Еще в древности говорили — не дай Бог жить в эпоху перемен.

Осенью 1991 года в Советском Союзе, и тем более в Чечне, перемены во всем, к тому же радикальные. Так, президент Чечни — советский генерал, каждый вечер выступает перед телезрителями, на чеченском говорит очень плохо, а перейдя на русский, видимо, не ведая об ином, словно на плацу, — вся риторика военная: он призывает к какой-то войне, к газавату, объявляет всеобщую мобилизацию.

Из республики начался не то что отъезд, а массовое бегство людей. Бегут в первую очередь самые богатые, те, кто были при «делах», и понятно, что это началось с жителей «Образцового дома», с так называемой элиты общества.

Как известно, свято место пусто не бывает. И если одни из Грозного бегут, то другие, мечтающие о переменах и более счастливой городской жизни, потянулись из дальних горных и степных сел в город. Облик столицы Чеченской Республики, и прежде всего в лицах, стал кардинально меняться. Ваха Мастаев это впервые определил на стадионе: появились новые ребята. И они не то что играть не умеют, они вовсе правил не признают, зато бегают как угорелые, всех и все с пути сшибают, а извиниться не то что не умеют — для них это позор: на поле стычки, споры, крик. Игра из удовольствия превратилась в мучение. И Ваха хотел идти против всеобщего течения, то есть мечтал убраться в родные горы Макажоя, непокоренные вершины даже во сне манили его. Однако уехать пока не мог: должен был состояться суд. Бракоразводный процесс состоялся очень скоро. Ему предстояло платить алименты за сына, которого он еще не видел. С этим обвинением он тоже, как многие жильцы «Образцового дома», бежал, только совсем в ином направлении.

Поздняя осень в альпийских лугах. Сытость и достаток во всем, даже не вспоминаешь о дешевеющих с каждым днем деньгах. А природа! Ее не только ощущаешь каждым вздохом, каждой клеткой — она почти реально заставляет видеть, что ты паришь в чистоте небес. Ведь на равнине, в Грозном, пасмурно, дождь, грязь, слякоть, пронизывающий до костей сырой ветер. Однако этот ветер и принесенные им массивные, свинцовые тучи, что сделали мир мрачным и тоскливым, не могут одолеть не только скалистый хребет, но даже не очень высокие черные горы. И поэтому в альпийских горах осадки — редкость, небо чистое, бездонное, по ночам каждая звездочка — хоть рукой хватай, блестит, манит к себе, и мороз, крепкий, сухой, колючий. Зато днем яркое, щедрое солнце озаряет Макажойское нагорье так, что травы полыни, типчака и молочая, что за ночь приуныли, прижались к земле, вновь ожили, воспряли будто по весне, придавая ландшафту вид сухой степи. А рядом, совсем впритык, снежные вершины, на сверкающем фоне которых парит грациозный гордый орел. Вот так и Ваха хотел бы взметнуться ввысь, но ему даже пару дней не дали провести в Макажое.

Нет, не вертолет и не целый взвод прибыл за ним — всего два чеченца, слегка обросшие, на побитом уазике. Одного Ваха знает: служили вместе в Афганистане, остался на сверхсрочную службу, по слухам, недавно прибыл из Анголы, родом из соседнего села. Мастаев хотел было этих ходоков послать подальше, да дед Нажа посоветовал: «Лучше с властью, тем более новой и такой, не спорить: эти церемониться не будут, у них закона и конституции нет, есть приказ — они его тупо исполняют».

Пришлось и Вахе все исполнять. Опять в чуланчик пришло письмо, опять вызывают по тому же адресу, только ныне это не Дом политпросвещения, а Исламский университет, правда, на конверте те же силуэты Маркса и Ленина, тот же знак коммунизма «Серп и молот», рядом приютился еще один знак — тотем, как подсказали, «одинокий волк воет на Луну» — новый символ независимой Чечни.

Там, где было «Общество «Знание», теперь написано «Общество независимых», а рядом, наверное, губной помадой приписано «анархистов».

В кресле, где ранее сиживал Кныш, теперь восседает президент-генерал. На сей раз он в гражданском. При виде Мастаева поднялся:

— Почему ты не исполнил свои обязанности? Почему в Москву не отправил «итоговый протокол» выборов?

— Зачем? — удивился Ваха. — Ведь вы президент независимой Чечни, и уже присяга была.

— Что ты несешь? — громко, по-военному, закричал генерал. — В Москве бюрократы, им бумажка нужна. Молчи! Срочно отправляй протокол.

— Какой? — тих голос председателя избиркома.

— Как какой? — усы генерала вздернулись. — А что, их несколько?

— Да. Один из Москвы, другой — настоящий.

— Покажи, — генерал, словно прицеливаясь, щурясь на один глаз, бегло пробежался по обоим листкам. — Вот этот документ явно подготовлен специалистами, все четко, ясно, честно. А вот этот состряпал какой-то болван.

— Я написал как есть, — обиженно произнес Мастаев.

— Как есть — решает командир, к тому же генерал. Адъютант! — крикнул президент. — Срочно эту бумагу в Москву, самолет ждет.

Мастаев думал, что адъютант какой-нибудь молодой человек, а из соседнего кабинета появился мужчина довольно зрелого возраста, сосед по «Образцовому дому», инструктор обкома КПСС, фотография которого как лучшего агитатора-пропагандиста по вопросам атеизма висела здесь.

— Товарищ президент, — сказал бывший агитатор, — у нас положение не военное, а просто «ЧП» — чрезвычайное, поэтому надо бы ко всем обращаться по-граждански, — я помощник, а не адъютант. Привыкайте.

— Нечего мне привыкать. Лучше введите военное положение. Издайте указ.

— Это решает Москва, Кремль, — в услужливой позе стоит агитатор.

— Пусть решают! Какая народу разница — чрезвычайное или военное положение?

— Разница большая. При военном положении все решается по-военному.

— Так и надо, — перебил генерал. — Исполняйте, — он небрежно махнул помощнику и тут же более вежливо обратился к Вахе. — А у вас, молодой человек, неплохие рекомендации, — он жестом пригласил Мастаева сесть, сел сам. — И опыт работы в печатных органах. Вы вновь должны возглавить газету «Свобода».

— А — а, — стал отчего заикаться Ваха, — номера готовые будут поступать из Москвы?

— Что?! — вскочил взбешенный генерал. — Никакой Москвы. Никаких русских! Мы полностью свободны и независимы, — и, увидев исказившееся лицо Мастаева, он как-то неумело подмигнул и, неестественно гримасничая: — Пока что мы слабы. Сам знаешь, СССР — Империя! Но мы их, — он вознес указательный палец, — пользуясь нынешним бардаком в Москве, перехитрим. Ведь русские — болваны. А у нас все есть — нефть, газ; все есть — смелые джигиты. Но пока нам надо прикинуться смирными, послушными овечками, выманить у них побольше оружия: танки, самолеты, корабли.

— А зачем корабли? — изумился Ваха. — У нас ведь морей нет.

Генерал замер. Свысока, презрительно осмотрел Мастаева и недовольно отвернулся; чуть погодя, искоса глянул и выдал:

— Никогда не станешь генералом. А Чечня, великая Чечня, будет от Черного до Каспийского моря, через весь Кавказ! Понял, рядовой Мастаев?

— Так точно! — вскочил Ваха, стал по стойке смирно. — И, более того, как говорил Троцкий: чеченцы будут сапоги мыть даже в Индийском океане.

— Вот это браво! — рявкнул генерал. Потом скривил лицо, не зная, шутит молодой человек или нет, так и не поняв, добавил: — Вот только на Троцкого ссылаться не надо: он оппортунист, шпион. Лучше на Ленина, Сталина.

— Сталин наш враг: выселял.

— Это так, но врагов, тем более достойных, надо уважать, — он гораздо теплее посмотрел на Мастаева. — А ты, солдат, соображаешь.

— Я гвардии сержант запаса, — почти перебивает генерала Мастаев.

— О! Даже так. Я думаю, что за идею с Индийским океаном, за этот масштаб тебе следует с ходу капитана дать.

Может быть, так бы и случилось, да вновь появился помощник-адъютант.

— Товарищ генерал, о, простите, президент.

— Лучше президент-генерал, — поправил летчик-генерал.

— О да! Товарищ президент-генерал, звонили из Москвы, требуют и оригинал прислать, что написал Мастаев.

— Да, — президент-генерал замешкался. Потом, заглянув под стол, туда же вытянул ногу. — Я занимаюсь карате, — сообщил он, но не без труда, зато, пользуясь лишь ногой, скомканный листок придвинул. Правда, руками положил на стол, пытаясь разгладить, выдал еще одну идею: — Они в Москве хотят завести на меня компромат. Не выйдет. Капитан, — он смотрит в упор на Ваху, — ты должен переписать свой «итоговый протокол».

— Нет, — твердо ответил Ваха. — К тому же, кое у кого в Москве копия есть.

— Хм, салага, — президент разорвал скомканный листок. — Рожденный ползать — летать не может. Вон! — указал на дверь.

Погода была отвратительной. Мелкий непрекращающийся дождь, резкий, порывистый, пронизывающий ветер нагоняли тоску. Быстро наступил вечер. В чуланчике Ваха лежал на диване, смотрел телевизор. Центральное телевидение передавало недобрые вести из Москвы. Президент Советского Союза Горбачев и президент России Ельцин обвиняли друг друга в измене Ленину и коммунизму. На местном канале показывали почти то же самое. Оказывается, несмотря на то, что летчик-генерал вроде бы выиграл выборы, даже присягу принял, и несмотря на то, что вокруг него есть вооруженные люди, тем не менее он не может войти в здание обкома КПСС, там вроде бы назначенный из Кремля глава администрации. Словом, как в Москве двоевластие, так и в Чечне. И вот, как развязка, показывают, что только что (уже темно) из столицы страны прибыл самолет, прямо у трапа правительственная делегация, ее возглавляет депутат Верховного Совета России Галина Деревяко, и она очень серьезно заявляет:

— В стране должна и будет торжествовать демократия и либерализм, только при этом условии страна получит поддержку Запада, международного валютного фонда и Всемирного банка. Только при демократии, либерализме и гуманизме обедневшая страна получит деньги от международных организаций. Поэтому не назначенный Горбачевым глава администрации Чечни, а избранный народом, то есть полностью легитимный лидер — летчик-генерал может быть президентом республики, его поддерживают Верховный Совет России и лично Ельцин.

После этого показывают и.о. вице-премьера Бааева — он твердит, что Галина Деревяко — честная, благородная женщина и главное ее достоинство — чеченская невеста, и она достойна ею быть, помогла в тяжелую годину.

Следом выступает и.о. министра внутренних дел Якубов Асад, он тоже восхваляет Деревяко, даже добавил, что она вот-вот или уже стала правоверной мусульманкой.

После этого показывают, как Деревяко и президент-генерал в дружественной обстановке пьют чай, прямой эфир:

— Я горда и для меня великая честь быть замужем за чеченцем, — говорит Деревяко.

— Я испытываю те же чувства по отношению к русскому народу, — любезен генерал.

— Так выпьем же за вечную дружбу между Россией и Чечней.

— Стоп, стоп, что вы несете! — закадровый полушепот, — СССР еще не распался, — вот теперь этот голос напоминает голос Кныша.

А слышавшему это в чуланчике по телевизору Вахе стало страшно, даже не по себе: как это «СССР еще не распался?» Что они говорят? Такое не только говорить, слушать, даже думать не смей — посадят, сгноят, расстреляют или, как принято в СССР, репрессируют. Да и как такая держава, империя, что от океана до океана, распадется?!

От этих мыслей Мастаеву стало не только страшно, даже холодно, словно он уже в тюрьме. Он вскочил, выключил телевизор. Мрак. Тишина. Только дождь на улице, мирный храп матери на кухне, пульс в его ушах и такой же ход часов дают знать, что он еще на свободе. И, может, его мать об этом не знает, а он прилично классиков марксизма-ленинизма перечитал и помнит, что дед Нажа говорил: «Время или времена не меняются, законы общества и природы не меняются — они как Бог их нам послал, а меняются только люди». И неужели эти коммунисты вдруг стали либералами, демократами, верующими? Нет!.. Это проделки Кныша. Именно на его приемник послали эту передачу, и они, как всегда, уже знают, что он эту антигосударственную речь слушал, поздно телевизор выключил. Вот-вот за ним придут, в дверь постучат. От страха он вспомнил о потайном ходе Кныша в кладовке, даже заглянул туда: еще гуще мрак, спертая, пыльно-крысиная вонь. И если бы не стыд бросить мать, он туда бы полез, а так полез под одеяло с головой, ожидая, — вот-вот за ним придут, а вскочил от телефонного звонка:

— Мастаев? Срочно в Дом политпроса.

