, а пикадоры между тем ждали, когда бык повернется, чтобы броситься на их жалких кляч.

Зрители, казалось, были предубеждены против тореро. Ему, как и всегда, аплодировали, но громкие возгласы восхищения раздавались чаще с теневой стороны, где ровными рядами белели шляпы, а не со стороны, залитой солнцем, где волновалась пестрая толпа и многие, скинув пиджаки, сидели в одних рубашках.

Гальярдо угадывал опасность. При первой же неудаче половина цирка вскочит на ноги и осыплет его бранью, упрекая в неблагодарности к тем, кто создал ему имя. Первого быка он убил без особого успеха. Он бросился вперед на рога с обычной отвагой, но шпага наткнулась на кость. Поклонники тореро зааплодировали. Удар был нанесен метко, и тореро не виноват, если его усилия оказались бесплодными. Он приготовился к повторному удару и снова попал в кость, а бык, устремившись вслед за мулетой, одним движением головы освободился от шпаги, торчавшей в затылке, и отбросил ее в сторону. Тогда, взяв из рук Гарабато запасную шпагу, Гальярдо повернулся к быку, который ждал его, крепко упершись копытами в песок и так низко нагнув окровавленную шею, что влажная морда его едва не касалась земли.

Держа мулету перед глазами быка, эспада спокойно откинул шпагой бандерильи, вонзившиеся в шею животного. Матадор готовился прикончить быка. Острием шпаги он отыскал чувствительное место между рогами и напряг все силы, чтобы всадить лезвие; но бык только вздрогнул от боли и мощным взмахом головы отбросил стальной клинок.

— Раз! — послышался насмешливый возглас из рядов на солнечной стороне.

Проклятие! За что эти люди так несправедливы и враждебны к нему?

Гальярдо снова ударил и на этот раз попал метко. Пораженный в жизненный центр мозга, бык рухнул наземь, как от удара МОЛНИИ; рога его зарылись в песок, ноги застыли в воздухе.

С теневой стороны послышался гром рукоплесканий, между тем как с дешевых мест раздались свист и ругань:

— Прихвостень! Аристократ!

Повернувшись спиной к своим недругам, эспада взмахом мулеты и шпаги выразил благодарность рукоплескавшим ему почитателям. Задетый бранью простолюдинов, которые еще недавно восторженно приветствовали его, он в гневе сжимал кулаки:

«Чего им от меня нужно, этим людям? Бык ведь прикончен.

Проклятие! Не иначе как происки врагов».

Большую часть корриды он провел у барьера, с пренебрежением поглядывая на выступавших после него товарищей по ремеслу и мысленно обвиняя их в злокозненных интригах, сеявших против него недовольство.

Он осыпал проклятиями быка и его хозяина. Надо же было подвернуться этой твари именно сегодня, когда он готовился показать чудеса храбрости! Все его планы рухнули. Перестрелять бы скотоводов, выпускающих на арену таких подлых животных.

Когда снова пришла его очередь сразиться с быком, он велел Насионалю и капеадорам заманить быка поближе к солнечной стороне, занятой простым людом.

Он знал толпу. Надо оказать уважение «гражданам» на дешевых местах, шумной и грозной толпе, которая даже в цирке не забывала о классовой ненависти, но при малейшем признаке внимания, льстившем ее самолюбию, с необычайной легкостью переходила от свиста к рукоплесканиям.

Размахивая плащами, капеадоры сделали все, чтобы пригнать быка к стороне, залитой солнцем. Гул веселого удивления прокатился по дешевым местам. Самый захватывающий момент — конец быка — произойдет тут, на глазах у простого люда, а не вдали, как это обычно происходило в угоду богачам, занимавшим места в тени.

Очутившись один на солнечной стороне арены, бык бросился на околевшую лошадь и погрузил рога в ее распоротое брюхо; как жалкое тряпье, взметнул он вверх убитое животное, разбрасывая во все стороны искромсанные внутренности и экскременты. Отбросив падаль в сторону, бык нерешительно попятился, но вдруг снова бросился вперед и, громко фыркая, еще раз ткнулся рогами в опустошенное брюхо; а толпа приветствовала смехом упорство бестолкового животного, вновь и вновь терзавшего бездыханную тушу.

— Так ее! Молодчина! Каков силач! А ну-ка, еще разок!

Но вскоре всеобщее внимание перешло с животного на тореро; мелкими шажками, упруго покачиваясь, он пересекал арену, держа в одной руке сложенную мулету, а в другой — шпагу, которой он помахивал, словно тросточкой.

Вся солнечная сторона захлопала в ладоши, выражая тореро благодарность за внимание.

— Это ты здорово придумал,— шепнул Насиональ, стоявший подле тореро с плащом наготове.

Толпа махала руками, зазывая Гальярдо поближе к себе.

«Сюда, сюда!» Каждый хотел, чтобы он убил быка тут, прямо на его глазах, боясь прозевать хоть одно из движений тореро. Эспада нерешительно поглядывал на тысячи махавших ему рук.

Упершись ногой в подножие барьера, он соображал, где выгоднее всего прикончить быка. Необходимо отвести его подальше от сдохшей лошади и разбросанных кругом внутренностей.

Матадор уже повернулся к Насионалю, чтобы отдать распоряжение, как вдруг услышал за спиной знакомый голос; вспоминая, где он мог слышать этот голос, тореро быстро обернулся.

— Добрый день, сеньор Хуан! Вот когда мы вам как следует похлопаем!

И Гальярдо увидел в первом ряду, позади каната, протянутого по второму барьеру, лежащую на ограде куртку, на которую облокотился человек в одной рубашке, подпирая руками широкое, свежевыбритое лицо, затененное низко надвинутой шляпой. Он выглядел добродушным крестьянином, приехавшим в город посмотреть корриду.

Гальярдо узнал его. Перед ним был Плюмитас.

Разбойник сдержал слово и, рискуя быть узнанным, смело появился среди двенадцати тысяч зрителей, чтобы приветствовать эспаду, и тот мысленно поблагодарил его за доверие.

Какая поразительная дерзость! Явиться в город, сидеть в цирке, вдали от гор и пустынных мест, где ему легче было бы защищаться, отказаться от двух своих единственных помощников — коня и карабина — лишь затем, чтобы увидеть, как Гальярдо прикончит быка... Из них, двух смельчаков, Плюмитас по праву заслужил первенство.

Эспада вспомнил о своем поместье, отданном на милость разбойника, о жизни в деревне, возможной лишь при условии дружеских отношений с этим необыкновенным человеком, и решил, что убьет быка в его честь.

Он улыбнулся разбойнику, который по-прежнему спокойно глядел на него, снял шляпу и, не отрывая глаз от Плюмитаса, крикнул в сторону мятежной толпы:

— Итак — в вашу честь!

Он бросил шляпу в толпу, и десятки рук жадно протянулись в попытке завладеть священным предметом.

По знаку тореро Насиональ, размахивая плащом, подогнал быка поближе.

Гальярдо развернул мулету; животное с ревом бросилось вперед и пронеслось под красной тряпкой. «Оле!» — заревела толпа, готовая в знак примирения со своим кумиром приветствовать каждый его шаг.

Гальярдо продолжал дразнить быка под восторженные крики зрителей, которые находились в двух шагах от него и не жалели советов:

— Берегись, Гальярдо! Бык хитер. Не становись между ним и барьером. Прибереги на всякий случай путь к отступлению.

Другие, наоборот, всячески подзуживали и распаляли его:

— Покажи себя, парень! Бац, меткий удар, и вот уж бык в кармане!

Нет, эта тварь слишком велика и подозрительна, в кармане ей, пожалуй, не уместиться. Раздраженный близостью дохлой лошади, бык то и дело пытался вернуться к ней, словно запах падали одурманивал его.

Наконец, устав гоняться за красной тряпкой, бык застыл на месте. Лежавшая позади Гальярдо лошадь осложняла положение.

Но тореро выходил победителем и при худших обстоятельствах.

Толпа подстрекала его не упускать случай. Да, надо воспользоваться усталостью животного. Среди зрителей, уцепившихся за второй барьер и подавшихся вперед, чтобы не упустить ни одной подробности решительной схватки, Гальярдо узнавал завсегдатаев цирка, которые за последнее время охладели к нему, но сегодня сменили гнев на милость, подкупленные вниманием тореро к «народу».

— Не зевай, паренек! А мы поглядим и поучимся. Бросайся, не раздумывая!

Гальярдо слегка обернулся, приветствуя Плюмитаса, а тот по-прежнему сидел, облокотясь на куртку и подперев рукой круглое, улыбающееся лицо.

— В вашу честь, товарищ!

Матадор поднял шпагу, готовясь нанести смертельный удар, но в тот же миг земля под ним покачнулась, с силой отбросив его в сторону. Казалось, весь цирк мгновенно обрушился на него, все вокруг потемнело, и над ним со страшным ревом пронесся смерч.

Мучительная судорога свела его тело с головы до ног, череп готов был расколоться от звона; смертельная тоска сдавила грудь...

И, теряя сознание, он полетел в мрачную пропасть небытия.

В тот самый миг, когда Гальярдо приготовился нанести удар, бык неожиданно ринулся на него, привлеченный запахом падали, распростертой позади тореро. Мощным ударом разодетый в шелк и золото человек был сбит с ног и мгновенно исчез под копытами животного. Бык не подхватил Гальярдо на рога, но со страшной,  сокрушительной силой, словно тяжелой палицей, ударил его могучим лбом.

Теперь перед глазами зверя не было ничего, кроме издохшей клячи, но, почуяв под ногами неожиданное препятствие, бык мгновенно забыл растерзанный лошадиный труп и с неистовой яростью набросился на сверкающую золотом куклу, безжизненно раскинувшуюся на песке. Подхватив рогами тело тореро, он подбросил его в воздух, откинул прочь и приготовился в третий раз броситься на свою жертву.

Все произошло с ошеломляющей быстротой. Толпа безмолвствовала, затаив дыхание. Он убьет тореро! Как знать, может, уже убил! Но вот тревожный крик толпы нарушил томительную тишину. Чьи-то мощные руки взметнули плащ между бездыханным телом человека и рогами быка, ослепив его. То был Насиональ, который в порыве отчаяния бросился на зверя, готовый погибнуть на его рогах, лишь бы спасти эспаду. Озадаченный новой помехой, бык повернулся задом к упавшему и кинулся на бандерильеро, а тот, пятясь, продолжал размахивать плащом, не зная, как избавиться от грозящей опасности, но счастливый тем, что вызволил из беды раненого матадора.

Захваченная необыкновенным зрелищем, толпа на миг забыла об эспаде. Казалось, Насионалю не миновать гибели, не увернуться от рогов животного. Мужчины кричали так, словно криками можно было спасти бандерильеро; женщины отвернулись, задыхаясь от волнения и судорожно сжимая руки. Наконец, улучив момент, когда бык пригнул голову, готовясь подхватить жертву на рога, бандерильеро отпрянул в сторону, и ослепленное бешенством животное пронеслось мимо, потрясая разорванным в клочья плащом.

Напряжение разрешилось оглушительным взрывом рукоплесканий. В своем непостоянстве толпа, взволнованная минутным острым впечатлением, выкрикивала имя Насионаля. То был лучший день в его жизни. С увлечением аплодируя, зрители почти позабыли о распростертом на песке Гальярдо. Служители цирка подхватили его и вынесли на руках, как покойника, с безжизненно поникшей головой.

К концу дня в городе только и говорили, что о тяжелом ранении Гальярдо, самом опасном ранении в его жизни. Во многих городах появились срочные выпуски газет; вся испанская печать помещала подробные сообщения о происшествии на арене. Телеграммы летели во все концы, словно произошло покушение на жизнь видного политического деятеля.

На улице Сьерпес ходили страшные слухи, преувеличенные пылкостью южной фантазии. Бедный Гальярдо скончался. Рассказчик сам видел, как он лежал в цирковом лазарете белее бумаги, с крестом в руках. По другим сведениям дело обстояло лучше: пострадавший еще не умер, но кончины его ждут с минуты на минуту.

— У него повреждены и сердце и брюшина — все! Бык прямо-таки изрешетил беднягу.

Вокруг цирка пришлось выставить караул, чтобы любители, нетерпеливо ожидавшие известий, не взяли штурмом лазарет.

Толпа вокруг цирка росла и росла, забрасывая вопросами о состоянии эспады всех входивших и выходивших.

Насиональ, не успевший еще сменить свой наряд, хмурый и насупившийся, то и дело выглядывал из дверей и сердито кричал, чтобы поспешили с приготовлениями: надо поскорее перенести эспаду домой.

При виде бандерильеро люди забывали о пострадавшем и наперебой поздравляли героя дня:

— Сеньо Себастьян, вы держались геройски! Если бы не вы...

Но Себастьян и слушать не хотел поздравлений. Ничего особенного он не сделал. Все ерунда! А вот бедняга Хуан — тот на волосок от смерти.

— А как он, сеньо Себастьян? — спохватившись, спрашивали в толпе.

— Плох. Только сейчас пришел в себя. Одна нога раздроблена, дыра в боку, весь как решето. Бедняга растерзан прямо в клочья. Сейчас отправим его домой.

Уже наступила ночь, когда Хуана вынесли из ворот на носилках. Толпа в молчании следовала за ним. Путь был не близок.

Выделяясь на фоне толпы, Насиональ, все еще в блестящем наряде бандерильеро, с плащом на руке, то и дело наклонялся над носилками, прикрытыми простыней, и приказывал сделать остановку.

Врачи следовали позади, рядом с ними шли маркиз Морайма и едва живой от волнения дон Хосе, доверенный Гальярдо, поддерживаемый с обеих сторон друзьями из клуба Сорока пяти,пораженные общим горем, сеньоры шли вперемежку с оборванными бедняками.

Все были потрясены. Печальное шествие медленно двигалось по улицам, точно произошло одно из тех народных бедствий, когда перед лицом общего горя стираются всякие грани и классовые различия.

— Какое несчастье, сеньор маркиз! — проговорил, обращаясь к Морайме, белокурый толстощекий крестьянин в наброшенной на плечо куртке.

Он уже два раза решительным движением отстранял одного из четырех носильщиков и становился на его место. Маркиз дружелюбно поглядел на говорившего: как видно, один из тех деревенских жителей, которые частенько здороваются с ним на проселочных дорогах.

— Да, парень, большое несчастье.

— Вы думаете, он умрет, сеньор маркиз?

— Боюсь, что да, если не произойдет чуда. Он весь как решето.

И маркиз похлопал незнакомца по плечу, благодарный за его сочувствие к общему горю.

У входа в дом разыгралось тяжелое зрелище. Из патио доносились раздирающие душу крики. Собравшись на улице, плакали и рвали на себе волосы женщины-соседки и старые друзья семьи, считавшие Хуанильо уже мертвым. Пикадору Потахе вместе с другими товарищами пришлось встать у входа, раздавая направо и налево тумаки, чтобы никто не ворвался в дом вслед за носилками. Улица была запружена, толпа гудела и волновалась. Люди не сводили напряженного взгляда с дома, словно пытаясь угадать, что происходит за его стенами.

Носильщики внесли пострадавшего в комнату, находящуюся рядом с патио, и с величайшей осторожностью переложили его па кровать. Гальярдо был весь забинтован, кровь проступала через марлю, стоял острый запах обеззараживающих лекарств. Из костюма тореро сохранился в целости лишь один розовый чулок.

Белье его было изодрано в клочья либо разрезано ножницами.

Спутанная и растрепавшаяся косичка болталась на шее; лицо было бледнее воска. Почувствовав пожатие руки, он открыл глаза и слабой улыбкой ответил на взгляд Кармен, которая была так же бледна, как он; ее сухие глаза и помертвевшие губы выражали такой ужас, точно настал последний час тореро.

Важные сеньоры — друзья эспады решили осторожно вмешаться: это невозможно, Кармен должна уйти. Ведь сделана лишь первая перевязка, врачам предстоит еще сложная и большая работа.

Подталкиваемая друзьями, жена тореро наконец вышла из комнаты. Раненый взглядом подозвал к себе Насионаля, и тот нагнулся, пытаясь уловить чуть слышный лепет.

— Хуан просит немедленно телеграфировать доктору Руису,— прошептал он, выйдя в патио.

В ответ доверенный с удовлетворением кивнул головой, радуясь своей предусмотрительности. Еще днем, убедившись, что дело плохо, он телеграфировал врачу. Руис уже наверняка в пути и завтра утром будет на месте.

Потом дон Хосе снова обратился к врачам, сделавшим перевязку в цирке. Убедившись, что раненый пришел в себя, врачи высказали надежду, что он будет спасен. Организм тореро таит неисчерпаемые силы! Самое опасное — это полученное им сотрясение, другой умер бы на месте от такого удара; но пострадавший благополучно очнулся, сознание вернулось к нему, однако слабость еще велика... Что же касается ран, они не смертельны. Рука заживет, разве что потеряет прежнюю ловкость. С ногой дело серьезнее: раздроблена кость, и Гальярдо может остаться хромым.

Дон Хосе, который несколько часов назад, когда смерть эспады казалась неминуемой, делал всяческие усилия, чтобы сохранить выдержку, пришел в сильнейшее волнение. Его матадор останется хромым?.. Значит, он не сможет больше выступать?..

Дон Хосе был возмущен спокойствием врачей, сообщавших, что Гальярдо, вероятно, останется калекой.

— Это невозможно! Вы считаете логичным, чтобы Хуан, оставшись жив, ушел с арены? Но кто его заменит? Повторяю, это невозможно! Первый матадор в мире!.. А вы хотите, чтобы он бросил свое дело!

Ночью у постели Гальярдо дежурили его товарищи по квадрилье и зять. Шорник то и дело бегал из комнаты раненого наверх, чтобы утешить женщин и удержать их вдали от тореро.

Надо слушаться врачей и не волновать своим появлением больного. Хуан очень ослабел, и эта слабость вызывала у врачей больше опасений, чем раны.

На следующее утро дон Хосе поспешил на вокзал. Прибыл мадридский экспресс, а с ним и доктор Руис: без багажа, одетый с обычной небрежностью, он вышел из вагона, пряча улыбку в седой, желтоватой бороде и выпятив под мешковатым жилетом огромный, как у Будды, живот на коротеньких подвижных ногах.

Известие застало его в Мадриде в тот момент, когда он выходил из цирка, где только что закончилась новильяда, устроенная для впервые выступавшего паренька из Вентас. Шутовство, которое его порядком позабавило... И доктор рассмеялся, вспоминая нелепую корриду, забыв, казалось, о бессонной ночи в поезде и о цели своего путешествия.

Едва доктор Руис переступил порог, как тореро, очнувшись от забытья, открыл глаза, узнал вошедшего и весь просиял, доверчиво улыбаясь. Между тем Руис, расспросив шепотом врачей, оказавших Гальярдо первую помощь, с решительным видом подошел к больному.

— Не падай духом, мальчик! Поправишься. Ты счастливо отделался.

И, обратившись к своим коллегам, добавил:

— Ну и бестия этот Хуанильо! Будь на его месте другой, нам не пришлось бы хлопотать вокруг него.

Доктор внимательно осмотрел Гальярдо. Повреждения серьезные, но он немало перевидал их на своем веку! Когда ему случалось сталкиваться с «обычными» болезнями, он, бывало, колебался, прежде чем высказать определенное суждение; но раны, нанесенные быком, были его специальностью, и даже в самых серьезных случаях он надеялся на благополучный исход, словно бычьи рога, разрывая мышцы тореро, давали в то же время средство для их заживления.

— Про каждого тореро, не умершего от удара на месте, можно с уверенностью сказать, что он спасен. Исцеление его лишь вопрос времени.

Три дня подряд Гальярдо выносил мучительные операции и рычал от боли, так как наркоз, ввиду общей слабости, был отменен. Из раненой ноги доктор Руис извлек несколько осколков раздробленной берцовой кости.

— Кто придумал, будто ты останешься калекой и не сможешь больше выступать? — воскликнул хирург, довольный своей ловкостью.— Ты еще повоюешь с быками, и зрители еще не раз будут тебя приветствовать.

Доверенный вторил врачу — он и сам так думает. Неужто парень, который был первым матадором в мире, кончит свою жизнь калекой?

По настоянию доктора Руиса, семья тореро перебралась на время в дом дона Хосе. Женщины — одна помеха; немыслимо терпеть их присутствие в час операции. Хуану достаточно было застонать, как в тот же миг во всех концах дома, точно болезненное эхо, раздавались стенания матери и сестры, и приходилось силой удерживать Кармен, которая, как безумная, рвалась к мужу.

Горе преобразило Кармен, заглушило все прежние обиды.

Терзаемая угрызениями совести, она проливала слезы и считала себя невольной виновницей случившейся беды.

— Это моя вина, я знаю,— в отчаянии повторяла она Насионалю,— сколько раз я, бывало, говорила: пусть бы его бык поддел на рога, чтобы все разом покончить. Я была дурной женой и отравила ему жизнь.

Тщетно бандерильеро рассказывал все с мельчайшими подробностями, пытаясь доказать ей, что несчастье произошло по чистой случайности. Нет, она уверена, что Гальярдо искал гибели: если бы не помощь бандерильеро, его вынесли б из цирка мертвым.

Когда закончилась последняя операция, семья тореро вернулась домой. На цыпочках, не смея поднять глаза, словно стыдясь своей прежней враждебности, Кармен вошла в комнату больного.

Педро Антонио де Аларкон и др.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, беря Хуана за руку, п замерла, молчаливая и робкая, у постели мужа, от которой не отходили доктор Руис и друзья тореро.

Останься Кармен наедине с мужем, она опустилась бы перед ним на колени, чтобы вымолить себе прощение. Своей жестокостью она довела бедняжку до отчаяния, толкнула его на мысль о смерти. Пускай же он простит и забудет. Вся ее простая душа светилась в ласковом взгляде, полном самоотверженной любви и материнской нежности.

Страдания изменили Гальярдо, он лежал слабый, бледный, по-детски робкий. Куда девался дерзкий удалец, поражавший прежде воображение толпы. Он жаловался на свинцовую тяжесть в больной ноге, пригвоздившую его к постели, и, казалось, потерял былое мужество после всех мучительных операций, перенесенных в полном сознании. Исчезла прежняя стойкая выносливость, он охал при малейшей боли.

Комната Гальярдо стала местом сборищ самых именитых любителей тавромахии в Севилье. Дым сигар смешивался с запахом йодоформа и прочих лекарств. На столах вперемежку с пузырьками, склянками, пакетами ваты и бинтами стояли бутылки вина для угощения посетителей.

— Пустяки! — кричали друзья, пытаясь подбодрить тореро шумным изъявлением оптимизма.— Через два-три месяца мы снова увидим тебя на арене. Ты попал в хорошие руки. Доктор Руис делает чудеса.

Доктор был тоже весел.

— Он у нас уже совсем молодцом. Смотрите, даже курит.

А раз больной закурил!..

До поздней ночи засиживались у постели больного доктор, доверенный и товарищи по квадрилье. Потахе, войдя в комнату, устраивался поближе к столу, чтобы бутылки с вином были у него под рукой.

Разговор между Руисом, доверенным и Насионалем неизменно вертелся вокруг арены. Встретившись с доном Хосе, невозможно говорить ни о чем ином. Перебирали недостатки всех тореро, толковали об их достоинствах, высчитывали заработки, а прикованный к постели Гальярдо слушал эти рассуждения или, убаюканный разговором, впадал в забытье.

Чаще всего говорил один доктор, а Насиональ тем временем не спускал с него серьезного, восторженного взгляда. Поистине, этот ученый человек — кладезь премудрости. В пылу восхищения бандерильеро забывал свою слепую веру в прорицания своего учителя, дона Хоселито, и спрашивал доктора, когда же произойдет революция.

— А тебе-то что за дело до революции? Занимайся быками и думай лишь о том, как избежать беды и принести домой побольше денег.

Насиональ чувствовал себя уязвленным,— что ж из того, что он тореро; разве он не такой же гражданин, как все остальные?

Ведь он избиратель, и в день выборов с ним считаются все политические деятели города.

— Я полагаю, что имею право выражать свое мнение. Да, считаю себя вправе... Я член комитета моей партии, вот как...

Конечно, я тореро и занимаюсь ремеслом реакционным, недостойным, я знаю, но это не мешает мне иметь свои взгляды.

Игнорируя насмешки дона Хосе, Насиональ упорно называл свое ремесло реакционным; ведь он обращался лишь к доктору Руису, хотя относился к доверенному с неизменным уважением.

Что ни говорите, доктор, а во всем виноват Фердинанд VII; этот тиран закрыл университеты, открыв вместо них школу тавромахии в Севилье; именно этот шаг и превратил искусство тореро в смешное, презренное ремесло.

— Будь он проклят, этот тиран!

Насиональ знал историю страны под углом зрения тавромахии и, всячески понося Сомбреро, а также остальных тореро — сторонников абсолютной монархии, вспоминал смелого Хуана Леона, который в эпоху абсолютизма бросал дерзкий вызов, появляясь на арене в черном костюме; ведь в ту пору либералов звали «черными», и неустрашимому Леону не раз случалось покидать арену под грозный рев толпы. Насиональ с ожесточением защищал свои взгляды. Коррида — варварское наследие прошлого, но среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения.

— Да откуда ты взял это выражение — реакционность? — спросил доктор.— Ты хороший парень, Насиональ, и намерения у тебя добрые, но ты невежда.

— Вот именно! — подхватил дон Хосе.— Невежда. Это в комитете его с ума свели разными бредовыми проповедями.

— Коррида — явление прогрессивное,— продолжал доктор с улыбкой,— понимаешь, Себастьян? Она благотворно действует на нравы в стране, смягчает жестокость развлечений, которым испанский-народ предавался в прежние времена, в те времена, о которых тебе постоянно твердит твой дон Хоселито.

Не выпуская стакана из рук, Руис говорил и говорил, останавливаясь лишь затем, чтобы отхлебнуть вина.

— Вранье, будто бой быков существует с незапамятных времен. В Испании убивали животных для забавы, это верно, но раньше не было такого боя быков, какой существует нынче. Да, Сид убивал быков копьем; рыцари — мавры и христиане — тоже занимались этим делом; но не было ни профессиональных тореро, ни строгих и четких правил, которым надлежит следовать.

Доктор воскрешал перед слушателями вековую историю национального праздника. Лишь в чрезвычайных случаях, когда, например, венчались короли, заключался мир или открывалась новая часовня при храме, устраивались в ознаменование этих событий бои быков. Они происходили от случая к случаю, профессиональных тореро в ту пору не было. На арену выезжали кабальеро в дорогих шелковых нарядах, верхом на своих конях, чтобы па глазах у дам поразить быка копьем или кинжалом. Если быку удавалось сбросить наземь всадника, тот, обнажив шпагу, убивал животное с помощью своих слуг, как придется, не следуя никаким законам. Если объявлялась народная коррида, на арену выходило множество людей, чтобы всем скопом напасть на быка, свалить и прикончить его ударами ножей.

— Такого боя быков, как нынче, не было,— продолжал доктор,— существовала лишь охота на диких быков. Словом, у народа имелись другие празднества и забавы, в соответствии с потребностями той эпохи, и не было надобности заниматься усовершенствованием корриды.

У воинственных испанцев была верная возможность проложить себе путь в жизни — в Европе не прекращались войны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях тоже была велика. И, наконец, религия частенько доставляла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафе, на которых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детской игрой. Инквизиция устраивала грандиозные национальные празднества.

— Но настал день,— продолжал Руис с тонкой усмешкой,когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире.

Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили революционные законы. Она устала существовать; мир изменил свой облик, и празднества, устраиваемые инквизицией, оказались такими же неуместными, как бой быков среди льдов, под серым небом Норвегии. Инквизиции не хватало соответствующей обстановки; ей стало как-то совестно жечь людей и разыгрывать комедию отречения от ереси с участием проповедников в нелепых одеяниях и прочее. Не решаясь больше устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла грешников розгами при закрытых дверях. Меж тем испанцы, устав бродить по свету в поисках приключений, засели  дома: кончились наши войны в Италии и Фландрии; завершилось завоевание Америки, куда непрерывным потоком устремлялись наши смельчаки; вот тогда и возникает искусство тавромахии, строятся постоянные арены, составляются квадрильи профессиональных тореро, вырабатываются правила боя, изобретаются различные приемы бандерильеро и последний удар шпагой. Толпе пришлось по вкусу это зрелище. С появлением профессиональных тореро бои быков стали демократичными. Плебеи сменили на арене кабальеро, получая вознаграждение за риск жизнью, и народ толпами повалил в цирк, в качестве его единственного хозяина и законодателя получив право оскорблять в амфитеатре цирка тех самых представителей власти, которые внушают им почтение и страх за его стенами. Потомки фанатиков, приветствовавших сожжение еретиков и иудеев, нынче шумными возгласами приветствуют поединок человека с быком, поединок, который лишь в редких случаях кончается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?

Руис продолжал развивать свою мысль. В середине XVII века, когда Испания спряталась, точно улитка в своей раковине, отказавшись от колонизации и новых войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои позиции из-за отсутствия подходящей среды, наступила эпоха процветания корриды. Героизм народа, стремившегося к славе и богатству, искал новых путей. Жестокость толпы, которая веками воспитывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков, сменившем аутодафе. Тот, кто в прошлом веке отправился бы воевать во Фландрию или с оружием в руках колонизовать просторы Нового Света, становился тореро. Убедившись, что все пути экспансии для него закрыты, народ нашел в новом национальном празднестве естественный выход для честолюбия, присущего сильным и смелым.

— Это прогресс,— настаивал доктор Руис.— Мне думается, моя мысль совершенно ясна. Вот почему я, будучи революционером во всем, не стыжусь признаться, что бой быков мне по душе...

Человек ищет острой приправы к однообразию своей жизни. Алкоголь тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет, однако почти все пьют. Время от времени капля варварства вливает новые силы в существование человека. Всех нас тянет изредка повернуть вспять и ненадолго окунуться в жизнь наших далеких предков. Животная грубость вызывает в душе народа таинственные силы, не надо заглушать их. Говорят, бой быков — варварское зрелище. Согласен; но это не единственная варварская забава в мире. Возврат к диким и грубым наслаждениям — болезнь человечества, поражающая в одинаковой степени все народы. Вот почему я негодую, когда иностранцы осуждают Испанию, как будто лишь у нас сохраняются грубые народные увеселения.

И доктор с ожесточением стал нападать на бега и скачки, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком; па принятую в культурных странах травлю крыс дрессированными собаками; на современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами, проломленным черепом и сплющенным носом; на дуэли, которые зачастую происходят из нездорового стремления прославиться.

— Страдания быка и лошади,— запальчиво продолжал Руис,— вызывают слезы сострадания у иностранцев, которые не замечают, как на их ипподроме падает бездыханная, искалеченная лошадь, а зоологический сад считается за границей обязательным украшением каждого крупного города.

Доктор Руис громил тех, кто во имя цивилизации предает анафеме варварское и кровавое зрелище на испанской арене и во имя той же цивилизации устраивает парки, где самые бесполезные и вредоносные твари на земле содержатся с поистине царской роскошью. Для чего это делается? Наука уже давно постигла и описала все их свойства. Если истребление животных вызывает ужас в чувствительных сердцах, как не восстать против тайных трагедий, которые каждый день разыгрываются в клетках зоологического парка? Рога блеющей от страха козы бессильны против пантеры, которая вонзает клыки и когти в свою трепещущую жертву, рвет ее живьем на части и погружает морду в теплую, дымящуюся кровь. Несчастный кролик, вырванный из мирной тишины родных гор, содрогается от ужаса, шерсть становится дыбом на его спине под дыханьем коварного удава, который парализует взглядом беззащитное животное и неслышно скользит по земле, чтобы задушить его в ледяном объятии своих разноцветных колец. Сотни слабых животных, нуждающихся в защите человека, гибнут, чтобы поддержать существование совершенно бесполезных хищников, окруженных всяческими заботами в больших городах, считающихся центрами культуры; и из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем при свете солнца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя с волнующей опасностью волшебство живописной красоты...

Черт возьми!

— Нас оскорбляют, потому что страна наша пришла в упадок,— продолжал Руис, негодуя против подобной несправедливости.— Все люди — обезьяны, слепо подражающие в своих привычках и забавах наиболее сильному. Нынче властительницей умов является Англия, и вот в обоих полушариях помешались на бегах, и, зевая от скуки, люди смотрят, как по дорожке бегут лошади,— ведь нет ничего глупее подобного зрелища. Настоящий бой быков появился в нашей стране слишком поздно, когда слава паша уже успела померкнуть. Если бы это празднество достигло своего расцвета во времена Филиппа Второго, во многих странах Европы еще до сих пор сохранились бы арены. Не говорите мне об иностранцах! Я восхищаюсь ими за их революционный дух, и мы им многим обязаны; но что касается боя быков,— черт возьми! — они несут чепуху!

И пылкий Руис в своем фанатичном ослеплении клял без различия все страны планеты, поносящие испанское народное празднество, но признающие в то же время другие кровавые забавы, которые нельзя даже оправдать их живописностью.

Пробыв десять дней в Севилье, доктор собрался в Мадрид.

— Ну, парень,-— сказал он на прощание больному,— тебе я больше не нужен, а дел у меня много. Соблюдай осторожность.

Через два месяца ты будешь снова здоров и крепок. Возможно, что нога будет побаливать, но у тебя железное здоровье, й все обойдется.

Выздоровление Гальярдо последовало в намеченный Руисом срок. Месяц спустя сняли гипс, и ослабевший, прихрамывающий тореро смог дойти до кресла в патио, где он с тех пор и принимал своих друзей.

Во время болезни, когда его одолевали лихорадка и тягостные кошмары, лишь одна неизменная мысль не теряла своей четкости среди фантастического бреда. Это была мысль о донье Соль. Знала ли эта женщина о случившейся с ним беде?..

Еще пригвожденный к постели, он решился спросить о ней у своего доверенного, когда однажды они оказались наедине.

— Да, дружище,— ответил дон Хосе.— Она не забыла тебя.

Через три дня после несчастного случая она прислала мне телеграмму из Ниццы, спрашивая о твоем здоровье. Наверно, из газет узнала. Ведь о тебе писали во всех газетах, словно о каком-нибудь короле.

Доверенный ответил на эту телеграмму, но с тех пор никаких известий не получал.

Это сообщение на несколько дней успокоило Гальярдо, но потом он снова стал спрашивать с настойчивостью больного, которому кажется, что весь мир озабочен его состоянием. Не писала ли она? Не спрашивала ли снова о его здоровье?.. Чтобы утешить  тореро, доверенный попытался оправдать молчание доньи Соль.

Сеньора проводит жизнь в разъездах. Как знать, где она находится в этот час!

Но печаль Гальярдо, убедившегося, что он забыт, заставила сострадательного дона Хосе решиться на ложь. На днях, сказал он, пришло короткое письмо от доньи Соль из Италии; она спрашивает о здоровье раненого.

— Дайте мне взглянуть на письмо! — встрепенулся эспада.

А когда доверенный сослался на то, что якобы забыл его дома, Гальярдо взмолился: «Принесите мне письмо завтра. Я так хотел бы прочесть его, убедиться, что она еще помнит обо мне...»

Чтобы избежать новых осложнений, дон Хосе продолжал обманывать тореро, но теперь он рассказывал ему о письмах, которые будто бы были адресованы другим лицам и не могли попасть в его руки. Донья Соль переписывается, мол, с маркизом по поводу своих дел, но всякий раз спрашивает о здоровье Гальярдо. Иногда она пишет двоюродному брату и тоже вспоминает о тореро.

С удовольствием выслушивая эти новости, Гальярдо уныло покачивал головой. Когда он снова увидит ее? Да и увидит ли вообще? Ах, эта капризная женщина! Исчезнуть так внезапно, без всяких причин, повинуясь лишь зову своего причудливого характера!

