За мостом поджидали. Кажется, четверо. Туман в ущелье стоял такой, что не различишь. Даже связанные из берёзовых жердей перила еле проглядывали сквозь мглу. Силуэты всадников темнели сгустками тумана, доносилось фырканье лошадей. Гренцлин натянул уздечку, мягко осаживая своего мерина. Переложил поводья в левую руку, откинул правую полу епанчи, нащупал у бедра полированную рукоять седельного пистоля. Перевёл дыхание, прочистил горло.
— Господа… — Как всегда, вышло слишком тихо. Гренцлин напряг голос: — Господа! Имею ли я честь говорить с людьми барона Морбонда? — Из его рта курился пар и смешивался с туманом.
Один всадник двинулся навстречу, копыта захрустели по утреннему ледку. Трое остались стоять. Пожалуй, это была демонстрация отсутствия враждебности.
— Я барон Морбонд, бан Леденицкий. — Голос всадника был твёрд и по-стариковски скрипуч. — И это граница моих владений. Кого я имею удовольствие принимать у себя?
Барон остановился саженях в пяти от Гренцлина, уже на мосту. На этом расстоянии туман уже не скрывал очертаний, но приглушал цвета, и геральдический argent правой половины плаща казался серым, azure левой половины — грязно-сизым. Под распахнутым плащом виднелась кираса дублёной кожи и торчащий над поясом эфес. Широкий берет лежал на голове барона как грелка, набок свешивалось страусиное перо. Коротко остриженные под парик седые волосы обрамляли квадратное лицо, так глубоко и несимметрично изрытое морщинами, будто его долго, остервенело мяли для придания квадратной формы. Седые усики и эспаньолка, однако, были подстрижены ровно. Мелкие глазки поблескивали из темноты глазниц.
Мерин переминался на месте. Гренцлин, покачиваясь в седле, поднял правую руку и двумя пальцами коснулся кокарды на боку двууголки.
— Ваша милость, честь имею рекомендоваться: коллежский адъютор Гренцлин, инвестигатор Сыскной экспедиции Тайной его величества коллегии. Прибыл из Виндена для расследования дела, о коем вы изволили писать моему начальнику, провинц-куратору Клогге.
Морбонд как-то странно пошевелился в седле. Гренцлин с удивлением понял, что тот не сидит, а стоит в стременах, чтобы казаться выше.
— Коллежский… как вы сказали… адъютор? — проскрипел барон. «Ни воинского звания, ни дворянства?» — подразумевала его интонация.
— Именно так, ваша милость.
Морбонд нахмурил клочковатые бровки.
— С вами нет алмеханика? Я ведь написал о том существе, если его можно назвать существом…
— Алмеханик присоединится к нам сегодня вечером или завтра, ваша милость. Мейстер Суэво вызван из Лиссинга — ближе никого не нашлось.
Кобыла барона фыркнула и дёрнула головой, будто чувствуя и выказывая то недовольство, которое сам барон был вынужден сдерживать.
— Я ждал вас, но, признаться, надеялся увидеть самого хорунжего Клогге. — Морбонд сделал ударение на «хорунжем»: дал понять, что уважает только воинские звания, а не презренные сыщицкие чины. — Моего старого однополчанина… бывшего, увы, офицера рейтарских рот его величества. Теперь он у вас, верно, в высоком чине? Самолично такие мелочи не расследует?
— Провинц-куратор Клогге не счёл возможным приехать, ваша милость. Но он предоставил мне достаточные полномочия для расследования дела. — Гренцлин сунул руку за пазуху сюртука. — Соблаговолите взглянуть на удостоверяющую грамоту?
— Не утруждайте себя, сударь. Я не сомневаюсь, что вы тот, кем себя называете. — Морбонд возвысил голос: — Но прежде чем вы ступите на мою землю, выслушайте, что я скажу. Я владетельная особа, прямой вассал короны, и согласно оммажу, что я принёс покойному королю Витимиру и подтвердил при вступлении на престол его величеству Вратиславу, в пределах моего баната имею право розыска, суда и расправы по любым преступлениям вплоть до homicidium in gradu superiore. — Пар вырывался изо рта с такой силой, будто барон его выплёвывал. — Прошу записать во все протоколы: я пригласил вас по собственной доброй воле, отнюдь не потому, что признаю над собой юрисдикцию вашего ведомства, но лишь для помощи в расследовании совершённого здесь злодеяния, и притом исключительно ввиду его необычных обстоятельств. Надеюсь, вам это понятно, господин коллежский… как вы сказали… адъютор?
