Орденов Ленина, Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени коллектив коммунистического труда — типография Грозненский рабочий располагалась в двух шагах от «Образцового дома», а за ней Главпочта и стадион «Динамо», где Мастаев Ваха любит играть в футбол, так что о такой работе «под носом» можно только мечтать. Однако оказалось, что типография — не стройка, и здесь прямо у входа красный транспарант: «Мы не намерены сделать наш орган складом разнообразных воззрений. Мы будем вести его, наоборот, в духе строго определенного направления! (Ленин)»; наверное, поэтому даже резолюция директора Самохвалова ничего не решала, для приема на работу в отделе кадров потребовали справку — направление из КГБ.

В центральное здание КГБ, что на проспекте имени Орджоникидзе, Мастаева даже на порог не пустили. Тогда, по подсказке начальницы отдела кадров, он позвонил в это заведение, да словно разговаривал с Марией, даже свою фамилию еле произнес, и на другом конце посоветовали более не беспокоить.

Так бы и не устроился Ваха в типографию, уже подыскивал другую работу, когда позвонил сам Самохвалов и сказал пойти снова в КГБ — его ждут. Без проволочек провели в какой-то кабинет, где сидел мужчина в штатском, курил, чем-то напоминал Кныша.

Мастаев думал, что его будут о чем-то расспрашивать. Нет, ни единого вопроса. При нем хозяин кабинета не спеша просматривал какие-то бумаги в папке, и Ваха невольно заметил от руки написанный листок — точно почерк Кныша.

— Вы согласны заполнить и подписать эту анкету? — неожиданный вопрос.

Мастаев считал себя человеком независимым, и, ожидая вербовки либо какого еще подвоха, он дрожащей рукой взял листок, даже вспотел от волнения. Пытаясь сосредоточиться, не раз перечитал небольшую анкету, и если бы хоть что-то, по его мнению, плохого, а тут: «не разглашать государственную тайну», «соблюдать трудовую дисциплину» и «подчиняться законам СССР». Ничего зазорного, так он и старается жить, поэтому подписал и устроился на работу в типографию.

В его кабинете плакат — «Болтун — находка для шпиона!», так что он особо не болтает, вместе с тем некоторые выводы делает. В типографии почти нет чеченцев: он да еще одна пожилая женщина, и та по-чеченски почти не говорит, зато национальный отдел редактирует.

Вообще-то эта национальная тема попахивает политикой, а политика его не интересует, только спорт, поэтому второй вывод: он — инженер отдела автоматизации производства — получает меньше, чем рабочий-крановщик. Правда, это, как и на стройке, компенсируется очередью на жилье — в год пять-шесть квартир выделяют, и учитывая, что коллектив небольшой и у всех квартиры есть, а стоят в очереди, в основном, на улучшение, у него через год-два есть вероятность получения собственной квартиры. К тому же в отделе кадров ему рекомендуют жениться, ибо женатым больше льгот и жилье поболее, так что вывод — жениться следует.

Следующий и последний вывод, в редакции, а тем более в типографии, никто особо не занят процессом творчества, то есть писательством. Как он вскоре понял, все материалы откуда-то поступают, а здесь без особой суеты все идет в набор так, чтобы в два часа дня курьер доставил сигнальный экземпляр куда следует. До трех в типографии некое волнение, вдруг что «срочно», тогда сверхурочные, за которые не платят. Однако такого со времен смерти престарелых генеральных секретарей ЦК КПСС не случалось, в три — звонок: «номер принят». До пяти делать нечего, но выходить из здания запрещено, зато ровно в пять вечера, как и остальные, Ваха вылетает из типографии, наскоро дома перекусывает, а потом на стадион — футбол!

Ну, чем не жизнь! И если бы Мария была рядом — счастье! Однако ее рядом нет и не будет. И он уже не просто про нее забыл, а смирился с этой разлукой и уже не мучается, отгоняя мысли о ней, он теперь любит только футбол. А тут что-то случилось, прекрасный, теплый вечер, а на стадионе — ни души.

— Да ты что, ничего не знаешь? Газет не читаешь? — удивлен сторож стадиона. — Партийный указ, денежная реформа. Ликвидируют 100 и 50-рублевые купюры. У меня-то их нет, я и не мучаюсь. Да, видать, у тебя тоже с деньжатами негусто.

Вернулся Ваха засветло в свой чуланчик и сразу понял, что в «Образцовом доме» переполох. В Советском Союзе много денег в банках хранить боялись: вдруг спросят — откуда, конфискуют, посадят, так что хранили дома. А тут чуть не мешками выносят, уже багажники битком. Говорят, в Госбанке всего два дня будет обмен на новые купюры, и сумма обмена ограничена. Вот почему появился в чуланчике Якубов Асад, заискивающе:

— Ваха, брат, выручай. У тебя ведь все равно денег нет. Пропадут, а обменяешь, как свои, — долю получишь.

Мастаев еще думал, точнее — не совсем соображал, но мать высказалась:

— Нечего к грязным деньгам прикасаться.

— Вы-то что теряете? — изумился Якубов.

— Свое доброе имя, — говорит мать.

— Какое у вас имя? — он еще что-то хотел сказать, но Баппа его опередила:

— Вон!

— Нищенка! Уборщица! Так и загнетесь в нищете!

— На все Божья воля.

Эти мешки денег потрясли Ваху. Его зарплата — всего две бумажки, кои никогда не отягощают его карман, а у соседей такие деньжищи! Есть над чем задуматься, чему подивиться. Да он особо не завидует, уже давно свыкся с мыслью, что он полусирота, дворовый мальчуган и ему много не надо. Как говорит мать: что предписано — хвала Богу, а его предназначение — честно трудиться, спокойно, как прежде, жить. Однако как он ни старался не менять свое мироощущение, а эти пресловутые «мешки» не выходили из головы. И вот, когда поступило очередное письмо «явиться в Дом политпросвещения, мол, какой-то всесоюзный референдум, он тайком от матери письмо разорвал, выкинул. В нем закипал бунт. Но это умело погасили: следом поступило другое письмо: «Тов. Мастаев В. Г. не исполняет взятых на себя обязательств, в соответствии с Конституцией СССР просим в течение суток освободить служебное помещение, используемое вами под жилье».

— Сынок, делай, как они велят, — взмолилась мать.

— Кто «они»? — вскипел Ваха.

— Не знаю. Но они — власть. Миром правят.

— Да скажи прямо. Кого ты боишься — Кныша?

— Боже! Сынок, да о чем ты говоришь?! Кныш — солдафон, двух слов связать не может.

— А что «они» ко мне пристали?

— Ну, всем нужны честные, порядочные люди.

— Ой-ой-ой! — в дверь неожиданно просунулась голова Кныша. — Какова оценка родного дитя! — От испуга Баппа повалилась на старый диван, пружины заскрипели. Ваха и без этого плохо говорит, вовсе застыл, а Кныш улыбается, то ли делает вид. — Только я не солдафон, я матрос, прошу не путать — разница большая, — дверь захлопнулась, и Мастаевы еще какое-то время пребывали в молчаливом недоумении, как стук в дверь вновь их встревожил — почтальон; телеграмма, красным выделено: «Правительственная», затем «Повторно» и не как прежде — «просим», а строго — «явиться!»

— Иди, сынок, иди, — взмолилась Баппа.

Казалось бы, в Грозном все рядом и на виду, а вот у Дома политического просвещения Ваха давно не был, и тут явное изменение. Вместо алого флага СССР какой-то новый стяг, а внутри вместо строгого интерьера — показная роскошь: ковры, люстры и новый лозунг: «Замечательно рельефно выразил истину Карл Маркс, писавший, что вооруженное «восстание, как и война, — есть искусство» (Ленин).

Там, где ранее была «Секция пропаганды и агитации», — новая секция «Независимая Россия». Мастаев двинулся было туда, да в это время открылась дверь «Общества «Знание»; Кныш, не то что серьезный, а очень злой, махнул рукой.

Не очень речистый Мастаев в этом здании совсем немел, а тут не сдержался:

— А-а-а, что за флаг?

— В том-то и дело — РСФСР. Хотят развалить державу — СССР! Поэтому и референдум, как решит народ.

— А-а-а протоколы готовы?

— Молодец, Мастаев, взрослеешь, — он прикрыл рот, мол, молчи, поманил за собой. Они спустились в какой-то светлый, сыроватый подвал, где было чисто, рабочая обстановка, даже телевизор и телефон, и тут Кныш сел, закурил, и не как прежде по-командирски чеканя, а полушепотом с хрипотцой:

— В том-то и дело, что протокол готов. Но мы должны, мы обязаны противостоять им; они нас хотят за гроши купить, подчинить себе.

— А-а-а кто «они»?

— Гм, — будто зубы заболели, скривилось лицо Кныша. — Твоя мать дала ответ. А более и я не знаю. К сожалению, я действительно «солдафон» — исполняю приказ. Но мы обязаны за свою родину бороться. На референдум выставлен некорректный вопрос: вы за сохранение Союза ССР — «да» или «нет». Пусть народ выскажется, нам нужен честный ответ. Так сказать, полная демократия. У матросов есть вопросы?

— Есть. А что записано в «итоговом» протоколе?

— Чеченцы — за развал страны, — Кныш в упор глянул на Мастаева, вновь закурил и после долгой паузы: — Я думаю, что, по логике, после депортации об ином и гадать не надо. Но в то же время вас, чеченцев, понять нелегко, в Афгане я вашего брата повидал — молодцы!.. Хе-хе, но и «логике» — вы не поддаетесь, так что давай вольный эксперимент, посмотрим как есть, по правде. Рискнем демократией.

— Еще вопрос, — осмелел Мастаев. — Почему именно я?

— Ну, твоя мать сказала «честный», «порядочный». Ха-ха-ха, ну, не обижайся. Просто тебе как истинному пролетарию нечего терять, кроме своих цепей.

— Так я уже не рабочий — инженер.

— А это пожизненный диагноз.

Мастаев от этого приговора огорчился, уже уходил, но в дверях замялся:

— Еще вопрос. З-з-значит, я по жизни буду бедным? Всегда?

— Из искры возгорится пламя! — выдал Кныш ленинский лозунг.

Через месяц в «Общество «Знание» Мастаев Ваха принес «итоговый протокол» голосования на референдуме; жители Чечено-Ингушетии почти единогласно проголосовали «за сохранение СССР».

— Вот это да! Вот это чеченцы! Я ведь говорил, что вы вне логики, и Афган это подтвердил — ни одного предательства, даже намека на трусость и измену. Публикуй, срочно в газету. Мы победили, мы отстояли страну! А ты, Мастаев, получишь коммунистическое поощрение.

Это поощрение выразилось в том, что Ваху наградили Почетной грамотой и повысили на работе. Начальник его отдела, который по старинке не только противостоял всякой автоматизации производства, но и просто видеть не мог компьютеры, вышел на пенсию, и теперь Мастаеву предстояло компьютеризировать все производство. Однако из Москвы прибыла часть оборудования, а комплектующие так и не поступают; вместо этого какие-то непонятные телеграммы: «пока не определится статус республики, финансирование и поддержка из центра приостановлены». О каком «статусе» твердят из столицы, Мастаев понять не может, он даже не обратил внимания, что республиканская газета опубликовала «Декларацию о государственном суверенитете Чечено-Ингушской Республики».

Вахе не до «суверенитета», зарплата его и матери — сущие копейки, а цены на все, прежде всего на продовольствие, с каждым днем растут. Он уже подумывал все бросить и вновь уехать к деду, в родной Макажой, там хоть подсобное хозяйство выручит. И уже, вопреки просьбе Самохвалова, написал заявление на увольнение (ведь он должен на что-то жить), как в типографию поступило распоряжение: «журналиста республиканской газеты «Грозненский рабочий» Мастаева В. Г. командировать в г. Москву на курсы повышения квалификации. Все расходы под гарантией государства».

— Я-я-я не журналист, — удивился Мастаев.

— Значит, станешь, — доволен Самохвалов.

— У меня и денег на билет нет.

— О, гарантия государства. Правда, какого государства — непонятно, какая-то идет буза. Но ты не расстраивайся, твое дело под контролем.

Так оно и было. Дома ждало извещение явиться в Дом политпросвещения. В «Обществе «Знание», где еще красовалась советско-ленинская символика, угрюмый, весьма не похожий на себя молчаливый Кныш вручил ему проездной билет в плацкартный вагон и немного командировочных.

— Теперь пошли туда, — они перешли через просторное фойе в новую секцию «Независимая Россия», здесь новая мебель, кондиционер, доселе незнакомый флаг — триколор.

— О, символ французской революции! — решил показать свои знания Мастаев.

— Все перевернуто — флаг царской России. На, — Кныш протянул еще какие-то бумаги.

— А это что? — удивился Мастаев.

— Тоже твое обучение проплачивают другие, так сказать, пророссийские спонсоры. Хм, богатенькие дяди: авиабилет — бизнес-класс, ну и куча денег.

— А-а это куда? — в другой руке Мастаева працкарта с верхним боковым местом.

— Выбирай! — сух голос Кныша. — А я солдат, присягал СССР и чту Устав СССР. И не понимаю, что значит «Независимая Россия»? От кого она зависит?! Мое место определено навсегда! — он стал спускаться по ковровой дорожке лестницы.

С документами в обеих руках Мастаев плелся вслед и, попав в «Общество «Знание», он лишь теперь ощутил, какой здесь спертый, «бумажный» воздух, поблекшие, запыленные портреты вождей коммунизма, обшарпанный паркет и затхлая атмосфера.

— А-а как мне быть? — Мастаев с недоумением смотрит то на одну, то на другую руку.

— По совести — как рабочий; тогда — поездом, двое суток парься. По уму — как журналист — два часа комфорта. Выбирай, — Кныш закурил и очень печально: — Кстати, я тоже туда же вызван.

— А вы на чем?

— Срочно вызывают, — Кныш тяжело вздохнул. — Полечу.

* * *

С первой же минуты, как Мастаев приземлился в Москве, он понял, что сделал правильный выбор. Во-первых, совесть чиста и ум есть, потому что над аэропортом по-прежнему портреты классиков марксизма-ленинизма и лозунг «Слава КПСС». А во-вторых, от аэропорта Внуково до Академии общественных наук при ЦК КПСС всего десять минут езды и прямо в холле видно, что это за заведение — огромный плакат: «В немногих словах заслуги Маркса и Энгельса перед рабочим классом можно выразить так: они научили рабочий класс самопознанию и на место мечтаний поставили науку» (Ленин).

С первого дня Мастаеву, впрочем, как и всем остальным, а их более сотни слушателей со всех концов страны, предоставлены великолепные условия в общежитии и не очень напряженный график занятий.

С первого занятия Мастаев приятно удивлен: от Чечено-Ингушетии больше всего слушателей. Кроме него, сам руководитель республики, еще какой-то генерал и даже сам Кныш. Правда, познакомиться, тем более поговорить с уважаемыми земляками, Вахе никак не удается: эти важные люди появляются лишь на некоторых занятиях и их места где-то на галерке в самом конце, и появляются они позже всех, раньше всех занятия покидают, и после — их даже в коридоре не видно, словно по потайным путям они приходят и уходят.

Места слушателей строго определены. У Мастаева — первый ряд, и он считает, что ему повезло: рядом с ним всегда жизнерадостная комсомолка Галина Деревяко из Липецкой области.

Деревяко на вид обыкновенная провинциальная девушка с веснушчатым лицом, вздернутым носиком и крупными губами. Как за партой рядом, так и в общежитии они живут по соседству с Мастаевым, и по вечерам Галина заходит к Вахе, рассказывает, что всю жизнь (а она у нее не долгая, даже короче, чем у Вахи) мечтала из своей глухой деревни перебраться в райцентр, потом в областной, а теперь сверхмечта — в столице! — ЦК КПСС! Как ей повезло, простой секретарше: заболел шеф и она напросилась, все, что надо было, исполнила, и обратно в «эту дыру» — ни за что! Это ее шанс, мечта всей жизни!

Ваха думал, что с его ПТУ и незаконченным заочным образованием он будет самым отстающим: ведь курсы при ЦК КПСС. А, оказывается, приехавшие из Средней Азии и по-русски плохо говорят, а Деревяко заливается как соловей — просто оратор. И не зря она была секретарем комсомольской организации колхоза, следом рост — секретарь у председателя профкома металлургического комбината. И как сама Галина рассказывает, этот профсоюзный работник, ее односельчанин, приехал к старикам в деревню порыбачить, ягодки и грибочки пособирать. Да откуда ему помнить грибные поляны да рыбные заводи — это Галина с комсомольским задором все ему показала, помогла и такой она оказалась полезной, что односельчанин ее в город забрал. И у нее кроме средней сельской школы никакого образования нет, а вот сразу на курсы в Москву, да еще при ЦК КПСС. И все, даже взрослые дяди, даже кандидаты наук здесь тушуются, комплексуют, а Деревяко хоть бы хны: на любой вопрос она тянет вверх руку и несет такую ахинею, что вначале все от нее были в шоке, а потом поняли — компанейская дивчина, никогда не унывает, в танцах первая, частушки знает, если надо выпьет, тем более на брудершафт, и поэтому опытные педагоги, чтобы изредка дать разрядку во время лекции, спросят что-либо у Деревяко, и она такой комсомольско-колхозный откровенный ответ даст, что порой от хохота стекла в зале звенят.

Однако это — редкие моменты, а в основном, обучение очень интенсивное, ведь здесь преподают по-ленински архиважные предметы, такие как «История КПСС», «Марксистско-ленинская философия», «Политическая экономия» и далее по специальностям. Мастаев дополнительно изучает «Советскую журналистику», и по этой дисциплине нужно конспектировать труды вождя и заучивать наизусть его великие слова: «Буржуазия понимала под свободой печати свободу издания газет богатыми, захват прессы капиталистами, на деле приводивший повсюду во всех странах, не исключая и наиболее свободных, к продажности прессы».

— Деревяко, — почему-то именно к ней игриво обращается импозантный преподаватель, — ответьте нам, что значит буржуазная журналистика.

— Судя по Ленину, вторая из древнейших профессий, — в аудитории смешки.

— А какая первая? — донимает преподаватель.

— «Первая», по-видимому, выгоднее.

— Что значит «выгода»? Слушатель Деревяко, мы это проходили на лекции по политэкономии.

— Это значит «всеобщее повышение благосостояния трудящихся».

— Правильно, слушатель Деревяко, а то вот товарищ Мастаев на контрольной ответил: выгода — это прибыль… Двоечку получил Мастаев.

А вот фрагмент лекции по научному атеизму. Преподаватель говорит:

— Я, как коммунист, поражаюсь догматической пещерности некоторых советских граждан в эпоху развитого социализма в конце XX века. К примеру, слушатель Мастаев в своей самостоятельной работе пишет: «Жена — оплот семьи. Ее предназначение — верность родному очагу, мужу, семье и традициям гор.» Дальше еще хуже. А вот вы, товарищ Деревяко, что скажете по этому поводу?

— Жена в советском обществе — самая свободная и независимая женщина в мире!

— Правильно, слушатель Деревяко. По этому поводу еще классики сказали: «Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда». Я думаю, что вам, товарищ Мастаев, архиважно позаниматься с гражданкой Деревяко. Так сказать, дабы повысить свой идейно-политический уровень. Деревяко, вы не возражаете? Тогда возьмите на кафедре необходимые материалы, наглядное пособие и на досуге позанимайтесь с Мастаевым. Вы ведь в общежитии рядом живете?