— Тебе следует позабыть о женщинах,— советовал импресарио,— и немного подумать о делах. Ты уже поднялся с постели и почти совсем здоров. Как ты себя чувствуешь? Скажи, будем мы выступать или нет? Впереди еще вся зима для поправки.

Подписывать контракты или отказаться на этот год?

Гальярдо задорно вскинул голову, точно услышав позорное предложение. Отказаться от выступлений? Не появляться целый год на арене? Да кто же согласится с такой длительной отлучкой любимца публики?

— Принимайте предложения, дон Хосе. До весны еще хватит времени на поправку. Я подпишу все контракты. Заключайте соглашения на пасхальные праздники. Правда, мне придется еще немало повозиться с ногой, но к весне, если бог даст, я снова окрепну.

Прошло два месяца, прежде чем тореро поправился. Он прихрамывал, да и в руке не было прежней силы, но все это пустяки; главное, он чувствует, как его могучее тело вновь наливается здоровьем.

Оставаясь один в супружеской спальне, куда он вернулся после выздоровления, тореро подходил к зеркалу, становился в позицию, как, бывало, на арене перед быком, и скрещивал руки, 552 словно держал в одной шпагу, а в другой мулету. Раз! — И шпага вонзалась в невидимого быка. По самую рукоятку!.. Хуан радостно улыбался, думая о том, как разочаруются его недруги, которые всякий раз после ранения тореро предсказывали закат его славы.

Хуану не терпелось поскорее выйти на арену. С жадностью новичка мечтал он вновь услышать рукоплескания и восторженные крики толпы, словно после полученной раны он стал совсем другим человеком, которому предстояло заново начать жизнь.

Чтобы набраться сил, он решил провести остаток зимы вместе с семьей в Ринконаде. Охота и дальние прогулки принесут пользу пострадавшей ноге. Кроме того, разъезжая верхом, он будет наблюдать за работами, присматривать за стадами коров и коз, гуртами свиней и табунами лошадей, которые паслись на его лугах. Дела на ферме не ладились. Она обходилась ему дороже, чем другим землевладельцам, а доходу приносила меньше.

Это было имение тореро, привыкшего много зарабатывать и много тратить, не знакомого с расчетливостью. Частые разъезды в течение половины года и случившееся несчастье внесли в дом беспорядок и сумятицу; дела шли из рук вон плохо.

Его зять, временно поселившийся на ферме и взявшийся диктаторскими методами навести порядок, только мешал работать и вызывал недовольство батраков. Лишь благодаря верным и неистощимым доходам от выступлений Гальярдо на арене удавалось с избытком покрывать нелепое мотовство.

Перед отъездом в Ринконаду сеньора Ангустиас попросила сына сходить помолиться святой деве, дарующей надежду. Это был обет, данный в тот скорбный вечер, когда мать увидела сына лежащим на носилках, бледного и недвижимого, как покойник.

Сколько слез проливала она перед статуей царицы небесной, прекрасной Макарены с длинными ресницами и смуглым лицом, моля ее не покидать бедного Хуанильо!

Торжество приняло характер народного события.

Мать эспады обратилась к садовникам квартала Макарены, и церковь святого Хиля наполнилась цветами,— над алтарями поднялись высокие благоухающие пирамиды, между арками протянулись гирлянды, крупными гроздьями свешиваясь с люстр.

Солнечным утром состоялась священная церемония. Несмотря на будний день, храм до отказа заполнили видные прихожане из ближайших кварталов: толстые черноглазые женщины с короткими шеями, в корсажах и юбках, плотно облегающих их мощные формы, в черных шелковых платьях и кружевных мантильях, спускавшихся на бледные лица, и рабочие, свежевыбритые, в новых костюмах, круглых сомбреро, с массивной золотой цепью на жилете. Толпами спешили нищие, как на свадьбу, и выстраивались двумя рядами у входа в храм. Местные кумушки, нечесаные и неопрятные, с детьми на руках, сбившись в кучки, нетерпеливо поджидали прибытия Гальярдо с семьей.

Была заказана обедня с оркестром и хором, точь-в-точь как в оперном театре Сан Фернандо на пасху. После обедни, совсем как в день въезда короля в Севилью, священники пропели благодарение милостивому богу, спасшему Хуана Гальярдо.

Наконец, пролагая путь через толпу, показалась процессия.

Мать и жена тореро, окруженные родственниками и друзьями, шли впереди, шелестя плотным шелком черных юбок; счастливая улыбка озаряла их лица, затененные мантильями. За ними следовал Гальярдо, сопровождаемый нескончаемой вереницей тореро и друзей; все были в светлых костюмах, с ослепительно сверкающими золотыми цепочками и перстнями, в белых фетровых шляпах, выделявшихся на фоне черных женских нарядов.

Гальярдо был серьезен, как и полагается доброму христианину. Он редко вспоминал о боге и богохульствовал лишь в трудные минуты жизни, да и то неумышленно, по привычке; но теперь другое дело: он шел воздать благодарение святой деве макаренской и переступил порог храма с покаянным видом.

Все вошли в храм, за исключением Насионаля, который, пропустив жену с детьми, остался на паперти.

— Я свободомыслящий,— счел он необходимым напомнить друзьям.— Я отношусь с уважением ко всем верованиям; но то, что происходит здесь, внутри,— сущая ерунда! Я не собираюсь проявлять непочтительность к Макарене, не посягаю на ее права, но я спрашиваю вас, товарищи, почему она не отвела быка, когда Хуанильо лежал на арене?..

Через открытые двери на паперть доносились стоны органа и голоса певчих; лилась нежная, вкрадчивая мелодия, и благоухание цветов смешивалось с запахом воска.

Собравшиеся на паперти тореро и любители курили сигару за сигарой. Порой они исчезали, чтобы скоротать время в ближайшей таверне.

Едва шествие показалось в дверях церкви, как нищие, давя друг друга, бросились вперед, на лету подхватывая сыпавшиеся на них монеты. Милостыни хватило на всех. Маэстро Гальярдо был щедр.

Сеньора Ангустиас плакала, уткнувшись в плечо подруги.

В дверях церкви появился эспада; улыбающийся и величественный, он вел под руку жену; трепещущая от волнения Кармен не поднимала глаз; на ресницах ее дрожали слезы.

Кармен казалось, будто она второй раз венчается с Хуаном. На страстной неделе Хуан Гальярдо доставил своей матери большую радость.

В прошлые годы матадор принимал участие в процессии прихода святого Лаврентия как член братства Иисуса Христа, великого владыки, и надевал, как принято, черный плащ с остроконечным капюшоном и маску с прорезями для глаз, закрывающую все лицо.

В это братство входили только сеньоры, и начавший богатеть тореро решил вступить в него, а не в какое-нибудь братство бедняков, где проявления благочестия всегда сочетались с пьянством и скандалами.

Гальярдо с гордостью рассказывал о строгих нравах своего религиозного общества., Во всем точность и дисциплина, словно в армии. А в ночь под страстной четверг, едва лишь на башне святого Лаврентия пробьет два часа, распахиваются все двери, и глазам столпившихся на темной площади зрителей открывается залитая огнями глубина храма и выстроившиеся рядами члены братства.

Братья в черных капюшонах, мрачные и безмолвные, сверкая глазами сквозь прорези масок, выступают медленным шагом по двое, сохраняя расстояние между парами; они несут в руках пылающие факелы, по каменным плитам волочатся длинные полы плащей.

Впечатлительные южане самозабвенно созерцали шествие черных призраков,— в народе их прозвали «кающиеся». Под этими таинственными масками, быть может, скрываются знатные сеньоры, которые из традиционной набожности принимают участие в ночной процессии, продолжающейся до восхода солнца.

Это было братство молчальников. Кающимся запрещалось разговаривать, они шли под эскортом муниципальной гвардии, охранявшей их от зевак. B толпе бывало много пьяных. По всем улицам бродили неутомимые молельщики, которые в память страстей господних начинали свое шествие из таверны в таверну со страстной среды и завершали его в субботу; тут уж они сваливались окончательно, все в синяках и ссадинах после ночных странствий, превращавшихся для них чуть ли не в крестный путь.

Когда братья, под страхом смертного греха обреченные на молчание, шествовали по улице, эти нечестивцы, которых вино лишало последнего стыда, шли рядом и нашептывали им на ухо ужаснейшие оскорбления, понося и самих неизвестных братьев и их семьи. «Кающийся» молчал и терпеливо проглатывал брань, вознося этим жертву на алтарь великого владыки. А преследователь, ободренный такой кротостью, распоясавшись, сыпал оскорблениями, пока наконец священная маска,— рассудив, что если молчание для нее обязательно, то действия никак не запрещены,— не принималась лупить своим факелом пьяницу, нарушившего благостную торжественность церемонии.

Если во время шествия носильщикам «страстей господних» требовался отдых и тяжелые площадки со статуями и светильниками. опускались на землю, достаточно было шепотом отданного приказания, чтобы вся процессия остановилась и каждый из братьев, повернувшись лицом к своей паре и поставив факел к ноге, неподвижно замер, поглядывая таинственным взором сквозь прорези маски. Они похожи были на мрачных выходцев из времен аутодафе, от их черных мантий, волочившихся по земле, казалось, исходил запах ладана и дыма костров. Нарушая безмолвие ночи, раздавались жалобные вопли медных труб. Над островерхими капюшонами реяли штандарты братства — отделанные золотой бахромой прямоугольники из черного бархата с вышитыми на них буквами S. P. Q. R.— напоминание о причастности прокуратора Иудеи к смерти Христа.

Медленно двигалась сцена страстей господа нашего Иисуса, великого владыки,— тяжелая: металлическая площадка со свисающими до самой земли черными бархатными завесами, за которыми скрывались двадцать полуголых, обливающихся потом носильщиков. По углам площадки пылали светильники, поддерживаемые золотыми ангелами, а в центре помещался Иисус с мертвенно-бледным лицом и полными слез глазами — Иисус трагический, страждущий, окровавленный, увенчанный терниями, задыхающийся под тяжестью креста, одетый в широкую бархатную тунику, почти сплошь затканную золотыми цветами.

При появлении великого владыки у сотен людей вырывался вздох из груди.

— Иисус, господь наш! — шептали старухи, не в силах оторвать исступленный взор от образа Христа.— Великий владыка!

Помни о нас!

Носилки, сопровождаемые шествием черных капюшонов, останавливались посреди площади, и небольшая андалузская толпа, которая все свои чувства выражает пением, разражалась соловьиными трелями и бесконечными мелодичными жалобами.

Первым прерывал молчание звонкий и нежный детский голосок.

Какая-нибудь юная девушка, пробившись в первые ряды толпы, запевала саэту в честь Иисуса — песнь из трех строф, посвященную великому владыке, «божественной статуе» и ее создателю скульптору Монтаньесу, собрату великих художников испанского золотого века.

Первая саэта всегда подобна первому выстрелу в сражении, вслед за которым бурей разражаются залпы. Не успеет она замолкнуть, как где-то уже звучит другая, дотом еще и еще одна, и площадь словно превращается в огромную клетку, полную обезумевших птиц, которые, пробудившись от голоса подруги, пускаются петь все вместе, заливаясь на разные лады. Низкие, хриплые мужские голоса оттеняют звонкие трели женщин. Каждый поет, вперив взор в образ Христа, не видя никого вокруг, позабыв о толпе, не слыша других певцов, безошибочно выводя сложные ходы саэты, и все голоса, перебивая друг друга, сливаются в один нестройный хор. Братья в капюшонах стоят неподвижно, слушая пение и глядя на Иисуса, который принимает хвалу, не переставая лить слезы, истерзанный тяжкой ношей и вонзившимися в чело терниями. Но вот руководитель шествия прерывает остановку ударом серебряной палочки о носилки.

«Поднимай!» Великий владыка, слегка покачнувшись, возносится над толпой, и снова по земле начинают двигаться, словно щупальца, ноги невидимых носильщиков.

Дальше следовала святая дева, богоматерь скорбящая. Каждый приход нес по две «сцены», одну — с изображением сына божьего, а другую — с изображением богоматери. Под бархатным балдахином сверкала, отражая огни свечей, золотая корона скорбящей богоматери. Шлейф мантии, длиной в несколько метров, волочился позади носилок, натянутый на деревянные распорки, чтобы лучше было видно роскошное, сверкающее золотом шитье — плод терпеливого искусства целого поколения вышивальщиц.

Братья в высоких капюшонах сопровождали святую деву; озаренная мерцающим светом потрескивающих свечей, царская мантия отбрасывала вокруг яркие отблески. Вслед за братьями, в такт барабанному бою, шагала женская паства; платья женщин тонули в полумраке, лица были освещены красным пламенем свечей, которые они несли в поднятых руках. Тут были босые старухи в мантильях; девушки в белых платьях, которые должны были служить им саванами; женщины, еле передвигавшие ноги, с трудом несущие свои вздутые тайными болезнями животы; целая армия страждущих, спасенных от смерти добротой великого владыки и его пресвятой матери. Теперь во исполнение обета они шли за их статуями.

Процессия святого братства, медленно пройдя по всем улицам с долгими остановками, сопровождаемыми пением, входила в собор, двери которого оставались открытыми всю ночь. Братья с зажженными свечами размещались в огромных приделах храма, грандиозного до нелепости. Трепетный свет вырывал из тьмы величественные пилястры, задрапированные алым бархатом с золотыми полосами, но не в силах был разогнать густой мрак, скопившийся под сводами. Внизу копошились озаренные красным отсветом факелов люди, похожие в своих капюшонах на треугольных черных насекомых, а вверху по-прежнему царила ночь. Потом, покинув эту гробовую тьму, все снова выходили под звездное небо, и тут навстречу процессии поднималось солнце; под утренними лучами меркло сияние свечей, но зато еще ярче начинали сверкать слезы и предсмертный пот на лицах статуй и золото на святых одеждах.

Гальярдо был страстным почитателем великого владыки и восхищался торжественным безмолвием, предписанным братству. Это дело очень серьезное. Процессии других братств были просто смешны своей разнузданностью и полным отсутствием благочестия. Но эта?.. Полно, приятель! Гальярдо чувствовал, как его пробирает дрожь при виде владыкп Иисуса, «лучшей статуи в мире», и торжественного шествия братьев в черных капюшонах.

К тому же в братство входили только достойные люди.

Однако, несмотря на все эти соображения, матадор решил покинуть в нынешнем году великого владыку и присоединиться к братству квартала Макарены, сопровождающему чудотворную статую богоматери, дарующей надежду.

Сеньора Ангустиас нарадоваться не могла, узнав о таком решении. Ее сын должен был исполнить свой долг перед святой девой, которая спасла его от смерти. А кроме того, была удовлетворена ее простодушная плебейская гордость.

— Каждый должен быть со своими, Хуанильо. Это хорошо, что ты водишь знакомство с важными людьми, но вспомни: бедняки ведь тебя всегда любили, а теперь они обижаются, думая, что ты их презираешь.

Тореро сам это хорошо знал. Шумная толпа, занимавшая в цирке солнечную сторону, стала проявлять некоторую враждебность, считая его отступником. Матадора обвиняли в том, что он водится с богачами и гнушается своих старых почитателей. Стремясь побороть эту враждебность, Гальярдо пользовался всеми средствами, он подлаживался к черни с беззастенчивым угодничеством, характерным для тех, кто живет одобрением толпы.

Итак, повидавшись с самыми влиятельными членами макаренского братства, матадор объявил им, что пойдет в их процессии.

Не нужно никому рассказывать. Он делает это из набожности и хотел бы, чтоб его поступок остался в тайне.

Однако через несколько дней все предместье, захлебываясь от гордости, только и толковало об этом. Ах, как хороша будет в этом году процессия Макарены!.. Жители предместья презирали богачей из братства великого владыки с их добропорядочной, пресной 558 процессией, они опасались только своих соперников с того берега реки, буянов из братства Трианского предместья, кичившихся своей божьей матерью покровительницей и Христом, испускающим дух, которого они называли «пресвятой младенец».

— Вот увидят, какова наша Макарена,— слышалось па всех углах.— Сенья Ангустиас засыплет носилки цветами. Добрую сотню дуро истратила. А Хуанильо наденет на святую деву все свои драгоценности. Целый капитал!..

Так оно и было. Гальярдо собрал все свои и женины драгоценности, чтобы украсить ими святую деву макаренскую. В уши ей продели подвески Кармен, за которые матадор заплатил в Мадриде все, что он получил за несколько коррид. На грудь богоматери спускалась золотая цепочка тореро с нанизанными на нее кольцами и бриллиантовыми запонками, которыми он закалывал рубашку, выходя на улицу в парадном костюме.

— Иисусе! Какая же нарядная будет наша смуглянка,— говорили жители предместья о святой деве.— Сеньо Хуан пойдет вместе с нами. То-то взбеленится вся Севилья!

Когда матадора спрашивали, с кем он собирается идти, он только скромно улыбался. Что ж, он всегда горячо почитал деву макаренскую. Она покровительница его родного предместья, а кроме того, бедный отец, бывало, каждый год участвовал в процессии, надев костюм воина. Эта честь принадлежит его семье, и он будет не он, если не наденет каску и не возьмет в руки копье, чтобы выйти на улицу в костюме римского легионера, как выходили многие представители рода Гальярдо, чей прах давно уже предан земле.

Гальярдо льстила популярность среди верующих: он и хотел, чтобы в предместье знали о его участии в процессии, и вместе с тем боялся, что эта весть распространится по всему городу. Матадор верил в святую деву и из благочестивого эгоизма хотел угодить ей на случай будущих неудач и опасностей, однако побаивался насмешек друзей, посещавших кафе и клубы улицы Сьерпес.

— Да меня на смех поднимут, если узнают,— говорил он.Надо жить в ладу со всеми.

Вечером в страстной четверг Гальярдо отправился вместе с женой в собор, чтобы послушать «Мизерере». Храм с непомерно высокими стрельчатыми сводами был освещен только красноватым светом нескольких свечей, укрепленных на пилястрах; молящиеся двигались почти ощупью. За решетками часовен находилась городская знать, сторонившаяся потной, шумной толпы, которая теснилась в приделах.

На темных хорах, словно созвездия, сверкали красные огоньки свечей, зажженных для певцов и музыкантов. В мрачной таинственной тьме раздавалась веселая итальянская мелодия «Мизерере», сочиненная Эславой. То было «Мизерере» в андалузском духе, шаловливое и изящное, словно порхание птицы, с романсами, звучавшими как любовная серенада, и хорами, напоминающими застольные песни; радость жизни в чарующем краю побеждала смерть и восставала против мрачного отчаяния страстей.

Когда высокий голос певца закончил последний романс и жалобный вопль затерялся под сводами, взывая к убившему бога городу: «Иерусалим, Иерусалим!» — толпа устремилась из храма на улицу. Город походил на огромный театр, горели электрические огни, вдоль тротуаров рядами стояли стулья, на площадях высились ложи.

Гальярдо отправился домой, чтобы облечься в одежды кающегося. Сеньора Ангустиас с нежной заботой готовила костюм для сына, вспоминая дни своей молодости. Ах, бывало, бедный ее муж облачался этой ночью в воинственный наряд и, вскинув копье на плечо, выходил из дому, чтобы вернуться только на следующий день в продавленной каске и перепачканной тунике, совершив вместе со своими братьями по оружию обход всех кабаков Севильи!..

Матадор с женской тщательностью занялся своим туалетом.

Он осмотрел одеяние кающегося не менее придирчиво, чем боевой наряд в день корриды. Натянув шелковые чулки и лакированные башмаки, он надел белую атласную тунику, сшитую руками матери, а поверх нее набросил спускавшийся ниже колен зеленый бархатный плащ с остроконечным капюшоном, закрывавшим лицо, как маска. На груди его красовался герб братства, искусно вышитый разноцветными шелками. Одевшись, матадор натянул белые перчатки и взял в руку высокий посох — знак особого положения в братстве: обтянутый зеленым бархатом жезл с серебряным наконечником, увенчанный серебряным овалом.

Пробило уже полночь, когда элегантный кающийся направился к церкви святого Хиля. На улицах было полно народу. Свет, льющийся из открытых дверей таверн, и огоньки свечей отбрасывали на белые стены домов пляшущие тени и яркие пламенеющие отблески.

По пути в церковь Гальярдо встретил на узкой улице, по которой должна была пройти процессия, отряд вооруженных «иудеев». Кичась своей военной дисциплиной, свирепые палачи маршировали на месте в такт неустанно гремевшему барабанному бою. Тут были и старики и юноши, на всех красовались стальные шлемы с квадратными подбородниками, винного цвета туники, розовые, словно женское тело, чулки и плетеные сандалии. На поясе у каждого висел римский меч, а через плечо, в подражание современным солдатам, была переброшена, как ружейный ремень, 560 веревка, поддерживающая копье. Впереди отряда, колыхаясь в такт барабанному бою, реяло римское знамя с вышитой латинской надписью. Во главе этого войска с мечом в руке гордо шагал на месте внушительный, роскошно одетый воин. Гальярдо сразу узнал его.

— Будь ты проклят! — пробормотал он, посмеиваясь под маской.— На меня никто и внимания не обратит. Этот малый получит сегодня все лавры.

Это был капитан Чиво, знаменитый цыганский певец. Верный военной дисциплине, он прибыл утром из Парижа, чтобы возглавить своих воинов. Не ответить на зов долга означало для Чиво потерять звание капитана, под которым он фигурировал на афишах всех парижских мюзик-холлов, где он пел и плясал со своими дочерьми. Все дочери его были ловки и проворны, как ящерицы; их огромные глаза и бешеные пляски сводили мужчин с ума. Старшей выпала большая удача: ее похитил русский князь. Парижские газеты несколько дней писали об отчаянии «доблестного офицера испанской армии», который порывался убить обидчика, чтобы отомстить за поруганную честь, и чуть ли не сравнивали его с Дон Кихотом. В одном из второразрядных театров поставили даже оперетту, посвященную похищению цыганки, с танцами тореадоров, хорами монахов и прочими аксессуарами испанского колорита.

В конце концов Чиво, согласившись на возмещение убытков, пошел на мировую с мнимым зятем и продолжал плясать с дочерьми в Париже, подстерегая еще одного князя. Чин капитана вызывал печальные размышления у иных иностранцев, точно осведомленных обо всем, что творится на белом свете. «Ах, Испания! Нищая страна, которая не платит жалованья своим благородным воинам и вынуждает идальго посылать дочерей на подмостки...»

С приближением страстной недели капитану Чиво не сиделось вдали от Севильи. Прощаясь с дочерьми, он произносил речь, достойную строгого, непреклонного отца:

— Девочки, я уезжаю. Ведите себя хорошо. Будьте скромны и аккуратны... Рота ждет меня. Что скажут солдаты, если их капитана не будет на месте!..

И он пускался в путь из Парижа в Севилью, с гордостью думая о своем отце и дедах, которые все были капитанами «иудеев» братства Макарены, и о себе самом, овеявшем новой славой наследие предков.

В один из розыгрышей национальной лотереи Чиво выиграл десять тысяч песет и целиком истратил их на «униформу», достойную его высокого звания. Все кумушки квартала сбежались, чтобы взглянуть на сверкавшего золотым шитьем капитана в блестящих латах, в шлеме, увенчанном пышными белыми перьями и отражавшем, словно зеркало, огни процессии. Это было роскошное фантастическое одеяние, о каком мог только мечтать иудейский военачальник. Женщины щупали полы бархатного плаща, восхищались золотым шитьем, изображавшим гвозди, молотки, тернии — словом, все атрибуты страстей господних. Сапоги будто вспыхивали при каждом шаге капитана, так сверкали покрывавшие их поддельные драгоценные камни. На фоне белых перьев, оттенявших смуглое, африканское лицо, выделялись седеющие черные бакенбарды. Это было нарушением военных правил, как честно признавал сам капитан, но ему ведь придется возвращаться в Париж, и надо все же делать известные уступки искусству.

Капитан воинственно и гордо поводил головой, озирая орлиным взором легионеров.

— Посмотрим! Пусть только слово скажут о нашей роте!..

Порядок и дисциплина!

И сквозь выщербленные зубы он отдавал приказания тем же хриплым, разухабистым голосом, каким подгонял во время пляски своих дочерей.

Рота двигалась, печатая шаг под бой барабанов. Сколько таверн было на каждой улице! А у дверей каждой таверны стояли веселые гуляки в расстегнутых жилетах и заломленных на затылок шляпах; они уж давно потеряли счет стаканам, выпитым во имя мучений и смерти Христа.

При виде бравого воина все разражались приветствиями и издали предлагали ему стаканчик с благоуханной жидкостью цвета амбры. Капитан, скрывая волнение, отводил глаза в сторону и еще больше пыжился под своими стальными латами. О, не будь он на службе!..

Иногда кто-нибудь посмелее перебегал улицу и подносил стакан к самому носу капитана, пытаясь соблазнить его ароматом вина; но неподкупный центурион, отшатнувшись от соблазнителя, грозил ему острием меча. Долг есть долг. В этом году не будет того, что случалось раньше, когда рота, едва выйдя на улицу, расстраивала ряды и, пошатываясь, брела как попало.

Но постепенно маршировка по улицам превращалась для капитана Чиво в подлинное хождение по мукам. Он изнывал от жары под своими доспехами. Пожалуй, от глотка вина дисциплина не пострадает. И он соглашался пропустить стаканчик, потом другой, и вскоре ряды его войска начали редеть, теряя отстающих в каждой таверне.

Процессия продвигалась с традиционной медлительностью, часами простаивая на всех перекрестках. Торопиться было некуда.

Сейчас полночь, а Макарена должна вернуться в свой дом только к двенадцати часам следующего дня; чтобы пройти по городу, процессии требовалось больше времени, чем на дорогу из Севильи в Мадрид.

Впереди несли сцену «Осуждение господа нашего Иисуса Христа» — подмостки, уставленные множеством фигур. На серебряном троне восседал Пилат, а вокруг него стояли воины в разноцветных плащах и в касках с перьями: они стерегли печального Христа, готового идти на казнь. Христос был одет в темную бархатную тунику, шитую золотом, над его терновым венцом развевались золотые перья, означавшие божественное сияние. Но, несмотря на обилие фигур и богатые украшения, эта сцена не привлекала внимания толпы,— все затмевала та, что следовала позади: королева бедных кварталов, чудотворная богоматерь, дарующая надежду,— Макарена.

Когда из церкви святого Хиля, покачиваясь под бархатным балдахином в лад движениям невидимых носильщиков, появилась божья матерь с нежно-розовыми щеками и длинными ресницами, толпа, сбившаяся на маленькой площади, разразилась приглушенными восклицаниями. Как хороша пресвятая наша повелительница! И годы ей нипочем!

Длинная сверкающая мантия, затканная золотой сетью шитья, ниспадала с носилок и тянулась позади, как огромный пестрый павлиний хвост.

Стеклянные глаза святой девы сияли, словно увлажненные слезами волнения, вызванного приветствиями верующих; еще ярче сияли и переливались навешанные на статую драгоценности, будто панцирем покрывшие шитый золотом бархат. Их были сотни, может быть тысячи. Казалось, святую деву обрызгали сверкающие, горящие всеми цветами радуги дождевые капли. С ее шеи спускались жемчужные ожерелья и золотые цепи с нанизанными на них кольцами, которые при каждом движении вспыхивали волшебным огнем. К тунике и передним полам мантии были приколоты броши, золотые часы, бриллиантовые и изумрудные подвески, кольца с огромными, как булыжники, самоцветами. Все верующие присылали свои драгоценности, чтобы пресвятая Макарена могла показаться во всем блеске. В эту ночь молитвы и скорби женщины выходили на улицу без колец и браслетов, радуясь, что матерь божья украсит себя драгоценностями, которые составляли их гордость.

Публика-знала все украшения, потому что видела их из года в год, и теперь вела им счет, подмечая все новинки. Вон на груди святой девы сияют подвешенные к цепочке драгоценности Гальярдо, матадора. Но не только они вызывают восхищение зрителей. Женщины не могли оторвать глаз от двух огромных жемчужин и целой связки колец. Все это принадлежит девчонке из их предместья: два года назад она уехала искать счастья в Мадрид и вот теперь, желая помолиться Макарене, приехала на фиесту вместе с каким-то богатым стариком. Повезло же девушке!..

Гальярдо, закрыв капюшоном лицо и опираясь на посох — символ власти, шагал вместе с руководителями братства впереди изображения святой девы. Другие кающиеся несли большие трубы, украшенные прямоугольниками из зеленого сукна с золотой каймой. Они поднимали трубы к отверстию маски, и душераздирающий вопль, сигнал страшной казни, нарушал безмолвие.

Но этот наводящий ужас призыв не будил никакого отклика в душах зрителей, не мог обратить их мысли к смерти. По окрестным переулкам, темным и безлюдным, проносились порывы весеннего ветра, напоенного запахом садов, благоуханием апельсиновых деревьев и ароматом цветов. Синева небес бледнела под ласками луны, выглядывавшей из перистых облаков. Мрачный кортеж, казалось, двигался наперекор природе и с каждым шагом терял свою похоронную торжественность. Напрасно стонали трубы, испуская жалобные вопли, напрасно рыдали голоса певцов, заливаясь священными песнопениями, напрасно хмурились статуи жестоких палачей. Весенняя ночь смеялась и благоухала. Никто не вспоминал о смерти.

Вокруг святой девы макаренской в беспорядке толпились ее восторженные почитатели. Окрестные огородники вместе со своими простоволосыми женами до рассвета таскали за собой целые выводки ребятишек. Местные подростки в новых фетровых шляпах, с зачесанными на уши волосами, воинственно потрясали палками, готовые проучить всякого, кто не выкажет должного почтения прекрасной сеньоре. Толпа бурлила в узких улицах, прижимаясь к стенам, чтобы пропустить огромные носилки, и все, не сводя глаз со статуи, говорили только о ней, восхваляя ее красоту и чудотворную силу с легкомыслием подвыпивших людей.

— Оле, Макарена!.. Первая дева в мире!.. Ни одной деве она не уступит!..

Каждые пятьдесят шагов носилки со священными изображениями останавливались. Торопиться было некуда, ночь велика.

Многие хозяева просили задержаться возле их дома, чтобы получше рассмотреть святую деву. Каждый трактирщик тоже требовал, на правах жителя квартала, чтобы шествие остановилось у дверей его заведения.

Какой-то человек, перебежав дорогу, направился к братьям с посохами, шагавшими впереди носилок:

— Подождите, остановитесь!.. Тут у нас первый певец в мире, он хочет спеть саэту в честь святой девы.

«Первый певец в мире» передал свой стакан товарищу и побрел к святой деве, пошатываясь и опираясь на плечи собутыльников. Откашлявшись, он разразился потоком таких низких и хриплых звуков, что в их басовых переливах потонули все слова.

С трудом можно было разобрать, что певец пел о «матери», о божьей матери, и всякий раз, когда он произносил это слово, голос его дрожал от волнения,— ведь всегда материнская любовь была для народной поэзии источником вдохновения.

Не успел певец дойти до середины своей тягучей песни, как зазвучал еще один голос, за ним другой, и тут началось настоящее музыкальное соревнование. Вся улица словно заполнилась невидимыми птицами: одни пели хриплыми, надорванными голосами, другие звонкими и пронзительными, напрягая все силы своих легких. Большинство певцов оставалось в толпе, не желая выставлять напоказ свою набожность; другие, гордясь своим голосом и «манерой», стремились быть на виду и, выйдя на середину улицы, становились лицом к святой Макарене.

Тощие девчонки с липкими от оливкового масла волосами, скрестив руки на впалых животах и уставившись в глаза всемогущей сеньоры, тоненькими голосками тянули песнь о страданиях матери, видящей, как сын ее истекает кровью и спотыкается о камни, изнемогая под крестной ношей.

Неподалеку от них застыл, держа шляпу обеими руками, молодой цыган с изъеденным оспой бронзовым лицом, в грязных, зловонных лохмотьях; он тоже, словно в экстазе, воспевал «мать», «матерь души моей», «матерь божью», а вокруг одобрительно кивали головами приятели, восхищенные красотой его «манеры».

Барабаны продолжали греметь, трубы испускали горестные вопли, все пели одновременно, но в этой шумной разноголосице каждый певец начинал и кончал свою саэту не сбиваясь, словно все они были глухи, словно религиозный экстаз отгородил их от всего мира, оставив им только голос, звенящий от восторга, да глаза, в исступлении устремленные на образ девы.

Когда пение кончилось, публика разразилась восторженными, хотя и не всегда пристойными восклицаниями, и снова посыпались хвалы Макарене, прекрасной, единственной деве, которой могут позавидовать все девы мира. Вино полилось в стаканы у ног статуи, самые пылкие бросали ей, словно хорошенькой девушке, свои шляпы, и уже нельзя было понять, славословят ли святую деву ревностные христиане или справляет свой праздник бродячая орда язычников.

Впереди статуи шел молодой парень в темной тунике и терновом венце. Он шагал босиком по голубоватой булыжной мостовой, согнувшись под тяжестью огромного креста. Крест был в два раза больше его самого, и когда после остановки шествие двигалось дальше, добрые души помогали пареньку взвалить ношу на плечо.

Женщины, глядя на него, сочувственно всхлипывали. Бедняжка! С каким святым рвением выполняет он епитимью!.. Все жители предместья помнили совершенное им святотатство. А все это проклятое вино, которое сводит людей с ума. Три года назад, утром страстного четверга, когда Макарена уже возвращалась в свою церковь, пробродив всю ночь по улицам Севильи, этот грешник, который был веселым малым и еще с вечера начал пьянствовать вместе с приятелями, остановил процессию возле кабачка на Рыночной площади. Он спел саэту в честь святой девы, а потом в молитвенном восторге разразился комплиментами. Оле, красотка Макарена! Он любит ее больше, чем свою возлюбленную! И не зная, как бы еще выразить свою любовь, он решил бросить к ногам статуи шляпу. Полагая, что держит в руке именно шляпу, он размахнулся, и... стакан вдребезги разбился о прекрасное лицо всемогущей сеньоры. Обливающегося слезами парня потащили в тюрьму... Он любил Макарену как родную мать! Всему виной это проклятое питье: из-за него человек сам не знает, что делает! Бедный малый дрожал от страха. За оскорбление святыни ему грозили несколько лет тюрьмы. Он плакал, раскаиваясь в своем кощунственном поступке, и в конце концов даже те, что негодовали больше всех, начали хлопотать за него, и дело уладилось. В назидание всем грешникам парень наложил на себя тяжкую епитимью.

Бедняга тащил крест, обливаясь потом, шатаясь, подпирая страшную тяжесть то одним, то другим немеющим плечом. Женщины рыдали, с южным пылом и драматизмом выражая свои чувства. Приятели жалели страдальца и, не решаясь смеяться над его покаянием, сочувственно предлагали ему хлебнуть вина: он упадет от усталости, надо же ему подкрепиться, они ведь не в насмешку, а по-товарищески...

Но он отводил глаза от соблазна и обращал их к святой деве, призывая ее в свидетели своих мук. Уж лучше он вволю выпьет завтра, когда Макарена цела и невредима вернется в свою церковь п опасаться будет нечего.

Носилки со статуей задержались на одной из улиц предместья Ферия, а голова процессии уже достигла центра Севильи. Кающиеся в зеленых капюшонах и отряд «воинов» в боевом порядке продвигались вперед, словно армия, идущая на приступ. Они хотели занять Кампану и тем самым овладеть подступами к улице Сьерпес раньше, чем подойдут другие процессии. Если авангарду удастся захватить эти позиции, можно будет спокойно ждать прибытия святой девы. Каждый год братья Макарены становились хозяевами главной улицы, они шли по ней в течение долгих часов, забавляясь нетерпеливыми протестами братьев из других кварталов. Жалкие людишки, разве могут их статуи сравниться со статуей Макарены,— пусть уж смиренно плетутся сзади.

