С чего начать? Вряд ли кого-нибудь интересует, где я родился, кто были мои родители, сколько лет мне пришлось учиться и по какой причине я был назначен личным секретарем президента. Тем не менее мне хотелось бы сразу сделать следующее заявление: прежде всего я не родился под забором, как утверждает Артахо; ложь и клевета также, что мать моя была проституткой и что я будто бы не переступал порога учебного заведения, — напротив, я окончил начальную школу даже с похвальными отзывами учителей. Что же касается должности секретаря при президенте, то она была предложена мне за личные достоинства, среди которых не последнее место занимают тонкое воспитание — постоянный предмет зависти и восхищения, безукоризненная честность — последняя не раз причиняла мне разные неприятности с полицией, а также мой деятельный ум и, особенно, личное обаяние, невыносимое для многих завистников.

Достаточно заметить, что в тридцать восемь лет, то есть тогда, когда закатилась моя звезда, подарившая мне напоследок командование сорок пятым кавалерийским полком, а затем и звание бригадного генерала, я наслаждался семейным счастьем в обществе моей почтенной супруги (Матильды) и многочисленного потомства, которое мы с нею произвели на свет, когда вдруг получил письмо — я храню его по сию пору — следующего содержания (скажу заранее, что все это происходило в двадцать восьмом году в городе, который для простоты назовем Виейра, главном городе штата Виейра, сокращенно Вией). Так вот, в письме говорилось следующее:

Дорогой Лупе!

Маркос Гонсалес, дивизионный генерал.

Как тебе, очевидно, уже известно из газет, я избран подавляющим большинством голосов. Полагаю, что это — одно из величайших завоеваний Революции. Как говорится, я опять со щитом. Приезжай по возможности скорее в Мехико — нужно поговорить. Хочу сделать тебя своим личным секретарем.

(Подпись.)

Я немедленно высвободился из объятий своей почтенной супруги, попрощался с потомством и, покинув родимый кров, отправился в казино отметить событие.

Не подумайте, что мою радость вызвало предстоящее продвижение по службе (хотя нельзя не признать, что от командира сорок пятого полка до секретаря при президенте — огромная дистанция), — я всегда отличался равнодушием к подобным вещам. Нет, отнюдь нет. На самом деле больше всего меня радовало то, что наконец мои достоинства и заслуги будут признаны официально. Я, как водится, ответил Гонсалесу обычной в таких случаях телеграммой: «На этом посту смогу принести наибольшую пользу делу Революции».

Почему из всех генералов, служивших тогда в Национальной армии, Гонсалесу вздумалось выбрать именно меня на должность своего секретаря? Очень просто — причиной тому были мои личные качества, как уже говорилось раньше, а также и то, что я оказал ему две услуги. Первая связана с событиями под Санта-Фе, где мы проиграли сражение по его, Гонсалеса, вине: он должен был выступить с кавалерийской бригадой после того, как я очищу от неприятельских стрелков высоту Сантьяго, но так и не появился — не то струсил, не то забыл. Нас разбили, а вину взвалили на меня. Однако я хорошо знал людские характеры и понимал, что этот человек далеко пойдет. Поэтому я молча стерпел незаслуженную обиду, ни словом не обмолвился о происшедшем, — а такое не забывают. Другая услуга — тайна, которую я унесу с собой в могилу.

Так вот, возвращаясь к своему рассказу, замечу, что я славно отпраздновал назначение, хотя, разумеется, без всяких излишеств, в которых меня потом обвиняли.

Не скрою, я всегда питал слабость к шампанскому, и на этот раз в нем тоже не было недостатка; однако депутат Соли́с разрядил пистолет в полковника Медину в припадке ревности, и я не имею к этому ни малейшего отношения. Что же касается сеньориты Эулалии Аросамены, то она выскочила в окно голая вовсе не потому, что я ее подтолкнул, — наоборот, я пытался ее удержать. Так или иначе, и полковник Медина, и сеньорита Аросамена остались живы, и вся история, таким образом, обернулась невинной шуткой — одной из тех, объектом и жертвой которых я бывал всю свою жизнь: мои благородные манеры и хорошее воспитание вечно вызывали людскую зависть.

На следующее утро, в десять часов, я сел в поезд Хуарес — Мехико; заняв удобное место в пульмановском вагоне, я снял с себя портупею и кобуру, в которой носил пистолете перламутровой рукояткой, и повесил ее на крюк.

