Остров Пончика находится в Карибском море. Энциклопедический — правда, краткий — справочник сообщает о нем следующее: «По форме — правильный круг диаметром 35 км.; 250 тыс. жителей; этнический состав: черные, белые, а также индейцы гуарупа. Экспортирует сахарный тростник, табак и свежие ананасы. Столица — Пуэрто-Алегре, где проживает 50 процентов населения. В течение 88 лет продолжалась борьба за независимость, которую Пончика обрела в 1898 году, когда испанцам пришлось оставить остров вопреки своему желанию. В настоящее время (1926 г.) Пончика — конституционная республика. Президент — маршал дон Мануэль Бестиунхитран, последний из плеяды «героев-юнцов» эпохи Войн за независимость, — благополучно завершает четвертый, заключительный период своего правления, поскольку Конституция не предусматривает переизбрания президента в пятый раз».

 

Глава I. Улов

Николас Голопуле, старый негр, хозяин лодчонки, плывет к месту рыбной ловли, как Нельсон к Трафальгару: ноги на корме, левая ладонь козырьком у лба, правая рука на кормовом весле; взгляд единственного глаза устремлен в утреннее дымчатое море. Перед ним два полуголых негра орудуют веслами, а негритенок-мальчишка замер у невода. Большая сеть на носу лодки готова распластаться на волнах.

Лодка идет в открытое море. Слышатся только всплески воды под веслами, скрип уключин и пыхтенье гребцов.

Хозяин издали замечает рыбий косяк. Одним поворотом весла меняет курс и подает знак пятерым тощим неграм, наблюдающим за ним с берега.

И вот лодчонка уже на прибрежном песке. Рыбаки в дырявых промокших штанах тянут невод. В центре сети плещет рыбешка, цепляясь за жизнь. Хозяин, по грудь в воде, следит за добычей, расправляя складки сети и охраняя улов.

Рыбаки стараются изо всех сил. Вздутое брюхо невода выползает на берег и, подрагивая, плюхается на песок.

Рыбаки толпятся вокруг и с надеждой поглядывают на огромный трофей. Голопуле ослабляет веревку, и пузатый невод распахивается. Среди подыхающих рыбешек лежит труп доктора Спасаньи. Рыбаки во все глаза глядят на лаковые туфли, гетры, костюм из английского кашемира и на усы, в которых запутались водоросли.

Полиция Пуэрто-Алегре имеет в своем распоряжении два фургона, запряженных мулами. В одном фургоне ездят полицейские, в другом возят мертвецов или арестантов.

Фургон для покойников — с худосочным возницей на козлах — пробирается среди толпы продавцов лепешек и жареной рыбы и останавливается перед боковой дверью полицейского управления. Со всех сторон бегут любопытные и глазеют на полицейских, которые выходят из управления, открывают дверцы фургона и вытаскивают носилки. На тело накинуто замызганное покрывало, из-под которого торчат лишь лаковые туфли с гетрам и. Любопытные напирают и лезут чуть ли не под копыта мулов, стараясь увидеть побольше.

— Дорогу, дайте дорогу, тут не театр! — кричит офицер.

Несколько полицейских, обнажив дубинки, бросаются на людей, оттирают толпу и пропускают носилки. Спектакль заканчивается, но стычка с полицией продолжается.

Один увалень полицейский неловко бьет по хребту бегущего негра, и дубинка летит на землю. Простофейра, парень бедный, но опрятно одетый и услужливый, нагибается, поднимает дубинку и отдает полицейскому, который, вместо благодарности, обрушивает на него град ударов. Простофейра вначале столбенеет, затем пугается и, наконец, поднимает вверх свой портфель, стараясь прикрыть голову. Когда его трахают по ребрам, он бросается бежать и несется, не чуя ног, по улицам меж домов, облепленных портретами выуженного мертвеца и плакатами с надписью: «СПАСАНЬЮ В ПРЕЗИДЕНТЫ! ГОЛОСУЙТЕ ЗА УМЕРЕННОСТЬ!»

Полковник Хорохорес — прусский мундир, волосы щеткой, индейское скуластое лицо — хватается за телефон в своем кабинете.

— Есть новости, сеньор президент, — говорит он. — Только что мне притащили труп кандидата от оппозиции.

Маршал Бестиунхитран, президент республики, «герой-юнец», до сих пор молодцеватый, хотя и потрепанный долгой жизнью, государственными заботами, любовными утехами и литрами коньяка «Мартель», потребленными за двадцать лет пребывания у власти, отвечает по телефону:

— Ну так расследуйте, Хорохорес, и накажите виновных.

Вешает трубку и хитро подмигивает человеку, сидящему перед ним по ту сторону массивного письменного стола:

— Его уже выудили.

Вице-президент Мордона не издает ни звука. У него такие же висячие усы, как у маршала, но сам он худ, невесел и несообразителен.

Бестиунхитран сгребает раскиданные по всему столу фотоснимки предвыборных выступлений и тексты речей Спасаньи, швыряет бумаги в корзинку и говорит:

— Мусор. Повозились, и хватит. — Поворачивается к Мордоне и произносит с отеческой назидательностью: — Так вот, Агустин, если теперь ты не победишь на выборах, значит, ты не политик и не годишься ни к черту.

— Мануэль, я делаю все, что могу, — очень серьезно говорит Мордона, который не умеет ответить шуткой на шутки маршала.

— И я тоже. Я уже убрал твоего соперника. Атам, при случае, разгоним и всю его партию: если выйдет, как мы задумали, умеренным вовек не отмыться от дерьма.

Он останавливается у окна, выходящего на Главную площадь, и через стекло смотрит на противоположную сторону, на бездельников, сидящих в кафе «Под парами».

— Надеюсь, что Хорохорес выполнит свой долг и возьмет правильный след, — говорит маршал, погружаясь в размышления.

Мордона сидит и терпеливо ждет, когда ему прикажут выйти.

Хорохорес, стоя между письменным столом и огромным портретом Бестиунхитрана, изображенного при всех регалиях и с президентской лентой через плечо, говорит своему адъютанту Гальванасо, уполномоченному по розыску и пыткам:

— Нам поручено найти убийцу доктора Спасаньи.

Гальванасо открывает рот. Глядит на своего начальника, ничего не соображая.

— А разве это не он? — кивает на портрет маршала.

Хорохорес смотрит в сторону, ежится и делает вид, что не слышит.

— Сам маршал только что отдал приказ, Гальванасо.

— Слушаюсь, полковник. Приступаю к розыску.

Рахитичный секретарь со скучающим видом отстукивает на никелированном «ремингтоне» показания шофера Спасаньи.

Подвал полицейского управления служит камерой пыток. Для быстрого получения информации Гальванасо применяет простой, но действенный метод: допрашиваемого ставят на четвереньки и испытывают его мужское терпение, пока он не заговорит.

Шофер Спасаньи, мокрый от пота и бледный от напряжения, говорит, опустив взор и застегивая пояс:

— Вчера вечером, в десять, я доставил доктора Спасанью в дом по улице Святой Кристобаль, номер три. Он сказал, что отпускает меня, и я отправился домой.

Гальванасо и Хорохорес сидят на столе, скрестив руки на груди, и слушают показания. Гальванасо оборачивается к Хорохоресу и возмущенно говорит:

— В разгар предвыборной кампании идти в бордель! Какое похабство!

Облава на дом доньи Фаустины, самый дорогой бордель в Пуэрто-Алегре, тот, что на улице Святой Кристобаль, номер три, несомненно, займет свое место в пончиканской мифологии. Полицейские вломились в парадную дверь, в боковую и заднюю двери, влезли в окна второго этажа по пожарной лестнице. Затем согнали двадцать визжащих дев в мавританский зал, обыскали с пристрастием, отобрали все деньги, заработанные тяжким трудом за последние две недели; потом затолкали их в фургон для покойников и заставили провести ночь в каталажке, где три из них схватили насморк, а один сержант-тюремщик — гонорею. Клиенты, за исключением директора банка Пончики, который успел спастись, выпрыгнув в окно и сломав себе ногу, были взяты на заметку, лишены наличного ценного имущества и выпущены на свободу. Угрозы хозяйки, доньи Фаустины, позвонить по телефону самому маршалу не произвели на полковника Хорохореса ни малейшего впечатления.

Гальванасо и Хорохорес озираются в опустевшем салоне. Готический декор испорчен, мавританская мебель, великодушно преподнесенная борделю одним миллионером-сластолюбцем, валяется ножками вверх. На вешалке висит единственная фетровая шляпа. Гальванасо и Хорохорес, оглядев ее со всех сторон, от радости теряют дар речи: на ленте сияют инициалы Спасаньи.

Вдова доктора Спасаньи, с трудом ловя воздух под траурной вуалью, появляется в управлении, чтобы опознать и получить на руки тело своего мужа. Ее сопровождают три личных друга и политических советника покойного, депутаты от партии умеренных: Благодилья — самый уважаемый человек в Пуэрто-Алегре и один из самых зажиточных, дон Касимиро Пиетон — поэт-патриот и директор «Института Краусс», а также сеньор Де-ла-Неплохес, не имеющий иных достоинств, кроме своей фамилии и звания депутата.

Полковник Хорохорес, принимая во внимание общественные заслуги покойного, приглашает вдову и сопровождающих ее лиц в свой кабинет, предлагает им сесть и просит вдову расписаться в получении супруга — зарезанного, вскрытого, выпотрошенного, заново набитого трухой и зашитого. Пока вдова подписывает акт, ординарец приносит личные вещи покойного.

— Здесь не хватает только шляпы, часов и бумажника доктора, — поясняет Хорохорес, — которые послужат уликами в судебном процессе.

Вдова смотрит на него сквозь вуаль, а остальные — через свои очки. Никто не произносит ни слова.

— Надеемся, что через час-другой будем знать имена виновных, — говорит Хорохорес, ощущая некоторую неловкость.

Вдова не может сдержаться и встает:

— Через час-другой? Я знала, кто виновник, уже в ту самую минуту, когда получила сообщение. Чтобы его арестовать, достаточно завернуть в Президентский дворец.

Вдова начинает рыдать. Дон Касимиро подходит к ней и легонько похлопывает ее по руке. Благодилья встает, делает шаг к Хорохоресу, который растерянно ерошит волосы.

— Сеньора вне себя от горя, полковник. Не обращайте внимания на ее речи.

Сеньор Де-ла-Неплохес смотрит в окно.

Вдова все так же неистово рыдает. Хорохорес справляется со смущением и говорит Благодилье:

— Всем все ясно и понятно, депутат: побудительная причина — кража, виновные будут наказаны.

— Конечно, полковник.

Хорохорес кладет конец визиту, указывая на сверток, содержащий лаковые туфли и т. д. и т. п., и обращаясь к Благодилье:

— Забирайте сверток.

Благодилья берет сверток, Хорохорес идет к двери, распахивает ее с нескрываемым раздражением и стоит у выхода из кабинета, пока посетители убираются восвояси. Дон Касимиро Пиетон ведет вдову, обливающуюся слезами; Благодилья следует за ними со свертком под мышкой, а сеньор Де-ла-Неплохес, выходя, отвешивает сухой поклон. Когда все удаляются, Хорохорес запирает дверь, испуская вздох облегчения.

Обвиняемые в убийстве доктора Спасаньи являют собой весьма жалкое сборище: две проститутки, один педераст и два мелких карманника. В своей камере пыток Гальванасо строит их за загородкой в шеренгу и поучает:

— Сейчас у вас возьмут интервью представители прессы. Для вас это дело весьма почетное и ответственное. Вы уже знаете, в чем каждый из вас сознался и что каждый должен сказать. Если кто-нибудь забудется, мы его живо приведем в чувство. Ясно?

Насмерть запуганные обвиняемые отвечают утвердительно. Гальванасо открывает дверь и впускает журналистов.

 

Глава II. Прощание

Бестиунхитран, в рубашке с закатанными рукавами, ходит возле клеток с бойцовыми петухами в своей усадьбе Каскота. И сюсюкает с ними, как старая дева с канарейками:

— Ах ты мой миленький! Ах ты мой петусочек, петусочек острый носочек!

Агустин Мордона, в трауре с головы до пят, переступает порог петушиного царства.

— Я готов, Мануэль, — говорит он.

Бестиунхитран оборачивается, скрещивает руки на груди, оглядывает Мордону и разражается хохотом:

— Воплощенная скорбь! Никто и не скажет, что ты обделал это дельце.

Мордона, у которого нет никакого чувства юмора, обижается.

— Ты мне сам приказал, Мануэль, — возражает он, не без веских на то оснований.

— Так надо было, Агустин, — в тон ему гнусавит президент, подходит к нему, кладет на плечо руку, поворачивает к выходу и, пока они идут мимо клеток, говорит: — Ты представляешь себе? Что бы мы делали, если бы этот докторишка победил на выборах? Национальная катастрофа! Возврат к мракобесию.

Труп доктора Спасаньи — напудренное лицо, перстень с топазом, напяленный на одеревеневший палец, пиджак, разрезанный сзади, — покоится в красочно и пышно убранном гробу.

Возле гроба сонливо покачиваются в почетном карауле Бестиунхитран, Мордона, Благодилья и Пиетон.

Зал в доме Спасаньи огромен, темноват и полон соболезнующих.

Бестиунхитран запускает два толстых пальца в кармашек жилета, вытаскивает золотые часы, смотрит на них и засовывает обратно. Тут же четверо других облаченных в траур людей вышагивают на смену.

Бестиунхитран и Мордона вместе направляются к выходу, и вдруг из рядов соболезнующей публики доносится слово, произнесенное полушепотом, но отчетливо:

— Убийца!

Мордона идет не оборачиваясь; сердце у него колотится как сумасшедшее; Бестиунхитран останавливается и возвращается к месту, откуда послышался голос. Президент сталкивается лицом к лицу с Ангелой Беррихабаль — красивой, решительной, элегантной женщиной, которая на голову выше своего неказистого мужа, дона Карлосика, стоящего рядом.

Бестиунхитран галантно склоняется перед ней и говорит:

— Добрый вечер, донья Ангела.

Ангела, не отвечая, смотрит секунду ему в глаза, затем круто поворачивается и уходит, теряясь в толпе скорбящих.

Бестиунхитран, ничуть не смутившись, обращается к дону Карлосику, застывшему с подобием улыбки на багровом лице. Бестиунхитран тоже растягивает губы в улыбке:

— Передайте от меня поклон вашей супруге, которая, кажется, меня не заметила.

Дон Карлосик в порыве благодарности не ограничивается кратким «да, спасибо»:

— Безусловно, конечно, она вас не заметила, сеньор президент!

Бестиунхитран говорит:

— Спокойной ночи, — и выходит из зала.

В вестибюле его останавливает журналист с карандашом и блокнотом в руках:

— Сеньор маршал, не желаете ли вы сделать заявление по поводу смерти доктора Спасаньи?

— Доктор Спасанья, — говорит Бестиунхитран, скользя взглядом по ковру, как по бумажке, и заряжаясь красноречием, — был достойным, безупречным человеком. Кое-кому представляется, будто он был моим политическим соперником. Чушь. Единственное наше различие в том, что он — член Умеренной партии, а я — член Прогрессивной партии. Цель наша едина: благоденствие Пончики. Я не поддержал его кандидатуру лишь потому, что как прогрессист должен поддерживать кандидата своей партии, каковым является сеньор Агустин Мордона. Кончина Спасаньи — невозвратимая утрата не только для его соратников, но и для всей нашей республики. Это все.

Оставив журналиста впопыхах увековечивать его высказывание, Бестиунхитран идет к двери, где лакей, непрерывно кланяясь, подает ему шляпу и трость.

Президентский «студебеккер» с двумя головорезами на переднем сиденье и с Мордоной в углу заднего стоит перед домом Спасаньи. Бестиунхитран — в шляпе и с тростью — садится в машину. Перед тем как захлопнуть дверцу, он полушутливо делает Мордоне замечание:

— Бежишь как заяц!

— А что прикажешь делать, Мануэль?

— Не улепетывать, Агустин. Ведь это же тебе кричали «убийца».

Автомобиль трогается, разобиженный Мордона смотрит в сторону. Бестиунхитран, довольный собой, вспоминает:

— Но все обошлось хорошо. Я решил прикрыть твое отступление. Пошел в лобовую атаку и обратил ее в бегство. Эта женщина, однако, не такая заячья душа, как ее муженек… И некоторые другие.

Мордона, поджав губы, смотрит в сторону.

Бестиунхитран снимает шляпу и пиджак, ослабляет галстучный узел.

— Во избежание неприятностей и обвинений подобного рода надо, чтобы суд выглядел строгим и справедливым. Следует расстрелять одного или пару обвиняемых. Нужно отдать распоряжение судье. Завтра ты этим займешься.

Мордона с явным замешательством смотрит на него:

— Как же мы их расстреляем, Мануэль? Если мы им обещали свободу…

— А кто об этом знает, Агустин?!

Публика заполнила все места вокруг арены для петушиных боев. Терпкий запах пота двухсот человек смешивается с винным перегаром и сигаретным дымом. Лица — всех цветов: от черно-агатового у негров и желтушно-зеленого у индейцев гуарупа до багровой киновари у испанцев. Галдеж стоит невообразимый.

Петухи дерутся, подскакивают, бьют крыльями, истекают кровью. Вокруг них, за бортиком арены, мечутся, ничего не видя, кроме сражения, их владельцы: Бестиунхитран — твердый воротничок расстегнут и еле держится на одной пуговице; рубашка взмокла от пота, лицо пылает— и другой «петушатник», бедный замызганный парень в соломенной шляпе.

Петух Бестиунхитрана в клочья раздирает своего противника, который превращается в груду перьев и лужу крови.

Бестиунхитран спешит к своему петуху, поднимает его с земли, словно фарфоровую вазу, прижимает к груди, смотрит на петушка с отцовской гордостью, ловко снимает с него острые шпоры и сажает в клетку. В радостном возбуждении достает белый батистовый платок и отирает потный лоб и загривок. Некоторые игроки, сделавшие удачные ставки, бегут на арену и вручают ему свои выигрыши. Адъютант, очаровательный юноша в мундире, уносит клетку; Бестиунхитран с деньгами в руках подходит к сопернику-«петушатнику», подбирающему останки своего любимца, и протягивает ему несколько купюр; тот берет деньги, скинув соломенную шляпу.

Восхищенные таким великодушным жестом, наспиртованные зрители ударяются в слезливый сентиментализм и голосят:

— Да здравствует маршал Бестиунхитран!

И Бестиунхитран с триумфом шествует с арены, как после одного из своих лучших сражений. Его ждет хмурый Мордона и помогает ему надеть пиджак.

 

Глава III. Цена похорон

Следующий день станет исторической вехой в летописи Пончиканской республики. Землевладельцы, коммерсанты, чиновники, ремесленники и лакеи из богатых домов хоронят доктора Спасанью, а с ним и свои надежды на умеренный режим. Пеоны, рыбаки, грузчики, продавцы жареной тыквы и нищие заполняют Главную площадь перед дворцом, вопят и горланят, танцуют конгу и распевают куплеты, в которых просят Бестиунхитрана в пятый раз, невзирая на Конституцию, выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах.

Но самое важное происходит в палате депутатов. Сессия открывается в девять утра, присутствуют все десять депутатов, которые минутой молчания поминают усопшего кандидата от оппозиции. В десять тридцать депутат Благодилья от имени умеренных просит разрешения покинуть заседание, дабы принять участие в похоронах доктора Спасаньи. Председатель разрешает, но предупреждает, что, как принято в таких случаях, остальные члены парламента продолжат работу, сохраняя все свои полномочия. Поскольку умеренные — люди щепетильные, почитающие своим долгом присутствовать на погребении, и поскольку в повестке дня сессии значатся пустяковые вопросы, Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес — в глубоком трауре, со скорбными лицами — покидают форум. Не успевают они усесться в автомобиль, который должен доставить их к месту погребения, как депутат Дубинда просит — ввиду чрезвычайных, форс-мажорных обстоятельств — изменить повестку дня и перейти к обсуждению статьи 14-й Конституции, определяющей полномочия президента. Ходатайство удовлетворяется, и в одиннадцать часов пять минут, когда умеренные подкатывают к дому покойного, палата депутатов абсолютным большинством голосов (семь «за», «против» — нет никого) одобряет исключение параграфа, гласящего: «Президенту дозволено пребывать у власти лишь в течение четырех периодов и нельзя быть переизбранным в пятый раз».

«Институт Краусс», лучшая школа и оплот пончиканской науки, размещается в бывшем монастыре — потемневшем от времени, замшелом каменном здании. По монастырским коридорам, где когда-то прогуливались монахини, сплетничая или перебирая четки, теперь разгуливают в шортах сынки местных миллионеров, пикируясь друг с другом и готовясь к поступлению в Сорбонну или Гарвард.

Сальвадор Простофейра, учитель рисования по необходимости и скрипач по призванию, входит в классную комнату с портфелем в руке. Двадцать развалившихся на скамьях мальчишек нагло на него глазеют.

Простофейра открывает портфель и вынимает несколько деревянных угольников.

— Сегодня мы научимся, — говорит он, — применять угольники.

Тинтин Беррихабаль, первый красавчик и лентяй, встает и заявляет, не спрашивая на то позволения:

— Маэстро, вы патриот?

Простофейра оторопело смотрит на Тинтина и отвечает:

— Конечно.

— Тогда вам следует нас отпустить. Сегодня хоронят доктора Спасанью.

Все жалобно бубнят хором:

— Маэстро, отпустите нас, отпустите!

Простофейра стучит угольниками по столу, требуя тишины. Когда тишина восстанавливается, он говорит:

— Мы — на занятиях по конструктивному рисунку. Нас не касаются политические события. Приступим к изучению применения угольников.

Хор затягивает прежнюю песню:

— Маэстро, пожалуйста, отпустите нас!

Простофейра стучит угольниками и твердит в шумном гомоне:

— Тишина! Тишина! Тишина!

Полная тишина сопровождает траурный кортеж. Впереди, медленно и торжественно, к кладбищу тащатся лошади в траурном убранстве, везущие катафалк; на козлах восседает кучер в высокой шляпе.

За катафалком, в черной одежде, шествуют богатеи Пончики; за богачами ползут их автомобили с супругами, а за автомобилями идут неимущие сторонники доктора Спасаньи.

В семиместном «дион-баттоне» семейства Беррихабалей сидят Ангела, вдова Спасаньи и донья Кончита Парнасано, укутанные в траур и взмокшие от жары, с красными от бессонницы глазами, и молча потягивают из никелированных стаканчиков кофе, который то и дело наливают себе из термоса.

Фаусто Агентейда, в грязном белом костюме, откидывает сальные волосы, падающие на темный лоб, взбирается на бочку и надрывно орет:

— Все эти двадцать лет маршал Бестиунхитран отстаивал права бедняков! Все эти двадцать лет он вел нашу страну по пути прогресса! Попросим его не бросать нас! Попросим его быть нашим кандидатом в пятый раз!

Толпа безработных пончиканцев кричит «ура». Агентейда соскакивает с бочки и во главе босяков шествует к Главной площади, а в толпе, идущей за ним, танцуют конгу и болеке, атабаль и рунгу.

Учитель Простофейра, прижав угольники к классной доске, ловко чертит параллельные прямые. У него за спиной — светопреставление. Весь класс, кроме подслеповатого Пепино Глупесиаса, сидящего на первой парте и дремлющего под прикрытием своих огромных очков, толпится у окон в ожидании траурной процессии. Простофейра, обернувшись, приходит в ярость, стучит по столу, выводя Пепино из дремоты, и кричит:

— Я повторяю: мы на занятиях по рисунку! Все по местам!

Ученики мгию-помалу возвращаются к своим партам, а Простофейра — к своим угольникам.

Дверь открывается, и входит дон Касимиро Пиетон, директор школы. Весь класс встаете шумом и грохотом, потому что пряжки поясов цепляются за крышки парт.

Дон Касимиро Пиетон сурово смотрит на Простофейру:

— Маэстро Простофейра, чего вы ждете? О чем вы думаете? Сегодня — день национального траура. Отпустите мальчиков с урока, чтобы они могли проводить в последний путь доктора Спасанью. Процессия скоро пройдет мимо нашего заведения.

— Слушаюсь, сеньор директор, — убито говорит Простофейра.

Пиетон обращается к ученикам:

— Мальчики, всегда помните этот день. Смерть доктора Спасаньи — самое ужасное бедствие, которое когда-либо переживала Пончика.

Сказав это, он поспешно уходит, до слез растроганный собственным красноречием.

Как только дверь за ним закрывается, следует взрыв неистовой радости: мальчишки вопят, хохочут, стучат ранцами по партам, хватают свои книжки и удирают. Простофейра остается один и, досадливо поджав губы, складывает угольники в портфель.

Траурная процессия с гробом Спасаньи спустилась от его дома на Новом проспекте по набережной к улице Кордобанцев, свернула налево, прошла по Большой Жиле и там, возле «Института Краусс», столкнулась с бестиунхитранской манифестацией, которая вышла с Сигарного поля, где состоялся митинг в поддержку кандидатуры маршала, подняла по пути тучи мух возле Свалки Святого Антония, пополнила свои ряды на Рыбном рынке, втиснулась в узкие улочки старого города и вылилась на Главную площадь, обратившись в сплошной хор, взывающий к диктатору о диктатуре.

Встретившись у «Института Краусс», кортеж и демонстрация останавливаются; лошади храпят, кучер в растерянности, богатеи боятся, что орущая толпа замарает их плевками. С другой стороны, голытьба, увидев черную карету с мертвецом, тоже приходит в замешательство, ликующие крики затихают, музыка и пение прерываются. На какой-то момент цепенеет битком набитая улица. Не слышится даже цоканья лошадиных копыт о выщербленную брусчатку. Простофейра высовывается из окна «Института Краусс» и видит внизу два окаменевших людских потока. Солнце жжет раскаленным свинцом, воздух не колыхнется, мухи принимаются за свои мелкотравчатые уколы.

В конечном итоге побеждает суеверие. Бедняки снимают свои шляпы из пальмового листа, кучер стегает лошадей, которые трогаются с места; бедняки теснятся и дают дорогу катафалку, богачи сплачивают ряды и продолжают свой путь в убеждении, что раздавят всех этих гнид; элегантные автомобили снова катятся, громко газуя всем на потеху.

Доктор Спасанья, со своим не слишком доблестным войском, перешел, подобно Моисею, опасное и разобщающее Чермное море, чтобы добраться до кладбища.

Когда процессия проходит, толпа смыкается, люди снова начинают шуметь, барабанить и продолжают свой путь пританцовывая и напевая:

В Зеленом салоне дворца — с люстрой, мебелью и гобеленами в стиле ампир, приобретенными обожавшим аристократизм губернатором елизаветинской (точнее, испанско-изабельской) эпохи, — сидят мистер Хамберт X. Хамберт, сэр Джон Фоппс и мсье Жупен, послы соответственно Соединенных Штатов, ее Величества королевы Великобритании и Франции, покуривая сигары «партага», предложенные им шефом протокола.

В аудиенц-зале Бестиунхитран принимает депутатов, пришедших сообщить ему о поправке, внесенной ими в Конституцию. Дубинда берет слово:

— Сеньор президент, теперь вы вольны выдвинуть свою кандидатуру.

Маршал, изображая некоторое смущение, беспомощно разводит руками:

— Но я так устал, ребята.

Мордона, видя, как рушатся его надежды, сидит с кислым видом.

За окном слышатся крики и пение. Чучо Сарданапало, министр общественного благосостояния и комендант дворца, упрашивает Бестиунхитрана:

— Выйдите на балкон, сеньор президент, народ хочет вас видеть.

На Главной площади одураченное простонародье нараспев скандирует в негритянском ритме:

На балконе Бестиунхитран льет слезы от волнения и благодарит за чествование. Выражая свою благодарность, он кивает головой в знак согласия, что вызывает взрыв ликования, и бесшабашная гульба продолжается.

Бестиунхитран покидает балкон.

В аудиенц-зале среди министров и депутатов стоит Мордона, не только понурый, как всегда, но совсем сникший. Бестиунхитран входит в зал, направляется прямо к Мордоне и крепко его обнимает. При этом говорит хриплым от волнения голосом:

— Прости меня, Агустин, но я не в силах им отказать. В следующий раз — обязательно.

Бестиунхитран отстраняется от Мордоны, который не отрывает глаз от ковра, смотрит с умилением на других, с сочувствием — на Мордону и выходит за дверь в коридор, ведущий в его личный кабинет.

Здесь Бестиунхитран преображается. От растроганности и собранности не остается и следа, он поспешно огибает массивный письменный стол, отталкивает кресло, заходит за свое скульптурное изображение и открывает дверь в туалет, попутно расстегивая пуговицы.

В Зеленом салоне скучают послы, вперив взор в пустоту. Шум падающей воды выводит их из задумчивости. Они навостряют уши, выпрямляются и, когда открывается дверь, с любопытством поворачивают головы в сторону входящего.

Бестиунхитран под затухающие всплески устроенного им водопада появляется на пороге, оправляя штаны и любезно улыбаясь:

— Сеньоры, я к вашим услугам.

После приветствия он усаживается в кресло, несколько более высокое, чем те, в которых сидят послы.

Мистер Хамберт X. Хамберт, плотный и льстивый, расточающий улыбки и пошлые остроты, лезущий из кожи, чтобы казаться симпатичным малым, заговаривает первым:

— Мои здесь присутствующие коллеги и я пришли сообщить вам, что нашим правительствам весьма по нраву ваше дальнейшее пребывание у власти, ибо там считают вас правителем, не знающим себе равных.

— Премного благодарен, — говорит Бестиунхитран.

Сэр Джон Фоппс, сухонький старичок, не понимающий по-испански и глухой, мило улыбается Бестиунхитрану и одобрительно кивает, искренне желая, чтобы то, что сказал Хамберт X. Хамберт, совпало с тем, что желал бы выразить он сам. Мсье Жупен, округлый и лысый, со стойкой укоризной во взгляде, не проявляет никаких эмоций и не сводит глаз с борзых собак на гобелене. За двадцать лет пребывания на посту посла в индейских землях ему так и не удалось вступить с кем-нибудь в речевое общение, благодаря убеждению, что коль скоро французский является языком дипломатов, то не имеет смысла утруждать себя освоением другого языка.

— Что касается Закона об экспроприации и Аграрной реформы, которые вы намерены провести в жизнь, дорогой маршал, — продолжает Хамберт, показывая зубы в широчайшей улыбке, — мы против них не возражаем, поскольку они никоим образом не ущемляют интересы иностранцев и не помешают Пончике выполнять взятые на себя обязательства в отношении наших правительств, не так ли?

— Именно так, мистер Хамберт, — говорит Бестиунхитран, слегка улыбаясь и глядя в глаза каждому из визитеров, дабы не было сомнений в его искренности.

Англосаксы благосклонно улыбаются Бестиунхитрану. Жупен буркает по-французски:

— Bien!

 

Глава IV. Личная жизнь

Сальвадор Простофейра — в кепи автомобилиста и в «палм-бич»-куртке с чужого плеча, — зажав под мышкой портфель, копается в груде дохлых рыбешек и отыскивает самую маленькую. Он сначала ее ощупывает — достаточно ли мясиста? Потом смотрит ей в слепые глаза и наконец обнюхивает. Довольный результатом обследования, кладет рыбку на прилавок, где торговец ее потрошит, чистит и заворачивает в газету. Простофейра вынимает деньги и кладет сверток в портфель, рядом с угольниками и сонатой Шуберта.

Стоя в тени миндального дерева, Простофейра смотрит на приближающийся трамвай, который на ходу качается и трещит, притормаживает со скрипом, набирает скорость со стоном. На крыше вагона указание конечной остановки — «к Стенке» и реклама импортеров американской и европейской обуви «Красный ярлык». Простофейра с легкостью и ловкостью, обретенной за двадцать пять лет своей бедняцкой жизни, вскакивает на подножку.

В домике своей матери Эсперанса, жена Простофейры, насупленная и непричесанная, шьет на заказ в комнате с перкалевыми занавесками, плетеной мебелью, желто-земляным полом, распятием, портретом молодоженов и литографией, изображающей амурчиков, которые везут в гондоле дородную Венеру. На кухне донья Соледад, хозяйка дома и теща Простофейры, обливаясь потом и приглядывая за черной фасолью, кипящей в глиняном горшке, с горечью думает о том, как ужасно жить, когда не имеешь прислуги.

Простофейра приходит домой, награждает жену беглым поцелуем, остающимся без ответа; вешает куртку и кепи на клыки дикого кабана, идет в угол, где стоит пюпитр, берет скрипку, открывает партитуру и поднимает смычок, но Эсперанса вдруг говорит:

— Ты не спросил, как я себя чувствую.

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень плохо. У меня опять болит печень.

— Пойди к доктору.

— У меня нет денег.

— Сделай отвар из святой травки.

— Не помогает.

— Тогда помолись Иисусу Христу.

Он берет одну ноту, настраивает инструмент, начинает играть. Входит донья Соледад, обмахиваясь японским веером в жирных пятнах, убирая со лба мокрые волосы.

— Ты опять забыл купить рыбу или растратил деньги?