Барабаны войск капитана Чиво загремели у входа на улицу Кампана в тот самый момент, когда с противоположной стороны появились черные капюшоны другого братства, которое тоже хотело захватить первое место. Толпа, сжатая между головами двух процессий, заволновалась в радостном ожидании. Будет драка!..

Братья в черных капюшонах не слишком испугались «иудеев» и их грозного капитана. Капитан же по-прежнему хранил ледяное высокомерие. Вооруженным силам не пристало ввязываться в драку с мужичьем. Но сопровождавшие процессию макаренцы во славу своего квартала бросились в атаку на черных братьев, пустив в ход палки и свечи. Сбежалась полиция, двое парней, горько жаловавшихся на то, что потеряли свои шляпы и палки, были арестованы, а кое-кого из кающихся, которые стонали, сбросив капюшоны и держась за головы, пришлось отвести в аптеку.

Тем временем капитан Чиво, коварный как конкистадор, осуществлял стратегический маневр, занимая со своими войсками Кампану до самого выхода на улицу Сьерпес. Победно звучала барабанная дробь, и раздавались возгласы доблестных защитников чести квартала: «Здесь никто не пройдет! Да здравствует святая дева макаренская!»

Улица Сьерпес превратилась в зрительный зал, все балконы были заполнены публикой, сияли электрические фонари, висящие на протянутых от дома к дому проводах, из ярко освещенных окон кафе и магазинов выглядывали головы любопытных, вдоль домов стояли ряды стульев, сплошь занятые зрителями, которые вскакивали на сиденья всякий раз, как отдаленные звуки труб и барабанов возвещали приближение носилок с новой сценой.

В эту ночь весь город не спал. Даже богобоязненные старушки, запирающие обычно свои двери после вечерней молитвы, бодрствовали, чтобы до рассвета наблюдать за прохождением бесчисленных процессий.

Пробило три часа ночи, но ничто не указывало на позднее время. Кафе и кабачки были полны народу. Из открытых дверей харчевен доносился соблазнительный запах кипящего масла.

На всех углах раздавались звонкие возгласы бродячих торговцев, предлагавших сладости и напитки. Семьи, которые выходят на улицу в полном составе только по большим праздникам, простаивали с двух часов ночи до утра, разглядывая одну процессию за другой. Перед зрителями двигались статуи святой девы в роскошных бархатных мантиях, вызывавших крики восторга; изображения Христа-искупителя в золотой короне и парчовых ризах — целый мир каких-то нелепых созданий, чьи трагические, залитые  слезами и кровью лица составляли резкий контраст с театральной роскошью увешанных драгоценностями костюмов.

Иностранцы, пораженные этой странной христианской церемонией, похожей скорее на веселый языческий праздник — проявления скорби можно было заметить только у Христа и богоматери,выслушивали объяснения сидящих рядом с ними севильянцев.

Вот пронесли сцену осуждения Христа, потом святого Христа безмолвного, богоматерь скорбящую, Иисуса с крестом на плече, богоматерь в долине, господа нашего Иисуса, трижды упавшего, богоматерь, льющую слезы, господа почившего, богоматерь трех скорбей. Вслед за каждым изображением шагали кающиеся в черных, белых, красных, зеленых, синих и фиолетовых плащах. Их лица были скрыты под остроконечными капюшонами, и только глаза таинственно поглядывали сквозь прорези масок. Медленно продвигались тяжелые носилки по узким улицам. Выбравшись наконец на площадь святого Франсиска и очутившись перед трибунами, построенными у дворца Аюнтамьенто, носильщики делали пол-оборота и опускались на колени. Статуи, оказавшись лицом к публике, как бы приветствовали собравшихся на фиесту иностранцев и важных особ.

Подле носилок шагали мальчишки, нагруженные кувшинами с водой. Едва лишь площадка останавливалась, как бархатный полог, спускавшийся до самой земли, приподнимался, и из-под него появлялись двадцать или тридцать человек с намотанными вокруг головы платками, все полуголые, обливающиеся потом, красные от натуги, похожие на измученных усталостью дикарей. Это были «галисийцы», наемные носильщики; все называли их галисийцами, независимо от их происхождения, словно считали местных жителей неспособными к такому долгому и тяжелому труду. Носильщики жадно пили воду, а если поблизости находилась какая-нибудь таверна, то поднимали бунт и требовали вина. Проводя в своем заточении много часов подряд, они глотали пищу, скорчившись под носилками, и тут же отправляли другие потребности. Не раз после того, как святая сцена, простояв долгое время на одном месте, двигалась дальше, в толпе раздавался хохот при виде следов, оставшихся посреди чистой брусчатой мостовой, а метельщики, подхватив плетеные корзины, бросались к месту происшествия.

Процессия подавляла своей театральной роскошью; поток движущихся эшафотов, мертвенно-бледных лиц и сверкающих одеяний не прекращался до самого утра, а вокруг кипело буйное веселье. Напрасно трубы издавали заупокойные стоны, оплакивая самое вопиющее из всех беззаконий, подлое убийство бога. Природа не соглашалась принять участие в освященной традициями скорби. Река, журча, несла свои воды под мостами и расстилалась  сияющей полосой среди безмолвных полей. Апельсиновые деревья, эти кадила ночи, раскрыв тысячи белых уст, насыщали воздух ароматом трепещущей плоти. Пальмы шевелили перистыми ветвями над мавританскими зубцами Алькасара. Хиральда, словно голубой призрак, пожирающий звезды, вздымалась ввысь, закрывая часть неба своей стройной громадой, а луна, упившись ночным благоуханием, казалось, улыбалась и земле, взбухающей весенними соками, и сверкающему огнями городу, и кипящему в его недрах муравейнику — всем, кто радовался жизни, всем, кто пил и пел, превращая воспоминание о давно свершившейся смерти в нескончаемый праздник.

Иисус умер. Ради него женщины оделись в черные одежды и мужчины закутались в плащи с капюшонами, уподобившись каким-то странным насекомым. Трубы возвещали о его смерти театральными выкриками. Храмы оплакивали его в мрачном безмолвии, закрыв двери темными завесами... А река по-прежнему вздыхала и журчала, словно приглашая уединившиеся пары посидеть на ее берегах. И пальмы равнодушно склоняли вершины над зубчатыми стенами; и апельсиновые деревья источали манящий аромат, словно не признавали ничего, кроме власти любви, дарящей жизнь и наслаждение; и луна надменно улыбалась; и башня, казавшаяся голубой в лунном свете, теряясь в таинственной вышине, быть может, думала с простодушием неодушевленных предметов, что с веками изменяются человеческие представления и что те, кто некогда извлек ее из небытия, верили в другого бога.

Толпа на улице Сьерпес заволновалась в веселом оживлении.

Под звуки музыки приближалась процессия братства Макарены.

Бешено били барабаны, ревели трубы, кричали толпящиеся в беспорядке макаренцы. Зрители становились на стулья, чтобы как следует рассмотреть шумное, медленно продвигавшееся шествие.

Впереди, размахивая палками и выкрикивая приветствия святой деве, бежали посреди улицы оборванные мальчишки. За ними следовали растрепанные, нищенски одетые женщины; радостно озираясь вокруг, они гордо шествовали под любопытными взглядами городской знати по улице Сьерпес, в самом центре Севильи, куда редко заглядывали в обычное время.

В эту чудесную ночь они мстили за свою нищету, они кричали в окна кафе и клубов, где собрались богатые бездельники:

— Вот идут макаренцы! Смотрите все на лучшую в мире! Да здравствует святая дева!

Некоторые женщины тянули за руку захмелевших, повесивших головы мужей. Домой! Но нетвердо стоящий на ногах макаренец сопротивлялся, отругиваясь и дыша винным перегаром:

— Отстань, жена. Должен же я спеть песенку смуглянке!

Прокашлявшись и поднеся руку к горлу, он устремлял взор на статую и хрипло затягивал песню, которая тонула в оглушительном, нестройном гуле труб, барабанов и голосов. Безумие захлестнуло узкую улицу, можно было подумать, что пьяная орда идет на приступ. Сотни голосов распевали на все лады. Вокруг носилок со статуей толпились бледные, потные, едва державшиеся на ногах парни, без шляп, в расстегнутых жилетах, и умирающими голосами тянули саэту, цепляясь за плечи товарищей. По пути к улице Сьерпес на тротуарах Кампаны валялись распростертые тела макаренцев, павших в славном походе.

В дверях одного из кафе стоял Насиональ. Он пришел вместе со всем семейством посмотреть процессию братства. «Предрассудки и отсталость!» Однако, следуя обычаю, он каждый год присутствовал при захвате улицы Сьерпес буйными макаренцами.

Насиональ немедленно узнал Гальярдо по его стройной фигуре и характерному для каждого тореро изяществу, которого не могла скрыть даже инквизиторская хламида.

— Хуанильо, вели процессии остановиться. Тут в кафе сидят иностранцы, им хочется получше рассмотреть Макарену.

Носилки со священной ношей замерли неподвижно. Музыка заиграла один из тех бравурных маршей, какими обычно развлекают публику перед боем быков, и тут невидимые носильщики стали в такт музыке переступать с ноги на ногу, раскачивая платформу из стороны в сторону и прижимая зрителей к стенам домов.

Святая дева вместе со всеми своими драгоценностями, цветами, светильниками и тяжелым балдахином заплясала под звуки веселой музыки. Этот тщательно подготовленный номер был предметом особой гордости макаренцев. Все парни квартала, вцепившись в края площадки, раскачивались вместе с ней и орали во все горло, восхищаясь этим чудом ловкости и силы:

— Пусть смотрит вся Севилья!.. Вот так здорово! Только макаренцы способны на это!

И когда музыка умолкла и носилки остановились, раздался оглушительный возглас — непристойный и богохульный, но вызванный чистосердечным восторгом. Кто-то пожелал здравствовать святой Макарене, святейшей, единственной, которая может и то и это лучше всех известных и неизвестных ему дев.

Братство продолжало свое триумфальное шествие, теряя павших бойцов на каждой улице и в каждой таверне. Восходящее солнце застало процессию далеко от ее прихода, на другом конце Севильи. Утренние лучи заиграли на сверкающем убранстве статуи и осветили мертвенно-бледные лица участников празднества.

Весь кортеж, застигнутый рассветом, походил на толпу распутных гуляк, расходящихся после оргии.

Неподалеку от рыночной площади носилки были брошены посреди улицы, и вся процессия разошлась по ближним кабакам «пропустить утренний стаканчик», заменив на этот раз местное вино крепким агуардьенте из Касальи-и-Руте. Белые туники братьев превратились в грязные тряпки, покрытые отвратительными пятнами. Перчатки были растеряны. За утлом один из кающихся, изогнувшись дугой и опираясь на погасший факел, шумно освобождал свой переполненный желудок.

От блестящего иудейского воинства уцелели только жалкие остатки; можно было подумать, что оно возвращается после разгрома. Капитан еле плелся, шатаясь из стороны в сторону; сломанные перья свисали на его серое лицо, но он старательно оберегал свое славное одеяние от чужих рук. Честь мундира превыше всего!

Гальярдо покинул процессию вскоре после восхода солнца.

Хватит и того, что он сопровождал святую деву в течение всей ночи, и, уж конечно, этого она ему не забудет. Последние часы фиесты, продолжавшейся до полудня, когда Макарена возвращалась в церковь святого Хиля, были самыми тяжелыми. Выспавшиеся, свежие и трезвые, зрители издевались над грязными и пьяными после всенощного бдения братьями, которые были смешны в своих капюшонах при свете солнца. Нехорошо, если увидят, как матадор поджидает этот пьяный сброд у дверей кабака.

Сеньора Ангустиас встретила сына в патио и помогла ему освободиться от облачения. Гальярдо нужно было хорошо отдохнуть после того, как он исполнил свой долг перед святой девой. В воскресенье предстояла коррида — первая после его несчастья. Проклятое ремесло! Никогда не знаешь отдыха, да и бедные женщины недолго пожили спокойно — снова начинаются тревоги и страхи.

Всю субботу и воскресное утро матадор принимал визиты восторженных поклонников, приехавших в Севилью из других городов на ярмарку и праздничные корриды, назначенные в дни страстной недели. Все радостно ему улыбались, уверенные в новых успехах:

— Поглядим, каков ты! Любители надеются на тебя. Как ты себя чувствуешь?

Гальярдо не сомневался в своих силах. За время, проведенное в деревне, он очень окреп. Теперь он чувствовал себя таким же сильным, как до ранения. Правда, когда он охотился в Ринконаде, он ощущал в раненой ноге небольшую слабость, напоминавшую ему о несчастном случае. Но замечал он ее лишь после больших переходов.

— Сделаю все, что могу,— ронял Гальярдо с напускной скромностью.— Надеюсь, все будет хорошо.

Тут вмешивался дон Хосе, как всегда слепо верящий в своего кумира:

— Ты будешь хорош, как роза... как ангел. Считай, что все быки у тебя в кармане!

Поклонники Гальярдо, позабыв на время о корриде, принялись обсуждать новость, облетевшую весь город.

Среди лесистых гор, в провинции Кордова, гражданская гвардия обнаружила разложившийся труп с размозженной головой, почти начисто снесенной выстрелом в упор. Опознать труп оказалось невозможно, но, судя по одежде и карабину, это наверняка был Плюмитас.

Гальярдо слушал молча. С того дня как бык поднял его на рога, он ни разу не видел разбойника, но хранил о нем добрую память. Батраки с фермы рассказывали, что в то время, когда матадор боролся со смертью, Плюмитас дважды заходил в Ринконаду справляться о его здоровье. Потом, когда Гальярдо жил с семьей в имении, пастухи и работники часто сообщали ему тайком, что Плюмитас, повстречав их на дороге и узнав, что они из Ринконады, передавал привет сеньору Хуану.

Бедняга! Гальярдо с грустью вспоминал его предсказания.

Его убили не жандармы. Его подстрелили во время сна. Он пал от руки своих, от руки какого-нибудь «любителя», одного из тех, что идут за тобой по пятам, снедаемые стремлением к славе.

В воскресенье сборы на корриду были еще тягостнее, чем обычно. Кармен старалась казаться спокойной и даже присутствовала при том, как Гарабато одевал маэстро. Она болезненно улыбалась, притворялась оживленной и радостной — и ясно видела, что муж тоже скрывает свою тревогу под принужденным весельем.

Сеньора Ангустиас бродила возле дверей, чтобы еще хоть разочек взглянуть на своего Хуанильо, словно боялась потерять его навсегда.

Когда Гальярдо, надев головной убор и перебросив плащ через плечо, вышел в патио, мать, заливаясь слезами, бросилась ему на шею. Она не произнесла ни слова, но прерывистые вздохи выдавали ее мысли. Выступать первый раз после несчастья и на той же арене, где он был ранен... Все суеверия, жившие в простой душе этой женщины, восставали против такой неосторожности. Ах, когда только он бросит эту проклятую работу! Разве у него еще мало денег?

Но тут вмешался зять, как непререкаемый судья во всех семейных делах. Полно, мамита, что тут особенного. Такая же коррида, как все. Нужно оставить Хуана в покое и не расстраивать его перед самым выездом своими причитаниями.

Кармен держалась мужественнее. Она не плакала, проводила мужа до дверей, старалась подбодрить его. Теперь, когда после страшной беды возродилась былая любовь и они с Хуаном жили спокойно и так любили друг друга, она не могла поверить, чтобы новое горе разрушило ее счастье. Рана Хуана была делом рук божьих: бог часто творит добро под видом зла, он хотел соединить их дорогой ценой. Хуан сегодня будет бить быков как всегда и вернется живой и невредимый.

— Желаю удачи!

Взглядом, полным любви, она проводила удалявшуюся карету, за которой бежала ватага мальчишек, восхищенных зрелищем сверкающих плащей. Оставшись одна, бедная женщина поднялась к себе в комнату и засветила лампаду перед статуэткой божьей матери, дарующей надежду.

Насиональ сидел рядом с маэстро, мрачный и нахмуренный.

Сегодня был день выборов, но никто из его товарищей по квадрилье не знал об этом. Народ говорил только о смерти Плюмитаса и о бое быков.

Полдня бандерильеро провел вместе с товарищами из комитета, «работая ради идеи». Проклятая коррида помешала ему выполнить долг гражданина и привести к урнам нескольких друзей, которые без него так и не пойдут голосовать. Только «люди идеи» поспешили туда, где проходило голосование, а в городе как будто и не слыхали о назначенных выборах. На всех перекрестках стояли кучками отчаянно спорившие люди. Но спорили они только о бое быков. Что за народ! Насиональ с возмущением вспоминал, как мошенничали и нарушали закон враги, пользуясь этим равнодушием. Дон Хоселито, с жаром истого трибуна протестовавший против несправедливости, был брошен в тюрьму вместе с другими. Бандерильеро хотел было разделить их муки, но вынужден был покинуть друзей и, надев роскошный наряд, отправиться к своему маэстро. И такой произвол останется безнаказанным? И народ не восстанет?

На одной из улиц, прилегающих к Кампане, тореро увидели огромную толпу. Люди, словно взбунтовавшись, кричали и размахивали палками. Полиция с саблями наголо теснила толпу, отбиваясь от палок оружием.

Насиональ вскочил на ноги, готовясь выпрыгнуть из кареты. Наконец-то! Час настал!

— Революция! Народ вооружился!

Однако маэстро, сам не зная, смеяться ему или сердиться, толчком усадил Насионаля на место:

— Не валяй дурака, Себастьян. Всюду тебе чудятся революции и восстания.

Члены квадрильи расхохотались, догадываясь в чем дело.

Благородный народ, не найдя билетов на бой быков в кассе по улице Кампана, намеревался взять кассу приступом и поджечь ее, чему воспрепятствовала полиция... Насиональ грустно поник головой.

— Реакция и отсталость! Недостаток образования!

Тореро прибыли в цирк. Бурная овация, несмолкаемые рукоплескания встретили выход квадрилий. Все аплодисменты относились к Гальярдо. Публика приветствовала его первое появление на арене после страшной раны, о которой столько говорили по всей Испании.

Когда Гальярдо вышел, чтобы убить первого быка, снова разразилась буря восторга. Из всех лож женщины в белых мантильях направляли на него бинокли. На солнечной стороне кричали и аплодировали так же, как на теневой. Даже враги были захвачены общим порывом симпатии. Бедный малый! Он столько выстрадал!.. Амфитеатр принадлежал ему безраздельно. Никогда еще Гальярдо не приходилось видеть, чтобы публика была настроена так единодушно!

Подойдя к председательской ложе, матадор обнажил голову и произнес приветствие. Оле! Оле! Никто не услышал ни слова, но все пришли в восторг. Должно быть, замечательно сказано.

Рукоплескания провожали Гальярдо, шагающего к быку, но сразу сменились выжидательной тишиной, едва он оказался рядом со зверем.

Матадор взмахнул мулетой перед быком, однако на некотором расстоянии, совсем не так, как в прежние времена, когда публика воспламенялась, видя красный лоскут чуть не на самой морде быка. По безмолвному амфитеатру пробежала волна удивления, но никто не произнес ни слова. Гальярдо несколько раз топнул ногой, дразня зверя, и тот наконец лениво сдвинулся с места; но бык едва успел пройти под мулетой, потому что тореро с заметной поспешностью отскочил в сторону. Многие зрители переглянулись. Что бы это значило?

Матадор увидел рядом с собой Насионаля, а в нескольких шагах еще одного тореро, однако не крикнул, как бывало: «Все с арены!»

По рядам прокатился гул: зрители ожесточенно спорили.

Друзья матадора сочли необходимым дать объяснения от имени своего кумира:

— Он еще не оправился. Рано ему выступать. Все эта нога!..

Разве вы не видите?

Плащи капеадоров развевались, помогая Гальярдо в его маневрах. Зверь очумело метался между красными полотнищами, но 574 едва он хотел броситься на мулету, как кто-нибудь из тореро взмахом плаща отвлекал его от матадора.

Гальярдо, словно решившись покончить с этим странным положением, встал в позицию и с высоко поднятой шпагой бросился на быка.

Удар был встречен ропотом изумления: шпага вонзилась меньше чем на треть и, задрожав, едва не упала на песок. Гальярдо отскочил от рогов раньше, чем успел воткнуть клинок по самую рукоять.

— Но зато какой точный удар! — кричали энтузиасты, показывая на шпагу, и бешено аплодировали, стараясь шумом заглушить недовольство, вызванное неудачной попыткой.

Знатоки улыбались с сожалением. Этот парень потерял единственное, что в нем было: мужество, дерзость. Они видели, как он инстинктивно отдернул руку, нанося удар; видели, как он отвернул лицо, поддавшись страху,— так люди закрывают глаза, чтобы спрятаться от опасности.

Шпага свалилась на песок, и Гальярдо, вооружившись другой, снова направился к быку в сопровождении своих тореро.

Насиональ держал плащ наготове, чтобы в нужный момент отвлечь быка. К тому же своим мычанием бандерильеро сбивал быка с толку, он заставлял зверя поворачиваться всякий раз, когда тот слишком близко подходил к Гальярдо.

Новый удар, и снова шпага вонзилась едва на половину.

— Да он и не подходит близко! — раздались протестующие голоса в публике.— Рогов боится!

Стоя лицом к быку, Гальярдо раскинул руки крестом, желая показать зрителям, сидящим за его спиной, что бык свое получил и с минуты на минуту должен упасть. Но зверь держался на ногах и только поводил мордой из стороны в сторону.

Насиональ, размахивая плащом, заставил быка бежать и, выбирая удобный момент, несколько раз изо всех сил ударил его плащом по шее. Публика, догадавшись о намерениях бандерильеро, запротестовала. Он заставил быка бежать, чтобы от движения шпага дальше вошла в затылок. А удары плащом тоже должны были вогнать клинок поглубже. Раздались крики: Насионаля называли мошенником, осыпали бранью его мать, сомневались в законности его рождения; на солнечной стороне угрожающе поднялись палки, на арену полетели апельсины и бутылки, но бандерильеро словно оглох и ослеп; не замечая потока оскорблений и тяжелых предметов, он продолжал преследовать быка, зная, что выполняет свой долг и спасает друга.

Наконец из пасти быка хлынула кровь, ноги его подогнулись; он упал, но не опустил голову, как будто собираясь снова 575 вскочить и броситься в бой. Пунтильеро подбежал к быку, стремясь поскорее с ним покончить и вывести маэстро из затруднения. В то же время Насиональ, незаметно нажав на шпагу, вонзил ее по самую рукоять.

Зрители солнечной стороны, от которых не укрылся этот маневр, вскочив на ноги, разразились яростными протестами:

— Мошенник! Убийца!..

Они негодовали, вступаясь за бедного быка, словно тот не был так или иначе обречен на смерть. Насионалю грозили кулаками, обвиняя его в страшном преступлении, и в конце концов бандерильеро пришлось, опустив голову, скрыться за барьером.

Гальярдо тем временем направился к председательской ложе с обычным приветствием. Наиболее верные сторонники провожали его хотя и громкими, но довольно жидкими аплодисментами.

— Ему не повезло,— говорили они с верой, недоступной разочарованиям,— зато какие точные удары! Тут уж никто не станет спорить.

Матадор ненадолго задержался возле мест, где сидели самые ярые его приверженцы, и, опершись на барьер, постарался оправдаться. Бык никуда не годился: с ним невозможно было показать настоящую работу.

Поклонники, во главе с доном Хосе, соглашались — они и сами так думали.

Большую часть корриды Гальярдо провел между барьерами.

Все его объяснения были хороши для публики, но сам он в глубине души испытывал жестокое сомнение и неведомое ему доныне неверие в свои силы.

Быки казались ему гораздо более крупными, чем обычно, наделенными какой-то «двойной жизнью»,— они не хотели умирать.

Раньше они падали под его ударами с легкостью, похожей на чудо.

Несомненно, ему подсунули самых зловредных быков из всего стада, чтобы осрамить его. Все интриги врагов!

В самых глубоких тайниках его сознания копошилось другое подозрение, но он не хотел к нему прислушиваться, не хотел извлекать его из темных глубин. Рука матадора как будто становилась короче в тот момент, когда вытягивалась вместе со шпагой для удара. Раньше она достигала затылка быка с быстротой молнии, теперь проходила бесконечный путь в опасной непреодолимой пустоте. Ноги тоже стали другими. Казалось, они жили собственной жизнью, независимой от остального тела. Напрасно, напрягая всю волю, он приказывал им стоять неподвижно и твердо. Они не слушались. Казалось, они сами видели опасность и с необычайной ловкостью отскакивали в сторону, едва их касалась струя воздуха, несущаяся перед быком.

Весь стыд поражения, всю ярость, вызванную собственным малодушием, Гальярдо обращал против публики. Чего хотят эти люди? Чтобы ради их развлечения он дал себя убить? Безумная отвага оставила достаточно следов на его теле. Ему незачем показывать свою храбрость. Если он чудом остался в живых, то только благодаря божьему провидению да молитвам матери и своей бедняжки жены. Он видел костлявое лицо смерти ближе, чем кто бы то ни было, и лучше всех знает, чего стоит жизнь.

«Думаете, вам удастся посмеяться надо мной!» — мысленно говорил он, разглядывая толпу.

Теперь он будет убивать быков так же, как большинство его товарищей. Один раз хорошо, другой раз плохо. В конце концов работа тореро — это ремесло: выбился на первое место — теперь главное остаться в живых, избегая опасности, как удастся. Нечего лезть на рога ради того, чтобы люди чесали языки о твоем бесстрашии.

Когда пришла очередь Гальярдо убить второго быка, он настолько проникся этими размышлениями, что почувствовал прилив спокойного мужества. Ни одна тварь теперь ему не страшна!

Он сделает все возможное, чтобы избежать рогов.

Выйдя навстречу зверю, матадор бросил гордый клич, сопровождавший лучшие его выступления: «Все с арены!»

По толпе пробежал радостный шепот: «Гальярдо сказал: «Все с арены!» Сейчас он покажет, на что он способен».

Однако ожидания публики были обмануты. Насиональ попрежнему шагал за маэстро с плащом через руку. Чутьем старого бандерильеро, привыкшего к тщеславным выходкам матадоров, он уловил театральную фальшь гордого приказа.

Гальярдо, остановившись на изрядном расстоянии от быка, развернул мулету и начал размахивать ею с некоторой опаской и не приближаясь к быку ни на шаг; плащ Себастьяна все время развевался рядом.

Застыв на мгновение перед мулетой, бык дернул головой, словно собираясь броситься, но остался на месте. Матадор, обманувшись его движением, проявил излишнее проворство и сделал несколько шагов, вернее прыжков, назад, удирая от быка, который и не нападал на него.

Этим ненужным отступлением Гальярдо поставил себя в смешное положение,— в публике послышались хохот и возгласы удивления. Раздалось несколько свистков.

— Беги, а то забодает! — иронически выкрикнул кто-то из зрителей.

— Баба! — женским голосом пропищал другой. 

 Гальярдо вспыхнул от гнева. Это ему! И где же, на арене Севильи!.. Он почувствовал сердцебиение, приносившее ему удачу в былые дни, и безрассудное желание слепо ринуться на быка,— а там будь что будет. Но тело не слушалось его. Руки, казалось, получили способность размышлять; ноги видели опасность и, взбунтовавшись, насмехались над требованиями воли.

Наконец зрители, возмущенные оскорбительными выкриками, пришли на помощь матадору и потребовали молчанпя. Как можно так обращаться с человеком, который едва оправился после тяжелой раны! Это недостойно севильского цирка. Ведите же себя прилично!

Гальярдо воспользовался сочувствием публики, чтобы выйти из затруднения. Он обошел быка и нанес ему предательский боковой удар. Зверь рухнул, как убойная скотина, из горла у него хлынула кровь. Некоторые зрители захлопали, сами не зная чему, другие свистели, большинство хранило молчание.

— На него выпустили каких-то трусливых псов! — кричал со своего места доверенный, хотя знал, что все быки были из стада маркиза.— Это не быки!.. Вот посмотрим, что будет в другой раз, когда дадут настоящих, благородных бойцов!

При выезде из цирка Гальярдо заметил, что публика молчит.

Люди проходили мимо без единого приветствия, он не услышал ни одного из тех возгласов, какими, бывало, встречали его после удачного боя. За каретой даже не следовала толпа не попавших на корриду бедняков, которые всегда стояли у ворот, подстерегая сообщения о ходе боя и победах маэстро.

Первый раз Гальярдо вкусил горечь поражения. Все бандерильеро были мрачны и молчаливы, как солдаты после разгрома армии. Но когда матадор приехал домой, обнял мать, Кармен и даже сестру, услышал радостные крики цеплявшихся за него племянников, он почувствовал, как рассеивается его грусть: «Будь оно проклято! Главное — жить. Главное — дать семье покой и получать с публики деньги, как другие тореро, не совершая безумств, которые рано или поздно приводят к гибели».

Через несколько дней Гальярдо почувствовал, что необходимо показаться на людях, повидаться с друзьями в дешевых кафе и в клубах на улице Сьерпес. Он полагал, что при нем недоброжелатели будут из вежливости молчать, и, таким образом, удастся избежать разговоров о провале. Целыми вечерами матадор просиживал в обществе скромных любителей, с которыми перестал встречаться с тех пор, как завязал дружбу с богатыми сеньорами.

Потом он отправлялся в клуб Сорока пяти, где его доверенный, крича, размахивая руками и навязывая всем свои мнения, по-прежнему поддерживал славу Гальярдо.

Несравненный дон Хосе! Вера его была непоколебима, она была сильнее сомнений. Никогда его матадор не перестанет быть лучшим матадором в море. Он не допускал никакой критики, никаких воспоминаний о недавнем провале: раньше, чем кто-нибудь успевал произнести хоть слово, он принимался оправдывать Гальярдо и в утешение присовокуплял мудрые советы.

— Ты еще не оправился после раны. Вот я и говорю: «Посмотрите на него, когда он будет совсем здоров, тогда и скажете...»

Все будет, как раньше. Пойдешь прямо на быка — храбрость тебе сам бог дал,— раз! всадишь шпагу по самую рукоять...— и бык у тебя в кармане!

Гальярдо отвечал загадочной улыбкой. Положить быка в карман!.. Ничего другого он и не желает. Но увы! Они стали такими огромными и непокорными, так выросли за то время, что он не выходил на арену!..

Игра отвлекала Гальярдо от черных мыслей. Снова он стал проигрывать бешеные деньги за зеленым столом, окруженный богатыми молодыми людьми, которые не обращали внимания на его поражение, потому что считали его «светским» тореро.

Однажды вечером матадора пригласили поужинать в отеле «Эрптанья». Предполагалась веселая попойка в обществе нескольких иностранок легкого поведения, с которыми его приятели встречались в Париже. Дамы приехали в Севилью посмотреть на ярмарку и на торжества, приуроченные к страстной неделе, и теперь требовали, чтобы им показали все «самое живописное». Красота их уже несколько поблекла и поддерживалась при помощи различных косметических ухищрений. Молодые бездельники волочились за ними, привлеченные экзотикой, п всячески домогались их милостей, в чем редко терпели отказ.

Дамы пожелали познакомиться с знаменитым тореро, с самым красивым матадором, с этим Гальярдо, чьи портреты красовались на открытках и спичечных коробках. Увидев матадора на арене, они попросили своих друзей, чтобы те представили им его.

Ужин был сервирован в ресторане «Эританьи». Большой зал, выходящий окнами в сад, отделанный в вульгарно мавританском стиле, выглядел жалким подражанием красотам Альгамбры. В этом зале устраивались политические банкеты и крупные кутежи: порой тут раздавались пламенные речи о возрождении отчизны, порой под звон гитар скользили и извивались в ритме танго женские тела, а по углам хлопали пробки и звучали поцелуи и взвизгивания.

Все три женщины приняли Гальярдо как полубога. Позабыв о своих поклонниках, они смотрели только на него, оспаривая честь сидеть рядом с ним, лаская его жадными взглядами. Эти женщины напоминали ему ту, далекую, почти позабытую... У них тоже были золотистые волосы и изящные костюмы; пьянящий, возбуждающий аромат, исходивший от их гибких тел, сладко кружил голову.

При взгляде на их приятелей воспоминание становилось еще острее. Все они были друзьями доньи Соль; некоторые даже принадлежали к ее семье — этих Гальярдо считал почти родственниками.

Все ели и пили с жадностью, обычной на ночных пиршествах, где люди предаются излишествам, стремясь поскорее напиться и познать радость забвения.

В глубине зала несколько цыган, пощипывая струны гитары, напевали печальную песню. Одна из дам с восторженностью неофитки вскочила на стол и, желая показать, какие успехи сделала она под руководством севильского учителя, принялась неуклюже вертеть пышными бедрами, полагая, что изображает местный танец.

— Дубина! Корова! Чурка! — иронически выкрикивали поклонники, хлопая в такт ладошами.

Они издевались над ее неловкостью, но жадными глазами пожирали ее сильное, гибкое тело. А она, гордясь своим искусством и принимая эти непонятные выкрики за похвалу, продолжала раскачивать бедрами и, устремив глаза в потолок, поднимала над головой руки, изогнув их словно ручки амфоры.

К полуночи все захмелели. Женщины, позабыв всякий стыд, осаждали матадора своими ласками. Они вырывали его друг у дружки, а он совершенно безучастно относился и к их борьбе и к страстным поцелуям, которыми они осыпали его щеки и шею.

Гальярдо был пьян, но это было печальное опьянение. О, та, другая!.. Златокудрая, настоящая! Золото этих растрепанных голов было поддельным, оно покрывало грубые, жесткие волосы, обесцвеченные химикалиями. Губы отдавали привкусом губной помады.

Тела словно затвердели и отполировались под чужими прикосновениями, как захоженный тротуар. Сквозь аромат духов ему чудился природный вульгарный запах. О, та, другая!., другая!..

Сам не зная как, Гальярдо очутился в саду. Он шел по извилистой тропинке, под сенью густых деревьев, в торжественной тишине, казалось исходившей от звезд; сквозь листву багровели, словно врата ада. окна ресторана с мелькавшими на красном фоне тенями, похожими на черных демонов. Какая-то женщина, прижимаясь к матадору, вела его под руку, он подчинялся, даже не глядя на нее, а мысли его были далеко, очень далеко.

Через час они вернулись в ресторан. Его спутница, поправляя растрепавшиеся волосы и враждебно сверкая глазами, о чем-то 580 рассказывала подругам. Те хохотали и, указывая на Гальярдо пренебрежительным жестом, шептались с мужчинами, которые тоже начинали хохотать... О, Испания, страна разочарований, где все оказывается легендой, даже дерзость героев!..

Гальярдо пил все больше и больше. Женщины, которые раньше ссорились из-за него и досаждали ему своими ласками, потеряв к нему всякий интерес, обратились к другим мужчинам. Гитаристы играли едва слышно, склоняясь над инструментами в пьяной дремоте.

Тореро тоже собрался вздремнуть на диване, когда один из друзей предложил подвезти его в своей карете,— ему необходимо вернуться домой раньше, чем графиня, его мать, отправится, как обычно, к заутрене.

Ночной ветер не рассеял опьянения тореро. Выйдя из кареты па углу своей улицы, Гальярдо заплетающимися ногами побрел к дому. Не дойдя до двери, он остановился и, опершись локтями о стену, опустил голову на руки, как бы не в силах вынести тяжесть своих мыслей. Он совершенно позабыл и о своих приятелях, и об ужине в «Эритании», и о накрашенных иностранках, которые сначала охотились за ним, а потом его оскорбляли. Где-то в его сознании, как всегда, сохранялось воспоминание о той, другой, но смутное, едва уловимое. Сейчас его мысли, повинуясь капризам опьянения, целиком обратились к бою быков.

Он был первым матадором в мире! Так утверждали его импресарио и его друзья, и это была правда. Противникам будет что посмотреть, когда он вернется на арену. То, что произошло последний раз, было простой случайностью: судьбе захотелось сыграть с ним злую шутку.