У меня нет привычки читать, однако в дороге я перелистываю газету. Я как раз этим и занимался, когда в вагон вошел генерал Маседонио Гальвес. Он был в техасской шляпе, попыхивал сигарой и выглядел таким беспечным, точно его никто и не высылал из страны. Увидев меня, он притворился, будто не узнает, и хотел было пройти мимо, но я его остановил.

— Ты куда, Масе? Ты что, не помнишь меня? — Я обратился к нему на «ты». — Мы ведь были боевыми друзьями.

Он отвечал так, словно только что меня увидел:

— Ну конечно же, Лупе! — И мы обнялись, и все такое прочее. Мы уселись друг против друга, и тут я заметил, что он выглядит старше собственной мамаши и что единственной новой вещью у него была сигара.

Судьба Маседонио — один из самых разительных примеров военного невезения, которые мне известны: в сражении при Буэнависте в семнадцатом году он гнал Гонсалеса, как зайца, и потом кричал на весь свет о его поражении. А тут возьми и приди двадцатый год; Гонсалес впервые избирается президентом, вступает в должность и первым официальным актом его становится высылка Маседонио из страны.

Маседонио рассказал мне в то утро, что он прожил восемь лет в Амарильо в Техасе, но там ему порядком надоело, да и дела шли так худо, что теперь он возвращается в Мексику, — пусть лучше его прикончат. (Так оно скорее всего и должно было случиться, ибо что касается политической обстановки в стране, то Гонсалеса только что избрали вторично.) Он сочинил даже историю о брате, находящемся при смерти, — такие истории рассказывают все, кто нелегально возвращается в Мексику. И, наконец, попросил никому не говорить о нашей встрече, так как собирался ехать инкогнито; я, естественно, возмутился, сказал, что он меня оскорбляет подобной просьбой, что всем известна моя добросердечность, верность друзьям и щедрость по отношению к людям, находящимся в бедственном положении. Воспользовавшись этим заявлением, он тут же, едва я закрыл рот, попросил у меня триста песо. Я отказал. Отнюдь не потому, что у меня их не было; просто дело делу — рознь. Вместо этого я пригласил его пообедать, он не стал ломаться. Я положил портупею с кобурой в сетку, прикрыл их газетой, застегнулся на все пуговицы, и мы отправились в вагон-ресторан.

Мы пропустили рюмочку-другую и заказали обильный обед. (Я ни словом не обмолвился о своем назначении: не люблю, знаете, фанфаронства, ведь иногда ждешь одного, а выходит совсем другое — так оно и получилось на этот раз.)

Впрочем, я отвлекся. Пока мы обедали, поезд остановился на станции Икс — это довольно большой городок, и когда послышался крик: «Поезд отправляется! Поезд отправляется!» — Маседонио поднялся из-за стола и, сказав, что идет в туалет, вышел из вагона-ресторана, а я продолжал обедать; поезд тронулся, я все еще ел. Но вот я закончил обед, а Маседонио все не возвращался; я спросил коньяку — Маседонио не возвращался, я заплатил по счету — Гальвеса все не было; тогда я вернулся в вагон, зашел в купе, и… так оно и есть! Вы, думаю, уже поняли, какая картина предстала моим глазам; надо быть знатным хитрецом вроде меня, чтобы не догадаться: вместо того чтобы пойти в туалет, Маседонио вернулся в купе за моим револьвером и сошел с поезда, когда тот еще стоял. Не однажды приходилось мне становиться жертвой людской подлости. Так вышло и на этот раз.

Со следующей станции я телеграфировал начальнику гарнизона станции Икс приказ расстрелять Маседонио, если его удастся задержать, но напрасно… А впрочем, не так уж напрасно, вернее сказать, вышло даже к лучшему, как будет видно позднее.

В ту ночь я не сомкнул глаз от душившей меня ярости; наконец рассвело, а мне даже в голову не приходило, что каких-нибудь три-четыре часа спустя судьба нанесет моей военной карьере такой удар, который окончательно погубит ее.

Кажется, в Лечерии принесли газеты. Я брился в мужском туалете и был весь в мыле, когда кто-то, проходя мимо, сказал: «Умер старик!» Я пропустил эти слова мимо ушей и продолжал бриться, но тут вошел служитель с газетой; в ней сообщалось: «Генерал Гонсалес скончался от апоплексического удара». Рядом с извещением поместили портрет Гонсалеса: он был как живой — герой бесчисленных сражений, Законно Избранный Президент, Первый Мексиканец… человек, только что назначивший меня своим секретарем.

Не знаю, зачем и как я вышел на платформу с лицом в мыльной пене, — вышел и увидел зрелище, точно соответствовавшее моменту: под стенкой, увенчанной колючей проволокой, цепочка мужчин справляла нужду.