Капелла была пуста в этот час. Шаги Гренцлина гулко отдавались под стрельчатыми сводами. Свечи тлели перед статуями святых. Разноцветные лучи солнца пронизывали витражи, изображавшие сотворение мира Троорлом и низвержение Клапоса, и отражались от полированных ореховых скамей, перил и аналоев.

Гренцлин миновал сход в крипту и остановился у первого ряда скамей, перед самым алтарём — как можно дальше от входа и посторонних ушей. Опустился коленями на подставку, сложил руки на груди и возвёл лицо к нависающему над алтарём лику Создателя.

— Господи, спаси и помилуй, — одними губами прошептал он. — Господи, избавь от наваждения. Господи, не лишай ясности ума и твёрдости духа. Господи, направь меня, укажи путь, не дай совершить ошибку. Убей во мне это чувство, Господи. Дай знак, подскажи, как мне его убить.

Покосившаяся свечка упала и стукнулась о шандал так громко, что Гренцлин вздрогнул. «Знак? Нет, конечно. Какая суеверная чепуха».

— Я знаю, Господи, что мне скажет любой священник. «Найди себе подходящую пару, женись». Но Ты-то понимаешь, почему я не могу. С моей-то должностью одно из двух — либо служба, либо семья. А я уверен, я чувствую, что создан для службы… что такова воля Твоя, таков Твой замысел обо мне… ведь так? Но тогда зачем ты послал мне эту женщину? Для испытания? Для искушения? Может, Тебе неугодно, чтобы я расследовал это дело? — Гренцлин уже не молился, он рассуждал вслух, перебирая возможные мотивы Троорла, как если бы тот был подозреваемым. — Или наоборот? Может, Ты послал мне её, чтобы возбудить во мне ненависть к барону… чтобы я начал копать под него… чтобы изобличил в каком-то преступлении… Может, он арродист? И Арродес шёл искать у него укрытия? Это объясняет, почему барон так боится отдавать нам расследование, но тогда почему он донёс нам о находке трупов, почему не попытался всё скрыть? Впрочем, нет, это понятно. Жена, шурин, слуги свидетели… жене и слугам он мог заткнуть рот, но не шурину, не графу Тлениксу…

Гренцлин с новой надеждой поднял взгляд к суровому лику Творца.

— Да, Господи, я могу пойти в этом направлении… Я могу погубить его, могу раскрыть большой арродистский заговор… Дело дойдёт до короля… получу награду… аренду или пенсион, а если похлопотать, то и дворянство… и, пожалуй, стану неплохой партией для Севенны… ведь её репутация уже сейчас ниже некуда, а когда она окажется вдовой изменника, то совсем упадёт в грязь… а я хоть и выскочка, и «чёрный фазан», зато с хорошими карьерными видами… Нет! О Господи, нет!

Он яростно ударил ребром ладони по аналою, но боль была недостаточной, он впился зубами в палец так, что потемнело в глазах, и сжимал челюсти, пока не почувствовал соленый вкус крови.

— Изыди от меня, искуситель! Сгинь, Клапос! Господи, прости мне эти греховные помыслы, прости, прости… Никогда. Просто не позволяй мне больше видеть её. Молю тебя, Господи, не искушай. Не показывай мне её. Я закончу дело, уеду, и наваждение постепенно пройдёт само, я знаю, ведь так уже бывало…

Дверь за его спиной скрипнула на всю капеллу. Гренцлин вздрогнул и оглянулся.

Вошла Севенна.

Встретив его взгляд, баронесса помахала — мол, продолжайте, я не буду мешать — и присела на одну из задних скамей.

«Может, она тоже пришла помолиться?» Гренцлин поднялся на ноги, едва ощущая собственное тело, ничего не видя, кроме маленькой фигурки женщины на дальней скамье. «Не будь дураком. Она пришла поговорить с тобой. С глазу на глаз». Он торопливо обтер носовым платком окровавленный палец. «Надеюсь, ничего не заметила». На еле гнущихся ногах двинулся к выходу. Остановился перед ней.

— Не смею… — Гренцлин сделал усилие и повысил голос: — Не смею мешать вашей милости. Я пойду к себе, с вашего позволения.

— Погодите. — Взгляд её голубых глаз был чист и невозмутим. — Сядьте, господин Гренцлин. — Севенна указала на скамью через проход от неё. — Я хочу с вами поговорить. Вы не против? Я знаю, что это неправильно — беседовать наедине с посторонним мужчиной. Но я знаю ещё кое-что. Можно делать неправильные вещи, если никто об этом не узнает. Меня этому не учили, я сама поняла. Никто не узнает, что я была здесь, если вы никому не расскажете. Могу я попросить вас никому не рассказывать, господин Гренцлин? Садитесь же.

