Вдоль дорожек горели лампионы, освещая выровненный песок и зелёные стены боскетов, но их свет не проникал в перголу, густо заросшую плющом. Только вблизи, да и то с трудом можно было различить в ней два человеческих силуэта. Вдалеке над лабиринтом боскетов сияли окна дворца. Сквозь плеск фонтанов и шорох листвы ночной ветерок доносил нежные звуки блокфлейты, лютни и бассетгорна.
— Ты меня огорчаешь, — послышался тихий и ровный голос. Тихий голос человека, привыкшего, что все замолкают, как только он открывает рот; ровный голос человека, знающего, что любой его интонации может быть злонамеренно приписано нежелательное политическое значение. — Твоя работа поглощает всё больше денег. И мне всё труднее тебя прикрывать. Мне нужен результат, Арродес. Хоть какое-то открытие, которое ослабит мою зависимость от алмехаников. Хоть что-то, и побыстрей.
— Ваше величество, послушайте…
— Что за вздор! Я не настолько на тебя сердит. Пока ещё не настолько.
— Хорошо, Вратко, послушай. Мы уже многого достигли. У нас есть детали машин. Мы воспроизвели некоторые узлы, и они работают. Ещё год, самое большее два…
— Год? Два? Ты спятил? Позволь тебе кое-что объяснить. Вся страна затаив дыхание ждёт, когда я тебя убью. Алмеханики пустили мерзкий слух о клятве мести, и все эти недоумки в него поверили. И что самое скверное, поверила матушкина родня с Солёных Озёр, а с этими людьми нельзя не считаться. Мне пришлось распустить контрслух, что я поклялся убить тебя собственноручно, иначе ты давно лежал бы в гробу. Но теперь все ждут, когда я исполню клятву, ты понимаешь? Ещё немного — и меня начнут считать трусом, слабаком, клятвопреступником. Ты представляешь, сколько голов мне придётся рубить каждый день просто для поддержания авторитета? Прости, Арродес, ты мой друг, но я лучше убью тебя одного.
— Вратко, дай мне три месяца. Хотя бы три месяца. У нас будет простенькая, но работающая машина, клянусь Троорлом!
— Три месяца. И это последний срок. На этот раз действительно последний. — Силуэт двинулся к выходу из перголы. — Я пошёл. Выжди минут десять. Вернёшься во дворец со стороны больших фонтанов. Сколько мне сегодня проиграть?
— Десять… нет, лучше пятнадцать тысяч дукатов, этого хватит.
— Клапос тебя дери. Придётся опять отложить ремонт западного крыла. Королева будет в ярости, но чего не сделаешь ради науки…
* * *
— Вы всё слышали, ваше величество.
Синдик Гильдии алмехаников в красном таларе и высокой шапке, похожей на митру епископа, стоял перед столом королевского кабинета. На его благородном лице застыло выражение скорби. По столу были аккуратными рядами разложены одинаковые вощёные цилиндры, и тут же стоял фтегмограф с изящно выгнутым рупором.
— Надеюсь, ваше величество, — проговорил синдик, — теперь вы убедились, что арродисты не только вопиющим образом нарушают привилегии Гильдии, но и намереваются её уничтожить. Уничтожить нас, вернейших слуг вашего величества, самую надёжную и незаменимую опору престола.
— Да, я убедился, — тихо и ровно произнёс король Вратислав.
— Эти записи — неопровержимые доказательства измены доктора Арродеса. Я не смею ни указывать, ни советовать вашему величеству, но хотел бы заметить, что удержать это в тайне не удастся. Позвольте сказать с полной откровенностью: если вы ждали предлога, чтобы исполнить клятву мести — вот он, предлог. И в глазах всех ваших подданных он более чем оправдан.
— Вы несколько выходите за рамки, синдик. — Король не повысил голоса и не изменил выражения лица.
— Прошу простить, ваше величество. — Алмеханик приложил руку к сердцу и отвесил низкий поклон.
— Но вы правы. Арродес заслужил смерть, и он умрёт. Жаль, не смогу отыграться.
— Простите, не понял, ваше величество?
