В июле мы уезжаем из Питтсбурга, и на какое-то время наша жизнь снова озаряется светом. Моя мать преподает первоклассникам в исламской школе в Джерси-Сити. Мой отец больше не может найти работу ювелира, но устраивается в компанию, которая занимается монтажом сценического освещения, и становится приятно упитанным от стряпни моей матери. Они все больше сближаются. Египетская община в городе — это просто чудо: повсюду арабские магазины, на улице множество мужчин в длинных рубахах и женщин в хиджабах. В нашей новой мечети Масджид Аль-Шамс не так много занятий для женщин и детей, как это было в Питтсбурге, но мы регулярно приходим сюда на молитву (я изменил название мечети из уважения к нынешнему приходу). После работы мой отец устраивает нам пикники в парке. Он играет со мной во дворе в бейсбол и футбол — в такую, прямо скажем, дошкольную версию этих игр. На нашу семью снисходит настоящее спокойствие. Но однажды директор школы, где преподает моя мама, вызывает ее к себе в кабинет и говорит ей, что все в порядке, беспокоиться не стоит, все будет хорошо, но ему только что позвонили: у отца на работе произошел несчастный случай. Он в больнице Св. Винсента, в Нью-Йорке.

Папу ударило током. Он поправится, но разряд был такой сильный, что ему обожгло руку, в которой он держал отвертку, сбросило со стремянки, и он потерял сознание. Ему делают операцию. Сгоревшую кожу тщательно снимают и пересаживают на руку кожу с бедра. Моего отца учат, как ухаживать за ожогами, отправляют домой на поправку, снабдив обезболивающими препаратами, а также рецептом на очень сильный и не очень предсказуемый антидепрессант. Он не может работать. А содержать свою семью всегда было критически важным для него как для мужчины и как для мусульманина.

Хотя семья и может прожить на зарплату и продовольственные талоны моей матери, стыд распространяется по его телу, как капля красной краски в стакане воды. Моя мать видит, что отец страдает, но достучаться до него невозможно. Во многом он ведет себя так же, как во время обвинения в изнасиловании. Впрочем, в этот раз мой отец не просто обреченно молится, а скрупулезно изучает Коран. Даже когда он снова выходит на работу — теперь он обслуживает системы кондиционирования и отопления в здании суда на Манхэттене, — он все глубже погружается в себя. Он постоянно ходит в мечеть Аль-Шамс, участвует в общей молитве, слушает проповеди, посещает какие-то загадочные собрания. Сначала мечеть казалась умеренной, но потом она становится одной из наиболее радикальных в городе. Мою мать (и женщин вообще) там не особо привечают, а в воздухе витает столько гнева, что мы никогда не ощущали ничего подобного. И мой отец становится заметно менее терпимым по отношению к немусульманам. Мама водит нас с братом и сестрой на семейные занятия в исламском центре, который находится на верхнем этаже школы, но папа не ходит с нами: как ни странно, ему не нравится тамошний имам. Дома по-прежнему бывают моменты, когда он нежен с нами, детьми, но все чаще он смотрит сквозь нас, а не на нас. Все чаще он просто фигура, которая проскальзывает мимо нас, сжимая в руке Коран. Однажды я невинно спрашиваю, когда он стал столь ревностным мусульманином, и он отвечает с новыми нотками в голосе: “Когда я приехал в эту страну и увидел, что все здесь устроено неправильно”.

Говорят, что много лет спустя агенты ФБР дали мечети Аль-Шамс леденящее прозвище: “штаб-квартира джихада в Джерси”.

* * *

К концу 80-х годов взоры мусульман всего мира обращены на Афганистан. Советский Союз и Соединенные Штаты Америки в течение почти десяти лет использовали эту страну как шахматную доску холодной войны. В 1979 году коммунистическое правительство Афганистана попросило у СССР войска, чтобы подавить сопротивление повстанцев-моджахедов — движения, объединившего разрозненные группировки афганской оппозиции. В ответ альянс нескольких государств под руководством США и Саудовской Аравии начал вкладывать в повстанческие группировки миллиарды долларов, снабжая их деньгами и оружием. Размах военных действий был такой, что треть жителей Афганистана стали беженцами, нашедшими себе убежище в основном в Пакистане.