Гренцлин с достоинством кивнул. Барон давал представление для своих слуг; пусть они не понимали и половины сказанного, но общий смысл должен был дойти: «его милость показывает, кто тут главный».
— Я не спорю, ваша милость. Вы здесь судья, я — ваш советник и помощник.
— Не желаете ли отдохнуть с дороги? — Голос Морбонда самую малость потеплел.
— Нет, благодарю. Я хотел бы сразу осмотреть место преступления.
— Вам придётся пересесть на мула. Лошадь казённая, полагаю? Они не приучены ходить по нашим горам. — Барон оглянулся на слуг, что безмолвно сидели в сёдлах с низко надвинутыми на лбы шлыками. — Зданко! Отдай мула господину сыщику, а его лошадь отгони на почту. — Он дёрнул повод, заставив свою кобылу посторониться, освобождая дорогу. — Прошу, сударь.
Они ехали гуськом по горной тропе. Оставив внизу затопленное туманом, погружённое в тень ущелье со всеми его сложно ветвящимися распадками, всадники понимались вдоль доломитовой стены. В вышине, куда вела тропа, утреннее солнце уже заливало скалы, рассечённые трещинами, изъеденные карровыми бороздами. Их сахарная белизна, оттенённая синевой расщелин и чернотой можжевельника, почти слепила глаза. Мул Гренцлина уверенно карабкался вслед за серой кобылой Морбонда, в нос так и шибал запах ее пота и навоза.
— Ваша милость… — Барон не услышал, и Гренцлин повысил голос: — Ваша милость! Скажите, это единственный путь к месту преступления?
Барон оглянулся и бросил на инвестигатора хмурый взгляд.
— Для скота и конных — да, но пешком можно пройти по нескольким горным тропам. А почему вы спросили?
— Я хотел бы установить, какой дорогой пришли убитые.
— Не этой, уверяю вас.
— Откуда это известно вашей милости?
— Я тоже полюбопытстовал, какой дорогой они пришли. И послал людей проверить все тропы. С другой стороны гор, за Вратами Ангелов, есть обрыв. Под ним нашли сорвавшегося человека. Не местного. Думаю, это был третий из их шайки.
— Вы об этом не писали в письме, ваша милость.
— Его нашли только вчера. Одним словом, нет, они пришли другим путём. Не через мою землю, — подчеркнул Морбонд.
— Но дальше им пришлось бы идти через вашу.
Барон осадил лошадь и резко повернулся к инвестигатору.
— На что вы намекаете, господин коллежский — как вас там — адъютор? Что они рассчитывали на содействие моих людей?
— Ваша милость… — Гренцлин примирительно поднял ладонь.
— Я знаю тут всех! Всех до последнего подпаска! — Колючие глазки Морбонда горели яростью. — У каждого знаю всю подноготную! Никто, слышите, никто из моих людей не стал бы помогать врагам короля! Мы все тут стоим за его величество! Даже во времена Контроверсии мы сохраняли верность короне! За каждого слугу, каждого кмета я ручаюсь как за себя!
— Прошу прощения, если я неудачно выразился, ваша милость… — Гренцлин перевёл дыхание и заставил себя говорить медленнее, отчётливее. — Клянусь, я ни секунды не имел в виду усомниться в верности его величеству вас и ваших людей.
Барон кивнул.
— Не стоит извиняться, сударь. Это я прошу меня извинить за чрезмерную горячность.
Они поехали дальше в неловком молчании. Ущелье сужалось клином, сглаживалось, сходило на нет по мере подъёма к перевалу. Солнце всё жарче пекло, но воздух становился свежее, холодный встречный ветер усиливался. Синие тени останцов давали прибежище последним островкам весеннего снега.
— Господин коллежский… как вас там… адъютор! — неожиданно приветливо возобновил беседу барон. — Вы человек образованный, судя по манере разговора. Где изволили учиться?
— В Винденском схолариуме теосевитов, ваша милость. — Гренцлин чувствовал, что барон готовит какой-то подвох, но твёрдо решил держаться в формальных рамках.
— Прекрасная школа! Я, вы знаете, немолод, но человек просвещённый, широких взглядов. Полагаю, что образование способно пробудить и развить благородство души даже в человеке самого подлого сословия. И вот что меня удивляет в людях вроде вас: неужели вам нравится служить шпиком?