В пьяном угаре ему чудилось, что силы его необъятны, все андалузские и кастильские быки представлялись ему немощными козами, которых ничего не стоит свалить ударом кулака.

То, что случилось в последний раз, не имело значения. «Чепуха»,— как говорит Насиональ. И лучшему певцу случается пустить петуха.

Это изречение, слышанное им из уст почтенных патриархов арены в их неудачные вечера, вдруг вызвало в нем непреодолимое желание запеть, разбудить своим голосом безлюдную, тихую улицу. ' По-прежнему опершись головой на руки, он затянул песню собственного сочинения, не слишком складно восхваляющую его достоинства: «Вот я, Хуанильо Гальярдо... Хра...абрее, чем сам господь бог». И так как больше ничего придумать в свою честь он не мог, то без конца повторял одно и то же хриплым, монотонным голосом, пока в ответ ему не послышался лай разбуженных псов.

В Гальярдо заговорило отцовское наследие — страсть к пению, неизменно просыпавшаяся в сеньоре Хуане-сапожнике во время его еженедельных попоек.

Дверь дома отворилась, и на пороге появился сонный Гарабато, вышедший посмотреть, что за пьяница орет таким знакомым голосом.

— А! Это ты? — пробормотал матадор.— Подожди, сейчас я спою дальше.

И он еще много раз спел незаконченную песню в честь своей доблести, прежде чем наконец решился войти в дом.

Ложиться Гальярдо не хотел. Догадываясь о своем состоянии, он медлил уходить в спальню, где Кармен не спала, поджидая его.

— Иди ложись, Гарабато. У меня тут еще много дел.

Какие это были дела, он и сам не знал, но ему хотелось остаться в кабинете, увешанном его портретами, бантами, сорванными у быков, и афишами, трубившими о его успехах.

Когда зажглось электричество и слуга вышел, Гальярдо, покачиваясь, остановился посреди комнаты и восхищенным взглядом обвел стены, словно впервые попал в этот музей славы.

— Очень хорошо. Просто замечательно,— бормотал он.— Вот этот красивый парень — я. И этот — тоже я. И все они — я. А еще находятся такие, что говорят про меня... Будь они прокляты!

Я первый матадор в мире! Это сказал дон Хосе, и он сказал правду.

Положив на диван шляпу, словно слагая с себя отягчающую чело корону, Гальярдо, пошатнувшись, уперся руками в письменный стол и уставился на огромную бычью голову, украшавшую одну из стен кабинета.

— Оле! Добрый вечер, красавчик! Ты что здесь делаешь?

Му-у! Му-у!

Гальярдо приветствовал чучело мычанием, по-детски передразнивая рев быка на пастбище или на арене. Он не узнавал это чудище, не мог вспомнить, откуда взялась здесь косматая голова с грозными рогами. Но постепенно память его прояснилась.

— А, узнаю тебя, приятель... Помню, как ты извел меня в тот день. Публика свистела, швыряла в меня бутылками, поносила мою бедную мать... А ты, ты был доволен! Ты развлекался! А, негодяй?..

В пьяном тумане ему показалось, будто на лакированных губах и в стеклянных глазах быка заплясала усмешка. Вот изогнулась широкая шея, и рогатая голова кивнула ему в ответ.

До сих пор матадор был весел и добродушен, но при воспоминании о проклятом дне в нем вспыхнул пьяный гнев! И эта гадина еще смеется! А ведь именно такие коварные, лукавые, извращенные быки, которые издеваются над матадором, виноваты в том,  что честный человек подвергается насмешкам и оскорблениям.

О, как Гальярдо их ненавидел! С какой ненавистью смотрел он в стеклянные глаза этой рогатой скотины!..

— Так ты еще смеешься, сукин сын? Будь ты проклят, зубоскал! Будь проклята корова, породившая тебя, и мошенник хозяин, вскормивший тебя на своем пастбище! Пусть он в тюрьме сгниет...

Так ты еще смеешься? Ты еще рожи строишь?

Не помня себя от ярости, Гальярдо навалился грудью на стол п ощупью открыл ящик. Выпрямившись, он протянул руку к рогатой голове.

Грянули два револьверных выстрела.

Стеклянный глаз разлетелся вдребезги, на лбу быка осталась круглая черная дыра, окруженная паленой шерстью.

В разгар весны наступило внезапное похолодание — нередкое явление для Мадрида с его непостоянным климатом и резкими скачками температуры.

Было холодно. Потоки ливня низвергались с серого неба, а порой падали даже хлопья снега. Озябшие жители столицы спешили открыть шкафы и сундуки, чтобы снова закутаться в теплые плащи и пальто. Намокнув от дождя, потемнели и обвисли поля белых весенних шляп.

Вот уже две недели, как прекратились корриды в цирке. Назначенный на воскресенье бой быков был отложен до первого погожего дня в будни следующей недели. Импресарио, профессионалы и любители, которых вынужденное безделье приводило в отчаяние, всматривались в небо с тревогой земледельца, дрожащего за свой урожай. Голубой просвет среди туч или звезды, выглянувшие в полночь, когда последние запоздалые посетители покидают кафе, возвращали им радостное настроение.

— Погода налаживается... Послезавтра коррида.

Но небо снова заволакивалось тучами, точно серым пологом, дождь принимался лить с прежним упорством, и любители коррид негодовали против погоды, которая, казалось, объявила войну национальному празднеству. Проклятая страна! Даже бой быков здесь невозможно устроить.

Гальярдо был обречен две недели слоняться без дела. Квадрилья сетовала. В любом другом городе Испании она примирилась бы с такой проволочкой. Повсюду, кроме Мадрида, гостиницу, по издавна установившейся традиции, оплачивал матадор. Предполагалось, что у каждого тореро имеется свой дом в столице или ее 583 окрестностях. На самом же деле пеонам n пикадорам приходилось в Мадриде туго: они ютились в меблированных комнатушках у вдовы какого-нибудь бандерильеро, урезая себя решительно во всем, даже в куренье, и не смея переступить порог кафе. Каждый из них, одержимый скупостью человека, который за горсть дуро ставит на карту свою жизнь, думал только о семье. Ладно, успеют наверстать потерянное после первых же двух коррид.

Гальярдо, занимавший комфортабельный номер в гостинице, тоже был не в духе, только причиной его досады была не дурная погода, а злая судьба.

Первый бой быков в Мадриде прошел для него неудачно. Публика уже не принимала его, как прежде. Правда, у него еще оставались сторонники, непоколебимо верившие в его талант и стоявшие за него горой; однако, если в прошлом году они держали себя задорно и вызывающе, то теперь значительно попритихли, а когда им доводилось аплодировать тореро, делали это как-то нерешительно. Напротив, враги Гальярдо подняли голову и явно науськивали на него зрителей, которые в своей неутолимой жажде кровавых зрелищ становились все взыскательнее и беспощаднее к матадору, не прощая ему ни одного промаха и ни в чем не давая спуска.

С первых же дней своей карьеры он показал себя безрассудным смельчаком, пренебрегавшим всеми опасностями, и толпа требовала, чтобы он оставался таким до конца, пока смерть не оборвет нить его жизни. Зрители с негодованием встретили первые признаки осторожности, явившейся на смену прежней сумасбродной отваге, с которой Гальярдо начал свой путь, стремясь создать себе имя на арене. Естественное желание сохранить жизнь встречалось бранью. Если эспада держался на некотором расстоянии от быка, не задевая мулетой его морды, толпа разражалась криками возмущения: матадор трусит, боится подойти ближе! А стоило ему отступить хоть на шаг перед рогами быка, как из амфитеатра неслась непристойная ругань.

Весть о случае во время пасхальной корриды в Севилье облетела всю Испанию. Враги мстили за долгие годы молчаливой зависти. Собратья по ремеслу, которых безрассудство Гальярдо зачастую вынуждало так же рисковать своей жизнью, выражали теперь притворную скорбь, вызванную закатом славы соперника.

Куда девалось его былое мужество? Познакомившись с рогами быка, он стал уж слишком осторожным. Взбудораженные подобными пересудами, зрители глаз не спускали с тореро и были готовы придраться к любой мелочи, позабыв о том, как еще недавно рукоплескали даже его промахам.

Толпа, как известно, непостоянна. Устав восхищаться чужой отвагой, она радовалась каждому проявлению страха или простой  осторожности, словно подмеченные у матадора слабости возвышали ее в собственных глазах. Зрителям неизменно казалось, что Гальярдо слишком далеко держится от быка. «Подходи ближе!» — кричали они. И когда, преодолев инстинкт самосохранения, Гальярдо убивал быка, как в прежние свои лучшие времена, толпа не приветствовала его с былым восторгом. Оборвалась крепкая нить, которая некогда связывала тореро с публикой. Успех все реже выпадал на его долю и служил лишь поводом досаждать ему нелепыми советами и поучениями: «Вот как убивают быка! Так тебе и следует делать всегда, хитрец!»

Сохранившие верность почитатели Хуана, признавая его неудачи, пытались найти им оправдание и вспоминали былые подвиги тореро.

— Верно, порой он бывает небрежным. Устал. Но стоит ему захотеть!..— говорили они.

Ах, Гальярдо всегда хотел! Да и как не хотеть, если наградой за подвиг были рукоплескания толпы? Но успехи, которые в глазах почитателей зависели якобы от доброй воли матадора, были делом случая или стечения обстоятельств; раньше во время корриды на него находило внезапное вдохновение, а теперь оно все реже и реже осеняло его.

Кое-где на провинциальных аренах знаменитый матадор уже был освистан. Если ему не удавалось мастерским ударом разом прикончить животное, всадив шпагу по самую рукоять в могучий затылок, и бык не падал тут же замертво на песок, зрители на солнечной стороне поднимали невообразимый гам, подражая то реву быка, то звону колокольчиков.

Мадридская публика, по выражению Гальярдо, встретила его в штыки на первой же корриде. Едва он, взмахнув мулетой, приготовился покончить с быком, как из амфитеатра раздались негодующие крики: «Парня из Севильи подменили! Где прежний Гальярдо? Этот норовит подойти сбоку, отдергивает руку; то отпрянет в сторону вроде белки, то вовсе пустится наутек, забыв, что быка надо ждать с твердой решимостью, не трогаясь с места. Где прежняя удаль, где мужество?»

Итак, первая коррида закончилась неслыханным провалом.

Почитатели Гальярдо, собравшись в кружок, только о том и толковали. Старики, привыкшие бранить новые времена, брюзжали и поносили нынешних тореро. У них, мол, ненадолго хватает отваги: при первом же прикосновении рогов она бесследно испаряется.

Обреченный дождливой погодой на безделье, Гальярдо с нетерпением ждал второй корриды, готовясь ошеломить толпу необычайными подвигами. Самолюбие его жестоко страдало от насмешек врагов. Если ему суждено потерпеть еще одно поражение в столице, он вернется в провинцию конченным человеком. Гальярдо давал себе слово преодолеть страх, совладать с тревогой, обращающей его в бегство перед быками, которые с некоторых пор казались ему несравненно более опасными и грозными, чем раньше. Неужто у него не хватит смелости выступить на арене с прежним блеском? Конечно, слабость в руке и ноге еще дает себя чувствовать, но это пройдет.

Импресарио Хуана предложил ему заключить чрезвычайно выгодные контракты с американскими цирками. Нет, сейчас не время отправляться за океан. Он должен здесь, в Испании, доказать, что он прежний матадор. А потом можно подумать и о заморском путешествии.

Гонимый беспокойством, чувствуя, что слава его идет на убыль, Гальярдо стал завсегдатаем общественных мест, облюбованных энтузиастами национального зрелища. Войдя в Английское кафе, где собирались сторонники андалузских тореро, он своим присутствием прекращал все толки и пересуды, неизменно вертевшиеся вокруг его имени. С кроткой, смиренной улыбкой он первый заводил речь о постигшей его неудаче, обезоруживая самых непримиримых своих хулителей.

— Признаюсь, я дал маху, что правда, то правда. Но на второй корриде, когда установится погода, увидите... Будет сделано все, что только возможно.

В другие кафе на Пуэрта-дель-Соль, где собирались любители средней руки, Гальярдо не решался входить. То были исконные недруги андалузского матадора, чистокровные мадридцы, которых возмущала несправедливость судьбы: что ни тореро, то либо из Кордовы, либо из Севильи, а в столице не сыщешь ни одной знаменитости. Верные памяти Фраскуэло, достойного сына Мадрида, они чтили его, как святого чудотворца. Иные из этих заядлых врагов Гальярдо годами не ходили на корриды. К чему идти, если Негра нет больше в живых? И они довольствовались газетными отчетами, уверенные, что после смерти Фраскуэло не осталось ни стоящих быков, ни достойных внимания тореро,— одни лишь андалузские парни, эти шуты и кривляки, не умеющие как следует «встретить» быка.

Время от времени вспыхивала слабая надежда: у Мадрида будет наконец свой матадор. Только что открыли одного новильеро, паренька из предместья; он уже покрыл свое имя славой в цирках Вальекаса и Тетуана, а теперь участвует в дешевых воскресных представлениях на большой арене.

Популярность новичка росла. В цирюльнях бедных кварталов о нем говорили с восхищением, предсказывая ему большое будущее. Герой переходил из таверны в таверну, опорожняя стаканы 586 вина и умножая ряды своих сторонников. Бедняки, которым не на что было купить билет на большую корриду, нетерпеливо ожидали вечерних газет, чтобы посудачить о достоинствах участников боя, которого не довелось увидеть; своими мудрыми советами они поддерживали будущую знаменитость.

— Мы,— говорили они с гордостью,— раньше богачей видим восход новой звезды.

Но время шло, а пророчества не сбывались. Новичок либо погибал от смертоносного удара рогами, не удостоившись иной славы, кроме десятка газетных строк, либо терял мужество после ранения и пополнял армию безымянных героев с косичкой на макушке, которые, в ожидании мифических контрактов, слоняются по площади Пуэрта-дель-Соль. А неутомимые энтузиасты обращали свой взор на других новичков, с твердой верой в появление долгожданной звезды Мадрида.

Гальярдо не решался подойти к этим демагогам тавромахии: они и раньше относились к нему с неприязнью, а теперь открыто радовались закату его славы. Чтобы снова пойти в цирк, они ждали пришествия своего мессии.

Слоняясь под вечер по центральным улицам Мадрида, Гальярдо охотно вступал в беседу с оставшимися за бортом тореро, которые собирались на Пуэрта-дель-Соль, любили похвастаться своими «подвигами» и, при поддержке театральных комиков без ангажемента, с яростью неудачников брюзжали против баловней судьбы — своих счастливых собратьев.

Приветствуя Гальярдо, пареньки эти называли его «маэстро» или «сеньор Хуан» и порой в вычурных выражениях клянчили у него горсть песет. Отлично одетые и вылощенные, они хоть и поглядывали на всех голодными глазами, но держались молодцевато, притворяясь, будто пресыщены радостями жизни, и бесстыдно щеголяли медными кольцами и фальшивыми цепочками.

Были среди них и порядочные юноши, силившиеся пробить себе дорогу на арену, чтобы обеспечить семью немного лучше, чем это позволяет скудный заработок поденщика. Другие, менее щепетильные, заводили себе верную подружку, которая занималась тайным ремеслом и с радостью продавала свое тело, лишь бы содержать ладного парня: ведь он, если верить его словам, вот-вот станет знаменитостью.

Не имея за душой ничего, кроме одного костюма, будущая знаменитость с утра до ночи ходит гоголем по центральным улицам столицы, рассказывая о контрактах, от которых он якобы отказался, и высматривая приятеля побогаче, готового раскошелиться и угостить товарищей. Если же кому-либо из них случалось по прихоти взбалмошной судьбы получить приглашение на бой молодых  быков в провинции, счастливчику надо было в первую очередь позаботиться о выкупе боевого костюма, заложенного в ссудной кассе. Обычно это было старое, заслуженное одеяние, переходившее от одного героя арены к другому. Золотое шитье его потускнело, превратившись в жалкую мишуру; шелк пестрел заплатами, славными памятками о бычьих рогах, беспощадно рвавших в клочья штаны, которые хранили желтые разводы — постыдные следы пережитого испуга.

Среди этого сброда служителей тавромахии, ожесточенных неудачами и пребывающих в тени из-за бездарности или недостатка мужества, встречались личности, сумевшие завоевать всеобщее уважение. Молодец, трусливо бежавший от быка, внушал трепет своим искусством владеть навахой. Другой пользовался почетом за то, что одним ударом кулака прикончил человека и отсидел за это в тюрьме. Знаменитый шляпоглотатель приобрел известность тем, что съел однажды в таверне Вальекаса зажаренную кордовскую фетровую шляпу, обильно запивая ее вином.

Иные обладатели вкрадчивых манер, всегда свежевыбритые и отлично одетые, следовали за Гальярдо по пятам, в надежде на приглашение вместе пообедать.

— Мне недурно живется, маэстро,— говорил один из таких красавчиков.— Конечно, часто выступать не приходится — уж очень плохи времена,— но зато у меня есть покровитель... маркиз, вы его знаете...

Гальярдо загадочно улыбался, а юнец уже рылся в своих карманах.

— Маркиз очень внимателен ко мне... Поглядите, какой портсигар привез он мне из Парижа!

И юнец с гордостью показывал Гальярдо металлический портсигар, с крышки которого улыбались голенькие эмалевые ангелочки, порхающие над сентиментальной надписью.

Надменные молодцы с дерзким взором, гордившиеся своими мужскими достоинствами, занимали Гальярдо веселыми рассказами о своих похождениях.

По утрам они выходили на охоту в тот час, когда гувернантки и бонны из богатых домов выводят детей на прогулку по бульвару Кастельяна. Недавно приехавшие в Мадрид английские мисс или немецкие фрейлейн, напичканные фантастическими бреднями об этой легендарной стране, завидев молодца с бритым лицом под широкополой фетровой шляпой, доверчиво принимали его за тореро... Поклонник — тореро!

— Девицы эти — ну, ровно хлеб без соли, такие пресные!

Большие ножищи, льняные волосы, но знаете, маэстро, все у них  на месте, это уж будьте уверены!.. Они едва кумекают, что им говорят, и в ответ на все лишь заливаются смехом, тараща глазищи и показывая зубы,— а зубы у них белые, как сахар. По-испански они не говорят, зато отлично понимают, чего от них ждешь. Ну, тут, слава богу, мы в грязь лицом не ударим, вот и получишь на табак да на все прочее. У меня их сейчас целых три.

Рассказчик гордился своей неутомимостью в любовных делах и умением пожирать сбережения гувернанток.

Иные посвящали свое время танцовщицам и певичкам из мюзик-холла, которые, приехав из разных стран в Испанию, торопились познать все наслаждения, которые может дать «поклонник тогего». То были пылкие француженки с вздернутыми носиками, плоскогрудые и такие воздушные, что казались совсем бестелесными под своими пышными, надушенными и шуршащими юбочками; тяжеловесные, упитанные немки — мощные и белокурые валькирии; оливково-смуглые итальянки с черными напомаженными волосами и трагическим взором.

Юные тореро со смехом вспоминали первое любовное свидание с этими почитательницами. Озадаченная тем, что легендарный герой ничем не отличается от остальных людей, иностранка недоверчиво вопрошала, в самом ли деле он «тореро»?.. И спешила отыскать на макушке длинную прядь волос, с удовлетворением смеясь своей хитрости,— колета в ее глазах заменяла удостоверение личности.

— Вы не знаете, маэстро, какие это чудачки! Они готовы всю ночь покрывать поцелуями косичку, словно нет ничего получше.

А что за причуды! В угоду им приходится вставать с постели и посреди спальни показывать все приемы боя быков — опрокидывать стул, размахивать простыней, точно плащом, и пальцами заменять бандерильи. Чудеса да и только! А потом, привыкнув в своих шатаниях по свету взимать дань с каждого ухажера, они принимаются клянчить подарки на своем ломаном языке, которого сам бог не разберет: «Дружок тореро, подарил мне один из своих золотых плащей, я накину его, когда выйду танцевать». Видали вы, маэстро, таких дур? Можно подумать, мы плащи как газеты покупаем.

Ну, точно они у нас десятками водятся.

Юный тореро великодушно обещает подарить подруге плащ.

Ведь все тореро богачи. А пообещав ценный подарок, «жених» тем временем под предлогом тесной дружбы просит у «невесты» в долг; если же у нее не оказывается денег, он несет в заклад ее драгоценности и понемногу прибирает к рукам все что возможно; когда же подруга, очнувшись от любовного угара, пытается защитить свои права, молодец на деле доказывает свою пылкую страсть и, встав в позу легендарного героя, задает красотке хорошую взбучку.

Гальярдо с увлечением слушал подобные рассказы, приходя в восторг от развязки.

— Правильно! Отлично делаешь! — восклицал он с радостью дикаря.— Нечего с ними стесняться! Знаем мы их! После побоев они только крепче полюбят. Хуже нет, как робеть перед ними.

Мужчина должен заставить уважать себя.

Наивно восторгаясь беспринципностью этих молодцов, которые пользовалпсь доверчивостью приезжих чужеземок, Гальярдо горько каялся в своей слабости к одной женщине.

Кроме этих забавных юнцов, у Гальярдо появился назойливый почитатель, который досаждал ему своими просьбами. Это был кабатчик из Вентас, крепкий и мускулистый уроженец Галисии, с жирным затылком и румяным лицом; он сбил себе небольшой капиталец, содержа таверну, где по воскресеньям отплясывали солдаты со служанками.

Его единственному сыну, малорослому и тщедушному пареньку, предстояло по воле отца стать одним из главных персонажей тавромахии. Так решил трактирщик, страстный поклонник Гальярдо и всех прославленных тореро.

— Мальчишка вполне годится,— говаривал отец.— Как вы знаете, сеньор Хуан, я кое-что смыслю в этих делах. Я не отступлю от моего плана и уже немало потратился для будущей карьеры сына; но без покровителя ему не выдвинуться, а более подходящего, чем вы, нет никого. Если б вы только пожелали взять на себя труд по руководству новильядой, где мальчишка выступит матадором. Люди пойдут толпами, а все расходы я беру на себя.

Эта готовность «взять на себя все расходы», лишь бы помочь сыну составить себе карьеру, нанесла трактирщику немалый ущерб. Но, вдохновляемый коммерческими соображениями, он не отступал, в надежде возместить все настоящие потери солидными заработками в будущем, когда его сын достигнет славы.

Бедный мальчуган, проявлявший в детстве, как и большинство его сверстников, пристрастие к бою быков, стал жертвой отцовского энтузиазма. Отец и вправду верил в призвание сына, ежедневно открывая у него новые таланты. Малодушие паренька кабатчик принимал за лень; его страх перед быками объяснял отсутствием профессиональной совести. Тучи паразитов, любителей-дплетаптов, безыменных тореро, сохранивших от геройского прошлого одну лишь косичку, кружились вокруг кабатчика, выпрашивая бесплатное угощение и другие подачки в обмен на свои советы.

Вместе с отцом они составляли совещательный орган с целью оповестить мир о том, что в предместье Вентас пи за что пропадает «звезда» тавромахии.

Кабатчик занимался устройством коррид на аренах Тетуапа  и Вальекаса, не спрашивая согласия сына и неизменно «беря па себя расходы». Эти арены были открыты для всех охотников познакомиться на виду у сотен зрителей с бычьими рогами и копытами. Но за удары полагалось платить. За честь замертво упасть на арене в разодранных штанах, испачканных кровью и навозом, требовалось возместить стоимость всех мест в цирке и позаботиться лично или через доверенного о распространении даровых билетов.

Увлеченный своей идеей, кабатчик раздавал билеты приятелям, собратьям по ремеслу и неимущим «любителям». Кроме того, он щедро оплачивал квадрилью сына — всех пеонов и бандерильеро, набранных из обладателей косичек, слонявшихся по Пуэртадель-Соль; квадрилья выступала в обычных костюмах, а «маэстро» ослеплял публику роскошным нарядом профессионала.

Все для карьеры мальчика!

— Я заказал сыну прекрасный новый наряд у лучшего портного, который шьет на Гальярдо и других матадоров. Выложил семь тысяч реалов! Мне думается, в таком костюме любой тореро произведет впечатление. Каждый бы не прочь иметь такого родителя. Ведь ради карьеры сына я готов отдать все, до последнего гроша!

Во время корриды кабатчик не отходил от барьера, воодушевляя тореро своим присутствием и размахивая толстой, крепкой палкой, с которой он никогда не расставался. Едва юноша решался сделать передышку у загородки, как перед ним, подобно страшному видению, вырастал отец с толстощеким румяным лицом, и у самого носа мелькал набалдашник крепкой палки.

— Спрашивается, для чего я трачу деньги? Чтобы ты наслаждался отдыхом, как сеньорита? Разбойник, где твоя профессиональная совесть? Марш на середину арены, красуйся перед публикой.

Ах, мне бы твои годы да малость жиру скинуть!

Когда, держа в одной руке мулету, а в другой шпагу, помертвевший от страха юноша оказывался лицом к лицу с молодым бычком, отец как тень следовал за сыном позади барьера. Он был всегда рядом с ним, подобно грозному учителю, готовому поправить ученика при малейшей оплошности.

Матадор поневоле, затянутый в красный шелк, щедро расшитый-золотом, больше всего на свете боялся возвращения домой, где, нахмурив брови, его поджидал рассерженный отец.

Невыносимо ныло тело, побывавшее под копытами бычка.

Прикрывая роскошным плащом клочья рубахи, свисавшие из разодранных штанов, бедняга входил в таверну. Мать, некрасивая, но крепкая женщина, раскрыв объятья, бросалась к сыну, измученная долгим и томительным ожиданием. 

 — Вот твой олух! — рычал кабатчик.— Вконец осрамился!

Зачем я только деньги трачу!

В гневе он замахивался грозной палкой, и юнец, одетый в шелк и золото, которому незадолго перед тем удалось прикончить двух молодых бычков, обращался в бегство, прикрыв голову руками, меж тем как мать вступалась за него:

— Ты разве не видишь, что сын ранен?

— Как же, ранен! — с горечью восклицал отец, досадуя, что до этого дело не дошло.— Только настоящие тореро бывают ранены. Зашей да постирай ему штаны. Погляди, как разделал их этот разбойник!

Но спустя несколько дней в душе кабатчика снова воскресала вера в сына. С кем не бывает! Знаменитым матадорам — и тем случалось осрамиться на арене. Главное, не унывать. Мы своего добьемся! И кабатчик вновь затевал корриды на аренах Толедо или Гуадалахары, поручая все заботы доверенному из числа своих друзей и, как обычно, «беря на себя расходы».

Новильяда на большой арене Мадрида была, по словам кабатчика, не виданным до сих пор зрелищем. На этот раз молодцу удалось недурно справиться с двумя бычками, и зрители, получившие в большинстве своем бесплатные билеты, вовсю хлопали сыну кабатчика.

У выхода появился отец во главе шумной ватаги маленьких бродяг. Он собрал в кучу всех парнишек, слонявшихся близ цирка и поджидавших удобного случая прошмыгнуть в ворота. Кабатчик умел устраивать дела. По пятьдесят сантимов на брата, с условием до хрипоты кричать: «Да здравствует Манитас!»—и подхватить на плечи славного новильеро, едва он покажется из ворот.

Манитас, все еще трепещущий после пережитых волнений, был вмиг окружен, стиснут и поднят на руки ревущей ватагой мальчишек; в таком виде он и совершил победоносное шествие от арены до Вентас по всей улице Алькала, провожаемый любопытными взглядами из трамваев, которые непочтительно продолжали свой путь, преграждая дорогу славной процессии, Следом шел удовлетворенный отец, держа под мышкой свою толстую палку и делая вид, будто не имеет никакого отношения к возгласам восторга; но едва крики затихали, как, забыв об осторожности и обуреваемый яростью торговца, который не получил сполна за уплаченные деньги, он спешил вперед и сам давал сигнал: «Да здравствует Манитас!» Тут рев возобновлялся с прежней силой.

С тех пор прошло немало времени, а кабатчик все еще приходил в волнение, вспоминая великое событие.

— Мне принесли его в дом на руках, сеньор Хуан, точь-в-точь как это частенько случалось с вами, прошу простить за смелое  сравнение. Вы сами убедитесь, мальчик стоящий... Ему не хватает лишь одного: чтобы вы дали ему толчок.

Желая как-нибудь отвязаться от кабатчика, Гальярдо отвечал уклончиво. Что ж, пожалуй, он согласится руководить новильядой. Посмотрим, торопиться пока некуда, до начала зимы еще много времени.

Однажды под вечер, дойдя по улице Алькала до Пуэрта-дельСоль, Гальярдо остановился как вкопанный: у гостиницы «Париж» из кареты вышла белокурая дама... Донья Соль! Мужчина, с виду иностранец, подал ей руку, чтобы помочь, и, сказав несколько слов, удалился, в то время как дама исчезла за дверью отеля.

То была донья Соль. Тореро ни минуты не сомневался в этом.

Не сомневался он и в характере ее отношений с иностранцем, уловив взгляд, которым они обменялись, и улыбку при прощании.

Именно так смотрела она и улыбалась ему в былые счастливые времена, когда они вместе скакали верхом по безлюдным окрестностям, залитым мягким пурпуром угасающего солнца. Проклятие!..

Вечером, встретившись с друзьями, он хмурился, а ночью беспокойно спал, отравленный ожившими воспоминаниями. Когда он поднялся, комнату сквозь стекла балкона заливал мутный и мертвенный свет пасмурного дня. Шел дождь вперемежку с хлопьями снега. Все было мрачным: небо, стены дома напротив, навес соседней крыши, с которой стекали капли дождя, грязная мостовая, блестящий, как зеркало, верх экипажа и раскрытые купола зонтиков на тротуарах.

Одиннадцать часов. Что, если он отправится сейчас к донье Соль? Почему бы и нет? Вчера Гальярдо с досадой прогнал эту мысль. Не станет он унижаться. Ведь она скрылась без всяких объяснений, а потом, зная, что он на пороге смерти, даже не поинтересовалась его здоровьем. Всего-навсего одна телеграмма в первый момент, и больше ничего; даже десятка строк не прислала, и это она, которая так охотно вела обширную переписку с подругами. Нет, он не пойдет к ней. Настоящий мужчина не должен...

Но наутро после беспокойной ночи воля его ослабела. «Почему бы .и нет?» — спрашивал он себя снова. Он хотел ее видеть.

Среди всех женщин, которых он знал в своей жизни, донья Соль была для него единственной; она влекла его с непонятной силой, как еще ни одна из тех, кого он любил. «Не могу ее забыть»,повторял тореро, признаваясь в своей слабости... Ах, как он страдал от этой неожиданной разлуки!

Тяжелое ранение на арене Севильи и невыносимые физические страдания заглушали любовную досаду.-Болезнь, потом новое 593 сближение с Кармен помогли ему примириться с потерей. Но забыть? Никогда! Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не вспоминать прошлого; но порой незначительное обстоятельство, улица, где он, бывало, скакал рядом с прекрасной амазонкой, случайная встреча с белокурой англичанкой, общение с молодыми сеньоритой в Севилье, которых оп считал своими родственниками,— все воскрешало в его памяти образ доньи Соль. Ах, что за женщина! Другой такой не найти. Потеря доньи Соль умаляла его достоинство.

Он уже не чувствовал себя прежним Гальярдо. Ему даже казалось, что теперь он стоит на несколько ступенек ниже в глазах общества. Не этим ли объясняются его неудачи на арене? Он был отважен, пока донья Соль принадлежала ему. Когда же эта белокурая женщина покинула его, начались все беды. Если донья Соль вернется, с ней придет и прежняя слава. То падая духом, то вновь воскресая, Гальярдо наивно предавался суеверным иллюзиям.

Может быть, его желание видеть ее было тем вдохновенным порывом, который так часто спасал его на арене. Почему бы и нет?.. Он был уверен в своих силах. Легкие победы над женщинами, ослепленными его успехом, заставляли его верить в свою неотразимость. Может быть, после долгой разлуки... кто знает! Ведь именно так случилось при первой их встрече.

Веря в свою счастливую звезду с дерзкой самонадеянностью мужчины, который считает, что любая женщина готова упасть в его объятья, если он обратит на нее внимание, Гальярдо отправился в гостиницу «Париж», расположенную поблизости от его отеля.

Ему пришлось более получаса провести в холле на диване под любопытными взглядами служащих и постояльцев, которые оборачивались, едва услышав его имя.

Наконец слуга предложил ему подняться на лифте в маленькую гостиную на втором этаже, через окна которой виднелась потемневшая от дождя Пуэрта-дель-Соль с черными крышами домов: сверкающий асфальт тротуаров скрывался под вереницами раскрытых зонтиков, мчались, словно подгоняемые дождем, экипажи, сновали взад и вперед трамваи, пронзительным трезвоном предупреждая об опасности пешеходов, которые, казалось, оглохли под куполами своих зонтов.

Открылась небольшая дверь, незаметная под обоями, и, шурша шелками, появилась донья Соль, распространяя вокруг себя аромат молодого свежего тела в полном расцвете своего пышного лета.

Гальярдо окинул ее с ног до головы жадным взглядом знатока, который не упустит ни одной подробности. Такая же, как  в Севилье! Нет, пожалуй, еще прекраснее и желаннее после долгой разлуки.

Одетая с чарующей небрежностью в экзотическую тунику с диковинными драгоценностями, она предстала перед тореро точь-в-точь такой, как в тот день, когда он впервые перешагнул порог ее дома в Севилье. Обутая в туфли без задников, сплошь расшитые золотом, она села и закинула ногу на ногу; туфелька соскользнула и, покачиваясь, удержалась на кончике маленькой ножки.

Донья Соль протянула руку с холодной любезностью.

— Как поживаете, Гальярдо?.. Я знала, что вы в Мадриде, и уже видела вас.

Вас! Она больше не говорила ему «ты» тоном светской женщины, обращавшейся к почтительному, стоящему ниже ее любовнику. Это «вы», которое как будто равняло их, привело Гальярдо в отчаяние. Он жаждал оставаться рабом, которому любовь дает право заключить в объятья светскую даму, а она обращается к нему с холодной вежливостью, точно разговаривает с одним из добрых знакомых.

Донья Соль была на бое быков в Мадриде лишь раз и видела Гальярдо. Она пошла на корриду в сопровождении одного иностранца, жаждавшего познакомиться с нравами Испании, ее приятеля и спутника по путешествию, который остановился в другом отеле.

Гальярдо ответил кивком головы. Он уже знал этого иностранца; он видел его рядом с доньей Соль.

Наступила длительная пауза, оба они не знали, о чем говорить. Донья Соль первая нарушила молчание.

Она находила, что у тореро отличный вид; не правда ли, он был сильно ранен, и, кажется, она даже телеграфировала в Севилью с просьбой сообщить о его здоровье. В той кочевой жизни, которую ей приходится вести, при вечной смене стран и друзей мудрено сохранить свежесть воспоминаний. Но вот он снова перед ней, и на арене он показался ей таким же отважным и сильным, хотя, пожалуй, не вполне удачливым. Впрочем, что она понимает в корридах!

— Ранение не было серьёзным?

Гальярдо кипел, слушая безразличный тон этих вопросов.

Ведь, находясь между жизнью и смертью, он думал только о пей!

Сухо, едва скрывая досаду, он рассказал о полученных ранах и о выздоровлении, затянувшемся на целую зиму...

Донья Соль слушала с притворным вниманием, глаза ее выражали полное безразличие. Что ей за дело до всех бед этого тореро? Несчастные случаи так обычны для его ремесла,— кого же они могли интересовать, кроме самого пострадавшего.

Рассказав об усадьбе, куда он уехал на поправку, Гальярдо невольно вспомнил человека, которого они принимали вместе — он и донья Соль.

— Помните Плюмитаса? Беднягу убили. Не знаю, слыхали ли вы об этом.