— Утром буду.

— Объявлено военное положение. Не подчинишься, знаешь, что будет, гвардии сержант?

— Знаю. Репрессия.

— Бегом! Засекаем, пять минут.

Ваха вновь попал в «Общество независимых» («анархистов»). Тут людей поменьше, и их президент-генерал попросил спешно убраться, а Мастаев сразу же определил: здесь был Кныш. Генерал курящих не любит, да, видимо, Кнышу запретить не может: только Кныш так усердно сминает в пепельнице окурки, а потом окурком же эту пепельницу с краев очищает, образуя в центре бугорок.

— За всю историю Чечни впервые из Москвы добрые вести, — сообщил генерал Мастаеву.

— Нам дали независимость! — ляпнул Ваха.

— Гм, — кашлянул генерал, — этого мы добились в день, когда я народу присягал, — он продемонстрировал свою офицерскую осанку, мельком глянув на себя в зеркало.

— А новость в чем? — вернул генерала в реальность Мастаев.

— А. Нам обещают оружие. Много оружия.

— Даже подлодки и корабли?

— Но-но-но! — как Кныш сказал генерал. — Это военная тайна, — заложив руки за спину, он прошелся по кабинету, о чем-то размышляя, и вдруг победно воскликнул: — Я такой залп устрою — весь мир содрогнется, будет обо мне говорить.

— Да, в день вашей присяги столько стреляли.

— Хм, это цветочки.

— А нельзя без «цветочков», то есть залпа?

— Что? Где ты видел, чтобы свободу без борьбы и войны добывали? Салага! На, — он небрежно кинул какую-то папку перед Мастаевым. — Мои первые указы, чтобы утром все «твою» газету «Свобода» читали.

— Она уже готова? Напечатана в Москве?

— Да, — важно сказал президент-генерал и вновь мечтательно уставился в потолок, говоря: — Я ныне властвую не только в Грозном, но вскоре буду и в Москве.

Мастаев развернул добротно изданную газету «Свобода». На первой полосе огромный красочный портрет генерала-президента в форме летчика. И тут же первые указы.

Указ

Президент-генерал.

Президента Чеченской Республики «О государственном суверенитете Чеченской Республики» ноябрь 1991 г. № 1 г. Грозный.

Руководствуясь декларацией о государственном суверенитете и волеизъявлении граждан ЧР, объявить о государственном суверенитете Чеченской Республики с 01.11.1991 г.

— Дэла, — произнес Мастаев. — Что это за указ? У нас ведь не было никакого волеизъявления граждан, никакого референдума, чтобы провозглашать суверенитет.

— Но-но-но! — погрозил пальцем генерал. — Разве ты против? И кто из чеченцев против?

— Надо спросить, — удивлен Ваха. — Да и не одни ведь чеченцы в республике живут?

— Товарищ сержант! — это генеральский тон. — Если командир будет каждый вопрос обсуждать с боевым составом, то что получится?

— Но мы ведь не состав, тем более боевой. Мы общество.

— Какое общество?! — генерал потрогал свои усы. — Чеченцы — воины. И положение у нас военное. Читай мой второй указ.

Указ

Президент-генерал.

Президента Чеченской Республики «О государственном суверенитете Чеченской Республики» ноябрь 1991 г. № 2 г. Грозный.

В связи с объявлением Москвой ЧП, что является политической провокацией и государственным терроризмом в отношении суверенной Республики НОХЧИЧОЪ:

— Ввести в структуру государственной власти:

Военное министерство.

Всем воинским формированиям, независимо от порядка подчиненности, перейти в безоговорочное и полное мое подчинение.

— На всей территории республики отменить ЧП и объявить военное положение.

— Незаконно назначенному Москвой главе администрации и его заместителю добровольно сложить свои полномочия до 12 часов следующего дня.

— Возобновить всеобщую мобилизацию.

— Обращаюсь ко всем мусульманам, проживающим в Москве, превратить Москву в зону «БЕДСТВИЯ» во имя нашей общей свободы от куфра. [105]

— Теперь, сержант, ты ознакомлен с указом: время военное, а шуток на фронте нет. Сам знаешь, ослушание — что?

— Расстрел?

— Ну, зачем так грубо, просто некая репрессия.

— Э-э, — стал заикаться Мастаев. — А-а можно спросить?

— Можно тетку за титьку. А в армии — разрешите спросить. Что?

— Я, конечно, не юрист, — тихо начал Мастаев. — Однако даже по логике в преамбуле вашего указа явная неточность: нет в конституции и нигде в документах Республики Нохчичоъ.

— Ну и что?

— Значит нет и государственного терроризма и провокации.

— Но-но-но, ты мне мозги не пудри, сержант. Указ во имя нашей свободы, и нечего к словечкам придираться.

— Да, насчет «словечек»: а что такое «куфра»?

— Что? — генерал бесцеремонно выхватил у сержанта «Свободу». — Куфра. А что это значит? Болваны. А в целом твоя газета ничего, — генерал с удовольствием смотрел на свой портрет.

— Я к этому отношения не имею.

— Как не имеешь? Посмотри.

Мастаев раскрыл газету и обомлел: это и есть конспект его дипломной работы, написанной в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Только кто-то этот конспект адаптировал под местные условия: «Указы — Письма — Распоряжения».

1) «Изо всех сил убеждаю товарищей горцев, — теперь все висит на волоске, что теперь стоят вопросы, которые не совещаниями, не съездами, а исключительно борьбой вооруженных чеченцев. Надо во что бы то ни стало сегодня ночью арестовать все правительство партократов. Надо добить его. Промедление смерти подобно».

2) «Дело, за которое веками боролся чеченский народ, свершилось! Немедленное объявление независимости и суверенитета, отмена госсобственности на землю, национальный (рабочий) контроль над производством, создание чеченского правительства — это дело обеспечено.

Да здравствует революция горцев Кавказа!»

3) Предъявитель сего, тов. Мастаев В. Г., является представителем Военно-революционного комитета и пользуется правом реквизиции всех предметов, необходимых для нужд армии и газеты «Свобода». Президент-генерал.

4) Есть ли бумажка от меня, чтобы спирт, коньяк и вино не выпивать и не выливать (мы создаем исламское государство), а тотчас продать в Россию. Споим русских! Президент-генерал.

5) Вся власть у нас. Подтверждения и выборы не нужны. Ваше отрешение одного и назначение другого есть Закон. Президент генерал.

6) В целях стабилизации общественно-политической обстановки в республике немедленно выпустить из тюрьмы всех арестованных.

7) Аресты имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большей энергией.

8) Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят (гл. редактор Мастаев В. Г.).

— Это не мои слова, — вымученно вымолвил Ваха. — Это цитаты Ленина и Сталина.

— Хм, еще бы, — согласился генерал. — Будут тебя цитировать.

— И еще, если позволите, товарищ президент, — генерал лишь кивнул, — у Ленина написано «выпустить из тюрьмы арестованных по политическим делам», а не всех подряд.

— Правильно, — дернулись усы генерала. — Мы всех выпустим, а политических посадим. Хе-хе-хе! — он посмотрел на часы. — О, как поздно. И я устал. Завтра столько дел. Пойду покемарю в соседней комнате, а ты, сержант, за дежурного. Приказ понял?

— Да.

— Не «да», а так точно.

— Дик ду, — перейдя на чеченский, несколько огорошил генерала Мастаев и, пользуясь моментом, что было на уме, спросил по-русски: — Простите, а вы коммунист?

Наступила долгая, долгая пауза. Генерал даже сделал шаг назад, ткнул пальцем в стол, как бы подтверждая.

— Глупый вопрос. Не коммунист не может быть генералом. Понял? А ты, я знаю, в партию не был принят. Оттого вечно будешь сержантом. Хе-хе-хе, — его лицо как-то расплылось. — Ничего, будешь верно служить, до капитана и без партстажа я тебя возведу.

— Спасибо, вы так щедры. Сразу видно, что вы свой, земляк, а они, — Ваха указал пальцем в потолок, — русские, ни в партию, ни выше сержанта меня не пустили бы.

— Кх, — недовольно кашлянул генерал, — что «они» в тебе нашли? — генерал шагнул в сторону соседней комнаты и уже в дверях обернулся: — Я до конца жизни буду верен Уставу КПСС и воинской присяге, — он с силой захлопнул дверь.

Оставшись в одиночестве, Мастаев понял, что он тоже очень устал. Были в кабинете стулья, но его почему-то потянуло сесть в кресло, где всегда сиживал Кныш. Здесь, как ему показалось, еще сохранился запах главного агитатора-пропагандиста Дома политпросвещения, напомнивший Вахе почему-то парадный марш духового оркестра и привкус пороха при стрельбе. Оказалось, на полке рядом осталась пепельница, даже стекло которой пропиталось смогом никотина и духом марксизма-ленинизма, который то ли не вписывался, то ли, наоборот, очень даже подходил новому предназначению этого здания — Исламский университет. Какая-то тоска овладела им, и, наверное, сожалея об ушедшем, а может, как некий протест некурящему генералу, Мастаев выкурил подряд две сигареты, пытаясь, как и Кныш, пепел и окурки в центре бугорком собрать. От курева он почувствовал себя еще более усталым и разбитым. Скрестив руки на столе, Ваха положил на них разболевшуюся голову. И ранее никогда он такого не видел, даже позабыл, а тут какой-то кошмар: он воюет в горах, то ли Афганистан, то ли родной Кавказ, и просто воочию пороховая вонь вперемешку с кровью и смертью. Резко пробудился. Свет, тишина. И только в голове бешеный, неравный бой, словно вправду он только что воевал.

Обхватив голову руками, Ваха довольно долго сидел. А эта вонь либо в сознании, либо прямо под носом наяву не отступает, и он просто машинально взял бумажку со стола, перевернул — набранный текст. Как он знаком: классика — революционная вечность.

05.11.1991 г. Грозный. Сов. секретно. Лично в руки генералу. Ругаю вас ругательски! Почему не начаты работы: 1) по хорошему закрытию советских памятников; 2) по снятию большевистских звезд; 3) по подготовке сотен (националистических и мусульманских) надписей на всех общественных зданиях; 4) по установке бюстов великих мюридов газавата.

С комприветом!

06.11.1991 г. Москва. Кремль. Срочно! Нужны аэропланы, бронетехника, орудия и пр. Хлеба и мяса на юге (зачеркнуто, переписано), нефти и газа, впрочем, как и хлеба и мяса, на юге очень много. Для пользы дела мне нужны военные полномочия. В таком случае я буду без формальностей свергать тех командиров и комиссаров, которые губят дела. Так мне подсказывают дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого (зачеркнуто, переписано) Кныша* меня не остановят. Будьте уверены, у меня не дрогнет рука.

Ваш Сталин (зачеркнуто, переписано). Генерал.

А вот ссылка на звездочку: *Кныш М. А. (настоящая фамилия Кнышевский). Детдомовец. Окончил Североморское мореходное училище, курсы подготовки и усовершенствования офицерского состава. Высшую партийную школу при ЦК КППС. Имеет феноменальную память, архивист, владеет английским, арабским. Физически развит. Слабость: женщины, алкоголь, стяжатель. Дочь. Успешно работал за рубежом: Америка, Европа, Ближний Восток, Афганистан. Имеет награды, в том числе боевые. В 1983 г. исключен из партии, лишен всех званий (был подполковником), осужден. Частично реабилитирован, в партии восстановлен, воинское звание — майор. С 1986 года — спецпредставитель по особым поручениям в ЧИАССР (сослан на Кавказ). Отец — Кнышевский, военный конструктор, репрессирован, не реабилитирован.

07.11.1991 г. Президенту-генералу ЧР, копия Кнышу. По соображениям не только экономическим, но и политическим нам абсолютно необходима концессия с немцами в Грозном. Если вы будете саботировать, сочту прямо за преступление.

С комприветом.

Еще много было знакомых Мастаеву цитат классиков марксизма-ленинизма, слегка отредактированных в соответствии с современностью. По мере их прочтения ему казалось, что это какой-то сюрреалистический бред, лишенный не только разума, но и совести. И ему даже показалось, что это специально ему подложили, чтобы в очередной раз поиздеваться над ним и его дипломной работой. И он уже хотел отбросить листки, как заметил свою фамилию над значком.

