Однажды утром шестнадцатилетняя Севенна, графиня Тленикс, дочь графа Гамстербадского, вышла погулять в парк и не вернулась. Её искали по всей стране живой или мёртвой, искали даже алмеханическими машинами, что обошлось родителям в громадную сумму, да так и не нашли. А через месяц она появилась в том же парке. В том же платье, но с коротко остриженными волосами и шрамом на голове. Без памяти. Она забыла всё что знала — даже язык, даже лица родителей.

Севенну учили всему заново, как младенца. К счастью, она сохранила здравый рассудок и способность учиться. Родители, конечно, старались, чтобы никто ничего не узнал. Но всё равно пошли слухи, что молодая графиня обезумела, да к тому же лишилась невинности. Было ли то правдой, неизвестно, но слухи сделали своё дело. Севенна с детства была помолвлена с сыном маркиза Хартварда. Не без скандала, но Хартварды расторгли помолвку. За ними и другие достойные женихи стали обходить дом Тлениксов стороной.

Единственным, кто не побоялся сделать предложение, был барон Морбонд. Старик ниже родом и титулом, с детьми от первого брака, владелец клочка земли в горном захолустье — он не имел бы никаких шансов, если бы не случившаяся беда. Но Тлениксы от полного отчаяния согласились на этот мезальянс, и Севенна, во всём покорная родителям, подчинилась.

«Несчастной она не выглядит», думал Гренцлин, шагая за лакеем по винтовой лестнице и затем по открытой галерее над внутренним двором замка. Перед его глазами всё ещё стояло лицо Севенны, её внимательный взгляд, неуверенная улыбка, развеваемый ветром локон. По служебной привычке инвестигатор мысленно составлял её словесный портрет: «ростом около двух аршин с четвертью, волосы цвета льняного, глаза светло-голубые, лицо узкое, нос прямой величины средней»; он знал, что не забыл ни одной подробности, но его не покидало чувство, что чего-то не хватает, какой-то важной детали он не заметил или не запомнил, и ему всё мучительнее хотелось снова увидеть это лицо и теперь уже рассмотреть как следует, изучать и изучать, пока не найдётся эта неуловимая, но самая главная деталь…

Лакей впустил его в холодную полутёмную комнату, принялся разжигать камин, и Гренцлин заставил себя отвлечься. Выбросить её из головы. И, кстати, переодеться к завтраку. Когда в камине затрещали дрова, и лакей удалился, Гренцлин раскрыл саквояж и стал выкладывать чистую одежду на кровать. Переодевшись, он выкинул за дверь пыльные ботфорты и пропахшие лошадью дорожные штаны. Подошёл к ростовому зеркалу.

В мутной амальгаме отразился худощавый юноша с туго затянутыми в косицу русыми волосами, в долгополом сером сюртуке поверх голубого камзола и сорочки с кружевным галстуком, в серых кюлотах, застёгнутых на пуговицы ниже колен, в белых чулках и чёрных башмаках с латунными пряжками. Скромный, аккуратный молодой чиновник. Гренцлин впервые смутно ощутил, что в его облике чего-то не хватает — какой-то яркой черты, интересной детали? Хоть какого-то намёка на характер? Он развязал бант на косице, тряхнул головой, рассыпав волосы по плечам в романтическом беспорядке — да, стало лучше… Господи, как он может занимать себя такой чепухой! О деле, думать о деле!

Связано ли убийство в Летней башне и история Севенны? С ней что-то сделали, но кто — алмеханики? Арродисты? Кому могло понадобиться стереть её память? Или нечто извлечь из памяти? Что такого опасного или ценного она знала? Может быть, Арродес и его спутник шли именно к ней? Нет смысла гадать. Он не знает пока ничего достоверного. Но он выяснит.

В дверь осторожно постучали.

— Их милости изволят звать к завтраку, сударь, — сказал пожилой лакей.

— Да, сейчас. — Гренцлин ещё раз глянул в зеркало и зачем-то поправил галстук.

Стены столовой были по моде двадцатилетней давности затянуты жёлтым штофом, украшены оленьими рогами и разжигающими аппетит натюрмортами. Горел камин. Солнце ярко светило в окно. Барон и баронесса сидели друг против друга за небольшим столом, накрытым на три куверта. Севенна встретила взгляд Гренцлина всё той же милой, ничего не значащей улыбкой, и его будто пронзило тупой иглой безнадёжности. Как она нежна, как прекрасна! Как загадочно её прошлое! И ясно как день, что она никогда не будет с ним ближе, чем сейчас, никогда.

Перед Гренцлином поставили фарфоровую салатницу из гербового сервиза. Он взялся за вилку, но немедленно забыл про еду, когда Севенна спросила:

— Вы уже раскрыли это убийство, господин Гренцлин?

— Убийство? — Он положил вилку. — О да, ваша милость, здесь нет ничего сложного. Арродес и его сообщник повздорили, подрались, убили друг друга. Непонятно, правда, почему. И ещё непонятно другое… — Голубые глаза баронессы глядели на него с таким интересом, с таким всепоглощающим детским любопытством, что он с трудом заставил себя остановиться. — Но простите, ваша милость, я не могу разглашать все подробности.

— Почему же его преследовала эта машина? До нас доходят разные слухи. Одни говорят, что он убил какую-то женщину, другие — что это месть короля…

Барон тоже смотрел на Гренцлина пристально.