Мечеть, в которую ходит мой отец, — это всего лишь облупленная серая комната на третьем этаже торгового центра. Снизу с ней соседствует ресторанчик китайской еды навынос и ювелирный магазин. И все же мечеть Аль-Шамс притягивает шейхов и мусульманских богословов со всего мира, и все они призывают папу и его друзей прийти на помощь их братьям-повстанцам. У моего отца и других прихожан — почти все они разочарованные люди, едва сводящие концы с концами, — появляется цель в жизни. Это чувство опьяняет. Один из гостей мечети особенно восхищает моего отца: это пламенный суннит из Палестины по имени Абдалла Юсуф Аззам.

Он приехал в США, чтобы собрать средства для моджахедов, и его проповедь — это сплошной боевой клич: “Только джихад и винтовка! Никаких переговоров, никаких конференций, никакого диалога!” Это он был наставником молодого студента-экономиста из Саудовской Аравии по имени Усама бен Ладен, это он убедил Усаму отправиться в Пакистан и использовать семейные связи (и семейную чековую книжку) для борьбы против русских. “Мы будем продолжать джихад, сколько бы времени это ни заняло! — гремит Аззам, и американские мусульмане валом валят на его проповеди. — До последнего нашего вздоха и последнего удара сердца!” Он вдохновляет их историями с поля боя, выдержанными в духе магического реализма, — о моджахедах, от чьих тел отскакивают советские пули, о конных ангелах, сопровождающих в битве воинов ислама, о целых эскадрильях птиц, которые оберегают партизан от падающих с неба русских бомб.

Познакомившись в мечети с Аззамом, отец возвращается домой другим человеком. Всю его жизнь окружающий мир влиял на него, а теперь, наконец, у него появился шанс самому воздействовать на мир — и предоставить ясные и неопровержимые доказательства своей преданности Аллаху. Он и другие мужчины из мечети начинают встречаться в нашей квартире, громко, с упоением обсуждая поддержку джихада в Афганистане. Они открывают магазин этажом ниже мечети, где продаются религиозные книги, постеры и кассеты; вырученные средства уйдут в Афганистан. Это блеклая комната без единого окна. Везде книги. Стены увешаны цитатами из Корана, написанными огромными блестящими буквами. Баба часто берет нас с братом в магазин, и мы ему там помогаем. Мы толком не понимаем, что происходит, но сомнения нет: мой отец снова жив.

Моя мать одобряет афганский джихад — в определенных пределах. Она в равной степени ревностная мусульманка и патриотически настроенная американка. Нередко эти две стороны личности вступают в конфликт одна с другой, но альянс Америки и афганских моджахедов — тот редкий случай, когда ее религиозные авторитеты и ее политические лидеры согласны между собой. Но мой отец стремительно идет все дальше. У него теперь есть постоянная прямая связь с Аззамом, которого он боготворит. С другими мужчинами из мечети они ходят в трудные походы, чтобы тренировать навыки выживания. Они ездят на стрельбище Калвертон на Лонг-Айленде, где практикуются в стрельбе по мишеням. Когда старший имам мечети высказывает опасения по поводу радикализации общины, его тут же смещают с поста. Понятное дело, у моего отца теперь совершенно нет времени на мою мать и нас, детей, но что есть, то есть. И когда он присоединяется к маме, чтобы вместе с ней проводить меня в мой первый день в новой школе, она приятно поражена. Не так давно семья была для него на первом месте, теперь же мы соревнуемся за его внимание с мусульманами всего земного шара.