И о нем донья Соль вспоминала лишь смутно. Возможно, она и читала о его конце в парижских газетах, уделявших немало внимания разбойнику, этому колоритному персонажу легендарной Испании.

— Бедняга,— безучастно проговорила донья Соль.— Я довольно смутно припоминаю этого грубоватого, неотесанного крестьянина. Только издали видишь вещи в их настоящем свете.

Единственное, что я помню, это наш совместный завтрак в усадьбе.

Гальярдо ухватился за эти слова. Бедный Плюмитас! Как он был растроган, когда донья Соль подарила ему цветок. Ведь она дала разбойнику на прощание розу... Неужто она не помнит?

В глазах доньи Соль отразилось непритворное изумление.

— В самом деле? — переспросила она.— Вы уверены?.. Клянусь, я все позабыла. Ах, страна солнца! Живописная Испания, где так легко теряешь голову! Сколько глупостей можно наделать!..

В ее тоне звучало раскаяние. Внезапно она залилась смехом.

— Кто знает, не сохранил ли бедняга до последней минуты подаренный ему цветок, не правда ли, Гальярдо? Не вздумайте отрицать. Ведь разбойнику за всю его жизнь никто не дарил цветов... И, может быть, на трупе бедняги нашли засохшую розу, неведомый, таинственный дар... Вы не слыхали, Гальярдо? Газеты ничего не писали об этом? Молчите, не смейте отрицать, не разочаровывайте меня. Так должно быть, я хочу, чтобы так было. Бедный Плюмитас! Как это интересно! А ведь я совсем позабыла о цветке! Непременно расскажу об этом случае моему другу, он собирается писать об Испании.

Вторичное напоминание о новом друге в коротком разговоре опечалило тореро. Не отрываясь глядел он на красивую женщину, и его грустные, подернутые влагой африканские глаза, казалось, молили о сострадании.

— Донья Соль!.. Донья Соль!..— прошептал он с отчаянием, словно сетуя на ее жестокость.

— В чем дело, друг мой? — спросила она с улыбкой.— Что с вами?

Не отвечая, Гальярдо поник головой, смущенный насмешливым блеском светлых глаз с пляшущими золотыми искорками.

Потом выпрямился, как человек, принявший решение.

— Где вы были все это время, донья Соль?

— Шаталась по свету,— просто ответила она.— Я перелетная птица. Побывала в бесконечном количестве городов, вы о них, пожалуй, никогда и не слыхали.

— А этот иностранец, который вас теперь сопровождает, он... он.., — Мой друг,— холодно ответила донья Соль.— Мой друг, который любезно согласился сопровождать меня и, пользуясь случаем, желает познакомиться с Испанией; человек больших достоинств и отличного происхождения. После того как он осмотрит мадридские музеи, мы поедем в Андалузию. Что вы хотите еще знать?

В холодном высокомерии дамы сквозило явное желание держать тореро на известном расстоянии, подчеркнуть социальное неравенство. Гальярдо растерялся.

— Донья Соль! — простонал он в порыве наивной искренности.— Бог не простит вам того, что вы со мной сделали. Вы поступили со мной дурно, очень дурно... Зачем вы скрылись, не сказав мне ни слова?

Слезы выступили на его глазах, руки судорожно сжались в кулаки.

— Не надо, Гальярдо. Мой поступок вам же на пользу. Разве вы недостаточно знаете меня? Разве не устали находиться подле меня? Будь я мужчиной, я бежала бы от женщин с таким характером. Влюбиться в меня — все равно что покончить самоубийством.

— Но почему вы уехали? — настаивал Гальярдо.

— Потому что мне стало скучно. Понятно? А соскучившись, каждый имеет право бежать в поисках новых приключений. Всюду я смертельно скучаю — так пожалейте же меня.

— Но я люблю вас всей душой! — воскликнул тореро с простодушным отчаянием, которое в устах другого человека прозвучало бы смехотворно.

— Люблю вас всей душой! — передразнила донья Соль, подражая тону и жестам тореро.— Ну, и что из этого? Ах, до чего вы все эгоистичны: если вам рукоплещут, так вы уже воображаете, будто все создано для вас. «Я люблю тебя всей душой, и этого достаточно, чтобы ты тоже меня любила...» Но этого нет, сеньор.

Я не люблю вас, Гальярдо. Вы для меня добрый знакомый, и только. То, что было в Севилье, прошло как сон, как вздорная прихоть, о которой я едва вспоминаю; вам следует забыть о прошлом.

Тореро поднялся и с протянутыми руками подошел к донье Соль. В своем невежестве он не знал, что сказать ей, смутно догадываясь, что неловкими словами ему не убедить эту женщину.

Он больше надеялся на силу действий, пытаясь в порыве страстного желания овладеть ею, привлечь к себе, смести ледяную преграду вежливости.

— Донья Соль! — молил он, протягивая к ней руки.

Решительным и проворным жестом она оттолкнула руки тореро. Глаза ее сверкнули гордостью и гневом; оскорбленная, она угрожающе подалась вперед.

— Спокойно, Гальярдо!.. Если вы будете настаивать, я вычеркну вас из числа моих друзей и выставлю за дверь.

Пристыженный, тореро разом упал духом. Наступило долгое молчание; наконец донья Соль сжалилась над Гальярдо.

— Не будьте ребенком,— сказала она.— К чему вспоминать то, чего не вернуть? Зачем думать обо мне? У вас есть жена, а я слыхала, что она мила и красива. Если ж не она, так есть другие.

В Севилье много красивых девушек с цветком в волосах и шалью, тех девушек, что мне так нравились когда-то: они будут счастливы, если Гальярдо подарит их своей любовью. А со мной все кончено. Возможно, что ваша гордость знаменитого тореро, привыкшего к успеху, задета, но ничего не поделаешь: вы для меня добрый знакомый, не больше. Я не похожа на вас. Что мне однажды наскучит, к тому я больше не возвращаюсь. Иллюзии владеют мной недолго и проходят, не оставляя следа. Поверьте, я достойна сожаления.

Она смотрела на тореро с состраданием и тайным любопытством, словно внезапно увидела все его недостатки, всю неотесанность.

— Мне приходят в голову мысли, которых вы никогда не поймете,— продолжала она.— Вы кажетесь мне совсем иным человеком. Гальярдо в Севилье непохож на Гальярдо в Мадриде. Верю, что вы остались прежним, но только не для меня. Не знаю, как бы объяснить вам... В Лондоне я познакомилась с раджей... Знаете ли вы, кто такой раджа?

Гальярдо отрицательно покачал головой и покраснел, стыдясь своего невежества.

— Это индийский принц.

Вдове посланника припомнился магнат из Индостана, его смуглое лицо, оттененное черными усами, огромный белый тюрбан с крупным бриллиантом, сиявшим на лбу, и белое одеяние — множество тонких покрывал, похожих на лепестки цветков.

— Он был красив, молод, он пожирал меня таинственно мерцавшими глазами газели, но он был смешон с его восточными комплиментами на английском языке. Бедняга дрожал от холода, кашлял среди лондонских туманов, ежился под дождем, как нахохлившаяся птица, и взмахивал своими покрывалами, точно намокшими крыльями... Когда он лепетал слова любви, не сводя с меня темных глаз газели, у меня возникало желание пойти купить ему пальто и шапку, чтобы он перестал дрожать от холода. И тем пе менее он был очень хорош собой и мог на несколько месяцев осчастливить любую женщину, жаждущую экзотики. Видите ли, все дело в обстановке. Вы, Гальярдо, этого не поймете.

И донья Соль задумалась, вспоминая бедного раджу, дрожавшего от холода в своих смешных одеяниях среди лондонских туманов. Она мысленно представляла себе восточного принца в родном краю, в ореоле власти, в блеске солнечных лучей. Его медная кожа с зеленоватым отблеском тропической растительности преобразилась, приняв оттенок художественной бронзы. Он торжественно восседал на слоне, покрытом золотой попоной, спускающейся до самой земли, среди воинственных всадников и рабов, несущих курильницы с ароматическими травами; на нем пышный тюрбан, сверкающий драгоценными камнями и увенчанный каскадом реющих белых перьев, на груди — бриллианты, стан перехвачен кушаком, усыпанным изумрудами, с золотым ятаганом; а вокруг — баядерки с подведенными глазами и упругой девичьей грудью; ручные тигры; целый лес копий; вдали — пагоды с уступами крыш и колокольчиками, поющими нежные мелодии под легким дуновением ветра, свежий сумрак дворцов, зеленые кущи, под сенью которых притаились хищники. Ах, окружающая атмосфера! Повстречайся она с раджей, величественным как божество, под глубокой, точно застывшей синевой неба на его родине, сгорающей в блеске солнечных лучей, ей не пришла бы в голову мысль о теплом пальто. Она, наверное, первая бросилась бы в его объятья и отдалась бы ему, как рабыня любви.

— Вы напоминаете мне раджу, милый Гальярдо. Там, в Севилье, в национальном костюме, с гаррочей на плече вы дополняли пейзаж и были прекрасны. Но здесь!.. Мадрид —увы! — стал европейским городом. Не видно больше народных костюмов. Манильская шаль мелькнет теперь разве что на подмостках. Не обижайтесь, Гальярдо, я сама не знаю почему, по вы мне напоминаете этого индуса.

Донья Соль смотрела через окно на хмурое, затянутое тучами небо, мокрую площадь, редкие хлопья снега, на прохожих, спешивших куда-то под своими зонтиками; потом перевела взгляд на тореро и с удивлением уставилась на прядь волос, уложенную на макушке, на его прическу и шляпу,— все говорило о профессии тореро и так противоречило его современному элегантному костюму.

В глазах доньи Соль тореро был вырван из своего привычного «обрамления». Ах, этот грустный, дождливый Мадрид!.. Ее друг, приехавший сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, очень разочарован. Да и сама она при виде живописных групп тореро, стоящих на тротуаре против гостиницы, вспоминает редкостных животных, привезенных из солнечного края в зоологический сад, окутанный туманным светом дождливого дня. Там, в Андалузии, Гальярдо был героем, чистокровным представителем страны скотоводства. Здесь, со своим бритым лицом, он выглядит нелепым персонажем, паяцем, привыкшим к аплодисментам толпы, заурядным комедиантом с театральных подмостков, только вместо того чтобы развлекать толпу забавными репликами, он вызывает в ней дрожь, вступая в единоборство со зверем.

О, сладостный мираж солнечных стран! Обманчивое опьянение света и красок! Она могла в течение нескольких месяцев любить этого неотесанного и грубого парня, восхищаться его тупой невежественностью и требовать, чтобы он не заглушал духами привычный запах арены и конюшни, всей атмосферы цирка, насквозь пропитавшей его кожу! Да, обстановка! На какие безумства толкает она женщин!

Донье Соль припомнился день, когда ей грозила опасность быть растерзанной рогами быка. Потом завтрак за одним столом с разбойником, которого она слушала с восторженным удивлением, кому на прощание подарила розу. Какое безумство! И как далеко все это теперь!

Из прошлых переживаний, в которых она раскаивается, сознавая их смешную сторону, остался всего лишь этот парень, не спускающий с нее умоляющего взгляда в ребяческой попытке воскресить былое счастье. Бедняга! Разве можно холодно и без иллюзий повторить безумства, навеянные волшебной властью жизни!..

— Все кончилось! — сказала донья Соль.— Надо забыть прошлое — ведь когда мы оглядываемся на него, оно представляется нам совсем в иных красках! Вернувшись в Испанию, я не узнаю ее. И вы уже не тот, что прежде. Мне даже последний раз в цирке почудилось, будто вы уже не так отважны... и будто толпа уже не так восторгается вами...

Донья Соль сказала это просто, без задней мысли, но Гальярдо послышалась в ее тоне насмешка, и, опустив голову, он покраснел.

Проклятие! Им снова овладели профессиональные заботы.

Вся беда в том, что теперь он уже не подходит вплотную к быку.

Донья Соль дала ему ясно понять... В ее глазах он уже не тот, что прежде. Будь он прежним Гальярдо, она, наверно, лучше приняла бы его. Женщины любят смельчаков.

Тореро обманывал сам себя, принимая полное забвение былой прихоти за временное охлаждение, над которым он может восторжествовать, совершив подвиг.

Донья Соль поднялась. Визит затянулся; тореро, казалось не сознавал, что пора уходить; завороженный ее красотой, но надеялся на счастливый случай, который вновь сблизит их. Матадору пришлось последовать примеру доньи Соль и она сослалась на необходимость распрощаться с ним. Она ждет своего друга, чтобы вместе отправиться в музей Прадо.

Донья Соль пригласит Гальярдо как-нибудь вместе позавтракать в тесном кругу у нее в номере. Ее другу будет, несомненно' интересно увидеть вблизи тореро. Он едва говорит по-испански» но рад будет познакомиться с Гальярдо.

Тореро пожал протянутую руку, пробормотал что-то неясное и вышел. Гнев туманил ему глаза, в ушах звенело.

Эта женщина холодно выпроводила его, как назойливого посетителя! Та же самая женщина, которую он знал в Севилье. И она посмела пригласить его на завтрак вместе со своим другом, чтобы тот мог вблизи рассмотреть тореро, как какого- то костного зверька!

Проклятие! Но он мужчина... Все кончено. Больше он никогда к ней не вернется!

В эти дни Гальярдо получал много писем от дона Хосе и от Кармен.

Доверенный пытался вдохнуть мужество в своего матадора> как всегда советуя ему идти прямо на быка... «Раз! Удар и бык у тебя в кармане». Но под его бодрым тоном ощущалась ка какая-то растерянность. Похоже было, что вера его поколебалась и он начал сомневаться, является ли Гальярдо первым матадором в мире. До Севильи доходили слухи о недовольстве и враждебном на~ строении столичной публики. Последняя коррида окончательно расстроила дона Хосе. Нет, Гальярдо не таков, как другие матадоры, которые делают свое дело, не обращая внимания на свист публики и вполне удовлетворяясь большими заработками. Матадору дорога честь тореро. Он выступает на арене лишь для того, чтобы вызывать восторг и поклонение. Для него посредственно проведенная коррида равносильна поражению. Публика привыкла восхищаться его дерзкой отвагой и всякий недостаточно смелый шаг называет провалом.

Дон Хосе старался понять, что произошло с его матадором. Он стал трусом?.. Нет, никогда. Импресарио скорее даст себя  убить, чем признает такой недостаток у своего героя. Гальярдо просто устал, он еще не оправился после раны. «А в таком случае,— советовал дон Хосе в каждом письме,— лучше всего на время уйти с арены и один сезон передохнуть. Потом ты снова станешь самим собой и будешь убивать быков, как всегда...» Он берется уладить все дела. Свидетельство врачей подтвердит, что Гальярдо недостаточно окреп, а доверенный договорится с антрепренерами об отсрочке контрактов и пошлет какого-нибудь начинающего матадора, который заменит Гальярдо за меньшую плату.

Цирку это будет даже выгодно.

Кармен была более настойчива в своих уговорах и не прибегала к уловкам красноречия. Он должен уйти с арены немедленно, должен «срезать косичку», как говорят его товарищи по профессии, и зажить спокойно в Ринконаде или в их севильском доме вместе с семьей, с единственными людьми, которые его действительно любят. Она не знает покоя; теперь она боится даже больше, чем в первые годы замужества, а и тогда в дни корриды жизнь превращалась для нее в тревожное, томительное ожидание. Сердце говорит ей, а женское сердце редко ошибается, что случится страшная беда. Она почти не спит, с ужасом думает она о бессонных часах и терзающих ее по ночам кровавых видениях.

Далее супруга Гальярдо разражалась гневом против публики:

«Неблагодарные, они забыли уже, какие чудеса показывал тореро, когда он был здоров. Злые души, они хотят, чтобы он погиб ради их забавы, словно нет у него ни жены, ни матери. Хуан, мама и я умоляем тебя. Уйди с арены. Какая тебе нужда убивать быков? На жизнь нам хватит, а у меня душа болит, как подумаю, что тебя оскорбляют эти людишки, которые не стоят твоего мизинца... А что, если снова случится несчастье? Иисусе! Я, наверное, сойду с ума».

Прочтя эти письма, Гальярдо задумался. Уйти с арены! Какое безумие! Бабьи бредни! Так можно сказать сгоряча, в порыве любви, но выполнить это невозможно. «Срезать косичку» в тридцать лет! Как будут злорадствовать враги! Он не имеет права уйти, пока у него целы руки и ноги, пока он может убивать быков. Какая нелепость! Дело не только в деньгах. А слава? А профессиональная честь? Что скажут о нем тысячи его приверженцев? Что они ответят противникам, когда те бросят им в лицо, что Гальярдо струсил?..

Кроме того, матадор не был уверен, что его денежные дела позволяют ему принять такое решение. Богатство его было призрачным, общественное положение еще не упрочилось. Все, чем он владел, было куплено в первые годы брака, когда ему так нравилось поражать Кармен и мать, сообщая им о новых приобретениях. Впоследствии он тоже зарабатывал много денег, может быть еще больше, чем раньше, но все они таяли, расходясь на бесчисленные нужды его нового существования. Он много играл, вел рассеянную жизнь. Несколько участков, присоединенных к основным владениям Ринконады, были куплены на деньги, ссуженные ему доном Хосе и другими друзьями. Проигрыши заставляли его прибегать к займам у любителей, живущих в провинции. Гальярдо был богат, но если бы он ушел с арены, потеряв при этом огромные поступления от боя быков (иной год — двести тысяч песет, иной — триста тысяч), то, после уплаты долгов, ему поневоле пришлось бы поселиться в деревне и жить на доходы с хозяйства Ринконады, да еще соблюдать экономию и самому присматривать за работами, потому что до сих пор ферма, брошенная на чужие руки, почти ничего не давала.

Тщеславного Гальярдо, привыкшего к театральной декоративности, к восторгам публики и крупным деньгам, ужасало это существование безвестного землевладельца, обреченного на бережливость и непрестанную борьбу с нуждой. Богатство — понятие весьма растяжимое. Богатство Гальярдо росло по мере того, как он делал карьеру, но никогда не могло угнаться за его потребностями. Было время, когда он счел бы себя богатейшим человеком, имей он хоть ничтожную долю нынешнего своего достояния...

А сейчас он будет почти бедняком, если откажется от боя быков.

Придется лишить себя дорогих андалузских вин и гаванских сигар, которые он раздавал направо и налево. Придется сдерживать свою барственную щедрость и, посещая кафе и таверны, не кричать больше в великодушном порыве человека, привыкшего играть со смертью: «За все уплачено!» Придется расстаться с толпой прихлебателей и льстецов, смешивших его своими слезными просьбами. А когда его полюбит какая-нибудь нищая красотка (если только найдется такая после того, как он уйдет с арены), то уж не сможет он увидеть, как бледнеет она от восторга при виде золотых с жемчугом сережек, не сможет ради забавы облить вином дорогую китайскую шаль, чтобы купить новую, еще лучшую.

Так он жил и так должен жить дальше. Он был тореро старых времен, такой, каким представляли себе люди настоящего матадора: великодушный, храбрый, безумно расточительный, всегда готовый с княжеской щедростью прийти на помощь несчастным, тронувшим его суровую, чувствительную душу.

Гальярдо презирал многих своих товарищей, тореро нового склада, грубых подмастерьев тавромахии, разъезжавших, словно коммивояжеры, из цирка в цирк, расчетливых и осмотрительных во всех своих тратах. Некоторые из них, по возрасту почти дети, носили в кармане книжечку с записью доходов и расходов, не  забывая даже пяти сентимо, истраченных в пути на стакан воды.

Они водили знакомство только с богатыми людьми, чтобы пользоваться их гостеприимством, но никогда никого не приглашали сами. Другие перед началом сезона заваривали дома побольше кофе и возили с собой в бутылках черную жидкость, разогревая ее по мере надобности, чтобы сократить расходы в отеле. Многие квадрильи голодали, открыто жалуясь на скупость своих маэстро.

Гальярдо нисколько не раскаивался в своей блестящей, бурной жизни. И они еще хотят, чтобы он от нее отказался?..

Кроме того, он думал и о нуждах собственного дома. Его семья привыкла к широкой и беззаботной жизни. Никто не помышлял о заработке и не считал денег, видя, что они все прибывают, словно из неиссякаемого источника. Кроме матери и жены, на нем висела еще одна семья: сестра, ее болтун муж, который не работал, словно родство со знаменитостью давало ему право на безделье, и целый выводок племянников, которые росли и с каждым годом требовали все больших расходов. И вот придется призвать к экономии и бережливости всех этих людей, привыкших весело и беззаботно жить на его счет. И всем им, даже бедному Гарабато, придется отправиться на ферму и работать, как простой деревенщине, под палящими лучами солнца! А бедная мама в последние дни своей жизни лишится святой радости выручать из беды соседок и больше уже не будет смущаться, как девочка, выслушивая притворно сердитую отповедь сына за то, что от выданной ей две недели назад сотни дуро ничего не осталось. А Кармен, бережливая по натуре, изо всех сил постарается сократить расходы и прежде всего принесет в жертву себя, лишив свою жизнь всех украшавших ее радостей!..

Будь оно проклято!.. Обречь семью на упадок, принести горе близким людям... При одной мысли об этом Гальярдо охватывал стыд. Преступлением было бы лишить семью благосостояния, к которому он сам ее приучил. А что же нужно делать, чтобы этого не случилось? Просто держаться поближе к быку, вести бой, как в прежние времена... И он будет держаться ближе!

Старательно выводя буквы, Гальярдо ответил доверенному и Кармен двумя короткими письмами, твердо выражавшими его волю: «Уйти с арены? Никогда!»

Он решил снова стать прежним Гальярдо и поклялся дону Хосе, что последует его советам. «Раз! Удар — и бык в кармане».

В новом приливе мужества он чувствовал себя способным победить всех быков, как бы могучи они ни были.

Жене он написал веселое письмо, в котором, однако, заметна была некоторая обида на то, что она усомнилась в его силах. Скоро она получит известия о ближайшей корриде. Он поразит публику, которая устыдится своей несправедливости. Если попадутся хорошие быки, он покажет себя не хуже, чем сам Роже де Флор, которого вечно поминает этот болтун, их зять.

Хорошие быки! Вот что особенно беспокоило Гальярдо. Раньше он гордился тем, что не интересовался нравом быков и никогда не ходил смотреть на них перед корридой.

— Я убью любого, какой бы мне ни достался,— заявлял он надменно.

И впервые встречался с быком лишь на арене.

Теперь ему хотелось рассмотреть животных получше, отобрать подходящих и подготовить успех, тщательно изучив все их повадки.

Погода разгулялась, сияло солнце. На следующий день состоится вторая коррида.

Вечером Гальярдо один отправился в цирк. Огромное строение из красного кирпича с окнами в арабском стиле одиноко возвышалось на фоне зеленоватых холмов. Обширный однообразный ландшафт замыкался белым пятном, напоминавшим пасущуюся на дальнем склоне отару. То было кладбище.

Когда тореро подошел к воротам, его обступила толпа оборванцев, паразитов цирка, бродяг, которые ночуют в конюшнях, куда их пускают из милости, и живут подаянием любителей, питаясь объедками в ближних тавернах. Некоторые из них пришли из Андалузии, сопровождая быков, да так и остались навсегда на задворках цирка.

Гальярдо бросил в протянутые шапки несколько монет и вошел в цирк через Конюшенные ворота.

В коррале он увидел группу любителей, пришедших посмотреть пробу лошадей. Потахе, с гаррочей в руке, звеня огромными шпорами, собирался вскочить в седло. Конюхи окружили поставщика лошадей, тучного, немногословного человека в широкополой андалузской шляпе. С невозмутимым спокойствием он отвечал на дерзкие и оскорбительные шутки зубоскаливших пикадоров.

«Ученые обезьяны», засучив рукава, тащили в поводу нескольких жалких кляч, предназначенных для пробы. Все последние дни они объезжали и школили этих несчастных одров, еще хранивших на своих боках кровавые следы от ударов шпорами.

Наездники пускали их рысцой, ударами подкованных каблуков понуждая к резким поворотам, чтобы подготовить их для работы на арене. Бедные животные возвращались с кровоточащими боками, и раньше, чем отправить в стойло, их приходилось окатывать водой. Вокруг бассейна, в выбоинах между булыжниками, застаивались красные, как вино, лужи.

Предназначенных для завтрашней корриды лошадей тащили  из конюшен чуть ли не волоком. Пикадоры должны были осмотреть их и отобрать пригодных.

Жалкие лошадиные остовы выступали неверным шагом, на их истерзанных боках можно было прочесть историю печальной старости, болезней и людской неблагодарности. Тут были невероятно тощие клячи, скелеты с выступающими ребрами, обросшпе длинной всклокоченной гривой. Рядом с ними били копытами гордые кони со сверкающими глазами и лоснящейся шерстью. Казалось непонятным, почему великолепные животные, будто недавно выпряженные из роскошной кареты, могли попасть в общество издыхающих кляч. Но они-то и представляли наибольшую опасность: это были неизлечимо больные лошади — подверженные головокружениям, они внезапно падали на землю, сбрасывая всадника через голову. А среди жертв несчастья или болезни жалобно позвякивали подковами инвалиды труда: лошади, долгие годы проработавшие на фабриках и на мельницах или пахавшие землю, а то и извозчичьи клячи — рабочая скотина, отупевшая от привычки годами тащить за собой плуг или повозку, несчастные парии, которым суждено трудиться до последнего часа. Даже когда бык вспорет им брюхо рогами, они будут развлекать публику своими скачками и брыканием.

Печальное зрелище! Добрые тусклые, желтоватые глаза; тощие холки с присосавшимися к ним зелеными жадными мухами; костлявые морды, по которым ползают паразиты; угловатые бока, словно поросшие мхом; чахлые груди, сотрясаемые хриплым ржанием; дрожащие, подламывающиеся ноги, до самых копыт покрытые длинной шерстью.

Желудки, привыкшие к голодовке, не справлялись с обильным кормом, которым хотели поддержать силы животных, и все вымощенное пространство корраля было усеяно зловонным навозом. Чтобы оседлать подобную скотину, дрожащую от бешенства или падающую от слабости, нужно было не меньше мужества, чем для встречи € быком. На спину лошади взваливали огромное мавританское седло с высокой лукой, желтым сиденьем и закрытыми стременами. Случалось, что под тяжестью седла иная кляча едва не падала на землю.

В переговорах с поставщиком лошадей Потахе держался высокомерно. Он выступал от собственного имени и от имени своих товарищей, и каждое его цыганское проклятие вызывало хохот даже у «ученых обезьян». Остальные пикадоры могли доверить ему все дела с лошадниками. Лучше него никто не договорится с этим народом.

Конюх подводил к нему какую-нибудь понурую клячу с лохматой шерстью и торчащими ребрами.

— Что ты мне тащишь? — кричал Потахе в лицо поставщику.— Никуда эта дрянь не годится. На эту скотину никто и не сядет. Сажай на нее свою бабушку!..

Флегматичный поставщик был невозмутим. Если Потахе не решится сесть на эту лошадь, то только потому, что нынешние пикадоры всего боятся. В старые времена сеньор Кальдерон, или Триго, или любой другой наездник на таком добром и послушном коне выступил бы в двух корридах подряд, ни разу не упав, п хоть бы одна царапина осталась на лошадиной шкуре.

Ну, а теперь! Теперь только и видишь — страху много, а стыда нет.

Пикадор и поставщик спокойно и даже дружелюбно издевались друг над другом, словно в их устах самая страшная брань в силу привычки теряла свое значение.

— А ты,— отвечал Потахе,— ты просто наглец, такой же мошенник, как Хосе Мария Темпранильо. Убирайся со своей клячей. Пускай на нее садится твоя лысая бабка, что ездит на помеле в субботнюю ночь!

Все кругом хохотали, а поставщик только пожимал плечами.

— Ну что плохого в этой лошади? — мирно возражал он.Зря придираешься. Неужто лучше какая-нибудь чумная или припадочная, которая сбросит тебя на арене через голову, едва ты подъедешь к быку? А эта здорова, словно яблочко. Двадцать восемь лет работала, как приличная особа, на заводе газированных вод, и никто о ней дурного слова не сказал. А теперь приходишь ты, начинаешь орать, выискивать у нее изъяны и ругать ее как последнюю тварь!..

— Не нужно мне ее, хватит!.. Бери ее себе!

Поставщик не торопясь подошел к Потахе и спокойно, как человек, имеющий опыт в подобных переделках, прошептал ему что-то на ухо. Пикадор, продолжая ворчать, направился в конце концов к лошади. «По мне, пускай остается!» Он не хочет, чтобы болтали, будто он несговорчивый человек, способный подвести товарища.

Поставив ногу в стремя, он обрушился на бедную клячу всей тяжестью своего тела и подъехал к толстому столбу, вмурованному в каменную ограду корраля. Подняв пику, Потахе несколько раз вонзил ее в столб с такой силой, словно перед ним находился могучий бык. При каждом толчке несчастная лошаденка вздрагивала и падала на колени.

— Недурно она поворачивается,— примирительно произнес Потахе.— Кобылка оказалась лучше, чем я думал. И зубы у нее хорошие, и ноги неплохие... Что ж, твоя взяла. Можно загонять ее в стойло.

И пикадор спешился, очевидно расположенный после таинственного совещания с поставщиком принять все, что тот ему предложит.

Гальярдо отделился от группы любителей, с улыбкой наблюдавших за этой процедурой. Цирковой привратник проводил его до калитки, ведущей в помещение для быков. Он вошел. С трех сторон загон окружала каменная стена, доходившая человеку примерно до шеи. Вделанные в стену толстые столбы поддерживали идущий поверху балкон. Через равные промежутки в стене были пробиты узкие проходы, сквозь которые человек мог протиснуться только боком. В просторном загоне находилось восемь быков; одни лежали, подогнув ноги, другие стояли, опустив головы и принюхиваясь к лежащей перед ними охапке сена.

Тореро прошел по внешней галерее вдоль стены, рассматривая животных. Время от времени он просовывал голову и плечи в узкий проход, размахивая руками и издавая дикие, воинственные крики. Быки сразу теряли свое спокойствие. Одни вскакивали в возбуждении и бросались, опустив голову, на смельчака, нарушившего их мирное заточение. Другие, твердо встав на ноги и подняв голову, мрачно поджидали, чтобы смельчак подошел к ним поближе.

Гальярдо поспешно скрывался за стеной и наблюдал за поведением и характером быков, стараясь решить, каких же двух ему следует выбрать.

Рядом с ним стоял старший загонщик скота, по прозвищу Лобато — огромный детина в сапогах со шпорами, в грубошерстной куртке и широкополой шляпе, стянутой ремнем у подбородка. Неутомимый наездник, чуть не весь год проводивший под открытым небом, в Мадриде вел себя как дикарь, не проявляя ни малейшего интереса к городу и не выходя дальше окрестностей цирка.

Для него столицей Испании был цирк и пустынные холмы вокруг него, а все, что находилось по ту сторону, казалось ему таинственным нагромождением домов, знакомиться с которым он никогда не испытывал желания. Главным учреждением Мадрида была, по его мнению, таверна «Гальина», расположенная рядом с цирком, место сладостных утех, волшебный замок, где он обедал и ужинал за счет антрепренера, пока не приходило время возвращаться на родные пастбища, верхом на коне, с плащом, переброшенным через луку, с переметной сумой, притороченной к седлу, и с пикой на плече. Он входил в таверну, и слуги поеживались в ожидании его дружеского приветствия. Могучим рукопожатием Лобато мог сломать кости. Слыша крик боли, он улыбался, довольный своей силой и тем, что его называют чудовищем. Потом он принимался за харчи: кувшин с вином и огромное блюдо, величиной с умывальный таз, полное мяса и картофеля.

Лобато присматривал за купленными для цирка быками иногда на пастбищах Муньосы, иногда, если становилось слишком жарко, на лугах Сьерры-Гуадарамы. В сопровождении конных и пеших пастухов, он пригонял быков в цирковой корраль за два дня до корриды, глубокой ночью переправляясь через ручей Аброньигаль в окрестностях Мадрида. Дурная погода приводила его в отчаяние, из-за нее откладывалась коррида, стадо задерживалось в цирке и нельзя было сразу же вернуться в мирные пустыни, где паслись другие быки.

Нескорый на слова, небогатый мыслями кентавр, от которого пахло кожей и сеном, с жаром рассказывал о жизни на пастбищах. Мадридское небо казалось ему тесным, да и звезд на нем было меньше. С красочным лаконизмом описывал он ночи, проведенные в лугах среди спящих быков, под мерцающим светом звезд, в глубоком безмолвии, лишь изредка нарушаемом таинственными лесными шорохами. Змеи пели в этой тиши странными голосами. Да, сеньор, именно пели. Не спорьте на этот счет с Лобато: он это слышал тысячу раз, а кто сомневается и подозревает его во лжи, тот сразу узнает, тяжела ли у него рука. Да, змеи умеют петь, а быки — разговаривать, надо лишь понимать их язык. Они вообще вроде людей, только что на четырех ногах и рогатые. Посмотрели бы вы на них, когда они просыпаются на заре. Скачут, веселятся, словно ребятишки; в шутку дерутся, грозят друг другу рогами, а то взберутся один на другого и радостно мычат, приветствуя солнце, восходящее во славу божью. Потом Лобато рассказывал о своих странствиях в горах Гуадарамы, вдоль сбегающих со снежных вершин ручейков, несущих в русла больших рек прозрачные, как хрусталь, воды; о лугах, поросших травой и цветами; о перелетных птицах, отдыхающих между рогами спящих быков; о волках, которые завывают по ночам где-то далеко, совсем далеко, словно испуганные нашествием быков, идущих за колокольчиком вожака отвоевать у них часть дикой пустыни... А о Мадриде он и слышать не хочет: тут задохнуться можно! Единственное, что он признавал среди этого бесконечного леса домов, было вино и стряпня таверны «Гальина».

Лобато посоветовал матадору быков для корриды. Загонщик не испытывал особого почтения к этим знаменитостям, перед которыми так преклонялась публика. Старый пастух почти презирал тореро. Убивать таких благородных животных, да еще путем обмана! Настоящим храбрецом был он — живет вместе с ними и гуляет перед самыми рогами, совсем один, не имея другой защиты, кроме собственной руки, и не нуждаясь в аплодисментах. 

 Когда Гальярдо и Лобато вышли из корраля, к маэстро с почтительным поклоном подошел какой-то человек. Это был старый уборщик цирка. Много лет занимался он этим делом и знал всех знаменитых тореро своего времени. Одет он был бедно, но на его руке часто сверкали дамские кольца, а когда ему требовалось высморкаться, он извлекал откуда-то из глубины своей блузы тонкий батистовый платочек с вензелем, обшитый кружевами и издающий слабое благоухание.

Всю неделю он один выметал и чистил огромную арену, амфитеатр и ложи, никогда не жалуясь на утомительность работы. Когда антрепренер бывал им недоволен, он в наказание открывал ворота разному сброду, шатавшемуся вокруг цирка, и бедняга уборщик приходил в отчаяние и обещал исправиться, боясь, как бы эти чужаки не лишили его работы.

Иногда, впрочем, он брал себе в помощники нескольких бродяжек или учеников тореро, позволяя им за это в дни фиесты посмотреть корриду из «собачьей ложи», то есть из-за расположенной рядом с бычьими стойлами решетчатой двери, через которую уносили раненых тореро. Блюстители чистоты, уцепившись за решетку, смотрели корриду, дерясь и ссорясь за лучшее место, как обезьяны в клетке.

Старик в течение недели ловко распределял обязанности по уборке цирка. Мальчишки работали на солнечной стороне, там, где сидела грязная и бедная публика, оставлявшая после себя только апельсинные корки, бумажки да окурки.

— Поосторожнее с табаком! — приказывал уборщик своему войску.— Кто оставит себе хоть один окурок, тому не видать воскресной корриды как своих ушей.