*Мастаев В. Г. (1965 г. р.) из кандидатов в члены КПСС в партию не принят. Чеченец. Родился в Казахстане. Образование — профтехучилище, н/высшее (ЧИГУ), курсы Академии общественных наук при ЦК КПСС. Физически развит, драчун.

Гвардии сержант запаса. Служил в Афганистане. Имеет боевую награду. Рабочий, из семьи рабочих. По-пролетарски принципиален. Работоспособен. Покладист, но порою вспыльчив. Религиозно терпим. Неимущий — этим управляем. Сентиментален… Отец — репрессирован. Не реабилитирован…»

Ничего неожиданного, почти все как есть, и только одно его сильно задело: «неимущий — этим управляем». Он рванулся к выходу — дверь заперта, бросился к окну. И если бы оно свободно не открылось, он разбил бы стекло.

Дождь уже не шел. Под порывами резкого, холодного, северного ветра асфальт кое-где успел просохнуть. Под ногами жалко шелестели промокшие листья. Где-то закаркала встревоженная ворона. На повороте у главпочты заскрежетал трамвай. Густой, тенистый сквер Полежаева осенью словно прохудился, и сквозь осиротевшие сучья слабо просвечивает предрассветное небо. Все в тумане, блекло, как и у него на душе. И вдруг он услышал слабый хриплый голос:

— Молодой человек, молодой человек. Подсоби копейкой, ради Бога, — с ногами взобравшись на скамеечку, сидит, укутавшись непонятно во что, обросший мужчина, в его ногах еще кто-то под открытым небом спит.

Не задумываясь, Ваха собрал в кулак всю незначительную наличность в кармане, выложил в грязную, большую, видно когда-то работящую ладонь.

Он пересекал двор, когда услышал с детства знакомый звук — метла. Вырос, вроде выучился, а мать от этого не избавил. «Неимущий — этим управляем».

— Сынок, ты всю ночь на работе? Пойдем, покормлю.

Как звук метлы, так и еда: всю жизнь жареная картошка, хлеб, чай, молоко. Если есть в магазине — иногда творог, сметана.

— Поедем в горы, там ведь у нас все есть, — вырвалось у сына.

— И там тебя не оставят, — сказала Баппа, а чуть позже: — Зима. А мы картошки и лук в этом году не заготовили. Мне уже два месяца не платят. А цены бегут — ужас. А тебе на этой работе зарплату дадут?

Сын что-то промычал в ответ, наскоро перекусил и побежал на биржу труда. Он готов был на любую работу, как многие спозаранку собравшиеся здесь.

— Работа есть? — спросил Ваха у одного.

— Какая работа? — угрюмый мужчина смачно сплюнул. — Смотри, что этот подлец Мастаев в своей газете пишет: «К вопросу о высылке за границу писателей, профессоров и всякой интеллигенции. Все это явные контрреволюционеры, пособники России, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически, и высылать за границу». Тьфу!.. И еще издевается над нами: «С комприветом Ленин». Всех богатых, грамотных, умных просто выживают, гонят. Откуда работа? Что они творят? Голод? Гражданскую войну? Тридцать седьмой год и депортацию? Тьфу, будь он проклят, этот Мастаев, вместе с его генералом. Увидеть бы, в морду плюнуть. Как кормить детей?

Ошеломленный Ваха тихо отошел в сторону. Он этого не писал, зато переписывал. Значит, виноват? Как ему тяжело. «Неимущий — этим управляем. Как кормить детей?» — только сейчас он стал осознавать: он тоже отец. Как он устал. Хочется домой, спать. А разве это его дом? Служебный чуланчик. Даже в Макажое своего дома нет. Он не в состоянии думать, ему мучительно стыдно, он устал. Еле дошел до «Образцового дома» и на диван. Спасение — спать!

* * *

Недаром дед Нажа говорил, что время и времена неизменны, а меняется лишь человек, его поведение и нрав.

Это в эпоху зрелого социализма учтивый почтальон стучал в дверь чуланчика, вежливо вручал красивый конверт, где четко и ясно было все прописано, — как Мастаеву далее жить. Зато теперь, во время всеобщей перестройки, гласности, демократии и суверенитета, если не время, то нрав конечно же поменялся: какой-то обросший, смуглый верзила не то что постучаться, а ногой чуть ли не вышибая дверь, вломился к вечеру в чуланчик, грубо схватил за ворот только что проснувшегося Ваху и на ухо зарычал:

— Ты почему с дежурства бежал, вшивый интеллигент?

Не скажи последнего, может быть, как-то иначе было бы дальнейшее. Но Мастаев вспомнил: «неимущий — этим управляем», да к тому же «драчун». Пусть будет так, но в своем углу, пусть даже в чуланчике, даже в конуре, тем более на глазах матери, он с собой так обращаться не позволит. Через несколько секунд этот верзила кубарем летел со ступенек чуланчика. Оказалось, был еще один сопровождающий, тот только сказал:

— Мастаев, вы ведь ответственны за прессу и выборы.

— Я снял с себя всякую ответственность, — захлопнув дверь, он опять повалился на диван.

Тишина. Мать молча ушла на кухню, и на улице ни дождя, ни ветра, и телевизор не хочется включать: вновь эти морды будут наставлять, как они жили при Советах плохо, как надо ныне жить и какие тогда наступят райские времена, что верблюжье молоко будет из кранов течь.

— У-у, — мучительно простонал Ваха. Его сердце после этой борьбы так бьется, так колошматит с болью в виски, что, ему кажется, весь мир слышит: он «неимущий — этим управляем». И выхода у него нет, никакой работы нет. Он должен бежать в горы. А как же мать? Как оставить ее одну в этом неспокойном городе, когда любой может вломиться?.. А у них денег нет, есть почти нечего. От этих тяжелых мыслей он хотел как-то скрыться, хотя бы под одеяло залезть. И тут из-за стен, наверное, по вентиляционным каналам, донеслась приятная, нежная фортепьянная музыка. Мария! Во время замужества ее игра не звучала. Может, Ваха не слышал: из квартиры родителей, что рядом, изредка доносилась мелодия, но это была не прежняя игра — девичья гордость, мечтательность, зажигательная искренность и полет. Теперь игра нервная, неровная, тяжелая, внезапно обрывающаяся в самый разгар звучания, как прерванная жизнь.

После смерти отца Мария к инструменту почти не подходила. И вот теперь, когда Вахе было так тяжело, он услышал ее переливчатую, ласково-трогательную, успокаивающую игру, так что даже Баппа из кухни медленно пришла и, как бы боясь спугнуть, тихо прошептала:

— Мария ожила. Как играет!

Внезапно совсем рядом автоматная очередь. Вновь тишина. И музыки нет, даже страшно, и разом свет отключился. С улицы тяжелые шаги. В дверь грубо постучались.

— Я открою, — первая пошла к выходу Баппа.

— Это я, — подал голос дед Нажа, чем еще более встревожил Мастаевых. — Город не узнать, — констатировал он, когда свет вскоре включился. — Весь сброд здесь собрался, даже идти страшно, уже средь города стреляют.

— Всех из тюрьмы выпустили, — вздыхает Баппа. — Сюда только что ворвались. Этот с ними драться.

— Тебя и в Макажое искали, — уныло сообщил дед. — Ваха, с властью, тем более такой оголтело-голодной, шутить нельзя. Делай, что они говорят, как-никак наши, чеченцы, хоть и пляшут под русскую дуду.

— С чего ты это взял, дед? — удивился Ваха.

— А ты разве не видишь их речи, их лозунги и решения? Сплошь большевизм, раскулачивание, обобществление. Кто был никем, тот станет всем. В общем, революция продолжается, — он еще что-то хотел сказать, да вновь стук в дверь, вроде не грубый, да привычно-требовательный:

— Почтальон. Срочная телеграмма.

«8.11.1991 г. Грозный, пр. Победы, «Образцовый дом». Мастаеву. «А снять с себя ответственность» — манера капризных барышень и глупеньких русских (и чеченских) интеллигентов. Подавление кулаков (партократов) — кровопийц будет образцово-показательным. А вас проучат тюрьмой. Посадить всех на неделю. (Классика вспомнил?) С комприветом Кныш. P.S. А еще вспомни другого классика литературы: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». На днях буду в Грозном».

И тут же зазвонил телефон, сухой женский голос:

— Мастаев? Приемная президента-генерала. Срочно явитесь на службу. В президентский дворец. Пропуск заказан.

Президентский дворец. Вот так с ходу окрестили самое высокое, современное огромное здание в центре Грозного. Это здание, как все в СССР, строилось около десятка лет и предназначалось для обкома КПСС. Однако новый первый секретарь обкома постановил, что нескромно первому коммунисту быть в таком роскошном помещении. Обком остался на прежнем месте, а с этой высоткой поступили вроде бы гуманно: отдали под диагностический центр — медицина важнее всего! На самом деле Кныш как-то Мастаеву по этому поводу сказал: «Обком КПСС — элита, их очень мало, даже если весь «Образцовый дом» сюда переселить». И не может первый секретарь обкома с каким-то инструктором под одной крышей, словно в одном шатре или юрте сидеть. Первый — на то и первый, чтобы в изоляции и недоступным быть. А вот президент-генерал этих подковерных хитростей не знает, он ныне первый, должен быть выше всех; медицину выгнали, и как заявил генерал, чеченцы — здоровая нация, нечего болеть. А он — президент, безусловный и законный лидер нации, и должен быть выше всех. Правда, вот электричество с началом революции стали отключать, лифт где-то застрял. Молодые революционеры ни с лифтом, ни тем более с тем, что он без тока не едет, не знакомы, восприняли внезапную остановку как происки оппозиции и Москвы, стали стрелять, словом, с первого дня всю шахту лифта изрешетили. Пришлось и Мастаеву в общем потоке по лестнице в очереди к трону взбираться. Где-то на шестом этаже пробка, давка, кто-то кричит, кто-то ворчит, неприятные запахи, пот. И средь этого кто-то вспомнил, что настало время молитвы.

— Кто это сказал? Кто? — закричала вооруженная охрана. — Вот истинно верующий — пропустить первым к президенту-генералу.

— Нет, это я сказал, — возник спор на лестнице.

— А подсказал я.

— А я только об этом и думал, но здесь не до омовения, тем более — молитвы. Пустите меня к президенту, у меня столько предложений. Мы перевернем мир!

— Молчи, мы его уже перевернули и нечего обратно ползти.

И в это время сверху развязно-командный бас:

— Асаев? Есть Асаев? Велено в шею гнать. Пока мы это не сделали, сам уходи, — и чуть погодя: — Мастаев! Есть Мастаев?

— Я, — мечтая уйти, закричал Ваха.

— Срочно сюда! Пропустите его! Разойтись, — автоматная очередь призвала к некому порядку.

В приемной Мастаеву сразу же вручили бумагу для ознакомления, где постановление и Указ составлены задним числом, а может, так оно было, выяснить не у кого.

Постановление

Президент-генерал.

30.10.1991 г. № 1 г. Грозный В целях более широкого и достоверного информирования населения республики, а также общественности других республик и других государств о деятельности Президента-генерала Чеченской Республики постановляю:

1. Создать пресс-службу при Президенте ЧР.

2. Руководителем пресс-службы назначить редактора газеты «Свобода» Мастаева В. Г.

3. Финансирование пресс-службы и газеты «Свобода» производить за счет бюджета Совета министров Чеченской Республики.

Указ

Президент-генерал.

30.10.1991 г.

№ 1 г. Грозный .

Совет министров и Верховный совет Чеченской Республики упразднить как носителей советского, антинародного режима.

Не успел Ваха эти решения прочитать, как его позвали в кабинет. Вот это апартаменты! Уже есть герб, флаг, двое охранников за спиной, тут же секретарь смотрит в рот генералу, а он постановляет.

— Сержант, ты самовольно накануне покинул пост, потом избил моего охранника-посланника. Вторым ты показал мне, что мои бывшие охранники-салаги, я их уволил и за первую провинность простил. Но в следующий раз наказание будет суровое. Ты ознакомился с документом?

— Да, только у меня вопрос, — в руках Ваха держит документ. — Вашим постановлением пресс-центр финансируется за счет бюджета Совета министров. А следующий Указ — Совет министров упразднить.

— Ну, и что?

— А где средства взять?

— Ты чеченец, ты воин, ты хищник. А богатств кругом! Вон какая Россия, огромный Союз. Я тебе дал мандат, хе-хе, помнишь, как у Ленина: «податель сего Косиор — может делать что хочет». Так это было?

— Где-то так, — жалок голос Мастаева.