— В этом деле много неясного, — сказал инвестигатор. (Пересказывать всерьёз официальную версию об убийстве значило бы оскорбить хозяев. Но неприлично было бы и повторять грязные сплетни о покойной королеве-матери). — Вероятнее всего, его величество счёл Арродеса опасным для государства. Имея основания полагать, что тайные арродисты пробрались на высокие должности в судах и полиции, его величество личным ордонансом приговорил Арродеса к смертной казни посредством автоката. — Гренцлин всё-таки вспомнил, что голоден, и отправил в рот артишок.

— Но ведь Арродеса убила не машина, — сказала Севенна. — Вы сказали, что его убил сообщник. Значит, казнь не совершилась?

Гренцлин вздохнул. Баронесса слушала слишком внимательно и пришла к выводу, который ей лучше было бы не знать. Он, конечно, мог — и должен был — соврать, но глаза Севенны были такими ясными, такими чистыми…

— Автокат просто не успел, — ответил он полуправдой. — Арродеса убили чуть раньше, всего на пару минут. Кстати, — обратился Гренцлин к барону, — рекомендую вашей милости распорядиться доставить в замок машину и оба трупа для более детального осмотра…

— Уже приказал, — ответил Морбонд. — Но возвращаясь к Арродесу: как ему вообще удалось сбежать? Ведь эти машины бегают быстро как ветер, и они чуют запах человека лучше собаки-ищейки… Как?

Лакей неслышно убрал пустую салатницу и поставил перед Гренцлином тарелку с запечённой уткой.

— Я пока не знаю ответа, ваша милость. Это могут знать алмеханики, писавшие её прескрипт. И, возможно, его величество — если это входило в высочайший замысел.

— Вы полагаете, король не хотел, чтобы Арродес умер слишком быстро? — Барон глотнул из бокала.

— Возможно. — Гренцлин прожевал жёсткий кусок утятины, запил глотком разбавленного вина. — Хотя такая жестокость отнюдь не в характере его величества. Король суров с врагами, но не любит причинять страдания сверх необходимого. Тем не менее, иначе действительно трудно объяснить, почему Арродесу удавалось скрываться так долго — всю осень и зиму. — (Севенна слушала так внимательно, так впитывала каждое слово, что Гренцлин уже не мог остановиться. Он чувствовал, что выбалтывает лишнее, но просто не мог). — Как совершенно верно заметил господин барон, автокаты бегают очень быстро — до двухсот миль в день, не знают голода, сна и усталости, и великолепно чуют запах жертвы. Доселе ни одному преступнику не удавалось скрываться от них дольше двух-трёх дней. Либо эта машина играла с жертвой, либо…

— Сама не хотела убивать? — спросила Севенна.

Гренцлин ответил не сразу. Эта мысль, несомненно, была бредовой, но не выходила из головы и у него.

— Машины не могут ничего хотеть, ваша милость, — сказал он, отставляя пустую тарелку. — Они выполняют прескрипт.

— Но всё-таки в неё заложили ум… а значит, и чувства? Я видела эти трупы в башне. Машина и этот Арродес… Она словно обнимала его.

— Причину такого поведения ещё предстоит выяснить, ваша милость. Но вряд ли она заключается в любовных чувствах.

Баронесса порозовела от смущения.

— Простите, если я опять говорю глупости… но… — Она покосилась на мужа. — Я ведь правильно для женщины рассуждаю?

Морбонд недовольно хмыкнул, не найдя что сказать. Гренцлин посмотрел на Севенну очень внимательно.

— А как вы рассуждали бы, ваша милость, без оглядки на то, что правильно, что нет?

Взгляд баронессы встретился с его взглядом. Гренцлин чувствовал: она пытается понять, какого ответа он от неё ждёт, какие слова будут самыми уместными в этой ситуации, а не сформулировать свои подлинные мысли — если они вообще были… и в то же время он остро наслаждался тем, что эти небесные глаза смотрят на него так прямо, так серьёзно, будто за ними и вправду кроется душевная глубина и даже — как хотелось бы в это верить! — хотя бы малая толика интереса к нему, Гренцлину, а не только к его рассказу…

— Может быть, у машины было два, как вы это называете, прескрипта? — наконец предположила Севенна. — Один явный — казнить Арродеса, и другой тайный — оттягивать эту казнь?

— Очень интересная мысль. — Гренцлин не отводил от баронессы глаз, хотя и чувствовал, что это становится всё более неприличным. — Но что вы имеете в виду под тайным прескриптом?

— Инструкции, которых машина не осознавала сама… и о которых, возможно, не знал даже сам король. — Севенна неуверенно глянула на Морбонда. — Но… наверное, я не должна этого говорить, господин барон?

Гренцлин с болезненным усилием оторвал взгляд от неё и перевёл на барона. Морбонд мрачно глядел в стол.

— Воображение заводит вас слишком далеко, Севенна, — наконец проговорил он и резко встал. — Не смею вас более задерживать, господин коллежский адъютор.

Гренцлин поспешно встал, поклонился хозяевам.

— Благодарю за хлеб и соль, ваши милости. — Он чувствовал почти физическую боль от того, что через несколько секунд уже не будет видеть Севенну, что её хрустальный голос уже не будет раздаваться в его ушах.

— Что вы намерены сейчас делать? — не слишком вежливо спросил Морбонд.

— Помолиться, ваша милость. — Брови барона полезли на лоб, но баронесса смотрела на Гренцлина всё тем же детски чистым, невозмутимым взором. — Я всегда молюсь в это время дня. Не изволите ли приказать, чтобы меня проводили в замковую капеллу?