Сам же он терпеливо, как кладоискатель, убирал северную сторону, ползая по ложам и собирая в карман все находки: веера- кольца, носовые платки, оброненные монеты, женские украшения — все, что оставалось после нашествия четырнадцати тысячной толпы. Он ссыпал все окурки и, измельчив и высушив табак на солнце, продавал его как табачную крошку. Ценные находки шли старьевщице, она скупала все, что теряли забывчивые или потрясенные волнением зрители.

Гальярдо ответил на подобострастное приветствие старика и, протянув ему сигару, распрощался с Лобато. Он договорился с загонщиком, что тот поместит двух отобранных быков в отдельный загон. Другие матадоры не будут возражать. Все они удачливые ребята и в молодом задоре убьют любого быка, какой только достанется.

Едва Гальярдо вышел во двор, где продолжалась проба лошадей, от группы зрителей отделился высокий худощавый человек с бронзовым лицом, одетый как тореро. Из-под его черной фетровой шляпы выбивались седеющие волосы, вокруг рта уже обозначились первые морщины.

— Пескадеро! Как живешь? — воскликнул Гальярдо с искренней радостью, пожимая ему руку.

Это был бывший матадор, в молодости пользовавшийся известностью. Теперь мало кто помнил его имя; другие пришедшие вслед за ним матадоры затмили его скромную славу. Пескадеро выступал в Америке, несколько раз испытал удары рогов, а затем, накопив небольшие сбережения, ушел с арены. Гальярдо слышал, что он открыл таверну неподалеку от цирка и держится в стороне от любителей и тореро. Поэтому, встретив его в цирке, матадор удивился. Пескадеро ответил ему с грустной улыбкой:

— Что поделаешь! Тянет! На бой быков я хожу редко, но совсем расстаться с этим делом не могу, вот и заглядываю сюда по-соседски. Теперь-то я только кабатчик.

Гальярдо смотрел на него и вспоминал другого Пескадеро — героя, перед которым он преклонялся в дни своего детства, любимца женщин, статного щеголя, гулявшего по Кампане в бархатной шляпе, красной куртке и разноцветном поясе, опираясь на трость с золотым набалдашником. И таким вот, огрубевшим, всеми позабытым, будет и он, если уйдет с арены!..

Они разговорились о своем ремесле. Пескадеро, как все старики, ожесточенные неудачами, был пессимистом. Хорошие тореро кончились. Нет больше отважных людей. «По-настоящему» убивает быков только Гальярдо и, может быть, еще один-два матадора. Даже быки стали слабее. И, высказав эти печальные соображения, Пескадеро пригласил друга к себе. Раз уж они встретились и у матадора свободный вечер, он должен посмотреть его заведение.

Гальярдо согласился. Свернув в одну из примыкавших к цирку улиц, они вошли в таверну, похожую на все другие таверны, с фасадом, выкрашенным в красный цвет, с красными занавесками на окнах и с витриной, за которой красовались разложенные по пыльным блюдам пирожки, жареная птица и маринады. В зале, как полагается,— обитая цинком стойка, бочки, бутылки, круглые столы и-деревянные табуреты. На стенах — цветные литографии, изображающие знаменитых тореро или особо захватывающие моменты боя быков.

— Выпьем по стаканчику монтильи,— предложил Пескадеро, кивнув стоящему за стойкой пареньку, широко улыбнувшемуся при виде Гальярдо.

Гальярдо бросил взгляд на лицо юноши и на пустой рукав его куртки, приколотый к правому боку. 

 — Сдается, я тебя знаю,— проговорил матадор.

— Еще бы ты не знал его,— откликнулся Пескадеро.— Ведь это Пипи.

При этом имени Гальярдо сразу все вспомнил. Да, да, храбрый мальчуган, который так ловко всаживал бандерильи; о нем тоже говорили тогда как о «тореро с будущим». Однажды на арене мадридского цирка бык ударил его рогом в правую руку; пришлось ее ампутировать, и как тореро он погиб.

— Я его взял к себе, Хуан,— продолжал Пескадеро.— Семьи у меня нет, жена умерла, а теперь вот у меня есть сын... Нелегко... Но если ко всем невзгодам отнять у человека еще и сердце, зачем ему вообще жить?.. Не думай, что мы с Пипи так уж благоденствуем! Живем как можем, но все, что у меня есть, принадлежит ему. Тянем помаленьку благодаря старым друзьям, которые заходят иногда закусить или перекинуться в картишки, а главным образом благодаря школе.

Гальярдо улыбнулся. Он уже слышал о школе тавромахии, которую открыл Пескадеро по соседству со своей таверной.

— Что поделаешь, брат! — сказал старый тореро, как бы извиняясь.— Надо как-то держаться, а школа дает больше, чем все посетители таверны. Туда ходят очень достойные люди: молодые сеньоры, которым хочется блеснуть в любительских боях; иностранцы, увлекающиеся боем быков, которым на старости лет пришла блажь сделаться тореадором. Сейчас как раз один такой занимается. Каждый вечер приходит. Хочешь посмотреть?

Перейдя через дорогу, они подошли к загону, обнесенному высокой изгородью. На калитке, сколоченной из неструганых досок, красовалась сделанная дегтем надпись: «Школа тавромахии».

Они вошли. Первое, что привлекло внимание Гальярдо, был бык — установленное на колесах деревянное чучело с хвостом из пакли, с мякинной головой, пробковым затылком и парой огромных настоящих рогов, внушавших ученикам священный ужас.

Парнишка с начесанными на уши волосами, в расстегнутой рубахе и в берете управлял движениями зверя, подталкивая его всякий раз, когда перед ним появлялся «ученик» с плащом в руках.

Посреди двора в одной рубахе, зажав в кулаках бандерильи, стоял тучный и приземистый пожилой господин с багровым цветом лица и жидкими седыми усами. Подле забора, сидя на одном стуле и опираясь руками о другой, расположилась дама, почти того же возраста и столь же дородная, как ее супруг. Ее румяная физиономия, перепачканная отрубями, расплывалась от восторга  всякий раз, как ее спутник наносил удачный удар. При каждом взрыве смеха на голове ее колыхались украшавшие шляпу розы и плясали фальшивые локоны вызывающе золотистого цвета.

Женщина аплодировала, широко расставляя ноги, и юбка, подымаясь выше колен, приоткрывала ее пышные, но несколько увядшие прелести.

Пескадеро, стоя в дверях, объяснил Гальярдо, откуда взялись эти люди. Они как будто французы, а может, и из другой какой страны; он не уверен в их национальности, да это ему и не важно; эти супруги бродят по свету и, кажется, побывали уже везде.

Муж, если верить его рассказам, переменил тысячу профессий: был шахтером в Африке, обрабатывал землю на далеких островах, охотился при помощи лассо на мустангов в степях Америки.

Теперь он хочет стать тореро, чтобы зарабатывать деньги, как испанцы; каждый вечер приходит в школу, стремясь к своей цели, как упрямый ребенок, и щедро платит за уроки.

— Представляешь себе, тореро с такой рожей!.. И в добрых пятьдесят лет!

Увидев вошедших, ученик опустил руки с бандерильями, а дама поправила юбку и цветастую шляпку.

— О, cher maitre!

— Добрый вечер, мосью. Привет, мадам,— сказал учитель, поднося руку к шляпе.— Посмотрим, мосью, как идет урок. Вы помните, что я вам говорил. Стоя на месте, вы дразните быка, подпускаете его поближе, а когда он будет рядом, нагибаетесь и всаживаете бандерильи ему в затылок. Вам ни о чем не надо думать: бык все сделает сам. Внимание... Начали!

Маэстро отошел, и ученик остался лицом к лицу со страшным зверем, вернее — с бездельником, который, готовясь к толчку, уперся в задние ноги быка.

— Э-э-эй!.. Давай, Морито!

Раздался грозный рев; Пескадеро дразнил быка, криками и топотом пробуждая боевой дух в его пустой утробе и мякинной голове. И Морито ринулся вперед, как зверь, гремя колесами, тряся головой и таща на хвосте мальчишку, который подталкивал его, чтобы облегчить ему путь. Ни один породистый бык не мог сравниться по уму с Морито, с этой бессмертной скотиной, испытавшей тысячи раз удары бандерилий и шпаги, оставлявшие только легкие следы, с которыми плотник справлялся без труда. Морито был умен, как человек. Грозно надвинувшись на ученика, он быстро свернул в сторону, чтобы не задеть его рогами, и удалился с бандерильями в пробковом затылке.

Ах, дорогой маэстро! (франц.)

Эта удача была встречена овацией, а бандерильеро спокойно остался на месте, поправляя помочи и манжеты. Его супруга в пылу восторга откинулась назад, хохоча и хлопая в ладоши, и снова юбка под воздействием ее пышных форм поползла вверх, открывая всем взорам тайные прелести.

— Мастерски сделано, мосью! — закричал Пескадеро.— Первоклассный удар!

Иностранец, польщенный одобрением учителя, скромно ответил, ударив себя в грудь:

— Я имею самое главное. Мужество, много мужества! — Потом, решив отпраздновать свой успех, он направился к пажу Морито, который заранее облизывался, готовясь выполнить поручение.— Подать бутылку вина! — Три пустые бутылки уже валялись па земле возле дамы, которая, все больше багровея и все выше поднимая юбку, громким хохотом приветствовала подвиги супруга.

Услышав, что с маэстро пришел сам знаменитый Гальярдо, и узнав его лицо, так восхищавшее ее в газетах и на спичечных коробках, иностранка даже побледнела и умильно зажмурилась.

«О, cher maitre!..» Она улыбалась, она прижималась к нему, стремясь упасть ему в объятия всей тяжестью своих пышных телес.

Зазвенели бокалы во славу нового тореро. В торжестве принял участие даже Морито,— за него выпил плут мальчишка.

— Меньше чем через два месяца, мосью,— с андалузской торжественностью произнес учитель тавромахии,— вы будете всаживать бандерильи на арене мадридского цирка, как сам господь бог, и вам будет принадлежать вся слава, все деньги и все женщины... с разрешения сеньоры.

А сеньора, не сводя с Гальярдо нежного взора, млела от удовольствия, и громкий хохот сотрясал ее жирное тело.

Иностранец возобновил урок с упорством энергичного человека. Время даром терять нельзя. Ему не терпелось поскорее попасть на арену мадридского цирка и завоевать все прекрасные дары, обещанные маэстро. Златокудрая подруга, увидев, что оба тореро уходят, уселась на свое место с отданной ей на хранение бутылкой вина.

Пескадеро проводил Гальярдо до конца улицы.

— Прощай, Хуан,— сказал он печально.— Может быть, встретимся завтра в цирке. Теперь видишь, до чего я дошел? Приходится кормиться этим обманом и шутовством.

Гальярдо ушел в глубокой задумчивости. Ах, он видел этого человека в лучшие дни, когда, уверенный в будущем, он с княжеской щедростью швырял деньгами. Все свои сбережения он потерял на неудачных спекуляциях. Жизнь тореро не может научить человека обращаться с деньгами. И ему, Гальярдо, предлагают оставить свою профессию? Никогда. Просто нужно держаться поближе к быку.

Всю ночь эта мысль, казалось, реяла над черной пустотой его снов. Нужно держаться поближе. На следующее утро он проснулся с твердым решением. Он будет держаться близко, он поразит публику своей отвагой.

Гальярдо испытывал такое воодушевление, что отправился в цирк, забыв о своих обычных суеверных предчувствиях. Он испытывал уверенность в успехе, сердце его билось, как в былые славные дни.

Коррида с самого начала была богата происшествиями. Первый бык яростно напал на всадников. В одно мгновение он сбросил на песок трех пикадоров, поджидавших его с пиками наперевес; две лошади упали замертво, черная кровь хлестала из пробитых боков. Третья, обезумев от боли и ужаса, металась по арене со вспоротым брюхом, таща за собой свалившееся седло. Красные и голубые кишки, похожие на длинные колбасы, вываливались на песок, и лошадь, наступая на них задними ногами, разматывала спутанный клубок собственных внутренностей. Бык помчался вслед за жертвой и, нагнув могучую голову, вонзил рога ей в живот, поднял ее и яростно швырнул наземь изуродованный, искалеченный остов. Когда бык оставил издыхающую, судорожно дергающуюся клячу, к ней подбежал пунтильеро, чтобы добить ее ударом кинжала между ушей, но несчастная кроткая тварь вдруг пришла в ярость и из последних сил укусила человека в руку.

Вскрикнув и помахав окровавленной кистью, он вонзил кинжал, и вскоре лошадь перестала биться, неподвижно вытянув окоченевшие ноги. Служители бегали по арене с большими корзинами песка, засыпая лужи крови и лошадиные трупы.

Публика вскочила на ноги, крича и размахивая руками. Свирепость быка привела ее в восторг. Увидев, что на арене не осталось ни одного пикадора, зрители хором вопили: «Лошадей! Лошадей!»

Все они хорошо знали, что пикадоры выйдут немедленно, но их возмущало, что прошло несколько минут без новой бойни. Бык одиноко стоял посреди арены, ревя и грозно потрясая окровавленными рогами; на его шее, словно ленты, развевались красные и голубые кишки. Появились новые всадники, и снова повторилось отвратительное зрелище. Едва пикадор приближался, выставив пику и повернув лошадь завязанным глазом к быку, как одновременно следовали удар и нападение. Пики ломались с сухим треском, лошадь взлетала, поднятая могучими рогами, во все стороны хлестала кровь, летели экскременты и клочья мяса, а пикадор, как  тряпичная кукла с желтыми ногами, катился по арене, и канеадоры прикрывали его своими плащами.

Одна из лошадей, раненная в живот, выпустила целый поток омерзительных, зеленых экскрементов, обливая вонючей жидкостью стоявших поблизости тореро.

Публика приветствовала смехом и восклицаниями падавших с грохотом всадников. Арена глухо гудела от падения тяжелых тел с закованными в железо ногами. Некоторые падали навзничь, словно туго набитые мешки, и удар головой о доски барьера отдавался вокруг зловещим эхом.

— Ну, этот не встанет! — кричали в публике.— Котелок дал трещину, не иначе.

И все же пикадор вставал, потягивался, почесывал ушибленный затылок, поднимал оброненную при падении шляпу и снова вскакивал на ту же лошадь, которую «ученые обезьяны» толчками и палочными ударами ставили на ноги. Доблестный всадник заставлял клячу бежать рысцой, кишки вываливались из ее брюха при каждом движении. На этом полутрупе пикадор направлялся прямо к быку.

— В вашу честь, сеньоры! — кричал он, бросая шляпу группе друзей.

Едва пикадор успевал вонзить пику в шею зверю, как тот наносил ответный удар с такой силой, что и сам он и лошадь с всадником разлетались в разные стороны. Предвидя новое нападение со стороны быка, «ученые обезьяны» и часть зрителей кричали всаднику: «Слезай с коня!» Но железные латы на ногах мешали пикадору, и, прежде чем он успевал спешиться, лошадь тяжело падала и мгновенно испускала дух, а выброшенный из седла всадник с глухим ударом падал, головой вперед, на песок.

Быку никогда не удается ударить рогами лежащего всадника, однако служители цирка часто уносят с арены бездыханные тела пикадоров и доставляют их в больницу с переломанными костями или в глубоком обмороке, похожем на смерть.

Гальярдо, стремясь привлечь симпатии публики, все время находился на арене и вызвал взрыв рукоплесканий, когда оттащил быка за хвост, спасая от рогов одного из упавших пикадоров.

Во время выхода бандерильеро Гальярдо, опершись на барьер, рассматривал ложи. В одной из них, должно быть, сидела донья Соль. Наконец он увидал ее, но не было на ней белой мантильи и вообще ничего, что напоминало бы севильскую сеньору, похожую на маху Гойи. В оригинальной элегантной шляпке на золотистых волосах, она казалась иностранкой, впервые попавшей на бой быков. Рядом сидел ее друг, тот самый человек, о котором она отзывалась с таким восхищением и которому показывала достопримечательности страны. Ах, донья Соль! Сейчас она увидит, на что способен простой парень, которого она отвергла. Она будет аплодировать ему на глазах у ненавистного иностранца. Она против собственной воли загорится восхищением, увлеченная общим восторгом.

Когда настала очередь Гальярдо — его бык был вторым,— зрители приняли матадора благосклонно; казалось, они забыли о своем раздражении. Две недели вынужденного перерыва внушили публике терпимость. Ей хотелось, чтобы на этой корриде все было хорошо. Кроме того, боевой пыл быков и большое количество убитых лошадей привели любителей в хорошее настроение.

Гальярдо направился к быку с не покрытой после приветственной речи головой, неся перед собой мулету и помахивая шпагой, как тросточкой. Вслед за ним, хотя и на некотором расстоянии, шагали Насиональ и еще один тореро. В амфитеатре раздались протестующие голоса. Сколько помощников! Можно подумать, приходский поп идет причащать умирающего.

— Все с арены! — крикнул Гальярдо.

Оба тореро повиновались; тон матадора не оставлял сомнений.

Гальярдо, двинувшись дальше, подошел вплотную к зверю.

Он развернул мулету и, как в доброе старое время, сделал несколько взмахов перед самой мордой быка. Взмах, оле!.. Гул удовлетворения пробежал по рядам. Сын Севильи постоит за свое имя: ему дорога честь тореро. Сейчас, как бывало в лучшие времена, он покажет, на что он способен. И каждый взмах мулеты вызывал взрыв восторженных кликов, и по всему амфитеатру приверженцы Гальярдо, приободрившись, корили своих противников. Ну, что вы скажете? Гальярдо иной раз работал небрежно, они согласны... Но уж когда он захочет!..

Это был удачный вечер. Когда бык неподвижно замер на месте, публика сама закричала, подстегивая матадора: «Пора!

Бей!»

И Гальярдо, бросившись на быка со шпагой в вытянутой руке, тут же стремительно ускользнул от грозных рогов.

Раздались аплодисменты, но очень короткие, сразу сменившиеся грозным ропотом и первыми свистками. Энтузиасты продолжали смотреть на быка, готовясь с возмущением обрушиться на противников. Какая несправедливость! Какое непонимание! Он нанес прекрасный удар...

Но противники продолжали протестовать, указывая на быка, и вскоре к ним присоединился весь амфитеатр, разразившийся оглушительными свистками.

Шпага вошла криво и, пронзив шею быка, вышла сбоку, над передней ногой.

Зрители кричали и размахивали руками, вне себя от негодования. Какой позор! Этого не позволит себе самый бездарный новильеро!

Бык с торчащей в затылке рукоятью шпаги и выступающим над передней ногой острием двинулся вперед неверным шагом, шатаясь из стороны в сторону. Публика выходила из себя от жалости и негодования. Бедный бык! Такой красивый, такой благородный...

Яростно крича, зрители перегибались через перила, словно собираясь броситься вниз головой на арену. Негодяй! Сукин сын!.. Так терзать животное, которое лучше его самого!.. И все кричали, сочувствуя мучениям быка, словно они не заплатили деньги именно за то, чтобы насладиться картиной его смерти.

Гальярдо, ошеломленный своим промахом, все ниже и ниже склонял голову под ливнем угроз и оскорблений. «Будь проклята судьба!» Он ударил так же, как в лучшие свои времена, поборов нервное возбуждение, заставлявшее его отворачиваться, словно он не мог вынести вида надвигавшегося на него зверя. Но стремление как можно скорее ускользнуть от рогов привело к тому, что он закончил свой выход позорным ударом.

В первых рядах кипели ожесточенные споры: «Да он ничего не умеет. Лицо отворачивает. Нет, никуда он больше не годится».

А сторонники Гальярдо защищали своего кумира с не меньшим жаром: «Это может случиться со всяким. Просто не повезло. Главное — красивый удар, а это ему удалось».

Бык, сопровождаемый воплями возмущения, пробежал несколько шагов, шатаясь от боли, и замер неподвижно, чтобы не усиливать своих мучений.

Гальярдо взял новую шпагу и направился к быку.

Публика поняла его намерение. Он собрался прикончить животное, поразив нервные центры, единственное, что оставалось после совершенного им чудовищного преступления.

Гальярдо нащупал острием шпаги точку между рогами быка, одновременно водя мулетой по песку, чтобы заставить его опустить голову. Но едва матадор нажал на рукоять, как бык дернул головой от боли, и клинок отлетел в сторону.

— Раз! — издеваясь, крикнула хором публика.

Матадор повторил прием второй раз, и снова зверь дрогнул всем телом.

— Два! — с хохотом закричали зрители.

Он повторил попытку в третий раз, но зверь только ревел от мучительной боли.

— Три!

Однако теперь к насмешливому хору присоединились свистки и крики протеста. Когда же он кончит, этот матадор?

Наконец Гальярдо удалось попасть острием клинка в стык спинного и головного мозга, поразив жизненный центр; бык мгновенно рухнул и неподвижно вытянул ноги.

Матадор вытер пот со лба и медленно, задыхаясь и пошатываясь, направился к председательской ложе. Наконец-то он освободился от проклятой скотины. Казалось, это не кончится никогда.

Публика сопровождала его насмешками или презрительным молчанием. Никто не хлопал. Гальярдо приветствовал председателя в равнодушной тишине и скрылся за барьером, как пристыженный школьник. Пока Гарабато подавал ему стакан с водой, матадор обвел взглядом ложи и встретился глазами с доньей Соль. Что подумала о нем эта женщина! Как должна была она смеяться вместе со своим другом, когда толпа осыпала его оскорблениями! И какой только дьявол толкнул ее прийти на корриду!..

Он оставался между барьерами, стараясь отдохнуть перед тем, как выпустят второго предназначенного для него быка. Раненая нога ныла после долгой беготни. Да, он был уже не тот, это ясно.

Напрасны были его гордые замыслы, его решение «держаться поближе». Ноги утратили былую ловкость и силу, правая рука потеряла уверенность, исчезла отвага, побуждавшая его стремительно вонзать шпагу прямо в затылок быка. Теперь он весь сжимался, не подчиняясь собственной воле, подобно трусливому животному, которое надеется избежать опасности, отворачиваясь и закрывая глаза.

Все суеверные предчувствия, пугающие и неотвязные, снова проснулись в нем.

«Дурная примета,— думал Гальярдо.— Сердце говорит мне, что пятый бык проткнет меня рогом... Он проткнет меня, спасения нет!»

Однако, когда пятый бык вышел на арену, то первое, что он увидел, был плащ Гальярдо. О, какой это был бык! Казалось, совсем не его выбрал Гальярдо вчера в коррале. Должно быть, животных выпустили в другом порядке. А страшная мысль неотступно преследовала матадора: «Дурная примета! От рогов не уйти.

Сегодня меня вынесут с арены ногами вперед...»

Все же он наступал на зверя и отвлекал его от попадавших в опасное положение пикадоров. Сначала все его действия проходили в молчании. Потом публика, смягчившись, лениво захлопала.

Но когда подошло время смертельного удара и Гальярдо встал перед зверем, все, казалось, поняли, в каком он смятении. Движения его были беспорядочны: стоило быку дернуть головой, как он, испуганно отшатнувшись, делал несколько скачков назад, и каждую попытку к бегству зрители приветствовали градом насмешек:

— Беги! Беги!.. Забодает!

Вдруг, словно решив покончить любым способом, Гальярдо бросился вперед и нанес быку удар, но сбоку, чтобы поскорее ускользнуть от опасности. Раздался взрыв свистков и криков.

Шпага вонзилась в затылок всего на несколько сантиметров и, задрожав, отлетела далеко в сторону.

Гальярдо подобрал оружие и снова пошел на быка. Он встал в позицию, готовясь к удару, и в тот же миг зверь кинулся на него.

Гальярдо хотел бежать, но не было уже в ногах прежней ловкости.

Бык настиг его, и матадор покатился по арене. Товарищи бросились к нему на помощь. Гальярдо поднялся, весь в грязи; сзади на его панталонах зияла большая дыра, сквозь которую вылезало нижнее белье; один башмак свалился, ленты, вплетенные в косичку, развязались.

И этот гордый красавец, так восхищавший публику своим изяществом, стоял перед всеми, смешной и жалкий, в рваных штанах, растрепанный, с косичкой, висящей словно ободранный крысиный хвост.

Вокруг него взметнулись плащи капеадоров, объединившихся в милосердном стремлении прикрыть и защитить его. Все матадоры из благородного чувства товарищества бросились готовить ему быка, чтобы он мог покончить одним ударом. Но Гальярдо, казалось, был слеп и глух: он следил за быком лишь затем, чтобы бросаться назад при малейшем его движении, словно теперь он окончательно сошел с ума от страха. Он даже не понимал, что говорят ему товарищи; смертельно бледный, сдвинув брови, точно пытаясь напрячь все свое внимание, он лепетал, сам не слыша своих слов: «Все с арены! Оставьте меня одного!»

А между тем страх неотступно шептал ему на ухо: «Сегодня ты умрешь! Сегодня твой последний день».

По бессвязным движениям матадора зрители догадались о его состоянии.

— Да он боится быка! Он просто трусит!

И даже самые страстные приверженцы Гальярдо смущенно молчали, не в силах объяснить это никогда не виданное явление.

Проявляя непоколебимое мужество людей, сидящих в безопасном месте, одни забавлялись его ужасом, другие, вспомнив о зря истраченных деньгах, поносили матадора, который из инстинкта самосохранения лишает их удовольствия. Грабеж!

Наиболее подлые осыпали матадора бранью, ставящей под сомнение его пол. После долгих лет любви и преклонения волна ненависти вынесла на поверхность воспоминания о детстве тореро, забытые даже им самим. Его корили ночными похождениями на Аламеда-де-Эркулес. Издевались над его рваными штанами, над выглядывавшим из дыры нижним бельем.

— А что у тебя видно! — кричали притворно тонкие голоса.

Гальярдо оставался глух ко всем издевательствам. Защищенный плащами товарищей, он пытался использовать каждый промах быка, чтобы ударить его шпагой. Но бык не замечал этих уколов. Так велик был страх Гальярдо перед рогами, что он боялся вытянуть руку и прикасался к быку только кончиком клинка.

Иной раз шпага падала, едва задев шкуру, другой раз втыкалась в кость и, погрузившись меньше чем наполовину, трепетала при каждом движении зверя. Бык шел вдоль барьера, низко опустив голову и непрерывно мыча, словно ему надоели эти бессмысленные мучения. Матадор преследовал его с мулетой в руке, стремясь прикончить поскорее и боясь за самого себя, а за ним, размахивая плащами, шло целое войско помощников, как будто надеясь взмахами красных тряпок убедить быка подогнуть колени и лечь. А бык, роняя с морды пену, весь ощетиненный шпагами, бежал вдоль барьера, навлекая на матадора град насмешек и оскорблений.

— Да это страстотерпец! — кричали одни.

Другие сравнивали быка с подушечкой для булавок.

А самые бесстыдные продолжали оскорбительные шутки насчет пола Гальярдо и кричали, искажая его имя:

— Хуанита! Держись!

Прошло много времени, часть публики, в поисках новой мишени для своей ярости, обратилась к ложе председателя: «Сеньор председатель! До каких пор будет продолжаться этот скандал?..»

Председатель поднял руку, стараясь успокоить возмущение, и отдал какой-то приказ. Альгвасил в шляпе с перьями и в развевающемся плаще проскакал позади барьера и остановился неподалеку от быка. Обратившись к Гальярдо, он вытянул вперед сжатую в кулак руку с поднятым указательным пальцем. Публика разразилась рукоплесканиями. Это было первое предупреждение. Если до третьего предупреждения бык не будет убит, его загонят обратно в стойло, а на матадора ляжет пятно величайшего бесчестия.

Гальярдо, испуганный этой угрозой, словно проснулся. Вытянув шпагу, он бросился па быка. И снова клинок едва вошел в тело зверя.

Матадор в отчаянии опустил руки. Нет, эта гадина бессмертна! Удар шпагой ей нипочем. Сдается, этот бык не упадет никогда.

Последний неудачный удар взбесил толпу.

Все вскочили на ноги. От пронзительного свиста женщины зажимали уши. Многие размахивали руками и перегибались через перила, словно собираясь броситься на арену. В матадора летели апельсины, хлебные корки, подушки. С солнечной стороны неслись дикие, оглушительные вопли, больше похожие на рев паровой 621 сирены, чем на человеческие голоса. Время от времени раздавался звон колокола, похожий на набат. В рядах, расположенных ближе к загонам, мощный хор затянул отходную.

Часть публики снова повернулась к председательской ложе.

Когда же будет второе предупреждение? Гальярдо, утирая платком пот, озирался вокруг; он словно удивлялся несправедливости публики, считая, что во всем виноват бык. В эту минуту он увидел в ложе донью Соль. Она сидела спиной к арене: то ли ей стало жаль его, то ли она стыдилась своего былого увлечения.

Гальярдо снова бросился вперед с шпагой в руке, но почти никто не видел, что он сделал, так как непрерывно развевающиеся плащи скрыли его от глаз публики... Бык упал, из его пасти хлынула кровь.

Наконец-то!.. Публика успокоилась и перестала размахивать руками, но свистки и крики не смолкали. Пунтильеро добил быка, из его затылка вытащили шпаги, и упряжка мулов уволокла труп с арены, оставляя за собой широкую полосу утоптанного песка и ручьи крови. Сбежавшиеся с граблями и корзинами опилок служители навели порядок.

Гальярдо скрылся между барьерами, спасаясь от преследовавших его оскорблений. Там стоял он, измученный, задыхающийся, страдая от боли в ноге, и все же чувствовал, что сильнее отчаяния в нем говорит радость освобождения. Он избежал опасности, он не погиб на рогах зверя... Но этим он обязан своему благоразумию.

Ах, эта публика. Сборище убийц. Они жаждут смерти человека!

Словно только они дорожат жизнью и любят свои семьи!..

Отъезд квадрильи был плачевен. Пришлось пробираться среди толпившегося вокруг цирка народа, мимо экипажей и автомобилей, мимо бесконечной вереницы трамваев. Карета Гальярдо еле двигалась, чтобы не наехать на расходившихся из цирка зрителей.

Пешеходы расступались перед мулами, но, узнав матадора, казалось, раскаивались в своей любезности.

Гальярдо по движению их губ угадывал насмешки и брань.

Рядом с каретой проезжали экипажи, в которых сидели красавицы в белых мантильях. Одни отворачивались, как бы не желая видеть тореро, другие смотрели на него с унизительным состраданием.

Матадор сжался, словно хотел стать невидимым, и спрятался за могучей спиной Насионаля, хранившего мрачное молчание.

Стайка мальчишек с отчаянным свистом бежала за каретой.

Многие из стоявших на тротуарах присоединились к детворе, пытаясь хоть так отомстить за свою нищету; разве не проторчали они полдня у ворот цирка в надежде одним глазком взглянуть на арену? Весть о провале Гальярдо дошла и до них, и они оскорбляли его, злорадно унижая человека, который зарабатывал такие огромные деньги.

Возмущенные крики толпы вывели Гальярдо из покорного молчания.

— Проклятие! Эти-то чего свистят? Что они, были на корриде? Платили за билет деньги?

Камень отскочил от колеса кареты. Оборванцы орали уже возле самой подножки, но тут подоспели два конных полицейских, разогнали крикунов и поехали за каретой вдоль по улице Алькала, охраняя знаменитого Хуана Гальярдо, «первого матадора в мире».

Едва квадрильи вышли на арену, как раздался громкий стук в Конюшенные ворота.

Служитель с досадой крикнул, что здесь нет входа, пускай поищут другую дверь. Но голос снаружи настаивал: пришлось открыть.

Вошли мужчина и женщина, он — в белой кордовской шляпе, она — во всем черном и в мантилье.

Пожав руку служителю, мужчина оставил в ней нечто способное смягчить раздражение человека.

— Вы меня знаете, не правда ли? — спросил пришелец.Как, вы меня в самом деле не знаете?.. Я зять Гальярдо, а эта сеньора — его супруга.

Кармен оглядывала грязный двор. Издали, сквозь толщу кирпичных стен, доносилась музыка, вместе с мощным дыханием толпы слышались восторженные крики и возгласы удивления. Мимо ложи председателя проходили квадрильи.

— Где он? — с тоской спросила Кармен.

— Где же ему быть, как не на арене, моя милая,— оборвал ее зять.— Он там, где ему повелевает быть долг. Настоящее безумие притащиться сюда! Во всем виноват мой мягкий характер.

Кармен продолжала беспомощно оглядываться по сторонам, словно и впрямь раскаивалась в совершенном поступке. Что предпринять?

Пожатие руки и родственные узы, которые связывали непрошеных гостей с знаменитым матадором, произвели впечатление,служитель рассыпался в любезностях. Если сеньора желает дождаться конца представления, она может отдохнуть в доме привратника. Но если ее интересует бой быков, он готов проводить гостей на отличные места, хотя они и не запаслись билетами.

Кармен вздрогнула, услышав это предложение. Увидеть бой 623 быков?.. Нет, нет! Превозмогая себя, она с трудом добралась до цирка и теперь, пожалуй, даже раскаивается в этом. Но присутствовать при схватке Хуана с быком выше ее сил. Она никогда не видела мужа на арене. Лучше остаться здесь и ждать, пока хватит сил.

— Ладно! — смирился шорник.— Мы останемся здесь, хотя непонятно, что мы будем тут делать, стоя перед конюшнями.

Со вчерашнего дня муж Энкарнасьон, согласившийся сопровождать невестку, терпеливо переносил стенания и слезы женщины, потерявшей от страха голову.

В субботу в полдень Кармен привела зятя в кабинет Гальярдо и заявила, что едет в Мадрид. Решено: она не может больше оставаться в Севилье. Уже неделя, как она не спит по ночам, рисуя себе ужасные картины. Женским чутьем она угадывает приближение роковой опасности. Ей необходимо быть подле мужа.

Кармен не отдавала себе ясного отчета, с какой целью едет в Мадрид и чего добьется этой поездкой, но она страстно желала одного— во что бы то ни стало увидеть Хуана, веря, что одна ее близость парализует опасность, грозящую любимому человеку.

Это был ад, а не жизнь. В газетах она прочла о крупном поражении, которое потерпел Хуан в предыдущее воскресенье на мадридской арене. Зная профессиональное тщеславие мужа, Кармен понимала, что он никогда не примирится с неудачей. Он пойдет на любые безумства, лишь бы вновь завоевать поклонение толпы. Это намерение угадывалось между строк в последнем полученном от него письме.

— Так вот,— сказала она зятю, не допуская возражений,я сегодня же еду в Мадрид. Хочешь — поедем со мной; не хочешь — я отправлюсь одна. Но главное — ни слова дону Хосе: он помешает моей поездке. О ней знает только мамита.

Шорник согласился. Да и как не согласиться бесплатно поехать в Мадрид, хотя бы и в обществе, не сулившем ничего веселого... По дороге Кармен вслух делилась своими планами: она поговорит с мужем решительно. К чему продолжать выступления? Неужто им не хватает денег?.. Он должен уйти, и немедленно. Иначе она погибнет. Пусть эта коррида будет последней. А еще лучше отказаться от нее. Кармен вовремя поспеет в Мадрид, и у мужа хватит времени отказаться. Сердце подсказывало любящей женщине, что ее присутствие поможет отвратить беду.

Зять возмутился:

— Что за дичь! Только женщины и способны на такое! Вобьют себе в голову чепуху — вынь да положь! Для тебя нет ни власти, ни законов, ни порядка на арене. Ты думаешь, достаточно трусливой жене уцепиться за мужа, чтобы отменить бой быков и показать публике кукиш? Ладно, говори Хуану все что вздумается, но не раньше, чем кончится представление. Иначе нас всех засадят в тюрьму. С властями шутки плохи.

И шорник рисовал самые чудовищные последствия, если Кармен будет настаивать на нелепой мысли увидеться с мужем и помешать его выступлению. Их всех троих заберут. Мысленно он уже видел себя под замком за соучастие в поступке, который по простоте своей он и впрямь считал преступлением.