— Вот и действуй. Чтобы завтра был свежий номер. Типография и прочее — все наше. Иди!

Ваха рад был уйти, да не удержался:

— А вот, у вас уже был указ № 1, а тут тоже стоит № 1.

— А ну, дай сюда, — генерал бегло осмотрел. — Ну да! Все верно, все мои указы должны исполняться в первую очередь.

— Понятно.

— Не «понятно», а так точно.

— Дик ду, — перешел на спасительный чеченский Ваха и тут же: — А каков мой оклад?

— Что?! — генерал аж подскочил, встал. — Ну, ты балбес! Ты видел очередь ко мне? Дай я им такой документ, они Бога не вспомнят. А ты? Да при чем тут ты. Это Москва, это русские издеваются надо мной, сочинив эту бумажку: «Мастаев — пресс-служба». Вон! И чтоб «Свобода» к утру была.

Когда Ваха оказался на улице, какие-то бравые молодчики меняли вывеску «Диагностический центр» на «Президентский дворец». И он напоследок поставил неутешительные диагнозы: «Сам балбес, я из-за этого суверенитета стал не свободным. Ну, свобода требует жертв», — пытался он успокоить себя, пока по дождливому, грустному Грозному в густых сумерках торопился в типографию, думая, где же он найдет теперь директора Самохвалова, надеясь, что сторож подскажет. Оказалось, типографский дом весь в огнях, в ударном ритме, и тот же сторож, будто его ждал, сказал: «Самохвалов где-то в цеху, а вот редактора «Свободы» в кабинете ждут».

Кого угодно Ваха мог представить, а тут знакомый табачный смог. Неужели Кныш?

— Заходи, заходи, — Митрофана Аполлоновича прямо не узнать. — Да, в Америке был. Живут же люди. И что интересно, Маркса-Ленина не любят, да их идеи используют. А мы все наоборот. Ну, как дела? — он по-родному обнял Ваху, оглядел с ног до головы. — А я на пару дней. Да успокойся ты, твоя «Свобода» готова. Но учти — последний номер, как «Искру», из-за границы привез, далее сам будешь делать. Садись, чайку попьем, поговорим. Как дед и мать? Знаешь, если бы не твоя родня, у меня бы другое впечатление сложилось о чеченцах.

— Как о жителях «Образцового дома»?

— Ха-ха, да ныне «Образцовый дом» крен дал.

— А вы были там?

— Да, так, бегом, — он все еще разглядывал Ваху. — Баппу видел. По-моему, у вас дела неважнецкие. Зарплаты нет. И тебя поставили на самофинансирование, самодобывание средств?

— И это вы знаете? — не особо удивляется Ваха.

— Всюду так. Социализма более нет, дикий рынок наступает. На, бери, — Кныш положил перед Мастаевым пачку денег. — Бери. На днях отработаешь.

— Как? — встрепенулся редактор «Свободы».

— Не сегодня-завтра президент поручит тебе написать под своим именем книгу. Там всякие документы, интервью, речи.

— Как я ее напишу?

— ПСС Ленина откроешь и шпарь. Умнее о революции не будет. Хе-хе, да ты не волнуйся, книга уже готова — «Тернистый путь свободы». Твое дело поболее денег у генерала урвать.

— Это как?

— Тебе он предложит копейки. А ты скажи — такую книгу боевого генерала-революционера лучше напишут московские евреи, а печатать, для надежности, надо вообще за границей, не то русские все вырежут. В итоге — запроси вот столько, — Кныш вывел на листке внушительную для сознания сумму.

— Откуда такие у него деньги? — беспокоится за родного президента Мастаев.

— «Откуда» говоришь? — Кныш раскрыл газету «Свобода». — Читай этот указ.

Указ [107]

Президента Чеченской Республики

1. Все банки, действующие на территории Чеченской Республики, в своей деятельности подчиняются непосредственно Президенту Республики.

2. Настоящий Указ ввести в действие с момента его подписания.

— Вот, — комментирует Кныш, — ты думаешь, что Ленин и большевики вначале захватили Зимний, потом почту, телеграф? К черту! Сразу же захватили все банки. Деньги! Капитал! А остальное — производное от этого.

— Россия — огромная, богатая страна. И сама печатает деньги. А у нас что? — возразил Ваха.

— Тогда почитай этот Указ.

Указ [108]

Президента Чеченской Республики

В целях стабилизации и упорядочения деятельности предприятий постановляю:

1. Установить, что:

— предприятия и организации, специализирующиеся на добыче, переработке, производстве и реализации стратегических для Чеченской Республики товаров, сырья и продукции в своей деятельности подчиняются непосредственно Президенту Чеченской Республики;

— экспорт продукции и бартерные сделки стратегическими для республики товарами, сырьем и продукцией осуществляются лишь после письменного согласования с Президентом Республики.

2. Предприятия, организации, непосредственно подчиняющиеся в своей деятельности Президенту Республики, а также перечень стратегических для Республики товаров, сырья и продукции опубликовать в Приложении к настоящему Указу.

3. Настоящий Указ вступает в силу с момента его подписания.

— Рассказать, о чем этот Указ? — таинственно улыбается Кныш. — Ну, возьмем только нефть. Республика добывает пять миллионов тонн в год. Еще восемнадцать миллионов тонн российской нефти перерабатывает на своих четырех заводах. Если ты чуть-чуть смыслишь в арифметике, то получится в день доход минимум три миллиона долларов.

— А сколько это в рублях? — озадачился Мастаев.

— В рублях? У-у, лучше не считать, ужас! С ума сойти можно.

— И все это ему достанется?

— Ну, конечно, нет. Еще со времен Ленина за концессию с Германией за Россией должок, и поэтому вот это прочитай:

Распоряжение [109]

В целях учета зарубежного опыта назначить господина Герта В. Г., гражданина ФРГ, советником Президента Чеченской Республики по нефтедобывающей, нефтеперерабатывающей и химической промышленности.

— А почему за старый «должок» России Чечня должна сегодня расплачиваться? — возмутился Мастаев.

— О-о! Патриот! — сарказм в голосе Кныша. — Дань-то надо платить. Да и воруют, как сказал классик, в России всегда.

— Но Чечня-то ныне вроде не в России.

— «Вроде», «вроде», дорогой. А теперь бери свою долю и иди отдыхать, тебе дел предстоит очень много.

От типографии до «Образцового дома» пять минут. Мастаев просто летел, ощущая в кармане плотный пресс. Однако в чуланчике, пересчитав с матерью деньги и прикинув, что предстоит к зиме купить, они поняли, что это очень и очень мало, даже на алименты ничего не остается. Тем не менее жизнь стала обнадеживающей: за работу платят. Возбужденный этим, несмотря на усталость, он долго не мог заснуть, а когда наконец-то сон пришел, он так провалился, что даже звонка не услышал, мать его еле растормошила.

— Мастаев, срочно к президенту. Что? Сейчас же, — тот же неприятный женский голос.

Было далеко за полночь, и дворец был пуст, когда Ваху через кабинет провели в комнату отдыха президента. Генерал как всегда бодр, подтянут. И вроде все убрано, однако Вахе показалось, что здесь только что был Кныш: сигаретный дым и аромат коньяка еще витали.

— Э-э, как тебя, Мастаев, мне необходимо выпустить книгу «Путь к свободе».

— Э-э, — тоже стал заикаться Ваха. — Может, «Тернистый путь к свободе»?

— Что? Да, что это? То ли вы сговорились? Зачем мне эти тернии? Летчик-истребитель только прямо к цели летит. Должно быть по-воински коротко и ясно — «Путь к свободе». Так, — задумался президент. — А ныне, так сказать, в рыночной экономике, все и свобода за деньги. Помощник! — крикнул генерал. Появился заспанный, незнакомый Мастаеву пожилой мужчина. — У тебя есть бабки? Наличность. Что мотаешь башкой? Ты сегодня не одну бочку нефти налево пустил. Давай что-нибудь.

Помощник исчез, вскоре вернулся: всего несколько банкнот положил перед Мастаевым.

— Спасибо, не надо, мне уже заплатили, — неожиданно даже для себя выдал Мастаев.

— Кто тебе заплатил? — насторожился генерал.

— Э-э-э, вы ведь дали мандат, — нашелся Ваха и тут же выпалил подсказку Кныша: — Я ведь книги никогда не писал. А ваша книга, если не Библия и Коран, то должна быть хотя бы на уровне Ленина.

— Умница!

— Может, попросить написать московских евреев, а издать и вовсе за рубежом, чтобы русские не урезали. Э-э, там и качество полиграфии лучше.

— Молодец! Вот это мысль! Я, оказывается, в тебе ошибался. А ну, подай листок, — генерал размашистым почерком что-то стал писать, потом обратился к пресс-службе: — Тебе бензин, мазут или сырую нефть?

— Зачем?

— Ты, действительно, дурак. Вот тебе бумажка: три цистерны бензина — твои. Утром, перед дворцом, ее продашь — мешок денег получишь на книгу. Хе-хе, ну а если сумеешь «бочки» за кордон вывезти, — три мешка.

Лифт не работал, а считать приходилось. И пока с вершины дворца спускался, Ваха успел подсчитать — сколько стоит бумажка. От этой суммы голова кругом. А на улице позднеосенняя, глухая ночь, плотный туман, и свет от неоновых фонарей рисовал такие страшные мрачные сгустки теней, которые, казалось, хотели обвить Ваху, хотели отобрать столь дорогую расписку президента. Он, наверное, не бежал, да торопливо двигался по центральной аллее проспекта Победы, и такая в городе тревожная тишина, что каждый шаг предательски эхом звучит, сопровождает его, пока он не свернул во двор «Образцового дома». И он уже спокойно вздохнул, всего пара ступенек, и он в чуланчике, как прямо под ногами искрами рассыпался окурок. Он поднял голову, сверху донесся только приглушенный голос Кныша:

— Поднимись, — и, как приказ или маяк, вспыхнула зажигалка.

Оказывается, Кныш остановился не в квартире бывшей жены, а служебной обкома КПСС. На столе очень дорогой коньяк, две рюмки, изысканная закуска, чувствовалось присутствие женщины.

— Что скажешь? — хозяин стоит в вызывающей позе.

Мастаев достал расписку, с облегчением отдал.

— Да, ты всегда такой, — с какой-то завистью сказал Кныш. — Выпьешь? Тогда вот сигнальный экземпляр книги, остальные — в пути.

— Но генерал настаивал, чтоб назвали просто «Путь к свободе», — попытался возразить Ваха.

— А ты скажи: «простого пути-то нет», будет «тернистый путь», только не знаю — к какой «свободе», — Кныш, стоя, опрокинул полную рюмку, с наслаждением почавкал. Потом ушел в спальню, вернулся с деньгами. — На, это, если честно, — твоя доля.

Ваху обнял, одновременно выпроваживая. И только сейчас Мастаев заметил: на стуле висит кобура. Кныш этот взгляд перехватил, развел руками:

— Как говорит твой дед: время, как Божья данность, может, и не меняется, зато люди и нравы — не те.

* * *

— Порядочные люди по ночам спят, а днем работают, — ворчала Баппа.

Сам Ваха это тоже понимал, однако он, действительно, управляем и возглавляет пресс-службу. Посему среди ночи вновь торопится в президентский дворец, предчувствуя, что дело касается выпущенной книги.

— Все-таки назвали, как хотели — «тернистый путь», — пытаясь скрыть досаду, говорит генерал.

— Бумага очень хорошая, — подает голос Мастаев.

— Будут строить козни.

— Ваши фотографии выразительны.

— Что же они замышляют?

— Шрифт прекрасный, читается легко, — в услужливой позе стоит руководитель пресс-службы. — Вот только вопрос, если разрешите, товарищ президент-генерал; как известно, в феврале 1944 года всех чеченцев и ингушей выслали в Казахстан. А вот в вашей биографии написано, что вы родились 15 мая 1944 года в городе Грозном.

— Что? — как ужаленный вскочил президент. — Где это?.. Вот мерзавцы! Это жиды. Это сделал Кныш. А ты их агент, стукач, — он бросил книгу в Мастаева. — Ты чекист, кагэбэшник. Ты думаешь, я не знаю, как ты с этим Кнышем якшаешься, все докладываешь. Вон, вон, ублюдок недоношенный!

— Ч-ч-что? Ч-что ты себе позволяешь, — перейдя на чеченский, сжав кулаки, потеряв всякое самообладание, на генерала пошел Мастаев. Тут его сзади схватили несколько охранников. — Сам ты ублюдок, — уже падая, Ваха все же нанес удар ногой — не достал.