Простофейра, не раздражаясь, покорно откладывает скрипку в сторону, достает сверток и отдает теще, которая, выходя из комнаты, развертывает покупку и подозрительно принюхивается к рыбе.

Простофейра принимается играть. Вытянув вторую ноту, слышит, что Эсперанса тихо всхлипывает. Опускает скрипку и с беспокойством спрашивает:

— Что случилось?

Эсперанса прикрывает рот платком и начинает рыдать. Затем порывисто встает, словно больше не хочет и не может притворяться, и направляется к двери, бормоча в платок, которым утирает нос и слезы:

— Я не в силах терпеть нашу бедность!

Выходит, хлопнув дверью, и в тиши своей спальни бросается на железную кровать, где находили душевное успокоение женщины трех поколений, опечаленные жизненной неустроенностью своих мужей.

Простофейра открывает дверь и, стоя у порога, сокрушенно смотрит, как вздрагивает от рыданий тело жены. Входит в комнату, запирает дверь, ставит скрипку на стул, с отчаянием на лице бросается рядом с Эсперансой и кусает ее в затылок. Она сквозь слезы говорит «нет, нет, нет», но позволяет себя крепко обнять.

Простофейра, выполнив свой супружеский долг, играет на скрипке, с подъемом, но фальшивя. Рядом с ним сидит Эсперанса и, опустив взор, умиротворенно шьет.

Простофейра, Эсперанса и Соледад после обеда молча пьют черный кофе, с некоторой грустью поглядывая на рыбий скелет, покоящийся на блюде с отбитым краем.

По вечерам Простофейра приходит на берег моря и часами сидит там на корточках, засучив рукава рубашки, подперев лицо руками и устремив взор к пустынному горизонту.

Перед сном при свете керосиновой лампы Простофейра весьма осмотрительно играет в шахматы с Монстром полицейского управления Педро Гальванасо в доме своей тещи. Донья Соледад, Эсперанса и Росита Гальванасо сидят в плетеных качалках на улице перед домом, попивают прохладительное, почесывают в голове, обмахиваются веером и пронзительными голосами обсуждают добродетели всех соседей.

Простофейра делает ход слоном и говорит:

— Мат.

Гальванасо, побагровев, в ярости трахает кулаком по столу красного дерева, окрашенному в голубой цвет, опрокидывает королеву и говорит:

— Вляпался я, черт подери!

Простофейра, в целях самозащиты скорчившись на своем стуле, ждет, пока с партнера сойдет злость. Из-за штор слышится напористый голосок доньи Роситы Гальванасо:

— Я знаю, что говорю, муженек пляшет под ее дудку.

Соледад и Эсперанса с наслаждением смеются и делают вид, что не верят, дабы услышать подробности.

Гальванасо овладевает собой и входит в роль неудачника, великодушно изрекая:

— Да, я дерьмово сыграл, друг Простофейра.

Простофейра успокаивается, кивает головой и робко улыбается.

Дом Беррихабалей был построен в начале века на деньги отца дона Карлосика одним итальянским архитектором, который стал миллионером, пожертвовав свой талант на украшение варварских стран. В открытой ротонде, под сенью финиковой пальмы и на виду у всего света стоят их автомобили: «дюссемберг» с открытым верхом и закрытый «дион-баттон».

Ангела, питающая слабость к искусству, сделала из темного коридора, выходящего в парк, музыкальный салон с огромными окнами, за которыми видны зеленые лужайки, магнолии, пуанзетии, мимозы, каучуковые деревья, кастильские розы и павлины.

В этом салоне собираются каждую среду по вечерам самые возвышенные души Пуэрто-Алегре, чтобы дурно исполнить хорошие вещи и послушать мужественную поэзию дона Касимиро Пиетона, а также тонкую страстную лирику Пепиты Химерес, поэтессы-любительницы.

Тинтин Беррихабаль лежит, растянувшись на канапе, обитом кретоном; его голова — на еще вполне упругих коленях матери, которая нежно поглаживает ему волосы.

— Твой приятель учитель Простофейра, — говорит Тинтин, — настоящий идиот.

— Во-первых, он не приятель, он только гость. К тому же прекрасно играет на скрипке. А это непременный инструмент в квинтете. Идиот он или нет, меня не касается. И довольно, вставай, ты измял мне платье.

— А мне не хочется вставать.

Ангела продолжает ласково гладить голову сына и тихо говорит сквозь зубы:

— Не выводи меня из себя.

Шествуя в белом платье среди азалий, винилик, чаровниц и пергамских гладиолусов, Ангела указывает негру-садовнику, какие цветы срезать и отдавать прислуге, которая идет за ними с букетом в руках.

Дон Карлосик — белый костюм, воротничок «кардифф», английский галстук с булавкой-жемчужиной, двухцветные штиблеты — появляется на дорожке и спрашивает игриво:

— А в этом доме когда-нибудь обедают?

Подходит к своей супруге и, привстав на цыпочки, прикладывается седой щеткой усов к ее шее. Она равнодушно оглядывает его:

— Эти штиблеты просто ужасны.

— Ты говоришь — ужасны? А мне нравятся.

Жестом гордого обладателя он обнимает супругу за талию и даже ниже, чтобы слуги видели, как он еще бодр и любим. Она ему шепчет:

— Убери руки.

Дон Карлосик делает вид, будто только сейчас заметил, что они не одни, говорит: «А!», кладет руки за спину и идет по дорожке рядом с женой. Садовник и прислуга вяло переглядываются.

Дон Карлосик срывает тутовую ягоду и кладет в рот.

— В казино говорят, что это уже свершившийся факт. Мы просуществуем с Бестиунхитраном все пять следующих лет. Если нас вдруг не осенит гениальная идея.

— Какой позор!

Дон Карлосик повышает голос:

— Позор или нет, но я прошу тебя больше не называть его убийцей. Мы должны быть дипломатичны и думать о своем имуществе.

Ангела оборачивается к садовнику и говорит:

— Срежьте еще три кастильские розы.

Садовник принимается задело, Ангела за ним наблюдает, дои Карлосик сплевывает зернышки и кладет в рот вторую ягоду. Сбавляет тон и пытается образумить ее:

— Кроме того, он к нам прекрасно относится. Сегодня я играю с ним в домино.

— Делай что хочешь, — говорит Ангела, нюхая розу.

Дон Карлосик выплевывает зернышки от второй тутовой ягоды и говорит:

— Ну хорошо, когда мы будем обедать?

— Сию же минуту. Букет уже готов. Пообедаем, и успеешь на свидание к своему душегубу.

Дон Карлосик умоляет:

— Ангела, пожалуйста, будь благоразумна.

— Не беспокойся. То, что у меня на уме, не будет на языке.

Оба направляются к дому вслед за прислугой с цветами. Дон Карлосик, пришедший в хорошее настроение, съедает еще одну тутовую ягоду.

— Ты в этом не раскаешься, — говорит он, сплевывая зернышки.

— Мне нужен другой костюм для Простофейры, — говорит Ангела, — куртка «палм-бич», которую ты ему дал, уже обтрепалась.

Дон Карлосик вскидывает брови в притворном изумлении:

— Что делает этот человек с одеждой?

— Носит. В сундук не кладет.

— Дай ему мой костюм в полосочку, который мне никогда не нравился, и скажи, что я его экипирую не для того, чтобы он ставил плохие отметки моему сыну.

— Твой сын — бездельник.

— Это не довод. За любовь платят любовью.

Оба входят в дом.

 

Глава V. Пончиканское казино

В последней трети прошлого и начале нынешнего века богачи Пончики строили свои дома на Новом проспекте. Одни — землевладельцы — перебрались сюда из глубины острова, спасаясь от разбоя, другие — коммерсанты — переселились из центра столицы, спасаясь от плохого воздуха.

Новый проспект — с видом на море — растянулся на три квартала в длину в тени тамариндов, мимозы, лавров и магнолий, цветущих меж двух ручьев, дно которых вымощено камнем. Здесь, в садах за оградой, стоят дома Беррихабалей, Пофартадо и Даромбрадо, богатейших капиталистов острова. Дом одних напоминает индийский Тадж-Махал, других — Кордовскую мечеть, третьих — барочный дворец аристократической богемы. На старых улицах, выходящих на Новый проспект, осталось много больших свободных домов. В одном из них, в старинной резиденции семьи Деньгадело, расположилось Пончиканское казино, членом которого может стать каждый, кто себя уважает, уважаем другими и имеет средства для уплаты членских взносов.

Казино, основанное для того, чтобы островные сеньоры могли коротать там время за картежной игрой или чтением старых газет, превратилось благодаря тирании загнивающего прогрессивизма в центр собраний и основной пункт деятельности Умеренной партии.

Вечером в день погребения доктора Спасаньи в актовом зале состоялось бурное собрание. Забыв помянуть добрым словом покойного, все обрушились на трех депутатов за их бредовую идею уйти с сессии парламента и расчистить Прогрессивной партии поле деятельности.

— Слава богу, что у них не хватило времени принять Закон об экспроприации, — заметил дон Карлосик, и его слова прозвучали наиболее миролюбиво из всего того, что было сказано на высоком собрании. Закон об экспроприации, который палата депутатов пятнадцать лет не могла принять из-за оппозиции умеренных и который гласит, что вся собственность испанцев и сыновей испанцев, а точнее сказать, имущество всех богатых пончиканцев переходит во власть государства.

— Пришло время закрывать лавочку и убираться с музыкой восвояси, — сказал дон Игнасио Пофартадо, наверное, в сотый раз за эти пятнадцать лет.

Но главным объектом нападок пострадавших были не столько депутаты, сколько отсутствующее лицо — маршал, которого ругали подлой шельмой и еще того хуже.

— А я-то назвал его «малолетним героем» в одной из своих лучших поэм, — воскликнул дон Касимиро Пиетон, схватившись за голову.

— Заблуждение молодости, — сказал Банкаррентос ему в утешение. Сам он ходил на костылях после неприятности, приключившейся с ним два дня назад в доме доньи Фаустины.

Сошлись на том, чтобы встретиться еще раз в более узком кругу и наметить кандидата в президенты от своей партии, могущего заменить Спасанью и если не победить Толстяка Бестиунхитрана, то хотя бы достойно потягаться с ним.

Второе собрание проходит не совсем гладко, участники с места в карьер начинают бередить старые раны. Благодилья, которого ранее уговорили повременить, единогласно выдвинув Спасанью, и который считал себя одним из самых подходящих кандидатов, ибо слыл «самым честным гражданином Пончики», обижается, когда Коко Даромбрадо, молодой повеса, замечает, что честность не относится к гражданским добродетелям.

— Двадцать лет нами управляют разбойники с большой дороги, а честные остаются с носом, — говорит он в подтверждение своего тезиса.

У Благодильи, сидящего в президиуме, отвисает челюсть, вытягивается лицо, и, не произнося ни слова, он обводит взглядом присутствующих, словно говоря:

«Вот до чего мы докатились. Вот как мыслит молодое поколение!»

Большинство считает высказывание циничным, но по сути своей справедливым.

— Неграм нравятся плуты, — говорит дон Бартоломе Ройсалес, большой реалист, — а на выборах побеждают с помощью негров.

На всех лицах написано: «Как ни печально, но факт». Пако Придурэхо, юноша тихий и из хорошей семьи, просит слова и говорит:

— Я предлагаю Куснираса.

Собрание оживляется. Начинается дискуссия. Пепе Куснирас, «первый цивилизованный пончиканец», — согласно достопамятным словам Армандо Индюшана, репортера газеты «Весь свет», — пятнадцать лет болтается за границей, обучаясь в лучших университетах.

— У него есть то, что никому не ведомо в Пончике, — культура, — говорит Придурэхо.

— Минуточку, — вмешивается Благодилья, чувствуя себя оскорбленным и лично, и за ближних своих. — Здесь присутствует дон Касимиро Пиетон, кладезь знаний.

Дон Касимиро, сидящий в президиуме рядом с Благодильей, скромно потупляет взор и говорит со снисходительной улыбкой:

— Да, но Куснирас моложе.

Банкаррентос, опираясь на костыли и здоровую ногу, встает и говорит:

— Я поддерживаю эту идею. Кандидатом нецелесообразно быть никому из нас, все мы слишком известны. Нам нужны новые лица, и Куснирас — одно из таких.

— Кроме того, не будучи одним из нас, — говорит дон Бартоломе Ройсалес, выдвигая неоспоримый аргумент, — Куснирас — один из наших.

Дон Бартоломе принадлежит к семейству Роллс-Ройсалесов, которое так прозывается в отличие от других Ройсалесов, у которых нет «роллс-ройса».

— Куснирас ездит верхом, имеет аэроплан, играет в гольф, стреляет оленей и говорит на трех языках, — перечисляет Пако Придурэхо. — Что нам еще нужно?

— И ему тридцать пять лет! — восклицает дон Ремихио Глупесиас, один из старейших умеренных. — Нашу партию может спасти только молодость.

— И никто его уже не помнит! — говорит один из присутствующих.

— И упрекнуть ни в чем не может, — добавляет другой.

— Плохо то, что у него нет здесь недвижимого имущества, — напоминает сеньор Де-ла-Неплохес, никогда не выезжавший из Пончики.

— Он из тех, кто дал деру с деньгами, убоявшись разорения, — замечает дон Игнасио Пофартадо, видно забыв о своем миллионе, переведенном в банк Бильбао. — Они не остались, как мы, чтобы сражаться с обстоятельствами.

Когда Бестиунхитран изобрел Закон об экспроприации, семейство Куснирасов распродало земли, обменяло в Нью-Йорке мешки своих песо на доллары и отправилось жить за границу с намерением не возвращаться.

Пако Придурэхо клянется, что в течение трех недель, проведенных в Уайт Плейне вместе с Куснирасом, не было дня, чтобы последний не вспомнил о Пончике.

— Он очень тоскует по своей земле, — заключает Пако.

— Куснирасы были и есть большие друзья моего дома, — говорит дон Карлосик, — но если Пепе придет к власти, будет ли он блюсти наши с вами интересы?

— Как свои собственные! — обещает Придурэхо.

Толи благодаря энтузиазму, который всегда вызывает свежая мысль там, где она никогда не проявляется; то ли потому, что не был найден иной выход, но умеренные тем вечером постановили предложить Куснирасу стать их кандидатом. Тут же сели за стол и написали ему в послании, что пришли к такому решению, «принимая во внимание его высокую гражданскую нравственность, твердость политической позиции, выразившуюся в добровольном изгнании, на которое он себя обрек, а также его личные высокие достоинства». Но в действительности главным фактором, повлиявшим на исход дебатов, было соображение, высказанное доном Бартоломе радостно и мечтательно:

— Если он прибудет на аэроплане, мы победим на выборах.

Ибо в Пончике никто и никогда не видел аэроплана.

 

Глава VI. High life

[2]

Ангела дубасит по огромному роялю «бессендорфер», купленному ее супругом на распродаже; доктор Убивон, тряся седой гривой, приподнимаясь на высокой ноте со стула и фальшивя, выводит скрипичные фиоритуры; Простофейра играет свою партию скрипки с великим тщанием; старый Варбос заунывно пиликает на альте, а леди Фоппс, оседлав виолончель — так, что видны панталоны, — и выпятив тяжелый подбородок, извлекает звуки из своего инструмента. Все самозабвенно исполняют квинтет великого Лекумберри.

Дон Касимиро Пиетон ожидает, когда придет его черед читать «Оду Демократии», недавно им сочиненную. Кончита Парнасано жует английские галеты, обмакивая их в херес; падре Ирастрельяс клюет носом, Пепита Химерес еле дышит в экстазе, Банкаррентос, уже лет пять добивающийся благосклонности хозяйки дома, не спускает с нее глаз; две сестрицы Даромбрадо скучают, дон Густаво Эскотинес слушает, потому что пришел сюда, чтобы не идти в казино. Все они сидят в венских креслах и составляют публику.

Пьеса заканчивается внезапным визгливым аккордом. Слушатели разражаются аплодисментами и криками «браво».

— Прекрасный концерт! — говорит донья Кончита, стряхивая с себя крошки.

— Что было бы с нами без вас, донья Ангела, — говорит падре Ирастрельяс, очнувшись. — Этот остров стал бы пустыней!

Банкаррентос, хромая и покручивая ус, приближается к Ангеле и, глядя ей в глаза, говорит:

— Великолепно!

Убивон, престарелый пылкий каталонец, размахивая руками и брызгая слюной в лицо Простофейре, кричит:

— Вы не поспевали за мной. Вторая скрипка так не играет. Когда я делаю таралиралирали, вы должны делать тиралиралирала, а не тарилаларилалали, как у вас выходит, потому что иначе у меня не выходит таралалитаралала, следующее дальше. Понятно?

— Да, доктор. В другой раз постараюсь сыграть лучше.

— Эта музыка, — говорит Пепита Химерес, беря розетку с апельсиновым мороженым, поданную ей лакеем, — так чудесна, что совсем сразила меня.

— I say! — замечает леди Фоппс, высвобождая виолончель и сдвигая колени.

Старый Варбос без единого звука укладывает свой альт в футляр.

— Ваше исполнение не уступает лучшим оркестрам, — говорит дон Касимиро Пиетон, присоединяясь к восторженному хору.

В салон входит дон Карлосик, одетый на английский манер и благодушно настроенный.

— Неужели я опоздал? — спрашивает он.

— Вы не знаете, как много вы потеряли! — говорит дон Густаво Эскотинес.

— Ты пришел как раз вовремя, успеешь послушать оду дона Касимиро, — говорит Ангела.

— Очень рад! Очень рад! — произносит дон Карлосик упавшим голосом.

— Это импровизация, — скромно предупреждает Пиетон.

— Я задержался, потому что играл в домино с Бестиунхитраном, — сообщает дон Карлосик на ухо дону Густаво Эскотинесу. — Предложат ли яблоки, предложат ли груши, ты и то и другое откушай. Я просил его не отнимать у меня усадьбу в Кумдаче.

— Замолвите и за меня словечко, дон Карлосик. Не забывайте, что я тоже землевладелец, — просит его Эскотинес. — Я вас отблагодарю.

— Не спешите. Сейчас еще рановато. Чтобы далеко прыгнуть, надо твердо стоять на ногах. Но при удобном случае можете на меня рассчитывать.

Ангела подходит к Простофейре и говорит с благосклонной улыбкой:

— У меня приготовлен для вас костюм.

Простофейра сгибается в три погибели:

— Спасибо, сеньора!

— Как только дон Касимиро прочитает свою оду, я вам его вручу. Напомните мне.

— Непременно, сеньора.

— У вас какой номер обуви?

В этот момент подходит лакей и протягивает Ангеле на подносе депешу. Воцаряется тишина. Все — в ожидании. Ангела прикладывает руку к сердцу, словно боясь, как бы оно не выпрыгнуло.

— Что это может быть? — спрашивает она, зачарованно глядя на конверт.

— А ты открой его, детка, и посмотри, — говорит, приближаясь, дон Карлосик, сам исполненный любопытства. — Да поскорее — мы сгораем от нетерпения!

Ангела вскрывает телеграмму и читает. Лицо ее озаряется радостью. Она поднимает глаза и говорит гостям:

— Добрые вести для всех нас! Это от Пепе Куснираса. Он сообщает: «Принимаю зпт в принципе зпт предложение тчк Прибуду аэроплане тчк Куснирас».

Ангела прижимает телеграмму к груди, слышатся восторженные восклицания отдельных присутствующих.

— Браво! — говорит Банкаррентос.

— Не мальчик, а золото, — говорит дон Карлосик.

— Мое произведение будет называться не «Ода Демократии», а «Ода Куснирасу». Хотя следует заметить, что депеша должна была быть послана Умеренной партии по ее официальному адресу, в Пончиканское казино.

Дон Карлосик поясняет:

— С Пепе нас всегда связывала нежная дружба. И вполне естественно, что ему захотелось нас первых известить о своем решении.

Тут вдруг слышится сначала звон разбитой розетки, а затем глухой стук, словно упал мешок с опилками. Апельсиновое мороженое, которое ела Пепита Химерес, растеклось по персидскому ковру рядом с бездыханным телом поэтессы.

Пока доктор Убивон приводит ее в чувство, Кончита Парнасано похлопывает ее пообмякшей руке и поясняет падре Ирастрельясу, который уже подумывает о помазании миром:

— Пепе Куснирас был ее женихом. Она ждала его пятнадцать лет. Понятно, что у нее нет больше сил, у бедняжки.

Пепита Химерес открывает глаза и спрашивает:

— Где я?

Убивон ее поднимает:

— Сильное волнение. Рюмку коньяка, и все пройдет.

Гости успокаиваются. Дон Карлосик спешит из салона с криком:

— Рюмку коньяка!

Кто-то замечает: «Как ты нас испугала, девочка!» Простофейра трогает за руку Ангелу, прижимающую к носу Пепиты надушенный платочек, и говорит:

— Я ношу башмаки двадцать шестого размера.

Этим же вечером Простофейра входит втемную гостиную своей тещи, неся с собой футляр со скрипкой, портфель с нотами, костюм в полосочку и двухцветные штиблеты. Поспешно скидывает во тьме одежду и башмаки. Остается в исподнем. Вне себя от радости натягивает двухцветные штиблеты. Застегивая пряжки, слышит, как кто-то рыдает в соседней комнате. Он встает и, как был, в кальсонах и штиблетах, входит к себе в спальню. При свете керосиновой лампы видит в кровати плачущую Эсперансу.

— Ты чего плачешь?

— Ты меня больше не любишь.

Простофейра запирает дверь и направляется к жене, скороговоркой повторяя:

— Нет, люблю! Нет, люблю!

И несколько резким, но величественным жестом срывает с жены простыню. Она обнажена. Он кидается к ней, не сняв штиблет.

— Нет, люблю! — говорит.

Она отвечает:

— Поосторожней, у меня болит печень.

 

Глава VII. День на природе

Мсье Распалэн, суперкарго парохода «Наварра» компании «Трансатлантик франсэз», следующего рейсом Шербур — Нью-Йорк — Буэнос-Айрес с заходом в Пуэрто-Алегре, стоит возле трапа с багажным реестром и наблюдает за выгрузкой двух английских скакунов и двенадцати баулов, принадлежащих инженеру Куснирасу. Рядом с ним — Мартин Подхалуса, коренастый испанец в мерной шляпе и в черном костюме, с двумя охотничьими ружьями за плечом. Распалэн просит его расписаться в получении груза.

— Вы собственник всего этого? — спрашивает он на гнусавом испанском языке.

— Нет, сеньор, но я уполномочен подписать документ, — говорит Подхалуса, ставит свою подпись с завитушкой и добавляет: — Я мажордом сеньора Куснираса. Он прибудет на остров завтра, на своем аэроплане.

— На своем аэроплане? — спрашивает Распалэн, делая большие глаза.

— Он первоклассный пилот, — важно говорит Подхалуса и спускается вниз по трапу, отсчитывая ступени толстыми ножками.

По пути в Пуэрто-Алегре, на свою родную землю, Пепе Куснирас, вылетевший из Уайт Плейна на собственном биплане «блерио», приземлился в Балтиморе, переночевал в Карлотте, купил сигары в Атланте, позавтракал в Тампе, провел две недели в Гаване, получая доходы с недвижимой собственности, и увидел берега Пончики в десять утра 23 мая 1926 года, в начале дня, вошедшего в пончиканскую историю.

Долина Ветров находится к северу от Пуэрто-Алегре, в трех километрах от конечной остановки трамвайной линии «от Покаволи к Стенке». Там пасут скот на лугу с желтоватой травой и с ручьем посередине, по берегам которого цветут тамаринды, а с трех сторон высятся холмы — Дикий, Зеленый, Вонючий, где соответственно произрастают какао, кофе и табак.

Следуя приказу президента подготовить благополучное приземление «блерио» Куснираса, армейские части выгнали с пастбища коров, с корнем вырвали юкку, разросшуюся в центре луга, и оцепили посадочную площадку, чтобы местная ребятня случайно не попала под колеса аэроплана. Женщины из соседних хижин спешно жарили рыбу и лепешки-тамали для многочисленной публики, желающей поглядеть на приземление.

Тем утром, в первый и последний раз за время своего существования, трамваи прибывали битком набитые к Покаволе. Управляющий Трамвайной компанией мистер Фишер даже перевел сюда два вагона с линии «в Дребесину — в Чиулан».

Простофейра — костюм в полосочку, чужая соломенная шляпа, двухцветные штиблеты — прибыл в Покаволю с трамвайным рейсом девять тридцать и отправился пешком вместе с беднотой, принарядившейся и обливающейся потом, по немощеной дороге к долине Ветров.

Вскоре его обогнал Гальванасо на полицейском мотоцикле, уцепившийся сзади за водителя, — с доньей Роситой в коляске, — поднявший тучу пыли и руку в знак приветствия.

Шофер Беррихабалей с помощью лакея, садовника и прислуги бережно укладывает в багажник «дюссемберга» две корзины сандвичей с вестфальской ветчиной, жареного индюка, сыр «грюер», банку консервированных орехов, три коробки мармелада «Родель», дюжину апельсинов, шесть бутылок вина «Сан-Эмильон», три термоса с черным кофе, бутылку коньяка «Мартель», футляр со столовыми приборами, складной столик и скатерть.

Сестрицы Даромбрадо, одетые в голубое и белое, с воланами, вышедшими из моды, и в соломенных шляпках, вывезенных из Италии, уже с полчаса торчат на заднем сиденье.

Ангела в платье от Уорта, дон Карлосик в спортивном костюме и с биноклем, болтающимся на впалой груди; доктор Убивон в неподходящей случаю фетровой шляпе; вконец истомленная Пепита Химерес и подпрыгивающая от волнения донья Кончита Парнасано выходят из дому, не забыв заглянуть в туалет, готовые провести день на природе.

— А где же Тинтин? — спрашивает наименее удачная из сестриц Даромбрадо.

— Отправился в «роллсе» Ройсалесов, — отвечает дон Карлосик.

— Здравствуйте, красавицы! — говорит Убивон сестрицам, с трудом задирая свою подагрическую ногу, чтобы влезть в автомобиль.

— Наконец-то мы увидим аэроплан! — говорит Кончита Парнасано.

— И Пепе Куснираса, — говорит Ангела, — которого мы не видели пятнадцать лет!

— Если только он не разобьется по пути, — говорит Пепита Химерес в предчувствии самого худшего.

— Не дай бог! Постучи по дереву! — восклицает Кончита Парнасано.

— Он благополучно явится к нам и будет любить тебя по-прежнему, — говорит Ангела поэтессе, ласково потрепав ее по плечу.

Дон Карлосик озабоченно считает приглашенных и указывает каждому, где сесть, но тут же меняет решение и заставляет спутников по нескольку раз пересаживаться. Шофер тихо говорит Ангеле:

— Я все поставил в багажник, сеньора.

Ангела говорит по секрету Кончите:

— Мы взяли с собой кое-что вкусненькое.

Кончита, любительница покушать, закатывает глаза:

— У меня слюнки текут от одной лишь мысли о твоих деликатесах.

— Дорогие сеньоры, не могли бы вы перестать шептаться и сесть на задние места? — спрашивает дон Карлосик.

Женщины и Убивон стискиваются на задних сиденьях. Дон Карлосик карабкается на переднее место, рядом с шофером, и открытый «дюссемберг» делает рывок с места, дамы хватаются за шляпки и испускают легкий визг.

По немощеной дороге движется полчище бедноты, все более увеличиваясь в размерах, все более истекая потом, покрываясь пылью и замедляя шаг. Время от времени толпа раздается и пропускает автомобили, которые нагло рявкают и зверски пылят.

Мимо Простофейры проезжает президентский «студебеккер» с Мордоной — постное лицо и полное одиночество. Затем следуют Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес в чьем-то «мерседесе», и наконец — чета Беррихабалей с компанией, не останавливаясь и на ходу сердечно приветствуя Простофейру, которому приходится скинуть шляпу.

В центре долины Ветров — пустота, а по краям — несусветная толчея. Простофейра пробирается среди мисок с фритангой, ревущих младенцев, бранящихся матерей, плюющих себе под ноги мужчин и добредает до тамаринда, облюбованного для пикника еще накануне, где в тени располагаются супруги Беррихабаль со своим автомобилем, своими гостями и с провизией на столике.

— Когда мы вас увидели, — говорит ему Ангела, вытирая каплю майонеза батистовым платочком, — мы хотели остановиться и пригласить вас ехать с нами, но не успели. Вы уже были за километр от нас.

— Ну что ты, Ангела, милая, что ты говоришь? Простофейре полезно упражнять конечности, — говорит Убивон с полным ртом, куда ухитряется сунуть еще один сандвич с вестфальской ветчиной.

— Вам очень идет этот костюм, — говорит Ангела, оглядывая Простофейру сверху донизу. Берет его под руку и подводит к столику, где шофер обслуживает присутствующих. — Возьмите бутербродик. Вы, наверное, проголодались после прогулки.

Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес, присоединившиеся к пикнику, стоя жуют неподалеку от столика. Шофер торжественно приподнимает влажную салфетку, покрывающую сандвичи. Простофейра глядит на них, не зная, на какой решиться. В нескольких метрах от них маленький негритенок, сопливый и оборванный, следит, засунув палец в нос, за церемонией угощения. Ангела его замечает и, растроганная до слез, исполненная материнских и чисто человеческих чувств, берет с подноса сандвич и дает малышу, который, прежде чем впиться в него зубами, недоверчиво разглядывает кусок. Ангела оборачивается к гостям, извиняется и говорит:

— Я просто не могу видеть подобные вещи.

Все смотрят на нее с умилением. Никто не замечает, как негритенок надкусывает сандвич, плюет и швыряет его подальше.

Дон Карлосик, стоя в «дюссемберге», оперевшись локтями на рамку лобового стекла и уставившись биноклем в небо, восклицает в эту минуту:

— Летит! Летит!

Не переставая жевать и не забывая о сандвичах, все повертывают головы туда, куда направлен бинокль. В небе появляется черная точка, увеличивающаяся в размерах.

 

Глава VIII. Аэроплан Куснираса

«Блерио» описывает круг над равниной, снижается, стукается о землю, скачет козлом, громко ревет и опять взмывает вверх; описывает второй круг и приземляется, переваливаясь с боку на бок, останавливаясь в метре от ручья, — с поломанным крылом, которое зацепилось за оставшуюся по недосмотру юкку.

Публика, замерев от восторга, наблюдает за приземлением, потом приходит в чувство, прорывает заграждение и бросается поглядеть поближе на диковинную машину.

Пепе Куснирас — в летном шлеме и шелковом кашне, с замерзшим носом — восседает в кабине, а затем одним прыжком оказывается на земле. Расстегивая комбинезон, он вдруг видит катящую на него огромную живую лавину. Дети кричат, собаки лают, и все бегут к «блерио». Первым достигает цели Мартин Подхалуса, одетый в форму механика. Куснирас стаскивает с себя шлем и сердечно его обнимает. Затем оба наклоняются и разглядывают поврежденное крыло. Люди останавливаются на почтительном расстоянии, и лишь одна тощая собачонка подскакивает ближе и яростно лает.

Умеренные, старые и молодые — сверстники, собутыльники и друзья детства, — расталкивают презренную чернь и кидаются обнимать героя.

— Глазам своим не верю! — говорит дон Карлосик.

— Добро пожаловать на родину! — говорит Пиетон.

— Ты совершил феноменальную посадку! — говорит молодой Пако Придурэхо, который уже видел аэропланы во время своего пребывания в Европе.

— Полет прошел благополучно? — спрашивает дон Бартоломе Ройсалес, тот, у которого «роллс».

— После Кубы попал в грозу, — говорит Куснирас.

— Пойдем закусим и выпьем по рюмочке, — говорит дон Карлосик, кладя руку на плечо Куснираса. — Ты, наверное, изрядно устал.

— Как поживает донья Ангела? — спрашивает Куснирас.

— Очень хочет тебя видеть, — отвечает дон Карлосик.

Мартин Подхалуса подходит к Куснирасу и подобострастно говорит:

— Повреждение чепуховое, сеньор. Можно исправить в один момент.

— Прекрасно, — отвечает Куснирас, снимая перчатки, и добавляет, оборачиваясь к Беррихабалю: — Тогда пошли.

Возликовавший дон Карлосик говорит окружающим:

— Все пожалуйте к нам, моя супруга запасла бутербродов на целое войско.

Куснирас, высокий, представительный, с аристократичным лицом и растрепавшейся шевелюрой, в кожаной куртке, кожаных штанах и в сапогах для верховой езды, направляется к столику, ведомый под руку доном Карлосиком. Толпа расступается и глядит на него, обмирая от восхищения, как на служителя новой религии.

Умеренные, старые и молодые, следуя сзади, переговариваются:

— Как он вырос!

— Как изменился!

— Какой стал старый!

За толпой на краю луга в тени тамаринда женщины, глядя на приближающегося Куснираса, комментируют:

— Какой красивый!

— Какой высокий!

— Какой отважный!

Сидя рядом с Кончитой Парнасано и сестрицами Даромбрадо, Пепита Химерес трепещет от волнения, разглаживает складку на новом платье и не произносит ни слова.