Мастаев понимает, что он, как говорится, теоретически не подкован, но он не настолько туп, чтобы его обучала какая-то девчонка. А трудолюбия и настойчивости ему не занимать, посему после занятий он до упору, пока не закрыли библиотеку, работал над заданием. Только после этого понял, как проголодался, а столовая закрыта, в продуктовых вечером — шаром покати. Поздно очень голодный он пришел в свою комнату, и тут задорный стук в дверь; с огромным пакетом Деревяко игриво вошла, выложила на стол шампанское, водку, хлеб, кильку и шоколад:

— Вот наглядная агитация! — позируя, она стала перед Мастаевым, в каком-то полупрозрачном облегающем ее по-девичьи стройное тело платье. — А я — ненаглядная пропаганда! Будешь изучать? Наливай, ха-ха-ха!

Наутро сквозь больную голову Ваха отчего-то с угрызением совести вспомнил Марию.

В тот день он впервые опоздал на занятия. Хотел сесть в сторонке, а его попросили на свое место, в первый ряд, и тут же Деревяко. Ваха думал, что вся аудитория и все общежитие знают о ночном приключении и теперь смотрят только на них. Ему стыдно, он готов голову сунуть под парту. А каково ей? Он не раз подолгу глядел на Деревяко. Она даже не взглянула: невозмутимая, свежая, с присущим только ей задором, она живо участвует в диспуте. И почему-то Ваха вспомнил, как она всю ночь твердила: «Как ты прекрасен! Я с первого взгляда в тебя влюбилась! Ты такой.»

Оказывается, он не такой, он больной, слабый, хочет спать и не может записывать лекцию, да его отрезвил голос преподавателя.

— Товарищ Деревяко, — спрашивает лектор, — скажите, пожалуйста, что является наивысшим благом для советского трудящегося.

— Высшим благом, — уверенно отвечает она, — является свободный от эксплуатации труд на благо общества, страны и партии!

— Браво, Деревяко! Отлично!.. А вот слушатель Мастаев в контрольной написал: «Благо для советского трудящегося — зарплата, премия и собственное жилье», — смешок в зале. — Вот посмотрите, что за мещанское, даже мелкобуржуазное мнение. Подтянитесь, Мастаев, подтянитесь. А пока опять двоечка.

Из-за дефекта речи Ваха всегда старался мало говорить, а тут вытерпеть не мог, руку поднял, но в это время звонок, большая перемена. Он пошел на улицу курить и на свою больную голову подумал, что это им лектор читает всякие утопии, навязывает мистику и брехню. «Надо ему хотя бы один на один правду сказать, что он сам дурак или лжец». С этим твердо-правдивым мнением Ваха пошел в преподавательскую. В первой комнате никого нет, какой-то шум во второй. Он слегка приоткрыл дверь, просто обмер — преподаватель и Деревяко.

— Надо хотя бы стучаться! — донеслось вслед.

Более Ваха учиться не мог. Как ему преподавали — высшим благом для него было улететь в Грозный. Чтобы купить билет, он поехал в центр Москвы. Дабы убить время, весь день гулял по городу и удивлялся, как можно так много врать и так грандиозно строить? Видимо, благодаря свободному от эксплуатации труду.

Рано утром у него был рейс, и только очень поздно Мастаев пришел в общежитие. И чтобы никто не заметил, он шел почти на цыпочках и уже был у своей комнаты, как неожиданно раскрылась дверь Деревяко и перед ним — Кныш, слегка смутился:

— Ой, Мастаев, ждал-ждал тебя, не дождался, — разит от него перегаром. — Вот, хорошо, соседка у тебя гостеприимная, — он хотел было уйти, но что-то вспомнил. — Мастаев, больше занятия не пропускай. Это как дезертирство. И вообще, как сказал Ленин, дело молодежи — учиться, учиться и учиться! ПСС, том. — что-то еще бормоча, слегка покачиваясь, Кныш исчез во мраке коридора.

Ваха уже открывал свою дверь, как заметил — Кныш не прикрыл за собой дверь в комнату Деревяко. Можно было просто закрыть, да забота — вдруг что не так — заставила Ваху войти.

Пустые бутылки, много окурков и она — густым волнистым веером на подушке ее темно-русые волосы, рука запрокинута за голову, спит. На мгновение он подумал, что за эту красоту можно было бы все ей простить. Да тут такой смрад, бардак. Сплюнув, он с облегчением пошел к себе спать.

Утром Ваха уже протянул паспорт с билетом на регистрацию, как милиционер отдал ему честь. Очень вежливо, чуть ли не с эскортом, его доставили обратно в академию, прямо в лекторскую.

Ваха никогда в суде не был, а тут показалось, что именно суд: много важных персон и Кныш здесь.

— Да, так оно и есть, это — суд, — вдруг выдал лектор.

— Да, мы за вас думаем, трудимся, воюем, а вы!

— Это саботаж, вредительство, дезертирство, — чуть ли не хором.

— Так он не учится, — его преподаватель. — Задание — законспектировать и выучить «Очередные задачи Советской власти» вождя. Так он все наоборот понимает либо вовсе не учит.

— А там Лениным сказано: «Роль суда: и устрашение, и воспитание».

— ПСС, том 36, страница 549,  —   это Кныш.

— Митрофан Аполлонович, — вновь лектор, — не надо страницы зубрить, надо смену воспитывать. И что на той же 549-й странице — «убеждать, завоевывать, управлять!»

— Да, все сделаем, — оправдывается Кныш. — Ссуду — дали, жилье в лучшем «Образцовом доме» — дали, работу — дали.

— Бесплатное образование, — кто-то подсказал.

— И сам вроде бы пролетарий, наш.

— И в Афгане — молодцом.

— И красавица Деревяко — под боком.

— Ну, что еще надо, Мастаев? Вы будете учиться?

— А ведь времена грядут сложные, без знаний, как сказал Ленин, мы не победим.

— Вы оправдаете наше доверие или вновь убежите с поля сражения?

— Д-да.

— Что «да»? Оправдаете или убежите?

— И деду ссудой помогли, — напомнил Кныш.

— О-о-оправдаю.

— Пусть учит классиков. Ведь неплохой парень. Вот только не пьет.

— Но-но-но! Вот этому не учите. Хоть один должен быть трезвым, нам с мусульманским миром надо дружить.

В тот же вечер в дверь Вахи постучала Деревяко. Он, явно стесняясь, попытался преградить ей вход, а она виновато-манящим, хрустальным голосом говорила:

— Какой ты ревнивый. Ведь нас учат удовлетворять потребности трудящихся, тем более сослуживцев и учителей.

Даже Кныш не знает, проявил ли Мастаев пролетарскую твердость, зрелость и бдительность, но при защите диплома ему досталась трудная тема: «Борьба Ленина — Сталина с голодом в первые годы Советской власти». Вот сжатый конспект:

24.10.1917 г. «Изо всех сил убеждаю товарищей, — теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые решаются не совещаниями, не съездами, а исключительно народами, массами, борьбой вооруженных масс. Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство. Правительство колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно»». [39]

25.10.1917 г. «Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!» [40]

30.10.1917 г. «Предъявитель сего, тов. Косиор, [41] является представителем Военно-революционного комитета и пользуется правом реквизиции всех предметов, необходимых для нужд армии и Ревкомитета.

Председатель Военно-револ. комитета

19.11.1917 г. «Вся власть у Советов. Подтверждения не нужны. Ваше отрешение одного и назначение другого — есть закон.

Ленин». [43]

19.11.1917 г. «Немедленно выпустить из тюрьмы всех арестованных по политическим делам.

Ленин». [44]

08.11.1917 г. «Благонравову и Бонч-Бруевичу. [45] Аресты имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большой энергией.

Ленин». [46]

29.12.1917 г. «Харьков, штаб Антонова, Антонову! [47] От всей души приветствую вашу энергичную деятельность и беспощадную борьбу с калединцами. Вполне одобряю неуступчивость к местным соглашателям, сбившим, кажется, с толку часть большевиков. Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне 1 — го и 2-го класса. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники. [48] Еще раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся.

Ленин». [49]

15.01.1918 г. «Ради бога, примите самые энергичные и революционные меры для посылки хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе центр может околеть. Извещать ежедневно. Ради бога !

Ленин». [50]

17 и 18.01.1918 г. «Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят. «Правда». № 12 и 13.

И. Сталин». [51]

01.05.1918 г. «Ругаю вас ругательски! Почему не начаты работы: 1) по хорошему закрытию царских памятников? 2) по снятию царских орлов? 3) по подготовке сотен надписей (революционных и социалистических) на всех общественных зданиях? 4) по постановке бюстов великих революционеров.

Ленин». [52]

10.06.1918 г. «Нужны аэропланы, бронетехника, орудия. Хлеба и мяса на юге очень много. Для пользы дела мне нужны военные полномочия. В таком случае я буду сам без формальностей свергать тех командиров и комиссаров, которые губят дела. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит. Будьте уверены, у меня не дрогнет рука.

Ваш Сталин». [53]

26.06.1918 г. «Тов. Зиновьев! [54] Слышал, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-можно!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архиважное. Надо поощрять энергию и массовитость террора. Привет! Ленин. P.S. Отряды и отряды. Если питерцы двинут тысяч десять-двадцать в Тамбов и на Урал и т. п., и себя спасут и всю революцию, вполне и наверное. Урожай гигантский, дотянуть только несколько недель». [55]

31.08.1918 г. «Наши дела на фронте идут хорошо. Не сомневаюсь, что пойдут еще лучше (казачество разлагается окончательно). Жму руку моему дорогому и любимому Ильичу.

Ваш Сталин». [56]

02.09.1918 г. «Хлеб есть, порядок образцовый, власть бедноты! Урожай невиданный. Есть и старый хлеб; можно сломать кулаков, не нехватка организаторов и отрядов.

Ленин». [57]

09.09.1918 г. «Федорову Г. Ф. [58] В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров».

09.09.1918 г. «Т. Кураеву [59] провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационным лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении.

Предсовнаркома Ленин». [60]

14.09.1918 г. «Получил на Вас две жалобы. Вы обнаруживаете мягкость при подавлении кулаков. Это великое преступление против революции. Вы сократили агитацию, уменьшили тираж листовок, жалуетесь на недостаток денег. Мы не пожалеем сотни тысяч на агитацию. Недостатка денег не будет.

Предсовнаркома Ленин». [61]

15.06.1919 г. «Пароход ВсеЦИКа «Красная Звезда». Ульяновой. Дорогая Надюша!.. Надо строже соблюдать правила и слушаться врача. На фронтах — блестяще, будет еще лучше. Вчера и 3-го дня были в Горках с Митей и Аней. Липы цветут. Отдохнули хорошо. Крепко обнимаю и целую. Прошу больше отдыхать, меньше работать.

Твой В. Ульянов». [62]

05.12.1920 г. «Тов. М. Н.! [63] Очень поздравляю. Чрезвычайно понравилась Ваша книга «Русская история в самом сжатом виде». Оригинальное строение и изложение. Чтобы она стала учебником (а она им должна стать), надо дополнить: 1) столбец хронологии; 2) столбец буржуазной (кратко); 3) столбец оценки Вашей, марксистской!.. Чтобы знали факты, не было верхоглядства, чтобы учились сравнивать старую и новую науку.

С комприветом Ваш Ленин». [64]

07.08.1921. «Из новых книг я получил от Госиздата Сем. Маслов: «Крестьянское хозяйство». 1921. 5-е изд.! Из просмотра видно — насквозь буржуазная пакостная книжонка, одурманивающая мужичка показной буржуазной «ученой» ложью. Почти 400 стр. и ничего о советском строе и его политике — о наших законах и мерах перехода к социализму, и т. д. Либо дурак, либо злостный саботажник мог только пропустить эту книгу. Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги лиц.

Пред совнаркома В. Ульянов (Ленин)». [65]

5–7.10.1921 г. «Одно из самых больших зол и бедствий, которые остались нам от старого капиталистического общества, это полный разрыв книги с практикой жизни, ибо мы имели книги, где все было расписано в самом лучшем виде, и эти книги, в большинстве случаев, являлись самой отвратительной лицемерной ложью, которая лживо рисовала нам капиталистическое общество».

20.08.1921 г. «Все театры советую положить в гроб.

Ленин». [67]

11.10.1921 г. Это не ученые и не наука. Всех пересажать.

Ленин». [68]

25.04.1921 г. «Ганецкому Я. С.! [69] В Ригу к Вам едут две мои секретарши. Работа у них каторжная. Измаялись. Прошу Вас дать им вперед жалованье (и побольше). Пусть отдохнут, подкормятся. Привет!

Ваш Ленин». [70]

Отчет И. В. Сталина: а) полная мобилизация всего населения (любое отклонение — жестоко карается); б) необходимо, прежде всего, строго делить мобилизованных на имущих (ненадежные) и малоимущих (единственно пригодные для красноармейской службы); в) необходимо мобилизованных в одном месте отправлять для формирования в другое место, причем отправка на фронт должна происходить по правилу: «чем дальше от родной губернии, тем лучше» (отказ от территориального принципа); г) отказаться от больших, громоздких единиц; д) строжайший контроль; е) резервы! (P.S. слово «комиссар» превратилось в ругательское). Ваш Сталин».

08–16.03.1921 г. Х съезд РКП(б). Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) (доклад В. И. Ленина). «Мне говорят «это способ запугивания, вы нас терроризируете». Смешно, с моей стороны, терроризировать старых революционеров, видевших всякие испытания. Оппозиция твердит, что появился синдикалистский и полуанархический уклон: партия быстро и решительно стала бы все это исправлять. Говорят, что нет выборов, демократии и проч. Есть выбор окончательный и бесповоротный — это диктатура пролетариата! (Бурные аплодисменты.) Товарищи, не надо теперь оппозиции! Либо — тут, либо — там, с винтовкой, а не с оппозицией. Это вытекает из объективного положения, не пеняйте. Вывод, для оппозиции — теперь конец, крышка, теперь довольно нам оппозиций! (Аплодисменты.).

«Мы не учитываем прошлое, а настоящее, учитываем изменение взглядов и поведения отдельных лиц, отдельных вождей.

Ленин». [73]

06.12.1921 г. «А. М. Горькому. [74] Дорогой А. М.! Очень извиняюсь, что пишу наскоро. Устал дьявольски. Бессонница. Еду лечиться. Меня просят написать Вам: не напишете ли Бернарду Шоу, [75] чтобы он съездил в Америку, и Уэллсу, [76] которые-де теперь в Америке, чтобы они оба взялись для нас помогать сборам в помощь голодающим! Хорошо, если бы Вы им написали. Голодным попадет тогда побольше. А голод сильный. Отдыхайте и лечитесь получше.

Привет! Ленин». [77]

22.12.1921 г. «Из протокола № 56 заседания Политбюро ВКП(б). Слушали: Интернационал… 4) О бюджете Коминтерна на 1922 г. 16) Постановили: На помощь международному рабочему движению установить бюджет на I квартал — 1,5 миллиона золотых рублей». [78]

26.01.1922 г. «И. Т. Смигле, [79] копия Горбунову. [80] По соображениям не только экономическим, но и политическим нам абсолютно необходима концессия с немцами в Грозном. Если вы будете саботировать, сочту это прямо за преступление.

Ленин». [81]

28.12.1922 г. Возвращаю, прочитав, работу. Я ждал большего. 2) предложение — чуточку размашистее напасть на французский капитализм и сказать французским рабочим и крестьянам, вы могли бы стать в 3–5 лет втрое богаче и работать не более 6 часов в сутки (примерно), если бы во Франции была Советская власть, проводящая электрификацию!..

Привет! Ваш Ленин». [82]

12.03.1922 г. «Срочно!!! Т. Молотову! Немедленно пошлите от имени ЦК шифрованную телеграмму всем губкомам о том, чтобы делегаты на партийный съезд привезли с собой возможно более подробные данные и материалы об имеющихся в церквах и монастырях (всех) ценностях и о ходе работ по изъятию их.

Ленин». [83]

19.03.1922 г. «Т. Степанов! Сейчас кончил просмотр 160 стр. Вашей книги. [84] Вот это дело! Вот это — образец того, как надо русского дикаря учить с азов, но учить не «полунауке», а всей науке. Напишите еще по истории религии и против всякой религии, и по связи церкви с буржуазией.

Ваш Ленин». [85]

19.05.1922 г. «Т. Ф. Э. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей, профессоров и всякой интеллигенции. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».

Ленин». [86]

03.07.1922 г. Письмо А. М. Горького Анатолю Франсу.: [87]

«В России идет массовое убийство людей, искренне служивших освобождению русского народа. Может быть, Ваше веское слово сохранит жизни людей. В советской России 40 миллионов голодающих, от голода погибло 2,5 миллиона детей». [88]

Ваш Ленин». [90]

07.09.1922 г. Т. Бухарин! [89] Я читал поганое письмо Горького. Достаньте и пришлите мне оригинал этого письма.

05.03.1923 г. «Строго секретно. Лично. Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделано против жены и считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.

С уважением Ленин». [91]

18.11.1923 г. «Из протокола Особого заседания Политбюро ЦК РКП(б).

Слушали: 1) «Интернационал». 16) Вопрос комиссии Политбюро по международным делам (Письмо Г. Брандера [92] и др.). Постановили: а) Указать нашему торгпредству в Берлине, что им было проявлено недостаточно внимания и энергии в важнейшем деле снабжения хлебом революционно-настроенных трудящихся Германии. 3). отправить в кратчайший срок, т. е. не позже 1.12 (не менее 10 миллионов пудов хлеба). 18) Ассигновать в помощь зарубежным компартиям 4 200 000 золотых рублей». [93]

15.10.1925 г. «Из протокола Особого заседания Политбюро ЦК РКП(б).

Слушали: «Интернационал». 2) О Китае, помощи китайским коммунистам. Постановили: а) Одобрить в основном предложение киткомиссии. 3) обсудить возможность использования части оружия, изъятого в Чечне, Ингушетии и Осетии, для передачи Китаю». [94]

15.12.1923 г. Существует два рода демократизма: демократизм партийных масс, рвущихся к самодеятельности и к активному участию в деле партийного руководства, и «демократизм» недовольных партийных вельмож, видящих существо демократизма в смене одних лиц другими. Партия будет стоять за демократизм первого рода, и она проведет его железной рукой. Но партия отбросит прочь «демократизм» недовольных партийных вельмож, ничего общего не имеющий с действительной внутрипартийной рабочей демократией.

И. Сталин». [95]

16.01.1931 г. Тов. Сталин!.. Положение без преувеличения — катастрофическое. Так хозяйствовать нельзя!

М. Шолохов.» [96]

Это только часть тезисов из первоисточников, на которые выпускник курсов Академии общественных наук Мастаев Ваха сделал ссылки в основной части своей дипломной работы. А вот что он написал в части «выводов и предложений»: а) почти три четверти века спустя после Октябрьской революции невозможно точно сказать, оторвалась ли компартия Советского Союза от масс, зато точно можно сказать, что массы оторвались от партии. Пример тому наглядный. В общежитии АОН при ЦК КПСС «Красный уголок» круглосуточно открыт, и там в свободном доступе почти вся литература марксизма-ленинизма. И дело не в том, что сегодня в этом «Красном уголке» днем никого не бывает, а по ночам — свет не включить — занято, — думал, времена ныне иные. Так дело в ином: сочинения И. Сталина, изданные с 1946 по 1953 г., видимо, когда-то читали, поизношены, хотя сколько уже прошло лет, а пыль последние лет десять даже не убирали. А вот сочинения Ленина, за исключением нескольких томов, и полностью сочинения Маркса и Энгельса вряд ли кто когда-либо открывал, а с издания минимум тридцать лет прошло. (Какой напрашивается вывод?); б) что касается основной темы работы «Борьба Ленина-Сталина с голодом в первые годы Советской власти». Судя по документам, особой борьбы с голодом не было, зато была борьба за власть, за господство над людьми не только в России, но и во всем мире. Ибо «большевизм-коммунизм» — это некая новая форма религии, религии без Бога, хотя, следуя тем же документам первоисточников, сам Ленин в особо тяжкие моменты все же обращался с мольбами к Богу, да и Сталин, окончивший духовную семинарию, видимо, в Бога верил. По крайней мере, несмотря на все зверства тирана, земля его приняла: в отличие от вождя, Сталина все же похоронили по-человечески; в) сам голод в некой степени был спровоцирован гением Ленина, ибо он так и пишет: «Только тот, кто ничего не имеет и кому нечего терять, — наша опора, поддержка и тот базис, с помощью которого мы перевернем мир». Вождю вторит и Сталин: «Имущие — не надежные, малоимущие (единственно пригодные для красноармейской службы); г) в историческом плане Ленин велик, и он, безусловно, должен быть зачислен в плеяду фараонов, Дария, Македонского, Чингисхана, Тимура, Наполеона, Гитлера; д) и, наконец, голод. Спустя семьдесят три года после Великого Октября, как такового голода, может быть, и нет, но продовольственные и непродовольственные магазины пусты, дефицит во всем, то есть много характерных для большевизма признаков революционной ситуации: «Призрак бродит по Союзу — призрак коммунизма!!!».