Его выволакивали в приемную, когда генерал дал команду:

— Отставить! Все вон.

Даже без объяснения все почему-то поняли, что Мастаев должен остаться.

— Извиняться генералу перед сержантом не пристало, — он долго молча ходил по кабинету, — но не удивлен, даже рад и горд за тебя. Теперь понял, что в тебе нашел этот Кныш-мышь и те, кто за ним стоят. Однако пресс-службу ты возглавлять не будешь.

— И от газеты меня избавьте.

— Ты против «Свободы»? Газету надо выпускать.

— Тогда дайте денег.

— Хе-хе, социализма более нет, есть демократия, рыночная экономика и свобода слова. Так что все на самоокупаемости.

— Ваши мудрые указы никто не покупает.

— Но-но-но! Сам ведь говорил, что не хуже Ленина. Так что выкручивайся, как знаешь. Но чтобы газета была. И знай: еще один контакт с Кнышем — и его, и тебя — он сделал непристойный жест. — Иди.

Сутками Мастаев и Самохвалов не выходили из типографии. Экономя бумагу, они напечатали всего двадцать тысяч номеров «Свободы», но и это не продали. И тогда Мастаев проявил некую журналистско-революционную сообразительность: стал кое-какие указы президента комментировать, разъяснять народу.

Распоряжение Президента Чеченской Республики [111]

Всем министерствам, руководителям крупных предприятий и учреждений категорически запрещаю убывать в командировки без согласования со мной.

По прибытии из командировки представлять мне отчет.

Ежедневно по телефону лично докладывать моему помощнику с 9 до 11 часов об итогах прошедшего и планах работы на предстоящий день. Звонить по тел. 22–65–43.

Комментарий редактора: теперь понятно, почему наш президент работает день и ночь: в республике более тридцати министерств и ведомств, около семидесяти крупных предприятий всесоюзного масштаба. Вот только помощник президента никуда не годится: его телефон никогда не отвечает.

Указ [112]

Президента Чеченской Республики

В соответствии с законом «О президентской деятельности» и в целях дальнейшего совершенствования оргструктуры и оперативного управления вооруженными силами Чеченской Республики постановляю:

1. Все вооруженные формирования на территории Чеченской Республики подчинить Президенту Чеченской Республики.

2. Создать штаб вооруженных сил при Президенте Чеченской Республики.

3. В порядке реализации Указа Президента ЧР «О национальной гвардии» от 23.11.1991 г. разработать проект Устава, структуры и штатного расписания национальной гвардии.

4. Установить для национальной гвардии гербовую печать с текстом по окружности «Национальная гвардия Чеченской Республики» с латинским шрифтом на чеченском языке.

5. Министерству промышленности товаров народного потребления и услуг разработать и приготовить форму одежды для гвардейцев в зимнем и летнем исполнении, парадную и повседневную в количестве 50 (пятьдесят) тысяч штук в срок до 15.01.1992 г.

Комментарий редактора: пятьдесят тысяч форм. Получается, что каждый пятый мужчина призывного возраста должен стать национальным гвардейцем. Куда мы идем и к чему мы идем под шрифтом латиницы? Да радует пока иное: много одежды (хотя и не модной) будет… может быть, и бесплатно.

Указ [113]

Президента Чеченской Республики

В целях развития предпринимательства и создания благоприятных условий для увеличения производства товаров и продукции в Республике постановляю:

Упразднить Государственный комитет по антимонопольной деятельности и поддержанию новых экономических структур.

Комментарий редактора: антимонопольная деятельность — основа для развития конкурентной рыночной экономики. Ну а поддерживать «новые экономические структуры» в свободной Чечне тоже не собираются.

Указ [114]

Президента Чеченской Республики

Пренебрежение и презрение к правам человека в течение всей истории коммунистического режима способствовало совершению самых тяжких преступлений со стороны государства, как против целых народов, так и против многих его граждан. Руководствуясь ст. 13 Декларации ООН от 10.12.1948 г., признающей право каждого гражданина свободно передвигаться и выбирать себе местожительство в пределах государства (Чечни), постановляю:

1. Отменить на территории Чеченской Республики паспортную прописку.

2. Отменить действие паспортов внутри республики.

Комментарий редактора: указ антисталинский и сталинский одновременно, ибо вождь народов ввел систему прописки, и в то же время отобрал удостоверение личности у крестьян, чтобы не бежали из разоренных советской властью деревень.

Указ [115]

Президента Чеченской Республики

В связи с необъявленной экономической блокадой Чеченской Республики со стороны России в республике наблюдается острый дефицит предметов первой необходимости, в том числе продуктов питания.

Ввозимые с большими трудностями продукты питания и товары народного потребления часто попадают в руки перекупщиков, спекулянтов, вывозятся за пределы республики.

С целью упорядочения реализации продуктов питания и для стабилизации потребительского рынка постановляю:

1. Впредь, до особых распоряжений, реализацию продуктов питания и товаров народного потребления производить лишь при предъявлении паспорта с отметкой о наличии гражданства Чеченской Республики.

2. Предложить жителям Чеченской Республики в трехдневный срок сделать отметку в паспорте о принятии гражданства Чеченской Республики.

3. Лицам, временно находящимся на территории Чеченской Республики, по предъявлению командировочного удостоверения реализуются только продукты питания, необходимые для личного потребления на время пребывания.

Комментарий редактора: явное противоречие с предыдущим указом. Все-таки отметку (считай регистрацию) снова в паспорте ставят. Ну а если добропорядочный гражданин (коих еще немало) исполнил предыдущий указ, выкинул согласно Резолюции ООН 1946 г. свой паспорт, то он будет лишен возможности отовариться без документа и гражданства.

P.S. Писать в газете «Свобода» о таких несвободах — рискованно. Но согласно Указу № 1 президента у нас для людей все-таки суверенитет. Свобода, гласность, демократия. А президенту совет: почитать Ленина или хотя бы реферат редактора «Борьба Ленина с голодом».

Распоряжение Президента Чеченской Республики [116]

В республике сложилось напряженное положение со снабжением населения продуктами питания. В целях улучшения продовольственного обеспечения и реализации продуктов питания по ценам ниже рыночных:

1. Создать фирменный магазин для сотрудников госаппарата.

Комментарий редактора: вот это по-большевистски. Далее, по ленинской теории и практике — голод (неимущие — легко управляемы) и гражданская война.

Из-за нехватки бумаги эту газету выпустили небольшим тиражом. Был настоящий бум: люди приходили в типографию, спрашивая номер. Самохвалов, предчувствуя неприятности, заранее вышел на больничный. А знал ли Мастаев, что делал? Конечно, знал. Но это не была месть или какая-то обида, тем более злоба. Понятно, — он не генерал, всего лишь сержант, и многого не понимает, однако кое-что, благодаря трудам Ленина, он, пусть и не очень глубоко, да усвоил. Итог любой революции: колоссальный провал, о котором многие и не догадываются, а жаждут лишь перемен в своей беспросветной жизни, не ведая, что может быть гораздо хуже. А еще Ваха надеялся, что генерал, действительно, патриот, о чем он каждый вечер по телевизору твердит, и поймет позицию Мастаева.

Видимо, поняли. Была ночь, когда он, воодушевленный таким успехом своего творчества, уже готовил очередной номер, надеясь, что свобода, и прежде всего свобода слова, выше личных амбиций, — его арестовали, и не кто-нибудь, а сам и.о. министра внутренних дел сосед Якубов Асад. И с каким удовольствием он отвез Мастаева в Ленинский РОВД и буквально бросил в пустую, холодную, мрачную камеру.

Его не били, даже вопрос задать не успели, потому что появился запыхавшийся помощник президента.

— Мастаев здесь?.. Срочно освободить! Срочно!

Мать даже не знала, что его арестовывали. Когда он поздно явился в чуланчик, она показала «срочную» телеграмму из Москвы:

«Правительственная. Президенту ЧР. Центризбирком. Для переподготовки и повышения квалификации срочно направить тов. Мастаева В. Г. в Москву на курсы Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Все расходы оплатить.

Москва. Кремль. 20.11.91 г.»

Ровно в полночь раздался звонок. Мастаева вызвали в президентский дворец. Он до двух ночи просидел в приемной, и так получилось, прямо на стуле заснул. Его толкнул помощник:

— Президент занят, вас принять не может. Вот билет, деньги и командировочное удостоверение.

Утром Мастаев вылетел в Москву.

* * *

Показалось, что много лет прошло с тех пор, как Мастаев был в Москве. За это время произошли значительные события, которые, впрочем, мало изменили его жизнь. А вот Москва разительно изменилась. Наверное, этому впечатлению способствовала метель, которая разгулялась над столицей. Всюду заносы, снег не убирают.

В отличие от Академии общественных наук, построенной в годы брежневского застоя по какому-то незамысловатому типовому проекту на окраине Москвы, Высшая партийная школа при ЦК КПСС почти что в самом центре, на Ленинградском проспекте, и это здание мощное, добротное, своеобразной сталинской архитектуры, где все монументально — на века. Правда, внутри здания хаос и запущенность.

Упадничество, даже какое-то пораженческое настроение царило кругом. А Мастаев значительно опоздал на эти курсы переквалификации, однако, где проходят занятия, никто толком объяснить не мог, а когда он наконец-то нашел, то, оказалось, в зале всего пять-шесть человек. Потом объяснили, что с утра, по понедельникам, когда выдают талоны на питание, в столовой людей бывает много. И что говорить о слушателях, если сами преподаватели на занятия не приходят, а если приходят, то один профессор с пеной у рта доказывает: Ленин и социализм — это благо для человечества, для Союза и тем более России, а следующий с таким же рвением все это опровергает, клеймит, очерняет.

Как бы там ни было, а через пару дней Ваха определился и на курсах, и в общежитии, и помогло ему то, что и здесь занятия вели почти те же преподаватели, что и в Академии общественных наук, и дисциплины те же. Именно эти преподаватели подсказали ему, что главное на этих курсах — подготовить к итогу реферат, и так как остальные темы были уже разобраны, Мастаеву досталась очень трудная тема — «Ленин, демократия и перманентная революция».

Методист курсов — пышная, румяная женщина, уже в расцвете лет — сжалилась над опоздавшим и за небольшой магарыч предложила уже готовую работу. Так Ваха и поступил, и, зная, реферат у него уже есть, он, а более и делать нечего, регулярно ходил на занятия и поразился переменам не только внешней среды — переменам в сознании. Те преподаватели, которые ныне по-разному относятся к марксизму-ленинизму, раньше были едины в одном: «Наш враг, — утверждали они, — мировой империализм, США, Европа и весь Запад». А теперь они едины в другом: «Уже ставшая демократической Россия должна консолидироваться с Западом, а враг один — борющаяся за суверенитет Чечня и весь чеченский народ».

На этих курсах от Чеченской Республики Ваха один, и он, так сказать, по-ленински, с революционной откровенностью, пролетарской прямотой и в меру своего образования попытался отстоять свой народ, прямо указав, что все это — «наговор, провокация и шовинизм».

Была острая дискуссия, перешедшая в политический скандал, который вроде бы закончился тем, что Мастаев перестал ходить на лекции некоторых преподавателей. Однако, дабы время зря не терять, Ваха решил хотя бы посмотреть предложенную методистом «болванку», где нужно лишь поменять титульный лист.

Работа должна быть хорошей, ибо автор не кто иной, а как выяснилось, в прошлом крупный партийный босс, ныне, правда, уже занял либеральную позицию, восседает в Верховном Совете РСФСР. Два профессора дали на работу превосходные рецензии, назвали одинаково — «Образцово-показательное, глубокое исследование, знание первоисточников, масса конструктивных предложений (чуть ли не Ленина исправляет). В итоге «отлично». И лишь одно пожелание — не сворачивать с выбранного (наверное, коммунистического) пути.

С любопытством Ваха стал читать работу. Какое разочарование! Все просто списано из учебника «История КПСС», изданного в 1972 году. Более того, работа, видимо, не раз и не два уже использовалась, ибо фигурируют то 23-й, то 24, 25 и 26-й съезды КППС. И даже таблицы не удосужились изменить: они датированы еще 1972 годом. В целом — пустословие, ложь, лицемерие, а значит, вредительство. Нет, об этом Ваха говорить, тем более писать, не будет, ибо он помнит, чем закончились занятия на курсах в Академии общественных наук. Однако и такую работу он подписывать своим именем не хочет и поэтому в меру своих сил стал самостоятельно над темой «Ленин, демократия и перманентная революция» работать, и для этого в первую очередь обратился к первоисточникам, то есть к ПСС Ленина. Вот кое-какие цитаты «Осень 1895 г. «Оба они (К. Маркс и Ф. Энгельс) сделались социалистами из демократов, и демократическое чувство ненависти к политическому произволу было в них чрезвычайно сильно».