Ангела делает несколько шагов по траве ему навстречу, придерживая шляпу рукой, чтобы поля не колыхал ветер. Увидев ее издалека, Куснирас вырывается из рук дона Карлосика и спешит к компании под тамариндом. Ангела, сообразив, что предстоящая сейчас сцена — когда Куснирас поздоровается с ней раньше, чем с остальными, — будет выглядеть не вполне естественно, оборачивается и говорит:

— Пепита, иди сюда! Чего ты ждешь, моя милая?

Пепита, дрожа всем телом, чуть не падая в обморок и едва держась на ногах, встает рядом с Ангелой как раз в ту секунду, когда Куснирас, раскрыв объятия за три шага до них, восклицает:

— Ангела!

Ангела в ужасе видит, что Куснирас не узнал свою давнюю суженую.

— Это Пепита, — говорит она.

Куснирас на миг приходит в смущение и столбенеет. Видит перед собой жалобные коровьи глаза, желтушные щеки, полуоткрытые, но сложенные трубочкой — дабы казаться меньше — губы и, быстро овладев собой, изображает радость на лице:

— Пепита!

Хочет обнять ее, но она, покраснев, манерно выгибает шею, опускает долу глаза, давится нервным смехом, звучащим как прерывистое мычание, и, скованная робостью, протягивает ему руку, которую Куснирас, вторично смешавшись, пожимает.

— Как ты изменилась! — говорит он, стараясь сгладить свой первый промах. — Ты стала гораздо… красивее. Элегантнее.

Затем оборачивается к Ангеле и нежно ее обнимает.

Кончита Парнасано, сестры Даромбрадо, девицы Пофартадо, девицы Табакано, дочери Ремихио Глупесиаса и донья Фортуната Меднес — с ног до головы в тюле, с зонтиками и в широченных шляпах — наблюдают с беспричинной тоской и легкой завистью эту сцену, стоя в некотором отдалении.

Еще дальше, в полном одиночестве, с сандвичем в руке, Простофейра тоже наблюдает, как вновь прибывший — худой, высокий, одетый непонятно во что, но эффектно — приветствует после Ангелы каждую даму в отдельности.

Под сенью тамаринда девицы из благородных семейств во главе с сестрами Даромбрадо, прижимая к груди альбомчики для стихов, стоят в очереди к Куснирасу, который, прислонившись к кузову «дюссемберга», подле Ангелы, чертит им строки на память и раздает автографы.

Мужчины пьют, едят у столика и разговаривают о прогрессе техники.

У края поля Пепита Химерес, вооружившись сачком, силится поймать бабочку.

А еще дальше, из глубин президентского «студебеккера», Мордона просительно говорит дону Карлосику, стоящему возле автомобиля:

— Маршал хочет его видеть. Сам я не решаюсь сказать ему, ибо мы не знакомы, но вы передайте, чтобы он пришел во Дворец сегодня же вечером, ровно в девять.

Дон Карлосик, в восторге от этой миссии и в страхе, что не сможет ее выполнить, но не желая ударить лицом в грязь, говорит:

— Я посмотрю, что можно сделать, сеньор Мордона, всей душой хочу вам помочь. Постараюсь привести его лично.

— Я пришел проститься с вами, сеньора, — сняв соломенную шляпу, говорит Простофейра Ангеле, которая влезает на высокую подножку «дюссемберга».

— Пепе, — говорит Ангела Куснирасу, стоящему рядом, — я хочу представить тебе сеньора Простофейру, прекрасного рисовальщика и вдохновенного скрипача.

Простофейра, с восторгом, и Куснирас, с небрежением, обмениваются трюизмом «очень рад».

— Мы не можем взять вас с собой, — объясняет Ангела Простофейре, — мы сами едва помещаемся.

— Не беспокойтесь, сеньора, — говорит Простофейра. — Я привык.

Ангела, тут же забыв о Простофейре, оглядывается и спрашивает:

— Куда делся мой муж?

Сияющий дон Карлосик вприпрыжку направляется к своему автомобилю.

— Нет, ни в коем случае не сзади, — говорит он Куснирасу. — Твое место со мной, впереди; мне надо сообщить тебе потрясающее известие.

Куснирас подчиняется без большой охоты, кивает с минимально вежливой улыбкой Простофейре, отход ит от задней дверцы и садится между шофером и доном Карлосиком. Стук захлопывающихся дверец, возгласы седоков — и переполненный «дюссемберг» трогается с места. Ангела, стараясь вытащить свой зонтик, зажатый в тиски ногой Убивона с одной стороны, и ляжкой поэтессы — с другой, даже не взглянула на Простофейру, который, надевая шляпу, смотрит им вслед, скорее ублаготворенный, нежели обиженный.

Затем Простофейра, вздохнув, как вздыхает истый реалист, присоединяется к возвращающейся толпе. Потные, растрепанные, обозленные матери, таща на руках обмочившихся младенцев, кричат, как генералы, собирающие остатки войска для отступления в боевом порядке; мужчины прикладываются к пустым бутылкам, выжимая остатнюю каплю; последние автомобили, подпрыгивая на кочках, уезжают с луга. Простофейра останавливается и косит глазом на «блерио», торчащий в одиночестве. Мартин Подхалуса пучком пакли нежно стирает с машины масляные брызги, словно лошадник, обтирающий вспотевшего жеребца чистых кровей.

 

Глава IX. Мимолетное искушение

— Надеюсь, Пепе, ты понимаешь, что это значит, — говорит дон Карлосик Куснирасу по пути во Дворец. — Для нас обоих. Для тебя и для меня.

Он поправляет булавку на галстуке. Куснирас не отвечает. Через окошечко «дион-баттона» смотрит на скудно освещенные улицы, на тощих собак, на бесконечные сточные ямы. Смотрит и узнает их.

— Конечно, немалая честь быть кандидатом от Умеренной партии, — продолжает дон Карлосик, — не отрицаю. Но думаю, маршал тебя приглашает не только, чтобы сказать «добро пожаловать». Уверен, что он предложит тебе жирный кусок. Захочет тебя купить. В таком случае, Пепе, послушай, что скажет тебе человек многоопытный, человек, прошедший огонь и воду: «Лучше одна рыба в руке, чем сотня в реке». Если не случится чуда, на выборах ты погоришь. Напротив, если примешь предложение маршала — любое, останешься в выигрыше, не проиграю и я, потому что представлю тебя ему. Я оказываю маршалу любезность и постараюсь, чтобы он об этом не забыл. Если ты откажешься от предложения — любого, сделаешь непоправимую ошибку, останешься всего-навсего кандидатом от партии, дышащей на ладан. И я совсем пропаду.

— Почему пропадете, дон Карлосик? Ведь вы же представите меня.

— Потому что такова политика. Я вроде бы твой крестный отец и отвечаю за все твои поступки.

Мраморные лестницы Дворца светлы и широки, словно в каком-нибудь венецианском палаццо. Дон Карлосик и Куснирас — темные костюмы, жесткий воротничок, шляпа в руке — поднимаются вверх по ступеням в сопровождении стражника.

— Вот увидишь, — говорит дон Карлосик, — он славный малый.

Куснирас вместо ответа зевает, прикрывая рот пальцами. Голос Бестиунхитрана застает его врасплох, он даже спотыкаются.

— Добро пожаловать!

Бестиунхитран стоит наверху лестницы, улыбаясь и обеими руками держась за лацканы пиджака безупречно сшитого серого костюма, в котором его фигура обретает контуры торпеды. Ликующий дон Карлосик подпрыгивает и, прежде чем представить их друг другу, визгливо кричит:

— Мой маршал, для меня великая честь привести сюда этого дерзостного цыпленка! Инженер Куснирас — сеньор президент республики дон Мануэль Бестиунхитран.

Бестиунхитран пожимает руку Куснирасу душевно и просто, как знаменитость знаменитости. Тот так же отвечает на рукопожатие, ибо знает, что, хотя Бестиунхитран — в эполетах, родился он на циновке.

— Мы наслышаны друг о друге, — говорит Бестиунхитран дону Карлосику и улыбается Куснирасу, давая ему понять, что оба они люди именитые.

— Весьма польщен, — отвечает Куснирас.

Дон Карлосик, желающий подчеркнуть историческую значимость свидания, которое он устроил, восклицает:

— Рядом с вами обоими я чувствую себя полнейшим ничтожеством!

Бестиунхитран сочувственно смотрит на дона Карлосика, мысленно с ним соглашаясь, и, указующе поднимая руку в направлении одного из коридоров, говорит посетителям:

— Прошу сюда.

Стражник видит, что он более не нужен, и пока эти трое идут в глубь коридора мимо бронзовых статуй конца прошлого века, он спускается вниз по лестнице, втискивается в свою каморку, садится за свой стол и немедленно засыпает.

Президент и его гости располагаются в личном кабинете властителя: сам Бестиунхитран — в высоком кресле, чтобы колени не давили на толстое брюхо; дон Карлосик и Куснирас — на разных концах низкой софы, обитой марокканской кожей. Бестиунхитран произносит заранее заготовленную, но краткую речь, где вовсе не упоминается о выдвижении Куснираса кандидатом от оппозиции, зато подчеркивается вся важность его прибытия в Пончику на аэроплане.

— Это открывает новые пути к прогрессу, — говорит президент.

В то время как Бестиунхитран разглагольствует, дон Карлосик слушает его с раскрытым ртом, а Куснирас, не слишком вникая в смысл его слов, обводит взглядом кабинет. Видит лампу под абажуром с висюльками, огромный письменный стол, пригодный скорее всего для Пантагрюэля, если бы тот мыслил с таким же размахом, как ел, и предназначенный для подписания приказов, гнусных законов и смертных приговоров; на стене — портрет хозяина с президентской лентой через плечо, а на консоли — его же бюст из итальянского мрамора, оголенный, геркулесоподобный и весьма омоложенный.

Бестиунхитран между тем продолжает разглагольствовать, а затем вдруг заявляет:

— Таким образом, пришла пора создать Пончиканские аэропланские силы.

Взор Куснираса перестает блуждать, останавливается и устремляется на говорящего. Дон Карлосик напружинивается, сердце у него замирает, глаза воспламеняются.

Видя, что бык опустил рога, Бестиунхитран делает решающий выпад.

— Я хочу, чтобы вы этим занялись, — говорит он Куснирасу. — Назначаю вас главнокомандующим Аэропланскими силами в чине вице-адмирала воздушного флота. Поедете в Европу за счет правительства и закупите шесть военных аэропланов, какие сочтете лучшими.

Дон Карлосик не может сдержаться и восклицает:

— Пепе, я говорил, что тебе следует вернуться на родину!

Бестиунхитран встает, кладет руки за спину, проходится по кабинету, останавливается, оборачивается к Куснирасу и спрашивает:

— Как вам это нравится?

Куснирас не скрывает удивления:

— А для чего это нужно?

— Создавать Аэропланские силы? — Бестиунхитран меняет позу, скрещивает руки на груди и преисполняется намерения объяснить то, что яснее ясного: — Инженер, ваш полет показывает, что на аэроплане можно не только долететь до Пончики, но и из Пончики долететь до многих мест. Достаточно одной эскадрильи, чтобы мы смогли вернуть свои исконные территории.

— Вы имеете в виду остров Уанабану? — спрашивает Куснирас.

— И Коврингу, — отвечает Бестиунхитран.

— И Ласточкины острова, — добавляет дон Карлосик, — которые в эпоху владычества испанцев подлежали юрисдикции правителя в Санта-Крус-де-Пончика.

Куснирас молчит, выжидая, когда абсурдность аргументации станет совершенно очевидной.

— Но Аэропланские силы, — говорит он наконец, — требуют больших затрат. Не приведет ли это страну к финансовому краху?

— Все рассчитано, — говорит Бестиунхитран. — Создать Аэропланские силы дешевле, чем купить крейсер, и производит большее впечатление. С другой стороны, это вопрос престижа, что рано или поздно сыграет нам на руку.

Куснирас въезжает задом в глубь диванчика из марокканской кожи и задумывается. Бестиунхитран раскуривает сигару, дон Карлосик не может прийти в себя от радости.

— Какая великолепная идея! — говорит он.

Бестиунхитран продолжает:

— Во время поездки в Европу вы, инженер, сами законтрактуете шестерых пилотов.

— Может хватить и двух, — замечает Куснирас. — Они помогли бы мне подготовить пончиканских пилотов.

Бестиунхитран, направившийся было к туалету, останавливается как вкопанный.

— Ни в коем случае. — Он открывает дверь в туалет, сунув сигару в рот и расстегивая штаны, говорит сквозь зубы: — Я не хочу, чтобы в случае революции шесть олухов бомбили мой дом.

Вместе с последним словом дверь за ним закрывается. Дон Карлосик и Куснирас остаются одни.

— Тебе, мальчик, счастье само в руки дается! — говорит дон Карлосик. — Смотри не упусти!

— Но я же не для того сюда приехал! Я приехал для участия в президентских выборах!

— В каких там еще выборах, не пори глупости, не задирай нос! Подумай только: главнокомандующий! Воздушный вице-адмирал! Ты будешь самой важной персоной в Пончике!

Шум воды в уборной умеряет его пыл и красноречие и дает другой ход мыслям. Дверь открывается. Входит Бестиунхитран, оправляя штаны, и спрашивает:

— Ну, что скажете? Согласны?

Куснирас, курящий папиросу «English oval», вместо ответа делает глубокую затяжку. Дон Карлосик, не владея собой, отвечает за него:

— Конечно, согласен!

Куснирас медленно выпускает изо рта дым:

— Мне надо подумать.

— Сколько минут? Двадцать? Тридцать? — напирает Бестиунхитран, не терпящий проволочек.

— Два дня, — говорит Куснирас.

Бестиунхитран досадливо хмурится, но уступает:

— Ладно, не возражаю. Приходите ко мне сюда послезавтра в этот же час.

Куснирас и дон Карлосик спускаются по безлюдной лестнице. Встревоженный дон Карлосик пристает к Куснирасу:

— Соглашайся, Пепе. Согласись, что надо согласиться.

Куснирас вдруг останавливается на лестнице, добродушно смотрит в умоляющие глаза собеседника, меланхолично улыбается и говорит:

— Я согласен ему ответить вот так…

И его красивое тонкое лицо на мгновение преображается: щеки раздуваются, губы плотно сжимаются и издают громкий, малоприличный звук; одновременно он с неописуемой быстротой наклоняется, растопырив руки и ноги. Дон Карлосик сначала искренне возмущается и тут же впадает в безысходное отчаяние. Грудь у него вваливается, плечи обвисают, взор мутится, брови лезут на лоб, рот открывается. Куснирас снова становится самим собой и спокойно идет вниз по лестнице.

— Зайдем в казино, — говорит он.

Сраженный горем старикан тащится за ним. Он был бы убит наповал, если бы мог знать, что сверху, стоя в тени среди херувимов, Бестиунхитран, который все видел, смотрит им вслед, сжав челюсти и нахмурив брови. Как только они исчезают из виду, он поворачивается и шагает по темному коридору, погрузившись в раздумье и скрестив на груди руки. Но неторопливый шаг обращается в яростный бег, едва он осознает, как тяжко его оскорбили.

Он мчится мимо Салона воспоминаний, мимо Китайского салона, своего кабинета и Зеленого салона, останавливается перед последней дверью и распахивает ее ударом ноги.

Мордона из глубины кресла, где он читал «Весь свет» и подремывал, вскидывает глаза и замирает от ужаса. Бестиунхитран врывается, как взбесившийся слон, чуть не вышибив дверь.

— Кончено! Никаких Аэропланских сил! С этим подонком нельзя иметь дело! Я предлагаю ему чин вице-адмирала воздушного флота, а он отвечает, что ему, мол, надо подумать! Целых два дня! Я разрешаю, а через пять минут, на лестнице, он говорит этому старому своднику, который его притащил, что ответит мне… пр-р-р! — Он издает губами такой же непристойный звук и топырит конечности точно так же, как это делал Куснирас.

Мордона краснеет. Бестиунхитран продолжает:

— Мне он хочет испортить воздух, я ему отравлю существование.

 

Глава X. Пир и после пира

В казино идет пир. В Большом зале умеренные устраивают грандиозный ужин в честь возвращения Пепе Куснираса. Круглый стол, покрытый белой скатертью, сервирован на двенадцать персон. Все пьют, едят, пачкают скатерть коричневым соком каракатиц, жиром жареных цыплят и шоколадным кремом. Андрес Бирручодарре, тихий испанец, ставший метрдотелем в Пончиканском казино, подбирает пустые бутылки от «Шабле» и «Вальполичеллы»; не теряется и Паблито Замухрышка, сгребающий на поднос объедки от обильных блюд; потом он угостит друзей в кафе гаванскими сигарами, коньяком «Мартель», а также россказнями доктора Убивона.

— Ну и порезвились мы, когда женился король Бурбон Длинный Нос: бомба на Гранвиа, бомба в Сан-Антонио и бомба в ризнице. Прикончить мы его не прикончили, но устроили ему славную брачную ночь.

Пепе Куснирас, Коко Даромбрадо, Пако Придурэхо и Жеребчик Ройсалес — друзья детства и отчаянные повесы — хохочут вместе с представителями старшего поколения: доном Мигелем Банкаррентосом, уже почти не хромающим; доном Бартоломе Ройсалесом, отцом Жеребчика, и доном Касимиро Пиетоном, сменившим черный костюм на одежду богемы. Дон Карлосик вымученно улыбается, ибо от этого ужина у него разлилась желчь. Благодилья и сеньор Де-ла-Неплохес — выразители истинного патриотизма — изображают на своих лицах осуждение. Дон Игнасио Пофартадо, который в молодости, до того как попасть в Пончику, был монархистом, а теперь боится всего на свете, говорит Убивону:

— Из-за той самой ночи, которую вы испортили королю, вам и пришлось забиться в Пончику?

Убивон встает и, глядя на хрустальную люстру, говорит:

— Да будет благословенна эта земля, меня не породившая.

Взрыв хохота и буря патриотических аплодисментов.

— В самом деле? — спрашивает Пофартадо.

Молодые люди надувают губы и делают вид, будто оскорблены за родину таким обидным замечанием. Убивон отвечает, что ему выпало редкое счастье пустить корни на этой земле, и Пофартадо, всегда готовый сдать позиции, начинает клясться, что чувствует себя «пончиканцем почище других».

Благодилья и сеньор Де-ла-Неплохес встают, чтобы распрощаться.

— Пора домой и задела, — объясняет Благодилья, не прикоснувшийся к спиртному. Подойдя к Куснирасу, говорит: — Завтра не спеша обсудим план вашей избирательной кампании, Инженер.

Дон Карлосик, землисто-серый, говорит:

— Я иду с вами.

Пофартадо, более не желающий ввязываться в разговоры и чувствующий себя лишним, тоже уходит.

В отсутствие кислых лиц празднество оживляется.

— Пусть нам доставят девочек! — просит Коко Даромбрадо.

— Правильно, пусть доставят! — подхватывают другие, хлопая в ладоши.

— Если нам их доставят, — предостерегает дон Бартоломе своего сына Жеребчика, — дома помалкивай, юноша, или не быть тебе членом казино.

Снова смех.

— Не беспокойся, дорогой папа, — говорит Жеребчик, некогда выступавший в пьесе «Дон Хуан Тенорио», — твой сын не дурак и не шляпа!

Пепе Куснирас берет инициативу в свои руки, призывает Андресильо, который все может, и велит ему привезти девочек из дома доньи Фаустины.

— Пусть привезут Принцессу, — приказывает Пиетон со знанием дела, — она станцует хоту.

— А мне — мулатку, — просит Куснирас.

И тем вечером приехала Принцесса с семью девочками в наемной коляске и танцевала хоту с Куснирасом. Когда они в лихой чечетке упали на пол, опрокинув стол и побив посуду, Пепе сказал Придурэхо, который помог ему встать:

— Как в добрые старые времена!

Вскоре он опять приземлился с одной чахоточной негритянкой.

Так они гуляли ночь напролет, а утро встретили буйной забавой: качали и кидали вверх Паблито Замухрышку во дворике казино.

В душный полдень, через сутки после своего прибытия, Пепе Куснирас открывает глаза в своей комнате и никак не может ее узнать. Скользит сонным взором по обтянутой шелком стене, по гигантскому платяному шкафу, мраморному умывальнику, кувшину и тазу; в изумлении останавливает глаза на фотографии своего деда в одежде студента, с мандолиной в руках; наконец устремляет взгляд на жалюзи, откуда сочится свет и полуденный зной и доносится ленивый скрип повозки, проезжающей по улице Кордобанцев. Только тогда он соображает, что находится в Пуэрто-Алегре. Соображает также, что шипение, которое он слышит, производят пузырьки газа в стакане на ночном столике, где Мартин Подхалуса разводит желчегонную соль.

— Двенадцать часов, сеньор.

Куснирас приподнимается. Язык у него обложен, во рту дурной привкус, в горле пересохло, все тело болит, а на душе отчего-то кошки скребут. Он пьет желчегонное средство. Подхалуса вздергивает к потолку жалюзи.

— Бифштекс с картофелем, сеньор?

Куснирас с отвращением отмахивается.

— Подать вам домашнюю одежду или приготовить костюм, в котором вы пойдете днем к господам Беррихабалям?

Куснирасу хочется спать, и рукой он делает знак Подхалусе, чтобы тот не мешал, но мажордом не унимается:

— Дон Франсиско Придурэхо ожидает вас в зале, сеньор.

Куснирас досадливо морщится и садится в постели. Через несколько минут в комнату входит Пако Придурэхо в пейзанской одежде.

— Вставай, лежебока, — приказывает он, — ведь сегодня двадцать четвертое мая.

— Что это такое?

— Уже позабыл? Годовщина взятия Кременбраля. Я хочу, чтобы ты посмотрел на своего соперника в действии.

Куснирас, превозмогая усталость, последствия попойки и дурное настроение, встает с постели.

 

Глава XI. Взятие Кременбраля

В конце XVI века испанцы решили построить форт для зашиты Пуэрто-Алегре от пиратов. Возводить укрепления стали на острове Кременбраль, названном так потому, что французы вывозили оттуда кремень, и расположенном при входе в бухту.

Форт Кременбраль, который должен был воспрепятствовать заходу в порт (или выходу) вражеских кораблей, так и не сослужил своей службы, ибо пираты ни разу не появились вблизи Санта-Крус-де-Пончики. Те, кто воздвиг эту крепость, не могли себе и представить, что со временем за ее амбразурами найдет свою погибель испанское войско. Надо сказать, что на Кременбрале отсиживался с остатками своей армии, заметно поредевшей после битвы под Ребенко, генерал Сантандер.

Одиннадцать месяцев удерживали испанцы свой последний оплот. В общем, это для них не составляло труда, поскольку никто их не атаковал; сидели же они там не потому, что им это нравилось, а потому, что никто их оттуда не вызволял. Гарнизон был забыт цивилизованным миром, как сказал один депутат в Кортесах, когда там узнали, что его защитники поголовно вырезаны.

По прошествии одиннадцатимесячной осады (весьма относительной, поскольку испанцы ежедневно посещали большую землю в целях пополнения запасов провизии) Бестиунхитран, самый юный из предводителей восстания, решил нанести последний удар, дабы навсегда покончить с испанским владычеством на Пончике. Он собрал на берегу моря негров с Дымного болота и индейцев гуарупа из Козьего ущелья, и когда солнце село, а волна отступила, скинул свой пышный мундир бригадного генерала и в чем мать родила, с одним мачете в руке бросился в море. Стоя по пояс в воде, обернулся к неграм и к гуарупа, которые глядели на него, не понимая, чего ему надо, и закричал, потрясая мачете:

— Вперед, за славу! Кто ее хочет, за мной!

Сказав это, взял свой мачете в зубы и поплыл к острову. Тысяча голых людей вплавь последовали за ним с мачете в зубах. Многие утонули, но многие и преодолели стометровый канал, отделяющий остров от суши, и как с неба свалились на сто сорок трех испанцев, которые их вовсе не ждали и праздновали день Святой Марии Заступницы и годовщину славной победы испанского флота при Лепанто. Было двадцать четвертое мая. В живых не осталось ни одного испанца.

Дон Касимиро Пиетон, в ту пору молодой стихоплет, воспел этот подвиг в поэме из тысячи звонких строк (по одной на каждого участника), где назвал Бестиунхитрана, которому было двадцать четыре года, «малолетним героем», в чем, в общем, никогда не раскаивался.

Ежегодно двадцать четвертого мая негры с Дымного болота и индейцы из Козьего ущелья собираются на берегу моря и пляшут подряд шесть часов под звуки бонго перед дипломатическим корпусом, государственными служащими и портовым людом. Ровно в шесть прибывает Бестиунхитран на коне, в мундире бригадного генерала. Сбрасывает с себя предметы одежды, остается в одном исподнем, берет в зубы мачете и повторяет героический заплыв до Кременбраля, где его встречает музыкой Артиллерийский оркестр, а сеньорита, олицетворяющая Родину, увенчивает его лавровым венком.

Многие следуют за ним, и каждый год кто-нибудь непременно тонет. Всем известна заветная мечта толстосумов Пончики, что «Толстяк когда-нибудь захлебнется под Кременбралем». Но мечта остается мечтой в течение всех двадцати восьми лет, прошедших со времени завоевания независимости.

Пепе Куснирас и Пако Придурэхо закусили в отеле «Инглатерра» и явились на берег — белые костюмы, соломенные панамы — к половине пятого, когда танцы были в разгаре.

Глуховатый сэр Джон Фоппс мирно дремлет в качалке под навесом. Рядом первый секретарь британского посольства отмахивается от мошкары.

Стараясь не наступить на объедки жареной рыбы и скорлупу зеленых кокосов, валяющиеся на песке, оба молодых денди добираются до «платного навеса», кланяясь мимоходом Благодилье, Пиетону и сеньору Де-ла-Неплохес, которые зевают на своих местах под депутатским навесом. В то время как Пако Придурэхо покупает билеты, кто-то с галерки пылко приветствует Куснираса. Он отвечает на приветствие, а когда приятель занимает место с ним рядом, спрашивает его:

— Кто это?

Придурэхо смотрит в сторону сидящего на общей скамье, тот вторично снимает шляпу, склоняет голову и улыбается.

— Это один музыкант, протеже Ангелы Беррихабаль.

Куснирас не может припомнить Простофейру, который вместе со своей женой, тещей и доньей Роситой Гальванасо бесплатно присутствует на спектакле, ибо Гальванасо, отвечающий за охрану порядка, выдал им пропуска.

Индейцы гуарупа пляшут под аккомпанемент атабалей, колокольцев, тростниковых флейт и гитарронов; негры — под стук барабана бонго и тумбы. Все вместе и все вразброд. Танцоры поддают себе жару спиртным, кое-где вспыхивают стычки, кое-где люди от изнеможения и с перепоя падают на песок и засыпают мертвецким сном.

Артиллерийский оркестр и школьники поочередно перевозятся на Кременбраль в шлюпке начальника порта. Дон Карлосик и дон Игнасио Пофартадо, боясь, что их отсутствие будет замечено и это повлечет за собой неисчислимые и непоправимые беды, нехотя притаскиваются к концу представления. Коко Даромбрадо и Жеребчик Ройсалес, изрядно опохмелившись после вчерашней попойки и спотыкаясь на каждом шагу, появляются вслед за ними, чтобы «поглазеть, как будет пускать пузыри Толстяк».

Наконец прибывает Бестиунхитран, сопровождаемый приветственными криками толпы и грохотом военных оркестров. Он раздевается, бросается в море, произносит свою знаменитую фразу и переплывает без всяких эксцессов канал во главе сотни тех, кому ударил в голову хмель.

Когда он появляется на другом берегу и «Родина» увенчивает его лавровым венком под звуки пончиканского гимна и при вспышках фейерверочных огней — шквал аплодисментов, грохот бонго, крики, — Куснирас, вставший ногами на кресло, чтобы лучше видеть, оборачивается к Пако Придурэхо и говорит:

— Такого на выборах не одолеть. Такого надо убить.

Проходит минута, прежде чем Придурэхо соображает, что друг говорит всерьез. И отвечает:

— Конечно! Но как?

Той ночью умеренных в казино ждал сюрприз, некоторых едва не хватил удар. Пепе Куснирас, их последняя надежда, отказался выставить свою кандидатуру на президентских выборах.

— Но вы же прислали депешу, подтверждающую ваше согласие.

— Согласие «в принципе», — поправляет Куснирас. — Теперь речь идет об отказе. Я поразмыслил и реально оценил собственные возможности. Во-первых, полагаю, что у меня нет шансов быть избранным; во-вторых, полагаю, что, если бы и произошло чудо и мы победили на выборах, Бестиунхитран, который явно не хочет расстаться с властью, как показывает смерть доктора Спасаньи и соответствующие поправки к Конституции, обладает достаточной силой и популярностью, чтобы произвести переворот и свергнуть нас в течение пары дней. Вот тогда мы действительно сядем в лужу. И я, и вы.

Его, казалось бы, неопровержимые аргументы, которые сводятся к единственному вопросу: зачем бороться, если нет надежды? — не убеждают ни самых заядлых умеренных, сверхумеренных, таких, как Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес, вот уже пятнадцать лет лишь толкующих о борьбе за гражданские права; ни самых робких, таких, как дон Игнасио Пофартадо, которого одна мысль о Законе об экспроприации лишает сна и покоя. Остальные, считающие, что коль скоро нельзя победить, надо по крайней мере ладить с тем, кто побеждает, — такие, как дон Карлосик, дон Бартоломе Ройсалес и Банкаррентос, — выражают полное понимание, ни в чем не обвиняют Куснираса и даже защищают его после того, как он встает, выходит из Актового зала и идет в бар казино пропустить стаканчик «Тома Коллинза». Но, когда дон Карлосик предлагает выдвинуть кандидатом в президенты от Умеренной партии Бестиунхитрана, он терпит фиаско, ибо реакционные, непримиримые и обскурантистские силы, как их назвал бы Бестиунхитран, все же оказываются в большинстве.

— Мы не можем отдать себя ему на съедение и позволить лишить нас жизни, — говорит Пофартадо, думая не о жизни, а о доходах, которые приносят ему магазины фирмы, носящей его имя.

Жаркие дебаты и злокозненные предложения ведут к тому, что принимается решение поговорить с Бестиунхитраном и просить его отложить выборы, дабы иметь время подыскать кандидата.

 

Глава XII. Tête à tête и приемная президента

Павлин откидывает назад голову, взъерошивает перья под зобом, распахивает хвост веером, приготавливается, делает то, что хотел сделать, и кричит. Два дрозда кидаются в сторону, второй павлин отзывается на крик, сойка повертывает голову и одним глазом недоверчиво смотрит на него. Попугай гуакамайо, прикованный цепочкой к ветке, карабкается в свой обруч, цепляясь за него клювом.

Ангела и Куснирас идут по дорожке сада, наслаждаясь предвечерней прохладой.

— Мне хотелось бы что-то сделать, — говорит Ангела, — но я не знаю что. Хоть бы кто-нибудь мне посоветовал.

— Когда я приехал, — говорит Куснирас, — мне казалось, что можно победить на выборах и что Бестиунхитран не столь опасен. После позавчерашнего нашего свидания и церемонии «взятия Кременбраля» мои надежды рухнули. Участие в выборах не даст результатов, этот человек умело ведет страну к катастрофе. С ним надо кончать. Любыми средствами.

Ангела, насторожившись, останавливается, устремляет взор на олеандры и спрашивает:

— Какими средствами?

Куснирас, прежде чем ответить, ждет, когда она повернется к нему спиной и сунет нос в цветы. Уперевшись взглядом в бедра своей милой хозяйки и заложив руки в карманы своих безупречных брюк, он говорит:

— Надо убить его.

Ангела, встрепенувшись, но не оборачиваясь и продолжая нюхать цветы, спрашивает с замиранием сердца:

— Кто же его убьет?

Куснирас, сдерживая волнение, медлит минуту и отвечает:

— Ангела, я должен вам кое в чем признаться.

Ангела быстро оборачивается и смотрит ему в лицо.

— Но заклинаю вас нашей дружбой, — говорит Куснирас, — не передавайте никому то, что я сейчас скажу, даже если это покажется вам полным безумием.

Ангела утробным голосом, вибрирующим от нахлынувших нежных чувств, каковым сейчас вовсе не место, произносит:

— Говори же!

— Лошади, которых я привез, палки для гольфа, ружья, двенадцать баулов — все это не более как ширма. В действительности, если все обойдется, я хочу уехать из Пончики сегодня же вечером.

Ангела вздрагивает — наполовину искренне, наполовину притворно. Дотрагивается кончиками пальцев — движение одновременно элегантное, страстное и умоляющее — до рукава Куснираса и говорит прерывистым голосом:

— Так скоро?

Куснирас схватывает руку Ангелы и прижимает к worsted своего пиджака.

— Моя миссия будет окончена.

Ангела смотрит на него, не понимая или делая вид, что не понимает.

Куснирас отпускает руку Ангелы, поворачивается на сорок пять градусов и меланхолично следит за полетом пчелы. Ангела берет его под руку и слегка прижимает к себе, с удивительным умением заставляя касаться локтем ее груди.

— Расскажи мне обо всем, — просит она.

Куснирас, торжественный, сосредоточенный, немного подавленный грандиозностью собственных намерений, говорит ей:

— Месяц тому назад, когда я прочитал в газетах об убийстве доктора Спасаньи и получил приглашение от умеренных, я понял: мой долг — освободить родину от тирана. Любым способом. И потому я приехал. Готовый на все.