* * *

Если не считать Галины Деревяко, то Мастаев значительно моложе всех однокурсников по Академии. Есть и еще один, официально не озвучиваемый, да явно немаловажный фактор — статус. По этому показателю Мастаев тоже одинок — единственный рабочий, а остальные — даже по виду важные дяди, и, наверное, поэтому, а еще потому, что эти люди всегда обеспеченные, — словом, никто из них, как Мастаев, уверен, дипломную не писал. За определенную мзду методисты и преподаватели сами выдавали им прошлогодние работы, где надо было лишь дату и фамилию обновить. Однокурсники Мастаеву намекнули, что нечего зря трудиться — все очень просто. Но Ваха никогда взяток не давал, он не мог себе этого позволить — в общем, над дипломом он хорошо потрудился, так что о нем уже анекдоты в общежитии ходили. О последнем он не знает, как у учащегося — совесть у него чиста, видя, что все, не дожидаясь официальных отметок, уже пакуют чемоданы, и он купил билет домой, как вечером на его кровати записка, почерк Кныша:

«Ругаю тебя ругательски. Ты не тупой, но дурак. Зато я в тебе не ошибся. Ты сам себе приговор написал.

С комприветом!

P.S. Помочь ничем не могу. Прости».

Озадаченный, слегка испугавшись, вновь перечитывая записку, Ваха только успел присесть на кровать, как без стука в комнату вошли трое:

— Гражданин Мастаев? Ваши документы, — отобрали паспорт. — И удостоверение слушателя. А где авиабилет? — они так, для видимости, глянули в его чемодан, шифоньер, ванную. — Вам до особого распоряжения запрещено покидать комнату.

Лишь когда ночь основательно сгустилась и только ядовитый свет неоновых фонарей с улицы подавал жизнь, и даже в общежитии все замерло, Мастаев наконец-то посмел подойти к входной двери. Дернул — прочно заперта снаружи. А следом, к своему ужасу, он обнаружил — его комната обесточена, вода отключена, и даже радио молчит. Бросился к окну, холодный ветер, снежинки прохладой освежали лицо, да это девятый этаж, и он эту свободу сам закрыл. Ему кажется, что и отопления в его комнате нет. Только сон, глубокий сон человека с чистой совестью дал ему некий покой, как вдруг включился свет и во всю мощь динамика зазвучал Гимн СССР. Он вскочил, спросонья не сразу сообразил — где радио. А когда нашел, то оказалось, звук не уменьшается. Он так и простоял по стойке смирно, а потом вновь тишина, он повалился на кровать, заснул. А когда проснулся — за окном уже довольно высоко блеклое, зимнее солнце и в комнате светло. В тревожном ожидании он кое-как осилил этот день. А вот вечером стало невмоготу: хочется есть, жажда мучит, даже снег с подоконника собирал.

Правда, к ночи стало полегче, в соседней комнате слышался раскатистый густой бас, почти все слышно, там пьют, едят, тосты говорят, а о нем ни слова, будто его и нет. И тогда Ваха не выдержал, постучал в стенку:

— Ребята, мужики, это Мастаев, Ваха, помогите!

Наступила тишина, чуть погодя скрип паркета и потом гробовая тишина.

С другой стороны жила Деревяко, и Ваха слышал, что она у себя, но он не хотел ее беспокоить. Свернувшись калачиком, он пытался забыться во сне, да тревожные мысли и голод не давали уснуть. Он все думал и не понимал, в чем его вина и что от него хотят, как ровно в полночь вновь вспыхнул свет и во всю мощь «Интернационал». Он вновь встал по стойке «смирно». И лучше бы музыка еще звучала, а то опять тьма, голодно, холодно, он не может заснуть. Далеко за полночь, со стороны Деревяко едва слышимый стук:

— Мастаев! Ваха! Слышишь меня? Открой окно.

На улице холодный ветер, вновь крупными хлопьями идет снег, словно весь мир в белизне. И на этом фоне, как змея, приползла тень — на конце швабры увесистый пакет, в нем еда, вода, сигареты и даже полбутылки водки, так что на гимн не встал, полез под подушку, а когда было совсем светло, его разбудили.

Один верзила стоял в дверях. Второй, импозантный, в очках, уже разложил бумаги на столе и что-то писал:

— Так, гражданин Мастаев, — он глянул поверх очков, — если бы вы были в партии, то исключили бы, и конец. А вы были кандидатом в члены КПСС, и тогда идеологическое вредительство, не приняли. А сейчас.

— А-а-а, что я сделал? — подал голос Мастаев.

— Гм, понимаете, эти дипломные никто не читает. Мы читаем Ленина и Маркса. Но вы ведь не член КПСС и пошли не как все, а против течения, вот и стало интересно, что может самостоятельно слушатель Академии сочинить. Вот, так сказать, и досочинялись на свою голову. А нам, как вы написали, «оппозиция ни к чему».

— Это не я — это Ленин.

— Вот именно — Ленин. А то мы этого не знали, если бы Мастаев не напомнил, — он стал что-то записывать, а Ваха не выдержал:

— И что со мной будет?

— Ну, — не глядя на него и продолжая писать, — не знаю, на счастье или на горе, но ныне не 37-й год, а вот подлечить вас надо основательно.

— Что это значит?

— Это значит — вам во благо. Так сказать, «психушка». Слышали?

— Что?! — вспыхнул Мастаев. Видимо, мгновение он еще соображал, а потом резко вскочил, смял листок, на котором писал мужчина. Здоровяк от двери бросился было к нему, но Ваха как-то ловко вывернулся и уже выскочил в коридор, а там еще двое с дубинками.

— Вот видите, вам лечение просто необходимо, — продолжал очкарик, после того как связанному Вахе сделали укол. — Пригласите понятых, — это были его соседи, и уже уходя: — А вот ваша соседка, — он указал в сторону комнаты Деревяко, — оказала вам медвежью услугу. Вы ведь явно исправлялись: на гимн и «Интернационал» по стойке смирно, как положено всем советским людям, стояли, а она своими объедками. Видите, нет у нее партстажа, и классиков, видать, не читала, так что за пособничество тоже будет наказана.

— Э-э-э, — лишь промычать смог Мастаев.

— Не-не, к тебе в психушку не положим, — улыбается мужчина. — Тебе жирно будет. Мы ей найдем занятие по душе и по телу, так сказать, — он слащаво ухмыльнулся и еще что-то говорил, однако более Ваха уже не слышал, все поплыло, и мрак.

Сквозь болезненный, как кошмар, тяжелый сон Мастаев чувствовал, как зажегся свет и звучал «Интернационал», то же самое он ощутил на рассвете, когда, как ему показалось, уже ревел Гимн СССР. Он думал, что уже в психушке, а оказывается, еще в своей комнате, и вроде тот же мужчина в очках, да не тот, нет в его движениях уверенности, лицо посерело в какой-то злобе. Он всех, прежде всего Мастаева, словно бы торопил, посматривал на часы, но команды никакой не давал. И тут вдруг прямо среди дня включился свет, по радио приятная, легкая музыка, и из кранов в ванной с напором побежала вода. И в это время по радио: «Внимание! Экстренное сообщение ТАСС». Мужчина в очках сдернул со стены приемник, раскрыл окно, с отвращением бросил на улицу и только окно прикрыл, как из-за стены донесся тот же голос: «Указ Президента РСФСР: 1. Академию Общественных наук при ЦК КПСС упразднить и на ее базе создать Академию Государственной службы при Президенте России. 2. Политзадержанных освободить. Немедленно».

В комнате наступила тягостная пауза. Неожиданно Мастаев захохотал и странным голосом выдал:

— Умру — все вы погибнете, империалисты вас задушат!

— Во, смотри, — встрепенулся очкарик, — он действительно больной — что он несет?

— Так это не я, — все так же задорен Ваха, — это слова Сталина, которого процитировал Хрущев на осеннем Пленуме ЦК 1962 года. Ха-ха, вы-то не читаете классиков.

— Не читаю, — злобно подтвердил очкарик, — и без того ясно, — державу разваливают, суки-и! — он кулаком ударил по столу и, ткнув пальцем в Мастаева: — Но тебя за «карканье» я в психушку засадить успею, вставай, — он хотел схватить Мастаева, а за стеной шум, шаги и голос Деревяко.

— Мастаев, ура! Тебе за диплом отлично поставили. А Президент России — премию и медаль!

— Гражданка Деревяко! — заорал очкарик. — Хотел вас пощадить. А надо по-ленински, всех, быстро в дурдом. Заберите и ее.

Охранники и выйти из комнаты не успели, как вошло несколько преподавателей и с ними Кныш.

— Слушатель Мастаев, — торжественно объявляет один лектор. — У вас превосходная дипломная.

— Я думаю, надо чуть доработать и это кандидатская диссертация, — другой.

— Его надо оставить у нас преподавать, — третий.

— Нет-нет, — запротестовал Кныш, — он в Грозном нужнее.

— Коммунисты! Что вы несете?! — наконец, словно очнулся очкарик.

В наступившей паузе все с удивлением глянули на него, а первый лектор спросил:

— Вы не в курсе событий?

— Долгожданных событий!

— Россия восстает из небытия!

— Вы о чем, товарищи?! — не может понять очкарик.

— Ну, видать, не в курсе. Так вот. Отныне наше учреждение — «Академия госслужбы при Президенте России». А дипломная Мастаева — первая и лучшая за всю историю академии, и Президент России это отметил. Господин Мастаев, вас ждут в ректорате, — первый лектор уважительно пожал Вахе руку. — Поздравляю.

Даже по прошествии нескольких дней Ваха не мог понять, были пережитые потрясения сном или явью, как следом торжественное вручение дипломов, его хвалят более всех. Тут же в зале мило беседуют руководитель его республики и генерал-земляк. К таким важным людям в Грозном ему не подойти, он и здесь не смел к ним приблизиться. И вот момент: он подошел, поздоровался по-чеченски. Ну как его не знать — лучший выпускник курса, которого сам Президент России уже отметил. И в это время объявление:

— Строимся, строимся все для коллективного фото.

Мастаев вежливо взял под руку руководителя и генерала, подвел их к группе, сам стал почти в центре. Перед Вахой сидит Кныш, сзади на стул взобралась Деревяко. Фотограф несколько раз щелкал.

На следующий день Мастаев улетал, получив накануне обещанную фотографию курса. Смотрит — глазам не верит — все на фото есть: и он, и Деревяко, а вот Кныша, руководителя республики и генерала-земляка, что стояли рядом, на фото нет, словно их никогда и не было.

— Да, я действительно должен лечиться, — с ужасом подумал Мастаев, и в это время ему кто-то вручил письмо.

15.12.1990 г. «Мастаеву В. Г., тов. Мастаев! К Вам в Грозный, кстати, вместе с Вами, в «Образцовый дом» едет наш выпускник Деревяко Г. Учеба у нее была каторжная, измаялась. Прошу Вас уделить ей всяческое внимание (и побольше). Пусть отдохнет, подлечится, подкормится. С комприветом!

Ваши товарищи.

P.S. Если возникнут вопросы или проблемы, см. дипломную Мастаева, с. 164, док. № 39».

«…Это шутка, либо сон», — мучился Ваха. В аэропорту никакой Деревяко нет, и в автобусе, что подвез их к трапу, тоже. С огромным облегчением Ваха плюхнулся на свое место, пристегнувшись, закрыл глаза, над ухом знакомый голосок:

— А ты что, уже меня не узнаешь? Мастаев, проснись.

* * *

Зная, что Деревяко не в меру болтлива, Мастаев ожидал на весь путь речей, оказалось, она, действительно, устала, сразу же заснула. А вот Вахе уже не спалось — дома скажут — невесту из Москвы привез. Конечно, никто ему не прикажет на Деревяко жениться, хотя после пережитого в Академии он ничему не удивится. Да это все впереди, а Деревяко — гость, и надобно все на уровне, а у него не то что на такси, даже на автобус с трудом наскреб. Он так мечтал оказаться в родном аэропорту, а это вылилось в страдание; и Мастаев уже звал Галину к остановке, да она сама поманила его — прямо у входа стоит черная «Волга».

— Садись, — приказывает Деревяко, — нам ведь по пути.

К счастью, водитель оказался разговорчивым, и Грозный — не Москва, быстро доехали до «Образцового дома» и остановились прямо напротив чуланчика — мать уже ждет. А он с какой-то девушкой, с ее чемоданом в руках; пока мать первая не возмутилась, хотел представить гостью, да Деревяко его опередила:

— Мне, вроде, на последний этаж.

— Да, — подтвердил водитель и забрал у Мастаева чемодан Деревяко, а вместе с этим и заботы о ней.

Только сейчас Мастаевы узнали, что в «Образцовом доме» есть квартира-гостиница обкома КПСС для особых персон, а Баппа еще поняла, что сыну пора жениться, пока и вправду невесту не привез. То же высказал и дед Нажа, который был специально Баппой вызван в город, и он не прямо внуку (это у чеченцев не положено), а снохе сказал: «В доме нужна молодая невеста». Это был приказ, и после этого со стороны родственников были всякие предложения, да и Ваха после Москвы сам уже решил жениться, но у него своя тайна, и он в этом никому не признается — его идеал — Мария! И пусть не такая красивая, — у каждого свой вкус, да эта девушка, как и Мария, любит музыку, хорошо играет, иногда приходит заниматься к матери Марии; вот где ее, точнее, ее музыкальное дарование обнаружил Ваха.

К удовлетворению Мастаева, девушка оказалась общительной, что называется современной. Они около месяца встречались, и малоразговорчивый Ваха вдруг выдал: «Выходи за меня». Она сразу согласилась.

Все как бы в спешке, и не свадьба, а положенный национальный ритуал прошел весьма и весьма скромно, зато невеста Айна оказалась совсем не скромной:

— Разве в «Образцовом доме» может быть такое тесное жилье? — вслух не то возмущается, не то удивляется она.

Тем не менее жить надо. И молодые как-то уже обустраиваются, по крайней мере, как приданое, а без этого она не может, в единственной комнате чуланчика что-то задвинули и буквально втиснули красивое фортепьяно. Так что теперь Ваха может не по записи, а «вживую» слушать музыку. Правда, Баппа считает, что это не музыка, а стук по клавишам и ее голове. В общем, у женщин с самого начала как-то не заладилось, и главная проблема их общежития — это то, что Баппе приходится очень рано вставать и каждый раз проходить через единственную комнату, где спят молодожены.

Недовольство все росло, и эта проблема уже обсуждалась на уровне родителей супруги. Их, конечно, беспокоит музыкальная карьера дочери. Словом, они предложили молодым снять на время другое жилье. А когда Ваха отказался, у него и денег таких нет, то посоветовали хотя бы Баппе поменять работу, дабы не беспокоила в «медовый» месяц, тем более что эта работа не красит их сватовство.

Такая откровенность Ваху расстроила и даже разозлила. Он вспомнил ленинское определение — «вшивая русская интеллигенция» и добавил — «чеченская — еще хуже». И только теперь он осознал, что он действительно пролетарий, которому нечего терять!.. И как так можно — стыдиться честной, общественно полезной работы?! И если сваты вслух гнушаются трудом матери, то меж собой они наверняка недовольны и им, по крайней мере жена ему уже делала пару раз упреки:

— Неужели ты не можешь чем иным, как другие, заняться? А вроде образован, в таком доме живешь, здесь столько можно завести нужных знакомств.

«Знакомства» с «образцовыми» жильцами у него есть, именно поэтому он их избегает. А вот насчет занятия — в семье появился еще один «рот», да не простой — музыкальноизысканный. И дабы его прокормить, Ваха из кожи вон лезет. Весь день в типографии, а вечером и по выходным, в те счастливые часы, когда он наслаждался футболом, теперь он в частном секторе подрабатывает сварщиком; работает, как он привык, до упора, так что надышится этой гарью, что курить не может, а по ночам от сварки искры в глазах, с зарей помощь матери и вновь типография.

Думая, что такой и должна быть семейная жизнь, он стал взрослым и кормильцем, он уже почти похоронил мечту — футбол! И лишь одно осталось, хоть по телевизору ночью посмотреть интересный матч. Но и это нельзя, жена днем не успела — слушателей нет, так хоть вечером Ваха вновь оценит ее талант.

— Нет, лучше футбол, — с пролетарской искренностью выдал Мастаев.

— Что значит «лучше футбол»? — возмутилась жена. — Тебе перестала нравиться хорошая музыка?

— Если хорошая, то такая, — Ваха поставил одну из пластинок Марии.

— Ах, вот в чем дело?! Мне рассказывали. Значит, ты еще «сохнешь» по Дибировой? — была противная сцена ревности, после которой супруга ушла к родителям.

Переживал ли Ваха? Конечно, переживал. И если бы он мог нормально, без пролетарской предвзятости общаться со сватами, то он пошел бы к ним. Вместо него на этот шаг пошла Баппа. Мать вернулась со снохой и с предложением к сыну.

— Может, вы на время где угол снимете?

— Мы тебе мешаем?

— Мне?.. Нет.

— Ну и слава Богу. А остальное — мелкобуржуазный каприз.

— Что? — удивилась Баппа.

Неожиданно зазвонил телефон.

— Ваха! — как всегда задорный голос Деревяко. — А я опять здесь. Над тобой. Что? У вас тут здорово — революционная ситуация: верхи править не могут; низы по-прежнему жить не хотят. А я как раз пишу кандидатскую об этом. К тому же меня кое-кто настойчиво пригласил. А ты поднимись, приглашаю, у меня день рождения.

Это был субботний день, Ваха прибежал домой пообедать и уже торопился к своей сварке, как опять звонок:

— Мастаев, — давненько он не видел и не слышал Кныша. — Ты, давай, поднимись в спецномер, гости у нас… и дело есть.

По столу, а главное, по лицам было видно, что Кныш и Деревяко уже давно отмечают:

— Мастаев! — от хмелья Кныш говорит громко. — Ругать тебя надо ругательски! Что творится кругом — грядет революция, а ты? Нет чтобы быть в первых рядах пролетариата — бедноты, а ты-то за одной музыкантшей увивался, ладно, она-то хоть красивая была.

— Кто? Мария? — встряла в разговор Деревяко.

— Ты молчи, когда старый член партии говорит! — урезонил ее Кныш и вновь указующе Мастаеву: — А теперь женился, — прости, ни мордой, ни телом, а бренчать начнет — жить не хочется. Кстати, слышал, она ушла, твоя мать вернула.

Мастаев молчал.