20.12.1895 г. «Смертельно боятся наши министры соединения знания с рабочим людом!.. Без знания — беззащитны, со знанием они — сила!»

06.07.1905 г. «Революции — локомотивы истории», — говорил Маркс. Революция — праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда массы народа, не способны выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции…» «Вот каков смысл лозунга — диктатура. Великие вопросы в жизни народов решаются только силой. Сами реакционные классы прибегают обыкновенно первыми к насилию, к гражданской войне, «ставят в порядок дня штык.

07.08.1915 г. «В истории неоднократно бывали войны, которые, несмотря на все ужасы, зверства и бедствия, неизбежно связанные с войной, были прогрессивны, то есть приносили пользу развитию человечества, помогая разрушать особенно вредные и реакционные учреждения (например, самодержавие или крепостничество), самые варварские в Европе деспотии (турецкую и русскую). Нынешняя война (Первая мировая) — есть война между крупнейшими рабовладельцами за сохранение и укрепление рабства.

В России преобладает военный и феодальный империализм. Нигде в мире нет такого угнетения большинства населения страны как в России: великороссы составляют только 43 процента населения, то есть менее половины, а все остальные бесправны, как инородцы. Из 170 миллионов населения России около ста миллионов угнетены и бесправны. Теперь на двух великороссов в России приходится от двух до трех бесправных «инородцев»: посредством войны царизм стремится увеличить количество угнетенных Россией наций, упрочить их угнетенное положение и тем подорвать борьбу за свободу и самих великороссов. Возможность угнетать и грабить чужие народы укрепляет экономический застой, ибо вместо развития производительных сил источником доходов является полуфеодальная эксплуатация «инородцев». Таким образом, со стороны России война отличается сугубо реакционностью и проти-воосвободительным характером, ибо «не может быть свободным народ, угнетающий чужие народы (Маркс и Энгельс)».

08.1916 г. «Капитализм превращает демократию в иллюзию. Свергнуть капитализм нельзя никакими самыми «идеальными» демократическими преобразованиями, а только экономическим переворотом. Нельзя победить капитализм, не взяв банков, не отменив частной собственности на средства производства».

7.05.1917 г. «Мы тщательно избегаем слов «революционная демократия» и демократия вообще. Контроль без власти есть пустейшая фраза. Для того, чтобы контролировать, нужно иметь власть…»

1.09.1917 г. «Мирное развитие революции — вещь чрезвычайно редкая и трудная, а для нас вредная».

29.10.1917 г. «Мы взяли власть почти без кровопролития. Если были жертвы, то только с нашей стороны. Весь народ именно той политики и желал, которой ведает новое правительство. Оно взяло ее не у большевиков, а у солдат на фронте, у крестьян в деревне и у рабочих в городах».

4.01.1918 г. «Социалисты» со всех крыш кричат о недопустимости гражданской войны и большевистского террора. Врагов социализма можно на время лишить не только неприкосновенности личности, не только свободы печати, но и всеобщего избирательного права. Плохой парламент надо стараться «разогнать» в две недели. Польза революции, польза рабочего класса — вот высший закон… и нечего теперь кричать о «большевистском терроре».

15.09.1991 г. «А. М. Горькому. Дорогой Алексей Максимович!..

Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, на Капри и после) Вашу фразу:

«Мы художники, невменяемые люди». Интеллектуальные силы рабочих и крестьян крепнут и растут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.

Вполне понимаю, что так можно дописаться не только до того, что-де «красные такие же враги народа, как и белые», но и до веры в боженьку и в царя-батюшку.

Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать — для художника разве на гибель, разве не срам?».

2.04.1920 г. «Сов. секретно. Шифром. РВС Кавкфронта, Орджоникидзе. Еще раз прошу действовать осторожно и обязательно проявлять максимум доброжелательности к мусульманам, особенно при вступлении в Чечню и Дагестан. Всячески демонстрируйте и притом самым торжественным образом симпатии к мусульманам, их автономии, независимости и прочее. О ходе дела сообщайте точнее и чаще. Ленин».

25.01.1921 г. Еще остались сторонники «демократии» до бесчувствия. В массе развился дух неприязни к нам, по вине ошибок, по вине бюрократизма, который наверху допущен, в том числе и много, потому что я назначал Главполитпуть… Однако мы не отрекаемся ни от назначенства, ни от диктатуры. И не надо забывать — государство, это — область принуждения».

15.08.1922 г. «Заседание ЦК необходимо перенести. Бухарин на лечении в Германии. Троцкий по делам и отпуск в Швейцарии. Каменев и Зиновьев в Кисловодске (очень довольны). Меня врачи не отпускают в Москву, лечусь».

12.03.1922 г. (Запись Л. А. Фотиевой):

«Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. По-видимому, кроме того, у Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указание Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам.»

Это некоторые тезисы первоисточников, которые Мастаев Ваха использовал при написании выпускного реферата в ВПШ на тему «Ленин — демократия — перманентная революция».

А вот краткие выводы, сделанные слушателем в конце работы:

«Владимир Ильич Ульянов (Ленин) (1870–1924).

Те люди, которые знакомы с творчеством и с деятельностью Ленина, безусловно, скажут одно — гений. При этом большинство, как и автор этой работы, наверное, подчеркнет — «злой».

В Большой Советской энциклопедии (БСЭ) написано: Ленин — выдающийся политический деятель, вдохновитель и организатор Великой Октябрьской социалистической революции, основатель первого в мире социалистического государства и пр.

В Британской энциклопедии все более сдержанно и лаконично: Ленин — российский политический деятель начала XX века, это — почти все. Тут же отметим, что о каком-нибудь английском мореплавателе, который совершил пару пиратских, то бишь бандитских, экспедиций, эта энциклопедия сообщает чуть ли не на двух страницах, начиная с родословной и прочее Ну, как говорится, — кто платит.

Вместе с тем многие авторы, по нашему мнению, не совсем точны. Ибо, повторюсь, по нашему мнению, Ленин — это прежде всего полководец, завоеватель и только потом политик, дипломат, ученый, писатель, а кто-то еще добавит революционер-социалист, шпион, масон, диктатор, созидатель, интриган, разрушитель и прочее, хотя все последнее просто производное полководца-правителя-политика, кем на самом деле Ленин и был.

В своей «незаконченной автобиографии», опубликованной в ПСС, В. Ленин даже не пишет, где и когда он родился, какого сословия и так далее, как было принято, а сразу же со второго предложения обозначает: «Мой старший брат Александр был казнен. А я был исключен из Казанского университета, а потом дважды был в ссылке, в том числе в Сибири, в селе Шушенском Енисейской губернии».

Александр Ульянов был одним из руководителей и организаторов террористической организации, призывавшей к насильственному свержению существующего строя, что во все времена противозаконно. И вроде бы после казни брата Владимир Ульянов сказал: «Мы пойдем иным путем».

«Иной путь» был гораздо продуманнее — ясно, что, покончив с одной персоной царя, ничего не добиться, ибо наследников на престол очень много. Необходимо что-то кардинальное, радикальное, мощное, современное. И это было, ибо «призрак, призрак коммунизма, — как определили Маркс и Энгельс, — уже летал над Европой». А молодой Володя Ульянов познакомился с Плехановым Г. В., руководителем организации, название которой говорит само за себя, — «Черный передел», которая появилась после распада «Земли и воли», куда входил старший Ульянов.

Вместе с Плехановым (1856–1918), уже зрелым человеком, В. Ульянов (тогда более был известен как Ильин, а не Ленин) уезжает в Европу, и если там многие романтики пытались этот «призрак коммунизма» как-то притянуть либо приманить, то В. Ленин этот «призрак» сумел буквально обуздать. И все только потому, что Ленин был не просто одаренным человеком, он был необыкновенно целеустремленным, одержимым, крайне работоспособным, упорным, и он, в отличие от остальных последователей мессии, ни разу не усомнился в теории Маркса, ни разу не пытался ее ревизионировать, совершенствовать, тем более критиковать.

Он просто трактовал эту теорию, как ему было выгодно, не раз утверждая, что Маркс и Энгельс «из демократов стали социалистами». Тем самым Ленин изначально поставил под сомнение главный тезис марксизма — «демократический централизм».

Не раз во время демократического голосования позиция Ленина оказывалась не только в меньшинстве, но бывало, что он оставался просто в одиночестве, но и тогда он не отступал от своей линии, не шел ни на какие компромиссы, пока его точка зрения не победила и не стала называться партией большевиков, у которой не было и не могло быть национальной, государственной или религиозной идентичности, а только классовая принадлежность — пролетариат; хотя мало кто из лидеров большевизма к этому классу когда-либо принадлежал.

Между тем тезисы Маркса «пролетариат — могильщик буржуазии» и «диктатура пролетариата», как некие строки молитвы, могли помочь в достижении цели — захвата власти, и не только в России, а в целом ряде стран, где есть передовой, революционно-настроенный рабочий класс, который был бы в состоянии поверить в эти всемогущие лозунги.

В царской России конфликт между имущими и неимущими назревал в веках. Отмена крепостного права и зарождающийся капитализм не намного улучшили положение рабочего класса и крестьянства.

Неумолимый ход событий, вызванный резким обострением социально-политических противоречий, приближал Россию к бунту, к революционной развязке.

«Буря! Скоро грянет буря!» — возвещает М. Горький.

«Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война», — советовали военный министр и министр внутренних дел царю.

Поражение в русско-японской войне стало детонатором массовых восстаний — первой русской революции 1905–1907 годов.

В это время Ленин вернулся в Россию, в Петербург. Помимо большого количества денег, он сумел переправить из Финляндии целый вагон отпечатанных на хорошей бумаге прокламаций: «К оружию, товарищи, — призывал вождь, — захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины.

Разносите, товарищи, тюрьмы, освобождайте борцов за свободу. Расшибайте жандармские управления и все казенные учреждения. Свергнем царское правительство, поставим свое!

Это восстание было подавлено. Но сделало ли царское правительство какие-либо выводы? Судя по делам, нет. Зато Ленин из этой бойни извлек урок. Он так и писал: «Рабочий класс получил великий урок гражданской войны; революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни».

Революция провалилась. Но Ленин не собирался складывать оружие и отступать от своей цели. Вновь уехав из России, он вначале поселился в Финляндии на живописной даче «Ваза». Как к одному из лидеров восстания, к Ленину в Европе появился нешуточный интерес. Его, как бунтаря, приглашают на различные сборища, печатают в известных газетах. Пользуясь случаем, он просит денег у богатых европейев — откликаются англичане, на содержание партии большевиков и выпуск газет.

Понятно, что прагматичных англичан, а вслед за ними и американцев мало интересует молодая полуанархическая социалистическая партия, ее члены и их печать. Их интересует мощная, богатая, огромная Россия и ее потенциал, который в открытой конкурентной борьбе в ближайшей перспективе потеснит на мировом рынке развитые страны. Поэтому, пусть это звучит грубо, да партия РСДРП — хорошо вскормленный червь, который пытается заразить созревающий российский плод.

Словом, поддержка неплохая. Ленин переезжает жить в самый дорогой и красивый город Европы — Женеву, чтобы быть в центре Старого Света. При этом часто ездит в Париж, Лондон, Берлин. Отдыхает в Ницце, на Капри и других богатых курортах. При этом он много и усердно работает, оправдывая оказанное доверие. И вроде он уже столько написал, что, кажется, теоретическая база для нового восстания готова, да тут выясняется, что в деле революции у него появился конкурент, а быть может, Запад взращивал дублера — это Троцкий, ровесник Ленина, анархист-социалист, от которого даже отказался отец. В отличие от Ленина Троцкий менее усидчив, графоманией не страдал, зато был весьма красноречив. Искусный и самовлюбленный оратор, он на каждом собрании РСДРП выступал яростным оппонентом Ленина. Ленин и Троцкий друг друга ненавидели. Это видно по публикациям, особенно в частной переписке. Однако в этой, скажем так, внутрипартийной борьбе у Ленина всегда было преимущество, потому что однопартийцы, и прежде всего патриарх русской социал-демократии Плеханов, недолюбливали Троцкого за его барские замашки вызывающе шикарной жизни, притом что Троцкий ничем, кроме как революционной деятельностью, не занимался.