Кульминация наступает, когда отец говорит матери, что он больше не согласен поддерживать джихад издалека: он хочет поехать в Афганистан и взять в руки оружие. Моя мать в ужасе. Она умоляет его передумать. Он не соглашается. Более того: он настаивает, чтобы моя мать с детьми переехала в Египет и поселилась у его отца, моего деда, пока он сам будет воевать за моджахедов. К счастью, этот план приводит деда в ужас. Дед уверен, что место моего отца — рядом с его женой и детьми. Более того, он говорит моему отцу, что, если мы и вправду переедем в Египет, он от нас отречется и мы просто умрем от голода.

Впрочем, отцу недолго приходится оплакивать крушение его мечты. В 1989-м кто-то (так никогда и не выяснилось, кто именно) предпринимает попытку убить Аззама, начинив взрывчаткой кафедру для проповеди в мечети в пакистанском Пешаваре. В тот раз бомба не сработала. Однако 24 ноября того же года убийца приводит в действие взрывное устройство, заложенное на дороге, по которой на пятничную молитву едут на джипе Аззам с двумя сыновьями. Все трое убиты. Сложно передать степень влияния этих новостей на моего отца. Вспоминая эти события десятилетия спустя, моя мать скажет, что именно убийство Аззама стало тем поворотным моментом, после которого она потеряла своего мужа навсегда.

В 1989 году Советский Союз махнул рукой на Афганистан и вывел свои войска. США, у которых больше не осталось интересов в регионе, также ушли. К этому времени Афганистан был страной вдов и сирот, народ которой был растерзан, а экономика и инфраструктура разрушены. Джихадисты, подобные моему отцу, мечтали создать здесь первое в мире настоящее мусульманское государство, где будет править исламский закон, шариат. В 1990 году один из сподвижников Бен Ладена, слепой египетский шейх Омар Абдель Рахман, едет в Америку, чтобы собрать всех верных под знамена всемирного джихада. Эти люди не только установят власть ислама в Афганистане, но еще и любыми средствами положат конец “израильской тирании” в Палестине, которую Израиль осуществляет при поддержке Америки. Слепой Шейх фигурирует в госдеповском списке террористов — и не зря: он сидел в тюрьме на Ближнем Востоке за то, что издал фетву, которая в конце концов привела к убийству египетского президента Анвара Садата. Тем не менее Рахману выдают туристическую визу. Когда Госдепартамент отзывает ее, шейху удается убедить отделение Службы по иммиграции и натурализации в Нью-Джерси выдать ему грин-карту. Похоже, государственные агентства не могут договориться между собой, как им обращаться с международным террористом, который еще недавно был союзником Америки в борьбе против русских.

Примерно тогда же мы по настоянию матери переезжаем из Джерси-Сити в Клиффсайд-Парк. Это тихий зеленый пригород — он только что дебютировал в роли родного города Тома Хэнкса в фильме “Большой”, — и моя мать надеется, что расстояние ослабит связи между моим отцом и радикалами из мечети Аль-Шамс. Но переезд ничего не меняет. Каждое утро отец бранится с матерью, цитируя Коран и хадисы (поучения пророка Мухаммеда). Жена, ислам велит делать так, жена, ислам велит поступать этак. Он становится для нее чужим. Каждый вечер после работы отец отправляется на машине в долгий путь в нашу старую мечеть или в новую, в Бруклине: здесь Слепой Шейх очаровывает верующих. Отец просто одержим положением мусульман в Палестине, ему отвратительно, что Америка поддерживает Израиль. В этом он, конечно, не одинок. Всю свою жизнь — в мечети, в гостиных друзей, на благотворительных вечерах, где собирали средства для “Хамас”, — я слышал, что Израиль — враг ислама. Но сейчас слова отца звучат гораздо более резко. Моя мать беспокоится, что с нами вот-вот случится какая-то катастрофа. Она продолжает жить, как она потом скажет, на “автопилоте”, посвятив себя детям и просто пытаясь пройти через мрачный туннель серых будней.