— Да, конечно, ваша милость. — Не отрывая глаз от баронессы, он опустился на скамью по ту сторону прохода. — Но господин барон…

— Уехал в Леденицу по судебным делам. А слуги за мной не следят. Они избегают меня, потому что боятся. Считают проклятой, порченой. — Севенна помедлила. Красные и синие, прошедшие сквозь витраж, солнечные лучи пронизывали золотистый ореол её волос. — Мне кажется, вам трудно со мной говорить. Вас смущает, что это неправильный разговор? Или вам я тоже кажусь жуткой? Я знаю, что бесполезно спрашивать, ведь вы всё равно не ответите искренне… и я знаю, что вот сейчас сказала неправильные слова, ведь нельзя вслух сомневаться в искренности человека, но ведь у нас весь разговор с самого начала неправильный?

— Вы вовсе не кажетесь мне жуткой, ваша милость. — Гренцлин ясно чувствовал, как кровь стучит у него в висках. — И я не верю в проклятия. Но меня и вправду смущает этот неожиданный разговор.

— Меня тоже, господин Гренцлин. Я хочу попросить вас об услуге. Притом о тайной услуге, а это рискованно, ведь я окажусь у вас в долгу и никому не смогу об этом рассказать. Я немного опасаюсь, что вы в отплату потребуете от меня услуги из тех, о которых нельзя говорить. Ведь вы, мужчины, всегда хотите от женщин прежде всего этого. Будет в высшей степени неправильно, если я позволю вам то, о чём нельзя говорить, и что позволено только господину барону. Да, иногда я поступаю неправильно, но не до такой же степени! Господин Гренцлин! Вы можете пообещать, что не потребуете от меня такого рода услуг?

Гренцлин с трудом проглотил комок в пересохшем горле. Он изо всех сил старался не отводить взгляда от полных надежды глаз баронессы — не коситься ни на стиснутую корсетом талию, ни на вздымавшуюся от дыхания грудь под горчичного цвета тканью роброна.

— Ваша милость… — Он приложил руку к сердцу. — Обещаю, клянусь Господом Троорлом и спасением моей души, что не потребую и не попрошу от вас ничего, что нанесло бы ущерб вам и вашей чести. Более того, я готов оказать вам услугу, не требуя ничего взамен. Но… — Выговорить это было почти больно, почти физически невозможно: — Но не обещаю оказать вам любую услугу. Я слуга короля. Я соблюдаю закон.

Севенна кивнула.

— Да, понимаю. Мне сразу показалось, что вы из тех людей, что всегда поступают правильно, даже когда никто не видит. Но перейду к делу. Вы знаете, что со мной случилось?

— Похищение и утрата памяти?

— Да. Вы умелый сыщик, сам господин барон так сказал. Вы можете раскрыть эту тайну?

Гренцлин был уже почти спокоен. Он не удивился. Чего-то такого он и ожидал.

— Расследование в частном порядке? Это возможно. Но разве официального следствия не было?

— Наверное, было… Какие-то люди ходили по замку, всех расспрашивали, но я тогда ещё ничего не понимала. Могу сказать лишь одно — они ничего не узнали.

— Понимаю. — Гренцлин помолчал. Севенна ждала. — При первой возможности я запрошу материалы следствия, а сейчас позвольте задать вопрос… несколько необычный вопрос. Известно ли вашей милости, кто вы? Человек или машина?

Баронесса широко распахнула ресницы.

— Машина? Как такое может быть? Ведь я ем и пью… и пусть я ничего не помню, но мои родители…

— Это ничего не значит, — перебил Гренцлин. — Ваше человеческое тело может быть маской, и очень хорошей маской. Первая из версий, которую я хочу проверить, и дай Бог, чтобы она оказалась неверна: настоящую Севенну Тленикс подменили алмеханической копией.

— Это невероятно. — Баронесса покачала головой. — Я в полной мере ощущаю себя человеком… хотя… если я машина, возможно, мои создатели хотели, чтобы я считала себя человеком? Как это проверить?

— Пожалуйста, потрогайте у себя здесь. — Гренцлин указал на своей руке, на внутренней стороне, место чуть выше запястья. — Не чувствуете выступающего твёрдого уплотнения?

Севенна пощупала свою руку сквозь кружевную манжету.