— Как ты отважен! — говорит Ангела.

Куснирас молча потупляет взор в подтверждение справедливости ее слов. Она продолжает:

— Ты в опасности?

— Более или менее. Сегодня вечером он меня примет. Я убью его из пистолета в кабинете и постараюсь выйти живым из Дворца. Мне раздобыли автомобиль. Мой мажордом будет ждать меня и доставит в долину Ветров. Аэроплан — наготове. И мы улетим.

Ангела смотрит на него с восхищением.

— Не могу я чем-нибудь быть полезной?

— Пока — ничем. Если дело сорвется, я вам сообщу.

— Полностью рассчитывай на меня.

Оба продолжают свой путь по дорожке, медленно-медленно, в упоении от собственной смелости и решимости.

Внезапно Ангела останавливается, выдергивает руку из-под локтя Куснираса, наклоняется к земле, где ползает бабочка, минуту назад бывшая куколкой и еще не научившаяся порхать. Поднимает ее и говорит:

— Убирайся с дорожки, глупая, кто-нибудь тебя раздавит.

И сажает бабочку на лист придорожного деревца, а растроганный Куснирас молча наблюдает сцену. Затем оба следуют дальше.

Бабочка делает слабый рывок на листке, соскальзывает и снова падает на дорожку.

Часы на соборе показывают девять вечера. Автомобиль Куснираса, «ситроен» с Подхалусой за рулем, въезжает на безлюдную Главную площадь, подкатывает по брусчатке к Дворцу и останавливается у парадного входа. Фары гаснут, Подхалуса выходит из автомобиля, берется за металлическое дверное кольцо и стучит. Куснирас ощупывает пистолет, спрятанный под мышкой в кобуре.

— Инженер Куснирас хочет видеть сеньора президента, — говорит Подхалуса открывающему дверь стражнику.

Стражник передает его слова начальнику стражи, этот — офицеру гвардии, который отдает соответствующий приказ младшему стражнику, младший стражник идет к двери и говорит Подхалусе:

— Пусть войдет.

Подхалуса возвращается к автомобилю, открывает дверцу, Куснирас выходит, вступает во Дворец и в сопровождении младшего стражника пересекает вестибюль, затем — центральный патио и через зеркальный коридор попадает к подножию венецианской лестницы, поднимается наверх, идет направо по бельэтажу и оказывается в приемном зале — высоком, длинном, узком и плохо освещенном, стены которого сплошь увешаны написанными маслом портретами героев Войны за независимость, проследовавших от славы до могилы прямым путем, мимо власти. Вдоль трех стен стоят пустые, вгоняющие в сон кресла, а в конце, спиной к четвертой стене, сидит за столом старший стражник.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит младший стражник Куснирасу.

Куснирас садится с чувством легкого раздражения. Младший стражник идет через весь зал к старшему стражнику, и они о чем-то тихо переговариваются. Старший стражник при разговоре энергично жестикулирует, что можно трактовать весьма по-разному. Наконец он направляется через весь зал к Куснирасу и говорит:

— Что вы желаете?

Куснирас встает и идет через весь зал к столу.

— Я Куснирас, — говорит он.

Это не производит впечатления. Старший стражник глядит на него непонимающе, младший — укоризненно.

— Чем могу служить? — спрашивает старший стражник.

Куснирас раздраженно достает визитную карточку и протягивает ему.

— Сеньор президент меня ожидает.

Старший стражник изучает карточку, младший удаляется.

Старший стражник придвигает к Куснирасу блокнот:

— Напишите здесь свое имя и по какому делу явились.

— Мое имя значится в визитной карточке, а дело сеньору президенту известно; передайте ему мою карточку.

— Очень сожалею, но такова формальность, обязательная для всех лиц, кои обращаются к сеньору президенту.

— Позавчера я беседовал с ним без всяких формальностей.

Стражник нимало не смущается:

— Тогда были получены указания. Теперь их нет. — Протягивает ему перо: — Будьте любезны…

Куснирас, побледнев, резко чертит: «Куснирас. Воздушные силы». Вырывает из блокнота листок и подает стражнику. Последний встает и говорит:

— Садитесь, я передам ваше ходатайство.

С этими словами он выходит из помещения. Взбешенный Куснирас, вместо того чтобы сесть, ходит взад-вперед по залу, а потом, чувствуя, что становится смешным, и свирепея еще больше, опускается в кресло.

В зловонном дыму сигар, среди взрывов хохота своих друзей и под стук костяшек домино Бестиунхитран читает записку Куснираса. Стражник, парализованный почтительностью и раболепием, стоит полусогнувшись рядом в ожидании слов, которые должны слететь с губ хозяина. Мордона, Дубинда — глава парламентского большинства и Чучо Сарданапало — министр народного благосостояния сидят в креслах, посланных китайской императрицей в дар королю Кристобалю на Гаити и попавших по ошибке на Пончику, и гогочут, рассказывая друг другу анекдоты.

— Скажи, что я приму его, — говорит Бестиунхитран. — Пусть подождет.

Стражник, непрерывно кланяясь, удаляется. Хохот мгновенно стихает. Сарданапало говорит Бестиунхитрану:

— Ты слышал анекдотец про обезьяну, которая не захотела хлеба с сыром?

Бестиунхитран затягивается сигарой, прихвостни молчат в ожидании его ответа.

— Нет, я слышал другой, получше. Про молодчика, который не знал, кем он хочет стать, вице-адмиралом или президентом.

— Расскажи! — просит его Дубинда. Он горит желанием услышать анекдот из уст Бестиунхитрана, чтобы потом всюду его повторять, приговаривая: «Это мне рассказал Мануэль».

— Секрет! — говорит Бестиунхитран и снова затягивается сигарой.

Остальные молча смотрят на него, соображая, не сунули ли они нос не в свое дело.

Часы бьют десять, потом одиннадцать; Куснирас сидит в приемной, глядя, как стражник клюет носом и вздрагивает. В десять, в одиннадцать Подхалуса сидит в автомобиле и скучает. В одиннадцать тридцать из коридора слышится веселый говор уходящих гостей, с лестницы доносится неестественно громкий хохот — после слов хозяина, затем хлопает дверь, стрекочут моторы автомобилей в заднем патио.

Нетерпение Куснираса погасло или, лучше сказать, обратилось в еле сдерживаемую ярость, которая должна найти выход. Он равнодушен и безучастен к тому, что посетители наконец уходят. Смотрит, как стражник просыпается, вскакивает, успокаивается, зевает, встает, потягиваясь, выходит и скоро возвращается. Выражение его лица вполне соответствует смыслу слов:

— Сеньор президент выехал по неотложному делу. Просил передать, чтобы вы пришли завтра в двенадцать дня.

Куснирас встает, бросает недокуренную сигарету в пепельницу, пронзает взглядом стражника, берет шляпу и удаляется.

 

Глава XIII. День, когда взрывали Дворец

По возвращении домой Куснирас прежде всего звонит Ангеле по телефону. Опасаясь подслушивания со стороны телефонистки, они изъясняются кратко.

— Сорвалось, — говорит он.

— Очень рада, — говорит она.

Куснирас вешает трубку.

Большую часть ночи он проводит в трудах. Вместе с Подхалусой монтирует бомбу. Вытаскивает взрывчатку из коробки с принадлежностями для гольфа, капсулы из дорожной аптечки, магнезию из шляпной коробки, один взрывной механизм из фотоаппарата и другой из будильника.

Расположившись за обеденным столом, он с ловкостью хирурга превращает термос в бомбу, начиняя его всеми этими вещами с помощью Подхалусы.

Бомба весьма проста в употреблении и может взрываться разными способами, в зависимости от условий. Для нее заготовлены два взрывных механизма: один часовой, другой пружинный. В первом случае для взрывного устройства приспособлен будильник: его молоточек бьет в намеченный час по капсуле и разбивает стекло. Содержимое капсулы вступает в реакцию с окисью магния, вспыхивает легкое пламя, а потом взрывается динамит, находящийся на дне термоса. Во втором случае главной частью взрывного устройства служит спиральная пружина с иглой на нижнем конце: при надавливании на головку пружина сжимается, игла прокалывает капсулу, и получается описанный выше эффект.

К четырем утра бомба уже сделана и тщательно проверена; Куснирас прячет ее вместе с обоими механизмами в портфель, запирает его на замок, зевает и, оставив Подхалусу заметать следы военных приготовлений, идет в свою спальню, где на кровати распласталась его шелковая пижама.

Вдова полковника Эпигменио Давнохи, пришедшая узнать о причинах задержки пенсии, разобиженный чем-то министр, торговец испанскими сардинами и потерявший терпение заимодавец ждут вместе с Куснирасом аудиенции в приемной.

Элегантный и нервничающий Куснирас с револьвером под мышкой и с полным динамита портфелем курит одну «English oval» за другой. Стражник выходит и входит, сыплет объяснениями и обещаниями, но аудиенция не начинается.

— Сеньор президент через минуту вас примет, сеньора, вы пришли первая.

На часах половина второго.

И тут, словно три ворона, в черных костюмах, торжественные и преисполненные неоправданных надежд, в зал входят умеренные: Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес. При виде Куснираса они столбенеют, но тотчас берут себя в руки. Идут через зал, глядя прямо перед собой, с поднятым носом, будто ловят свежий воздух над смрадом. Останавливаются у стола стражника и говорят:

— Мы — Умеренная партия. Желаем видеть сеньора президента республики.

Стражник подпрыгивает, краснеет, улыбается, потеет и говорит:

— Проходите, пожалуйста.

И они, все четверо, удаляются в направлении личного кабинета, не удостоив взглядом вдову, лепечущую: «Разве сейчас не моя очередь?», не заметив, как свирепеет заимодавец, как розовеет разобиженный министр, как покорно вздыхает торговец сардинами, как встает Куснирас и идет вслед за ними с портфелем в руках.

В коридоре возле двери в личный кабинет сеньор Де-ла-Неплохес говорит Благодилье:

— Входите, лиценциат.

— Ни в коем случае, — отвечает лиценциат, — пусть первым войдет наш друг Пиетон, который обо всем скажет гораздо лучше меня.

Пиетон страстно возражает:

— Не выдумывайте, лиценциат! Вы — наш Златоуст! Мы — за вами. Всю жизнь.

— Таково мнение большинства, лиценциат, — говорит сеньор Де-ла-Неплохес, совсем как в парламенте. — Первым пойдете вы.

Благодилье ничего больше не остается, как идти вперед. Он выпячивает грудь и говорит:

— Хорошо, сеньоры, будь по-вашему.

Горестно поджимает мясистые губы, напускает на себя еще более похоронный вид и вступает в кабинет Бестиунхитрана как на поле брани.

Прежде чем подняться из-за стола им навстречу, Бестиунхитран показывает стражнику, где должно поставить стулья для посетителей.

После краткого колебания сеньор Де-ла-Неплохес и Пиетон приходят к общему решению, кому войти вторым, входят и закрывают за собой дверь.

Оставшись один в пустынном коридоре, Куснирас не спеша дефилирует мимо личного кабинета, засунув правую руку в карман и держа в левой портфель и шляпу. Из-за двери доносятся робкие голоса. Куснирас доходит до соседней двери, останавливается, берется за ручку, осторожно смотрит влево и вправо. Никого. Крутит ручку, дверь поддается. Он ее приоткрывает, видит, что никого нет ни внутри, ни снаружи, входит и оказывается в Зеленом салоне.

Внимательно оглядывает гобелены и кресла в стиле ампир в поисках, куда бы подложить бомбу. Останавливает свой выбор на консоли с мраморным планшетом. Ставит туда портфель, открывает его, вынимает термос и часовой механизм. Сверяет время со своими карманными часами: тридцать пять минут второго. Заводит будильник на два часа, привинчивает головку и в это время видит дверь в глубине салона. Оставив термос и головку на консоли, идет к обнаруженной двери, прижимается к ней ухом, ничего не слышит, распахивает и замирает в приятном изумлении. Прямо перед ним возвышается — среди мрамора, белого кафеля и президентских полотенец — английский унитаз маршала Бестиунхитрана.

Не более секунды длится радость открытия. Он тут же принимается за дело. Бросается к консоли, хватает термос и быстро меняет часовой механизм на пружинный. Прячет часовое устройство в портфель, входит в туалет, опускает крышку унитаза, взбирается на него и устанавливает термос в бачке для воды точно под рычагом, к которому прикреплена цепочка; слезает с унитаза, выходит из туалета и закрывает за собой дверь. В Зеленом салоне берет свою шляпу и портфель, подходит к двери в коридор, приоткрывает, видит, что коридор безлюден, и испускает вздох облегчения.

Возвратившись в приемный зал, говорит стражнику:

— Я искал вас. Скажите сеньору президенту, что ждать мне больше некогда, а если я ему понадоблюсь, он знает, где меня найти. — В голосе Куснираса снова звучит металл.

Стражник, не привыкший, чтобы в таком развязном гоне говорили о маршале, обалдело молчит. Смотрит, как Куснирас надевает шляпу, поворачивается и уходит.

— Вот так должны поступать все мужчины, — замечает вдова полковника, взглянув на торговца сардинами.

Куснирас перешагивает порог Дворца между двумя индейцами гуарупа в воинских шлемах, стоящими на посту. Беспрепятственно выйдя на улицу, он глубоко вздыхает и пересекает Главную площадь, глядя на голубей, снующих по паперти собора; входит в кафе «Под парами», садится на плетеный стул и говорит подошедшему официанту:

— Чашечку по-мадридски.

Когда официант уходит, Куснирас медленно закуривает папиросу «English oval» и обозревает каменные стены Президентского дворца в ожидании кофе и момента, когда страшнейший взрыв обратит их в груду развалин.

Бестиунхитран, притомившийся, неподдающийся, злящийся и страшный, говорит:

— Ни за что.

Лиценциат Благодилья смотрит на остальных умеренных в надежде почерпнуть в них душевные силы, но его надежда рушится. И, не восстановив сил душевных, он собирает свои последние силы физические и выпускает последний снаряд, увы, мимо цели:

— Мы, умеренные, осмеливаемся внести предложение об отсрочке выборов, ибо, во-первых, полагаем, что подобное ваше распоряжение было бы на пользу обеим партиям, а во-вторых, мы ссылаемся на статью 108-ю Пончиканской Конституции.

— Не выйдет, — говорит Бестиунхитран. — Статья 108-я предусматривает ходатайства от обеих партий, но Прогрессивная партия, хотя и выставила другого кандидата, никаких заявлений поданному вопросу не делала, а это указывает на то, что она не нуждается ни в какой отсрочке для проведения своей предвыборной кампании. Считайте, что получаете информацию из первых рук, поскольку я — кандидат от прогрессивных и председатель Прогрессивной партии.

— Можем ли мы представить ходатайство в письменном виде? — спрашивает Благодилья, делая хорошую мину при плохой игре.

— Если вам правится терять время, — отвечает Бестиунхитран.

Благодилья встает; остальные следуют его примеру.

— В таком случае, — заключает Благодилья, — говорить больше не о чем.

— Здесь я совершенно с вами согласен, сеньор лиценциат, — отвечает Бестиунхитран, расплываясь в улыбке.

В ледяном молчании умеренные прощаются — пожатие руки, легкий поклон — с Бестиунхитраном, который не встает; затем снова недолго дискутируют на тему, кому выйти первым, и наконец один за другим выходят: Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес, который прикрывает за собой дверь.

Оставшись один, Бестиунхитран фыркает и швыряет сигарету в пепельницу.

В кафе «Под парами» сидит Куснирас с чашечкой кофе перед собой и недовольно морщится при виде входящего доктора Убивона, который говорит:

— Алло, спортсмен!

И садится рядом.

Бестиунхитран делает pour petit весьма сосредоточенно, склонившись вперед, чтобы толстый живот не затруднял обзор; подбородок тонет во втором подбородке, а второй подбородок расплющивается на груди; взор устремлен круто вниз. По окончании процедуры он приводит свой костюм в порядок, потом дергает цепочку, которая поддается не сразу. Он с удивлением слышит, как вместо шума спускаемой воды в бачке что-то звякает, словно лопается стекло, и что-то бурлит. Он поднимает глаза и глядит на бачок. В этот самый момент — будто ему открывается чудо из чудес — он видит взрыв. Бах! Яркое пламя. Бачок разлетается надвое, и вода рушится на Бестиунхитрана.

Молниеносно, как и подобает военному, часть своей жизни проведшему в боевых походах, Бестиунхитран подается назад, впадает в панику, бежит в свой кабинет и с ходу кидается под письменный стол. Через некоторое время, сообразив, что опасность миновала, он встает и разражается гневом.

— Тревога! — вопит он, вылезая из-под стола.

Возвращается к месту взрыва, смотрит на осколки бачка, на струю воды, которая хлещет по зеркалу и забрызгивает стены, на затопленный пол. Нажимает кнопку звонка, находящуюся возле унитаза.

Яростно звенит звонок во дворцовой бельевой, а на табло зажигается надпись, гласящая: «Президентский WC».

Себастьян, негр и лентяй, обряженный в тройку, просыпается в испуге, вскакивает, хватает рулон гигиенической бумаги и бегом устремляется на помощь патрону.

Бестиунхитран возвращается в кабинет — спокойный, овладевший собой и инициативой. Снимает трубку механического рупора, дует в нее и начинает отдавать приказы:

— Всем занять боевые позиции! Во Дворце — бомба! Запереть все двери! Схватить тех, которые выходят, а если они будут оказывать сопротивление, стрелять!

Вешает трубку. Врывается Себастьян и сует ему рулончик бумаги. Бестиунхитран снова впадает в бешенство и орет:

— Измена! Засада!

Индейцы гуарупа, наряженные в шлемы, запирают все двери. Трубач трубит боевую тревогу. Стража занимает огневые позиции. Стаскивают брезент с пулемета «гочкис», который еще не был в деле.

Умеренные, не понимая, что происходит, не ведая, что их ожидает, с удивлением прислушиваются к военным командам, видят беготню солдат, но продолжают торжественным шагом идти по внутреннему патио, вступают в вестибюль, где стоит отделение по стойке «смирно». Офицер гвардии при виде их говорит сержанту:

— Арестовать этих троих!

Офицер гвардии идет к механическому рупору и соединяется с личным кабинетом, а сержант в это время командует:

— Правый фланг! Оружие на плечо! Шагом марш! Налево! В две шеренги становись! В стороны раздвиньсь! Стой!

Умеренные окружены плотной массой солдат.

— Что это значит? — спрашивает Благодилья.

Все посетители кафе «Под парами», услышав глас боевой тревоги и отрывистые команды, устремляют взор на запертые дворцовые двери.

— Что там происходит? — спрашивает Убивона дон Густаво Эскотинес, сидящий за соседним столиком.

Убивон обмакивает кусочек сахара в кофе, вынимает из чашки, кладет в рот и (ни дать ни взять придворный) изрекает:

— А что там может происходить? Ласкондо поднял мятеж и рвется к власти! Я давно это знал.

Дон Густаво с выпученными глазами шныряет от столика к столику, сообщая новость:

— Толстяка схватили в собственном логове и скоро погонят в шею!

— Все это подстроило американское посольство, — поясняет Убивон Куснирасу, который в блюдце гасит папиросу, надавливая на нее медленно и осторожно.

Индюшан, репортер газеты «Весь свет», покидает кафе со своими добрыми друзьями и направляется во Дворец с дрожью в коленях и с блокнотом в руках.

Стоя на самом верху венецианской лестницы в окружении испуганных и услужливых холуев, Бестиунхитран твердым голосом отдает последние приказы:

— Все ворота на засовы. Все двери — на замок. Ключи будут у меня и у вас, — говорит он коменданту, который низко кланяется и скорбно покачивает головой. Бестиунхитран оборачивается к полковнику Ласкондо, начальнику президентской гвардии: — Отныне и впредь каждого, кто входит во Дворец, отправлять в караульное помещение и обыскивать с головы до пят.

— Так точно, сеньор президент, — отвечает Ласкондо как положено, и при этом щелкает каблуками с неподражаемой воинственностью.

В этот момент вверх по лестнице идут умеренные, мертвенно-бледные, растрепанные, оборванные после бесцеремонного обыска и изъятия ценностей. Их сопровождает усиленный конвой.

— Виновные доставлены, сеньор, — докладывает офицер.

С прежней твердостью и всегдашней краткостью Бестиунхитран приказывает:

— На допрос к Гальванасо, выявить сообщников — и к стенке.

— Батальон, напра-во… Кру-гом! — кричит лейтенант.

Из массы потных солдатских загривков (конвой ползет вниз по лестнице, как огромный зеленый червь) высовывается искаженное лицо Благодильи, который говорит:

— Смилуйтесь! Мы невиновны!

В кафе «Под парами» вокруг столика Убивона и Куснираса теснится кружок любопытствующих.

— Артиллерия тоже, конечно, участвует в заговоре, — Убивон с апломбом развивает свою гипотезу, — ибо сегодня утром я сам видел, как солдаты из первой роты ставили пушку напротив казармы саперов.

— Введут военное положение, и прощай наша веселая жизнь, — говорит только что вошедший Коко Даромбрадо.

Безработные толстосумы из кафе «Под парами» — костюмы белые, рубашки в полоску, воротнички жесткие, галстуки английские, шляпы импортные, дорогие запонки на манжетах и золотые цепочки на животе — смеются во весь рот над забавной шуткой Коко Даромбрадо, посасывают сигары и думают каждый про себя о тех выгодах, какие их ждут, если Толстяка действительно схватили в его логове и выгонят взашей.

В эту минуту полицейский фургон для покойников останавливается у дворцового подъезда. В толпе нищих и продавцов фританги, в плотном кольце солдат трое умеренных, награждаемые тычками в спину, влезают в фургон.

Достопочтенные сеньоры сами не решаются выйти на площадь и посылают официанта узнать, в чем дело.

Индюшан возвращается в кафе с кучей новостей:

— Кто-то подложил во Дворец бомбу. Ничего не случилось. Толстяк мечется и вопит. Схватили виновных и везут в полицейское управление на пытки.

Сказав это, он бегом отправляется в редакцию «Всего света» доставить сообщение для специального выпуска.

— Сволочи, не могли лучше обстряпать дело, — со злостью говорит Эскотинес.

— Как тебе, Пепе, нравится твоя родная земля? — спрашивает Коко Даромбрадо Куснираса. — Жизнь бурлит, не правда ли?

Куснирас открывает рот, чтобы ответить, да так и остолбеневает. Часы на соборе бьют два, и, как только замирает звон последнего удара, словно эхо, отзывается будильник в портфеле, что стоит на стуле рядом с Куснирасом, и трезвонит, яростно и глухо.

Все замирают в смятении и страхе, волосы встают дыбом под шляпами. Рука Куснираса невольно тянется к портфелю, останавливается на полдороге, благоразумно ползет назад и укрывается в кармане брюк своего хозяина.

Дон Густаво Эскотинес берет портфель, открывает. Убивон, не желающий ни от кого отставать или кому-нибудь в чем-либо уступать, сует внутрь руку и вытаскивает часы. Оборачивается к публике и (ни дать ни взять мудрец) изрекает:

— Будильник!

— Чей портфель? — спрашивает Эскотинес.

Коко Даромбрадо, оправившись от потрясения, еще в силах отпустить лучшую шутку дня:

— Внимание: это сигнал для расстрела злодеев!

Никто не смеется.

— Чей это портфель? — повторяет Эскотинес.

Никто не отвечает, одни господа спешат к своим столикам, другие просят подать еще кофе. Куснирас открывает портсигар, берет последнюю «English oval», зажигает ее трясущейся рукой и подносит к одеревеневшим губам.

 

Глава XIV. Последствия

— Надо что-то делать, — говорит Ангела с номером «Всего света» в руках.

Банкаррентос, Эскотинес и Убивон, принесшие ей газету, стоят с панихидным видом около нее в музыкальном салоне.

— Мы затем и пришли, Ангела, — говорит Банкаррентос. — Должен вмешаться Карлос. Он — личный друг Бестиунхитрана.

Ангела встает.

— Пустой номер, — говорит она. — Это Карлос думает, что он личный друг Бестиунхитрана. Сыграл с ним в домино два раза, только и всего.

Идет к телефону в холле и просит соединить ее с леди Фоппс.

— Английское посольство сможет больше сделать, я уверена, — объясняет она друзьям, прежде чем выйти.

Убивон запускает пятерню в густую шевелюру, перхоть сыплется на воротник его костюма в клеточку.

— А я-то сидел в кафе и дурака валял! Да разве мог я подумать, что мой лучший друг Пиетон попал в такое положение.

Он мечется по салону. Банкаррентос наливает себе рюмку коньяку, который достает из шкафчика. Эскотинес устремляет взор в окно и глядит на павлинов в лучах заходящего солнца.

— В общем-то они получили по заслугам, провалили дело. Взорвись бомба — и помолились бы за упокой души Толстяка, за свое здравие.

В холле Ангела вешает телефонную трубку в тот самый момент, когда туда входит Куснирас.

— Пепе, — говорит ему Ангела, — скажи мне правду: это ты сделал?

Куснирас прикидывается дурачком:

— Что я сделал?

— Подложил бомбу во Дворец.

С видом оскорбленной невинности Куснирас отвечает:

— Будь я виновен, я бы отдался в руки властей.

Ангела говорит извиняющимся тоном:

— Да, конечно. Я ни минуты не сомневалась в том, что ты не оставил бы их в беде, если покушение — твоих рук дело.

— И таким образом, — добавляет Куснирас с некоторой иронией, — подвел бы под расстрел не троих, а четверых.

Они входят в салон.

— Лорд Фоппс поехал во Дворец улаживать дело, — возвещает Ангела.

Банкаррентос ковыляет к софе, усаживается и, размышляя вслух и согревая в кулаке рюмку коньяку, выражает свои сомнения:

— Я все-таки не могу их понять: пятнадцать лет говорить о гражданском правопорядке и вдруг сделать такой безрассудный шаг.

— Да еще так неумело! — заключает Эскотинес, поворачиваясь спиной к окну.

Ангела его упрекает:

— Густаво, не говори так! Их жизнь в опасности!

— Что мы можем предпринять? — спрашивает Куснирас.

— Можно создать комиссию, — уныло говорит Банкаррентос, — собрать подписи, просить о помиловании… Но на это нужно время. У нас его нет. Наверняка они предстанут перед военно-полевым судом. Их может спасти только личное вмешательство кого-нибудь, кто имеет влияние на эту скотину.

— А почему не вмешаетесь вы? — спрашивает его Куснирас.

— Я всего-навсего директор Пончиканского банка. И мы с ним все время ссоримся не на жизнь, а на смерть. Почему бы не вмешаться вам? — спрашивает в свою очередь Банкаррентос Куснираса.

— Потому что он не желает меня видеть. Заставил зря проторчать в приемной.

— Карлос — единственное спасение, — говорит Банкаррентос.

— При чем тут Карлос! — говорит Убивон, останавливаясь посреди зала. — Надо швырнуть вторую бомбу!

— С какой целью? — спрашивает Эскотинес.

— Пусть знает, что мы не смирились, — говорит Убивон.

— Кто будет ее бросать? — спрашивает Банкаррентос.

— Я бы ее бросил с величайшей радостью, — говорит Убивон и добавляет: — Если бы не был эмигрантом.

— Минуточку, — говорит Эскотинес. — Тот, у кого хватает мужества подложить бомбу, должен иметь мужество пережить и последствия. Если мы вмешаемся, то лишь из гуманных соображений, а не по необходимости.

— Густаво, — говорит Ангела, — ты не должен забывать: то, что сделали они, желали бы сделать многие из нас, но не нашли в себе сил.

Наступает тишина. Входит лакей:

— Леди Фоппс у телефона, сеньора.

Ангела поспешно выходит, надеясь услышать добрые вести.

Банкаррентос с трудом встает и ковыляет к шкафчику за второй рюмкой коньяка, Убивон продолжает ходить по залу, Эскотинес опять обращает взор к лужайке с павлинами, Куснирас садится. Входит Ангела, она в полном отчаянии. Все смотрят на нее.

— Они признали себя виновными. Английское посольство не может вмешаться. Им — конец.

Все очень расстроены.

— Остается ждать Карлоса, — говорит Банкаррентос.

Они проводят время в ожидании дона Карлосика за игрой в карты. Куснирас выигрывает три кона подряд.

Появляется дон Карлосик, на нем лица нет. Он останавливается посреди салона и со слезами на глазах, воздев руки, произносит:

— Они приговорены! Их ждет расстрел!

— Ты должен за них заступиться, — говорит ему Банкаррентос.

Дон Карлосик отвечает в полнейшем изнеможении:

— Я уже попытался. Ничего не вышло. Меня не приняли. Ангела, ты понимаешь, что все это значит? В парламенте больше нет депутатов от Умеренной партии, Закон об экспроприации будет протащен, Кумдачу у нас отнимут… Мы пропали.

Вымолвив это, подавив исторгавшееся из груди рыдание, еле двигая заплетающимися ногами, но гордо подняв голову — словно не кого-то, а его самого ведут на расстрел, — дон Карлосик покидает зал.

Проходит минута тишины, и Ангела восклицает:

— Какой позор! Жизнь трех людей в опасности, а этот человек думает о своей усадьбе в Кумдаче!

Она встает и идет вслед за мужем. Куснирас тасует и сдает карты.

Ангела впархивает в холл первого этажа: развевающиеся шелка, шумное дыхание. Она спешит в спальню супруга, открывает дверь и видит его сидящим на кровати — одна нога босая, носок в руке, остекленевший взгляд устремлен в глубь скинутого ботинка.

Ангела остывает. Входит в комнату и направляется к кровати. Он жалобно смотрит на нее. Когда она подходит, он разражается рыданиями, уткнувшись лицом в живот супруги, которая, немного поколебавшись, нежно касается рукой его головы.

Гаспар, кот Простофейры, дремлет на столе в столовой, позируя своему хозяину, который набрасывает его карандашный портрет в альбоме для рисования.

В гостиной Росита Гальванасо, в одной нижней юбке, смотрится в зеркало. Эсперанса делает последний стежок на цветастом перкалевом одеянии, которым ей надо прикрыть пышные телеса своей приятельницы и клиентки. Донья Соледад сидит в качалке и кормит только что вылупившегося птенца канарейки, которого держит в кулаке на коленях: сует ему в клювик зубочистку, обмакивая ее во вчерашнюю похлебку. Она произносит немеркнущую фразу:

— В мои времена таких безобразий не было, — и затем, обращаясь к птенцу, говорит: — ешь, глупенький, твоя мать улетела.

Виданное ли дело, чтобы в шесть вечера человек сидел в столовой и рисовал кошек? Раньше мужчины крепко пили, но умели и деньги домой приносить.

Росита, погруженная в созерцание своих округлостей, замечает:

— Становлюсь упитаннее с каждым днем! Хорошо, что моему Гальванасо полнота по вкусу.

Эсперанса — во рту булавки, в руках широченное платье — встает и говорит сквозь зубы:

— Я уже его сметала.

— Какое прелестное! Какое элегантное! Какое изящное! — говорит донья Соледад и, забывшись, сует птенцу зубочистку в глаз.

Росита втискивается в платье, которое Эсперанса старается натянуть ей на чресла.

Гальванасо в прекрасном благодушном настроении, с пакетами и свертками в руках входит в дом и неожиданно появляется в гостиной. Женщины жеманно хихикают и пищат:

— Господи Иисусе, нашествие мавров!

— Закройте глаза, плут вы этакий!

— Пошел вон, нахал!

Гальванасо, этот полицейский Людоед, деликатно закрывает глазки, словно никогда не видел свою жену в дезабилье, и позволяет Эсперансе и Росите повернуть себя вокруг оси и вытолкать за дверь со словами:

— Марш в столовую, чудовище, здесь тебе вовсе не место!

Донья Соледад, откачнувшись назад и запрокинув голову, продолжает сжимать в кулаке птенчика и громко хохочет над подобным неделикатным вторжением в мир целомудрия.

Гальванасо врывается в столовую, выводит кота Гаспара из дремоты и вмиглишает хозяина источника вдохновения. Гаспар спрыгивает со стола и шныряет в кухню, Простофейра прикрывает рисунок чистым листом, а Гальванасо кидает свертки на стол и говорит:

— Трудный был день, но полезный!

— А что ты делал?

— Покончил с оппозицией, только и всего.

— С какой оппозицией?

— С твоим патроном, доном Касимиро.

Простофейра настораживается:

— С доном Касимиро? А что случилось?

— Он хотел убить сеньора президента. Он и двое других. К счастью, засыпались. Их схватили и доставили ко мне. Еще сознаваться не хотели, подлые трусы. Я подозвал дона Касимиро поближе и говорю ему: «Ну-ка нагнитесь, вон там». Да и дернул его сам знаешь за что. Способ надежный! Все трое сознались. Завтра их расстреляют.

Простофейра на мгновение теряет дар речи.

— Расстреляют дона Касимиро? Тогда закроют и школу! Как же я буду жить?

— Будешь пиликать на скрипочке.

— Этого мало.

— Хватит, не будь эгоистом. Подумай о благе страны, ведь пришел конец умеренной оппозиции, политическая атмосфера станет такой же чистой, как свежевыстиранная рубашка. И все мы заживем в мире и покое.