— Я проиграл ему в тарокко пятнадцать тысяч дукатов полгода назад. Неважно. Я хотел бы заказать у Гильдии автоката.
— Со всем вниманием выслушаю пожелания вашего величества.
— Пусть это будет не обычная машина-палач. Сделайте машину в человеческой маске, подобную вам самим. — (На лице синдика мелькнула тень удивления, но он, разумеется, промолчал). — Пусть у неё будет облик прекрасной женщины и подлинная человеческая память. Пусть она сама себя искренне считает человеком и ведёт себя настолько естественно, чтобы у Арродеса не возникло и тени сомнения в её человеческой натуре. Месть должна соответствовать характеру оскорбления. Пусть машина его соблазнит, и распутник падёт жертвой собственного распутства.
— Я поражён мудростью вашего величества, — сказал синдик, — но осмелюсь заметить, что такая машина обойдётся значительно дороже обычных.
— Что ж, я готов заплатить. Не смею вас более задерживать. — Король протянул руку для поцелуя.
* * *
Она лежала на столе лицом вниз, нагая, с раскинутыми руками и ногами, с разрезом вдоль спины от крестца до лопаток. Края разреза были растянуты скобами, и внутри раскрытого тела-маски сверкала сталь и золотистая бронза. Передняя спинная панель машины была снята. Крышка мнематического устройства открыта.
— Четыре человеческих памяти на выбор, как вы заказывали, ваше величество. — Синдик указал на четыре лакированные шкатулки. Открыл первую, где в углублениях красного бархата покоились четыре одинаковых цилиндрика кассет. — Графиня Тленикс. — (Открыл вторую с такими же кассетами). — Дуэнья Зорренэй. — (Третью). — Ангелита. — (Четвёртую). — Миньона. Каждая лента, как видите, имеется в четырёх копиях, что необходимо для надёжной и безошибочной работы машины. Теперь вашему величеству достаточно выбрать одну шкатулку, и я помещу все копии…
— Нет, благодарю, — сказал король. — Это орудие моей мести, и я своей рукой должен нажать на спуск. Нужно, стало быть, надеть все кассеты из одной шкатулки на этот стержень?
— Да, ваше величество. Потом вытянуть язычок ленты и закрепить вот здесь.
— Надеюсь, вы хорошо обошлись с этими девицами?
— Они не пострадали, ваше величество, если не считать потери памяти, что, увы, совершенно неизбежно при переписывании живой человеческой памяти на пергаленту. Но они сохранили рассудок и телесное здоровье.
— Рад это слышать. Казна перечислила вам всю сумму?
— Да, ваше величество.
— Стало быть, ваша работа окончена. Благодарю, синдик, и не смею задерживать.
Пятясь и кланяясь, алмеханик вышел.
Оставшись в одиночестве, король взял по кассете из каждой шкатулки и вставил в механизм одну за другой.
Затем он бросил оставшиеся копии в пламя камина.
* * *
Может, всё было так. А может, совершенно иначе. Здраво он рассуждает, строя свою версию, или впустую фантазирует, или бредит от боли, бессонницы и выпитой водки? Гренцлин не знал.
Уже половину ночи, худшей ночи в его жизни, он мучился без сна. Обваренное лицо терзал нестерпимый зуд. Гренцлин намазался чёрной мазью и кое-как забинтовал голову, и теперь невозможность почесаться сводила с ума. Чтобы заснуть, он выхлебал целую пинту отвратительной местной сивухи, но она не усыпила, даже не опьянила, а только слегка приглушила зуд и боль — и Гренцлин подозревал, что за это слабое облегчение наутро придётся расплачиваться добавочными муками похмелья. Кутаясь в засаленный шлафрок, он ходил кругами по комнате, время от времени подбрасывал полено в камин, где сгорела его отравленная одежда, и думал. То есть пытался думать. Думать о чём угодно, кроме своей будущей смерти, скорой, неминуемой и мучительной.
Кто-то — и понятно кто — заложил в автокат не одну, а четыре человеческих памяти, похищенные у графини Тленикс, дуэньи Зорренэй и ещё каких-то двух чужеземок. И похоже, что казнь сорвалась именно из-за этого.