— Кажется, нет, но откуда мне знать? Ведь если я машина и не должна об этом догадываться, мои создатели должны были исключить возможность проверки. Подменить истинное ощущение ложным…

— Ваша милость, вы высказываете на редкость умные соображения, — еле слышно проговорил Гренцлин. «Или просто хотите, чтобы я потрогал вашу руку?… Нет! Нет! Прочь эти мысли! Сгинь, искушение!» Он встал и шагнул к Севенне. — Позвольте, я сам…

Баронесса доверчиво протянула ему ладонь, пахнущую мятой. «Что если нас застигнут именно сейчас?» Гренцлин расстегнул бисерную пуговку манжеты. Его пальцы почти не дрожали. Он поддёрнул рукав, обнажая руку Севенны до локтя. Запах мяты усилился. Рука была тонка, под нежно-розовой кожей запястья заметно темнели вены, проступали сухожилия. Гренцлин осторожно надавил на то место, где, будь Севенна маской, должен был прощупываться гидравлический плунжер локтевого сочленения. Но внутри не чувствовалось ничего твёрдого, никакого металла, только мягкость слабых мускулов и упругость хрящей. У Гренцлина отлегло от сердца. Не то чтобы он всерьёз верил в версию машины — но всё же было необходимо исключить и её. Он спустил рукав и застегнул пуговку.

— Ваша милость — человек, не машина, — сказал он. «И, надеюсь, действительно урождённая графиня Тленикс. Хотя версию подмены двойником я тоже проверю при возможности». — Надо полагать, вас похитили ради каких-то экспериментов с мозгом. Потеря памяти могла быть побочным эффектом, но могла быть и целью. Я постараюсь выяснить, хотя это будет непросто.

— Вы догадываетесь, кто мог сделать это со мной?

— Пока трудно сказать. Медицинская наука в наше время… делает большие успехи. Иногда медики похищают для опытов не только трупы, но и живых людей. Но это всегда какие-нибудь бродяги, пропащие люди, которых никто не хватится. Маловероятно, что кто-то рискнул бы выкрадывать графиню. Кому-то понадобились именно вы. Именно ваш мозг.

Севенна кивнула, и Гренцлина обдало холодом ужасной догадки.

— Ваша милость, могу я спросить, почему вы решили утаить этот разговор от мужа?

— Можете, конечно. Но странно, что вы сами не догадались. Или это был риторический вопрос? Я не очень хорошо различаю такие вещи.

— Скорее риторический. Спрошу прямо: вы подозреваете, что за похищением может стоять… господин барон?

— Да, ведь он явно выиграл, не так ли? — Незабудковые глаза баронессы смотрели по-прежнему ангельски невинно. — Он никогда не получил бы меня в жёны, если бы я не стала такой. И он страстный человек, — сказала она убеждённо. — Способный ради любви пойти на преступление.

Гренцлин закусил губу.

— Это только догадки, ваша милость? — спокойно спросил он. — Или вы знаете что-то определённое?

— Только догадки.

— Тогда эта версия маловероятна. Потому что вы не единственная жертва.

— Вот как? И кто же другая? Или другие?

— Некая дуэнья Зорренэй, из мелких дворян с севера, точно так же была похищена, и примерно в одно время с вами. Её тоже нашли без памяти, тоже с обритой головой и шрамом. Этой несчастной не так повезло, как вам… но не будем отвлекаться. Согласитесь, что его милость вряд ли мог иметь отношение и к тому злодейству, и к этому.

— Да, действительно, — сказала Севенна как будто с лёгким разочарованием. — Так по-вашему, всё это дело рук медиков?

— Вряд ли обычных медиков. Извлечение воспоминаний из живого мозга лежит далеко за пределами их возможностей, насколько я знаю. Алмеханики, может быть. Или арродисты.

— Алмеханики меня искали своими машинами.

— И не нашли. А это серьёзное свидетельство против них. Если бы хотели найти, то, скорее всего, нашли бы.

Где-то вдалеке проревела сигнальная трембита. Севенна глянула на дверь.

— Господин барон возвращается. Мне пора. Давайте встретимся завтра здесь же, в это же время, и вы расскажете всё, что успеете выяснить. — Она встала.

— Разумеется, ваша милость.

— Но я должна вам ответную услугу.

— Ваша милость! Вы ничего, ничего мне не должны!

Севенна покачала головой.

— Это неправильно. Вот моя услуга: я скажу кое-что важное для вашего расследования. То, что господин барон запретил мне говорить. — Она снова покосилась на дверь.

Гренцлин насторожился.

— Клянусь, никто об этом не узнает, ваша милость.

— Конечно, неправильно с моей стороны нарушать запрет. Но вы, пожалуйста, пообещайте, что не употребите во вред моему мужу то, что я скажу. Даже если потребует закон. Да, это будет неправильно с вашей стороны, но пусть будет неправильность в обмен на неправильность. Если мои показания опасны для барона, просто сделайте вид, что забыли их, хорошо? Притворимся, что я вам ничего не говорила.