— Ну, тебе, как говорится, виднее, — Кныш, слегка покачиваясь, обнял Ваху. — Люблю я тебя, дурака, люблю. Давай выпьем за нас, за грядущие дела. Мы восстановим пролетарский порядок и советскую власть! — он еще что-то хотел сказать, как вдруг появился Руслан Дибиров с огромным букетом.

— О, мой милый Русланчик, как я соскучилась, — Галина Деревяко бросилась на шею смущенному Дибирову, поцеловала его в щечку.

После этого разговор явно не клеился. Кныш сказал, что пойдет помыть руки; как выяснилось, он тихо, по-английски, удалился. Позже, правда, попрощавшись, ушел и Ваха. А в чуланчике, подбоченясь, с перекошенным от злобы лицом жена:

— Вот так ты соскучился!? Я только вернулась, а он к этой шлюхе, видать, не впервой.

— Там и Руслан Дибиров был, — пытался оправдаться Ваха, эта фамилия — словно масло в огонь, долгий монолог жены и как итог — ультиматум: — Либо мы сейчас же переезжаем, моя мама подыскала нам жилье, либо я ухожу совсем.

Из кухни появилась Баппа. Не особо ретиво, да она хотела как-то утихомирить молодых, но Ваха решительно распахнул дверь:

— Л-л-либо забудешь навсегда этот тон, либо проваливай, но обратной дороги не будет!

Словно только этого ждала, молодая жена, пуще прежнего негодуя, выскочила из чуланчика. Ваха захлопнул дверь и еще стоял у выхода, пытаясь прийти в себя, как тихо постучали. Нет, он не может ее не впустить — все-таки жена. А это почтальон. Письмо.

21.08.1991. «Мастаеву В. Г. Ругаю Вас ругательски. Вы напрочь потеряли всю пролетарскую бдительность. В Москве была попытка путча — ГКЧП — она провалилась. В Грозном митинги протеста власти, провозглашают независимость Чечни, а вы не исполняете свои обязанности журналиста; вместо этого погрязли в музыкально-бытовых проблемах. Всю эту музыку советую положить в гроб. Срочно явиться в Дом политпросвещения — «Общество «Знание».

С комприветом Кныш.

P.S . Наконец-то ты совершил единственно верный поступок. В хвост и гриву гони от себя всех этих музыкантш и прочих вшивых интеллигентов».

Уже по привычке, как всегда идя в Дом политпросвещения, Мастаев тщательным образом навел туалет, подбирал парадную одежду, как опять стук, почтальон. Письмо.

21.08.1991. «Срочно. Мастаеву! На нашем доме вновь появилась вредительская надпись — «Образцовый дом» проблем». Все налаживается, на носу выборы. Посему «проблем» срочно стереть (поручи матери). И архиважно узнать и наказать того, кто этим художничает.

Председатель М. А. Кныш».

Ваха уже хотел выйти, как вновь в чуланчик постучали — дед Нажа в дверях:

— Великое событие грядет, — словно на митинге закричал старик. — Весь народ на площади, все за независимость, свободу! А ты сидишь дома.

— Не сижу. Прости, тороплюсь, — Ваха уже приучен, что поручения надо беспрекословно исполнять быстро.

Торопясь, он вскоре дошел до Дома политического просвещения, где он не был очень давно. Территорию вокруг не узнать: всегда цветущие розы завяли, клумбы заросли, мусор, и даже маленький фонтанчик не журчит. А в самом здании и раньше никого не было видно, зато теперь повсюду пыль, грязные окна и даже транспарант «Слава КПСС» перекошен.

Об этом с ходу спросил Мастаев.

— А что, — развел руками Кныш, — Москва прекратила финансирование, денег на агитацию и пропаганду нет, и вообще страна обеднела. Разве ты это не видишь? Революционная ситуация налицо. А ты?

— А-а что я?

— Ты ведь журналист. Должен быть в гуще событий.

— Я не журналист, я — по приказу — инженер, начальник отдела, а на самом деле — рабочий-грузчик, бумагу разгружаю, газеты отгружаю.

— Но-но-но! — Кныш встал. — В том-то и дело, что мы пролетарии и все должны уметь. С этой минуты ты главный редактор газеты «Свобода», а заодно спецкор агентства «Рейтер», вот твое удостоверение, — словно это дорогая вещь, Кныш важно протянул какую-то карточку.

— А газеты «Свобода» ведь нет, — как бы очнулся Ваха.

— Мастаев, ты ведь изучал Ленина: «сделать из невозможного возможное — цель пролетариата». ПСС, том… э-э-э. — задумался Кныш.

— ПСС, том 36, страница 349,  —   спасая шефа, выдал Ваха наугад.

— Умница, — засияло лицо Кныша. — А теперь дела, время не ждет. Быстро в правительство и на митинг — надо подготовить в газету передовую статью… кстати, а первый номер «Свободы» уже готов, если есть желание, можешь посмотреть.

Мастаев взял газету в руки, и, словно опытный журналист, первым делом посмотрел на выходные данные: «Барт, Низам, Нийсо! Свобода. Орган ОКЧН.

— А что такое ОКЧН?

— Не знаю, — вновь закуривая, Кныш беззаботно плюхнулся в кресло.

— О, а этот генерал ведь со мной учился, — на первой полосе во весь рост портрет военного.

— А это и есть лидер мятежа. Кстати, там его речь.

— Съезд чеченского народа, — стал вслух читать Мастаев выступление, — протестует еще и еще раз против низкой клеветы, распространяемой партократами-коммунистами против нашей партии, именно, будто мы сепаратисты и уголовники. Мы считаем всех партократов и всех жильцов «Образцового дома» такими же разбойниками, как чиновники из Москвы, а президента СССР таким же коронованным разбойником, как президент РСФСР и первый секретарь обкома ЧИАССР и все прочие партократы». Митрофан Аполлонович, — недоумение в голосе Мастаева, — так это переделанный один из «апрельских тезисов» Ленина.

Кныш сделал вид, что не слышит; потушив сигарету, он стал внимательно рассматривать свои ногти.

— «Коммунистический натиск партократов, безволие и удаление от судьбы народа Верховного Совета республики показывает, — продолжал читать Ваха, — что ждать нельзя. Надо во что бы то ни стало срочно арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) милицию и т. д. Нельзя ждать!! Можно потерять все!! Цена взятия власти: защита чеченского народа от взяточников и казнокрадов-партократов. Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов и тем более народа, а для них. Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало! Промедление в выступлении смерти подобно. Тоже Ленин, — тихо произнес Мастаев. — «Письмо членам ЦК».

— Молодец, Мастаев, — вскочил Кныш. — ПСС, том 34, страницы 435–436.

— Так это плагиат!

— Какой «плагиат»? Это извечная установка вождя на жизнь!.. И, как ты писал, — никто классиков не читает. Другие в Академии все за Деревяко шастали.

Мастаев повинно опустил голову и, как бы оправдываясь:

— Да, Деревяко молодец, — постановил Кныш. — А ты про нее новость знаешь?

— Говорят, — тут глаза Вахи загораются, — баллотируется в Верховный Совет России.

— Куда она «баллотируется»? — ухмыльнулся Кныш. — Это мы ее «баллотируем». Ведь не сажать же рядом с собой всяких мымр и уродин.

— А вы тоже баллотируетесь?

— Есть вариант, — Митрофан Аполлонович подошел к окну и, как бы про себя, вполголоса: — Здесь скоро жизни не будет.

— Что вы сказали? — чуть не поперхнулся Ваха.

— Я?.. Да так. А ты новость про Галину знаешь? — Кныш внимательно посмотрел на Ваху. — Ну и журналист! Вроде в «Образцовом доме» живешь. — Руслан Дибиров хочет на Деревяко жениться. Хе-хе, слезно умоляет.

— Не может быть, — прошептал Ваха.

— Мастаев, как сказал Ленин, невозможное — возможно. А ты иди на митинг, готовь следующий номер, возьми у кого-нибудь интервью.

— А следующий номер разве не готов?

— Ты ведь главный редактор.

— Так я в Грозном, а эту газету напечатали в Москве. Вот посмотрите внизу: «Ордена Ленина типография газеты «Правда». Москва».

— Ты что несешь?! — выхватил Кныш газету, как ни отодвигал, ничего не разглядел, бросился к столу, достал лупу. — Вот идиот, сволочь! Что стоишь? Беги, звони!

Мастаев бросился к аппарату, поднял трубку:

— К-к-какой номер?

В это время трубка зашипела и в одно ухо хорошо поставленный голос:

— Москва, Кремль. Что случилось, Грозный?

— Положь трубку! — в другое ухо заорал Кныш.

После этого непонятная тишина, оцепенение, которое нарушил хозяин:

— Нечего к аппарату притрагиваться.

— Вы ведь сказали «звони».

Не отвечая, Кныш потянулся к сигаретам, а Мастаев любопытен.

— А кого вы сволочью обозвали?

— Его, — над огромным зеркалом такой огромный портрет Ленина.

— Вы ведь его боготворили?

— Было, — вскочил Кныш. — Но раз его последователи сплошь болваны.

— К чему вы это?

— Ну, если образно, — яблоко от яблони. А если в обратной последовательности — гнилое яблоко от гнилой яблони. Так?

— Э-э-э, вроде так.

— Что?! — взревел Кныш. — Вот видишь! Видишь! Даже ты вроде истинный пролетарий, а чуть что, уже готов вождя предать, продать! Вот в чем наша беда! За Ленина, за державу обидно!.. Что стоишь? Иди, иди на митинг, в правительство, собирай материал, ты ведь главный редактор. О, вождь! — Кныш упал на колени, — не хотят, не хотят сволочи быть коммунистами — все предатели, шпионы, шкурники. Обленились, жирком оплыли. Ух! Сталина бы сюда!

При последних словах Мастаев уже вышел из кабинета и только прикрыл дверь, как раздался неслыханный в этих стенах мат.

Мастаев понял: он как-то туда случайно попал — за зеркалом подсматривающая комната, и там кто-то есть, кого Кныш поносит. А Ваха покинул «Общество «Знание» и уже был в огромном фойе. Когда-то с волнением, даже с неким благоговением, как в истинный храм, входил он в это здание и, получив очередное задание, старался быстрее уйти. Не только люди — сами стены здесь давили. Однако на сей раз, хотя внешне вроде ничего не изменилось, он ощутил здесь некое сиротство, беззащитность, опустошенность.

Почему-то именно сейчас он вспомнил древние гроты-пещеры родного Макажоя. Да, эти пещеры — история, где-то гордость и позабытое прошлое. И в тех пещерах, как говорят легенды, жили его предки. И их надо бы беречь, изучать, познавать, завещать свою историю потомкам. Но ничего этого не хочется, не хочется даже к ним подходить, не хочется к пещерной жизни, даже к этому образу возвращаться.

А в центре Грозного страсти кипят. Перекрыв движение на проспекте Победы перед Советом министров, многочисленный митинг, хорошо организованный: плакаты, призывающие к свободе и независимости, какие-то знамена. Популярный артист, известный спортсмен — ведущие, есть микрофон и мощные динамики; и как ни странно, электропитание для этой аппаратуры подается из здания правительства, которое митингующие тут же клеймят.

Удивительно, но горожан на митинге очень мало, и те просто из любопытства в сторонке стоят, а в основном, даже по одежде видно, — жители дальних сел, и, что самое поразительное, — больше всего пожилых людей, стариков; они рвутся к трибуне, несут всякую ахинею, и только в одном едины: дружно прославляют лидера оппозиции — генерала, требуют ему передать власть.

Несмотря на то, что день очень теплый, солнечный, только середина сентября, а от этого митинга, этих речей Ваха Мастаев буквально съежился, словно его знобит, и кажется, что не просто его зовут, призывают, тащат в древнюю пещеру-грот, а что он уже в этой пещере: страшно, мрачно, сыро, холодно, и вот-вот на голову летучая мышь нагадит, а то, гляди, и в лицо когтями.

— Ваха, и ты здесь? — неожиданно дед Нажа стал перед Мастаевым.

За то недолгое время, что они расстались, дед явно изменился: потухли глаза, и он совсем ссутулился, как-то сразу постарел.

— Дада, ты устал, пошли домой.

— В ваш «Образцовый дом проблем»?

— Ну почему сразу «дом проблем»?

— Да твоя мать говорит — устала эту «проблему» каждый день стирать, словно это что меняет, — дед горько усмехнулся. — Я домой, в горы, родные горы, поеду.

— А как же свобода, независимость?

— Ты знаешь, — еще более погрустнел дед, — свобода и независимость нужны, не то снова будут нас репрессировать, депортировать, убивать. Но здесь что-то не то — дерьмом попахивает. И еще одно, внучок, скажу: я многих этих стариков знаю — стукачи, и они нас на добрый путь не выведут.

— Ну, не все, наверное, так грустно, — попытался успокоить деда Ваха. — Просто ты устал, а наш чуланчик — не «Образцовый дом», переночуешь и завтра утром в Макажой.

— Нет, не хочу на старости вновь под крышей казенного дома спать. Поеду. Сам знаешь, один погожий день всю зиму в горах кормит. Дел и забот хватает.

Ваха пошел на автостанцию деда провожать, обещал на выходные обязательно приехать. На обратном пути он не хотел более видеть этот митинг, и без политики он не любит любые массовые мероприятия, пожалуй, кроме футбола, куда он сегодня решил наконец-то пойти. А тут, как назло, перед ним вырос милиционер — сосед Асад Якубов, и словно меж ними никогда драк и вражды не было:

— Ваха, я всюду ищу тебя. Приказано тебе срочно интервью взять у первого секретаря обкома КПСС.

— Кто приказал? — и без этого Мастаев недружелюбно с Якубовым, а тут с футболом вновь пролет.

— Как кто? — странно услужлив милиционер. — Наш сосед Кныш.

— А ты какое имеешь отношение к Кнышу?

— Ну, я ведь на службе, — Якубов, словно видит впервые, с ног до головы стал оглядывать Мастаева, а последний вспомнил историю с кроссовками — кровь в голову; да он себя сдержал, понимает, что волей-неволей тоже на службе и уже какая-то карточка в кармане, при виде которой его без всяких проволочек впустили в святая святых — обком КПСС.

Мастаев ожидал, что раз покушаются на эту власть, она должна как-то защищаться, бороться. Ан нет, вокруг обкома безлюдно — митинг подалее, а в самом обкоме совсем тихо, ковры приглушают шаг. Строгий на вид пожилой русский, дежурный, по осанке и голосу явно военный, провел Ваху на второй этаж.

Почему-то Ваха никогда даже не мечтал в это всесильное здание войти, вроде даже не замечал. А теперь, попав сюда, решив, что он и вправду журналист и все должен заметить, смотрел по сторонам — сдержанно, строго, добротно, но при этом все старо, местами истерто, даже ветхостью отдает.

— О, так это мой «однокашник»! — руководитель республики, крепкий, румяный мужчина зрелых лет, и Мастаев, сравнивая, понимает, что это не прямолинейный солдафон Кныш, а закаленный в интригах и подковерных баталиях, выдержавший все, скрытный, умный и непростой человек, который ему сейчас мило улыбается, а в сощуренных глазах — анализ и прагматизм. И у такого человека, явного лидера, Мастаев впервые в жизни должен взять интервью, и, не зная с чего начать, он начал с главного — ситуации в республике.

— Ситуация хорошая, я бы сказал стабильная, — медленно и уверенно говорит первый секретарь, он долго перечисляет успехи во всех отраслях и под конец, — у нас в этом году будет невиданный урожай сахарной свеклы.

— А что вы скажете насчет митинга?

Перед руководителем партии и республики лежала стопка бумаг, он порылся в них и стал читать:

— Товарищи! Давно не было в партии, в обществе дискуссии столь широкой, страстной и плодотворной, с живой мыслью, большим количеством предложений, острым подчас столкновением мнений. В центре ее есть, по существу, главные вопросы перестройки, демократизации общественной и внутрипартийной жизни. Все предложения должны быть рождены коллективной мыслью партии и всего народа. Наши цели — больше демократии, больше социализма, лучшая жизнь трудящегося человека, величие и благо республики и страны…

— Так ведь это речь Генерального секретаря на последней партконференции, — не сдержавшись, перебил главу Мастаев.

— Хм, правильно. А разве лучше генсека скажешь?.. А впрочем, что нам время терять, в приемной секретарь вам передаст готовое интервью.

— А если мне что-то захочется изменить? — это просто вырвалось у Мастаева, и тут он увидел истинное лицо — сколько в нем было высокомерия, презрения, и такой же барский тон, что он не раз слышал от своих соседей по «Образцовому дому». — Иди, твое интервью уже пошло в набор в нашей типографии «Правда».

С Мастаевым даже не попрощались, зато и он показал свой нрав: папку с готовым интервью не взял. И когда шел по пустому, мрачному коридору, на каждом углу стоял милиционер, он понял, что здесь еще хуже, чем в Доме политпросвещения, этой «пещере» грозит обвал, и не природный, а искусственный, и он хочет это проклятое людьми место быстро покинуть, ему кажется, что то же самое чувство уже испытывают все обитатели этого важного здания — время компартии кануло?..

* * *

Как положено в СССР, перед обкомом коммунистической партии — площадь Ленина, на ней величавый памятник вождю. И здесь благодушие, аромат, розы на клумбах цветут. Осеннее солнце еще высоко, тепло, ласточки стайками носятся, кричат, готовятся к отлету. А Ваха даже доволен, что интервью готово — он успеет еще в футбол сыграть. С этой приятной мыслью он торопливо пересекал площадь, как перед ним возник милиционер.

— Что-то скоро тебя из обкома выставили — пулей летишь, — видимо, Асад Якубов за ним бежал, запыхался. — Теперь велено на митинге постоять, а как стемнеет, взять интервью у генерала оппозиции.

— А зачем на митинг идти? — разозлился Мастаев.

— Ну, корреспондент «Рейтер», главный редактор газеты «Свобода», — наверное, должен в гуще событий быть, — здраво рассуждает Якубов. — Да и массовость надо обеспечить.

К вечеру на митинге людей значительно поубавилось. Какой-то старик, видно по всему, явно себя в жизни не утруждавший, несет какую-то белиберду, ссылаясь на свое почти что божественное предназначение. От этой болтовни Якубов стал слегка позевывать, а после и во всю ширь рот разинул.

— Ты сейчас этого проповедника проглотишь, нас осиротишь, — посмеялся Мастаев.

Милиционер выправил осанку, осмотрел форму и, чуть придя в себя, по-свойски толкнул Мастаева:

— А ты слышал последнюю хохму? — и он не по имени Руслан, а так продолжил: — Брат-то Марии Дибировой, говорят, на этой русской из Москвы, как ее, Деревяко, женится. Хе-хе, точно так и отец его поступил, ведь эта баба вроде влиятельная, чуть ли не депутат России.

Мастаев молчал и теперь вынужден был сделать вид, что слушает оратора, а Асад продолжал:

— Говорят, и ты к ней в очередь стоял. Как она? — он вновь локтем подтолкнул Ваху; который окончательно поддался проповеди, а милиционер совсем разговорился: — Слушай, а от тебя эта дура, музыкантша, вроде ушла. Вот тебе повезло, братан.

Если бы не мощь динамиков, то Якубов услышал бы скрежет зубов Вахи, но он видит, и не без удовольствия, как нервно задвигались желваки. Вот здесь, в этой раскаленной митингом обстановке, началась бы, если не драка, то что-то вроде этого, свойственное горячим кавказским парням. Да один из них немного читал Ленина — он сделал «шаг назад»:

— Братан, ты прав, — тем же тоном отвечает Ваха, — чем тут торчать, лучше пройдемся по набережной, там все же тише, поговорим.

— Конечно, пойдем, — доволен милиционер. — Нам из Москвы приказ — ни во что не вмешиваться, а так, со стороны глядеть. Надоело.