В то же время в более-менее благополучной Европе и Северной Америке наряду с социал-демократическими движениями широкую популярность получили всякие анархические движения, отвергающие религию, государственную власть и проповедующие свободный образ жизни, в том числе и сексуальной.

В какой-то мере и с этим движением Ленин наладил контакт, а один из лидеров этого движения Инесса Арманд стала ближайшим соратником, а может, наложницей.

Между тем ситуация в Европе обострялась. Все говорили о надвигающейся войне. Маркс по этому поводу сказал бы, наверное, так: возникли крайние противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Ну а Ленин, образно говоря, пошел еще дальше. «Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими социальными фразами, заявлениями, обещаниями отыскивать интересы тех или иных классов. Сторонники реформ и улучшений всегда будут одурачиваемы защитниками старого, пока не поймут, что всякое старое учреждение, как бы дико и гнило оно не казалось, держится силами тех или иных господствующих классов».

И далее: «Европа, государства, именующие себя «цивилизованными», ведут теперь бешеную скачку с препятствиями из-за вооружений. На тысячи ладов, в тысячах газет, с тысяч кафедр кричат и вопят о патриотизме, о культуре, о родине, о мире, о прогрессе — и все это ради оправдания новых затрат десятков и сотен миллионов рублей на всяческие орудия истребления, на пушки, на «дредноуты» (броненосцы новейшего типа) и так далее. «Господа, публика! — хочется сказать по поводу всех этих фраз «патриотов». — Не верьте фразам, посмотрите лучше, кому это выгодно».

Выгодно богатеям. Вот кому выгодно раздувание шовинизма, болтовня о патриотизме (пушечном патриотизме), о защите культуры (орудиями истребления культуры) и так далее!».

В 1914 году началась война между двумя коалициями держав: Центральными державами (Германия, Австро-Венгрия, Турция, Болгария) и Антантой (Россия, Франция, Великобритания, Сербия, позднее Япония, Италия, Румыния, США и другие).

Так получилось, а может так было спланировано, но В. И. Ленин оказался территориально в лагере Центральных держав, фактически он был если не против России, то точно против царского самодержавия, и не секрет, что его финансировало военное ведомство Германии.

Троцкий, наоборот, демонстративно перешел на сторону Антанты, однако это не значит, что он отстаивал интересы России. Отнюдь. Он уехал из неспокойной Европы в США и жил там беззаботно, в свое удовольствие.

Война была поистине мировая, долгая, более четырех лет; в ней участвовало 34 государства, погибло более 10 миллионов человек, 20 миллионов раненых. Если говорить о государствах, то все понесли значительный урон (кроме США), и ни одна страна не победила. Зато победитель — есть! Это полководческий гений Ленина. Он, сидя в благодатной Швейцарии, руководил всем процессом, и не только внешне, но и изнутри поедал Россию, и как сам выразился, «почти без единого выстрела, без жертв» захватил в обескровленной после войны России власть. Разве это не полководческий дар?!

Правда, кто-то посмеет спросить: а за кого и против кого воевал Ленин и было ли у него понятие Родина? На это он сам дал ответ. «Когда у меня была рабочая английская делегация (Я прошу записывать меньше: это не должно попадать в печать), и я говорил с ней, что всякий порядочный английский рабочий должен желать поражения английского правительства, то они меня совершенно не поняли. Они состроили такие лица, которые, я думаю, не может схватить даже самая лучшая фотография. В их головы совершенно не вмещалась та истина, что в интересах международной революции английские рабочие должны желать поражения своего правительства».

Какой бескорыстный пролетарский интернационализм!

Однако, после того как Ленин в октябре 1917 года захватил власть, он сразу же объявил: «никакого сближения с иными партиями и никаких выборов или демократии — власть на то и власть, чтобы за нее сражаться, ни с кем не делиться, тем более уступать».

Вместе с тем делиться властью пришлось. Это амбициозный Троцкий требовал свою долю в революционной борьбе, и в России он всегда выступал оппонентом Ленина.

По официальной версии «Истории КПСС», Троцкий принимал самое активное участие в октябрьском перевороте и был первым председателем Петроградского совета, позже был назначен министром иностранных дел России.

По другим источникам, в том числе и Солженицына, Троцкий из Америки прибыл, когда революция уже свершилась, и после непростых переговоров вроде под давлением рекомендательного письма Ленин уступил ему пост министра иностранных дел. А вот диалог, который опубликовал Троцкий в очерке после смерти Ленина:

— А что, — спросил однажды меня Владимир Ильич вскоре после 25 октября, — если нас с вами убьют, то смогут ли справиться с делом Свердлов и Бухарин?

— Авось, не убьют, — ответил я, смеясь.

— А черт их знает, — сказал Ленин и сам рассмеялся.

Было ли им до смеху? А почему бы нет? Их величайшая авантюра удалась. В их руках оказалась власть над огромной империей. Правда, впереди была еще Гражданская война. И в ней они взяли верх. И можно много писать о геройстве, стойкости и мудрости вождя мирового пролетариата в этой нелегкой борьбе, да лучше самого Троцкого не скажешь: «Мы ограбили всю Россию, чтобы победить белых».

И что же стало после этой доблестной победы? Всеобщее равенство, процветание, социализм?!

Образ Ленина на этот вопрос четкого ответа не даст, потому что он идеологизирован, мифологизирован и, вообще, очень мало прожил после победы Октября. Зато есть его дублер Лев Троцкий (Бронштейн), вот кто является создателем Красной Армии, лично руководил ее действиями на многих фронтах Гражданской войны, широко использовал репрессии для поддержания «революционного порядка» в войсках, и не только. Он так преуспел в терроре, что даже Ленин и Дзержинский не раз сдерживали этот пролетарско-революционный энтузиазм Троцкого, на совести которого, помимо прочего, десятки тысяч расстрелянных офицеров русской армии и флота. «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. Надо ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади». (Этот опыт Троцкого Сталин применит во время Второй мировой войны.)

При этом сам Троцкий и в голодающей России жил барином, в роскоши и сверхдостатке. Усадьбы, конюшня, охота. Свой бронепоезд, и не один. У него в помощниках более трех десятков холеных молодых людей, так называемые «кожанки», столько же девушек-секретарш, которые отчего-то постоянно менялись. Кстати, на похороны Ленина он так и не соизволил приехать с юга, где отдыхал, лишь телеграмму-соболезнование прислал.

Соратников по партийной элите — Сталина, Каменева и Зиновьева — Троцкий считал «серенькими личностями». Однако эти «серенькие личности», и в первую очередь Сталин, не позволили Троцкому стать во главе государства, о чем конечно же после смерти Ленина он мечтал и имел на это все основания. Более того, в 1927 году Троцкого исключили из партии, а в 1929 году выслали за границу (официальная биография).

Был ли ближайший соратник Ленина — Лев Троцкий — шпионом? Историческая наука дала на это утвердительный ответ. Сталин это тоже утверждал, и, несмотря на то, что к 1929 году он (Сталин) стал полновластным хозяином страны, диктатором, он не посмел расправиться с Троцким, потому что последний имел могущественных покровителей за рубежом, от которых, видимо, и сам Сталин в какой-то степени зависел (ведь это политика). И Троцкий не то что был выслан, он словно исполнил свою миссию, с неким почетом был отправлен в благодатное зарубежье. Из СССР он выехал в Румынию и, не говоря о прочем, вывез с собой (из голодающей страны) четыре вагона личного имущества. Вагоны опечатаны и не досматривались, а по документам запись: «личная библиотека». И это в СССР! Где в Конституции гарантирована демократия, ни слова о Боге, зато право на труд. Вместо демократии создали почти что крепостническую бюрократию. Отказавшись от Бога на небе, создали идолопоклонничество на земле. Ну а труд — пожалуйста, почти бесплатный — гений Ленина выдумал «коммунистические субботники». И по этому поводу он пишет: «Мы не утописты и знаем истинную цену буржуазных «аргументов», знаем также, что следы старого в нравах известное время после переворота неизбежно будут преобладать над ростками нового. Когда новое только что родилось, старое всегда остается, в течение некоторого времени, сильнее его, это всегда бывает так и в природе, и в общественной жизни. Издевательство над слабостью ростков нового, дешевенький интеллигентский скептицизм и тому подобное. Все это, в сущности, приемы классовой борьбы буржуазии против пролетариата, защита капитализма против социализма. Мы должны тщательно изучать ростки нового («коммунистические субботники» — во благо всех трудящихся, бесплатный труд в свободном обществе — разве не об этом мечтали столетиями рабочие и крестьяне!), внимательнейшим образом относиться к ним, всячески помогать их росту и «ухаживать» за этими слабыми ростками. Нельзя ругаться, что именно «коммунистические субботники» сыграют особо важную роль. Не в этом дело. Дело в поддержке всех и всяческих ростков нового, из которых жизнь отберет самые жизнеспособные. Если японский ученый, чтобы помочь людям победить сифилис, имел терпение испробовать сотни и тысячи новых приемов, способов, средств борьбы для выработки наиболее пригодных из них».

Сколько упорства у гения Ленина! И какой кругозор! Вождь даже знает методику фармацевтики венерических заболеваний; последнее — явно о наболевшем.

В итоге тоже о «наболевшем». В. И. Ленин в 1917 году прибыл из Женевы в раздираемую противоречиями Россию, захватил власть, при этом написал 55 томов, прочитав которые всякий только обогатится, и худо-бедно, а с помощью ПСС была создана великая держава — СССР! И вот, неполных семь десятилетий спустя, очередной генсек СССР М. Горбачев с какой-то брошюрой «Перестройка и новое мылшение для нашей страны и всего мира» приехал в ту же Женеву и капитулировал перед Западом — «в одностороннем порядке прекратил все ядерные испытания. Односторонний мораторий на испытания противоспутникового оружия, внесли радикальные предложения о сокращении ядерных арсеналов и пр.».

И у генсека Горбачева есть ярый противник Ельцин, который с пеной у рта с генсеком спорит, а если прислушаться — суть-то та же, тоже подпевает. Неужто дублер? Вот вагоны «личных библиотек» попрут на Запад.

Это так, к слову.

А подводя итог реферата, отметим, что «Ленин и демократия» — изначально несовместимые понятия в непросвещенной России образца 1917 года.

Что касаемо классов, то, наверное, сегодня в СССР классов и нет, зато есть имущие (их явное меньшинство) и неимущие. И если кто-то думает, что «неимущие — легко управляемы», то он явно не читал классиков марксизма-ленинизма. Хотя почти все имущие — члены КПСС и, наверное, имеют дипломы ВПШ или Академии общественных наук, что в принципе одно и то же.

А возвращаясь к «неимущим», отметим, что еще пытливый ум Ленина определил, как правители Германии, ознакомившись с трудами Маркса, нашли противоядие против революционного подъема «неимущих» — спровоцировали в Германии голод, а следом рыскал сыск. Вот так просуществовала и страна СССР. Но не надо все умалять. Основное население Советского государства училось не в ВПШ и АОН, а в простых и хороших школах и вузах, которые давали настоящее образование. И как есть имущие и неимущие, так же есть безнравственные и совестливые, к счастью, последних гораздо больше. Однако мир поменялся, и если ранее было «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», то теперь, наоборот, боясь перманентной революции и зная, что призрак коммунизма витает не только над Европой, а над всем миром, стали объединяться имущие — глобализация! Опять хотят вспять направить сознание «неимущих» людей. И как тут не вспомнить последние слова патриарха русских социал-демократов Плеханова, адресованные Ленину:

— В новизне твоей мне старина слышится!

— Почему?

— Время плебейской революции еще не пришло.

Неужели это время теперь наступает?

Слушатель курсов повышения квалификации ВПШ при ЦК КПСС:

В. Г. Мастаев».

* * *

Страшная головная боль привела его в реальность. Ваха открыл глаза, в ушах гул. В первое мгновение он подумал, что в пещере, в горах — до того холодно. А тут увидел слабый свет над дверью, напротив полумрак окна — толстые, частые решетки, и он сразу вспомнил: перед защитой в коридоре ВПШ много слушателей в ожидании, когда вызовут. И тут Мастаев как бы нюхом почувствовал что-то неладное: со стороны лестницы грозно идет усатый очкарик, тот, что издевался над ним ровно год назад в Академии общественных наук.

— Пройдемте за мной, — жесткая команда, и просто кивок головой.

— Никуда я не пойду, — решительно воспротивился Мастаев, — у меня сейчас защита.