Простофейра, не будучи в состоянии столь быстро оценить все выгоды, которые несет с собой устранение умеренных, растерянно почесывает голову. Гальванасо старается его утешить:

— Не расстраивайся, у тебя есть могущественные друзья, они тебе помогут.

Он обнимает Простофейру за плечи. Тот смотрит на него уныло, но с благодарностью за проявление дружеских чувств. Гальванасо, видя, что уныние друга рассеивается, снимает руку с его плеч, развертывает пакеты на столе и говорит:

— Теперь давай займемся едой.

Берет консервную банку, показывает Простофейре, устремляющему на нее меланхоличный взор, и говорит:

— Знаешь, что это такое? Pâte de foie gras. Вкуснейшая штука, ты и не представляешь. Мы конфисковали ящик вместе с контрабандой. Хлеб у тебя есть?

На следующий день Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес встали в положенное время, отправили надобности на виду у конвоиров, побрились казенной бритвой, исповедались у падре Ирастрельяса, прошли по коридорам полицейского управления в сопровождении отряда конной полиции и встали в служебном дворике спиной к ритуальной стенке, глядя, как полицейские опускаются на одно колено, взводят курок, целятся и стреляют. Они умерли на заре. Казнь происходила в присутствии Хорохореса, напялившего прусскую шинель, отчего пот лил с него ручьями; Гальванасо, этого неуемного трудолюба; председателя Верховного суда, прочитавшего приговор; Мордоны, личного представителя президента, получившего приказ убедиться в действительной смерти виновных; падре Ирастрельяса, облегчившего душу смертников; а также журналистов и фотографов. Пустил «пули милосердия» — то есть добил казненных — некий лейтенант Исбарра, темная личность, которая больше не всплывет в этой истории и ни в какой другой, ибо той же самой ночью он сам испустил дух с перепоя.

 

Глава XV. Новый поворот событий

Похороны были скромными, но вызвали много волнений. Все присутствовавшие сошлись во мнении, что Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес пали за правое дело — «освобождение Пончики от тирана», но, вернувшись домой, стали втихомолку поносить новоявленных мучеников, которые по своей дурости добились лишь того, что помогли сжить со свету оппозицию, навлекли на своих единомышленников гнев Бестиунхитрана и поставили их в весьма затруднительное положение.

Ровно пятнадцать дней никто не появлялся в казино, опасаясь обвинения в причастности к покушению на убийство. Одни, как, например, дон Карлосик, слегли в постель и с трепетом листали «Весь свет», ожидая сообщения о единодушном принятии парламентом Закона об экспроприации и введении его в действие. Другие, как, например, Банкаррентос, заперлись в своем кабинете и изыскивали лучший способ размещения капиталов за границей. Пепе Куснирас отправился за город пострелять из своего ружья кроликов, с которыми было легче расправиться, чем с маршалом, но все же труднее, чем с умеренными. Ангела провела эти пятнадцать дней, искренне оплакивая покойных, заметно разочаровываясь в живых, и посвятила всю свою энергию организации, во-первых, поэтического вечера в память о Пиетоне, во-вторых, общества попечителей «Института Краусс» и, в-третьих, строгого распорядка в собственном доме, дабы слуги вовремя подавали бульон занемогшему супругу. Пепита Химерес все продолжала надеяться — увы, тщетно — на предложение Куснираса вступить с ним в законный брак. Простофейра благодаря учреждению попечительства над школой не лишился своего места.

Спустя пятнадцать дней затишье кончается и развитие событий принимает неожиданный оборот. Бестиунхитран, повергнув врага, строит новые планы.

Его личный адъютант доставляет дону Карлосику, Банкаррентосу и Бартоломе Ройсалесу собственноручно написанные президентом приглашения отобедать с ним в усадьбе Каскота.

Дон Карлосик встаете постели и отправляется в ванную, Банкаррентос выходит из своего кабинета, дон Бартоломе предлагает созвать совет друзей, чтобы решить — принять или отклонить приглашение. Друзья собираются в кабинете Банкаррентоса.

— Может быть, он хочет и нас прикончить? — спрашивает дон Карлосик.

Остальные его успокаивают. Для этого нет нужды приглашать, достаточно прислать солдат.

— Думаю, нам надо пойти, — полагает дон Бартоломе Ройсалес. — Я готов запродать ему свою душу, чтобы он только не трогал мои денежки.

— Кроме того, — говорит Банкаррентос, — у нас нет иного выхода. Я просто боюсь отказаться от приглашения Толстяка.

В общем, получилось так, что совет был созван лишь для того, чтобы договориться, как им одеться к званому обеду.

— Я отправлюсь в белом костюме и в панаме, — сообщает дон Карлосик.

Когда в «роллсе» Ройсалесов все трое приезжают в Каскоту, маршал — в сапогах и в крестьянской блузе — встречает их на галерее своего дома в мавританском стиле, сердечно приветствует, показывает клетки с бойцовыми петухами и, по возвращении в дом, представляет их своей жене Грегорите, даме с черными усами и стеклянным глазом, никогда не показывающейся на публике, а также своим дочерям Руфине и Тадифе, которые очень милы, ибо открывают рот только тогда, когда их смешит какая-нибудь глупая шутка.

После представлений женщины удаляются, мужчины пьют аперитив на галерее с видом на парк (который охраняется от посторонних батальоном президентской гвардии) — тела расслабляются, души распахиваются. Они вчетвером, лишь вчетвером, едят заливного поросенка, а на десерт Бестиунхитран открывает огонь ил и, лучше сказать, выкладывает карты на стол.

— Хочу заверить вас, что я первый сожалею о смерти умеренных, — говорит Бестиунхитран.

— Мы — вторые, — говорит Банкаррентос, не противореча маршалу и не роняя собственного достоинства.

В общем, все ясно: Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес вынудили маршала их расстрелять, а он, сделав это, только выполнил долг перед государством: сохранил внутренний мир и спас страну от анархии.

— Кроме ощутимой утраты, которую мы понесли, распрощавшись с этим и людьми, — говорит Бестиунхитран, — без них осиротел и парламент. Умеренная партия ныне не имеет представительства.

Собеседники соглашаются и признаются, что это обстоятельство их более всего тревожит.

— Палата представителей не сбалансирована, — говорит Бестиунхитран. — Чьи-либо слишком пылкие выступления непредвиденным образом могут повлечь за собой принятие законов, противоречащих интересам какой-нибудь социальной группы или класса.

Все с ним соглашаются, не совсем понимая, куда он клонит.

— Следует нормализовать положение, — продолжает маршал (у остальных спирает дыхание в груди), — и мне думается, самое целесообразное решение состоит в том, чтобы я лично назвал бы вместо выбывших… имена трех новых парламентариев…

Тишина. Бестиунхитран продолжает:

— …которые, конечно, могли бы рассчитывать на поддержку Умеренной партии и пользовались бы ее доверием.

Молчаливое одобрение.

— А вы наметили кандидатуры, сеньор президент? — осторожно спрашивает Банкаррентос.

— Да, сеньор Банкаррентос, — говорит Бестиунхитран, — я наметил. Это — вы трое.

Все трое избранных облегченно вздыхают, переглядываются, кивают в знак согласия.

— Думаю, что ваш выбор вполне разумен, — заключает Банкаррентос.

Все довольны, Бестиунхитран развивает свои планы:

— Когда вы попадете в парламент и снова установится равновесие, у вас будет возможность сделать много полезных дел, в том числе следующее: предложить проект закона, который гарантировал бы права собственности всех пончиканских граждан, независимо от их рода или происхождения.

Рты открываются. Идея слишком заманчива, чтобы ей поверить без оговорки. Дон Бартоломе находит слабое место:

— Но ведь нас только трое. Против проекта будут голосовать семеро.

Бестиунхитрана забавляет наивность вопроса, он говорит без обиняков:

— Если я подаю вам идею, сеньор Ройсалес, значит, уверен в ее осуществимости. Я позабочусь, чтобы депутаты от Прогрессивной партии проголосовали за Закон об утверждении в правах собственности, как будет называться свод этих правил, которые я в общем уже обдумал.

Едва сдерживаемое ликование. Гости смотрят друг на друга, обалдев от радости от вести о неминуемой кончине Закона об экспроприации.

— Полагаете ли вы, что мы можем трудиться в добром согласии? — спрашивает Бестиунхитран.

В ответ раздается троекратное «Да, сеньор». Бестиунхитран продолжает:

— Отлично. Как только будет ратифицирован Закон об утверждении в правах собственности, вы должны оказать мне одну любезность. Готовы ли вы оказать мне любезность?

— Какую угодно, с великим удовольствием! — говорит дон Карлосик.

— Все, что в наших силах, — уточняет Банкаррентос.

— …и никому не повредит, — добавляет Ройсалес, думая о своих капиталах.

Бестиунхитран их утешает:

— Только в пределах ваших возможностей, никому не во вред.

И убивает наповал:

— Все очень просто. Вы предложите сделать должность президента пожизненной.

Гробовое молчание. Ошеломленность. Настороженность. Растерянность. Бестиунхитран излагает свои соображения:

— Стране необходим прогресс. Чтобы достичь прогресса, нужна стабильность. Стабильность у нас будет, если ваша собственность и мое президентство станут неколебимы. Все вместе, все довольны и — вперед, к победе.

— Я полностью с вами согласен, сеньор президент, — говорит дон Карлосик.

— Очень рад, сеньор Беррихабаль, — говорит Бестиунхитран и предупреждает других: — Без пожизненного президентства жизнь будет намного сложнее. Закон об утверждении в правах собственности, например, едва ли получит всеобщее одобрение в парламенте.

Банкаррентос и дон Бартоломе Ройсалес, повесив нос, принимают предложение Бестиунхитрана и поднимают тост за новый альянс.

— Во-вторых, было бы целесообразно, — говорит Бестиунхитран, облизывая губы после коньяка, — чтобы Умеренная партия, у которой нет своего кандидата в президенты, выдвинула бы меня.

Снова слышно, как муха жужжит. Бестиунхитран поясняет:

— Так мы сразу убьем двух кроликов. Умеренная партия сможет со всем народом отпраздновать мою победу, а мы можем не опасаться, хотя бы и в далеком будущем, что пожизненным президентом станет какой-нибудь безвестный проходимец.

— Я полностью с вами согласен, сеньор президент, — снова говорит дон Карлосик.

— Очень рад, сеньор Беррихабаль, — снова говорит Бестиунхитран. — А вы? — спрашивает он остальных.

— Мы — умеренные, сеньор маршал, — пускается в объяснения Банкаррентос, — но мы — не вся партия.

— Вы ее именитые члены, — говорит Бестиунхитран. — Я уверен, что вы можете достойно представить меня остальным, предложить в качестве кандидата и рассказать своим собратьям о тех выгодах, которые им сулит такой поворот дела. С другой стороны — и думаю, это главное, — если я не стану вашим кандидатом, толковать нам больше не о чем.

Дон Карлосик встает и говорит:

— Сеньор президент, рассчитывайте на меня. Я устрою в вашу честь празднество в моем доме, я представлю вас всем членам казино, и вы, таким образом, получите возможность поговорить с ними, узнать их чаяния, услышать их претензии. Я уверен, что мои друзья, здесь присутствующие, помогут нам, вам и мне в трудном деле по переубеждению моих сотоварищей.

Все согласны, еще один тост, конец обеда.

На обратном пути Банкаррентос спрашивает дона Карлосика:

— А как же твоя жена, которая величает Толстяка убийцей, примет его в собственном доме?

Дон Карлосик, думающий о том же самом, не отвечает. И вытирает платком потный лоб.

 

Глава XVI. Надо убедить Ангелу

— Сначала падре Ирастрельяс объявит программу, — говорит Ангела в своем будуаре Пепите Химерес. — Затем ты прочитаешь стихи, а после тебя Убивон произнесет речь, уже подготовленную и очень интересную. Потом будет антракт, а второе отделение начнется с «Оды Демократии», которую ты должна прочитать с выражением, ибо это одно из самых волнующих произведений Касимиро Пиетона и последнее из написанных. Вечер закончится живой картиной, в которой выступит Кончита вместе с девочками из балетной школы; я надеюсь, это будет прекрасный финал. На Густаво рассчитывать нечего. Он наотрез отказался участвовать. Струсил. А жаль, у него великолепный голос… Что это с тобой?

Пепита, понурая и скорбящая, не слушает Ангелу. Она всхлипывает. Ангела сочувственно берет ее за руку, спрашивает:

— Ты плачешь из-за Пепе?

Пепита заливается горючими слезами. Мало-помалу плач утихает, переходит в икоту. Ангела терпеливо ждет ответа.

— Я этого не перенесу, Ангела. Он вежлив, но ни одного ласкового слова. Ни слова о том, что я хочу услышать. Он почти и не смотрит на меня, а когда смотрит, будто и не помнит… о том… что было.

Ангела встает с кресла в стиле Людовика XVI, подходит к туалетному столику, берет шоколадную конфету, кладет себе в рот и, протягивая коробку Пепите, изрекает такую сентенцию:

— К несчастью, Пепита, мы не властны над чужими душами. Если приходят неприятности, хоть это и грустно, что они приходят, надо уметь их преодолевать и жить дальше.

— Но мне уже тридцать пять, Ангела. Этому человеку я подарила молодость.

— Ты была влюблена. И не надо его упрекать.

— Но в его письмах столько нежной страсти!

— А когда он прислал тебе последнее письмо?

Пепита опускает глаза, прожевывает конфету и отвечает:

— Двенадцать лет назад.

— Видишь? Ты его не забыла, но нельзя требовать этого же от мужчины. Ты несправедлива к нему.

Пепита поднимает глаза и вперяет взор в Ангелу:

— Значит, нет никакой надежды?

Ангела испытывает некоторое смущение, но решает быть откровенной:

— По-видимому, никакой.

Пепита, слыша подтверждение своих худших предположений, стонет:

— Я давно покорилась судьбе. И была даже счастлива. А теперь, когда он приехал… Я так страдаю.

И она снова принимается громко рыдать, Ангела снова берет ее за руку. Но, видя, что стенаниям нету конца, встает и, подавляя легкое раздражение, говорит:

— Ну хорошо. Нам пора готовиться к вечеру.

Ангела, Пепита, девица Парнасано, Убивон и падре Ирастрельяс встречаются с Бертолегги, директором Оперного театра Пуэрто-Алегре, чтобы обозреть декорации. Пепита прекращает плакать.

— Вытри слезы, — приказывает Ангела.

Пепита Химерес идет в туалет. Ангела украдкой смотрится в зеркало, разглаживая пальцем кожу на щеках.

Разодетый дон Карлосик, как щеголеватый комарик взлетает вверх по лестнице, полный решимости, радужных надежд, гениальных, по его мнению, идей, которые должны воплотиться в жизнь в баре казино с помощью Банкаррентоса и дона Бартоломе Ройсалеса, хотя он и понимает, сколь велик риск, сознает опасную вероятность того, что Ангела пошлет его ко всем чертям, когда он заикнется об устройстве приема для Бестиунхитрана, и потому готовый пустить в ход ловкую выдумку.

В таком состоянии духа он появляется в холле на первом этаже. Задерживается на секунду возле двери в будуар супруги, соображая, как к ней подъехать, игриво постукивает в дверь.

— Войдите!

Дон Карлосик входит. Увидев Ангелу и Пепиту, которые — в шляпах и в ожерельях — собираются уходить, он теряется и не знает, с чего начать.

— Ты пьян, — говорит Ангела.

— Ничего подобного. Выпил всего одну рюмочку.

— Мы идем втеатр, — говорит Ангела, натягивая перчатку и давая понять, что разговор окончен.

Дону Карлосику ровным счетом начихать на театр. Чувствуя, что его план проваливается, он решает идти в атаку:

— Ангела, я хочу попросить тебя оказать мне маленькую услугу.

— У меня нет времени оказывать услуги, — говорит Ангела, — я ухожу.

— У меня тоже нет времени ждать, пока ты вернешься, — отвечает дон Карлосик и добавляет, обращаясь к сеньорите Химерес: — Девочка, заткни на минуту уши, мне надо поговорить с ней наедине.

Ангела, видя, что от него не отделаться, просит Пепиту:

— Подожди меня внизу.

Когда Пепита выходит, дон Карлосик подскакивает к жене и говорит таинственным голосом:

— Еще есть надежда!

— На что?

— На спасение земель Кумдачи. Но мне нужна твоя помощь. А если говорить откровенно, я молю тебя о спасении.

Ангела сурово спрашивает мужа:

— Что ты еще затеваешь?

Дон Карлосик, притворяясь, будто рад до смерти и сообщает приятнейшую новость века, говорит:

— Бестиунхитран хочет стать членом нашего казино!

Он отпрыгивает назад, чтобы в полной мере насладиться произведенным эффектом. Но супруга остается невозмутимой.

— А мне что за дело? — спрашивает она.

Дон Карлосик не падает духом. И пускает в ход второй вымысел:

— Постой, послушай меня: мы обсуждали его ходатайство и решили отклонить.

— Правильно сделали! — говорит Ангела.

Дон Карлосик поднимает руку, мол, не следует спешить с выводами, и продолжает:

— Не радуйся, ты еще не знаешь, чем дело кончилось. Бестиунхитрану отказали не потому, что он убийца, как ты изволишь говорить, и не потому, что он мулат, как говорят другие, — и он снова отпрыгивает назад, чтобы сделать неотразимый выпад. — Его ходатайство отвергнуто потому, что он не пожелал соблюсти необходимую формальность: предоставить рекомендательное письмо одного из членов-основателей. И представь себе, Бестиунхитран оказал мне эту честь, попросил меня рекомендовать его нашему собранию, ты понимаешь?

Ангела устремляет на него отсутствующий взор и безучастно говорит:

— Понимаю. Ты его рекомендуешь.

Дон Карлосик подскакивает к жене:

— Безусловно! Я не только буду его рекомендовать, я введу его в наше общество! — Берет обтянутую перчаткой руку своей жены в ладони и добавляет: — Если ты, конечно, не возражаешь!

Ангела смотрит на него с внезапно зародившимся подозрением:

— Что ты хочешь сказать?

— Тринадцатого июля будет годовщина битвы под Ребенко. Мы устроим здесь, в нашем доме, бал, соберем сливки пончиканского общества, и — сам Господь Бог не отнимет у нас Кумдачу.

Ангела застывает с приоткрытым ртом.

— Здесь, в доме? Бестиунхитран в нашем доме?

Дон Карлосик сникает:

— Ангелита, прошу, согласись! Принеси эту жертву! В конечном итоге — всего один только вечер! Умоляю тебя!

Пытается поцеловать перчатку Ангелы, но она вырывает руку.

— Ты спятил!

Идет к двери. Дон Карлосик в отчаянии бросается на колени.

— Ангела, умоляю тебя на коленях!

Ангела выходит из комнаты, даже не обернувшись, не взглянув на своего коленопреклоненного, молящего, распустившего слюни супруга. Видя, что все потеряно, дон Карлосик встает — что для него несравненно труднее, чем плюхнуться на пол. Идет в свою комнату и неподвижно сидит в кресле, уперев взор в пустоту.

По пути от дома до театра Ангела молчит, словно воды в рот набрала, и мечет по сторонам яростные взгляды. В театре, когда девица Парнасано и Бертолетти обсуждают декорации, ее вдруг осеняет одна мысль. Она возвращается домой в прекрасном настроении, поднимается к мужу, входит без стука в спальню, застает его все в том же кресле и в полном унынии и преподносит ему сюрприз:

— Я изменила свое намерение. Мы устроим прием Бестиунхитрану.

Дон Карлосик от радости почти лишается чувств.

— Благодарю тебя, Ангела, благодарю, — говорит он, целуя руки жене.

Она молча глядит на него, будто потешаясь над его восторгами. А он, святая простота, в порыве благодарности продолжает лобызать руки своей супруги, вовсе не подозревая, какие черные замыслы гнездятся в ее голове.

 

Глава XVII. Другие планы

В десять утра Куснирас — пижама, шелковый халат, сеточка на волосах — завтракает на террасе, глядя на деревья в патио. Подхалуса, убрав тарелку с легкими следами бифштекса и картофеля, подает кофе, рядом с чашечкой кладет газету.

На первой полосе «Всего света» красуется фотография Бестиунхитрана, приводящего в действие (весьма неуклюже) первый ткацкий станок на церемонии открытия первой прядильно-ткацкой фабрики, основанной в Пончике французским капиталом. Настоящая церемония открытия состоялась днем раньше, перед званым обедом с богатеями, но об этом в газете не пишется.

Убедившись, что больше ничего не требуется и что хозяин развлекается газетной ерундой в тенистом патио, Подхалуса идет на кухню и готовит себе завтрак.

«Дион-баттон» Беррихабалей останавливается на улице Кордобанцев у дома Куснираса. Шофер, истекая потом в своей ливрее, вылезает из автомобиля, идет к подъезду и отвешивает дверным молотком два удара, сотрясающие вестибюль. Подхалуса, грызущий в кухне кости с хрящами, подскакивает на стуле, отирает рот коркой хлеба и бежит вниз по лестнице, опуская засученные рукава.

— Сеньора Беррихабаль хочет видеть сеньора Куснираса, — говорит шофер, произнося каждое имя с легким поклоном.

Подхалуса молчит, напыживается, заглядывает в автомобиль, видит, что его за человека не считают: Ангела в шляпе и в серьгах с подвесками, предусмотрительно расположившись на заднем сиденье, молча смотрит поверх него. Затаив глубокую обиду, он говорит шоферу:

— Пойду доложу.

Ангела в скромной, можно сказать, монашеской одежде сидит на террасе рядом с Куснирасом, пригубливает стоящую передней demi-tasse, промокает салфеткой губы и говорит:

— Убивон предлагает бросить вторую бомбу и тем продемонстрировать нашу солидарность с мучениками. Думаю, это нам не подходит. Я полагаю, что лучшей данью памяти нашим погибшим друзьям будет успешное завершение той попытки, которая стоила им жизни…

Куснирас ерзает на месте, досадливо поглядывает на визитершу, сующую нос не в свое дело, и говорит:

— Ангела, все это — моя забота. Обещаю тебе, что я свою миссию выполню.

Ангела смотрит ему в глаза и говорит, проникновенно и доверительно:

— Я абсолютно уверена в этом. Я пришла не упрекать тебя. Напротив. Я пришла просить тебя возглавить нас.

Куснирас недоуменно смотрит на нее:

— Возглавить «вас»? Кого же это?

Ангела опирается руками о стол и говорит с подкупающей пылкостью:

— Я не спала всю ночь и думала о том, что в последнее время происходило в Пончике. И поняла: ты — не единственный, кто думает, что пора покончить с Бестиунхитраном.

Куснирас вовсе не собирается возражать и словно бы впадает в задумчивость.

Ангела продолжает:

— Ты уже предпринял одну попытку, наши друзья предприняли вторую, но не кажется ли тебе, что будь ваша деятельность согласована, были бы достигнуты лучшие результаты?

Раздраженно махнув рукой, Куснирас говорит:

— Если бы наша деятельность была согласована, твои друзья не полезли бы во Дворец.

Ангела не улавливает истинного смысла фразы.

— Совершенно верно. Ты единственный человек на острове, обладающий умом, храбростью и решимостью, достаточными для того, чтобы выполнить задуманное.

Куснирас конфузливо отводит глаза.

— Но до сих пор я так ничего и не сделал, — говорит он.

Ангела бросается в атаку:

— Потому что затеи твои были плохо продуманы. Ты не вышел бы живым из Дворца, случись тебе быть там одному. Но то, что произошло, говорит о многом: Богу не было угодно, чтобы твое намерение осуществилось, но Провидение за нас, ибо ты остался жив. Настал момент объединить всех, кто готов пожертвовать собой за родину; создать группу, обучить людей, организовать и довести замысел до конца. Ты самый подходящий человек, чтобы взять на себя командование подобной группой.

— Нет, на меня не рассчитывай, — говорит Куснирас.

Ангела с возмущением смотрит на него:

— Почему?

Куснирас досадливо морщится, старается не встречаться с ней взглядом, медлит с ответом.

— Потому что группой действовать опасно. Люди могут проговориться, невольно выдать себя, натворить глупостей…

— Отбрось гордыню! Не будь эгоистом! Что нам делать, если ты потерпишь фиаско? Кто продолжит твое дело? Позволь нам быть рядом с тобой! Разреши помогать тебе и охранять тебя! Не откажи нам в частице своей славы!

Смущенный Куснирас недовольно и сухо ее прерывает:

— Ангела, прошу тебя…

Она разочарованно умолкает. Глаза ее наполняются слезами, губы дрожат, грудь взволнованно вздымается. Ее страстность смешна, но впечатляюща. Куснирас не может скрыть растерянности, она это замечает, мигом хватает за руку беззащитного мужчину, забившегося в кресло, и заклинает:

— Ради Бога, веди нас, веди, веди!

Она крепко держит его руку всеми своими десятью пальцами. Куснирас, вконец оробев, чувствуя себя смешным в своей сеточке для волос, пытается освободить руку, положить конец этой сцене и говорит:

— Что же ты предлагаешь?

Она улыбается ему сквозь слезы, благодарно и торжествующе. Он предпринимает последнюю попытку, слабую и неудачную, выдернуть свою руку.

— Судьба поворачивается к нам лицом, — говорит Ангела, радостно и победно. — Бестиунхитран через месяц явится с визитом в мой дом.

Куснирас взглядывает на нее с интересом, на секунду забывая о своей попавшей в капкан руке.

Пепита Химерес — бледный вид, круги под глазами, гладко прилизанные волосы и ярко накрашенные вишневые губы — стоит посреди сцены в смело декольтированном одеянии и в длиннейших узконосых туфлях. Поводя голыми плечами, звякая браслетами, она декламирует трагическим голосом последние строки поэмы Пиетона:

— Бесподобный шедевр! — замечает Кончита Парнасано из третьего ряда и хлопает в ладоши.

Остальная публика тоже аплодирует.

Куснирас, сидящий рядом с Ангелой в центре партера, кривит рот и шепчет:

— Нет, эта ни к черту не годится.

Ангела смотрит на него с упреком:

— Она очень мужественна и очень тебя любит.

— Оба эти положительных качества никоим образом не способствуют успешному убийству президентов. Решительно отвергаю эту женщину.

— Пепе! — говорит Ангела, как бы желая положить конец его нелестным суждениям. В глубине души ее радует отрицательное мнение Куснираса о Пепите, ибо она знает, что лично к ней такая оценка относиться не может.

Куснирас, нахмурив брови, обводит глазами театр.

— А где этот самый Простофейра?

Пепита сходит в зал и садится рядом с сеньоритами Даромбрадо. Девочки из балетной школы поднимаются на сцену и, строго повинуясь противоречивым указаниям Бертолетти и сеньориты Парнасано, благополучно — после долгой беготни и шараханий — делают живую картину. Падре Ирастрельяс, раскинув руки в стороны, произносит назидательно-похвальное слово в адрес поэтессы; дон Карлосик, забившись в свое кресло, терпеливо ждет конца представления; Убивон, неподалеку от авансцены, перечитывает при свете рампы свою речь и почесывает ляжку; леди Фоппс возвращается в эту минуту из туалета, приглаживая платье на бедрах; Простофейра стоит в проходе в самом конце зала, скрестив руки на груди, и благоговейно смотрит на суматоху, царящую на сцене.

Ангела кивает головой в его сторону. Куснирас встает, извиняется перед доном Карлосиком, проходите милой улыбкой мимо Пепиты, сталкивается с падре Ирастрельясом, идет по проходу и останавливается возле Простофейры, который, видя его, меняется в лице.

— Где вы учились играть на скрипке? — спрашивает Куснирас.

Простофейра вздрагивает:

— Кто, я?

Куснирас соображает, что комплимент сделан не совсем удачно, и решает солгать более прилично и правдоподобно:

— Я спрашиваю, ибо вы в совершенстве владеете инструментом.

Польщенный Простофейра улыбается:

— Меня обучали здесь, в Пуэрто-Алегре. Сеньор Дилетанос, директор оркестра, где я работаю.

Куснирас, которого интересует не ответ, а реакция вопрошаемого, изображает на лице удивление:

— Что вы говорите? Великолепно! Я бы подумал, что вы учились за границей.

— Нет, сеньор, я никогда не выезжал из Пончики.

Видя, что собеседник успокоился, Куснирас кладет ему руку на плечо и говорит:

— Пойдемте, нам надо поговорить.

Они идут по проходу. Простофейра — совсем растаяв от такого свойского обхождения, Куснирас — глядя себе под ноги, словно призадумавшись, с чего начинать беседу.

— Какого вы мнения о нашей политической обстановке?

Простофейра смотрит на него большими глазами:

— Никакого, сеньор Инженер.

Куснирас останавливается и глядит на него в упор. Простофейра ощущает некоторое беспокойство.

— А что вы имеете в виду? — спрашивает он.

— Я имею в виду расстрелы. Что вы о них думаете?

Простофейра с минуту молчит, потом отвечает:

— Вот. Ага. Один сведущий человек мне сказал, что эти расстрелы — на пользу дела. Что политическая атмосфера станет почище прежней. Так люди говорят, а лично я ничего не имел против дона Касимиро Пиетона, который ко мне очень хорошо относился. Нет, не очень хорошо, но в общем и не плохо.

Куснирас задерживает на нем взгляд, потом улыбается и говорит:

— Мнение, заслуживающее внимания. Всего доброго.

Он оставляет Простофейру в полной растерянности и направляется к своему месту в зале. Усаживаясь рядом с Ангелой, говорит:

— Этот человек — круглый идиот.

— То же самое говорит мой сын, — отвечает равнодушно Ангела.

 

Глава XVIII. Ужин заговорщиков

Поздним вечером в зале старого дома семейства Куснирасов, где диваны стоят в чехлах и статуи под покрывалами, собирается узкий круг приглашенных. Убивон скребет свою лохматую голову, Пако Придурэхо — молодой денди — чувствует себя как дома у своего старого друга; Эскотинес застыл изваянием на краю стула, обитого скользкой парчой; Банкаррентос пригубливает аперитив. Куснирас, в элегантном вечернем костюме, оперевшись рукой на черепаховый столик в центре зала, начинаете предупреждения:

— Мы собрались не для развлечений. Разговор пойдет об очень серьезных вещах. Позже нам доставят ужин из отеля «Инглатерра».

Гости смотрят на него, в их взглядах просыпается интерес.

Слышен стук дверного молотка.

— Это Ангела, — говорит Куснирас и выходит из зала.

Он сбегает вниз по лестнице и вдруг в изумлении останавливается, увидев в вестибюле двух женщин: Ангелу и Пепиту Химерес.

Обе они поднимаются вверх по ступеням, и посредине лестницы происходит встреча с хозяином дома.

— Пепе, — говорит Пепита, вплотную подступив к нему, — благодарю тебя за то, что ты пригласил меня на свой вечер.

Куснирас пожимает ей руку с натянутой улыбкой и деланной любезностью, а когда она продолжает свой путь по лестнице, зло шепчет Ангеле:

— Зачем ты ее притащила?

— У меня не было иного выхода, — отвечает Ангела, тоже шепотом, — она встретила на улице Убивона, и он ей сказал, что у тебя званый ужин. Она примчалась ко мне вся в слезах.

— Я говорил тебе, что кто-нибудь да проболтается! — замечает Куснирас.

После этого диалога они оба, исказив губы улыбкой, тоже поднимаются вверх, где их ждет Пепита Химерес, которая меланхолично осматривается вокруг и с наслаждением вдыхает затхлый воздух старого дома.

— Все это навевает столько воспоминаний! — говорит она.

Куснирас ведет их к залу. У самого порога Пепита достает из сумочки свернутые в трубку бумажные листки и протягивает Куснирасу:

— Возьми. Эту поэму я написала, думая о тебе.

Изобразив на лице не просто улыбку, а улыбку благодарную, Куснирас кладет трубочку в карман и приглашает Пепиту вступить в зал, где собравшиеся стоя здороваются с Ангелой.

— И ты здесь, красавица! — говорит Убивон при виде Пепиты и раскрывает объятия.

Начало собрания обернулось для хозяина дома подлинной мукой. Куснирас должен был читать вслух сто двадцать пламенных строк, написанных Пепитой, и одновременно прикидывать — стоит ли следовать намеченному плану или нет. Ангела вывела его из нерешительности словами:

— А теперь скажи нам то, что ты должен был сказать.

И Куснирас, словно бросившись головой в омут, сообщил всем о цели собрания.

После ужина новоиспеченные заговорщики торжественно, будто только что прослушали проповедь, внимают последнему предупреждению Куснираса:

— Тот, кто не согласен с высказанными положениями, пусть уходит.

Банкаррентос, который с большим трудом усваивает и ужин, и начертанный план, был бы рад уйти восвояси, но его останавливает мысль, что, если результаты заговора окажутся благоприятными и маршала прикончат, его уход из-за стола в такой момент будет расценен как злонамеренный. В какой-то миг его подмывает рассказать всем присутствующим о недавней договоренности с Бестиунхитраном, но поскольку, как известно, идеалисты (а Куснирас и Ангела, понятно, идеалисты) не внемлют доводам разума, он решает промолчать.