— За мной подглядывать?

— Ну, революция, говорят, сам понимаешь.

Им пришлось пройти сквозь жиденькую толпу митингующих. У Сунжи прохладно, безлюдно и вроде сумерки быстрее сгустились, только в реке голубое небо еще купается средь густой радуги нефтяных разводов местных буровых; об этих богатствах много на митинге говорят, а у Вахи иной разговор:

— Асад, ты случайно не читал последнее письмо Ленина Сталину?

— Что?! Ха-ха-ха! Ты точно с ума сошел. Ха-ха, во анекдот!

— Ну ладно, — от жесткого тона Мастаева Якубов вмиг успокоился, а тот так же продолжал: — Я-то беспартийный и могу не знать, а ты коммунист, а Ленина не чтишь. А зря.

— Ты что, мстить собрался?

— Молчи и усваивай. Так, Ленин за оскорбление его жены даже Сталина извиниться заставил.

— Хе-хе, а недаром тебя в психушку упрятать хотели. Убери руки! Ты что, забыл кто я? К тому же я на службе и при оружии.

— Я тоже на службе, — более Мастаев не болтал, в ход, да ненадолго, пошли конечности, пока не прозвучало: — Прости! — следом: — Это табельный пистолет, — он уже в реке и Мастаев кричит: — Революция должна быть бескровной. А где твой генерал из оппозиции?

— В горкоме партии, — сплюнув кровью, ответил милиционер.

Всю жизнь Ваха Мастаев прожил в Грозном, а вот, где горком партии, — не знал. Впрочем, никто из прохожих и митингующих этого тоже не ведал. Тогда он догадался спросить, где штаб революции, и ему указали — рядом.

Здесь по-прежнему вывеска — «Коммунистическая партия Советского Союза. Грозненский горком КПСС». Вход охраняют милиция и какие-то обросшие молодые люди, видно, вооружены.

Впервые он предъявил свое удостоверение и даже не ожидал такого внимания.

— Иностранный корреспондент, агентство «Рейтер», — передали по коридору.

— Пропустите к председателю.

— Мне не к председателю, мне к генералу, — попытался объяснить Ваха.

— Теперь он председатель, — объяснили ему.

После учебы в Москве Ваха мало чему может удивиться, да очень странно, что для восставших людей, точнее, как их называют, «Объединенного Конгресса чеченского народа» выделили целый этаж, к тому же второй, со всеми коммуникациями, якобы для того, чтобы были под контролем, ну и демократия с перестройкой в стране — равенство масс!

По сравнению с обкомом — здесь явное столпотворение, грязь, курят, и все кучкуются вокруг кабинета председателя, куда свободно входят и выходят.

— Ба! Так это лучший выпускник Академии, — так приветствует председатель Мастаева, он в генеральской форме советского офицера. — Как зовут?.. Оставьте нас одних — важное интервью зарубежной прессе.

По-чеченски генерал говорит плохо и по-русски, видно, не Ленина, а более Устав армии читал. Но внушает доверие и силу: прямолинеен, лаконичен, физически очень крепок, выправка, и главное, чего не было в обкоме, — блеск в глазах.

Хотя и пришел сюда Мастаев по вызову, а вот общаясь с генералом, то есть председателем, он все больше и больше попадал под его обаяние, никакой заготовки нет, и речь правильная, нужны свободные, равноправные отношения со всеми, нужно новое общество, где нет образцовых и не образцовых, где действительно будет превалировать ленинский принцип — всем по труду, и генерал на это делает акцент, подтверждая, что он член КПСС, измены и для себя не потерпит.

От этих искренних, пламенных речей сам Мастаев уже заразился независимостью, и в нем мысль, как искры, он тоже завтра должен выступить на митинге в поддержку генерала. Вот только одно плохо — здесь равноправие понимают в прямом смысле, и погоны генерала, и его приказы не помогают — все равны, посему какое-то необузданное панибратство, так что любой, в любое время в этот кабинет может войти. Беседа, точнее важное интервью, постоянно прерывается, мысль пропадает. Пришлось скрыться в соседней комнате и запереться на ключ.

Вот здесь, в спокойной обстановке, за чаем, Мастаев был полностью покорен по-ленински выверенными идеями переустройства чеченского общества, когда под конец раздался звонок — Ваха уже знает — это не простой аппарат:

— Здравия желаю, товарищ командующий. Есть! Есть!

Разговор был короткий, а по окончании Мастаев со своей непосредственностью спросил:

— А кто у вас командующий?

Что-то сразу же поменялось в облике председателя, он явно стал не просто генералом, а словно летчиком-истребителем, так исказилось его лицо; и какой был вопрос — такой же прямой ответ:

— Главнокомандующий у нас один! — он больше не сел, и Ваха понял — прием окончен.

Когда Ваха вышел из горкома, было уже темно. О митинге «непокорных» напоминали лишь костры на набережной Сунжи, и оттуда веяло некой романтикой. А город жил прежней жизнью. У ресторана «Кавказ» много машин, гремит бесшабашная музыка, слышны возбужденные голоса, пьяные выкрики.

К ночи стало более чем прохладно — все же осень на дворе. И Мастаев, поеживаясь, заторопился домой. И хотя конец беседы с генералом оставил неприятный осадок, все же он остался доволен, думая, что горком — это что-то новое, может быть, развитие, по сравнению с Домом политпросвещения и тем более с обкомом КПСС. И что характерно, в горкоме он не почувствовал отживаемости, а наоборот, авантюра, движение вперед.

Находясь под этим впечатлением, он почти до полуночи писал и вновь и вновь переделывал интервью с генералом. Самое трудное — концовка, он должен правду сказать, вот только телефонный разговор он хочет показать как позитив, все-таки к генералу позвонил сам главнокомандующий, ведь это патриотизм, а не национализм, тем более религиозный.

Довольный собою, он только поставил точку в первом в жизни интервью, как в этот поздний час услышал шаги за стеной в подъезде, потом перед чуланчиком. Осторожно открыв входную дверь, он выглянул во двор. Перед центральным подъездом, где вывеска «Образцовый дом», свет не горит, какая-то тень оттуда пересекала двор. «Наверное, Кныш», — подумал Мастаев и отчего-то не удержался, побежал за ним, а когда вышел на соседний проспект Революции, кто был — узнать невозможно. Даже в этот поздний час в городе много прохожих, особенно праздной молодежи. Весь город в огнях и звуках музыкальных клаксонов машин.

За истекшие насыщенные событиями сутки Мастаев здорово устал и надо было возвратиться домой, да любопытство толкнуло: если это Кныш, то он пошел в свою обитель — Дом политпросвещения, туда и двинулся он, и не светлыми улицами, а дворами, и у самой цели он увидел, не эту тень, здесь очень темно, а сигареты огонек, и он повел его не к парадному входу, а к воротам со двора. Все закрыто, ничего не видно, зато слышно — что-то загружают.

Ваха стал искать хотя бы щель в заборе, чтобы заглянуть, и тут кто-то до ужаса его напугал, ткнул под ребра.

— Хм, раз пришел, может, поможешь? — только знакомый голос Кныша дал ему спокойно вздохнуть.

— А-а-а вы что, эвакуируетесь? — что на языке, выдал Ваха.

— Мастаев! — вот теперь, наверное, впервые Ваха услышал военно-командные нотки в голосе Кныша. — Я думал, ты наивный простак, а ты действительно псих и дурак. Возомнил из себя! Салага!

— А что я сделал?

— В обкоме, в горкоме — генералам хамишь. На офицера руку поднял. А табельное оружие — в реку! Хм, хренов революционер. Свободу почувствовал. Засадим в тюрьму. А пока прочь!

Обескураженный Мастаев двинулся, оказывается, не в ту сторону.

— Ты куда? — остановил его Кныш.

— Домой.

— Нет у тебя дома, есть служебный чуланчик, беги туда и чтоб в девять утра был здесь.

Не бегом, да, как было велено, торопясь, Ваха дошел до чуланчика, а здесь, то ли он не прикрыл, в общем, дверь приоткрыта, темно. Первым делом он бросился на кухню — мать спокойно спит. Вернулся в комнату — все на месте, только его интервью с генералом со стола исчезло. «Да пошли вы все к черту», — в сердцах сказал Ваха. Он устал, лег спать и, как казалось, только заснул, как его грубо разбудила милиция. Было уже утро, жители «Образцового дома» шли на работу, а на Ваху под слезы и причитания матери надели наручники, отвезли.

У следственного изолятора в вызывающей позе встречал Асад Якубов.

— Ты-то говорил, что вам приказано из Москвы ни во что не вмешиваться, — успел сказать Ваха.

— Вот и займемся тобой, козел, пока мы свободны, — торжествует милиционер.

Как показалось Мастаеву, милиция действительно свободна — плотно взялись за него, следователь уже ознакомил с судебно-медицинской экспертизой побоев Якубова — непонятно, как он выжил. Свидетели есть. И тут не хулиганство, а организованное нападение на сотрудника, насилие, грабеж и прочее — минимум на двадцать лет. А для начала его отвели в отдельную камеру и на ходу кто-то сердобольно подсказал — сейчас будут бить, терпи.

Побоев не было, напротив, перед ним даже извинялись, и вскоре на том же уазике только без наручников вывозили из изолятора, а у ворот небольшой митинг:

— Свободу газете «Свобода»! Свободу главному редактору газеты «Свобода»! Отпустить Мастаева! — тут же плакаты и даже свой портрет узника — борца за независимость — увидел Ваха.

Его почему-то высадили в самом центре Грозного, прямо у непрекращающегося митинга со словами «ты еще получишь свое, козел». И он не успел даже осмотреться, как из-под земли перед ним встал Асад Якубов в гражданской форме, вручил конверт и словно растворился в толпе митингующих.

Эти письма Мастаеву уже до боли знакомы:

«10.09.1991 г. Главному редактору газеты «Свобода» Мастаеву В. Г. Вам, и скажу честно, поделом, светило лет десять. Так что за вами еще один должок. А сейчас на митинг. Знаю, что вы накануне страстно желали на нем выступить. Можете говорить что угодно, но есть и пожелания (тезисно).

1. Обличить и как можно ярче своих соседей-узурпаторов-партократов — жителей «Образцового дома», назвав этот дом рассадником лжи, взяточничества и воровства, то есть — «Домом проблем» — их надо всех как минимум выгнать из «Образцового дома» и Дома правительства соответственно.

2. Рассказать о ваших встречах накануне с руководителем республики (что, вероятней всего, явилось поводом для вашего ареста) и лидером оппозиции. О летчике — генерале-председателе — более подробно, зажигательно, эмоционально. (Я думаю, генерал тебе понравился, по крайней мере это видно из твоего интервью.)

3. Об аресте. Вывод. Репрессии властей начинаются. «Если мы, по приказу генерала, тотчас организованно, в борьбе сейчас не сместим эту продажную промосковскую, большевистско-имперскую власть, то нам всем конец, и есть угроза выживанию всего чеченского народа, ибо витают слухи, что нас снова хотят депортировать, только не в Казахстан, а еще дальше — крайний Север». Мол, ты уже видел этот проект.

4. Не забудь поболее революционных цитат В. И. Ленина.

С комприветом председатель М. А. Кныш.

P.S. Кстати, очередной номер твоей газеты «Свобода» вызвал на митинге фурор. Браво!»

Мастаев посмотрел по сторонам: на митинге в основном люди с далеких окраин, и вряд ли они вообще читают газеты. А он устал. Все это ему уже надоело, и надо успокоить мать, к чуланчику, как к родному дому, потянуло его. И он уже бодро шел по аллее, как заметил «свою» газету: красным крупно «Свобода», ее подстелили на скамейке милиционеры — отдыхают, так сказать, ни во что не вмешиваются.

Да, все-таки борьба человека не только закаляет, она его где-то портит. И можно было вежливо у этих стражей порядка газетку попросить, да Мастаев не уверен, что его поймут, и он стал действовать наверняка, то есть по-революционному. А точнее, вернулся к толпе митингующих, определил наиболее одиозных на вид уже далеко не молодых и как великую тайну сообщил — самую независимую газету «Свобода», пытаясь низложить, советские милиционеры демонстративно подложили под неприличное место — вон они.

Такого и Мастаев не ожидал, и пока сам тоже не получил, знание местности спасло, успел с газеткой добежать до ближайшей подворотни, а там не терпится — раскрыл «свою» газету. Передовица — это призыв к борьбе, немного переделанный «Доклад о текущем моменте» Ленина. Тут же «Обращение к чеченским женщинам» — это, в свою очередь, слегка переделанное «Приветствие первому съезду женщин-горянок» Сталина.

Чуть ниже, в углу, интервью Мастаева с руководителем республики. Будто подслушивали, почти как было, та же урожайность сахарной свеклы, предложенный готовый текст и чего не было — солидная взятка, от которой гордый редактор «Свободы» Мастаев с презрением отказался.

А вот главная публикация — огромный портрет летчика-генерала и слово в слово написанное Вахой интервью, вот только концовки — разговора с главнокомандующим — нет.

Гораздо хуже, чем милиционеры, поступил Мастаев со «своей» газетой — разорвал. Пошел в чуланчик, надеясь поспать, а вечером — футбол. А там дед Нажа, очень встревожен.

— Как ты быстро узнал, как скоро примчался?! — пытается быть веселым внук.

— А я только здесь узнал, что тебя милиция забрала, — говорит дед, — а приехал — заставили, — он показал письмо, — документ Агропромбанка, требуют в трехдневный срок возвратить ссуду плюс колоссальные проценты; в противном случае дом в Макажое будет конфискован в пользу государства.

— Поезжай домой, я все улажу, — устало молвил Ваха, через полчаса он был в Доме политпросвещения.

— Ты должен был выступить на митинге — прямой эфир на весь мир, — кричит на него Кныш, — а ты устроил избиение милиционеров, хотел спровоцировать органы власти на противодействие. Бегом на митинг, камеры ждут.

— А это? — Мастаев показал документ Агропромбанка.

— А ты и твой дед все хотите бесплатно, на халяву. Вот выступи на митинге, как тебе велят, и я обещаю: не то что такое письмо, а такого банка вовсе не будет, все будет снесено, как и вся Советская власть.

На митинге Мастаева, оказывается, уже давно ждали.

— Свободу прессе! Свободу печати!

Здесь же иностранные журналисты и очень много камер. А заика Мастаев никогда перед микрофоном не выступал и от волнения не может не только слова подобрать, а даже что-то произнести, как вдруг видит прямо перед собой какое-то до странности, даже до смеха знакомое лицо — то ли Кныш, то ли нет, какие-то густые, черные усы, очки в несуразной оправе. И этот мужчина всячески пытается его взбодрить, жестикулирует и даже показал, что Ваха дурак, а следом что-то вроде решетки. Вот тогда в Мастаеве пробудился бунтарский дух и как понес он речь, мол, все у власти и те кто рвется к ней — негодяи, не дают ему не только жить, но даже в футбол играть.

От этих наивных, но искренних слов толпа одобрительно загудела и многие стали смеяться, а вот усатый очкарик совсем поник, опустил голову, так что лица совсем не видно. И тут Ваха понял, что вроде бы без вида этого странного лица он более и говорить не может, — как бы не о чем. Он замолчал, не зная, что еще сказать. Наступила довольно долгая неловкая пауза, от которой, наверное, усатый очкарик вновь поднял свое лицо, и это, как вдохновение, обнаружило ораторские способности выступающего — он стал цитировать Ленина:

— Т-т-товарищи! Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь уже поистине промедление в восстании смерти подобно!

— О-о-о! — одобрительно загудел митинг. А Ваха заметил, как просияло лицо усатого очкарика, и Мастаев еще громче заорал:

— Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, что не совещаниями решаются, не съездами и митингами, а исключительно народом, массой, борьбой вооруженных масс. Так сказал Ленин накануне революции. — Какой том? — вдруг Мастаев ткнул пальцем в сторону усатого очкарика.

— ПСС, том 34, страница 435, «Письмо членам ЦК», — последовал немедленный ответ.

— Совершенно верно, товарищ! — еще раз Мастаев указал пальцем всем на усатого очкарика, а сам в том же революционно-пролетарском духе, уже заведясь, продолжил: — Дорогие товарищи! Работающие на окраинах империи великорусские коммунисты, выросшие в условиях существования «державной» нации и не знавшие национального гнета, нередко приуменьшая значение национальных особенностей в партийной работе, либо вовсе не считаются с ними, не учитывают в своей работе особенностей классового строения, культуры, быта, исторического прошлого данной национальности, вульгаризируя таким образом и искажая политику партии в национальном вопросе. Это обстоятельство ведет к уклону от коммунизма в сторону великодержавности, колонизаторства, великорусского шовинизма! Так говорил Ленин.

— К чему вы это?! — вдруг криком перебил очкарик с усами. — К тому же это не Ленин, а Сталин, избранные сочинения, том 5, страница 27, «Национальный вопрос в партии.»

— Товарищи, — в свою очередь так же перебил Мастаев. — Этот товарищ, на таком жизненно важном этапе становления нашей нации упомянул ненавистное всем имя тирана и деспота Сталина и даже постранично вызубрил труды этого дьявола. Посмотрите на него! Средь нас.

— О-о-о! — загудел в бешенстве народ, так что и микрофон не помогает.

Только сейчас Мастаев понял мощь толпы. И пока он видел, что к усатому очкарику потянулись руки, а под стихию попал и он сам, и ему бы тоже не сдобровать, да расположение спасло. Трибуной митинга, откуда выступал Ваха, были мраморные, парадные ступени Дома правительства, его вдруг кто-то сзади потащил. Неожиданно он почувствовал блаженную тишину, прохладу, спокойствие и даже опеку: оказывается, рядом сосед Бааев Альберт, который без особых церемоний сразу пригласил его в свой кабинет на втором этаже, где на дверях солидная надпись «Заместитель председателя правительства».

Оказавшись в мягком, удобном кресле, Ваха первым делом подумал, что крупный, вальяжный Альберт, в дорогом костюме, очень даже смотрится в этом кабинете, а следом, словно боль в зубах, мысль — кого бы выбрала бы Мария, — конечно, не его. Да это минутная слабость, и в следующее мгновение Мастаев попытался мобилизоваться, тем более что любезность с лица хозяина кабинета куда-то улетучилась, только в голосе, несмотря на молодость, уже витиевато-чиновничья мудрость есть.

— Ваха, дорогой, что ни говори, а мы с тобой соседи, под одной крышей и в одном доме живем, в одной команде не раз в футбол гоняли, и нам с тобой здесь еще долго жить, а вот.

— А пошли в футбол играть, — вдруг ляпнул Ваха.

— Гм, — словно поперхнулся, кашлянул Бааев. — Сейчас мы пойдем на телевидение, и ты скажешь всю правду, что к газете «Свобода» ни ты, и никто из чеченцев отношения не имеет и она как провокация поставляется из Москвы, — Альберт небрежно бросил перед Мастаевым пачку газет.

В отличие от хозяина, Ваха бережно взял одну газету и, разворачивая ее, сказал:

— Кстати, какое-то отношение я имею — вот два моих личных интервью.

— Неважно, — перебил Бааев, — ты должен сейчас же выступить на телевидении, разоблачая эту толпу и ее генерала.

— Я-я «должен»? — Ваха стал осматриваться. — Красивый у тебя кабинет, я и не знал, что ты уже вице-премьер. Такой рост, такая власть! А «должным» оказываюсь я, бедный пролетарий. По-моему, ты что-то путаешь или я чего-то не понимаю.

— Хм, — большим весом отодвигая массивное кожаное кресло, Бааев встал, склоняясь над столом, навис над Мастаевым. — Я думал, ты простофиля, а ты наглец, о чужом мечтаешь.

— Свобода чужой не бывает, — Ваха тоже встал.