Мой отец часто берет меня с собой на беседы Слепого Шейха. Моего арабского хватает только на то, чтобы понять несколько отдельных слов, но свирепость проповедника пугает меня. Когда отец заставляет меня пожать руку шейха после проповеди, я лишь смущенно киваю. Потом на полу мечети расстилают целлофан, и мужчины приносят ужин. Это фаттах — кусочки поджаренной питы, засыпанные рисом и политые бульоном из баранины. Целый час голоса родителей и детей парят в воздухе, словно птицы, и все вокруг снова становится таким теплым и обыденным, пока мы ужинаем.

Мой отец сближается со Слепым Шейхом. Мы об этом ничего не знаем, но шейх, судя по всему, призывает отца совершить какой-то поступок, который сделает ему имя среди исламистов. Мой отец решает, что он должен убить Ариэля Шарона (в то время Шарон еще не стал премьер-министром Израиля). Подготовка заходит довольно далеко, и отец даже начинает следить за гостиницей, в которой живет Шарон. Но в конце концов он оставляет этот план: для фундаменталиста, уверенного в том, что он живое орудие праведного гнева Аллаха, потенциальная мишень найдется где угодно. Вскоре мой отец открывает в себе то, что, по его мнению, и есть его настоящее призвание: он должен убить раввина Меира Кахане.

* * *

Вот одно из последних воспоминаний, которые у меня остались об отце, пока он был свободным человеком. Клиффсайд-Парк, субботнее утро, конец лета. Баба будит нас с братом рано утром — помолившись перед рассветом, мы снова заснули — и говорит нам, чтобы мы подготовились к приключению. Мы одеваемся и, полусонные, плетемся за ним в машину. Мы едем, едем и едем: из нашего зеленого пригорода через тесный перенаселенный Бронкс и на Лонг-Айленд. Проходят два часа, а нам с братом кажется, что не меньше четырех. Наконец мы подъезжаем к большому синему указателю: СТРЕЛЬБИЩЕ КАЛВЕРТОН.

Мы сворачиваем на пыльную парковку, и я вижу, что нас уже поджидает Амму Ибрагим; рядом стоит еще одна машина, и в ней полно папиных друзей. Дядя облокотился на крышу своего седана, а его сыновья радостно носятся по площадке, поднимая облака пыли. Дядя в футболке с картой Афганистана и словами: “Помогайте друг другу в горе и в радости”. Все мужчины желают друг другу мира, потом один из них открывает багажник машины, а там полно пистолетов и автоматов АК-47.

Мишени — безликие человеческие силуэты — установлены перед крутой высокой песчаной насыпью. На каждой мишени мигает желтая лампочка, а вдали видны вершины холмов, покрытые еловым лесом. То и дело выскакивает какой-нибудь заяц, напуганный треском выстрела, и стремглав убегает.

Первыми стреляют Баба и Амму, потом уже мы, дети. Какое-то время мы стреляем по очереди. Я понятия не имел, что мой отец стал таким мастером. Что касается меня, то автомат слишком тяжел для меня и точность у меня хуже, чем у моих двоюродных братьев, которые дразнят меня всякий раз, когда я мажу по мишени и пуля попадает в насыпь, вздымая фонтанчик песка.

Низкие тучи накрывают стрельбище. Становится темнее. Начинает моросить дождь. Мы уже собираемся уезжать, когда во время моего последнего выстрела происходит странная вещь: я случайно попадаю в лампочку на мишени, она разбивается вдребезги — я бы даже сказал, взрывается — и поджигает человеческий силуэт.

Я что-то сделал не так? Съежившись от смущения, я боязливо поворачиваюсь и смотрю на отца.

Как ни странно, он улыбается и одобрительно кивает.

Стоящий рядом с ним Амму смеется. У них с отцом очень близкие отношения. Он уже и тогда наверняка знал, что мой отец собирается убить Кахане. “Ибн абу”, — говорит дядя, широко улыбаясь.

Эти слова Амму еще много лет будут меня мучить, пока я не осознаю, что мой дядя был совершенно неправ насчет меня.

“Ибн абу”.

Каков отец, таков и сын.