Гренцлина передёрнуло, хотя он почти привык к такому отношению со стороны знатных особ.
— В службе королю нет бесчестия, ваша милость.
— Я не говорю с вами о чести, сударь. Я говорю о ваших чувствах. Подглядывать, подслушивать, читать чужие письма, копаться в грязном белье, якшаться с ворами и убийцами… Запугивать, подстрекать, пытать… Пусть во благо короля и государства, но неужели вам всё это не отвратительно?
— Поверьте, ваша милость, я не занимаюсь ничем из перечисленного.
— Разумеется, теперь уже нет. Теперь это делают для вас другие. — Барон откровенно наслаждался беседой. — А в начале карьеры?
— Ваша милость, вы несколько предвзяты. Наша служба гораздо скучнее, чем многие воображают себе.
— Скучнее? То есть вся эта мерзость представляется вам потехой? Вы жалеете, что ваша жизнь не так преступна, как вам хотелось бы? Тут уж мне и добавить нечего.
Гренцлин промолчал, позволив барону торжествовать маленькую победу. Они поднялись к самой седловине перевала. Ветер неистово трепал разноцветные ленты на кривом можжевельнике — приношения безымянному духу места. Барон остановился. Ветер рвал с плеч и полоскал его сине-белый плащ. Гренцлин выехал вперёд, наклоняясь, придерживая шляпу, и встал конь о конь с Морбондом.
— Вот она, Морбондская полонина. — Барон гордым жестом обвёл открывшийся за перевалом ландшафт. Плоское дно обширной карстовой котловины со скалистыми стенами покрывали перемежающиеся пятна грязного снега, жухлой прошлогодней травы и голого известняка. — Сейчас тут никто не живёт, но после Троорловой седмицы пастухи отгоняют сюда скот на всё лето… А это Летняя башня.
— Это в ней нашли тела? — спросил Гренцлин. Нахлобучив двууголку на самые брови от ветра и бьющего в глаза солнца, он смотрел на каменную башню посреди полонины.
— Да. А вон и Врата Ангелов. — Морбонд показал вдаль, на противоположную сторону котловины, где высилась скала, похожая на разрушенный портал гигантского готического собора. — Я говорил, они пришли с той стороны. — Он снова подчеркнул интонацией: «Не через мои владения».
— Да, ваша милость, я помню.
— Едемте. — Барон легонько ударил шенкелями кобылу.
Гренцлин с трудом держался рядом — мул норовил пристроиться баронской кобыле в хвост и плохо слушался узды. У башни сидел перед костерком караульщик-пастух, похожий на ворох грязной косматой шерсти — словно весь состоял из тулупа мехом наружу, папахи и бороды. Из-за спины торчало раструбом дуло охотничьей пищали-тромбонета. Пастух вскочил и поклонился барону, тот ответил милостивым кивком.
— Вы так и оставили тела в башне? — спросил Гренцлин.
— Да, разумеется. Разве кто решился бы прикоснуться к этому… созданию? Балош, привяжи коней! — велел Морбонд сопровождавшему гайдуку и принялся спешиваться.
Вход в Летнюю башню был с севера, с теневой стороны. Здесь лежал длинный язык снега, начинавшийся от самого входа. Гренцлин слез с седла и прошагал по снегу, такому слежавшемуся, что ноги почти не проваливались. Двери не было. Сугроб обрывался у прямоугольного проёма в валунной кладке. Инвестигатор подошёл к проёму и остановился как вкопанный.
Почти сразу от входа начиналась длинная крутая лестница, и на нижних ступенях, головами к дверному проёму, лежали двое, сплетенные в объятии — человек и нечеловек.
— Любезный, — обратился Гренцлин к баронскому гайдуку, — подай мне седельную сумку. Я буду диктовать. — Он распахнул епанчу и присел на корточки.
Человек лежал на спине, упираясь подвёрнутой головой в истёртый камень нижней ступеньки. Полушубок из грязной овчины был распахнут, рубаха разорвана на груди, из-под затылка застывшие потеки крови тянулись вниз по ступени и впадали в застывшую же неровную лужицу у подножия. Лица не было видно — только тёмные с проседью волосы и посиневшее оттопыренное ухо.
Лицо было скрыто головой огромного металлического насекомого. Всё его серебристое тело покрывала тонкая изморозь. Грудной сегмент покоился у человека на груди, округлое брюшко величиной с новорожденного младенца — на животе; пара рук, похожих на клешни богомола, охватывала плечи мертвеца, длинные скаковые ноги почти непристойно оплетали таз, а мелкие ходовые ножки впивались в бока в отвратительной пародии на объятие.