— Я здесь власть! — неожиданно рявкнул Бааев.

— Вот и сохрани ее, — Ваха уже хотел уйти, да вице-премьер остановил:

— Мастаев! — он подошел к нему. — Хочу, чтоб совесть была чиста. По секрету предупрежу. Ты знаешь, что из Москвы приказ, чтобы милиция и КГБ ни во что не вмешивались, — это предательство! Так вот, завтра расширенное заседание Верховного совета и Кабинета министров, будут назначены новые руководители этих органов, и тогда. Кстати, министр МВД — твой «друг», ха-ха, Асад Якубов.

— О! — серьезным стало лицо Вахи. — К вам бы еще твоего свояка Руслана Дибирова.

— А он с нами в команде.

— Прекрасно! «Образцовая» команда из «Образцового дома», как всегда у власти. Только вот вы и в футбол плохо играете и, боюсь, превратите «Образцовый дом» в «Дом проблем».

— Эту гадость ты пишешь?

— Мне эту правду приходится стирать, — Мастаев двинулся к выходу, а Бааев вслед:

— Смотри, Ваха, Кныш уберется восвояси, а нам здесь жить.

У самой двери Мастаев остановился:

— Я без него проживу, а вот «Образцовый дом» без присмотра Кныша — вряд ли, — Ваха улыбнулся. — Альберт, хочешь, по-соседски тоже подскажу, пойдем играть в футбол.

— Дебил, — уже будучи в коридоре, услышал вслед Мастаев, но это его не трогало, он действительно нуждался в футболе, в этой искренности открытой борьбы и так увлекся игрой, что неудачно упал, с синяком под глазом поздно пришел домой, а там знакомый конверт: срочно в Дом политпросвещения.

Была уже ночь. В этой части города вроде та же жизнь, однако Ваха, идя по знакомым улицам, уже чувствует напряжение перемен. И почему-то они не навевают на него чего-то хорошего, а наоборот, тревогу и беспокойство большевистской революции и последующей Гражданской войны. И, как доказательство, вокруг Дома политпросвещения освещения почти нет. Как обычно, под березками у парадной лестницы он стал курить, а тут Кныш из окна кричит:

— Мастаев, беги, быстрее, тебя на всю страну показывают!

Себя Ваха так и не увидел — не успел, а вот увидев Кныша, рассмеялся, и тот не сдержался, тоже стал смеяться — у обоих синяки под глазом.

— Это тебя спасло, — сквозь смех говорит Кныш. — Мы в расчете. А впредь не рой яму другому.

В это время по телевизору показывали спор между руководителями Союза ССР и РСФСР.

— Сговор. Продажные суки, — Кныш выключил телевизор, сел на диван, приглашая Ваху. — И твой Бааев такая же сволочь, только масштаб поменьше.

— А почему он мой?

— Ну не мой же. Ведь сказал, что Кныш убежит, вы останетесь.

— У вас и там все прослушивается?

— Не будь наивным, Мастаев, прослушать все невозможно. Просто есть отчеты: «Беседа с главным редактором газеты «Свобода».

— Бааев тоже ваш? — крайне изумлен Ваха.

— Не мой, а обитатель «Образцового дома», на высоком государственном посту, со всеми вытекающими последствиями.

— Да, — Мастаев при Кныше, как перед старшим, до этого не курил, а теперь, как вызов, а может, как признание сдачи позиций, затянулся. — Завтра Асад Якубов станет министром МВД, митинг разгонит, меня посадит.

— Ха-ха, тебя посадить еще успеют. А завтра, наоборот, митингующие захватят всю власть.

— Это так? — не перестает удивляться Мастаев.

— Твоя газета поможет, — с этими словами Кныш передал Вахе свежую газету «Свобода».

— Что это такое? — Мастаев не верит своим глазам. На передовой странице список «пострадавших от оползней и наводнения», которым из федерального бюджета выделены колоссальные суммы. Далее такой же список крестьянских и фермерских хозяйств. Фамилии одни и те же, сплошь жильцы «Образцового дома».

— Хе-хе, посмотри, — указывает Кныш, — сколько деньжищ у народа своровала эта власть.

— Не может быть. Это неправда! — поражен Ваха.

— Если не веришь, то вот копии документов.

Ваха взял документы.

— А тут и ваша жена есть.

— Бывшая, бывшая, — сказал Кныш, — мы в разводе. К тому же ее уволили, и она уже уехала.

— С тонущего корабля, — далее Ваха не продолжил, а усмехнулся. — А вот в документах вас вроде бы нет, а в газете — есть. Кныш.

— Что?! — выхватил номер Митрофан Аполлонович. — Господи! Какая дрянь!

— Нельзя на Бога так говорить, — шепотом возмутился Мастаев.

— Да пошел ты. Сволочь! Сволочи! Меня подставили. Где телефон?.. Мастаев, беги в «Образцовый дом», в каждом почтовом ящике должна быть эта газета, все изыми, все сюда. Меня предали.

Когда Ваха Мастаев покинул здание Дома политпросвещения, в Грозном уже царила ночь, такая же ночь воцарилась и в его сознании. Он не мог понять, как его соседи могли присвоить такие деньжищи? Столько денег?! Зачем? За что? Ведь как говорил его дед, просто так ничего не бывает. Значит, за что-то проплачено. Ясно одно — это грязные деньги, харам, и какое счастье, что он к ним не причастен.

С таким более-менее просветленным чувством Ваха подошел к «Образцовому дому» и, даже не думая залезать в чужие почтовые ящики, хотел было зайти в чуланчик, как увидел просунутую в дверную ручку «свою» газету «Свобода».

Не взять газету невозможно, а ощутив ее в руках, он почувствовал какое-то омерзение, так что не хотелось попадаться на глаза матери, словно и он участвовал в этом грабеже, словно и у него в карманах эти громадные чужие суммы. И что с ними делать? Оказывается, с огромным богатством, тем более таким, нелегко жить.

Под бременем таких мыслей он как-то машинально опустился на скамейку перед центральным подъездом, там, где и была табличка «Образцовый дом». Подъехала черная служебная «Волга», и тут же грузные шаги из подъезда. Огромным телом все более и более заслоняя свет лампы, двигалась фигура Альберта Бааева, в руке «Свобода» и прямо к нему:

— Что ты натворил, подонок? — Бааев презрительно хлопнул Мастаева по подбородку газетой.

Злость дня воспламенила Ваху. Будучи почти на голову ниже и гораздо легче Бааева, Мастаев в резком порыве ухватив за грудки вице-премьера, довольно шустро двинулся в атаку, да так, что с силой пригвоздил Альберта к стене, как раз под освещенной, красочной вывеской «Образцовый дом», и последовали бы удары, да женский голос сверху:

— Мастаев, перестань! — голос Марии сразу отрезвил его. Виновато он удалился в торец «Образцового дома». Закурив, выглядывая во двор, пока Бааев уехал, Ваха думал, вот так любят женщины богатых, даже с балкона провожают взглядом, как из того же подъезда выскочил Асад Якубов в милицейской форме, завел машину и спешно уехал.

«Их вызвал Кныш», — почему-то подумал Мастаев и, чтобы подтвердить свою догадку, пошел вновь к Дому политпросвещения. Здесь непривычный полумрак, многие фонари не горят, а никаких машин вокруг не видно. Зато за высоким забором со двора опять движение, а с фасада окна в «Обществе «Знание» светятся, да высоко, ничего не видно. Любопытство подхлестнуло Мастаева, взобравшись на березку, он стал подсматривать: Кныш, Бааев и Якубов о чем-то оживленно говорили, вероятно, спорили. Вдруг свет в окне погас, погас всюду — мрак. Такого в Грозном еще не было, и он даже с дерева не слезал, ожидая, что вот-вот электричество подадут, а вместо этого спокойный голос Кныша снизу:

— Вот не думал, что эволюция Дарвина вспять пойдет… Ты что это по деревьям лазаешь, Мастаев? А ну, слезай.

Только Ваха коснулся земли, словно от этого, всюду огни.

— Красота! — выдал Кныш. — Наслаждайся напоследок.

— Что вы говорите? — тревога в голосе Вахи.

— Революция! Переворотом пахнет, — какое-то упоение в тоне Митрофана Аполлоновича.

— Вы верите, что сверхбогатые жильцы «Образцового дома» уступят власть этой митинговой голытьбе? Да если надо, они всех и все купят.

— Хе-хе, дорогой Ваха, эти, как ты выразился «сверхбогатые жильцы «Образцового дома», уже все и вся продали и продались. И, поверь мне, сами ждут не перемен, а сплошного революционного переворота. Дабы все свои грешки списать. Ибо только в мутной воде можно концы спрятать.

— Это невозможно.

— Мастаев, ты слаб в науках, тем более в истории, в частности, истории Октябрьской революции.

— Я был лучший слушатель, — перебил Мастаев.

— Ой, ой, брось! За три дня историю не учат, — Кныш закурил и после паузы. — А все вкратце, было так. Царь Николай II, как выразился Ленин, — гнусный развратник.

— ПСС, том 36, страница 176,  —   решил показать свои знания Ваха.

— Не-не-не, — категорично возразил Митрофан Аполлонович. — Я имею в виду ПСС, том 31, страница 12, «Письма издалека». Хотя, признаюсь, ты тоже прав, ибо вождь частенько Романовых поносил, особенно в 36-м томе… э-э, может быть, и на странице 176. И вождь прав, и поделом. Ибо царь Николай II проиграл подряд две войны. Где это видано?! В общем, когда царь отрекся от престола, его родня ликовала, — какая мерзость! Да что от них ждать — «шайка разбойников с чудовищным Распутиным во главе».

— Это тоже Ленин, там же, — только сейчас Мастаев заметил, что от Кныша, как всегда, разит спиртным.

— Ныне ты абсолютно прав, — Митрофан Аполлонович с удовольствием глубоко затянулся. — Так вот. Недееспособный царь вынужден был отречься от престола. Казалось бы, свято место пусто не бывает. Ан нет, никто из родни на прогнивший изнутри трон не позарился. А власть в огромной империи захватили — кто? Разумеется, авантюристы-аферисты во главе со шпионом-масоном Керенским, которые заботились лишь об одном — как бы поболее ограбить царскую казну?! А власть? А власти не было, не было штурма Зимнего, не было никакого залпа «Авроры», просто большевики эту власть с земли подняли, а Керенский чуть-чуть, для виду, попыжился и со своим богатством на Запад бежал, где прожил долго и беззаботно.

— А к чему вы это? — удивлен Мастаев.

— Разве непонятно? История повторяется, и ничего нового нет… В Чечне испокон веков наместник русский назначается Кремлем. В последнее время и в Москве все подгнило, и институт наместников зажрался, словом, началась перестройка, та же революционная ситуации, в результате которой и здесь к власти пришли те же казнокрады Керенские, которые завтра убегут в «свою» Москву, где уже обзавелись жильем, а власть захватят, так сказать, революционеры.

— Такого не может быть, — вяло возражает Мастаев.

— Может. Многое расписано. Деньги правят миром. — Кныш вновь присосался к сигарете и, выдыхая густой клуб: — Разница, ну если не учитывать масштаб, лишь в одном: октябрьский переворот — под знаком пролетарского интернационализма, а здесь, наоборот, — мелкобуржуазно-религиозного национализма. Конечно, будет страшный бардак, а в итоге, может быть, развитие. Диалектика! — он развел руками.

— «Страшный бардак», «диалектика». Твари! — тихо вымолвил Ваха; ему стало невыносимо, как он подумал, прежде всего от перегара собеседника, и он, не прощаясь, по ночному, уже затихшему городу пошел домой, и когда проходил мимо летнего кинотеатра «Машиностроитель», он вспомнил, как здесь когда-то играла Мария, как он впервые в жизни подарил ей неживые цветы, как оказалось, к исходу его первой и пока еще последней любви. И тут вновь во всем городе, словно репетиция, свет погас. Вскоре напряжение, как прежде, подали, однако теперь уже Ваха всерьез напрягся, он отчего-то вспомнил свою дипломную «Борьба Ленина с голодом» и, уже приближаясь к «Образцовму дому», подумывал, что необходимо заранее запастись мукой, сахаром, спичками. А где деньги взять? И в этот момент, уже во дворе, его окликнул Альберт Бааев:

— Тебя жду, — молодой вице-премьер весьма пьян, даже шатается. Как бы в знак примирения, он протянул мясистую влажную руку. — Ваха, я знаю, что ты никто.

— Почему это я «никто»? — напрягся Мастаев.

— Да нет, я не так выразился, — в свете ночного освещения лыбится его лицо. — В общем, я знаю, в своей газете «Свобода» ты никто. Ик, — он, не прикрывая рот, икнул. — Так вот. И все же ты что-то можешь, ты должен.

— Я никому не должен, — Мастаев хотел уйти, но Бааев почти силой его пытался удержать, и, видя, что это у него не получается, он удержал иным:

— Ты должен знать правду. Деньги колоссальные… но из Москвы поступила всего половина, а из тех, что поступили, — треть мы вновь «откатили» в Москву.

— Чего ты хочешь? — грубо оборвал Ваха.

— Вот деньги, — Бааев не без труда достал из кармана большую пачку. — Ты таких не видел, — он попытался всучить их соседу. — Завтра ты должен.

— Я ничего не должен, — отпихнул руку с деньгами Ваха.

— Хм, ты ведь не знаешь, сколько тут. Бери, пожалеешь.

— Пошел ты, — Мастаев уже уходил, как услышал:

— Я-то пойду, хе-хе, к Марии пойду, а вот ты особо не дрыхни, утром двор надо убирать.

Мастаев остановился, мгновение он не знал, что делать, изнутри весь кипел:

— Не мужчина ты, — процедил он, уже уходил, как Бааев в полный, пьяный бас на весь двор:

— Сам ты не мужчина, нищий уборщик Кныша.

И без того бурлящая кровь просто осязаемо хлынула в голову Вахи, так что он почувствовал, как воспламенилось его лицо. Словно собираясь бить решающий пенальти, он, выверяя шаг, направился к Бааеву, думая, что теперь никто и ничто его на остановит, как вновь голос Марии с балкона:

— Ваха, оставь его, он пьян, не знает, что говорит.

Как пригвожденный, Мастаев стал, и в это время Альберт наотмашь ударил. Вроде Ваха увернулся, да не совсем, и пьяный Бааев, падая, подмял его.

Первым при помощи Баппы вскочил Мастаев. А возле Альберта тоже его мать.

— Распоясались, голодранцы! — кричит Бааева. — Ничего, завтра с митингом покончим, а потом в тюрьму ублюдка. А то ненароком в «Образцовом доме» пожил — с кулаками и доносами — «Свободы» захотел!

— Это твой сын ублюдок! — в ответ кричит Баппа. — И все вы «образцовые» воры, на народном хребте разжирели.

Этот скандал, может быть, так быстро бы не закончился, да появилась милиция: все разошлись. А Баппа в чуланчике уже на сына ворчала:

— Чужая жена им командует, ее муж чуть не задавил, — а чуть погодя, уже немного поостыв: — А вообще-то спасибо Марии — наломал бы ты дров, тогда точно посадили бы. Сынок, уехал бы ты к деду в Макажой, пока здесь все не перебесятся.

Уехать в горы в данный момент Мастаев не мог; именно в эту ночь он представил, а может, это было сновидение, что он и только он, как честный, здоровый молодой человек, настоящий пролетарий, должен, просто обязан подумать о будущем своем и, главное, своего народа. Всю ночь он грезил, что с утра пойдет на митинг и станет самым активным участником строительства нового миропорядка в городе и республике. Однако этот порыв благородства или просто сновидение, исполненные смысла ночью, при свете дня стали казаться пустыми, более того, он побоялся оказаться просто в роли посмешища и дурака.

А началось все с того, что его разбудила мать: она не может одна справиться с уборкой — какой-то кошмар. Такого Мастаев и представить не мог: по всему двору валяются свежие газеты «Свобода» с его портретом на первой полосе. И пока он читал свою биографию, в общем, все как есть, даже как на второй этаж к девушкам лазил и как девушки из окна его в Москве кормили, словом, это было, да тут так все это преподнесли, с явным издевательством — позор, по которому, будто обходя лужи, наступая на его чуть искаженный, даже придурковатый портрет, ныне поутру идут на работу все жильцы «Образцового дома». И надо же было такому случиться, ведь Ваха этого более всего боялся: из подъезда вышла Мария, большая сумка в руках, может, в магазин собралась. Так, она единственная обескураженная остановилась и, бросив сумку, стала аккуратно эти газеты собирать, когда вслед за ней из подъезда появился ее важный муж. С перекошенным от негодования лицом Бааев грубо потащил ее обратно в подъезд, и оттуда брань и стон уловил Мастаев.

Все это более Ваха терпеть не мог, только теперь он понял, что должен бороться. Бороться не за себя, а за новую жизнь. Он понял, что его место не здесь, средь богатеев «Образцового дома», а на митинге, где призывают к борьбе, к свободе.

Как он бежал, как он торопился к центральной площади, всей плотью ощущая, что не в «Образцовом доме», а здесь в толпе жаждущих перемен его собратья, его единоверцы по духу. И, казалось бы, какое счастье, что все рядом, всего пять минут, и он средь подобных себе. Да что-то не так, митинг на сей раз его сразу же не принял: вначале насмешки, от него с презрением отворачиваются, а кто, наоборот, пальцем показывает, даже угрожает. Непонимание, что происходит. Он растерянно смотрел по сторонам и только сейчас заметил: всюду тот же его портрет, только это не газета, а листовка, и текст другой: оказывается, сам Мастаев не тот, за кого себя выдает, на самом деле он предатель, подготовленный в Москве провокатор. Да и что много говорить, «ведь Мастаев сам живет в «Образцовом доме», там прописан».

Более Ваха ничего не мог, даже думать не мог. Его загнали в ловушку. Единственное спасение — бежать в Макажой, там политики нет.

* * *

Осенью, да и не только осенью, в Макажое работы непочатый край: пасека, скотина, овцы, конь. Так что Ваха даже удивлен, как это дед без него справлялся. По молодости ему казалось, что в горах жизнь скучная, однообразная, даже убогая, а оказалось, здесь так просто, искренне, красиво, и он твердо решил обосноваться здесь, что так рьяно поддерживает Нажа. Вот только одно здесь плохо — времени свободного тоже очень мало. А он горец, местный, а вот родных гор почти не знает, ведь он здесь мало жил. И вот вместо городского футбола у него появилось новое, почти такое же в прямом и переносном смысле головокружительное увлечение, даже мания — он заразился горами, уже покорил все окрестные высоты, а восходя на трехтысячник Кашкерлам, точнее уже спускаясь, он, видимо, расслабился, оступился, понесло его кубарем в ущелье, очень долго летел, пока в ледяную речку не свалился. Чудом жив остался, главное, голову не разбил. А вот руку вывихнул, и все тело болит. Полдня не мог даже с места двинуться, просто свободно вздохнуть не мог, идти не мог. И все же были в нем какая-то природная сила, упрямство, твердость и закалка: он двинулся. К ночи в горы приполз осенний туман. К ужасу, Ваха понял, что заблудился, — это жуткое ощущение не ориентироваться в пространстве, не знать куда идти, а наугад идти и сил нет; но он шел, за что-то цеплялся, падал, стонал от боли в руке и все же шел, и буквально на ощупь осознал, что вышел на какую-то то ли звериную, то ли зверино-человеческую тропу, она вывела к какому-то обильному роднику, от которого при виде его шарахнулись в сторону четвероногие тени. Тут у родника стал осязаться рассвет, и вскоре он обнаружил четкую колею, выведшую его наподобие дороги, и, к счастью, все под гору. Вот и крик петухов — горный хутор Тарсенаул, о котором Ваха только слышал: всего пять-шесть домов, но не вымирающих, очень много детей. Его, конечно, не знали, зато деда Нажу знали и уважали. Здесь его с горским гостеприимством встретили, правда, местный знахарь так дернул вывихнутую руку Вахи, что он заорал.