Машина осознавала себя живой женщиной, но которой из четырёх? В своей памяти она прожила четыре разные жизни. Наверное, всё это заставляло её усиленно размышлять о себе, доискиваться своей истиной сути — и в конце концов довело до мысли, что она вовсе не человек. Она разрезала себя и убедилась в этом вполне.
Может быть, такая возможность была заложена в изначальный прескрипт — чтобы машина вскрыла тело-маску при Арродесе и тем самым дала предлог обвинить его в убийстве? А может, всё пошло не по прескрипту? Как бы то ни было, машина раскрылась перед Арродесом, и тот в страхе бежал. Она погналась за ним, повинуясь прескрипту — но поскольку она осознавала, что повинуется прескрипту, а всякое самосознающее существо стремится действовать свободно (или хотя бы уверить себя, что оно свободно), её терзали внутренние противоречия. Машина боролась с собой и, скорее всего, медлила именно по этой причине.
Её женские памяти хранили какие-то представления о любви. Возможно, она внушила себе, что любит Арродеса и преследует его не согласно прескрипту, не ради казни, а по собственной воле и ради любовного соединения, как бы безумно это ни звучало. И когда она наконец настигла его и нашла умирающим — может быть, она действительно смогла обойти прескрипт. Не стала его добивать, а заключила в объятия — и когда Арродес умер, единственным доступным ей способом покончила с собой.
Гренцлин сунул горящую свечку в фонарь, накинул поверх халата епанчу и поплёлся прочь из опостылевшей комнаты. Ему хотелось поговорить с Суэво, и он знал, где того найдёт.
По тёмным, холодным, просквожённым коридорам и винтовым лестницам он спустился в полуподвал. Как он и ожидал, камора с автокатом была открыта. В тусклом свете свечей алмеханик, который не нуждался в сне и не боялся ни люции, ни холода, усердно возился в механизме.
— Вам что, не хватило люции? Пришли за добавкой? — Суэво указал на пол, залитый лужами рассола.
Гренцлин остановился на пороге.
— Вы же сказали… — Он еле узнал свой охрипший голос. — Вы же сказали, что я всё равно могу не дожить до завтра.
— Раз ходите и разговариваете, значит, доживёте. — Суэво обтёр руки ветошью. — Рвота была? Кровавый понос? — (Гренцлин помотал головой). — Тогда ещё ничего. Может, протянете несколько месяцев.
— Месяцев?
— А вы чего хотели? Это острая люциевая болезнь. Вас обрызгало рассолом, где ещё полным ходом шла трансмутация. После такого не живут. Сказать, что будет дальше? Скоро вы почувствуете себя здоровым, хотя лицо останется обезображенным. Два-три месяца организм будет жить на старых запасах жизненных сил. Вот только уже не будет производить новых. И когда жизненные силы иссякнут, вы начнёте болеть. Всеми известными болезнями сразу. Какая-нибудь из них вас и прикончит.
Гренцлин молчал. Наверное, он должен был чувствовать ужас, подавленность, но не чувствовал.
— Ладно, выбросьте из головы, — сказал Суэво, отпирая свой ящик. — Спасти вас можно — было бы желание. Ожоги сильно болят?
— Да, болят, не могу заснуть. Но как…
— Возьмите. Это tinctura opii. — Мейстер достал из ящика и протянул Гренцлину пузырёк тёмно-синего стекла. — Пять капель на стакан воды. И примите прямо сейчас.
— Благодарю. — Гренцлин убрал пузырёк в карман. — Но вы сказали, что меня можно спасти…
— Поговорим завтра. — Алмеханик взялся за ручку двери, явно намереваясь захлопнуть её перед Гренцлином. — Завтра, я сказал. Когда у вас будет ясная голова. А пока скажу одно: не отчаивайтесь. При наличии доброй воли возможно всё.
«Вы можете рассчитывать на всё», — отозвалось в голове звоном хрустального колокольчика.
Суэво с грохотом захлопнул дверь.