Эскотинес, проклиная минуту, когда он принял приглашение на этот ужин, говорит, что согласен. Пако Придурэхо и Пепита Химерес, искренне воодушевленные открывающимися перспективами, тоже согласны.

Убивон заявляет:

— Мой дорогой спортсмен, не забывайте, что я — апатрид. Эта страна меня приютила, и я не хочу преступать ее законы.

— Ваши советы, доктор, — говорит Куснирас, — также могут быть чрезвычайно полезны.

— Если речь идет о советах, — говорит Убивон, — я остаюсь.

Напряжение спадает. Все благодушно смеются. Пако Придурэхо спрашивает:

— Прекрасно, все мы согласны, но что конкретно нам надо делать?

— Ангела сейчас сообщит, — говорит Куснирас.

Ангела сообщает: тринадцатого июля в ее доме состоится прием в честь Бестиунхитрана, и последний найдет там свою смерть. Приглашения разосланы.

— Тринадцатого июля? — спрашивает Эскотинес. — Остается мало времени.

— Чепуха! — говорит Убивон. — Если есть время для устройства бала, то можно успеть подготовить и злодеяние.

— Не произносите таких слов, доктор, — говорит Ангела. — Это будет великое благодеяние.

И смотрит на Куснираса, он с одобрением смотрит на нее. Банкаррентос думает: «Сволочи! Мой триумф может обернуться моей погибелью!»

Ангела, войдя в роль, продолжает начальственным тоном:

— Об одном я хочу вас просить заранее: никакого кровопролития.

— Согласен, — говорит Убивон, — я предлагаю белладонну.

— А во что мы ее положим? — спрашивает Пако Придурэхо.

— В коньяк, — говорит Банкаррентос, — он большой любитель выпить.

— К несчастью, — говорит Куснирас, — не он один. И кто-нибудь станет жертвой своей неосторожности.

— Ни в коем случае. Жизнь моих гостей ни секунды не должна быть в опасности, — твердо говорит Ангела.

— Ладно, — говорит Убивон, — придумаем что-нибудь получше.

— У меня есть идея, — говорит Пепита Химерес, и лицо ее багровеет.

Все смотрят на нее с интересом, кроме Куснираса, в глазах которого испуг.

— Я заимствовала ее из романа Мориса Бальзана, — говорит Пепита, педантично ссылаясь на Мориса Бальзана, словно на авторитетнейший источник. — Нужно взять шприц, наполнить его страшно ядовитым веществом и вколоть яд негодяю.

— А что же! — говорит Убивон. — Это, пожалуй, решение вопроса!

— И вы можете назвать хотя бы одно из веществ подобного рода? — с любопытством спрашивает Банкаррентос.

— Одно? Да хоть дюжину! — восклицает тот и перечисляет: экстракт филидоры лихорадящей, сублимат кислоты агонической, десятипроцентный раствор арандулы обморочной и самый легкодобываемый яд — кураре. Индейцы гуарупа до сих пор употребляют его, охотясь на кабанов.

— Минуточку, — говорит Куснирас, — ядовитые вещества существуют, согласен. Но каким образом их применить? Не станем же мы просить Бестиунхитрана, чтобы он дал сделать себе инъекцию.

— Ведь это же бал, дружище Куснирас, — замечает Эскотинес, страстно желая возложить всю ответственность за убийство на дам. — Бестиунхитран должен будет танцевать, и один укольчик булавкой…

— …получит в награду, — заканчивает Убивон.

— Однако нужно немалое мужество и железные нервы, чтобы, танцуя с человеком, мило улыбаясь ему, намеренно воткнуть в него иглу с отравой, — говорит Куснирас.

— Я согласен, — говорит Банкаррентос, — это довольно трудно.

Собравшиеся пребывают в некоторой растерянности. Пепита Химерес нарушает молчание:

— Я готова это сделать.

Эскотинес облегченно вздыхает, Куснирас, вне себя от злости, молчит; Пако Придурэхо первый раз в своей жизни смотрит на Пепиту с любопытством. Убивон восклицает:

— Будь благословенна женщина, тебя породившая, Пепита! Ты — мне под стать!

Ангела говорит Куснирасу:

— Видишь? Не зря она сюда явилась.

Куснирас не сдается:

— А что, если Бестиунхитрану не захочется танцевать с Пепитой? Мы упустим редкостный случай.

Убивон встает на защиту поэтессы:

— Ну что ты, дорогой, она же красотка! Разве ты сам не видишь? Если она сразила тебя, то может сразить и любого! Стоит этой девочке повести бровями, как не только маршал, а целое войско будет у ее ног!

Пепита смотрит на Куснираса, высоко подняв брови и томно моргая. Он признает себя побежденным. Спрашивает Убивона:

— А где можно достать вещество, о котором вы говорили?

— Об этом я позабочусь, — говорит Убивон.

Куснирас обводит присутствующих взглядом:

— Все согласны?

Никто не говорит «нет». Куснирас, уставившись на скатерть и поеживаясь, говорит:

— Хорошо. Сделаем, как договорились. О деталях побеседуем позже.

Ангела протягивает руку и ласково касается плеча сидящей напротив Пепиты, воздавая должное ее отваге.

— Думаю, следует произнести по этому случаю тост, — говорит Банкаррентос.

Собравшиеся заметно оживляются, все начинают говорить хором, только одна Пепита молчит и смотрит на Куснираса, который отводит глаза.

 

Глава XIX. У порога смерти?

Высоко в чистом утреннем воздухе жужжит аэроплан Куснираса, описывая круги над Камфарной бухтой. В передней кабине Тинтин Беррихабаль высовывает из-за стекла голову, подставляя лоб ветру, и глядит на синее море, поблескивающие косяки рыб, захлестнутые пеной волнорезы, золотящиеся песком пляжи и темноватый частокол кокосовых пальм.

Аэроплан не спеша оставляет море позади и летит над первым отрогом гор, над людьми, которые собирают табачные листья и в изумлении глазеют на небо. За вторым отрогом летательный аппарат снижается, берет курс на долину Ветров, облетает ее, заходя на посадку, проносится в нескольких метрах от зонтиков Ангелы и Пепиты Химерес и приземляется вприпрыжку перед восхищенными дамами.

Тинтин сходит, покачиваясь, на землю; его начинает рвать, чем он и занимается довольно долго возле своей матери, которая поддерживает его лоб, до отказа вытянув руку, чтобы не запачкаться.

Куснирас, сняв защитные очки, подходит к Пепите.

— Вы попали в бурю? — спрашивает поэтесса.

— В какую еще бурю? Ты разве не видишь, что день сегодня ясней ясного?

Поэтесса конфузится и оправдывается:

— Мне думалось, что наверху по-другому. Что там бывают бури, о которых внизу и не знаешь.

— Плохо думалось. И там, и здесь — одно и то же.

Она старается заглянуть ему в глаза:

— Пепе, почему ты на меня сердишься?

Куснирас, любуясь своим «блерио», соображает, что излишняя резкость сейчас не к месту, и смягчает тон:

— Я на тебя? Отнюдь. За что мне на тебя сердиться? Напротив, — и он нежно похлопывает ее по щеке.

Но она не желает так быстро капитулировать:

— Тогда почему же ты молчишь о нашей свадьбе? Если хочешь взять назад свое обещание, я возвращаю тебе свободу.

Последняя капля переполняет чашу терпения, и Куснирас выпаливает:

— Как же я могу говорить о свадьбе, если завтра ты хочешь убить человека? Не время толковать о будущем, когда мы у порога смерти.

Она смотрит на него во все глаза, понимая, что их помолвка тихо скончалась. Он, злясь на себя, раскаиваясь в своих словах, но не решаясь себе в этом признаться, отходит от нее, направляется к Подхалусе, ждущему его около аэроплана, и отдает какие-то распоряжения.

Ангела, вытерев сыну платочком губы, кладет руку ему на плечи и ведет к «дуссембергу». Но по пути вдруг останавливается, напуганная трагическим лицом поэтессы.

— Что с тобой? — спрашивает она.

Пепита Химерес только головой качает и отмалчивается.

Ангела поглядывает на нее с опаской.

Шприц похож на булавку для галстука: стеклянный цилиндрик с ядом упрятан в отделанный фальшивым жемчугом футлярчик, розоватый и довольно увесистый.

— Ты вставишь одно в другое и тихо нажмешь, — объясняет Убивон Пепите, показывая булавку с гордостью мастера. — Секунда, и дело сделано. Отрава действует молниеносно. Он не успеет и почувствовать твоего укола, как окажется на полу. Я определю у него сердечный приступ. Пускай потом доискиваются до истины.

Он торжественно вручает ей ампулку. Церемония происходит в будуаре Ангелы, все разодеты в пух и прах: Ангела в длинном черном платье, с aigrette на голове; Пепита во взятом напрокат одеянии, Куснирас в модном укороченном смокинге, Убивон в костюме, который разлезается по швам и пахнет нафталином.

— В добрый час, — говорит Убивон.

Ангела берет у Пепиты из рук булавку и дрожащей рукой засовывает в декольте поэтессы:

— Здесь ей самое место.

— Хватит ли у тебя смелости всадить ее в него? — озабоченно спрашивает Куснирас.

Ангела заступается за Пепиту:

— Что за вопрос, Пепе! Конечно, у девочки хватит смелости!

Пепита стоит как пришибленная: под искусственной ретушью глаз — натуральные темные круги, белая рисовая пудра на бледном как мел лице, где трепещет рот, словно живая рана.

— Еще есть время отказаться и придумать иной способ, — говорит Куснирас, чье беспокойство отнюдь не уменьшается при взгляде на эту исполнительницу священной миссии.

Пепита вдруг оживает, словно марионетка. Вихляет задом, вытягивает шею, раскидывает руки в стороны и сдавленным голосом говорит:

— Я хочу танцевать, я хочу танцевать! Хочу танцевать танго с Мануэлем Бестиунхитраном. Это будет самый счастливый день моей жизни.

Убивон от радости пускается плясать арагонскую хоту, делает два па и, запыхавшись, восклицает:

— Замечательные слова! Ай да красавица!

Ангела, пряча свои опасения на дне души, говорит:

— Конечно, ты и потанцуешь, и спасешь свою родину, но сначала прими успокоительное.

У Куснираса холодеет нутро.

Ангела открывает шкаф, вынимает флакончик с пипеткой и капает три капли валерьяны в стакан с водой. Все смотрят, как поэтесса пьет воду, когда на сцене появляется дон Карлосик, во фраке, обалдевший от счастья, потирающий ручки, и шутливо спрашивает:

— Что это вы затеваете? Какой заговор тут плетете?

Перед зеркалом в своем доме в Каскоте, с помощью своей усатой жены и негра Себастьяна маршал Бестиунхитран надевает пуленепробиваемый жилет, рубашку, манишку, жесткий воротничок, черный галстук, брюки, а когда дело доходит до обычного жилета, он, пытаясь застегнуть пуговицы, убеждается, что тот не сходится на груди.

— Сволочь, не сходится! — восклицает он разочарованно.

Донья Грегорита, отступив на несколько шагов и созерцая его, как статую, советует:

— Надень мундир.

Бестиунхитран раздражается:

— Какого черта ты предлагаешь мне идти на это сборище в военной форме? Или ты не соображаешь, что значит этот смокинг? В доме умеренных я должен быть одет как умеренный. Это означает, что отныне и впредь я не только лидер прогрессивных, но и умеренных тоже. С партиями покончено, я — король на этом острове. Поэтому можно и рискнуть. Так что долой доспехи!

Себастьян и супруга покорно помогают ему освободиться от брюк, галстука, жесткого воротничка, манишки, рубашки и пуленепробиваемого жилета.

 

Глава XX. Все танцуют

В вестибюле дома Беррихабалей Ангела и дон Карлосик встречают только что прибывших Роллс-Ройсалесов. После поцелуев в щеку и рукопожатий дон Бартоломе, благоухающий одеколоном «Ветивер», и донья Кресенсиана, на груди которой, как на витрине, возлежат жемчуга и бородавки, берут друг друга под руку.

— Мы еще увидимся, — говорит донья Кресенсиана Ангеле, помахивая пальчиками.

— После такого шикарного празднества, — говорит дон Бартоломе дону Карлосику, — ты, пожалуй, отделаешься от всех налогов.

Польщенный дон Карлосик подмигивает ему и напоминает:

— Не забудь о визитной карточке.

Чета Ройсалесов, толстых и довольных собой, шествует рука об руку в большой зал, стукаясь бедрами через каждые два шага и помахивая визитной карточкой.

Шофер Беррихабалей, обряженный лакеем — в специально купленной ливрее с галунами, — стоит у дверей в зал. Получив карточку из рук дона Бартоломе, он делает шаг через порог и вопит:

— Его превосходительство сеньор дон Бартоломе Ройсалес-и-Авточа и его превосходительная супруга донья Кресенсиана Тучнее!

Празднество только начинается, и зал наполовину пуст. Ройсалесы с порога приветствуют своих друзей так, будто не видели их многие годы, будто только что вернулись из Европы и еще стоят на палубе трансатлантического парохода.

Затем супруги расстаются и муж, владелец сахароварен, присоединяется к дону Бальдомеро Даромбрадо, оптовику-бакалейщику, к дону Игнасио Пофартадо, владельцу магазинов, к дону Чефоро Двустопехе, хозяину фирмы «Красный ярлык», и к дону Аристидесу Гранбосо, торговцу бананами и копрой. Жена шествует к стульям у стены и садится между доньей Сегундой Пофартадо, зевающей от скуки, и доньей Чонитой Даромбрадо, со своего места неодобрительно поглядывающей на двух своих укутанных в тюль дочек, которые на другом конце зала громко хохочут, слушая рассказы Тинтина Беррихабаля, которому впервые разрешили появиться на балу.

Маэстро Дилетанос, дирижер с лицом остывшего трупа, еле колышет руками в такт «Грустному вальсу», а когда наступает время присоединиться к оркестру, берет скрипку и начинает играть свою партию. Простофейра, в старом смокинге дона Карлосика и в дырявых туфлях, целиком поглощенный музыкой, нимало не интересуется прибывающими гостями и старается извлекать из своей скрипки требуемые жалобные звуки.

Куснирас с отсутствующим видом отвечает на тосты друзей в свою честь и со страхом поглядывает на Пепиту Химерес, которая сидит рядом с девицей Парнасано, едва внимая ее болтовне.

Банкаррентос и Эскотинес пробираются с бокалом «Опорто» в руке среди беспечно пирующих к Куснирасу и таинственным шепотом спрашивают:

— Не хочешь ли нам что-нибудь поручить?

Куснирас, стараясь показать свое полное к ним доверие, просит:

— Только быть начеку и ждать.

Убивон, в это время тайком проникший в столовую, обводит взором лангусты, заливное из морского окуня и другой рыбы, нашпигованные салом окорока и сует в рот бутербродик с паштетом, который застревает у него в горле при оглушительном вопле на весь дом:

— Его превосходительство сеньор президент республики маршал дон Мануэль Бестиунхитран-и-Угрохас!

Оркестр играет пончиканский гимн.

Спешно дожевывая кусок и вытирая рукой рот, Убивон идет на цыпочках к двери, приоткрывает ее и видит Бестиунхитрана, Мордону, Дубинду и Сотрапесу, чувствующих себя весьма стесненно в выходных цивильных костюмах. Гости появляются в зале в сопровождении хозяев.

Ангела легко и непринужденно, будто всю жизнь прожила при дворе, идет по залу рядом с Бестиунхитраном и представляет ему цвет пончиканского общества, своих гостей, которые после небольшого замешательства, вызванного полным незнанием светских канонов, выстраиваются наконец в очередь, чтобы с улыбкой и комплиментом пожать руку персоне, которую они ненавидят.

Простофейра наблюдает из-за своего пюпитра эту церемонию с великим благоговением. Куснирас выходит на террасу, вынимает миниатюрный пистолет и перезаряжает его. Он вздрагивает, когда открывается дверь и из зала выходят два человека, которых нетрудно узнать: дон Игнасио Пофартадо и дон Бартоломе Ройсалес.

— Говорят, он обладает бесподобным чувством юмора, — умиляется дон Игнасио.

Дон Бартоломе замечает фигуру Куснираса:

— Стой! Кто там?

— Мирные люди, — отвечает Куснирас, пряча пистолет.

— Пепе Куснирас! Что ты тут делаешь? Тебя уже представили Бестиунхитрану?

— Я с ним давно знаком, — говорит Куснирас.

Дон Игнасио и дон Бартоломе смотрят на него благодушно и примирительно, полагая — и совершенно справедливо, — что уловили в его словах намек на обиду.

— Ладно, молодой человек, пора забыть все раздоры! — говорит дон Бартоломе.

— На благо родины, — говорит Пофартадо, хотя сам — иноземец.

— Давай, парень, пойди поздоровайся с ним, ты доставишь ему громадное удовольствие, ведь твой род тут один из древнейших, — говорит Ройсалес.

— Но не столь древний, как его, — говорит Куснирас и, блеснув знанием дарвинизма, добавляет: — Его предки здесь обитали, когда еще обезьянами были.

Старики шокированы, но улыбаются. Пофартадо старается сгладить неловкость:

— Не совсем так, Бестиунхитран родом из Бискайи.

Куснирас, чтобы отделаться от пары престарелых мозгляков, идет с ними к дверям, проходит музыкальный салон, пустой и полутемный, и попадает в большой зал в ту самую минуту, когда оркестр начинает играть вальс, а Бестиунхитран, с галантностью, усвоенной в лучшем борделе, приближается с поклоном к хозяйке дома, предлагает ей руку кренделем и под стеклянными взглядами гостей ведет к центру зала, кладет руку на ее талию и начинает кружиться вприскочку. Великолепная танцорка, она моментально улавливает заданный ритм.

Молодые танцуют, пожилые сеньоры толпятся у стола с винами, зрелые дамы сидят на стульях, а Пепита Химерес, не принадлежащая ни к одной из этих трех категорий, сначала подпирает дверной косяк, а затем падает без сил на парчовый стул.

Куснирас приходит в отчаяние. Идет через весь зал к столу с винами и наталкивается там на Эскотинеса, изрядно порозовевшего и шевелящего в улыбке свои холеные усики. Он в восторге от празднества и говорит:

— Все получается замечательно.

— Получилось бы еще лучше, если бы Толстяк танцевал с тем, с кем надо, — отвечает Куснирас. — Официант, бокал «Опорто»!

Видя недовольство вождя заговорщиков, Эскотинес огорчается. Куснирас снова смотрит на танцующих. Ангела, кружась в объятиях Бестиунхитрана, то и дело поглядывает на Куснираса. Он показывает ей глазами и пальцем на Пепиту Химерес, мол, «не теряй ее из виду». Она незаметно кивает. Дон Карлосик подкатывается к Куснирасу:

— Ну, как ты все это находишь, Пепе? Ты, многое повидавший и познавший. Не великий ли это праздник?

— Один из величайших и, уж во всяком случае, самый примечательный из всех торжеств Пончики, — отвечает Куснирас, забывая на минуту о своем плохом настроении.

— Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь? — спрашивает вне себя от счастья дон Карлосик.

— Клянусь.

Дон Карлосик, успокоившись относительно проблем социальных, переходит к проблемам личным и вспоминает свои успехи на поприще сводника:

— А что ты, безобразник, тут, у стола, делаешь? Упиваешься винами, а эта чудесная девушка, эта ангельская краса сидит там одна-одинешенька. — Он показывает на Пепиту. — Идем, недотепа, я сейчас же доставлю тебя туда, где твое истинное место. Или лучше сказать, где тебе вовсе не место — прямо на небеса.

Он отнимает у Куснираса бокал и, подталкивая в спину, препровождает к Пепите Химерес; Куснирасу волей-неволей приходится пригласить ее на танец. В тот самый момент, когда они берутся за руки и делают первый шаг, музыка умолкает. Пепита смотрит на него с обожанием. Куснирас, пользуясь случаем, тащит ее под руку туда, где стоят Ангела и Бестиунхитран.

— Маршал, — говорит Куснирас, — я еще не имел удовольствия вас приветствовать.

Они пожимают друг другу руки, сухо, но любезно:

— Как поживаете, Инженер?

— Хочу представить вам сеньориту Химерес, мою невесту. Она ваша большая почитательница.

Бестиунхитран галантно целует Пепите руку. Ангела заканчивает:

— И бесподобная поэтесса.

Пепита, в полуобморочном состоянии от испуга, улыбается. Бестиунхитран смотрит на нее, не зная, что в таких случаях говорят поэтессам. Ангела, спасая положение, спрашивает его:

— Вас не интересует поэзия, маршал?

Бестиунхитран простосердечно ответствует:

— У меня не хватает времени ее читать. Но говорят, это очень занимательно.

Ангела, указывая рукой на Пепиту, говорит:

— Так вот, перед вами наше светило. Она может часами говорить о поэзии.

Оркестр принимается играть фокстрот. Бестиунхитран склоняется перед Пепитой и говорит:

— Буду счастлив побеседовать с вами в другой раз. — Затем оборачивается к Куснирасу: — Был очень рад, Инженер, — и, наконец, к Ангеле: — Сеньора, если вы мне окажете честь…

И, сгребая ее в свои объятия, увлекает танцевать фокстрот. Куснирас, скрежеща зубами, приглашает Пепиту и танцует с ней. Пепита из тех, кто «чувствует музыку», строго соблюдает музыкальный размер и передвигает ноги, не слушаясь кавалера; она восхищенно смотрит на Куснираса и говорит:

— Ты сказал, что я — твоя невеста. Благодарю тебя!

Куснирас останавливается среди танца, отстраняется от своей дамы, протягивает ей раскрытую ладонь и говорит:

— Дай булавку.

Пепита, почувствовав, что разгневала его, вынимает булавку, спрятанную на груди, и отдает с неописуемо сокрушенным видом. Куснирас кладет булавку в портмоне, снова хватает Пепиту за талию и танцует с ней, мало-помалу продвигаясь к стене.

Сникшая Пепита говорит:

— Ты на меня сердишься? Что ты хочешь делать с булавкой?

— Отдать ее Ангеле. Если Бестиунхитран желает танцевать с ней всю ночь, пусть она выполнит эту работу.

Они выбираются из круга танцующих. Куснирас подводит Пепиту к ближайшему стулу, велит ей сесть, и, когда она послушно садится, он тут же повертывается к ней спиной, оставляя ее одну среди пустых стульев.

Куснирас спешит к ливрейному шоферу, который, беззаботно прислонясь к дверям, любуется балом, словно плодами рук своих, будто от одних его выкриков разгорелся сей пир на весь мир.

— Как умолкнет музыка, — приказывает ему Куснирас, — срочно передай вон той сеньоре, что ее ждут здесь, у дверей.

— Хорошо, сеньор, — говорит шофер.

И шофер начинает метаться возле танцующих, чтобы оказаться рядом с Ангелой, когда стихнет музыка.

От дверей Куснирас видит, как пары останавливаются и шофер пробирается между ними к Ангеле с Бестиунхитраном, которые идут туда, где сидит Пепита Химерес.

Затем Куснирас с тревогой наблюдает, как все трое разговаривают, как подходит шофер и что-то говорит Ангеле, которая, принеся извинения, покидает собеседников и направляется к дверям, и как Бестиунхитран начинает танцевать с Пепитой. Сияющая Ангела подходит к Куснирасу.

— Он попался! — говорит она.

Куснирас в бешенстве ругает себя:

— Я болван! Только что взял у Пепиты булавку, чтобы отдать тебе.

Ангела с ужасом смотрит на него и впервые в жизни употребляет сильное выражение:

— Черт подери! — но тут же берет себя в руки и добавляет: — Прекрасно. Дело вполне поправимо. Дай ее мне. Я передам Пепите перед следующим танцем.

Куснирас отдает булавку Ангеле, и она спешит к Пепите, с поразительным умением избавляясь от лиц, преграждающих ей путь поздравлениями, просьбами подарить танец и т. п. Когда заканчивается болеро, Ангела подходит к Пепите, стоящей с Бестиунхитраном, и, будто нежничая с ней, обнимает правой рукой за плечи, а левой кладет ей в руку булавку, одновременно спрашивая у Бестиунхитрана:

— Как вам нравится наша поэтесса?

Бестиунхитран склоняется перед ней, покручивая ус.

— Восхитительна. Вы не поверите, сеньора, но она меня просветила.

— Мы непременно должны вас пригласить на одну из наших литературных сред. Я уверена, что вы ими заинтересуетесь, маршал. Не правда ли, Пепита? — говорит Ангела.

А в это время Бестиунхитран быстрехонько обводит глазами зал, находит Мордону, стоящего у стены начеку и готового выполнить любое желание хозяина, и подает ему знак.

Пепита, пряча булавку в вырезе платья, отвечает:

— В любом случае будет сделано все возможное, чтобы заинтересовать гостя.

Тут оркестр принимается за танго. Ангела говорит:

— Я вас оставляю.

Но прежде чем ей удается улизнуть, подходит Мордона и с деревянным поклоном и кислым видом говорит Пепите:

— Разрешите вас ангажировать?

Пепита теряется и отвечает:

— Я танцую с маршалом.

Бестиунхитран, с трудом сохраняя учтивость, говорит Пепите:

— Меня обвиняют в деспотизме, но не смеют обвинять в эгоизме. Было бы несправедливо лишать бедного Мордону удовольствия потанцевать с вами. — Затем, обращаясь к Ангеле, присовокупляет: — Сеньора, не будете ли вы столь любезны утешить мою душу? — и подает ей руку.

Ангела в отчаянии соглашается и падает в объятия Бестиунхитрана, который довольно резво толкает и дергает ее под звуки танго. Пепита и Мордона тоже танцуют, но без всякой охоты, едва волоча ноги и глядя друг на друга с застывшей улыбкой.

Мертвенно-бледный Куснирас прикусывает губу и хватается за голову. На другом конце зала Банкаррентос облегченно вздыхает, видя, что опасность миновала. Пако Придурэхо и Эскотинес весело и таинственно подкрадываются к Куснирасу.

— Все вышло как по-писаному! — говорит Пако Придурэхо.

— И не пикнул! — говорит Эскотинес и добавляет, обращаясь к Убивону, который подходит к ним с весьма растерянным видом: — Вы правильно сказали, что кое-какие укольчики он дозволяет!

— Но я думал, что действие яда окажется более быстрым, — говорит Убивон. — Или я перепутал снадобья?

Куснирас нетерпеливо прерывает:

— Еще ничего не произошло.

Все трое огорошенно переглядываются.

— Разве она с ним не танцевала? — спрашивает Придурэхо.

— Конечно, танцевала, — говорит Эскотинес, — я сам их видел.

— Пустой номер, — говорит Куснирас. — У нее не было булавки.

— Как это не было? — говорит Убивон. — Я ей сам ее дал.

— А я ее взял у нее, — говорит Куснирас.

— Проклятие! — говорит Убивон.

— Где же тогда булавка? — спрашивает Придурэхо.

— У Пепиты.

— А разве вы ее не взяли у нее? — зло спрашивает Эскотинес.

— Я ей вернул ее с Ангелой, — объясняет Куснирас, чувствуя себя круглым дураком.

— Проклятие! — опять говорит Убивон.

— Какая-то сказка про белого бычка, — говорит Эскотинес, в гневе вспомнив о своем лучшем производителе.

— Что случилось? — спрашивает Банкаррентос, в эту минуту присоединившись к группе.

Пако Придурэхо пытается последовательно изложить события, но сбивается.

Куснирас, уставясь невидящим взглядом на танцующих, погружается в раздумье. Остальные четверо переглядываются — разочарованно, расстроенно и встревоженно, — боясь, как бы не оказаться прямо замешанными в убийстве.

— Что же теперь нам делать? — спрашивает Пако Придурэхо.

— Надо взять булавку у Пепиты и отдать Ангеле, — нетерпеливо говорит Эскотинес тоном, не терпящим возражений, — ибо Толстяк больше не будет танцевать с этой клячей.

Остальные робко взглядывают на Куснираса, ожидая, что он обидится за свою невесту, но он не обижается. Говорит:

— Весь план вообще никуда не годится. Мы развесили уши и обольстились тем, что одна дура прочитала в одном романе. Почему надо ждать, когда он станет танцевать? В перерыве между танцами можно подойти к Бестиунхитрану, кольнуть булавкой и убежать.

Остальные в ужасе смотрят на него.

— Я в любом случае этого сделать не могу, поскольку я — апатрид, — говорит Убивон.

— Я тоже, потому что у меня еще болит нога, — говорит Банкаррентос.

— Я тоже, — говорит Эскотинес, с укором поглядывая на Куснираса, — потому что уже натворили множество глупостей. Кто их натворил, пусть и исправляет.

Пако Придурэхо не говорит ничего.

Куснирас, задетый Эскотинесом за живое, говорит ему:

— Не бойтесь, дон Густаво, никто не попросит сделать это вас. Это сделаю я.

С такими словами, оставив соучастников обсуждать события страстным шепотом и потрясать пустыми бокалами, Куснирас направляет свои стопы к тому месту, где сидит на стуле Пепита, после того как Мордона откланялся с ледяной вежливостью.

Она смотрит на Куснираса, терзаясь угрызениями совести.

— Дай булавку, — опять говорит Куснирас.

Пепита обеими руками прикрывает свое декольте и молит героическим голосом:

— О нет, Пепе. Это моя миссия, и позволь мне ее выполнить.

Видя ее непоколебимость и понимая, что не может драться с нею посреди зала, Куснирас меняет свой план:

— Тогда не жди, пока он тебя пригласит танцевать, а подойди и уколи.

Пепита встает, все еще прижимая обе руки к груди, и, бросив на Куснираса взгляд, полный обожания, покорно, как овца на заклание, идет в водоворот толпящихся в зале гостей. Едва она проходит метров пять, как оркестр взрывается вальсом. Пепита стоит как вкопанная в хаосе кружащихся, словно путник, переходивший реку, прыгавший с камня на камень и вдруг застигнутый на полпути половодьем. Ее выручает Куснирас: подскакивает к ней, берет за талию и начинает с нею вертеться.

Куснирас, сверля глазами дубовую спину Бестиунхитрана, доставляет Пепиту — после головокружительных виражей, выполненных действительно мастерски, — к точке непременного пересечения траекторий двух планет: Ангела — Бестиунхитран и Пепита — Куснирас. Когда от столкновения их отделяют пять сантиметров, он приказывает Пепите:

— Ну, вонзай!

И с ужасом видит, что Пепита, забыв обо всем, упоенно отдается танцу в объятиях своего кумира, а не устремляется целенаправленными кругами навстречу своей судьбе, или к осуществлению своей миссии. Когда Пепита замечает, что Бестиунхитран почти рядом, он на самом деле удаляется, продолжая кружиться в очень приятном танце с хозяйкой дома. Куснирас, позеленев от ярости, глядя ей прямо в глаза, говорит:

— Дура набитая!

Пепита ахает, стонет, великолепным брезгливым жестом отталкивает кавалера и идет напролом к дверям сквозь вихрь танцующих пар, расталкивая и сталкивая их, и наконец выбегает из зала.

Куснирас, вне себя от злости, бежит за ней, но теряет ее из виду. Она исчезает в полутьме музыкального салона. Он следует за ней, отворачиваясь от исполненных чрезмерного благоволения физиономий доньи Чониты Пофартадо и доньи Кресенсианы Ройсалес, желающих поговорить с ним; пересекает музыкальный салон и попадает на пустынную террасу.

Оглядывается вокруг. Парк тускло освещен бумажными фонариками, которые Ангела в минуту своих китайских увлечений решила развесить на деревьях. Он видит, как неподалеку что-то шевелится. Бросается в специально насажденные заросли с криком «Пепита!» и вздрагивает от испуга при виде внезапно ожившего леса и пускающихся врассыпную, подобно вспугнутым кроликам, влюбленных парочек.

Куснирас тонет в темном массиве парка с воплем: «Пепита!».

 

Глава XXI. Окончание празднества

Простофейра, пользуясь своими правами участника квинтета, откладывает скрипку в сторону, устраивается поудобнее на стульчике и берет в руки блюдо с яствами, принесенное ему лакеем, который никак не может понять, должен ли он обслуживать его как гостя второго сорта или как нанятого на вечер музыканта. Простофейра начинает не спеша обсасывать лангусту, отхлебывать шампанское и наблюдать со своего места на высокой эстраде, как великосветское общество — подобно стаду баранов, прущему к пропасти, — медленно, но верно заглатывается дверным проемом столовой, откуда слышится звяканье ножей и вилок, сливающееся с шумом разговоров не всегда занимательных, но порой способных стереть с лица земли того или иного из присутствующих. Через эту же дверь обратно просачиваются с полными тарелками в руках гости, которые бегут от толчеи и ищут спасения в обширном и полупустом зале, где можно расположиться на стульях, расставленных у стен для престарелых или отвергнутых дам.

Куснирас, взволнованный, но внешне спокойный, входит в зал из салона, где стоит телефонный аппарат, и направляется к столовой, но, увидев Простофейру, меняет намерение и поворачивает к нему.

Увидев человека, перед которым он благоговеет, Простофейра давится куском.

— Вы не видели сеньориту Химерес? — спрашивает Куснирас, не обращая внимания на кашель вопрошаемого.