К вечеру на старенькой «Ниве» его доставили в Макажой, а дед Нажа недовольно молвил:

— Надо тебе обратно в город, мать одна, да и слухи оттуда тревожные. Что-то творится неладное, — при этом дед печально склонился над листком, на котором делал какие-то расчеты.

— Что ты считаешь? — поинтересовался Ваха.

— Вот, — Нажа показал банковское уведомление, — в трехдневный срок требуют погасить ссуду за дом, — он тяжело вздохнул. — Если я продам всю живность, то погашу лишь четверть. А остальное?.. Всю жизнь на советскую власть ишачил, а пенсия — двадцать рублей! Чтобы рассчитаться, придется еще лет пятьдесят жить, при этом ни есть, ни пить — вот тебе пожизненное ярмо!

— Никто нас из дома не выселит! — с раздражением буркнул Ваха, — а этот банк, впрочем, как и Советская власть, скоро накроется.

— Э-э, внучок, — печально усмехнулся дед. — Может, название поменяют, а власть будет всегда, и будет она нас обирать по-прежнему, а дабы эти деньги хранить, — будут и банки существовать.

— Здесь банков нет и власти нет.

— Хе-хе, — усмехнулся дед. — Как «власти нет»? Пока здесь есть юрт-да, участковый, мулла, то власть всегда есть.

Как бы в подтверждение этого, официальный стук в дверь, что в горах не принято, и, действительно, милиционер в форме протянул Вахе до боли знакомый конверт, сразу ушел. Недолго думая, Ваха бросил конверт в топку печи и, словно очищая руки, довольно потирал их, как неожиданно появилась мать и даже поздороваться толком не успела, как такой же конверт перед сыном. Ваха со злостью тоже отправил в печь.

— Будешь письмами дом топить? — непонятно, шутит или сердится дед. — Топи, топи, в Москве писарей и бумаги много.

— А при чем тут Москва?! — удивился внук.

— Ну, ведь там все начальство сидит, а в Грозном так, их наместники иль представители. По крайней мере так было всегда и, видимо, будет.

— Не будет! — вызов в голосе Вахи. — Что нового в Грозном? — спрашивает он у матери, все-таки город его тоже манит.

— У Дибировых много горя, — приковала она внимание сына. — Помнишь утро, как ты уехал. Так вот, Альберт Бааев бил свою жену Марию, прямо в подъезде. А тут на работу шел отец Марии Юша. Он в свою очередь на зятя с кулаками. В общем, то ли подрались, то ли чуть не подрались, в итоге Мария ушла, вроде навсегда, домой. А там ее брат Руслан стал донимать, стал на сторону своего друга Альберта. Видимо, Юша сына отругал. А Руслан, он ведь какой-то тщедушный, словно не Дибиров. Словом, он, как бы только этого и ждал, демонстративно, с вещами ушел жить в гостиницу «Образцового дома», а там как раз общедоступный депутат России — Деревяко.

— Галина опять приехала? — удивлен Ваха.

— Приехала, все на митинге и в телевизоре выступает. А Руслан у нее живет. Юша хотел сына образумить, а, оказалось, они уже зарегистрировали брак.

— Кто? — воскликнул Ваха.

— Руслан и Деревяко, и уехали, как супруги, в Москву. Видимо, Юша этого не вынес — сердце, умер. Так Руслан даже не приезжал, и Бааевы на похоронах не появились. Мария подала на развод. Я это узнала, потому что и тебе это предстоит. Уже вызывали в суд. Кстати, — Баппа уже обращается к деду, — ты, по-моему, станешь прадедом.

— Что? — словно не расслышал дед, а немного погодя: — А может, они сойдутся?

Новости явно встревожили Ваху. Он стал обуваться, намереваясь выйти, как мать сказала:

— По-моему, выборы в Грозном намечаются.

— С чего ты взяла? — оглянулся сын.

— А на нашем доме вновь написано «Дом проблем». Раньше, говорят, перед выборами это тетя Мотя сама писала, а теперь, мне кажется, это Кныш вытворяет.

— А зачем ему это? — вслух подумал Ваха.

— Чтобы объевшихся богатеев «Образцового дома» немного встряхнуть и дать понять, что не все у них гладко перед выборами и выбор у народа вроде есть.

— Вот это по-сталински, — вмешался Нажа. — Вот это похоже на Советскую власть.

— А ты, кажется, опять председатель избиркома, — добавляет мать.

— Нет уж, хватит, — возразил Ваха. Он устал, казалось, что после тяжеленного горного похода будет крепко, как и прежде, в Макажое спать, а городские новости растеребили нутро — он не мог представить себя отцом, потом думал о Марии, теперь еще выборы. Нет, только не это. Он не может и не хочет более быть рядом с политиками и политикой, среди этих большущих грязных денег и таких же людей. Лучше тихо жить в горах, покоряя их. Как его манят вершины! Как тяжело взбираться! Да сколько блаженства на высоте: чистый, прозрачный, легкий воздух, облака можно погладить рукой и вроде можно даже очистить небо, чтобы было светлее, а внизу — необъятная, прекрасная даль, и такая гармония природы: горы, леса, реки, ледники, будто проник в волшебство сказки и в ушах поет ветерок, как ласковая свирель, даже не хочется спускаться в тот злобный, уродливый мир, где столько фальши и лжи, и не только люди, даже дома поделены на «Образцовые» и не очень, в целом, общество — это «Дом проблем».

Пытаясь убежать от этого общества, Ваха до зари, пока мать и дед не проснулись, бежал в горы, оставив записку «иду на Хиндойлам», чтобы не волновались.

Хиндойлам — это не гора, а горный хребет, расположенный не как остальные Кавказские горы — с востока на запад, а перпендикулярно им, то есть с севера на юг. Это уникальное природное творение высотою более трех тысяч метров над уровнем моря, с восточной стороны которого Макажойское нагорье и альпийские луга, и вдруг, резко, словно ножом провели, вот такой тектонический сдвиг пластов — двадцатикилометровая почти строго вертикальная отвесная стена высотою до километра, по которой смельчаки (есть тропа) иногда поднимаются, а вот спуститься по ней невозможно. А уникальность хребта в том (она и в названии), что этот хребет служит водоразделом. С запада на Макажойском нагорье речки маленькие и текут они на юг. А вот за отвесной стеной Хиндойлам, там иной, почти вечнозеленый мир густых лесных массивов. И там по просторным ущельям течет полноводная черная река Шаро-Аргун, и в нее впадает светлая, почти белая река Келойахк. С высоты Хиндойлам видно, как белая ленточка вливается в черный клокочущий поток, и еще долго, пока не скроется за скалой, эта ленточка светлою полоской держится, как безгрешные, наивные годы детства, а потом, как взрослая жизнь, вся во лжи, лицемерии или приспособлении, весь поток мутный — это могучий, дерзкий, целебный Аргун.

А Хиндойлам — это не только водораздел, этот хребет оказал влияние и на местный социум. Так, между Макажоем и Нохчи-Келоем, что разделены хребтом, по прямой всего километров десять-пятнадцать, но в горах прямых дорог нет, и доступ непростой, и, наверное, поэтому — села вроде соседние, а диалект все равно чувствуется. Да и о каком соседстве можно говорить, если не только на машине, но даже на тракторе-вездеходе из села в село не проехать, — только через Грозный, более трехсот километров (тоже вертикальные связи, как в России, — все через Москву), зато пешком можно. И, удивительное дело, чужой наверняка не поймет, а вот местные даже по виду узнают, кто с восточной стороны, то есть Макажойского нагорья, кто с западной — Аргунского ущелья. Макажойцы — люди с альпийских гор; здесь развито только животноводство, и пища, как у кочевников, — мясо, молоко, да и географически они издавна имеют связь с востоком, и есть в них что-то восточное, кочевое, планетарное. А вот аргунцы имеют не очень большие, но достаточные плодородно-равнинные земли. Их села до выселения 1944 года были многочисленны, так, в Нохчи-Келое проживало около десяти тысяч человек. У аргунцев сильно развито земледелие, сбор меда, они охотники, сильно привязаны друг к другу и к своей земле. Они естественным путем изолированы от внешнего мира. Здесь до сих пор и в архитектуре, и на кладбищах, и в ритуалах сохранены элементы язычества, христианства, а теперь и ислама. И внешне аргунцы более европейцы — в основном, очень светлые, даже рыжие, голубоглазые. И про себя нохчи-келоевцы говорят, что они смелее, чем макажойцы. И пример тому, случалось, что аргунцы за полдня прибывали на помощь в Макажой. А макажойцы день, а то и два думают, пока придут. И не посвященный не знает, что иного нет, на хребет Хиндойлам можно только взобраться, спуститься — невозможно, вот и приходится макажойцам хребет обходить. Вот такую задачу поставил перед собой Ваха Мастаев. В первый день обойти с севера хребет, дойти до Нохчи-Келоя, переночевать у друзей, а на второй день — покорить тропу, взойти на Хиндойлам и вершину хребта — Басхой-лам, что более трех тысяч метров, а затем вернуться в Макажой. Это он считает не только проверкой сил, соприкосновением и ознакомлением с родными местами, но главное, подзарядкой духа, ведь горы, тем более тропа Басхой-лам, покоряются не всем, а только смелым и отчаянным.

Все благоприятствовало его плану. Стояли безветренные, солнечные осенние дни, когда природа напоследок просто замирает перед осенне-зимней непогодицей. Воздух такой прозрачный, вкусный, легкий, что ледники Главного Кавказского хребта видно прямо как на ладони. И ему было так хорошо, что он, казалось, мог не то что на Басхой-лам, а и на пятитысячник Казбек взобраться.

Чем дальше он уходил от Макажоя, а значит и Грозного, это его приподнятое настроение становилось почти праздничным, ведь он поистине свободен. Как вдруг он услышал приближающийся рев мотора; сомнений не было — это вертолет. И он еще не увидел борт, а настроение его явно омрачилось, он еще мыслил побежать в лощину, там вдоль небольшого ручейка красножелтый густой кустарник, да было поздно, на вершине горы цепью вооруженные десантники, перед ними офицер с пистолетом в руке, он небрежно махнул рукой.

Ваха хотел было думать, что это не к нему, даже оглянулся — кругом ни души.

— Товарищ Мастаев! Я вам, вам приказываю, — командирским голосом крикнул офицер. — Ко мне! — теперь он поманил его пальцем.

Такого Мастаев не только представить, даже понять не мог: в родных горах, где вроде и нога человека, тем более чужого, редко ступала, его настигли. Это кошмар! Они отвезут его в этот «Образцовый дом проблем», где политика и политика, где смысл жизни — не гармония с природой, а как заполучить власть, чтобы деньги иметь. Нет! Он должен бежать, родные горы помогут. Но в это время звук еще одного двигателя в воздухе, правда, этот борт Мастаев не видит, да уже и бежать не может, он явно сдался, сник, а его уже окружили, и офицер сказал:

— Выполняю приказ. Учения, приближенные к боевым. Вы, товарищ Мастаев, служили, наверняка, знаете, что во время учений три процента потерь, в том числе среди мирного населения, допустимы.

Важно вложив пистолет в кобуру, военный из планшета достал конверт — как он знаком Мастаеву:

— Так, — говорит майор, — это третье уведомление. Уверен, это послание-приказ вы уже не сожжете.

— Откуда вы знаете? — воскликнул Ваха.

— Наша задача — все знать. Распишитесь в получении. Теперь прочитайте.

20.10.1991 г. «Мне говорят» это способ запугивания, вы нас терроризируете». Смешно, с моей стороны, терроризировать старых революционеров (точнее председателей избиркома. — Прим. М. А. К.), видевших всякие испытания (в том числе и покорения горных вершин. — Прим. М. А. К.)… Оппозиция твердит, что появился национал-религиозный (Прим. М. А. К.) и полуанархический уклон (т. е. режим): партия быстро и решительно стала бы все это исправлять. Говорят, что нет выборов, демократии и прочее. Есть, выбор окончательный и бесповоротный — это диктатура пролетариата. (Бурные аплодисменты!) Товарищи! (Или господа! — Прим. М. А. К.) Не надо теперь оппозиций! Либо тут, либо там, с винтовкой (либо на штыке. — Прим. М. А. К.), а не с оппозицией. Это вытекает из объективного положения, не пеняйте (зазря. — Прим. М. А. К.). Вывод: для оппозиции — теперь конец, крышка, теперь довольно нам оппозиций! (Аплодисменты…) Мы не учитываем прошлое, а настоящее, учитываем изменение взглядов и поведение отдельных лиц, отдельных вождей. (Из доклада генерала-преседателя чеченского народа.)

P.S. Тов. Мастаев! Ругаю ругательски. Срочно явитесь в Дом политического просвещения в «Общество «Знание», ул. Красных Фронтовиков. Руководитель наблюдательного Совета М. А. Кныш».

Мастаев бегло ознакомился с содержанием и попросил:

— Можно я еще раз перечитаю письмо?

— Да хоть десять раз. Хоть съешь. Ха-ха, только на борту, — двое солдат схватили Ваху за руки.

— Мне надо деда предупредить! — попытался воспротивиться Ваха.

— А дед уже в курсе, — все так же доволен офицер. — А если хочешь, с борта помаши рукой.

Вскоре они действительно закружились над Макажоем. Сквозь открытую дверь бешеный вихрь, а военный орет:

— Помаши рукой, вон твой дед.

Деда Ваха не видел, правда, он особо и не высовывался, боялся, что сдует, а еще более, что столкнут, а офицер доволен:

— На, кинь яблочко старику. Ну, давай, я сам кину. Ха-ха, вот это да, прямо в лоб. Ну все, закрывай. Скажи пилоту, пусть ровнее курс держит, — приказывает командир. — А то стаканы упадут.

На маленьком столе разложили еду, приборы; острый, неприятный запах из фляжки.

— После успешной операции, как после бани, надо выпить.

— Нет-нет, я не пью, — отпрянул Мастаев. — Мне нельзя.

— Всем нельзя, да нужно. Пей!

Очнулся Ваха в чуланчике, на вонючем, с потрескавшейся кожей старом диване. От малейшего движения болели голова и все тело. Он не мог понять, как здесь очутился и как давно, прямо в одежде, лежит. Ему было стыдно перед матерью, да она выручила:

— Иди быстрее в Дом политпроса, тебя уже спрашивали.

В ванной его вырвало, стало полегче. И уже через полчаса, как всегда, надев самое лучшее из своего скудного гардероба, он вышел на проспект Победы.

После безлюдья гор, многолюдный шумный город угнетал. И почему-то ему показалось, что это уже не прежний зеленый, спокойный, мирный Грозный. Много чужих лиц, и даже облик этих людей иной; это не просто приезжие, которые ведут себя тихо, озираются, стараются не привлекать к себе внимания, то есть ведут себя сдержанно и строго, даже робко… Нет, этого нет. В Грозном чувствуется новое, доселе неведомое веяние, его привнесли новые люди, и они не хотят быть приезжими, гостями, они хотят быть хозяевами, видимо, они хотят жить здесь, а не в горах и не в степях. Им выпал шанс, и они не могут его упустить.

Первым делом Ваха пошел к дому Правительства; здесь митинга уже нет, зато остались грязь, вдоль Сунжи на набережной еще палатки стоят, в котлах колхозное мясо варится, а вокруг какие-то обросшие люди снуют. Много не местных, словно в чужой город попал, и Ваха направился к Дому политического просвещения.

Ваха был потрясен: столько людей, все они не городские и почти все по одежде религиозные деятели. Благо, что розы уже отцвели, — это осень во всех отношениях — клумбы затоптаны, небольшой фонтанчик превращен в большую урну, даже вода в нем пожелтела. А более всего жаль березки — одна уже как-то перекошена, и листья на ней как были зелеными, так и застыл их цвет.

«Отсюда надо бежать», — подумал Ваха, как его почти что схватили:

— Мастаев, герой революции, Мастаев! — закричали кругом. Его чуть не на руках повели к мраморным ступеням, и только теперь он заметил, что на крыше уже не алый флаг СССР, а какой-то темно-зеленый, а там, где «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», слово «пролетарии» грубо замалевано и поверху — «мусульмане». Стеклянные двери разбиты, и там, где некогда Мастаев ни видел ни души — вход, теперь вооруженная охрана. Правда, в фойе немноголюдно, но уже нет Маркса, Энгельса, Ленина, зато появился портрет нового лидера Чечни — председателя-генерала. А вот «Общество «Знание» этому обществу, видать, тоже не нужно, трафарет валяется на полу, уже разбит. А там, где было написано «Знание — сила», вместо «Знание» нарисован автомат. Зато сохранен «Отдел агитации и пропаганды», но и тут новшество — переписали «Ислама». Именно в этот отдел препроводили Ваху; оказалось, не зря — там находился Кныш в окружении по-религиозному одетых людей, пьет чай:

— О! Кого я вижу! — Митрофан Аполлонович бодро поднялся. — Вот наш страдалец за свободу и революцию!

— Сколько здесь людей? — первое, что пришло, брякнул Ваха.

— Да-да, — обнял Кныш гостя. — Дом политпросвещения всегда был в трудах, мы готовили эту поросль.

— Здесь готовили духовенство? — недоумевает Ваха. — Мусульманское?

Все покосились в его сторону.

— Мастаев?! — лишь от этого возгласа Ваха понял, что Кныш чуточку подшофе. — Дом политпросвещения давал, дает и будет давать знания всем, вне зависимости от вероисповедания, так как Бог един! Правильно я говорю? — с некой издевкой Кныш обратился к рядом стоящему мужчине, по форме и бородке вроде мулла.

— Истину глаголите, — больно чисто на русском ответил мужчина.

— Вот так! — вознес палец Кныш. — «Когда кругом со страшным шумов и треском надламывается и разваливается старое, а рядом в неописуемых муках рождается новое, кое у кого кружится голова, кое-кем овладевает отчаяние, кое-кто ищет спасения от слишком горькой подчас действительности под сенью красивой, увлекательной фразы». Кто так метко сказал?

— Э-э, наверное, Ленин, — стушевался бородатый мужчина.

— Правильно. Вождь! ПСС, том 36, страница 78,   —   и тут Митрофан Аполлонович запел. — Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная — матушка-Русь!.. А это откуда? — пронзительным взглядом он обвел мужчину и Мастаева — оба молчали. — Неучи! Это Ленин, там же, а статья называется актуально — «Главная задача наших дней». И не думайте, что Ленин будет предан забвению, он будет в ряду пророков! А вы, недоумки, в это не верите. Кстати, Мастаев познакомься, — Кныш невнятно назвал фамилию человека с бородкой, — проректор исламского университета.

— Как?! Вы ведь обещали муфтия, — чуть возмущенно выдал мужчина.

— Слабо учился. На муфтия знаний маловато. Даже основные труды не знаешь.

— Так я ведь более на Коран налегал.

— На что ты налегал я знаю. И за это скажи спасибо. Пошли, Мастаев, лучше, чем «Общество «Знание», в мире нет.

Когда они спускались по лестнице и потом по большому фойе, Кныш шел по-хозяйски, даже вальяжно, и все перед ним расступались.

— Вот, смотри, — он ткнул ногой трафарет «Общество «Знание», — только на сутки в Москву слетал — все разнесли, варвары. Им знания не нужны, а ведь общество без знаний — погибель!

— Вы их так воспитали. — ляпнул Мастаев.

— Но-но! Воспитывает семья и школа, а мы, по мере надобности, направляем. Заходи.