— Сударь! — Гайдук протянул ему кожаную седельную суму.
Гренцлин взял её. Достал лакированную шкатулку фтегмографа и выгнутый вопросительным знаком рупор. Открыл крышку — проверить, на месте ли вощёный валик. Вставил рупор в паз до щелчка, завёл рукояткой пружину. Повесил прибор за ремень себе на шею, как шарманку, и поднёс ко рту раструб рупора.
— На месте происшествия обнаружен труп мужчины возрастом около пятидесяти лет, — размеренно произнёс Гренцлин. Пружина внутри фтегмографа тихо жужжала, игла царапала воск крутящегося валика. — И алмеханическое самодвижущееся устройство. Машина-палач. Автокат. — Он провёл по выпуклой пластине затянутыми в чёрную перчатку пальцами. В очищенном от изморози окошке уменьшенно, искажённо отразилось его бледное лицо и чёрная двууголка с торчащим пером фазана. — Автокат холоден, трансмутация в атаноре полностью остановлена.
Вокруг тел поблескивало крошечными кристалликами бледно-жёлтое с прозеленью пятно, переливавшееся со ступени на ступень, более обширное, чем застывшая лужа крови; граница между исчерна-багровым и жёлтым была размыта. Гренцлин потер кристаллики, и под его пальцем они засветились тускло тлеющим светом.
— Что это? — приглушённо спросил Морбонд.
— Похоже на осадок философской соли, но надо проверить.
Гренцлин извлёк из кармана сюртука люциометрический счётчик — свинцовую луковицу на цепочке, похожую на часы без циферблата. Завёл несколькими оборотами ключа. Внутри зажужжал вращающийся диск, зашелестели контактные щётки. Гренцлин отодвинул заслонку над слюдяным глазком. Послышались неравномерные щелчки разрядов, озарявших счётчик изнутри холодными вспышками искр. Инвестигатор поднёс счётчик глазком к жёлтому пятну. Разряды часто застрекотали, вспышки заморгали, сливаясь в почти непрерывное бледно-голубое свечение.
— А это ещё что?
— Кристаллы испускают электризующую люцию. — Гренцлин закрыл счётчик, убрал в карман. — Так и есть, это философская соль. Автокат слил трансмутирующий рассол из атанора. Чего, насколько я понимаю, сделать не мог… это не для протокола. Сначала вытекла кровь, а потом рассол, и растёкся по уже застывшей крови, иначе они смешались бы полностью…
Он всмотрелся в две пары глаз на телескопических стебельках — бронзовые трубки с линзами и лепестковыми диафрагмами.
— Дневные глаза закрыты полностью, ночные на три четверти. Вероятно, всё произошло в полнолуние… — Гренцлин сам не заметил, как перешёл от диктовки к размышлению вслух. — Фасетки ночных глаз очень чувствительны, их слепит даже полная луна, особенно если лежит снег. Сейчас новолуние… ergo, время происшествия — около двух недель назад.
Осторожно ступая по желтой сыпи высохшего рассола, Гренцлин обошёл тела. Следы каблуков загорались тускло-золотистым блеском и сразу гасли. Нижний конец продолговатого брюшка автоката был заострён, как у осы. Гренцлин наклонился, присмотрелся, поднял брови.
— Ваша милость, отошлите слугу. В этом деле, как вы понимаете, секретно всё — но то, что я сейчас скажу, секретно в наивысочайшей степени… Жало не выдвинуто, — сказал он, как только убедился, что гайдук отошёл далеко. — Автокат не совершил казни. Не выполнил своего прескрипта.
Он снова обошёл тела, присел на корточки и осторожно взялся за голову машины. Как видно, в шейных шарнирах замёрзла смазка. Они туго, со скрипом и скрежетом, поддались, когда Гренцлин попытался приподнять голову автоката от человеческого лица.
Он был уже почти уверен, чьё лицо увидит, и когда оно открылось — посиневшее, с крупным носом, косматыми бровями в густом инее, с глубокой складкой между бровей — губы инвестигатора изогнулись в слабой улыбке.
— Погибший опознан мною как доктор Арродес, — сказал он в рупор, — persona extra jure, враг государства. Приговорённый к смертной казни посредством автоката согласно чрезвычайному ордонансу его величества.