Он искал ее в парке за каждым кустом, в музыкальном салоне, по всем углам, среди толпы в столовой, в туалетных комнатах, ходил на кухню и опрашивал слуг, звонил ей домой по телефону узнать, не вернулась ли она, расспрашивал гостей, но, увы, безуспешно.

— Я видел, как она поднималась по лестнице, — говорит Простофейра, — впрочем, это было давно.

Куснирас, позабыв поблагодарить Простофейру за информацию, уже готов подняться по лестнице, но из дверей столовой его подзывает Ангела. Он спешит к ней и по дороге наталкивается на дона Чефоро Эспонду и дона Аристидеса Гранбосо, выходящих из столовой с полными до краев тарелками и комментирующих свой недавний разговор с Бестиунхитраном:

— Какой изумительный человек!

— И какая светлейшая голова!

Ангела говорит Куснирасу:

— Мы упустили прекрасную возможность. У стола было много народу, и никто бы не заметил, как его кольнули. Где эта глупая Пепита?

— Я ищу ее уже полчаса и не могу найти.

Ангела озабоченно потирает щеку.

В эту минуту, одним глазом косясь на тарелку, другим — на мимо идущих пышных девиц, выходит из столовой Бестиунхитран вместе с Банкаррентосом, доном Бартоломе Ройсалесом и доном Карлосиком — все многозначительно улыбаются и удовлетворенно переговариваются, как и подобает новым союзникам.

— …думаю, это пойдет на пользу государству, — говорит Ройсалес, ранее никогда не забивавший себе голову интересами государства.

— Лицемер! — шепчет Ангела.

Бестиунхитран при виде Ангелы наклоняет голову, улыбается и говорит:

— Все просто чудесно, сеньора.

Ангела, мило улыбаясь, также наклоняет голову и говорит:

— Я рада, что вам нравится ужин, сеньор маршал.

— Бутылку «Blanc des Blancs» для сеньора маршала, — громко приказывает дон Карлосик метрдотелю, который находится на другом конце зала.

Четверо мужчин удаляются, обсуждая свое мирное соглашение.

— Если Пепита не появится, мне придется пристрелить его, — говорит Куснирас, глядя на дюжую спину Бестиунхитрана, остановившегося перекинуться словом с доном Игнасио Пофартадо.

— Пепе, я тебе сказала, что не хочу крови. Кроме того, ты подвергаешь себя опасности, — говорит Ангела.

— Если мы не покончим с ним сегодня, то не скоро его увидим.

Донья Чончита Даромбрадо и Кончита Парнасано выходят из столовой.

— Вы не видели моей дочери Секундины? — спрашивает донья Чончита.

— Нет. А вы не встречали Пепиту? — спрашивает Куснирас.

— Нет, — отвечает донья Чончита.

— Тинтина тоже нигде не видно, — говорит со значением сеньорита Парнасано.

Ангела встревоживается.

— Не натворил бы чего-нибудь этот разбойник! — говорит она и идет искать его в парк.

Донья Чончита и сеньорита Парнасано поднимаются вверх по лестнице. Куснирас, оставшись в зале, смотрит на Бестиунхитрана, который в этот момент пригубливает шампанское, и сначала сует руку за пазуху, затем в карман смокинга, перекладывая пистолет. Держа руку в кармане, деревянной решительной походкой он идет прямо к спине своей жертвы, которая хохочет, слушая анекдоты дона Бартоломе.

Но до цели он не доходит. Кончита Парнасано, испуганная и бледная, спускается с лестницы, идет к Куснирасу и останавливает его, хватая за локоть:

— Пепита покончила с собой!

Куснирас отупело глядит на нее.

— Поднимись, она в спальне Ангелы, — говорит Кончита и направляется в столовую в поисках Убивона.

Куснирас бросает последний взгляд на лопатки Бестиунхитрана, поворачивается и шагает вверх по лестнице.

В холле второго этажа он встречает донью Чончиту, которая лупит по шекам менее удачную из своих двух дочек и задает ей ненужные вопросы:

— Почему ты тут, наверху? И почему твои нижние юбки в руках этого сопляка?

При виде Куснираса она придерживает язык и скрывается, толкая перед собой дочку, в спальне дона Карлосика.

В будуаре Ангелы разлита полутьма, светит только ночник. Тинтин, еще не выпустив из рук нижние юбки Секундины, как зачарованный смотрит на тело Пепиты Химерес, возлежащее на августейшем ложе хозяйки дома.

Там, где недавно зачиналось празднество, в вестибюле дома Беррихабалей, Ангела, скрывая волнение, и дон Карлосик, не ведая, что на втором этаже его дома лежит мертвая поэтесса, провожают Бестиунхитрана и его свиту. Бестиунхитран целует Ангеле руку и говорит:

— Это был замечательный вечер по многим причинам, но вы, донья Ангела, были главной из этих причин.

Ангела улыбается. На какой-то миг тщеславие хозяйки дома заглушает в ней гуманные чувства и патриотическое рвение, и она забывает не только о самоубийце в своей спальне, но и о том, что прием с самого начала был задуман с целью отправить в мир иной того, кто, жив и невредим, стоит перед ней и рассыпается в благодарностях.

 

Глава XXII. Антракт

Пепита Химерес была погребена как должно, по-христиански, благодаря вовремя распущенным лживым слухам и медицинскому свидетельству доктора Убивона, где было сказано, что поэтесса скончалась от разрыва сердца.

— Она уже давно болела, — говорил он на каждом углу.

Похороны были торжественными и собрали множество зрителей. Присутствовал цвет пончиканского общества. Перед открытой могилой падре Ирастрельяс говорил о добродетелях покойной.

— Его слово гораздо больше трогает, чем то, что мямлил Убивон при погребении дона Касимиро, — заметила Кончита Парнасано донье Кресенсиане Ройсалес.

В действительности обе речи были схожи как две капли воды, только падре Ирастрельяс уснастил свою латинскими фразами, взятыми из заупокойной мессы, да выглядел в сутане и кружевной накидке гораздо импозантнее, чем Убивон в своем потертом костюме.

Пепе Куснирас — строгий траурный костюм, опущенный долу взор и прижатая ко лбу рука — выступал в роли безутешного жениха. Пончиканские сеньориты теперь, когда он стал свободен, горели желанием бросить ему перчатку и, поглядывая на него, шептали:

— Ой, как ему к лицу черное.

Замужние говорили:

— Сразу видно, он ее обожал.

Кончита Парнасано думала про себя:

«Если бы они знали, что он убил ее своим равнодушием!»

Впрочем, все скоро об этом узнали, ибо, как только покойницу предали земле, сеньорита Парнасано не смогла устоять перед искушением и решила покончить с версией о разрыве сердца.

— Я первая увидела умершую… и кое-что еще, — говорила она.

Со временем Пепита вошла в пончиканскую мифологию как самая первая самоубийца республики.

— Не пиши стихи, — предостерегали матери своих дочерей-стихоплеток, — видишь, чем кончила Пепита Химерес.

И повторяли не раз и не два историю женщины, которой перевалило за тридцать пять лет, а она все писала стихи, не пленяя мужчин, и покончила с собой, разочаровавшись в любви.

В результате инцидента, происшедшего с Тинтином и Секундиной, эта наименее удачная из двух дочерей Даромбрадо была подвергнута медицинскому осмотру, произведенному доктором Убивоном, который, как ни старался, не смог обнаружить у нее ни малейших признаков девственности, о чем он после конфиденциального разговора с ее матерью поведал всему свету.

— Эта девочка, наверное, не первый год балуется, — говорил Убивон в казино за десертом.

Донья Чончита обратилась к донье Ангеле и сказала, что поскольку дети были застигнуты in frangenti, им следовало бы пожениться. Ангела наотрез отказалась.

— Она совращает моего сына, да еще собирается за него замуж? — сказала Ангела. — Какая наглость!

С этих пор сестрицы Даромбрадо больше не переступали порога Ангелы, а семейство Беррихабалей перестало навещать Даромбрадо; если дамы встречались, они не здоровались; когда дон Карлосик входил в казино, Коко Даромбрадо тут же уходил со словами:

— Опять явился этот замшелый совратитель!

Каким-то непонятным образом он пришел к умозаключению, что именно дон Карлосик (который так никогда и не узнал, что произошло в спальне его жены тем торжественным вечером) обольстил Секундину, а не она ввела в соблазн Тинтина, как было на самом деле.

Вначале общество Пуэрто-Алегре разделилось пополам: одни ездили к Беррихабалям, другие — к Даромбрадо, но так как у Беррихабалей можно было послушать самые свежие сплетни и у них было больше денег, чем у Даромбрадо, последние постепенно оказались в изоляции — их никто не посещал, и они никого не посещали, — и ничего им более не оставалось, как через несколько лет выдать Секундину замуж за торговца сардинами, который, по единогласному мнению пончиканского общества, был «настоящий деревенщина».

В сфере политики ни смерть Пепиты Химерес, ни инцидент Тинтин — Секундина не омрачили славу приема, устроенного в честь Бестиунхитрана в доме Беррихабалей, не воспрепятствовали rapprochement обеих партий, не помешали дальнейшему развитию событий.

Первого августа Бестиунхитран, как и обещал, предложил выбрать трех новых депутатов: дона Карлосика, дона Бартоломе и Банкаррентоса; пятнадцатого августа, точно по соглашению, Умеренная партия на пленарном заседании назвала маршала Бестиунхитрана своим кандидатом в президенты республики; двадцатого августа парламент принял Закон об утверждении в правах собственности (десять «за», «против» нет), а Закон об экспроприации перешел в архиве с полки «проекты к принятию» на полку «отвергнуты как противоконституционные»; и, наконец, первого сентября, всего лишь за два месяца до выборов, дон Карлосик выступил в парламенте с предложением о введении института пожизненного президентства, каковое и было единогласно принято. Последний акт завершил выполнение всех взаимных обещаний, данных друг другу Бестиунхитраном и умеренными на обеде в усадьбе Каскота.

После провала второй попытки и смерти Пепиты Химерес Куснирас, которому надоело принимать соболезнования, предался спортивным развлечениям.

Бывали дни, когда он вставал на заре и отправлялся вместе с Пако Придурэхо стрелять кроликов. Возвращались они к ночи, увешанные окровавленными дикими тварями, и роскошно ужинали домашними животными и устрицами, доставленными из отеля «Инглатерра». А бывали дни, когда он валялся в кровати до полудня, завтракал рыбой, отправлялся на взятом напрокат «ситроене» в долину Ветров и делал круг на своем «блерио» — иногда один, иногда с Пако Придурэхо, иногда с Подхалусой. Ангела, несмотря на неоднократные предложения Куснираса, не желала летать на аэроплане. По вечерам он либо седлал коня, либо ловил рыбу, либо навещал Ангелу. Перед сном читал какой-нибудь роман, раскопанный в старой и крохотной библиотеке своего деда.

Со смертью Пепиты кружок заговорщиков распался. После своего избрания депутатом Банкаррентос сказал Ангеле:

— То, что мы затевали, навсегда предано забвению. Я буду нем как могила.

Когда был ратифицирован Закон об утверждении в правах собственности, Эскотинес заявил Придурэхо, уснащая речь пейзанскими образами:

— Корова сдохла, спор окончен. Ищите другого, кто будет рушить скотный двор, который только что воздвигли.

Он перестал появляться у Беррихабалей и зачастил в казино, где играл в карты с Ройсалесом и Пофартадо.

Убивон признался Куснирасу:

— Я достаточно натерпелся, с меня хватит.

Куснирас, Ангела и Пако Придурэхо, напротив, опять взялись за свое в тот самый день, когда было узаконено пожизненное президентство.

 

Глава XXIII. Малая охота

— Все мы согласны, что Бестиунхитрана нужно убить, — говорит Пако Придурэхо. — Только вот вопрос: где и как?

Они сидят в музыкальном салоне за чашкой чая.

— Но прежде всего, куда нам ретироваться, — говорит Куснирас. — Потому что одно дело — подвергаться риску и совсем другое — идти на верную смерть.

Они обсуждают все варианты, начиная с бомбежки Каскоты и кончая кинжальным ударом в личном кабинете.

— На это у меня не хватит духу, — говорит Ангела по поводу последнего предложения.

Решают покончить с ним по дороге на петушиные бои в Сан-Паблито. Бестиунхитран не пропускает ни одного из боев, которые происходят по вторникам и субботам.

— Нужны две бомбы, — говорит Куснирас, втайне изучивший пособие по пиротехнике. — Одну для автомобиля с его головорезами, другую — для него самого.

Нужны три человека: двое, чтобы бросить бомбы, и еще один, чтобы вести «ситроен», ибо все должно происходить на ходу. После обсуждения нескольких кандидатур приходят к заключению, что водителем должен быть Подхалуса.

— Мы ознакомим его с нашей затеей, — говорит Куснирас, — я уверен, что он согласится.

— А мне что надо делать? — спрашивает Ангела, которой не хочется быть не у дел.

— Только подыскать нам убежище, — говорит Куснирас. — Покушение произойдет ночью, и нам надо где-то дождаться утра. Было бы нелепо спастись и тут же грохнуться вместе с аэропланом.

Они решают убить Бестиунхитрана, провести ночь в усадьбе Беррихабалей Агромада, а на следующий день рано утром перелететь на аэроплане на Коврингу и просить политического убежища.

— Трудностей не предвижу, там терпеть не могут Бестиунхитрана, — говорит Куснирас.

Этим же вечером Куснирас спрашивает у своего мажордома, согласен ли он управлять автомобилем «в одной рискованной операции», а затем бежать из страны.

— С великим удовольствием, сеньор, если вы возьмете меня с собой, — говорит Подхалуса, которому Пончика явно не по душе.

Усадьба Агромада находится неподалеку от Пуэрто-Алегре среди зеленых лощин. Семейство Беррихабалей рассматривает ее не столько как доходное угодье, сколько как родовую реликвию, положившую начало семейному обогащению. Именно здесь в начале XIX века Томас Беррихабаль забросил торговлю неграми, считая ее невыгодной и опасной, спустил паруса и стал выращивать кофе, да так успешно, что его потомки и думать забыли о рабовладельческом периоде в своей истории и через сто лет вспоминали о своем предке только как о кофейном короле.

Но со временем все себя изживает. Беррихабали посредством удачных матримониальных союзов и прочих махинаций приобретали более перспективные и продуктивные земли вроде Кумдачи и оставили плантации Агромады на попечение управляющих. А затем, в начале этого века, они переехали в Пуэрто-Алегре, на Новый проспект, соблазненные электрическим светом, английскими сортирами и обществом влиятельных персон. Последнее обстоятельство парадоксальным образом заставило их вспомнить об усадьбе Агромада, и теперь (в 1926 году) они иногда посылают туда за два-три дня «гонца» с наказом управляющему проветрить и вычистить главный дом, выбить мягкую мебель и заколоть пару молочных поросят к прибытию хозяев с гостями, которые приезжают погромыхать ружьями в лощинах и поесть до отвала на высоких галереях, откуда открывается вид на ближайшие холмы, на хижины батраков-пеонов в полукилометре от дома и на море, синеющее далеко-далеко узкой полоской.

Неделю спустя после принятия конституционной поправки о пожизненном президентстве здесь состоялась одна из таких званых охот, в которой приняли участие дон Карлосик в новехоньких крагах от Харродз, Ангела в юбке из твида, оказавшегося страшно жестким, Куснирас в щеголеватом охотничьем костюме по последней кенийской моде и в широкополой шляпе с отделкой из леопардового меха и, наконец, Пако Придурэхо в чужих охотничьих сапогах.

В течение двух часов батраки и их жены прислушиваются с благоговейным трепетом и некоторым страхом к разудалой пальбе на дне ущелья и, обуреваемые любопытством, выходят из своих хибар взглянуть на шествующего мимо них хозяина, потного и пыхтящего, обмахивающегося шляпой, вслед за ним идет пеон с одним убитым кроликом в руках.

Ангела, Куснирас и Пако Придурэхо, которых привлекли сюда иные цели, возвращаются домой подругой тропке и, распахивая все двери, оглядывают просторные комнаты и массивную, не слишком удобную мебель, сделанную из красного дерева руками негров-рабов.

— Неплохое прибежище, — говорит Куснирас.

— Запасов провизии здесь на две недели, а я еще пришлю несколько консервных банок и бутылок вина, — говорит Ангела. — Скажу управляющему, что прибудут гости, но что не следует сообщать об этом моему мужу, ибо тогда трезвон пойдет по всему городу.

— Ангела, — говорит со смехом Куснирас, — речь идет об одной-единственной ночи, мы ведь не собираемся здесь поселиться.

Ангела не внемлет никаким доводам. Ей не нравится, если ее гости терпят лишения. Кроме того, предприятие слишком опасно, и никому не ведомо, чем оно кончится.

— И мне не хочется, — говорит Ангела, вспомнив о Банкаррентосе, Эскотинесе и Убивоне, — и кажется очень несправедливым утаивать новый план от остальных. Как бы там ни было, они тоже замешаны.

— Зачем же посвящать других в дело, для которого вполне достаточно троих: Пако, моего мажордома и меня? Остальные могут выдать нас с головой!

— Но мы их уже раньше во все посвятили и теперь не имеем права ими пренебрегать, они могут на нас обидеться.

Куснирас, желая положить конец разговору, говорит твердым тоном:

— Ангела, командую я. Пожалуйста, никому ни единого слова.

У главного входа слышится голос дона Карлосика:

— Что за шутки? Какого черта вы поднялись подругой тропинке и оставили меня одного?

Ангела идет с обворожительной улыбкой к двери встретить мужа. Остальные следуют за ней.

— С дичью тебе, надеюсь, повезло?

— Как утопленнику. Сорок два выстрела, а ухлопал одного кролика.

— Пепе застрелил кабана.

Дон Карлосик с завистью смотрит на окровавленного зверя, висящего на двух жердях под навесом. Делает вид, будто гневается:

— Вот этот самый от меня и удрал! Проклятие! Вы не только меня бросили, но отобрали у меня и лучшую добычу! Пепе, негодник, больше я не буду тебя приглашать!

Трое остальных принуждают себя смеяться. Дон Карлосик бросается в одну из качалок, стоящих на нижней галерее, и говорит супруге:

— Ангела, дорогая, сделай милость, распорядись, чтобы нам принесли чего-нибудь покрепче выпить и заморить червячка.

Склонившись над столом с планом операции, Пако Придурэхо и Подхалуса получают последние указания Куснираса:

— Если петушиные бои начинаются в восемь тридцать, значит, автомобиль Бестиунхитрана должен проехать мимо Престольной часовни не раньше восьми ноль пять и не позже восьми с четвертью. Мы займем позицию в этом месте ровно в восемь, остановимся здесь, словно бы устранить неисправность в моторе, и не вызовем подозрений. Отсюда мы их увидим за три минуты до того, как они подъедут к часовне, что даст нам возможность закрыть капот, тронуться с места и преградить им дорогу.

Обычно едут два автомобиля: первый — с головорезами, второй — с Бестиунхитраном. Мартин у нас за рулем, Пако берет на себя первый автомобиль, я — второй. А затем направляемся в Агромаду.

Он смотрит на них с гордостью великого артиста, и, видя, что они целиком на него полагаются, что вопросов нет и спорить не о чем, Куснирас свертывает план трубочкой и замечает:

— Сегодня полнолуние, небо чистое; думаю, ничто не помешает нашему предприятию.

Пако Придурэхо с бомбой в руке показывает, как он сорвет предохранитель и швырнет бомбу в воображаемую цель.

 

Глава XXIV. Большая охота

Если Бестиунхитран желает попасть в центр Пуэрто-Алегре, он выезжает из Каскоты, едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников; если желает направиться к Петушиной арене Сан-Паблито, он едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников; если желает проведать Ничистоту, где у него усадьба и любовница, он едет по Ребенковскому проспекту до Престольной часовни и сворачивает на проспект Святых Мучеников. Так происходит потому, что от Каскоты к городу ведет всего одна дорога — Ребенковский проспект, который кончается у Престольной часовни, а отсюда и дальше ведет лишь одна улица — проспект Святых Мучеников. И все эти проспекты пролегают средь чистого поля.

Рядом с престолом, благодаря сооружению которого получила свое название часовенка, и при свете полной луны Мартин Подхалуса открывает капот «ситроена», делая вид, будто копается в моторе, который отменно работает. На заднем сиденье — с дрожью в коленках, с резью в кишках — Пако Придурэхо и Куснирас закуривают сигареты. Восемь ноль-ноль.

В эту минуту в Каскоте Хароши Гусо, первый японский посол в Пончике, который представил накануне свои верительные грамоты, который ужинал здесь с президентом, который приглашен смотреть петушиные бои и основная миссия которого состоит в том, чтобы найти способ стереть с глобуса Панамский канал, церемонно кланяется Бестиунхитрану и садится в черный «студебеккер», предоставленный ему на время, пока прибудет его «ролле» с Шикуру Мару.

Бестиунхитран, облегченно вздохнув, лезет в президентский «студебеккер», за ним лезут Мордона, Дубинда и Сотрапеса. Автомобиль с головорезами идет первым, за ним — автомобиль с японцем, и замыкает кортеж — по правилам гостеприимных хозяев древних индейских земель — автомобиль Бестиунхитрана.

Мартин Подхалуса, увидев издалека фары, захлопывает капот и, трясясь всем телом, садится за руль.

— Там три! — говорит он, запуская мотор.

Дьявольщина! Что делать? Остается два выхода: ехать домой и ждать следующего вторника или рискнуть и постараться удрать от третьего автомобиля. Куснирас произносит фатальные слова:

— Ничего не меняем. Ты — к первому, я — ко второму, — приказывает он Пако Придурэхо.

«Ситроен», ревя и подпрыгивая на колдобинах немощеной дороги, называемой проспектом Святых Мучеников, удаляется от кортежа, огибает часовню, обгоняет автомобиль Бестиунхитрана, едет рядом с японским послом, и Куснирас, не успевая взглянуть, кто сидит там внутри, срывает предохранитель и швыряет бомбу.

Хароши Гусо успевает увидеть — всего один миг, — как она летит и шлепается ему на колени; затем его ослепляет молния, и он превращается в груду требухи.

Бомба, которую кидает Пако Придурэхо, более близка к цели, хотя и не попадает в свою мишень. Она не уничтожает головорезов, как это было намечено, а, ударившись о капот их автомобиля, катится на землю, дает проехать посольскому автомобилю и взрывается мгновением позже под колесами Бестиунхитрана.

Бестиунхитран, Мордона, Дубинда и Сотрапеса еще не оправились от внезапного страха, который нагнал на них вихрем промчавшийся мимо автомобиль с каким-то бешеным за рулем, как вдруг их резко швыряет назад, ибо шофер с ходу тормозит, видя, что впереди, в пяти метрах, взрывается посольский автомобиль; затем их вдруг подбрасывает вверх, и, стукнувшись головами о крышу автомобиля, они грохаются вниз, стукнувшисьдруг о друга, и тут же выскакивают наружу, чувствуя, что заполыхавшее сиденье обжигает зад.

В автомобиле головорезов царит смятение. Они полны решимости выполнить свой долг и броситься вдогонку за «ситроеном», но задерживаются поглядеть, отчего пылают автомобили японского посла и президента, и в конце концов четверо телохранителей начинают отдавать друг другу весьма разноречивые приказы:

— Вылезай и посмотри, что случилось.

— Поехали отсюда подальше.

— Гони за тем автомобилем.

— Поворачивай обратно.

Разногласиям приходит конец, когда дверцы президентского «студебеккера» открываются и изнутри вываливаются четверо насмерть испуганных политиканов. Подобное зрелище приводит головорезов к единому мнению. Их автомобиль разворачивается и спешит на помощь.

Случается так, что Куснирас в пылу усердия играет им на руку. «Ситроен» помчался было по проспекту Святых Мучеников в направлении Агромады, к месту спасения своих седоков, но Куснирас, оглянувшись, видит через заднее стекло фигуру властно жестикулирующего на фоне пламени Бестиунхитрана и принимает самое важное за этот вечер решение:

— Надо его добить.

Мартин Подхалуса беспрекословно притормаживает, разворачивается и мчится назад, к часовне. Куснирас вынимает пистолет и взводит курок.

Бестиунхитран — шляпа на затылке, галстук на боку, брюки дымятся — уже оправился от страха и отдает распоряжения. Тыча пальцем в искореженные останки посольского автомобиля и в недвижный куль среди них, не обращая никакого внимания на огонек, лижущий бензобак, он приказывает своим спутникам, в ужасе на него глядящим:

— Вытащить китайца!

В этот самый момент, словно чтобы создать еще большую сумятицу, подкатывает автомобиль и останавливается в пяти метрах от Бестиунхитрана. Маршал столбенеет от страха, но тут же успокаивается. Он узнает в заднем окошке лицо инженера Куснираса. Бестиунхитран поднимает руку в помпезном приветствии, забывая на минуту эпизод с Воздушными силами.

— Инженер! Помогите-ка нам!

И леденеет, видя, что Куснирас отнюдь не спешит на помощь, а вытаскивает пистолет, целится ему в живот, стискивает челюсти и стреляет шесть раз подряд.

В течение нескольких секунд оба в недоумении смотрят друг на друга. Бестиунхитрану не верится, что этот пижон стреляет в него, а Куснирасу — что маршал стоит и не падает. Пиджак Бестиунхитрана изрешечен пулями, но из дырок вместо крови вырываются облачка пыли, как из ковра, когда его выбивают. Куснирас приходит в себя быстрее, чем Бестиунхитран, съеживается в испуге и отдает приказ:

— Поехали.

Мартин Подхалуса повинуется. «Ситроен» несется по проспекту Святых Мучеников, снова к часовне, аэроплану, Ковринге, политическому убежищу и спасению. Впрочем, теперь по пятам преследуемый автомобилем с головорезами.

Бестиунхитран, думая, что он смертельно ранен, скидывает продырявленный пиджак и рубашку, сбрасывает пуленепробиваемый жилет и оглядывает свой живот, целый и невредимый. Окружающие сподвижники говорят, видя, что он сильно встревожен:

— На тебе нет ни царапины, Мануэль.

Бестиунхитран смотрит на них с презрением:

— А вы думаете, пули не больно бьют?

 

Глава XXV. Между прочим

Повинуясь не столько логике разума, сколько логике животного страха, Подхалуса мчит на «ситроене» по полям и лугам, по рытвинам и кочкам сломя голову, не зажигая фар, напропалую и выскакивает к Свалке Святого Антония.

— Их уже не видно, — сообщает Пако Придурэхо, не отлипающий от заднего стекла.

Куснирас облегченно вздыхает. Автомобиль въезжает в пригород, сворачивает, распугав собак, в один из темных закоулков, несется наугад по какой-то дороге, и на первом же перекрестке сталкивается с автомобилем головорезов. Столкновение отнюдь не катастрофичное. Никто не ранен, но автомобили моментально выходят из строя.

Первыми от толчка и от шока оправляются головорезы, кто-то из них разряжает свой «томпсон» в бок «ситроену». Первые же выстрелы пригвождают Подхалусу и Пако Придурэхо к сиденьям. Куснирас, жив и здоров, несется по улочке, прыгает через изгородь, плюхается наземь среди свиней, прячется в бурьяне, перепрыгивает еще одну изгородь, бежит по пустырю, перебирается через сточную канаву, пробегает мимо церкви, видит вроде бы знакомый рынок, попадает на широкую улицу и вскакивает в трамвай.

Сидя рядом с полусонными, покачивающимися в шатком вагончике неграми, он смотрит — под лампочкой — на свои заляпанные грязью ботинки, разорванные брюки, дрожащие руки и отирает ладонью потный лоб, с удивлением прислушиваясь к собственному дыханию, которое с хриплым шумом вырывается из пересохшей глотки.

— Добрый вечер, Инженер, — произносит чей-то голос.

Куснирас поднимает глаза. Перед ним, держась за пластмассовый поручень, вихляясь, точно марионетка, в такт трамвайному ритму, стоит Простофейра и глядит на него с вежливым удивлением. Куснирас подвигается, освобождая место. Смотрит, переполняясь чувством радости, на скрипача, пожимает ему руку и говорит, впервые припоминая его имя:

— Простофейра, вас сам Бог послал.

Простофейра присаживается и выдерживает вопросительную паузу. Куснирас посматривает по сторонам, опасаясь чужих ушей, но видит вокруг сплошную безучастность и неприглядное лицо бедности. Вполголоса говорит Простофейре:

— Мне надо спрятаться.

Простофейра хлопает глазами.

— Меня преследуют. Речь идет о жизни и смерти.

— Пойдемте ко мне домой, — говорит Простофейра.

— С кем вы живете?

— С женой и тещей.

— Им можно доверять?

Простофейра запинается, потом отрицательно мотает головой. Видит, что Куснирас впадает в отчаяние, уставившись в дребезжащий пол вагона. И тоже вперяет взор в пол, надеясь найти там решение проблемы.

— Есть один дом, где репетирует оркестр. Там никто не бывает.

— Могу я там переночевать?

Простофейра утвердительно кивает и говорит, розовея от гордости:

— Ключ у меня.

Куснирас кладет ему руку на плечо и говорит:

— Спасибо.

Начальник полиции полковник Хорохорес прибывает в открытом автомобиле к Престольной часовне в девять вечера.

— Схватили его? — спрашивает Бестиунхитран.

Узнав, что в преследуемом автомобиле найдены один убитый и один раненый и что ни один из них не оказался Куснирасом, Бестиунхитран отдает короткие и конкретные распоряжения:

— Сотрапеса, на телеграф. Послать соболезнование японскому императору от моего имени. Дубинда — на Петушиную арену: не начинать, пока я не приеду. Хорохорес и Мордона — со мной, в долину Ветров. Надо отрезать путь отступления этому… — и он произносит нечто страшное по адресу Куснираса.

Подобно дремлющему животному, не ведающему, что его выбрали для жертвоприношения, мирно отдыхает на лугу «блерио» Куснираса, отяжелев от горючего.

Подобно рычащему зверю, мечущему из глаз молнии, бросается автомобиль Хорохореса со своими пышущими злобой седоками при ясном свете полной луны на беззащитную жертву, сопровождаемый сворой собак.

Подъехав к аэроплану, Бестиунхитран вперяет в него стеклянный взор, выбирается из автомобиля и приказывает Хорохоресу:

— Дай пистолет.

Хорохорес, преисполненный услужливости, никак не может вытащить пистолет из наглухо застегнутой кобуры и, немало попотев, передает наконец оружие своему хозяину.

Бестиунхитран всаживает в аэроплан весь заряд.

«Блерио» еще удерживается на колесах, но бензин, будто кровь, брызжет из дыр.

Бестиунхитран, облегчив душу стрельбой, приказывает Хорохоресу:

— Поджечь его.

Хорохорес браво козыряет, оборачивается к сержанту, который вел автомобиль, и в свою очередь приказывает:

— Поджечь его.

Сержант козыряет и отвечает:

— Есть поджечь, сеньор полковник.

Подходит к аэроплану, чиркает спичкой, подносит огонек к крылу аппарата и исчезает в пламени.

Бестиунхитран некоторое время наблюдает, как горят сержант и аэроплан. Затем, довольный зрелищем, обращается к Хорохоресу и Мордоне, которые в ужасе смотрят на жертвоприношение, и говорит:

— Поехали на петушиные бои. Я сам поведу автомобиль.

Той ночью Простофейра ухаживал за Куснирасом, как мать за ребенком. Открыл дверь хибарки, зажег керосиновую лампу, сделал из двух скамей кровать, прикрыв ее старой мешковиной и пальмовыми листами, а притомившийся гость, сидя на табурете, только смотрел, как он хлопочет. Напоследок Простофейра сходил в ближайшую лавку и купил немного жареной рыбы, которую спортсмен проглотил за один присест в своем убежище.

— Будет немного неудобно, — говорит Простофейра, глядя, как тот жует. — Нет подушки.

Куснирас отодвигает тарелку и признается:

— Сегодня вечером, Простофейра, я пытался убить президента. Но сплоховал, а он успел меня узнать. К аэроплану мне подобраться нельзя, потому что сейчас там, конечно, устроена засада. Я не знаю, живы ли двое моих помощников. Скорее всего нет. Если меня схватят — тоже убьют. Мне надо бежать с острова, но я не знаю, как это сделать.

Простофейра буквально ошарашен. Куснирас спрашивает его, заканчивая признание:

— Вы понимаете, в каком я нахожусь положении?

Простофейра утвердительно кивает.

— Если вы считаете, что меня следует выдать, идите в полицию и расскажите, где меня можно найти. Я не окажу сопротивления, у меня нет сил защищаться. Если же вы хотите помочь мне, вам, увы, придется подвергнуть свою жизнь смертельной опасности.

Простофейра встает и говорит в порыве искреннего великодушия:

— Как вы можете думать, Инженер, что я пойду и на вас донесу? Сидите здесь спокойно до четверга и ничего не бойтесь, никто вас не увидит. В четверг тут у нас репетиция, но до той поры вы отсюда выберетесь. Будьте покойны, Инженер. А покамест я принесу вам еду, и подушку, и чистое белье, и даже кровать, если вы пожелаете.

Растрогавшись, Куснирас начинает всхлипывать; Простофейра, видя его слезы, тоже тихо плачет.