В «Обществе «Знание» чемоданное настроение — все упаковано; какие-то многочисленные коробки, даже сундуки, аккуратно сложенные картины, бюсты классиков марксизма-ленинизма, перевязанные тома собраний сочинений и столько всего, и тут же газета «Свобода» — Мастаев взял, — его портрет и крупно: «Партократы-коммунисты хотели опорочить честное имя патриота-демократа-мусульманина-редактора «Свободы» слова и дела Мастаева В. Г.!»

— Хе-хе, — ухмыльнулся Кныш. — Ты реабилитирован. Хе-хе, к счастью твоему, не посмертно. — Он подошел к шкафу, достал початую бутылку коньяка и две рюмки. — Пить будешь?

— Не-не, — чуть ли не к выходу попятился Мастаев.

— Бери, здесь трезвым быть нельзя, крыша поедет, да и они не поймут.

— А что здесь происходит?

— А что?! Революция. Правительство, лишь бы их масштабное воровство списали, бездействует. Верховный совет попытался рыпаться.

— Верховный совет был избран честно! — перебил Мастаев. — Это цвет нации.

— Да, там, действительно, в целом избраны наиболее добросовестные и достойные. Но кому это нынче нужно?! Их выгнали из своего здания, заманили сюда.

— Вы для них зал готовили.

— Ну, ты все знаешь, — он еще налил себе коньяку, выпил, закурил. — Фу, так вот, эти добропорядочные депутаты, нет, чтобы понять ситуацию, стали и здесь нести всякую чушь о «независимости, суверенитете и прочем», в общем, сами себе подписали приговор, и эта толпа, — Кныш небрежно кивнул в сторону окна, — этих интеллигентов пинками и отсюда выкинула.

— А вы всему этому способствовали?

— Мастаев, чушь не городи и не будь наивен. Даже твоя мать знает, что я солдафон, исполняю приказ.

— А теперь восвояси? — Ваха небрежно пнул один ящик.

— Ну, Ленин теперь никому не нужен. А зря, еще будут на него молиться! — Кныш бережно погладил перевязанные тома. — Полное собрание сочинений! ПСС! Пятьдесят пять томов! Тираж — миллион экземпляров! А сколько еще! Это вровень с Библией и Кораном! Во — сила! Она просто так не исчезнет, не умрет. Говорю, Ленин — пророк! Наравне с Иисусом и Мухаммедом.

— Вы это им скажите, — Мастаев вновь кивнул в сторону окна. — Они вас разорвут.

— Они? Ха-ха-ха! Во-первых, они ничего не поймут, придурки. А во-вторых, я прикажу, гм-гм, — он вдруг неестественно кашлянул, — что-то в горло попало. Разболтался я с тобой. Кныш, пить надо меньше! Это приказ! — при этом еще налил. — А ты что не пьешь? — Митрофан Аполлонович опрокинул рюмку, тяжелым взглядом уставился на Мастаева. — Знаешь что, — металлическая жестскость появилась в его тоне. — А насчет «восвояси» — ты мне это брось! Или тоже самостийности захотел?.. Так знай, — он ударил кулаком по столу. — Это Россия! Кругом Россия! И ни пяди земли — ни врагу, ни другу! Понял?

— Да, — вяло ответил Мастаев.

— Вижу, плохо понял. А теперь скажу, если бы не Ленин, которого ты только что пнул, у чеченцев не было бы ни республики, ни автономии, ни письменности — ничего!..

— А Сталин? — перебил Ваха.

— О Сталине другая речь. К тому же он почти ваш — кавказец. А впрочем, что я с тобой болтаю, неуч. Вот проведешь выборы президента Чечни, и учеба.

— Снова выборы? Зачем выборы? И так захватили власть.

— Но-но, все должно быть демократично и законно. Понял?

— Понял. А почему опять я?

— Коней на переправе не меняют.

— А ослов?

— Что? Ты это о ком?.. А, о себе. Тут ты на редкость прав. Поэтому и доверяем тебе.

— А когда выборы?

— Выборы через неделю, — настроение Кныша явно улучшилось. — Потом отпуск.

— Как я за неделю справлюсь?!

— А ты не печалься, «итоговый протокол» готов. Все нормально.

— Это у вас все «нормально», а я проведу честные выборы.

— Ты проводи, проводи. Поэтому мы тебя и держим, и ценим, чтобы знать действительную картину. Но ты знай, «итоговый протокол» готов. Да, кстати, забери его, — Кныш полез в сейф, — а то тут бардак, еще затеряю.

— А если я затеряю? — протест в голосе Мастаева.

— Не страшно, в Москве оригинал есть. А ты поторопись, времени в обрез, а к выборам прибудут как бы иностранные наблюдатели, в их числе и я. Кстати, вот деньги на избирательную кампанию — конечно, негусто. Казна страны опустела — разворовали Бааевы.

— Бедная страна, разваливается, — горестно вздыхает Мастаев. — Впрочем, кажется, вы тоже к этому развалу причастны.

— Но-но-но, когда «кажется», надо креститься, — оборвал его Кныш. — А я, к твоему сведению, был внедрен, дабы изнутри познать эту схему казнокрадства, так сказать, для… — он задумался и выдал: — Изучения!

— И обогащения, — подсказал Мастаев.

— Что?! Ты что-то распоясался!

— Что вы, Митрофан Аполлонович. Я хотел сказать, что ваше «изучение» ради интеллектуального обогащения.

— Ну да, — Кныш закурил, хмельным взглядом подозрительно искоса глянул на Ваху. — Что-то мне не нравится твоя болтовня. Занимайся выборами, а позже, позже я собью твою высокогорную спесь.

В избирательном деле Мастаев уже поднаторел, и хотя душа его к этим выборам не лежит, он все делает ответственно: первым делом решил проверить избирательные бюллетени. И что он видит? Вначале подумал, что над ним издеваются, а потом захохотал: на пост первого президента Чеченской Республики баллотируются два претендента — уже известный генерал-председатель и некто Кныш Мухтар-Эмин-Вахаб Абдул-Вадуд-Абасович.

Мастаев с бюллетенем побежал к Кнышу в Дом политпросвещения, но, увидев на улице лозунги: «Будущее Чечни — будет с Кнышем!» или «Голосуй за чеченца — патриота, ученого! Кныш наш Президент!», или «Ты — за свободную Чечню? Тогда — за Кныша», встал как вкопанный.

У Дома политпросвещения людей нет, потому что Кныш разогнал всех прочь, зато стояли две медицинские машины, и не какие-нибудь, а из военного госпиталя.

В «Обществе «Знание» Кныш лежит на диване, в одной руке капельница, в другую делают укол; оказывается, выводят из запоя, вечером необходимо кандидату выступать на телевидении, прямой эфир на весь Союз.

— Это кошмар! — увидев Ваху, простонал Кныш. — Я не виноват! Это они, идиоты. Мастаев, спасай.

— А как так получилось? — председатель избиркома тоже потрясен. И вот что он узнал из обрывочного рассказа кандидата.

О выборах даже не думали и не планировали. Ну, захватил генерал-председатель по-большевистски власть, ну и все, как Кныш знает, Ленин тоже никак выборов не проводил, сам себя назначил председателем Совнаркома и все; вроде никто не возражал, а кто возражал, тот пожалел.

Однако из Москвы пришла депеша, мол, времена иные, мир не поймет, словом, для легитимности необходимо провести выборы и как можно быстрее, — дату обозначили впритык, видать, что-то подсчитали.

Ну, Кныш, как солдат, всегда готов, тем более что все вроде заранее известно. И тут вновь указания из Москвы: на дворе — перестройка, гласность, демократия — генералу надо подобрать конкурента, мол, альтернатива и прочее Кандидат в президенты?! Абы кого с бухты-барахты не предложишь. Конкуренцию генералу тоже создавать нельзя — все для видимости. Так, были у Кныша кое-какие кандидатуры, да все же для верности надо в столице проконсультироваться. Вот и полетел он на сутки в Москву, и надо же такому случиться, в самолете рядом оказался давний, ну, так скажем, коллега, Кашаев.

Кашаев, некогда подающий надежды ученый, кандидатскую защитил, доцент, очень активный агитатор-пропагандист-атеист. Правда, в последнее время, к тому же не без благословения главного агитатора и пропагандиста Кныша, Кашаев стал поборником веры, независимости и сделал ряд сенсационных «открытий» по древней истории чеченского народа, что народу очень понравилось, появился к Кашаеву интерес.

Словом, Кныш и Кашаев начали эту историческую тему в самолете под коньячок, продолжили в московской гостинице и, когда наутро с больной головой Кныш явился в учреждение, то другой кандидатуры он и не мог вспомнить — так от руки (не совсем твердой) по-ленински просто написал: «Предлагаю — Кашаев М. А. (ведь «восьмиэтажное» имя и отчество не запомнить) — активный агитатор-пропагандист-атеист-утопист». А когда попросили фото для агитации, Кныш приписал: «P.S. Фото имеется в личном деле. С комприветом Кныш М. А.».

В стране СССР образца 1991 года идут, если не революционные, то какие-то масштабные преобразования. Все это отражается не только на Кныше. Видимо, поэтому работники из московского учреждения особо не стали себя утруждать изучением почерка Кныша и прочитали Кашаев как Кныш, в чем по сути разницы нет, разве что в графе — «национальность».

В итоге Кныш стал официальным кандидатом в президенты Чеченской Республики и, между прочим, с такой пламенной речью выступил по радио и телевидению, прямо в духе Ленина, что в Москве забеспокоились — так он генерала-председателя может обойти. А сам Кныш заразился игрой и говорит Мастаеву:

— А чем я хуже?! Настоящий подполковник. И не будь всяких либералов-предателей, что разваливают державу, давно бы генералом был, — любуясь собой он смотрит в зеркало. — Мастаев, как ты думаешь, выиграю я или нет?

— Ха-ха, как вы выиграете, если «итоговый протокол» уже готов.

— Да, — озадачен Кныш, — это безобразие! Без демократии не будет развития.

— Вы противоречите себе и даже Ленину, — посмеивается председатель избиркома.

— Но-но-но, — воскликнул Кныш. — Святое не трожь!.. А честный протокол мне все-таки подготовь, может пригодиться.

По существующему на тот день Закону «О выборах» — кругом нарушения. И выборов, как таковых, в целом не было, хотя на некоторых участках была порою и очередь к урнам. Но это исключение — явка избирателей ниже тридцати процентов. Так, например, из «Образцового дома» голосовало всего два человека — это Мастаевы и их голоса разделились. А Кныш, рассматривая подготовленный Мастаевым итоговый протокол, грустно сказал:

— Хорошо, что хотя бы ты меня поддержал.

— Я за демократию и альтернативу, — лозунгами стал говорить Ваха. — Да и вообще, пора и вам до полковника и даже генерала дорасти.

— Но-но-но! Еще не вечер. А что там в итоговом протоколе сочинили?

— Его уже опубликовали. Явка — 72 процента, за генерала — более 90 процентов, а вас упомянули в ином, — Мастаев протянул свежую газету «Свобода», где на передовице «Акт», составленный независимыми международными наблюдателями, и там, помимо прочего: «Несмотря на блокирование отдельных избирательных участков, а также другие случаи нарушения избирательных прав граждан со стороны советских коммунистических органов, самоотверженная, даже героическая работа членов избиркомов всех уровней позволила успешно провести выборы! Эксперт Организации непредставленных народов — Кныш М. А.»

— Вот идиоты! — процедил Митрофан Аполлонович. — Даже это исправить им лень! — он устало плюхнулся на диван, печально продолжил: — А скорее, это какая-то гнусная игра, презрение. Хм, даже надо мной издеваются.

Наступило какое-то гнетущее, долгое молчание. Наверное, оба почувствовали, что они отыграли свою роль и более никому не нужны. По крайней мере, Кныш это высказал вслух, а потом встал, еще пытаясь как-то выправить свою воинскую осанку, он глянул на часы и сказал:

— Вроде все, по предписанию отбываю, — осмотрел потолок. — Эпоха кончилась, более Дома политического просвещения нет, «Общества «Знание» тоже нет. Отныне здесь будет «Исламский университет», — он подал Мастаеву руку. — Ну, не поминай меня лихом. Иди, вручай удостоверение президента генералу.

Так должно было быть по закону — председатель Центризбиркома зачитывает итоговый протокол голосования и вручает мандат. Мастаев просто боялся этого церемониала, а его даже не пригласили, и он лежал на диване в чуланчике, смотрел прямую трансляцию принятия присяги первым законно избранным президентом Чеченской Республики, как что-то грохнуло в кладовке.

Изначально эта кладовка закрыта старым амбарным замком. Как только Мастаевы в чуланчике поселились, приходили какие-то люди, открыли кладовку, что-то проверили, заперли, посоветовали в нее не заглядывать. Ваха не стерпел, простым гвоздем замок открыл, заглянул: старые плакаты, портреты, где не только Ленин, но и Сталин, бюст Сталина и еще какое-то коммунистическое барахло, все в пыли. Более в эту кладовку никто не заглядывал. А тут грохот. Ваха подошел к кладовке, прислушался — ничего. И в это время город стал содрогаться от оружейных выстрелов. Ваха выскочил на улицу — грохот, он даже немного заволновался — куда же ушла мать? Вошел обратно, выключил телевизор и только сейчас услышал:

— Мастаев, помоги, помоги мне, — откуда-то глухой голос Кныша.

Ваха подошел к кладовке — крик оттуда, стон истошный. Гвоздь Ваха не нашел, просто сбил старый замок с петли, открыл кладовку, тот же нетронутый вид, только пыли еще больше и слышно еще лучше: «Спаси, быстрее, задыхаюсь!»

— Да где вы? — не может понять Мастаев.

— Дверь, незаметная дверь должна быть, — подсказывает откуда-то Кныш.

Ваха раскидал коммунистическую атрибутику и тогда бы ничего не заметил, если бы Кныш не навел — очень аккуратная, незаметная щель прямо на стыке. Лишь при помощи ножа Мастаев смог открыть проход на две части — это потайная лестница, на которую, будучи пьяным, Кныш свалился, где-то ниже первого этажа застрял, и что самое ужасное, — головой вниз, так что Ваха изрядно вспотел, пока спасал пропагандиста-агитатора.

— Вот откуда вы нас подслушивали.

— Да пошел ты, — еле приходит в себя Кныш. — Второй раз полез, лестница проржавела, обломилась.

— А зачем полезли?

— Ой, хотел бюст и портреты классиков забрать.

— Я бы вам их так принес.

— «Так» было неинтересно. А теперь неси, только осторожнее и быстрее.

Когда с классиками управились, все, как ранее, замуровали, повесили вновь амбарный замок, Кныш сказал:

— Об этом ни слова. Лучше такого не знать. На вокзал проводишь?

Кныш выкупил целое купе, у него приличный багаж, кажется, что он из Грозного вывозит все, что связано с марксизмом-ленинизмом.

В вагоне Кныш выпил еще «на посошок», даже всплакнул, обнимая на прощание Ваху. Был последний гудок, и, увозя бронзовые бюсты Ленина и Сталина, труды и портреты классиков марксизма-ленинизма, этот поезд на Москву, казалось, уносил с собой целую эпоху — эпоху коммунизма.

Расставание всегда печально. С весьма грустным настроением Ваха вышел на привокзальную площадь, а тут веселье, танцы, крик, новые знамена, лозунги и портреты новых революционеров.

Идя пешком от вокзала, на площади Орджоникидзе у некогда неприступных, даже людьми обходимых зданий, республиканского КГБ и МВД, он увидел толпы людей, есть и вооруженные, и тут клич — штурмом брать оба здания. А в этих зданиях, уже в сумерках ни одна лампочка не горит, ни одного сотрудника не видно. А Ваха почему-то вспомнил любимую игру футбол, так ведут себя игроки, когда игру явно сдают либо с детьми играют, точнее заигрывают.

А потом Мастаев дошел до центра, тут уже не политический митинг, не религиозный зикр, а та же толпа обросших людей с пренебрежением ко всем перегородила движение, хотя рядом пустующая площадь, устроила лезгинку под дикий крик, свист, выстрелы.

— «Тоже осень, ноябрь, революция», — подумал Ваха, — «дальше еще хуже должно стать. Неужели?»

Он свернул на проспект Победы и словно попал в иной, ласковый мир. Центральная аллея города — сплошь платановый клен; величавые, полувековые деревья, под ними ровные, постриженные ряды вечнозеленого кустарника вероники черной и всюду опавшие, красивые, пожелтевшие листья. На них будто сели стрекозы и двукрылки плодов клена. Со времен митинга улицы не подметают, листья лежат плотным ковром, так ласково, заманчиво шуршат под ногами. А вот один листочек полетел, в свете только зажженных фонарей свершил в воздухе какие-то замысловатые пируэты и буквально упал в руки Вахи, заставив его улыбнуться, напомнив, что есть иной мир, где царят любовь, гармония, искренность и поддержка родных. И что он видит! Прямо перед ним, тоже в сторону «Образцового дома» идет высокая стройная девушка — это ее давнишнее сиреневое пальто — Мария! Вмиг он догнал ее и, даже не понимая, что делает, вручил ей пойманный кленовый лист. Бледная, похудевшая, стала в явном оцепенении, в ее темно-синих большущих глазах замешательство, а он, как всегда, с ходу ляпнул бы что на уме, да икота спасла:

— Я-я-я, — он замялся и произнес наконец, что должен был. — Я не смог быть, прими мои соболезнования по поводу отца.

Она его удивила, поблагодарив по-чеченски. Медленно, как и прежде, тронулась, он рядом, не зная, что сказать. А она вдруг вновь остановилась, и теперь слабо улыбнувшись:

— Я тебя поздравляю.

— С чем поздравляешь?

— Не с чем, а с кем. С рождением сына, — на ее лице проявилось былое изящество. — А ты, небось, и не знаешь. Сама только что услышала. Ведь я с твоей женой вместе училась.

— М-мы развелись, — выпалил Ваха.

— И в этом мы поравнялись, — сказав это, она смутилась. — Ой, что я говорю, прости.

Молча они дошли до перекрестка с улицей Мира. Став на красный свет, они словно видят впервые, уставились на проходящий трамвай, и тут под скрежет колес Мария выпалила:

— Ты ведь эту Деревяко сюда привез, — и следом, пытаясь от него уйти, она средь потока машин ушла. Однако у самого входа во двор остановилась, поджидая его, прямо глядя в лицо, сказала: — Прости. Я никого, тем более тебя, не обвиняю. Просто у меня, кроме Руслана и мамы, никого нет! — она торопливо пошла.

— Стой! — требовательно, но умоляюще крикнул Ваха, она оглянулась. — Ты еще играешь? — ее сильно удивил вопрос. После небольшой паузы она в задумчивости произнесла:

— Вернулась в филармонию, но не могу, — быстро пошла, и он вслед:

— Ты играй, сыграй, как прежде, Мария.

В чуланчике Баппа со скрытой радостью сообщила Вахе, что она стала бабушкой. Ваха не мог себя представить отцом, он все еще думал о Марии. Внезапно зазвучала музыка, страстная, густая, тяжелая — Бах!

Баппа выскочила во двор, через минуту вернулась:

— Мария, с ума сошла. Сразу видно, что мать русская: не успела отца похоронить — окно настежь — музицирует.

Словно услышав это, музыка прекратилась. Тишина, которую с повинной в голосе нарушила мать:

— А хорошая была музыка. Даже у меня что-то здесь схватило, — она сжала платье на груди, села на диван. — Сынок, твои выборы кончились? Пойди, приведи в порядок вывеску, а то новая власть ругаться будет.

Была уже ночь, когда Ваха стер слово «проблем» и очистил «образцовый», восстановив название «Образцовый дом». А наутро в подъезде все увидели прежнее: «Мария, я люблю тебя!»