По прибытии в Мадрид шорнику стоило немалых трудов отговорить Кармен остановиться в той же гостинице, что и Хуан.

Ну, чего она этим добьется?

— Ты только встревожишь его своим появлением; он отправится в цирк раздосадованный, взволнованный, и если с ним что случится, виновата будешь только ты.

Это соображение отрезвило Кармен, и она согласилась отдаться на волю зятя. Поехав в гостиницу по его выбору, она все утро пролежала на диване у себя в номере, заливаясь слезами, точно несчастье было неотвратимо. Радуясь приезду в столицу, шорник негодовал против этого нелепого приступа отчаяния.

— Ну что это, в самом деле! Только женщины и способны на такой вздор. Право, можно подумать, что ты вдова, а между тем муж твой процветает не хуже самого Роже де Флора и благополучно готовится к выступлению. Какие вы все глупые!

Оставаясь глухой к похвалам зятя по адресу местного повара, Кармен едва притронулась к завтраку. После полудня ее подавленное состояние внезапно исчезло.

Гостиница находилась неподалеку от Пуэрта-дель-Соль, и до слуха Кармен доходило шумное оживление толпы, спешившей па бой быков. Нет, она не может спокойно сидеть в номере, в то время как Хуан рискует жизнью. Она должна увидеть его. У нее не хватает мужества присутствовать на корриде, но она хочет быть где-нибудь поблизости; она пойдет в цирк. Где он находится?

Кармен еще никогда там не была. Если нельзя проникнуть за ворота, она подождет конца представления. Самое главное — быть рядом с мужем; находясь подле Хуана, она сможет оказать влияние на его судьбу.

Шорник возражал. Черт возьми! Он собирался пойти и купить себе билет, чтобы увидеть бой быков. Своим стремлением попасть в цирк Кармен расстраивала все его планы.

— Ну что ты намерена там делать? Какую пользу принесет Хуану твое присутствие? Подумай только, ведь он может случайно увидеть тебя! — твердил шорник.

Но на все доводы зятя Кармен настойчиво повторяла:

— Можешь оставаться. Я пойду одна.

Наконец зять сдался: взяв экипаж, они отправились к цирку и вошли в него через Конюшенные ворота. Как-то весной шорник сопровождал Гальярдо в одной из его мадридских поездок и хорошо запомнил цирк со всеми его постройками.

И он и служитель, не зная как быть, стояли, раздосадованные, перед измученной женщиной с покрасневшими веками и ввалившимися щеками, а она по-прежнему нерешительно озиралась по сторонам. Обоих мужчин неудержимо влекли доносившиеся с арены звуки музыки и гул толпы. У служителя мелькнула удачная мысль:

— Может, сеньора желает пройти в часовню?

Выход квадрилий закончился. Из ворот, что вели на арену, с громким цоканьем возвращались лошади: пикадоры покидали арену, чтобы держаться наготове и заменить выбывших из строя товарищей.

Шесть оседланных кляч* предназначенных пополнить первые потери, стояли в ряд на привязи у стены. А за стеной всадники устраивали на досуге пробежку своим лошадям. Старший конюх пустил галопом горячую и пугливую кобылу, чтобы утомить ее и передать затем пикадорам.

Искусанные мухами клячи лягались и, словно чуя близкую опасность, пытались сорваться с привязи. Другие лошади носились вскачь, раздраженные шпорами седоков.

Кармен, вынужденная вместе с зятем укрыться под сводами ворот, согласилась наконец пройти в часовню. Вот тихий и верный приют, там она может хоть помолиться за мужа.

Переступив порог небольшой часовни, где спертый воздух напоминал о множестве любопытных, считавших своим долгом присутствовать на молитве тореро, Кармен остановила взгляд на убогом алтаре; всего четыре свечи горели перед святой девой с голубем — ничтожный дар благочестия.

Кармен открыла сумочку и дала служителю дуро. Не может ли он принести побольше свечей? Служитель почесал за ухом.

Свечей? свечей? Едва ли их удастся разыскать в цирке. Но вдруг ему вспомнилось, что сестры одного из матадоров всегда приносили с собой свечи, зажигая их перед выступлением брата. В последний раз свечи едва успели обгореть и, наверно, валяются где-нибудь в укромном уголке часовни. После долгих поисков их удалось найти.

Не хватало лишь подсвечников. Но сообразительный служитель, раздобыв пустые бутылки, вставил свечи в горлышки, зажег и поставил их в один ряд с уже горевшими.

Кармен преклонила колена, и, воспользовавшись ее безмолвием, двое мужчин поспешили в амфитеатр, чтобы не пропустить начало корриды.

Оставшись одна, молодая женщина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенный красноватым отблеском свечей. Даст бог, мадридская святая дева окажется такой же доброй и сострадательной, как та, в Севилье, перед которой Кармен так часто и жарко молилась. Недаром же она слывет покровительницей тореро и кротко выслушивает их молитвы, произносимые в последний час, когда близкая опасность внушает суровым людям истинное благочестие. Здесь и муж ее не раз преклонял колена.

При этой мысли Кармен почувствовала к святой деве такое безграничное доверие, будто знала ее с детства.

Губы молящейся зашевелились, повторяя привычные слова, но мысли невольно уносились далеко от святого места, вслед за волнующим шумом толпы.

То был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Казалось, Кармен присутствует при невидимом для глаз бое быков. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, развертывал перед ней трагический ход событий на арене.

Порой слышались негодующий свист, взрыв возмущенных возгласов, неясные обрывки слов, рвавшихся из тысячи глоток. А то вдруг раздавался крик ужаса, долгий, пронзительный крик, взлетавший к небесам; кровь холодела от этих прерывистых восклицаний, перед глазами возникали побледневшие лица и расширенные глаза, с жадным волнением следящие за быстрым бегом быка, пытающегося настигнуть человека... Но крик внезапно стихал, и снова водворялось спокойствие. Опасность миновала.

Наступило длительное молчание, зловещая, гробовая тишина, среди которой явственней слышалось назойливое жужжание мух; казалось, четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, недвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось лишь одно-единственное живое существо — Кармен.

Потом тишину нарушил такой долгий несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. То был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр.

Между тем из прилегавшего к часовне двора доносились сухие удары палок о спины жалких кляч, брань, стук копыт и возгласы:

«Чья очередь?» Арена требовала новых пикадоров.

Где-то совсем близко раздался громкий топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ношп.

— Пустяки... легкий ушиб. Крови нет. Еще не окончится коррида, как ты снова будешь с пикой на коне.

Глухой, ослабевший от боли голос, словно шедший из глубины легких, тихонько простонал:

— Пресвятая дева Соледад!.. Кажется, у меня что-то сломано.

Поглядите хорошенько, доктор... Ох, бедные мои ребятишки!

Знакомый говор воскресил в памяти молящейся женщины родные края. Она содрогнулась от ужаса и вперила в святую деву затуманенные глаза; от волнения нос Кармен еще больше заострился, ввалившиеся щеки побледнели. Закружилась голова, стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на плиты, потеряет сознание от страха. Кармен попыталась сосредоточиться, уйти в молитву, забыть обо всем, чтобы ничего не слышать, но каждый внешний звук назойливо и гулко отдавался в стенах часовни. Ее слуха достигали и зловещий плеск воды, и голоса людей, вероятно врачей и санитаров, пытавшихся подбодрить пикадора.

А с уст искалеченного человека против воли срывались глухие стоны, которые он из мужской гордости тщетно пытался подавить:

— Святая дева Соледад!.. Мои дети! Как проживут бедные воробушки, если отец больше не сможет работать?

Кармен поднялась с колен. О, она больше не в силах! Она не выдержит, упадет замертво, если останется в этой мрачной часовне, сотрясаемой криками человеческих страданий. Ей хотелось воздуха, солнца. Стоны незнакомца болью отдавались во всем ее теле.

Она вышла во двор. Кругом кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь с кровью, льются потоки воды.

Между тем с арены возвращались пикадоры; наступила очередь бандерильеро. По данному сигналу они сменили всадников, которые появились во дворе верхом на окровавленных, искалеченных лошадях; из вспоротого конского брюха отвратительными гроздьями свисали вывалившиеся внутренности.

Спешившись, всадники принялись оживленно обсуждать происшествия дня. Кармен узнала грузного Потахе, который, неуклюже свалившись с лошади, обрушил гром проклятий на не подоспевшую вовремя «ученую обезьяну». Ноги его не слушались, занемев в железных наколенниках, скрытых под штанами; тело ломило от ушибов, полученных при падении. Морщась от боли, он пытался почесать спину и через силу улыбался, обнажая желтые лошадиные зубы.

— Видали, как хорош сегодня Хуан? — говорил Потахе всем окружающим.— Сегодня он и впрямь в ударе...

Заметив единственную женщину во дворе и узнав ее, он даже не выразил удивления:

— Вы здесь, сенья Кармен! Вот хорошо...

Потахе говорил с невозмутимым спокойствием; казалось, винные пары держали пикадора в состоянии вечного отупения и ничто Е мире не могло вывести его из вялого безразличия.

— Видели вы Хуана? — продолжал он.— Знаете, Хуан улегся под самой мордой быка. Никто не способен сравниться с этим парнем. Гляньте в щелку, сегодня он в ударе.

Потахе позвали из дверей приемного покоя. Пострадавший пикадор хотел поговорить с земляком, прежде чем отправиться в больницу.

— Прощайте, сеньора Кармен. Пойду погляжу, что нужно бедняге. Говорят, у пего череп треснул, когда он хлопнулся. Не видать ему больше арены.

Кармен нашла приют под сводами; ей хотелось зажмуриться, не видеть ужасного зрелища, и в то же время трудно было оторвать взгляд от струившихся потоков темной крови.

«Ученые обезьяны» вели под уздцы искалеченных лошадей, волочивших по земле внутренности; из-под конского хвоста фонтаном брызгал кал.

При виде издыхающих лошадей старший конюх замахал руками, затопал в приливе лихорадочной деятельности.

— Готовься, молодцы — закричал он, обращаясь к своим помощникам.— Давай, давай, действуй!

Остерегаясь копыт обезумевшей от боли лошади, молодой конюх поспешно расседлал ее, потом накинул кожаное лассо и, спутав передние и задние ноги, опрокинул животное навзничь.

— Молодчага!.. Смелее, смелее действуй! — кричал старший конюх, не переставая размахивать руками и притоптывать.

Молодые парни, засучив рукава, нагнулись над вспоротым брюхом, из которого летели во все стороны брызги крови и мочи: надо было через разверстую рану водворить на прежнее место тяжелые внутренности, свисавшие из брюха коня.

Другой, схватив поводья, ногой удерживал голову измученного животного. Судорожно перекошенная пасть открывала лязгавшие от невыносимой боли длинные желтые зубы; слышалось заглушённое, прерывистое ржание. Красными по локоть руками лекари изо всех сил старались засунуть в зияющую пустоту выпавшие вялые кишки; но сотрясаемое ознобом тело несчастной жертвы вновь и вновь выталкивало их из брюха, разметывая по сторонам кровавые клочья. Огромный мочевой пузырь валялся в пыли, мешая завершить операцию.

— -Пузырь, молодцы! — закричал старший конюх.— Давай сюда пузырь!

И мочевой пузырь со всеми своими придатками исчез в глубокой полости, а конюхи проворно и ловко принялись зашивать шкуру.

С варварской поспешностью приведя животное «в порядок», ему выливали ведро воды на голову, освобождали от пут и, стегнув  хлыстом, ставили на ноги. Некоторые клячи, сделав два-три шага, тут же падали с громким ржанием, и кровь фонтаном била из наспех зашитой раны. Другие каким-то непонятным, сверхъестественным усилием держались на ногах, и конюхи после произведенной «операции» вели лошадь на «лакировку», щедро окатывая водой ноги и брюхо животного. Красноватые потоки — смесь воды и крови — стекали наземь, и шкура коня снова приобретала блеск.

Лошадей чинили, как старые, изношенные башмаки, безжалостно поддерживая их агонию и отдаляя час гибели. Обрывки внутренностей, отрезанных для облегчения «операции», валялись на земле, исчезали под слоем песка па арене, пока не погибал бык и не появлялись служители с лопатами, чтобы очистить все кругом. Зачастую варвары лекари, сунув в образовавшуюся пустоту клок пакли, заменяли им неведомо куда затерявшиеся кишки.

Словом, делалось все, чтобы еще на несколько минут продлить жизнь лошади, пока пикадоры не выедут на арену, а там уже бык позаботится о завершении дела. Без жалоб переносили издыхающие клячи это жестокое возвращение к жизни. Если оказывалось, что одна из них хромала, ее приводили в порядок беспощадными ударами, от которых раненое животное содрогалось всем телом, от копыт до ушей. Бывало, смирная лошадь, доведенная нестерпимой болью до бешенства, кусалась, вырывая клок мяса или волос у «ученых обезьян», которые, забыв осторожность, слишком близко к ней подходили. Или, почувствовав в брюхе бычьи рога, она вонзала зубы в шею мучителя с яростью взбесившегося ягненка.

Во дворе пахло кровью и конским навозом; слышалось печальное ржанье искалеченных лошадей, с шумом вырывались газы из-под конского хвоста; стекая на каменные плиты, кровь высыхала и темнела.

Гул невидимой толпы доходил и сюда. По тревожным крикам, вырывавшимся из тысячи глоток, можно было догадаться, что бандерильеро бежит, спасаясь от быка. За криками наступала глубокая тишина. Бандерильеро поворачивался к животному, и толпа громом рукоплесканий приветствовала удачно и смело вогнанные бандерильи. Звуки трубы возвещали, что настало время прикончить быка, и рукоплескания гремели снова.

Кармен жаждала покинуть цирк. Пресвятая дева! Что ей здесь делать? Распорядок боя ей был неизвестен. Кто знает, не возвещал ли звук трубы встречу Хуана с разъяренным животным? А она стоит здесь, всего в нескольких шагах от своего мужа, и ничего не видит. Не лучше ли уйти, убежать от нестерпимой пытки?

И наконец, ей невыносим вид забрызганного кровью двора и стоны несчастных животных. Всем своим женским сердцем она  восставала против напрасных мучений и невольно зарывала лицо в носовой платок — ее мутило от зловония бойни.

Кармен никогда не бывала в цирке. Ей часто приходилось слушать рассказы о бое быков, но до сознания ее доходила лишь показная сторона зрелища: арена, залитая солнечным светом, блеск шелков и золотого шитья,— парадная пышность представления, скрывающая всю тайную и гнусную правду. Семья Гальярдо жила на деньги, добытые ценою страданий беззащитных животных. Вот каким путем заработано их богатство!..

Новый взрыв аплодисментов на арене. Во дворе послышались повелительные приказы. Прикончен первый бык. В глубине узкого прохода, который вел от ворот цирка к конюшням, открылась загородка, и во двор вместе с звуками музыки ворвался гул толпы.

На арену промчалась тройка мулов, чтобы подобрать павших лошадей; другая упряжка тащила волоком труп быка.

Кармен увидела шорника, который направлялся под своды.

Он трепетал от восторга:

— Хуан сегодня неподражаем, хорош, как никогда. Не бойся за него. Парень живьем глотает быков!

При этих словах шорник с тревогой взглянул на невестку — не испортила бы она ему это редкостное, небывалое удовольствие...

Что же она наконец решила? Хватит ли у нее мужества взглянуть на арену?

— Уведи меня! — взмолилась Кармен.— Поскорее выведи отсюда. Мне дурно... Проводи меня до первой церкви.

Шорник взмахнул руками. Клянусь именем Роже! Уйти с такой замечательной корриды!.. Спеша к выходу, бедняга по пути соображал, где можно оставить Кармен, чтобы поскорее вернуться в цирк.

Когда выпустили второго быка, Гальярдо, опершись на барьер, все еще принимал поздравления от своих почитателей.

Сколько смелости и отваги у этого парня, «когда он захочет!».

После первой схватки весь цирк рукоплескал ему, позабыв прежние неудачи тореро. Когда пикадор замертво рухнул наземь, Гальярдо бросился ему на выручку и увлек быка на середину арены.

Искусными взмахами мулеты тореро под конец так утомил быка, что тот застыл на месте, не желая больше гоняться за обманчивой красной тряпкой. Пользуясь растерянностью животного, тореро с незащищенной грудью остановился под самой мордой, словно бросая ему дерзкий вызов. Хуан испытал прилив необычайного мужества, предвестие героических подвигов. Решив снова завоевать толпу безрассудной смелостью, он опустился на колено перед грозными рогами, готовый при малейшей опасности отпрянуть в сторону.

Но бык стоял неподвижно. Гальярдо протянул руку и тронул его взмыленную морду; животное не шелохнулось. Тогда тореро решился на нечто небывалое: подложив плащ под голову, как подушку, он растянулся на песке под самой мордой быка и пролежал так несколько секунд. Наступила жуткая тишина. Словно чуя затаенную опасность, бык недоверчиво поглядывал на неподвижную фигуру, спокойно лежавшую перед его рогами.

Когда же бык, к которому вернулось его яростное стремление разделаться с врагом, нагнул голову, тореро перекатился к его передним копытам и остался лежать, недосягаемый для удара рогами, а бык в слепом бешенстве прыгнул через него, тщетно пытаясь найти человека, за которым так долго гонялся.

Вскочив на ноги, Гальярдо отряхнул пыль с костюма, и толпа, преклоняющаяся перед смелостью, приветствовала его с былым восторгом. Бурными рукоплесканиями она отдавала дань не только смелости Гальярдо, но и собственному своему могуществу, угадав, что дерзкий тореро ищет примирения с ней, пытается вернуть себе ее прежнюю благосклонность. Сегодня Гальярдо вышел на арену, готовый любой ценой заплатить за успех.

— Случается, он бывает небрежен,— переговаривались между собой зрители,— частенько просто никуда не годится! Но у него есть совесть, и он дорожит честью своего имени.

Восторг толпы и радостное волнение, вызванное геройским поведением Гальярдо, а также метким ударом, которым маэстро прикончил первое животное, сменились возгласами досады при появлении на арене второго быка. Огромный, красивый зверь кружил посередине арены и косил глазами на шумных зрителей в первых рядах цирка, ошеломленный свистом и криками, которыми толпа пыталась раздразнить его; казалось, он боялся собственной тени, смутно угадывая ожидавшие его каверзы и ловушки. Капеадоры гонялись за ним, размахивая плащами. Бык то бросался на красную тряпку, то, фыркая, поворачивался к ней задом и огромными скачками несся прочь от людей. Проворство, с каким он спасался от преследователей, возмущало толпу:

— Это не бык, а настоящая обезьяна!

Размахивая плащами, капеадоры подогнали наконец быка к барьеру, где, застыв в седле и зажав под мышкой гаррочу, его поджидали пикадоры. Пригнув голову и яростно фыркая, бык кинулся к одному из неподвижных всадников, словно собираясь напасть на него. Но, прежде чем острие гаррочи дотронулось до его тела, животное, сделав прыжок, бросилось наутек среди развевающихся плащей. Наткнувшись на второго пикадора, бык снова отпрянул в сторону, зафыркал и обратился в бегство. Встретив третьего, который успел кольнуть его гаррочей в шею, животное совсем обезумело от страха и пустилось вскачь.

Зрители шумно поднялись со своих мест, с яростью размахивая руками. Смирный бык! Позор! Все глаза устремились на ложу председателя: «Сеньор председатель! Этого нельзя допустить!»

Из первых рядов послышались голоса, однообразно и четко скандирующие:

— Огонь!.. Ого-о-онь!

Председатель, казалось, не решался. Бык продолжал носиться по кругу, преследуемый капеадорами с плащами на руке. Когда кому-нибудь из них в попытке задержать беглеца удавалось забежать вперед, бык поводил ноздрями, вдыхая запах плаща, фыркал и бросался назад, скача и лягаясь.

Крики в толпе усиливались: «Сеньор председатель! Неужто ваша милость ослепли?» На арену полетели бутылки, апельсины и подушки; все вдруг ожесточились против трусливого беглеца.

Одна из бутылок угодила ему в рога, и толпа громкими криками одобрила меткий удар. Все тянулись вперед, перевешивались через барьер, словно готовые прыгнуть на арену и голыми руками в клочья разорвать гнусное животное. Какое бесстыдство! Выпустить на мадридскую арену вола, годного лишь для мясобойни. «Огонь!

Ого-о-онь!»

Наконец председатель взмахнул красным платком, и буря рукоплесканий ответила на его жест.

Зажженные бандерильи представляли необычайное зрелище, от которого захватывало дух. Многие хоть и протестовали до хрипоты, но в глубине души радовались такому обороту дела.

Сейчас они увидят быка, изжаренного заживо, обезумевшего и спасающегося бегством от пылающих на шее дротиков.

Появился Насиональ, держа в руках острием книзу две крепкие бандерильи, обернутые черной бумагой. Без излишних предосторожностей, словно трусливое животное не заслуживало никаких искусных маневров, он подошел и под злорадные аплодисменты удовлетворенной толпы вонзил в быка адские дротики.

Раздался сухой треск, и две белые спирали дыма поднялись над шеей животного. При ярком света солнца пламени не было видно, но на глазах у зрителей обгорала шерсть и разрасталось темное пятно на затылке быка.

Испуганный неожиданной болью, бык пустился бежать еще быстрее, спасаясь от пытки, а на шее его между тем продолжали рваться сухие разряды, напоминавшие ружейные выстрелы, и перед глазами замелькали горящие обрывки бумаги. Страх придал быку ловкости, он делал скачки, высоко подбрасывая разом все  четыре ноги и крутя увенчанной рогами головой, пытался вырвать зубами впившиеся в его шею огненные бандерильи. Толпа смеялась и хлопала в ладоши, восхищаясь прыжками и тщетными усилиями быка, плясавшего неуклюже и грузно, как пляшет огромное дрессированное животное.

— Небось щекотно! — вопила толпа, заливаясь злорадным хохотом.

Смолкли треск и взрывы догоревших бандерилий. Обугленная шея медленно поджаривалась, слышалось, как шипел жир. Не чувствуя больше обжигающего огня, бык застыл на месте, тяжело поводя боками, пригнув голову и свесив воспаленный, сухой язык.

Другой бандерильеро подкрался к нему и вонзил два новых дротика. Снова поднялись две струйки дыма над обгоревшей шеей, послышались сухие разрывы, и бык опять бросился бежать, извиваясь всем своим грузным телом; только теперь движения животного были спокойнее, словно он начинал привыкать к мучениям.

Затем вонзили и третью пару бандерилий; шея быка обуглилась, вокруг распространился тошнотворный запах жареного жира, горелой кожи и паленой шерсти.

В порыве мстительной ярости толпа продолжала рукоплескать, точно смирное животное было ее религиозным противником и сожжение еретика представлялось святым делом. Люди гоготали, наблюдая, как трясутся ноги животного и, подобно огромным мехам, раздуваются в прерывистом дыхании его бока, как бедняга с глазами, налившимися кровью, мычит, болезненно ревет и лижет песок в тщетных поисках освежающей влаги.

Опершись о барьер близ председательской ложи, Гальярдо ждал знака прикончить быка. На борту загородки Гарабато уже держал наготове шпагу и мулету.

Проклятие! Так отлично началась коррида — и надо же, чтобы получилась такая беда с этим быком, которого Хуан сам выбрал, польстившись на его красоту! Кто ж знал, что на арене он окажется смиренником?

Беседуя с опытными людьми, сидевшими в первых рядах у барьера, Гальярдо заранее оправдывался.

— Будет сделано все, что возможно,— повторял он, пожимая плечами.

Потом, пройдясь взглядом по ложам, остановился на той, где сидела донья Соль. Она аплодировала ему, когда он совершил свой геройский подвиг — лег перед быком. Ее затянутые в перчатки ладони восторженно хлопали, когда он, повернувшись лицом к барьеру, раскланивался перед публикой. Заметив устремленный на нее взгляд тореро, донья Соль ответила ему дружеским жестом; к приветствию важной дамы присоединился и ее спутник: ненавистный  чужеземец склонил корпус в таком резком поклоне, точно переломился надвое. Бинокль доньи Соль еще не раз настойчиво искал Гальярдо, когда он отошел от ложи к барьеру. Ах, что за женщина!.. Уж не потянуло ли ее снова к дерзкому смельчаку? Как знать!

И Гальярдо мысленно решил завтра же пойти к ней попытать счастья.

Прозвучал сигнал — пора кончать, п тореро после краткого обращения к зрителям направился к быку. Энтузиасты напутствовали его громкими возгласами:

— Кончай с ним без проволочек! С таким волом не стоит долго канителиться.

Гальярдо взмахнул мулетой, и бык не спеша грозно двинулся на тореро. Доведенный до бешенства жестокой пыткой, зверь готовился ринуться вперед, смять, уничтожить противника, первого человека, который появился перед ним после перенесенных мучений.

Негодование и злорадство толпы смягчились: наконец-то животное опомнилось, решило показать себя. Оле! Зрители с восторгом приветствовали опасную игру, одобряя одновременно и тореро и его противника.

Бык застыл на месте, нагнул голову; из открытой пасти его свешивался язык. Все смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, ибо здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Стояла такая глубокая тишина, что малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра. Послышался легкий сухой стук, еще и еще: концом шпаги Гальярдо сбрасывал обгоревшие дротики, торчавшие на затылке быка, позади рогов. То была подготовка к смертельному удару, и зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас»,— говорил про себя каждый. Сейчас он мастерским ударом прикончит быка. Толпа угадывала намерение тореро.

Гальярдо кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимо волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом; амфитеатр содрогнулся от бури негодующих криков и свиста. Старая история: в момент удара Гальярдо повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков, и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.

Из амфитеатра раздалась грубая брань. Оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало затаенное ожесточение, не осталось и следа от недавнего восторга.

Молча подобрав шпагу и опустив голову, Гальярдо вновь двинулся на быка, негодуя в душе на несправедливость толпы, такой беспощадной к нему и снисходительной к его собратьям по ремеслу.

В своем смятении он не разобрал, кто из квадрильи двинулся за ним следом. Должно быть, Насиональ.

— Спокойно, Хуан! Не тушуйся!

Проклятие! Неужто так теперь и будет? Неужто он разучился смелым движением по самую рукоять вонзать шпагу между рогами? Как, до конца жизни остаться посмешищем толпы? И подумать только, что перед ним не бык, а настоящий вол, которого пришлось раздразнить горящими бандерильями!

Гальярдо остановился прямо против быка, который, казалось, поджидал противника, упершись ногами в песок, и жаждал скорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к мулете. Опустив красный плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз. Только бы не отдернуть руку!

Зрители вскочили со своих мест. Какие-нибудь две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене. Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение. С прежней отвагой, как в лучшие свои времена, бросился матадор на зверя! Вот это удар!

Но внезапно, точно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову, снова подхватил на рога безжизненное тело, на мгновенье подбросил в воздух и снова кинул на землю. Гальярдо поднялся, шатаясь, и цирк, стремясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий. Оле, герой! Да здравствует сын Севильи! Славный удар!

Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Болезненно скрючившись, вобрав голову в плечи и держась обеими руками за живот, он сделал несколько неверных шагов. Шатаясь из стороны в сторону, как пьяный, он два раза поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал на песок, как огромный червяк в шелке и золоте. Четыре служителя цирка неуклюже подхватили его и кое-как подняли к себе на плечи. Насиональ бросился вслед за ними, поддерживая голову друга; на изжелта-бледном лице Гальярдо из-под сомкнутых ресниц тускло светились остекленевшие глаза.

Зрители удивленно замерли; смолкли рукоплескания. Все неуверенно озирались, не зная, что думать о случившемся... Но вскоре из уст в уста стали передаваться неизвестно откуда взявшиеся бодрые вести, которые в таких случаях всеми принимаются на веру, возбуждая, а иной раз парализуя толпу. Пустое, удар в живот, лишивший тореро сознания. Крови нет.

И, сразу успокоившись, люди уселись на свои места, сосредоточив все внимание на животном, которое все еще держалось на ногах, стойко борясь с неминуемой смертью.

Насиональ помог опустить своего маэстро на кушетку в цирковом лазарете. Гальярдо безжизненно поник, руки его свесились до полу.

Себастьян, не раз видавший своего матадора раненым и сплошь залитым кровью, никогда не терял спокойствия духа; но на этот раз гнетущая тоска сжала его сердце при виде бездыханного тела и зеленоватой бледности лица Гальярдо.

— Пропади вы все пропадом! — простонал бандерильеро.Неужто нет ни одного врача? Неужто некому помочь?

Отправив в больницу пикадора с тяжелым ушибом, весь персонал приемного покоя поспешил обратно в свою ложу.

В безграничном отчаянии Себастьян что-то кричал прибежавшим следом за ним Гарабато и Потахе, сам не соображая, что говорит. Минуты казались часами.

Явились врачи и, закрыв двери, чтобы никто не мешал, в нерешительности остановились перед безжизненным телом тореро.

Прежде всего надо раздеть его.

При тусклом свете, скупо проникавшем через слуховое окно, Гарабато принялся расстегивать, пороть, рвать на тореро одежду.

Насиональ с трудом различал лежавшего, вокруг которого, обмениваясь испуганными взглядами, сгрудились врачи. Похоже на глубокий обморок, оттого-то он и кажется покойником. Крови нигде не видно. А одежда на нем, несомненно, разорвана рогами быка.

В комнату поспешно вошел доктор Руис, и все врачи расступились из уважения к своему прославленному собрату. С языка Руиса то и дело срывались проклятия, пока он второпях помогал Гарабато раздеть раненого.

Вокруг кушетки произошло замешательство, послышались возгласы удивления, горестного испуга. Насиональ не решался вымолвить ни слова. Взглянув поверх голов врачей, он увидел тело Гальярдо с поднятой на грудь рубашкой; через расстегнутые кальсоны темнели волосы внизу живота. Живот был вспорот, и между окровавленными извилинами рваной раны виднелись синеватые клочья кишок.

Доктор Руис печально покачал головой. Кроме ужасной, смертельной раны, тореро получил сильнейшее сотрясение от удара. Он лежал бездыханный.

— Доктор... доктор!..— простонал бандерильеро, умоляя не скрывать от него правды.

После долгого молчания доктор Руис снова покачал головой:

— Все кончено, Себастьян!.. Можешь искать себе другого матадора.

Насиональ поднял глаза к небу. Такой человек, а погиб, даже не пожав на прощанье дружескую руку, не проронив ни слова, в один миг, словно жалкий кролик, которого хватили по затылку!..

Не в силах справиться с собой, он выбежал из комнаты. Невмоготу ему смотреть на это. А Потахе — тот продолжал неподвижно стоять в ногах кушетки, вперив невидящий взгляд в покойника и вертя в руках широкополую шляпу.

Себастьян готов был разрыдаться, как ребенок. Грудь его тяжело вздымалась, глаза наполнились слезами.

Во дворе ему пришлось посторониться, чтобы пропустить возвращающихся на арену пикадоров.

Жестокая весть мигом облетела весь цирк. Гальярдо мертв!

Одни сомневались, другие верили, но никто не тронулся с места.

На арену вот-вот выпустят третьего быка. Не успела закончиться и первая часть корриды,— не отказываться же от зрелища.

Из цирка доносился гул толпы, звучала музыка.

Бандерильеро внезапно ощутил прилив жгучей ненависти и отвращения ко всему, что его окружало, к своему ремеслу и к толпе, благодаря которой это ремесло процветает. В памяти его возникли красивые слова, над которыми еще недавно так потешались его приятели, но какой новый, полный справедливости смысл звучал в них сейчас!

Мысли его задержались на окровавленном быке, которого тащили мимо него с арены. Шея быка обуглилась, ноги окоченели, стеклянный взгляд был безжизненно устремлен в лазурный небосвод.

И перед Себастьяном возник образ друга, лежавшего по ту сторону кирпичной стены, в нескольких шагах от него; руки и ноги его похолодели, поднятая рубашка открывала живот, и мутным блеском таинственно мерцали глаза из-под опущенных век.

Несчастный бык! Несчастный тореро! Внезапно из цирка донесся ликующий рев толпы,— она приветствовала продолжение зрелища. Зажмурившись, Насиональ стиснул кулаки.

Зверь рычал — настоящий, единственный зверь.

Мадрид, январь — март 1908 г.

П Р И М Е Ч А Н И Я

 ПЕДРО АНТОНИО ДЕ АЛАРКОН ТРЕУГОЛЬНАЯ ШЛЯПА - Сюжет «двойного адюльтера» имеет давнюю историю в европейской литературе, начиная с «Декамерона» Джованни Боккаччо (8-я новелла VIII дня). В Испании эта история вдохновила безымянного автора романса XVIII века «Мельник из Аркоса», опубликованного в 1828 году известным собирателем романсовой поэзии Агустином Дураном во «Всеобщем романсеро». Однако еще в начале XIX века отдельными листовками печатались и другие версии этого сюжета, в частности «Песня о коррехидоре и мельничихе», которую Аларкон неоднократно слышал в детстве и которая стала непосредственным источником его повести.

Как рассказывал писатель в «Истории моих книг» (1883), первоначально сн за сутки написал небольшой рассказ, а затем рассказ развернул в повесть, на что ему понадобилось еще шесть дней. Импровизационная манера письма вообще была присуща Аларкону, но в данном случае, задолго до того, как повесть была написана, она, видимо, обдумывалась писателем. Об этом свидетельствует то, что за несколько лет до написания повести Аларкон указывал на содержащиеся в сюжете из народного романса художественные возможности известному поэту и драматургу-романтику Хосе Соррилье, предлагая ему создать пьесу.

Существенно трансформировав самый сюжет, Аларкон создал на его основе глубоко оригинальное произведение, погрузив действие своей повести в атмосферу быта маленького испанского городка начала XIX века. Воссоздание этой атмосферы едва ли не более занимает писателя, чем самый сюжет. Ведь, как писал он за несколько лет до того, «безжалостный революционный нивелир» уже начинает уничтожать своеобразие архитектурного облика испанских городов, специфические обычаи, одежду, язык их обитателей, и в этих условиях долг художников запечатлеть «сокровища памятников, предания, побасенки, песни, мелодии, диалекты, костюмы, верования и занятия, которые еще сохранились среди обломков в старинных королевствах нашей мечтательной отчизны и которые составляют самую суть и смысл существования и истории многих поколений, сменявших друг друга в течение столетий».

Сентиментально-психологическое переживание прошлого, однако, в повести контрастно сочетается с гротескно-ироническим изображением характерных для «доброго старого времени» фигур представителей власти на местах. Один из способов гротескной деформации этих образов — превращение их в подобие манекенов и наделение «жизнью» предметов, с ними связанных. Вспомним, какую роль в повествовании играют треугольная шляпа коррехидора (можно сказать, что она становится как бы равноправным персонажем романа!), его красный плащ и вообще весь костюм, превращающийся в могучий стимул поступков героев... А с другой стороны, коррехидор сравнивается с огородным пугалом, а альгвасил «одновременно походил на ищейку, вынюхивающую преступников, на веревку, которою связывают этих преступников, и на сооружение для их казни».

Прием контраста вообще едва ли не важнейший художественный прием в повести. По принципу контраста построены характеристики супружеских пар: мельник — мельничиха и коррехидор — коррехидорша; этот же принцип положен в основу дуэта Фраскиты и коррехидора, коррехидора и Гардуньи и т. д. Аларкон прибегает и к цветовому контрасту (красный плащ коррехидора и черный — альгвасил а; белая, точно лилия, кожа Фраскиты и зеленовато-смуглый цвет лица коррехидора), и даже к контрастам звуковым (рев ослиц в тишине андалузской ночи; звонкий голос мельничихи и шамканье беззубого коррехидора).