Гренцлин вздохнул. «Как можно быть такой умной и такой наивной?»

— Обещаю и клянусь Богом, ваша милость, что не употреблю ваши показания в ущерб господину барону.

— Тогда слушайте: господин барон знает человека, убитого в башне. Не Арродеса, а второго. Того, зарезанного на верхнем этаже.

— Кто же он?

— Его звали Реммер. Это всё, что мне известно. Он бывал у нас в замке той осенью, и они с господином бароном о чём-то беседовали за закрытыми дверями.

— Вы знаете о чём?

— Нет. Я не подслушивала, ведь это было бы совсем неправильно. И господин барон ничего мне не рассказал. Но я заметила, что после того разговора он был радостнее обычного…

«Морбонд и арродисты… Вот какую связь нужно проверить в первую очередь. Видит Бог, я этого не хочу. Я действительно не хочу губить Морбонда, чтобы заполучить Севенну! Но кто виноват, что всё поворачивается в эту сторону?»

— Господин Гренцлин! — Севенна будто что-то почувствовала. — Вы обещали, что не используете ему во вред моё признание!

(«Следует ясно различать понятия вреда в высшем и низшем смысле, — учил отец Мерцедоний на уроках моральной теологии. — Судья, отправляя преступника на эшафот, в высшем смысле не причиняет ему вред, а оказывает благодеяние, давая возможность мучениями искупить вину и спасти душу»).

— Разумеется, ваша милость, я не причиню ему никакого вреда, — Гренцлин усердно закивал. — Итак, завтра в это же время?

Севенна кивнула и зашагала к дверям. Её роброн шелестел, пышная юбка покачивалась в такт уверенным шагам.

— Ваша милость, постойте.

Севенна полуобернулась.

— Да, господин Гренцлин?

— Вы хотели бы вернуть память?

В её глазах впервые вспыхнуло что-то похожее на огонь.

— А это возможно?

— Пока не знаю.

Севенна подошла к нему почти вплотную.

— Вы угадали, — тихо сказала она. — Я хочу этого больше всего на свете. Я… честно говоря, это вообще единственное, чего я хочу. Не потому что мне объяснили, что это правильно или таков мой долг, а… по-настоящему. Вы понимаете, господин Гренцлин?

— Думаю, да, ваша милость, — еле выговорил он.

— Я не помню своего детства. Самые светлые, самые драгоценные воспоминания — у меня их отняли. Мой муж — суровый человек, но даже у него светлеет лицо, когда он вспоминает свою няню, или игры с приятелями, или первого борзого щенка. Я вижу это — и я понимаю, чего лишилась. Ничто не заменит этого сокровища, господин Гренцлин. Вам этого не понять, пока оно у вас есть.

— У меня его нет, ваша милость. — Он сам не мог понять, зачем это сказал.

— Вот как? У вас тоже забрали память?

— Иногда мне кажется, что лучше бы забрали. Я подкидыш, вырос в воспитательном доме. Мои воспоминания о детстве… не особенно счастливые.

Севенна помолчала, глядя на него в упор.

— Не знаю, как правильно на это ответить, господин Гренцлин. Может быть… мне жаль? Это звучит уместно? Мне действительно жаль. Но с этим ничего нельзя поделать, ведь правда? — Гренцлин кивнул, проклиная себя за ненужную откровенность. — Ну а моя память… Если это возможно, если вы это сделаете… Если вернёте мне прошлое… Тогда можете рассчитывать на всё.

Севенна слегка пожала ему локоть, словно секретным приветствием адептов тайного общества, а потом развернулась, решительным шагом вышла, стукнула дверью, и только тут Гренцлин почувствовал, что он весь в испарине и надо бы наконец выдохнуть.

Он выждал, пока шаги Севенны стихнут.

«Господи помилуй… Господи помилуй…» Но нет, душевных сил для молитвы уже не было.

«Тогда можете рассчитывать на всё», — снова и снова звучал в голове тихий, холодный хрустальный голос.

Думать о деле. Остыть. Заставить себя думать о деле. Он вышел на галерею, у воротной башни остановился и глянул вниз. Погонщик вводил в замок мула с перекинутым через седло трупом Реммера. Следующие два мула влекли нечто вроде носилок, на которых покачивались, полунакрытые рогожей, труп Арродеса и автокат.

«Что ж, вот и работа. Во всех подробностях осмотреть тела, написать протокол». Вместо того, чтобы идти в комнату, Гренцлин поспешил вниз во двор. Он займётся этим прямо сейчас — займётся кропотливым, неприятным и грязным делом. И хоть на пару часов забудет о ней.