Как только Куснирас кладет голову на свой сложенный вдвое пиджак и закрывает глаза, жаждая погрузиться в сон, который никак не идет, Простофейра гасит лампу, выходит из хибарки, закрывает дверь, навешивает на нее замок и, положив ключ в карман, идет домой, вспоминая события минувшего вечера, с удовольствием возвращаясь к отдельным деталям, разговаривая с самим собой:

— Как это вы можете думать, Инженер, что я на вас донесу?.. Будьте покойны, Инженер… Уж мы что-нибудь да придумаем…

На Петушиной арене Бестиунхитрану решительно не везет.

Когда он видит, как его петух агонизирует на песке, как пачки банкнот, не попав ему в руки, уплывают к противоположному концу арены, он не может с собой совладать и, побагровев, не страшась апоплексии, встает с места, входит в круг, хватает своего мертвого петуха и одним нажатием челюстей откусывает птице голову.

— Ура Бестиунхитрану! — кричит одураченный люд, видя, как его идол сплевывает перья и отирает окровавленные губы тыльной стороной ладони.

— Где ты был? — из постели спрашивает Эсперанса мужа, входящего в комнату.

— Не спрашивай меня, — говорит Простофейра очень решительно. — Все равно я тебе ничего не скажу.

Он подходит к кровати, одним рывком сдергивает простыню и видит свою жену, обнаженную и трепетную; она закрывает глаза и ноет:

— Почему ты меня обижаешь?

В полной темноте Простофейра и Эсперанса глядят в потолок и ничего не видят.

— Гальванасо уже ушел, — замечает Эсперанса и через некоторое время добавляет: — За ним приходили из управления. — Она опять на минуту смолкает. — Там кого-то поймали и будут допрашивать.

Простофейра, не мигая, продолжает глядеть в потолочную темень. Эсперанса зевает, поворачивается спиной к мужу и засыпает. Простофейра повторяет про себя: «Как вы можете думать, Инженер? Как вы можете думать, что я на вас донесу?»

 

Глава XXVI. Не знают, что делать

Куснирас ложится на спину на своем жестком, шуршащем ложе и вперяет глаза в узоры, которые на хлипкой стенке рисует полная луна.

Снаружи воют собаки.

Внутри жужжат мошки.

Куснираса бросает в жар. Он видит, как из щели выбегает крыса, пересекает комнату, шмыгает в другую щель, а собака, ее преследующая, остается с носом. Куснираса томит жажда. Он встает и ощупью, с трудом находит кувшин, который Простофейра наполнил водой. Берет сосуд обеими руками и с жадностью пьет. Его губы щекочет какое-то насекомое, он уверен, что это таракан. Ощущает, как к горлу подступает рвота. Наконец успокаивается, возвращается и снова укладывается на скамью, кряхтя и охая, как тяжко больной. Он, Куснирас, чуть было не проглотил таракана! Лежит и не может заснуть.

Проходит целый век. Вдруг его настораживает странный шум, он приподнимается. За стеной хибарки кто-то тяжело топает. Через щели между жердями различается чей-то устрашающий силуэт. Слышен храп доисторического чудовища. Стенку сотрясают резкие удары, домик дрожит и вот-вот рухнет. Куснирас в страхе вскакивает и выхватывает пистолет. Зверь храпит и хрюкает. Куснирас улыбается. Это свинья чешет бок об угол хибарки. Куснирас, переводя дух, снова ложится, и, хотя дом ходит ходуном по воле свиньи, он погружается в сон, полный кошмаров.

Куснирас открывает глаза. Комнатушка преобразилась. Через отверстия в стенах сочится свет. Посвежело. Мошки исчезли. Снаружи доносятся неясные звуки. Куснирас встает, идет к стенке, выглядывает в большую щель и видит, как огромная свинья удирает от своего потомства, а поросята на бегу стараются достать соски. Тощие куры гуляют, чинно переставляя ноги и нервно вертя головой во все стороны, словно предчувствуя самое худшее.

Из соседней хижины выходит исхудалая и нечесаная негритянка в драном платье, бросает на землю горсть маисовых зерен и приговаривает:

— Цып-цып-цып…

Свинья и куры бросаются к зернам и уничтожают их наперегонки. Негритянка идет к углу загородки, поднимает юбку и садится на корточки.

В эту минуту Куснирас замечает, как молодой костлявый пес, навострив уши и помахивая хвостом, смотрит на него блестящими глазами.

Простофейра с таинственным видом открывает комод, вынимает оттуда свои лучшие брюки, свою лучшую нижнюю рубашку, а также белую рубашку в бежевую полоску, ранее принадлежавшую дону Карлосику. Сует все три веши в портфель, подходит к туалетному столику и, немного подумав, забирает бритву и обмылок. Грустно глядит на мокрое и мятое полотенце, брошенное Эсперансой на стул, и закрывает портфель.

Известие, опубликованное «Всем светом», превзошло по сенсационности прочие сенсации года. Померкло даже сообщение о том, что «умеренные пытались взорвать Дворец». Один убитый, один раненый, один бежавший, два разбитых автомобиля, выпотрошенный японский посол и подожженный аэроплан.

Дона Карлосика чуть удар не хватил во время завтрака, он едва не подавился шоколадом.

— А я-то представил Пепе президенту! А ты-то пригласила его на прием! А мы-то оба взяли его на воскресную охоту! Нам не поздоровится, Ангела! Как этот сумасшедший не сообразил, что своими дикими выходками он нас первыми под удар ставит?

Ангела молчит. Она не может оторвать глаз от второго заголовка: «Вся полиция в поисках беглеца».

Как только Эскотинес узнал, что Пако Придурэхо ранен и схвачен полицией, он тут же уехал в свою усадьбу.

«Ему быстро развяжут язык, — думал он, — и придется сполна уплатить по счету».

Более смекалистый Банкаррентос отправился просить убежища в английском посольстве, прихватив с собой две смены белья и аккредитив без малого на миллион.

— Если выбирать из двух зол, — сказал он сэру Джону по-английски, — я предпочитаю отплыть с «Наваррой», как только она прибудет.

Убивон, прочитавший новости в кафе «Под парами», нанял экипаж и отправился к Ангеле, думая про себя:

«Это — конец! Если меня отсюда вытурят, куда мне деваться?»

Дома он Ангелу не застал. Она уехала в Агромаду, надеясь встретить там Куснираса, но получила от управляющего малоутешительный ответ: «Приглашенные не приехали».

Полная отчаяния, она снова села в экипаж и вернулась в Пуэрто-Алегре. Заехала к Убивону, но его не застала, ибо он все еще разыскивал ее. В Пончиканском банке ей сказали, что Банкаррентос уехал по срочным делам. Эскотинеса нечего было и пытаться искать. Наконец после полудня она встретилась с Убивоном.

Намыливая себе лицо, скобля его опасной бритвой так, как его учит Простофейра, Куснирас бреется. Окончив бритье, говорит:

— Хочу, чтобы вы оказали мне одну любезность. Точнее сказать, еще одну любезность.

— Вам нужно зеркальце? Я вечером принесу.

— И еще одну.

— Пожалуйста, говорите.

— Я хочу, чтобы вы сходили к Ангеле и сказали бы ей, но тихо и незаметно, что я жив и здоров.

— Инженер, я сделаю это с великим удовольствием.

Глядясь в тусклое зеркало на стене своей холостяцкой квартиры, Убивон с ловкостью, приобретенной после десяти лет постоянной практики, сажает на место выпавший зуб и закрепляет его кампешевым воском.

— В таких случаях тише едешь, дальше будешь, — говорит Убивон. — Лишний вопрос может обернуться нашей погибелью. Тем более если с расспросами полезу я! То, что Пепе попал в переделку, мы уже знаем. То, что его не поймали, — тоже. Единственное, что мы можем, — это быть начеку и читать газеты.

Ангеле хочется топнуть ногой с досады, но она себя сдерживает. Ей ясно, что тут делать нечего и пора идти восвояси. Убивон преграждает ей путь:

— Ну успокойся, Ангела! Или ты хочешь, чтобы я вышел на улицу и стал бы расспрашивать первого встречного, как поживает Куснирас… или побежал бы его разыскивать? Этим занимается полиция. А если я его и найду, кто поручится, что Пако Придурэхо не выдал нас и что за мной не будут ходить по пятам?

Ангела старается подавить рыдание, но выдержка ей изменяет. Убивон пытается утешить ее, неуклюже поглаживает по плечу и щеке.

— Может, он уже мертв, — говорит Ангела, торопливо промакивая платочком влагу на веках. И снова пускается в слезы. — Он не приехал в Агромаду, как было условлено.

Убивон пристально смотрит на нее и — в одну из этих редких минут озарения — спрашивает:

— Ты его так сильно любишь, да?

Она отводит глаза в сторону и не отвечает, но без сил опускается на поданный ей бамбуковый стул.

Убивон, словно тяготясь установившимся немым взаимопониманием, тут же ставит на нем точку таким философско-конформистским пассажем:

— Рассудим трезво: что можем мы сделать? Если с ним что-то стряслось, а газеты молчат, значит, полиция хочет, чтобы они молчали, а если полиция так хочет, значит, у нее есть на то свои соображения. В этом случае ничего не поделаешь, надо лишь запастись терпением, и рано или поздно всем все станет известно.

Ангела утирает нос платочком и косит глазом на стенку.

— Я никого не хочу видеть, — говорит Ангела слуге, но, войдя в вестибюль, обнаруживает там того — на стуле в уголочке, — кого она не хочет видеть. — Добрый день, сеньор Простофейра. Я очень спешу.

— Одну минуту, сеньора, важное дело.

Ангела, покоряясь неизбежности, приглашает Простофейру следовать за собой в музыкальный салон и на ходу снимает шляпу.

— Садитесь, — говорит она.

Он отказывается, но секундой раньше она улавливает, что Простофейра уже не такой, каким был.

— Инженер Куснирас послал меня передать вам, что он жив и здоров.

Секунду Ангела не верит своим ушам: Простофейра, которого она так часто видела и почти не замечала, приносит ей известие, которое она так жаждет услышать. Придя наконец в себя, она бросается к нему, хватает за лацканы и тихо спрашивает:

— Вы его видели?

Он выдерживает ее трепетный взгляд и говорит, не скрывая гордости:

— Да, сеньора. Я его спрятал.

Ангела отпускает лацканы Простофейры:

— Он ранен?

Простофейра преисполняется еще большим самодовольством:

— Он цел и невредим.

Ангела облегченно вздыхает:

— Я могу его видеть?

Простофейра мгновение колеблется, затем говорит:

— Нет, сеньора.

— Почему?

— Потому что Инженер не дал мне никаких указаний на этот счет. Возможно, он думает, что это опасно.

Ангела некоторое время молчит и оценивает положение вещей. Затем, отчеканивая каждое слово и глядя прямо в глаза Простофейре, говорит:

— В таком случае, если вы мне поможете, сеньор Простофейра, опасность не будет грозить сеньору Куснирасу. Мы вызволим его из Пончики живым и здоровым, чего бы это ни стоило. Даже если это будет стоить нам жизни. Могу ли я рассчитывать на вас, сеньор Простофейра?

Простофейра, взволнованный до глубины души ее доверительным обхождением, отвечает хриплым голосом:

— Можете рассчитывать, сеньора.

Ангела смотрит на него с интересом и благодарно улыбается.

 

Глава XXVII. Никто не откажется от тысячи песо

Союз коммерсантов Пуэрто-Алегре, председателем которого был дон Игнасио Пофартадо, желая угодить Бестиунхитрану и отвести — на всякий случай — подозрения в причастности к покушению на убийство или даже в симпатии к тем, кто собирался его совершить, обещал — «на скромной церемонии», состоявшейся в редакции «Всего света», — выплатить тысячу песо за любое сведение, каковое способствовало бы поимке инженера Куснираса.

На следующий день в газетах появилось сообщение о награде за обнаружение Куснираса, а также его фотография, где он изображен в день своего прибытия на аэроплане, в момент вступления на родную землю. Простофейра прочитал газету вместе с Куснирасом и отправился на занятия в «Институт Краусса».

— Не выходите из дому, Инженер, — посоветовал он перед уходом.

На уроке он ошеломил учеников своей суровостью. Выгнал из класса Тинтина Беррихабаля с такими словами:

— Иди и не вздумай возвращаться. Я исключаю тебя из группы.

Тинтин пошел жаловаться матери, но та, против ожидания, пресекла все его ламентации, заявив:

— Очень рада. И прекрати нытье. Иначе поедешь в Соединенные Штаты в военный колледж.

Тинтин прикусил язык, а дон Карлосик так ничего и не узнал об этой трагедии.

Этим же вечером Простофейра берет в гостиной своей тещи, доньи Соледад, шахматную доску, расставляет фигуры и краем глаза смотрит на только что вошедшего Гальванасо, который вешает шляпу на кабаний клык, понуро плетется к нему и садится за столик.

— Что с тобой? — спрашивает Простофейра.

— Канарейка сдохла, не спев песенки, — говорит Гальванасо, чуть не плача. Никогда и никто не видел его таким опечаленным. Можно ли было подумать, что его так разволнует смерть Пако Придурэхо?

Простофейра выражает ему свои соболезнования, а тот сообщает ему сугубо секретные подробности.

— Что же вы будете делать? — спрашивает Простофейра.

Гальванасо пожимает плечами:

— Сеньор президент дал маху, когда спалил аэроплан! Спутал все наши карты. Ведь если аэроплан, единственное место возможной засады, сгорел, а раненый помер, остается только ждать, когда беглец сам высунет нос, — Гальванасо в ходе своих рассуждений воспламеняется, — а этого ждать недолго, потому как инженер Куснирас не такой человек, чтоб тут заживо сгнить затворником. Рано или поздно он захочет сбежать с Пончики. А как он сбежит с Пончики? Отсюда не так легко выбраться. Он должен отплыть с «Наваррой». А «Наварра» прибудет завтра. Тут мы его и сцапаем. Только мне-то очень обидно: хотелось самому отличиться, а пришлось сидеть в дураках: подстреленный мозгляк не выдержал пытки.

Простофейра делает ход пешкой. Гальванасо кладет пятерню на коня, но прежде, чем сделать ход, говорит:

— Правда, теперь появился новый шанс на успех. Кто-нибудь да прибежит ко мне с доносом. Потому как, честно говоря, Простофейра, в нашей стране никто, слышишь, никто не откажется от тысячи песо.

Простофейра поджимает губы и покачивает головой, словно философ, познавший великую истину.

Гальванасо передвигает коня со словами:

— Тут я тебя и поймаю.

Соперники в некоторой рассеянности смотрят на доску.

Простофейра поспешил с новостью к Ангеле: Пако Придурэхо скончался, но не проговорился; на пароходе «Наварра» хотят устроить западню, а в Пончике никто не откажется от тысячи песо.

Ангела, узнавшая благодаря леди Фоппс, где скрывается Банкаррентос, вынула все свои драгоценности из туалетного столика, сложила их в сумочку и отправилась к нему в английское посольство. Банкаррентос, услышав о безмолвной кончине Пако Придурэхо, выбрался из своего политического убежища и вернулся к повседневной жизни, ознаменовав пролог своей деловой активности заключением кабального договора: дал тридцать тысяч песо за драгоценности, стоящие сто тысяч, но взял с Ангелы торжественное обещание ни при каких условиях не проговориться — и дать ручательство за Убивона и Куснираса, — что он, Банкаррентос, присутствовал на том злополучном ужине.

Фелипе Беспорталь, хозяин свиньи и муж исхудалой негритянки, поет ночью при полной луне на берегу моря песню:

Не очень далеко, на расстоянии звука его голоса, Куснирас и Простофейра лежат на песке, тоже у моря, пьют прохладительное и смотрят, как два негра ловят раков.

— Друг мой Простофейра, — говорит Куснирас, — я неудачник. Пытался трижды его прикончить. Первый раз это стоило жизни умеренным, второй — моей невесте и третий — моему мажордому, который был самый удивительный человек на свете, а также моему другу детства. Я, заваривший эту кашу, спасаюсь, оказываюсь в хибарке, впервые в жизни вижу бедняков, плохо сплю и убеждаюсь, что вопреки всему бедные так и останутся бедными, а богатые — богатыми. Если бы я стал президентом, я бы многое сотворил, но никогда бы не догадался, что им надо дать деньги. А в таком случае не всели равно, какой в стране президент — злодей или не злодей?

— Я никогда правителем не интересовался, — говорит Простофейра, с вниманием следящий за рассуждениями собеседника.

— Вы мудрец, — говорит Куснирас, — самое плохое, — продолжает он, — что я, пожалуй, больше не отважусь на него покушаться. Не могу отделаться от глубокого страха, который я испытал той ночью, когда всадил в Бестиунхитрана шесть пуль, а он стоял как вкопанный. Сейчас-то я понимаю, что на нем был, наверное, защитный жилет, но тогда это показалось мне колдовством. Я больше не хочу с ним связываться. И даже не помню, что заставило меня с ним конфликтовать. А посему отныне я выбрасываю из головы всякие злые умыслы. К несчастью, слишком поздно. Потому что остаться в Пончике — значит умереть от скуки, а если попытаться уехать, меня убьют… но самое плохое то, что я не хочу умирать. Я трус.

— Нет, не говорите так, Инженер. Вы самый смелый человек, какого я знаю.

Куснирас встает и швыряет камешки в море; затем подходит вплотную к Простофейре и говорит:

— Я трус, Простофейра, потому что у меня даже нет сил защищаться или сделать что-нибудь, чтобы спасти свою жизнь.

Простофейра встает и торжественно произносит:

— Не беспокойтесь, Инженер. Вам ничего не надо делать. Донья Ангела и я найдем возможность помочь вам выехать отсюда, и вы станете жить в свое удовольствие где-нибудь в другом месте.

Куснирас смотрит на него и повторяет:

— Не хочу я умирать.

Простофейра говорит ему в утешение:

— А вы вспомните, Инженер: в этой стране никто не откажется от тысячи песо.

 

Глава XXVIII. «Наварра» отчаливает

Но Ангела выкладывает на стол перед полковником Хорохоресом не тысячу, а пятнадцать тысяч и говорит:

— Пока я лишь взываю к вашему милосердию, полковник. Когда же буду уверена, что мой друг вне опасности, я вручу вам еще столько же.

— Сеньора, — говорит Хорохорес, сгребая банкноты со стола в ящик, — я человек слова.

Ангела, понимая, что имеет дело с отъявленным негодяем, очаровательно ему улыбается и говорит:

— Я отнюдь не сомневаюсь в вас, полковник. Просто сейчас у меня нет таких денег. Ровно через три дня их мне доставят. Я тоже человек слова, полковник. Или вы мне не верите?

Видя, что сумму сполна сейчас не получишь и настойчивость не поможет, Хорохорес на выручку призывает галантность в надежде, что ему все-таки заплатят, пусть даже натурой:

— Будьте спокойны, сеньора, ваш друг беспрепятственно взойдет на корабль.

Ангела встает. Хорохорес, следуя привычке быть настороже, стремительно вскакивает. Ангела протягивает ему руку:

— Когда «Наварра» достигнет Ла Гуайры, полковник, и если все будет так, как мы договорились, я получу телеграмму, а вы — остальную часть.

Хорохорес пожимает руку Ангелы и, наткнувшись на стоящий возле стола стул и отпихнув его ногами, провожает визитершу до двери.

Едва она выходит, Хорохорес бросается к телефону и звонит во Дворец:

— Сеньор президент, мой маршал, у меня есть новости… Мои агенты разузнали, что инженер Куснирас попытается послезавтра попасть на борт «Наварры», в восемь тридцать вечера. Как изволите распорядиться?

Бестиунхитран сидит в своем личном кабинете с телефонной трубкой в руке, задумчиво смотрит на собственное скульптурное изображение и говорит:

— Не надо ничего делать, Хорохорес. В стране и так расплодилось чересчур много мучеников. Пусть проваливает. Отмените розыск с этого часа.

— Слушаю, сеньор, — говорит Хорохорес на другом конце провода. Брови у него ползут вверх от изумления, а углы губ — от радости. Улыбаясь и потирая руки, он восклицает: — Вот они, вторые пятнадцать тысяч!

От избытка чувств он исполняет какой-то диковинный танец.

На следующий день в пять часов пополудни «Наварра» входит в бухту Пуэрто-Алегре — с пробоиной в дне и с грузом вин в люках для Бестиунхитрана, который готовится к празднествам по случаю переизбрания президента.

Дон Игнасио, владелец магазинов фирмы Пофартадо, лично обслуживает донью Ангелу, которая покупает нечто такое, что станет неиссякаемой темой для пересудов в Пуэрто-Алегре, а именно мужскую одежду, не соответствующую размеру дона Карлосика. Два легких костюма, смокинг, непромокаемый плащ, дорожную шапку, двенадцать рубашек из английского поплина и шесть галстуков, которые она тщательно отбирает.

Ко всему этому она присовокупляет книгу «История двух городов», рекомендованную Апостольским Престолом, складывает вещи в чемодан из телячьей кожи и посылает со своим шофером на пароход, повелев внести чемодан в каюту «А», лучшую из всех кают.

— Не для Куснираса ли это снаряжение? — спрашивает Пофартадо свою супругу, донью Сегунду, этой же ночью.

На следующее утро он отправляется в полицейское управление сообщить о своих подозрениях, в надежде заполучить обещанную тысячу песо. Но его слова не производят должного впечатления, напротив, от него отмахиваются, словно он говорит несусветные глупости.

До конца дней своих он будет ломать голову, но так и не узнает, кто был любовником Ангелы.

На Каймановой косе Простофейра и Куснирас прощаются. На море, в нескольких метрах от берега, Куснираса ждет шлюпка с негром, чтобы доставить его на ту сторону бухты, где пришвартовалась «Наварра».

Куснирас обнимает Простофейру и говорит:

— Простофейра, я перед вами в неоплатном долгу, но если вы согласитесь взять у меня немного денег — а это все, что я могу вам предложить, — у меня на душе станет легче.

Он вынимает бумажник, достает деньги, но Простофейра решительно отказывается:

— Ни одного сентаво, Инженер. Уезжайте и не волнуйтесь, я вполне доволен тем, что смог оказать вам хотя бы эту услугу.

— Мне хотелось бы подарить вам что-нибудь такое, что вам понравилось бы, но у меня ничего с собой нет, — говорит Куснирас, но вдруг вспоминает: — Ах нет, есть.

Вытаскивает пистолет.

— Мой пистолет. Мне он теперь ни к чему. Может, возьмете на память?

Простофейра зачарованно смотрит на оружие, берет и держит на ладонях, как ювелирную поделку. Куснирас смотрит на него с довольным видом.

— Вам нравится?

Простофейра утвердительно кивает и смотрит на того с благодарностью. Куснирас раскрывает объятия:

— Давайте обнимем друг друга, Простофейра, едва ли мы снова увидимся.

Двое растроганных мужчин крепко обнимаются. Затем Простофейра идет с Куснирасом к молу и смотрит, как тот с легкостью прыгает в шлюпку.

Негр берется за весла. Шлюпка удаляется. Куснирас стоя смотрит на берег, поднимает руку в знак последнего привета, затем поворачивается к берегу спиной, садится и смотрит вперед.

Простофейра переводит глаза со спины Куснираса на пистолет в своей руке, прячет оружие в карман и снова смотрит вслед удаляющейся шлюпке, силуэт которой тает на фоне тихого моря, исчезает в ночи.

Ангела видит из своего окна, как тускнеют во тьме огни уходящей «Наварры». Она закрывает окно, потирает пальцами лоб и впадает в задумчивость, одновременно взгрустнувшая и довольная.

Следующий день застает «Наварру» в игривой качке на бурном море.

Куснирас сидит в шезлонге на палубе, облачившись в плащ и дорожную шапку, приобретенные Ангелой в магазине Пофартадо, и читает «Историю двух городов».

Появляется фигурка женщины, которая с некоторым трудом идет по танцующей под ногами палубе, подходит к перилам и, облокотившись на них, мечтательно смотрит на море.

Куснирас отрывается от чтения и смотрит на женщину. Осторожно закрывает книгу, встает и идет к перилам, облокачивается на них, смотрит на море, искоса поглядывая на лицо незнакомки. Довольно мила. Даже красива.

 

Глава XXIX. Разнообразные победы

В заднем патио дома своей тещи, между кучей мусора и свалкой рухляди, Простофейра целится из пистолета в самодельную мишень и стреляет.

Встревоженные соседи говорят:

— Скрипка, а бабахает.

И добавляют пророчески:

— Перебьет он всех наших кур.

Из дверей кухни Эсперанса и Соледад со страхом и неодобрением наблюдают за упражнениями Простофейры, затыкая уши пальцами.

Простофейра смотрит на мишень, ищет дырки и не находит. В удивлении озирается, пытаясь обнаружить следы пуль, и видит щербинки в оштукатуренной ограде.

— Не умеешь стрелять, не стреляй, — говорит теща.

Простофейра впадает в уныние, входит в дом и прячет пистолет в шкаф.

В 1926 году президентские выборы в Пончике проходили на редкость спокойно. Самые спокойные выборы в истории страны. Никто никого не выбирал, победил единственный кандидат. Когда Бестиунхитран получил известие о своем триумфе, бутылки уже были открыты, а поросята жарились. На банкете присутствовали пятьсот «самых закадычных», как выразилась газета «Весь свет», среди которых видели дона Карлосика, Ройсалеса и Банкаррентоса. Дамы не были приглашены, и их мужья провели изумительную ночь, как сказал дон Бартоломе донье Кресенсиане, которая ждала его дома в прескверном настроении.

Пятнадцатого декабря, то есть ровно за две недели до церемонии Взятия Пожизненного президентства, намеченной на 28 декабря, День Невинно пострадавших, в бухту Пончики вошла «Наварра» с Гильельмо Дзвероссо на борту, весьма сведущим и очень популярным журналистом, французом (несмотря на итальянское имя), который в свое время прославлял Муссолини, а теперь получил предложение написать серию статей для «Иллюстрасьон» под общим названием «La lumière dans la Terre du Soleil», в коих речь должна идти о прогрессивных режимах Латинской Америки. По этому случаю Бестиунхитран дал ему интервью и подробно перечислил все те начинания, которые его правительство намеревается НЕ осуществлять; разрешил сфотографировать себя в широкополой шляпе на охоте за дикими оленями и в белом костюме с ракеткой в руке на теннисном корте. Интервьюер отозвался о нем как о сильном человеке с тяжелым подбородком и острым взглядом, который, кажется, пронзает «насквозь и много дальше».

В «День Взятия» Простофейра встает в хорошем расположении духа, одевается, кладет пистолет в карман и перед уходом говорит жене, которая, еще не успев одеться, смотрится в зеркало:

— Сегодня я не приду обедать.

Она пригорюнивается:

— Ты меня больше не любишь?

— Люблю, но обедать не приду, — отвечает он и выходит из комнаты во избежание других вопросов.

Эсперанса застывает с полуоткрытым ртом и закрывает его лишь тогда, когда ее взгляд снова устремляется в зеркало.

Простофейра, стоя на тротуаре вместе с зеваками, видит, как Бестиунхитран подъезжает в ландо к парламенту, как выходит оттуда с президентской лентой поверх цивильного пиджака, едет в ландо среди толпы по улице Трех Крестов к Главной площади; видит, как Бестиунхитран входит во Дворец, появляется через пять минут на балконе и произносит речь, которая Простофейру ничуть не захватывает. Позже, из окна кафе «Под парами», он видит, как президент выезжает из резиденции в своем новом автомобиле. Простофейра возвращается в расстроенных чувствах домой к пяти вечера, нотам его ждет ободряющее известие.

— За тобой приходил маэстро Дилетанос, — говорит Эсперанса, глядя на него с немой укоризной. — Ваш оркестр сегодня играет в казино на ужине, который там устраивают для президента.

Простофейра улыбается.

Умеренные во главе с доном Карлосиком, доном Бартоломе Ройсалесом и Банкаррентосом дают ужин в честь Бестиунхитрана, дабы отпраздновать победу своего кандидата, его вступление на высокий пост пожизненного президента и отныне воцарившееся согласие.

За столом сидят вперемежку толстосумы, претендующие на родовитость, и государственные мужи, не могущие сокрыть свою неотесанность. Четырнадцать официантов, взятых из отеля «Инглатерра», подают hors-d’oeuvres, суп cressonniere, рыбу в масле, цыплят в миндальном соусе, беф-бургиньон, фламандский сыр. Трапеза обильно орошается сухими винами, доставленными «Наваррой», и услаждается музыкой струнного оркестра маэстро Дилетаноса.

Правду сказать, ни до беф-бургиньона, ни до фламандского сыра дело не доходит, ибо Бестиунхитрану, который еще только обгладывал цыплячью грудку, вздумалось сказать:

— Пусть сыграют для меня «Эстрельиту».

Судьбе было угодно, чтобы Дилетанос — первая скрипка — ее не знал. Простофейра, испросив разрешения у дирижера, встал перед оркестром и в первый — и последний — раз в жизни исполнил сольную партию. Говорят, никогда он не играл так прекрасно. Он вложил в игру столько чувства, что президент прослезился. И так властелину понравилась песенка, что, насладившись ею, он сунул руку в карман жилета, вынул банкноту в двадцать песо и сделал знак исполнителю, чтобы тот приблизился.

Простофейра, держа скрипку и смычок в левой руке, подходит к Бестиунхитрану, с полупоклоном берет двумя пальцами левой руки бумажку и в это же самое время лезет правой рукой за пазуху, вытаскивает пистолет, приставляет дуло почти вертикально к темени Бестиунхитрана и старательно, словно бы нажимая пипетку и выдавливая каплю за каплей, посылает все шесть пуль в голову господина, только что подавшего ему милостыню.

Бестиунхитран упал грудью прямо в тарелку и заляпал скатерть.

Не прошло и суток, как богачи, до смерти перепугавшиеся той ночью, поняли, что им куда легче будет столковаться с Мордоной, новым пожизненным президентом.

После отъезда Куснираса Ангела всю свою энергию направила на благотворительность, вкладывая в свои деяния не только душу, но и значительную часть возраставшего — не по дням, а по часам — капитала дона Карлосика. По вечерам она уже не играет в музыкальном квинтете, а сидит в своей комнате с сеньоритой Парнасано и падре Ирастрельясом, строя новые планы. На стене, рядом с тем местом, где нашла свою смерть Пепита Химерес, висит в рамке фотография поставленного к стенке Простофейры, сделанная за миг до его кончины и ныне продаваемая в Пончике в качестве почтовой открытки.

 

УДК 821.134.2(72)

ББК 84(7Мек)

И13

Серия «Книга на нее времена»

Jorge Ibargüengoitia

MATEN AL LEÓN

LOS RELÁMPAGOS DE AGOSTO

Перевод с испанского М. И. Былинкиной, Г.Г. Полонской

Серийное оформление A.A. Кудрявцева

Компьютерный дизайн Г. В. Смирновой

Печатается с разрешения наследников автора и литературного агентства Agencia Litcraria Carmen Balcclls, S.A.

Подписано в печать 10.03.11. Формат 84x108 Усл. печ.л. 16,8. Тираж 2000 экз. Заказ № 1075

Ибаргуэнгойтия, X.

И13 Убейте льва. Августовские молнии: [романы] / Хорхе Ибаргуэнгойтия; пер. с исп. М.И. Былинкиной, Г.Г. Полонской. — М.: АСТ: Астрель, 2011. — 318, [2]Светская жизнь (англ.).
с. — (Книга на все времена).

ISBN 978-5-17-071334-9 (ООО «Изл-во АСТ»)

ISBN 978-5-271-34622-4 (ООО «Изд-во Астрель»)

«Убейте льва» и «Августовские молнии».

Произведения, в которых страшная эпоха военных режимов «черных полковников», безраздельно правивших на южноамериканском континенте, предстает перед читателем не трагической, а… смешной.

Сюрреалистический юмор Хорхе Ибаргуэнгойтии мрачен и саркастичен — тут нет сомнений.

Однако он еще и забавен. Забавен по-настоящему. И до сих пор разит читателя наповал.

«Смешно о страшном» — такова классическая традиция испаноязычной сатиры.

И Ибаргуэнгойтия выводит эту традицию на принципиально новый уровень.

УДК 821.134.2(72)

ББК 84(7Мек)

© Heirs of Jorge Ibargüengoitia, 1965, 1969

© Перевод. М.И. Былинкина, 2011

© Перевод. Г.Г. Полонская, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2011

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Литературно-художественное издание

Ибаргуэнгойтия Хорхе

Убейте льва

Августовские молнии

Романы

Компьютерная верстка: О.С. Попова

Технический редактор Ю.И. Миронова

Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры.

ООО «Издательство ACT»

141100, Россия, Московская обл., г. Щелково, ул. Заречная, д. 96 Наши электронные адреса: WWW.AST.RU E-mail: [email protected]

Широкий ассортимент электронных и аудиокниг ИГ ACT Вы можете найти на сайте www.elkniga.ru

ООО «Издательство «Астрель»

129085, г. Москва, пр-д Ольминского, д. 3а

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Издательско-полиграфическое предприятие «Правда Севера».

163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32.

Тел./факс (8182) 64-14-54, тел.: (8182) 65-37-65, 65-38-78, 20-50-52 www.ippps.ru, e-mail: [email protected]