Контрастна и композиция повести: статичное, плавное повествование первых глав сменяется полным динамики рассказом о ночном приключении коррехидора и дядюшки Лукаса. Пластичность образов, энергичное развитие действия, неподдельный народный юмор, пронизывающий всю повесть, обеспечили ей единодушное признание и славную судьбу. «Треугольная шляпа» переделывалась в комическую оперу («Коррехидор» Гуго Вольфа), балет

(«Треугольная шляпа» Мануэля де Фальи), оперу-фарс (Риккардо Зандонаи); несколько раз экранизировалась в -Испании и Италии; представлялась на сцене, в том числе в нашей стране, в сценических обработках Сесара Муньоса Арконады и Алехандро Касоны. В России перевод повести впервые появился в 1877 году; с тех пор книга Аларкона издавалась в разных переводах около десяти раз. 

 Стр. 25. Пикаро (и с п . - плут) — слово, вошедшее в литературу для обозначения героев «плутовских» или «пикарескных» романов, получивших распространение в XVI—XVII вв.

Коррехидор — назначавшийся правительством чиновник в небольших городках; глава администрации и судебного аппарата.

Стр. 26. «Романсы слепца» — разновидность «жестоких романсов» (по большей части конца XVII и XVIII в.). Среди этих романсов встречаются и подлинно народные.

640 Стр. 26. Агустин Дуран (1793—1862)—испанский Критик и поэт романтического направления, составитель капитального сборника народных романсов «Всеобщий романсеро» (1828).

Стр. 27. Эстебанильо Гонсалес — герой одноименного анонимного плутовского романа (1646).

Стр. 28. ...потомки Людовика XIV, уже лишились своих корон (а старший из них лишился и головы)...— Имеется в виду Людовик XVI, казненный во время буржуазной революции в 1793 г.

...увенчал себя короной Карла Великого...— В 1804г. Наполеон, тогда первый консул Французской республики, короновался императором.

Стр. 29. Алькабала — подать, взимавшаяся казной с торговых сделок.

Стр. 30. Декан — старшина церковного совета.

...интермедий, сайнетов, комедий, драм, ауто или эпопей...— Перечисляются различные жанры испанской литературы. Интермедии и сайнеты — одноактные пьески сатирического или бытового содержания; ауто — одноактная аллегорическая пьеса религиозного содержания.

Стр. 31. Рехидор — муниципальный советник.

Стр. 32. ...Ховельянос и вся наша школа «офранцуженных»...— Ховельянос Гаспар Мельчор (1744—1815) — крупнейший испанский просветитель, политический деятель и литератор; до вторжения Наполеона в Испанию был сторонником французских просветительских идей.

Сенья — краткая разговорная форма обращения «сеньора».

Ниобея (греч. миф.) — в античной мифологии воплощение материнской гордости; здесь не совсем точно используется как олицетворение семейного счастья.

Трастевере — буквально: «за Тибром». Так называется район Рима, расположенный на правом берегу Тибра и славившийся красотой исконных своих жительниц.

Стр. 33. ...кампанию в Западных Пиренеях... — Имеется в виду франко испанская война 1793—1795 гг., когда монархическая Испания примкнула к коалиции против революционной Франции.

...почти как на картинах Гойи.— Франсиско Гойя (1746—1828) — один из величайших испанских художников. Его кисти, в частности, принадлежат портреты королевы Марии-Луизы, на которых она изображена в пышных платьях.

Стр. 35. Франсиско де Кеведо.— Франсиско де Кеведо-и-Вильегас (1580-1645) — замечательный испанский писатель, автор сатирических «Сновидений», плутовского романа «Пройдоха», множества стихотворений.

Биска и тутэ — картежные игры.

Стр. 36. ...на двух фанегах земли... — Фанега равняется приблизительно пятидесяти пяти арам.

Стр. 37. Алъпаргаты — обувь из полотна с плетенной из шпагата подошвой.

Альгвасил — судебный пристав; полицейский.

21 Педро Антояио де Аларкон и др. Фердинанд VII— испанский король, правил с 1808 по 1833 г.; отличался жестокостью и коварством.

Стр. 39. ...звали Гардуньей...— Гардунья в переводе означает «хорек».

Стр. 42. Фанданго — старинный андалузский танец. Его исполняют в сопровождении гитары и кастаньет.

Осада Памплоны.— Памплона — главный город Наварры, в 1521 г. был захвачен испанцами, а затем подвергся осаде и жестокой бомбардировке со стороны французов и наваррцев.

Стр. 43. Аюнтамъенто — городское управление, совет.

Стр. 46. Десятины и примиции.— Десятина — налог в размере одной десятой части урожая. Примиция — налог на первые плоды урожая, выплачиваемый натурой. Оба эти налога собирались в пользу церкви.

Стр. 47. . . .походила на величественную Помону... — Помона (р и м с к. миф.) — италийская богиня, покровительница садов.

Стр. 52. ...к деревенскому алькальду...— Алькальд — здесь: деревенский староста.

Стр. 59. Локоть — древняя мера длины, соответствующая приблизительно длине локтевой кости взрослого мужчины.

Стр. 60. . . .уроженца Арчены.— Арчена — селение в провинции Мурсия; население его славилось смекалкой.

Стр. 73. ...король... в Мадриде или, может, в Пардо... —Речь идет о короле Карле IV, монархе слабовольном, всецело находившемся под влиянием своей супруги Марии-Луизы и фаворита Годоя. Пардо — королевская резиденция под Мадридом.

Дон Педро Жестокий — король Кастилии и Леона (1334—1369), прозванный за самоуправство «Жестоким».

Коррехимьенто — резиденция и канцелярия коррехидора.

Стр. 74. «Берегись, Пабло!» — ставшее нарицательным восклицание из романа Франсиско де Кеведо «История пройдохи по имени дон Паблос».

Стр. 77. Пресвятая богородица! Полночь/ Половина первого/ Ясно! — традиционное восклицание ночных сторожей на улицах испанских городов.

Время и состояние погоды объявлялось ими регулярно через определенные промежутки времени.

Стр. 78. Post nubila... Diana... — После туч... Диана (то есть Луна; л а т.). Аларкон обыгрывает известное латинское выражение «Post nubila Phoebus» — «После туч — Феб» (то есть Солнце); что означает: мрачные времена сменятся светлыми, горе — радостью.

Стр. 83. ...подобно василиску...— Василиск — сказочное чудовище.

Испанские словари так описывали василиска: «Змея, о которой говорил еще Плиний... Обитает в африканских пустынях; на голове у нее гребень в форме короны, а на туловище белые пятна... свистом приводит в трепет... взглядом убивает».

642 Стр. 87. «Четвертое сословие» — то есть простой народ. Первые три сословия: дворянство, духовенство, горожане.

Стр. 89. . . .словно некий чиновный Антей...— Антей (греч. миф.) — сын Посейдона и богини земли. Он оставался непобедимым, покуда ноги его касались матери-земли.

Стр. 92. . . .поляков и других... — В составе наполеоновской армии сражались польские и другие иноплеменные части, поставленные странами, находившимися в зависимости от Наполеона.

...знаменитой битве при Басе.— В битве при Басе (3 ноября 1810 г.) французская армия генерала Себастиани разбила англо-испанские войска.

...падение абсолютизма в 1812 и 1820 годах...— 19 марта 1812 г. была провозглашена конституция, ограничивавшая власть испанского монарха.

После реставрации Бурбонов в 1814 г. абсолютизм был восстановлен. В 1820 г. в результате восстания армии и народных масс Фердинанд VII вынужден был восстановить конституцию 1812 г. В 1823 г., после поражения революции в результате вооруженной интервенции, конституция вновь была отменена.

...со смертью абсолютного монарха — то есть Фердинанда VII, умершего в 1833 г.

...в самом начале семилетней гражданской войны.— Имеется в виду Первая карлистская война за испанский престол (1833—1840 гг.) между сторонниками малолетней Изабеллы, дочери Фердинанда VII, и ее дядей, доном Карлосом.

ХУАН ВАЛЕРА, ПЕПИТА ХИМЕНЕС - Роман Хуана Валеры «Пепита Хименес» впервые был опубликован в мадридском журнале «Ревиста де Эспанья» за март — май 1874 года. В том же году роман вышел отдельным изданием и за последующие пятнадцать лет выходил на языке оригинала в Испании, странах Латинской Америки и в США более десяти раз. Вскоре появились также его переводы на французский, английский, немецкий, португальский, итальянский, польский и чешский языки. В РОССИИ первый перевод этого романа был опубликован в журнале «Вестник иностранной литературы» (январь и февраль 1910 г.).

Валера позднее вспоминал: «Я написал эту книгу тогда, когда радикальная революция, вырвавшая с корнем вековой трон и религиозное единство, привела "в движение и выбила из привычной колеи все в Испании. Я писал ее, когда все расплавилось и, подобно жидкому металлу, способно было легко принять любую форму и образовать прочный сплав. Я писал ее, когда развертывалась самая ожесточенная борьба между старыми и новыми идеалами».

И хотя писатель всегда отрицал дидактическую направленность своего творчества, тем не менее он не мог не признать, что все эти обстоятельства наложили на его роман свой отпечаток. Хотел того или не хотел сам автор, большинство читателей восприняли «Пепиту Хименес» как выступление в защиту новых идеалов-,против: старых, естественных человеческих чувств, против мертвящей аскетической догмы.

Эта борьба развертывается как в душе Луиса де Варгаса, так и в сознании Пепиты. Правда у Пепиты этот разлад длится куда меньше, чем у Луиса.

Юная вдова, вышедшая некогда замуж за старика из дочерней покорности, а не по любви, теперь «полагает, будто душа ее полна мистической любви к богу и только бог может принести ей покой». Но, как замечает проницательно отец Луиса, «ведь ей еще ни разу не встретился человек достаточно умный и привлекательный, который заставил бы ее забыть даже младенца Иисуса». И стоило ей познакомиться с Луисом, как колебаниям уже нет более места в ее сердце. Горячая вера в правоту человеческого чувства позволяет ей с самого начала и более активно, чем это делает Луис, утверждать свое право на земное счастье.

Нетрудно обнаружить те непосредственные литературные источники, которыми вдохновлялся писатель, создавая свою книгу. Хуан Валера сам указывает на большое влияние, которое оказало на него чтение пастушеского романа поздне греческого писателя II—III веков нашей эры Лонга «Дафнис и Хлоя». Валера не раз давал высокую оценку бесхитростному рассказу Лонга о трогательной любви двух молодых людей на лоне природы, а в 1880 году он опубликовал свой перевод этого романа, бесспорно лучший во всей европейской литературе. С «Дафнисом и Хлоей» роман Валеры роднит и идиллический строй всего произведения, и тщательный анализ любовных переживаний героев, и лирическое ощущение сельского пейзажа. Однако был у Валеры и другой литературный образец, еще более органически близкий испанскому писателю. Речь идет о традициях литературы испанского Возрождения с характерной для нее тенденцией к возвышению и поэтизации реальности.

В пасторальных романах, в комедиях Лопе де Веги, во многих новеллах Сервантеса утверждается правда мечты («правда поэзии», по терминологии Сервантеса) в противовес правде повседневности («правде истории»), прославляется чувство любви и его всемогущество в борьбе против любых преград, которые встают на его пути. Образ Пепиты Хименес, безусловно, во многом близок образам героинь Лопе де Веги или Тирсо де Молины, активно борющихся за свое счастье и любовь...

При анализе мастерства писателя нельзя не заметить также плодотворного влияния русских писателей, в частности Тургенева. Имя «испанского Тургенева», издавна закрепившееся за Хуаном Валерой в западноевропейской критике, справедливо лишь отчасти: испанский писатель уступает своему русскому собрату во многом, и прежде всего — в широте постановки общественных проблем своего времени. Но глубокий психологизм, поэтические картины природы, аккомпанирующие чувству героев, как и мастерское владение всеми ресурсами родного языка, сближают этих двух столь не схожих писателей.

644 Стр. 95. Паралипоменон — греческое название двух последних книг Ветхого завета, излагающих события, о которых не упоминается в предыдущих книгах.

Стр. 98. Касик — здесь: глава местной общины.

Стр. 111. ...станет новой Марией де Агреда.— Мария де Агреда (XVII в.) — испанская монахиня, славившаяся своими «видениями».

Стр. 112. Метод рассуждений — один из методов схоластического богословия.

Непосредственное постижение — богословский термин, означающий постижение сущности бога без участия разума.

Стр. 116. ...сам Амадис не оказывал Ориане...— Амадис и Ориана — персонажи испанского рыцарского романа «Амадис Галльский» (1508).

Цирцея — волшебница, персонаж поэмы Гомера «Одиссея».

Стр. 118. Эгерия (миф.) — нимфа, с которой советовался один из первых римских царей, Нума Помпилий.

Стр. 119. Новена — девятидневная церковная служба (и с п.).

Стр. 123. Святой Иероним — деятель римской церкви (330—419), автор латинского перевода Библии.

Хуан де ла Крус (1542—1591) — испанский монах, теолог и поэт, основал вместе с Тересой де Хесус монашеский орден кармелитов.

Царственный пророк — библейский царь-пророк Давид.

Стр. 125. Нимврод — легендарный библейский царь; искусный охотник.

Фиваида — область в Древнем Египте, куда удалялись на покаяние христианские отшельники.

Стр. 127. Иоанн Златоуст (347—407) — известный греческий церковный деятель и писатель.

Стр. 132. Эней (миф.)— легендарный царь, сын богини Афродиты.

Каллимах — греческий поэт и ученый (III в. до н. э.).

Паллада (миф.) — одно из прозвищ Афины, греческой богини мудрости.

Сильфида — в германской мифологии дух воздуха.

Либуша — легендарная правительница древней Чехии.

Артемида ( миф.) — греческая богиня охоты.

Ар истей (миф.) — древнегреческий бог земледелия. Его сын Актеон, охотясь, увидел купающуюся Артемиду; разгневанная богиня превратила его в оленя, и его растерзали собаки.

...как патриарху — ангелы в долине Мамврийской...— Согласно библейской легенде, ангелы явились Аврааму и предсказали ему рождение его сына Исаака.

Гиппокентавр ( миф.)— дикий обитатель гор и рощ, изображавшийся в виде полуконя-получеловека.

Стр. 133. Бабьека — легендарный конь Сида, героя испанских героических поэм и романсов средневековья.

Буцефал — конь Александра Македонского.

...и даже копей Солнца...— Согласно древним мифам, бог Солнца разъезжает по небу в колеснице, запряженной огненными конями.

Стр. 134. Гарроча — копье пикадора, одного из участников боя быков.

Католические короли — Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская (XV в.). В их царствование произошло образование единого испанского государства* Боабдил — последний мавританскнй король Гранады.

Львиный двор — двор в Альгамбре, резиденции мавританских королей в Гранаде.

Иньиго (Игнатий) де Лойола (1491—1556) — основатель ордена иезуитов, причисленный католической церковью к лику святых.

Стр. 135. Оглашенный — обращенный в христианство, которому предстоит церемония крещения.

Елеосвящение (или соборование) — помазание больного елеем перед смертью.

Стр. 141. Федра (миф.) — жена царя Тезея, влюбившаяся в своего пасынка Ипполита.

Стр. 143. «Бездна бездну призывает» — изречение из псалмов Давида; здесь означает: одна беда рождает другую.

Амнон (б и б л.) — старший сын царя Давида.

Фамарь — дочь царя Давида от второй жены.

Дина (б и б л.) — дочь патриарха Иакова.

Стр. 145. Патмосский орел.— Имеется в виду легендарный автор Апокалипсиса — Иоанн Богослов, по преданию, написавший эту книгу на острове Патмос, в Эгейском море.

Стр. 146. Юдифь (б и б л.) — легендарная героиня, умертвившая полководца ассирийцев Олоферна.

Сисара (б и б л.) — ханаанский полководец, предательски убитый во время сна в шатре у Иаили.

Стр. 148. Свирепый гиббелин.— Имеется в виду Данте, который, однако, не принадлежал к партии гиббелинов, хотя, как и они, был сторонником власти императора.

Пигмалион — легендарный греческий скульптор, влюбившийся в изваянную им статую, которая была оживлена богами.

Стр. 149. Бонавентура — итальянский церковный деятель XIII в.

Стр. 150. Первый и последний.— Так в Апокалипсисе назван Иисус Христос.

Иоав (б и б л.) — племянник царя Давида, один из его полководцев.

Амессай (б и б л.) — племянник царя Давида, один из его полководцев, предательски- убитый Иоавом.

Стр. 161. Катулл — древнеримский поэт-лирик (ок. 84—54 гг. до н.э.).

Арроба — мера веса, равная 11,5 кг.

Стр. 164. ...подобно Исаву...— По библейской легенде, Исав продал младшему брату Иакову свое первородство за чечевичную похлебку.

Новый человек ( в анг.) — человек, свободный от грехов, в отличие от «ветхого человека», отягощенного грехами.

Стр. 166. Матильда у Малек-Адель — персонажи из романа французской писательницы мадам Коттен (конец XVIII в.) «Матильда, или Крестовые походы».

Храмовник, Ревекка, леди Ровена, Айвенго — персонажи романа Вальтера Скотта «Айвенго».

Мадемуазель де Лавальер — любовница короля Людовика XIV.

Алькальд-коррехидор. Алькальд — здесь: городской судья; коррехидор — см. прим. к стр. 25.

Стр. 167. Инфанта Микомикона — героиня испанских рыцарских романов, упоминаемая в «Дон Кихоте» Сервантеса.

Артемисия — царица Карии, в древности считавшаяся образцом супружеской любви и преданности.

Стр. 168. Диспенсация — разрешение папы римского сделать исключение из каких-либо церковных постановлений или правил.

Стр. 169. Исайя — один из библейских пророков.

Эдом — горная страна на юге Палестины.

Стр. 174. Энона — сводня; кормилица Федры в трагедии Расина «Федра».

Селестина — сводня, центральный персонаж одноименного романа испанского писателя Фернандо де Рохаса (XV в.).

Стр. 178. Плектр — тонкая пластинка, употреблявшаяся при игре на некоторых струнных инструментах.

Стр. 184. Дафнис, Хлоя — персонажи пастушеского романа греческого писателя Лонга «Дафнис и Хлоя».

Невестка Ноэмини — Руфь, героиня библейской книги «Руфь».

Стр. 187. Лаура, Беатриче, Джульетта, Маргарита, Элеонора — женские образы, воспетые великими поэтами Петраркой, Данте, Шекспиром, Гете и Тассо.

Цинтия (Кинфия), Гликера, Лесбия — имена возлюбленных, прославлявшихся греческими и римскими поэтами.

Эсфирь — вторая жена библейского царя Агасфера; Вашти — его первая жена.

Суламифь — возлюбленная царя Соломона («Песнь песней»).

Ревекка (библ.) — жена Исаака, мать Иакова.

Аспазия — знаменитая греческая гетера времен Перикла (V в. до н. э.); славилась своим умом.

Гипатия — женщина-философ в Александрии (V в. н. э.).

Стола — длинное просторное платье римских женщин.

Пеплос (г р е ч.) — просторное женское платье.

Стр. 189. ...я давала обеты святому, чьим именем названа...— То есть святому Иосифу. Пепита — уменьшительное от Хосефа (женская форма имени Хосе — Иосиф).

Стр. 195. . . .чем у дона Родриго на виселице...— Дон Родриго Кальдерой — фаворит герцога Лермы, фактического правителя Испании при Филиппе III; был казнен после смерти Филиппа III (1621 г.) и отставки Лермы.

Стр. 197. «Анабасис» —произведение Ксенофонта (IV в. до н. э.), описывающее отступление десятитысячного греческого отряда от Месопотамии к Мраморному морю; в этом походе участвовал и Ксенофонт.

Стр. 198. Ямвлих — греческий писатель (II в.).

Аполлоний Тианский — греческий философ-мистик (I в.).

Краузистпы — последователи немецкого философа-идеалиста Краузе (XIX в.). См. вступительную статью.

Сане дель Рио Хулиан (1814—1869) — истолкователь философии Краузе в Испании.

Стр. 199. «Золотая легенда» — собрание легенд о святых, написанных Якобом де Ворагине (XIII в.).

Викентий (Висенте) Феррер (1355—1419) — доминиканский проповедник, после смерти причисленный к лику святых.

Филемон и Бавкида (м и ф.) — счастливая супружеская пара.

Стр. 200. Фъерабрас — храбрый великан, персонаж испанских рыцарских романов.

Стр. 214. Перикито — уменьшительное от Педро.

БЕНИТО ПЕРЕС ГАЛЬДОС ДОНЬЯ ПЕРФЕКТА - Роман Бенито Переса Гальдоса «Донья Перфекта» был напечатан в марте — мае 1876 года в журнале «Ревиста де Эспанья». Видимо, печатание романа началось еще до его завершения, ибо в конце его стоит дата «апрель 1876 года». Этим, возможно, объясняется, что в журнальном варианте следы поспешности заметны не только в стиле, но и в развитии сюжета. Журнальный вариант завершался письмами дона Каетапо, в которых тот сообщал своему корреспонденту не только о смерти Хосе Рея и сумасшествии Росарио, но и о слухах относительно планируемого брака между доньей Перфектой и Хасинтито и о нелепой гибели Хасинтито, случайно наткнувшегося на острый нож в руках матери. Это настолько противоречило правдоподобию сюжета и логике развития характеров, что в книжном варианте писатель все эти подробности снял.

Создавая свой роман одновременно с произведениями из цикла «Национальных эпизодов», Гальдос видит в событиях, описанных в «Донье Перфекте», прямое продолжение процессов, привлекавших его внимание в исторических романах, прежде всего борьбы между «традиционалистами» и сторонниками европеизации и прогресса. Эта тема, привлекшая к себе внимание и других испанских романистов 1870-х годов, ни у кого не получила столь глубокого истолкования, как у Гальдоса; никто не осмелился столь же резко  и решительно указать на прочнейшие узы между силами «старого режима» и испанской католической церковью; никто не сумел столь же убедительно показать губительные последствия религиозного фанатизма в нетерпимости.

Характеризуя романы Гальдоса о современности, его друг и единомышленник Леопольдо Алас (Кларин) писал: «Современные романы Переса Гальдоса тенденциозны, это так, но в них не просто выдвигается та или иная общественная проблема, как имеют обыкновение писать некоторые наши газетки. Лишь поскольку они являются художественным отображением действительности... постольку они содержат в себе глубокое поучение, в той же мере, в какой поучительна сама действительность».

Справедливость этих слов прогрессивного испанского писателя и критика подтверждается анализом основных характеров и конфликтов в «Донье Перфекте». Конечно, Гальдос в этом романе широко использует приемы, типичные для «тенденциозного» романа, например резкое акцентирование в облике персонажа, в его характере, а также в предметах, его окружающих, какой-либо одной ведущей черты. Этой цели, в частности, служат смысловые названия и имена. Смысловым названиям Гальдос придает такое значение в замысле произведения, что рассуждение о несоответствии поэтических названий здешних мест печальной реальности вкладывает в уста своего героя в самом начале романа (см. вторую главу). Название самого города — «Орбахоса», производимое от латинского «urbs augusta» (священный город), может на самом деле происходить от испанского слова «аjo» — чеснок, который является испокон веков основным продуктом, производимым здесь на вывоз.

Тот же иронический подтекст звучит и в смысловых именах персонажей: Иносенсио — невинный; Рей — король; Ремедиос — лекарства, средства избавления; Кабальюко — от исп. «caballo» — лошадь; и, конечно же, Перфекта от и с п. «perfeccion» — совершенство. Но, как справедливо пишет испанский исследователь Анхель дель Рио, в этом романе «персонажи поднимаются до значения символов, не теряя своего человеческого содержания».

Это в особенности относится к образу самой доньи Перфекты, как бы вырубленному из цельного монолита, но в своей обобщенности сохраняющему глубокую жизненность. Более того, эта цельность и однолинейность образа доньи Перфекты вытекает из самой сути ее характера, воплощающего ханжество и фанатизм, ту религиозную экзальтацию, которая, по словам самого писателя, «питается не совестью и не истиной, открытой людям в понятиях простых и прекрасных, а извлекает свои жизненные соки из узких формул, повинующихся только интересам церкви».

Новеллистическое мастерство Гальдоса в романе «Донья Перфекта», одном из ранних произведений писателя, еще далеко от совершенства. И все же среди многочисленных персонажей, созданных Гальдосом в других его романах, ни один не может сравниться по глубине впечатления, произведенного на испанского и зарубежного читателя, с образом доньи Перфекты, ставшей символом целой эпохи в общественном сознании Испании.

Этим объясняется и не прекращающаяся до сих пор полемика в критик» вокруг романа, и его необычайная популярность на родине и за ее пределами.

Роман переведен на все европейские языки. В России его первый перевод был напечатан в 1882 году; с тех пор он переводился еще трижды.  

Стр. 219. Вилъяорренда — страшный город (исп.).

Стр. 227. Касик — здесь: местный заправила.

Барра — железный брусок, который бросают, состязаясь в силе и ловкости.

Стр. 230. Пене, Пепитпо — уменьшительное от Хосе.

Стр. 233. «Ergo tua гига manebunt» — «Итак, поля останутся твоими» (л а т.), стих из «Буколик» Вергилия, восхваляющих сельскую природу.

Стр. 234. Гонгоризм — стиль в испанской поэзии XVII в., отличающийся крайней изысканностью и вычурностью; от имени испанского поэта Луиса де Гонгоры-и-Арготе (1561—1627).

Стр. 244. Мансанедо — известный мадридский коммерсант того времени.

Стр. 247. Иносенсио (и с п. «inocente»)—невинный, простодушный.

Стр. 249. Тресильо — карточная игра.

Стр. 254. . . .великий певец полевых работ...— Имеется в виду Вергилий.

Стр. 255. Георгики» — поэма Вергилия.

Стр. 261. . . .высотой ______________в поле ары.— Вара — мера длины, равная 83,5 см

Стр. 268. ...войны императора.— Имеются в виду войны, которые вел испанский король Карл I, в 1519 г. избранный под именем Карла V императором Габсбургской империи.

Стр. 289. Troiae qui primus ab oris — «Первый, кто от берегов Трои...»

(л а т.), стих из поэмы Вергилия «Энеида».

Стр. 306. Фуэросы — привилегии и вольности, дававшиеся в средние века некоторым городам и областям Испании.

Бегетрии — в средние века вольные крестьянские общины.

Апостольская хунта — реакционная католическая организация в Испании.

Семилетняя война.— См. прим. к стр. 92.

Стр. 307. . . .исследовав окончание «ахоса»...— Ахо —(исп. «ajo») —• чеснок.

Стр. 323. Коррехидор. — См. прим. к стр. 25.

Стр. 325. «Романсеро» — сборник народных испанских романсов, а также произведений профессиональных поэтов, написанных в традициях романсовоп поэзии.

Стр. 382. . . .блестящие новены и манифьесты.— Новена—девятидневная служба; манифьеста — торжественный вынос причастия в католическом храме.

 ВИСЕНТЕ БЛАСКО ИБАНЬЕС КРОВЬ И ПЕСОК - Роман Висенте Бласко Ибаньеса «Кровь и песок» появился в начале 1908 года и принадлежит к циклу философско-психологических произведений.

К Ибаньесу можно отнести слова, которыми писатель характеризовал одного из своих героев: «Он думал о человечестве, о предстоящем ему долгом и мучительном пути; в мрачном дремучем лесу идет оно, скованное по ногам цепями прошлого, простирая израненные руки к Идеалу и Справедливости, сияющим далеко-далеко впереди, подобно затерянным в ночи звездам». Однако, искренне сочувствуя людям труда, всегда оставаясь на их стороне в жестоком конфликте между подневольными и власть имущими, Бласко Ибаньес так и не сумел преодолеть неверия в силы народных масс, в их способность преобразовать действительность. Героем его новых романов становится одиночка, ищущий не свободы в обществе, свободы для всех, а свободы от общества.

Иллюзорность подобных стремлений — стать вне общества или над ним — раскрывается, в частности, на примере судьбы центрального персонажа романа «Кровь и песок» тореро Хуана Гальярдо.

Вокруг этого романа сразу же после его появления разгорелись жаркие споры. Это и не удивительно; Бласко Ибаньес осмелился поднять голос против одного из самых популярных на его родине массовых зрелищ — боя быков, которым многие испанцы гордятся едва ли не больше, чем подвигами своих предков.

Писатель, конечно, предвидел, что его книга вызовет бурю протестов со стороны многочисленных поклонников корриды. Одного из них — доктора Руиса, специализировавшегося на лечении раненых тореро,— он вывел на страницах романа, вложив в его уста страстную апологию боя быков. Но даже Руис вынужден согласиться с тем, что коррида — зрелище варварское, и, что еще более существенно, ему приходится признать также, что корридаодно из средств, к которым прибегают правящие классы для того, чтобы отвести энергию народа в безопасное для себя русло.

Бласко Ибаньес ноказывает, что понимание этого зреет в умах наиболее сознательных представителей народа. Таков, например, друг и помощник Хуана Гальярдо Насиональ. В юности член испанской секции Международного товарищества рабочих, Насиональ постоянно мучим сознанием того, что он поступается строгими требованиями совести, выступая в корриде, которую сам считает «явлением реакционным... вроде того, что было при инквизиции».

И все же он вынужден продолжать заниматься своим опасным ремеслом, чтобы прокормить большую семью.

Над Насионалем, фанатично преданным делу революции и видящим в просвещении народа панацею от всех бед, посмеиваются не только его друзья, но иногда и сам автор. Но это улыбка добрая и сочувственная. Под грубоватой внешностью этого простого человека писатель видит истинное благородство. Вообще для Бласко Ибаньеса и в этом романе, как и во всем  его творчестве, единственными носителями подлинно человеческого остаются люди из народа или кровно с ним связанные. Недаром с такой любовью выписаны в книге образы доньи Ангустиас, простой и душевной женщины, Кармен — обаятельной в своей верной самоотверженной любви жены Хуана, друзей Гальярдо по «квадрилье», разбойника Плюмитаса и других.

Бласко Ибаньес жестоко судит своего героя за измену этому миру простых и человечных отношений; измену тем более непростительную, что она совершается во имя того, чтобы войти в «высший свет», жалкий и ничтожный. Явственное клеймо вырождения лежит на всех этих аристократах, умственные горизонты которых ограничены карточными играми, корридой и развратом. Наиболее ярким символом этого мира лжи и низменных страстей выступает любовница Хуана — донья Соль, похотливая любительница острых ощущений, авантюристка и хищница по натуре. Жертвой этого мира и становится Хуан Гальярдо.

История жизни и смерти «звезды корриды» не могла не привлечь к себе интереса читателей. В Испании этот роман неоднократно снимали в кино.

Он переведен на многие языки мира. В России, где творчество Бласко Ибаньеса вообще пользовалось большой популярностью в первые десятилетия нашего века, роман «Кровь и песок» в переводе М. В. Ватсон вышел почти одновременно с появлением оригинала в Испании. С тех пор он печатался в разных переводах' неоднократно. 

 Стр. 385. Матадор — основной участник корриды, в обязанности которого входит убить быка в конце боя.

Стр. 386. Тореро — участник корриды; чаще всего так называют матадора.

Стр. 387. Л агар тихо и Фраскуэло — прозвища известных тореро Рафаэля Молины (1841—1900) и Санчеса Поведано (1842—1898).

Тавромахия — свод правил проведения корриды.

Стр. 394. Эспартеро — прозвище известного тореро Мануэля Гарсии (1866-1894).

Стр. 396. Бандерилья — палка шестидесяти — семидесяти сантиметров длиной, с крючком яа конце, употребляемая во время боя быков для того, чтобы раздразнить быка.

Стр. 400. Квадрилья — труппа участников боя быков.

Стр. 401. Мулета — красная материя, прикрепленная к палке? тореро пользуется ею для того, чтобы обмануть быка и заставить его наклонить голову.

Стр. 402. Пикадор — участник корриды, выступающий в бою верхом на лошади н вооруженный пикой.

Бандерильеро — участник корриды, в обязанности которого входит раздразнить быка, воткнув ему в тело несколько пар бандерилий.

652 Стр. 420. Мансанилья — белое андалузское вино.

Стр. 421. Сапатерин (от и е н . zapatero) — маленький сапожник.

Стр. 422. Капеадор — участник капеи, обычно любитель. Капея — коррида, организуемая в небольших городах и селениях нередко прямо на центральной площади. Капеадоры чаще сражаются с молодыми бычками.

Стр. 423. Олъя — испанское народное блюдо.

Стр. 424. «Вероника______________» и «наварра» — особо сложные приемы корриды, требующие большого искусства и хладнокровия.

Стр. 428. Корраль—здесь: загон для скота.

Стр. 429. Эспада — буквально: шпага; так называют матадора.

Новильяда — коррида, во время которой идет сражение с молодым^ бычками.

Стр. 432. Роже де Флор (1262—1306) — каталонский авантюрист, возглавивший в 1303—1306 гг. экспедицию каталонских наемников в Византию.

Стр. 434. Альтернатива— в тавромахии выступление новичка в корриде наряду с профессиональным тореро, что дает любителю официальное звание эспады.

Стр. 435. Новильеро — новичок в искусстве корриды, еще не имеющий официального звания матадора или эспады.

Стр. 441. Севилъяна—народный андалузский танец, сопровождаемый куплетами.

Стр. 443. Монтаньес Хуан Мартинес (1568—1649) — известный испанский скульптор.

Стр. 450. Маккавеи — древнеиудейский жреческий род, члены которого отличались крайним фанатизмом.

Белый флаг с зеленым крестом — официальное знамя инквизиции.

Стр. 453. Сентимо — мелкая испанская монета, сотая часть песеты.

Стр. 454. Кастелар Эмилио (1832—1899) — консервативный испанский политический деятель, прославленный оратор.

Стр. 461. Маха — красивая девушка из народа.

Гарроча.— См. прим. к стр. 134.

Стр. 465. Фиеста — праздник.

Стр. 467. Хиральда—высокая башня мечети в Севилье, построенная в конце XII в.; после изгнания мавров мечеть была превращена в собор, а Хиральда — в колокольню.

Стр. 472. Альгамбра — знаменитый дворец мавританских правителей Гранады (XIII в.).

«Соль» (и с п.) — «солнце».

Стр. 476. Малагенъя — народная песня, наиболее распространенная в провинции Малага.

Стр. 477. Танго — первоначально: народная аргентинская и кубинская песня.

Соледад — народная испанская песня, обычно меланхолического содержания.

653 Эльза — героиня оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин».

Стр. 487. Плюмитас — прозвище, по-испански означающее «перышки».

Стр. 502. ...маститых питомцев Ронды...— ВРондев XIX в. существовала знаменитая школа тавромахии.

Стр. 524. Писарро Франсиско (ок. 1471—1541) — испанский конкистадор, один из завоевателей государства инков в Южной Америке.

Стр. 547. Фердинанд VII.— См. прим. к стр. 37.

Стр. 556. S. P. Q. R. (Senatus populusque romanus)—«Сенат и народ римский» (л а т.) — обычная формула, которой обозначалось римское государство в республиканский период.

Стр. 560. Эслава Мигель Иларион (1807—1878) — испанский священник и композитор.

Стр. 563. Пилат Понтий — римский наместник в Иудее в 26—36 гг. н. э. По евангельской легенде, в его правление был казнен Иисус Христос.

Стр. 571. Агуардьенте—виноградная водка.

Стр. 607. Кальдерой, Триго — известные испанские пикадоры XIX в.

СОДЕРЖАНИЕ  Испанская реалистическая проза XIX века . . . ПЕДРО АНТОНИО ДЕ АЛАРКОН. Треугольная шляпа. Перевод Н, Томашевского  ХУАН ВАЛЕРА. Пепита Хименес. Перевод А. Старостина . . .  БЕНИТО ПЕРЕС ГАЛЬДОС. Донья Перфекта. Перевод С. Вафа и А. Старостина  ВИСЕНТЕ БЛАСКО ИБАНЬЕС. Кровь И песок. Перевод И. Лейтнер и Р. Линцер

__