— Хм, хочешь публично святое омарать? Не выйдет, — очкарик хотел было скрутить руку Вахи, но тут же сам полетел к стене. Как всегда, рядом оказались еще двое молодчиков — они умело обхватили Ваху сзади, а подоспевший очкарик успокаивал пораженных сокурсников:

— Это чеченский шпион. Я майор КГБ. Соблюдайте спокойствие, бдительность и порядок.

Больше Вахе руки не крутили, только крепко держа за локти, повели по длинному коридору, лифт отвез на нулевой этаж; темный, сырой коридор, снова лестница вниз, тяжелая дверь, и совсем светло, просторный кабинет, да отчего-то ощущение камеры пыток, и на стене портреты Ленина, Сталина, Дзержинского и Горбачева.

— Вы хотите независимости, свободы?! — заорал майор. — Хотите развалить Советский Союз?! Не выйдет! — грозный палец у носа Мастаева. — В тот раз тебя чудо спасло. А ты опять за свое? И на кого осмелился посягнуть?! О «наболевшем»? Ленин и сифилис! Кто тебя надоумил?

— Э-э-это в ПСС, — неуверенно защищался Ваха.

— Что значит «ПСС»?

— Полное собрание сочинений Ленина, том 39, страницы 30–31. Вон, у вас Ленин в шкафу, темно-синий, с позолотой.

— У-у, — что-то тоскливое, в виде отрыжки выдал майор. — Не может быть! Какой том? Какая страница?

Это собрание явно никто никогда не открывал, страницы аж склеились. Майор долго искал нужные строки:

— «Великий почин», — повторил он название статьи, и вот наконец-то нашел плохое слово. — Как они могли такое пропустить? Кто автор?

— Ленин, — подсказал Мастаев.

— Молчи, болван. Кто в редколлегии? Кто подготовил? — майор посмотрел на последнюю страницу: — У-у, тираж сто тысяч экземпляров. Вот где бомбу заложили.

— Да, издано в 1973 году, все редакторы, небось, на заслуженной пенсии в санаториях почивают, — говорит Мастаев.

— Хе-хе, — ехидно усмехнулся офицер. — А ты наконец-то в психушке будешь отдыхать.

— За что? — попятился слушатель ВПШ.

— За разглашение государственной тайны.

— Какой «тайны»?! Все опубликовано в ПСС!

— Так ты на строй покушался. К какой-то «плебейской революции» призываешь.

— Т-так это тоже классика!

— Да, «Великий почин», — майор вновь мельком пробежал статью Ленина. — Вождь прав. Нужен «почин». Всех надо по-чи-нить! А тебя, гражданин Мастаев, как взбунтовавшегося чечена, надо починить в первую очередь.

— Я подам на вас в суд!

— В суд? Ха-ха-ха! Так суд — это я! Ты ведь невменяемый. Прошлогодний урок так и не воспринял, трактуешь Ленина как хочешь.

— Я-я имею право мыслить! — Мастаев поднял было руку, да тут же те же молодцы его скрутили, повалили на диван. А майор в это время уже шарил под столом.

— Давно я эту кнопку не нажимал, — с явным удовольствием сказал он. — «Мыслить» они будут. Ишь, чего захотели, плебейскую революцию свершить. А, вот она.

Майор так упорно давил на кнопку, что массивный стол чуть было с места не сдвинулся. Зато шкафы, в которых покоились ПСС классиков, вдруг, как в кино, странно зашевелились, заскрипели, развернулись, и из-за них появились два верзилы, один, что в белом халате, хриплым голосом сказал:

— Давненько вы нас не беспокоили, товарищ капитан.

— Я уже два года майор. А не беспокою из-за этой гласности и перестройки. Вот вам пациент, лечите; не то плебейская революция на носу.

Последнее, что Ваха помнил, — это огромный шприц, так что он стал голову прикрывать тоненьким одеялом, и только теперь догадался, почему голова не только болит, но и мерзнет, — выбрили.

Гимн СССР разбудил Ваху, он скинул одеяло. В комнате яркий свет. Он первым делом бросился к окну: очень красивый парк, заснеженные ели, ухоженные прикрытые на зиму клумбы, не работающий, и все же красивый, большой фонтан, и прямо над всем этим ярко-красный транспарант:

«Упрепление здоровья и повышение благосостояния советских трудящихся — главная забота социалистического государства».

Мастаев отпрянул от окна, осмотрел палату. Оказывается, кроме крепко запертой входной, еще одна дверь — санузел, и там, под потолком, маленькая форточка. Не без усилий и не без помощи подручных средств Ваха добрался до отверстия, а там ярко:

«Медицина в СССР — бесплатна».

Жалкая опора под Мастаевым — деревянная крышка унитаза обломилась; он полетел и вновь лысой башкой о стенку. Стоная от еще большей головной боли, он еле ковылял до кровати, как после гимна заиграла музыка и бодрый голос по радио:

— Доброе утро, товарищи! Приступаем к утренней гимнастике. Ноги на ширине плеч, вдох-выдох, вдох-выдох, а теперь ходьба на месте, веселее, с улыбкой.

И тут другой голос непонятно откуда.

— Пациент Мастаев, встаньте, делайте гимнастику, — Ваха от неожиданности вскочил и начал было все исполнять. А потом стал оглядываться — откуда подсматривают?

— Не отвлекайтесь, Мастаев. Бодрее, еще бодрей. Выше ногу.

— Да пошел ты! — Ваха демонстративно лег на кровать.

— Вы лишаетесь завтрака, — сухой, противный голос словно из-под пола, а Мастаев отвернулся к стене. — Вы лишаетесь обеда, — следующий вердикт, и чуть погодя: — Ужина не будет.

— Да пошли вы! — Ваха вскочил, дернул радио со стены и о пол — вдребезги. — Гимнастическая музыка не умолкла, но стала тише, слышно из-за стен и коридора, а тот же противный голос продолжает:

— За порчу социалистического имущества — трое суток нравственно-исправительной комнаты.

— Какой-какой? — удивился Мастаев и, не услышав ответа, засмеялся.

Он подумал, что все это какой-то кошмарный сон либо шутка, потому что прошло немало времени. Однако, после того как в коридоре радио объявило девять утра, началось какое-то оживление, дверь его палаты распахнулась, заглянули какие-то ужасные, то ли испитые, то ли точно больные морды, а перед ними грозное оружие — шприц.

Ваха в армии из-за драки и самоволки пару раз сидел в карцере и помнил прошлогоднее заточение в общежитии АОН, но такого и представить не мог — он в одном белье, очнулся от холода — под ногами лед; он бился в дверь, пока не окоченел, и думал, что помрет, даже о шприце мечтал, чтобы избавиться от этих мук, как включили свет и из мощных труб пар, такой приятный, теплый, а потом обжигающий, так что он распластался на ледяном полу. Свет выключили — пара нет. Как-то резко стало холодно, он стал коченеть и думал — конец, адская боль в пояснице, будто камни в почках, и дышать тяжело, как вновь свет, пар.

Ваха не понимает, сколько времени он был в этом кошмаре, ему уютно, тепло. Вновь шприц, теперь совсем маленький, и он в крепких, да все же в женских руках. Возле кровати крупная, по-мужски плечистая женщина, с огромной прической, в очках, накрахмаленный белоснежный халат:

— Надо поесть, — ее голос неожиданно мягкий, приятный. — Поешьте, и сон.

Еды было много, видимо, рацион всего дня, так что он даже не смог все съесть, теперь морил сон, и, уже засыпая, он понял, что врач принесла еще одно одеяло, бережно накрыла его.

Гимн СССР и яркий свет, как напоминание о нравственноисправительной комнате, заставили Мастаева вскочить. Он встал посредине палаты, и тут тот же сухой голос:

— Смирно, еще смирнее. Выше подбородок! Еще выше, — а потом гимнастика, и его уже никто не понукал, потому что он все делал с усердием, а в коридоре, как ему показалось, движение, даже безудержный смех.

— А теперь водные процедуры, и какай, можно какать и нужно пукать. Побольше и быстрее! — взмокший от пота Мастаев побежал в туалет.

А потом все было спокойно. В восемь утра появилась эта крепкая женщина с завтраком:

— Я ваш лечащий врач, Зинаида Анатольевна. Диагноз не поставлен, и лечение вам еще не назначили.

— А кто назначает? — не удержался Мастаев и, увидев ее потупленный взгляд: — Как сказал Ленин, «не врачи дают указания ЦК, а ЦК дает инструкции врачам». ПСС, том 45, страница 485.

— Неужели он так сказал? — удивилась врач. — Все то же. Только вы будьте благоразумны, — она искоса глянула в сторону двери.

— А тут камеры есть? — прошептал Ваха.

— Какие камеры, — так же тихо ответила она. — Просто Бог в замочную скважину подглядывает.

— Зинаида Анатольевна, к телефону, — на зов доктор ушла, а Ваха подумал, вроде на вид такая благовоспитанная женщина, и пусть в Бога не верит, но зачем так кощунствовать, «замочную скважину».

Более Ваха Зинаиду Анатольевну в этот день не видел. Зато дважды приходила пожилая сестра-хозяйка, которая приносила обед и ужин, а вместе с этим какие-то таблетки и вроде витамины — все это он выбрасывал в унитаз, а сестру-хозяйку разговорил:

— Я хочу курить, — взмолился он.

— Курят только в курительной комнате, на первом этаже, и только с восьми до девяти вечера.

— Я могу туда пойти?

— Курить вредно. Ходить не советую, — она даже не смотрит в его сторону. — Но если уж очень хочется, то, пожалуйста, у вас вольный режим, даже лечение до сих пор не назначено. Порядки, — сердито ворчала. — И куда мы придем? — она глубоко вздохнула. — Сталина не хватает, — она искоса глянула на Мастаева.

Из этого монолога Ваха понял: он может курить, более того, он, хотя бы в пределах этого здания, оказывается, свободен.

Был девятый час, когда он облачился в грубый, еще пахнущий хлоркой и стиркой халат, выглянул боязливо из палаты. Огромный, мрачный коридор, никого не видно. В конце, слышно, работает телевизор. Туда он чуть ли не на цыпочках направился и, пока до фойе дошел, не раз вздрогнул: из-за всех дверей слышались то стоны, то плач, то дикий смех или крик и громкий разговор.

А перед телевизором толпа, все повернулись в его сторону.

Боже, что это? И самое ужасное — не выражение лиц, а их цвет: они землисто-зеленые, как кисель, который ему трижды в день дают.

Ваха хотел было вернуться в палату, но его уже обступили. Это, действительно, больные люди. Нет, он не такой, он не может и не должен таким стать.

— Ты хочешь курить? — эти люди, видно, отгадали его недавнее желание. — Мы обещали проводить тебя.

Неприятно, словно медузы, облепили Ваху, подталкивая, они буквально заставили его идти вниз по лестнице, — первый этаж выглядит совсем иначе: здесь, видимо, процедурные, общая столовая, всюду решетки, в конце, под настольной лампой, здоровенный мужик в халате читает, не обращая на него внимания.

Наконец Ваха ощутил запах табака, и так он теперь стал неприятен. Хотел было возвратиться, но ему не позволили, втолкнули в какой-то проем, а там зал, напоминающий большую баню, все в кафеле, тусклый, унылый свет, с шумом работает принудительная вентиляция и много этих схожих по рожам, манерам и одежде, на всех, как у него, халаты.

С десяток сидят прямо на полу, курят; на них и смотреть противно: слюнявые, сопливые, оборванные и перепачканные кашей и щами. А далее что-то вроде ярусов, как в парной. На первом ярусе тоже много сидят. На втором курящих поменьше, и они выглядят приличнее. На предпоследней полке всего двое, можно сказать, приличные лица, в очках, и, наконец, на самом верху, как бы на вершине этой своеобразной пирамиды, грузный мужчина, который не только габаритами и одеждой отличается, но главное, свежим цветом лица. До боли знакомым голосом этот человек спросил:

— Ты как сюда попал?

Пребывая в некой растерянности, Ваха не сразу нашелся что сказать, а потом неуверенно проговорил:

— Видно, по божьей воле.

— Я здесь бог и царь, — рявкнул здоровяк. Остальные одобрительно дружно закивали, все с подобострастием глянули вверх, а с вершины тот же тон: — Как мы этого новичка кликать будем? — все молчат, а он продолжает: — Хе-хе, я его по команде какать и пукать приучил.

— Ха-ха-ха! — громкий, нездоровый смех.

— Может, так и назовем — чечен-какашкин?

— Меня зовут Ваха Мастаев, — все же дрожит голос новичка.

— Ты без спросу хайло не разевай, — только здоровяк говорит. — Понял, чечен-какашка?

— Сам ты говно, харя свинячья!

Наступило свинцовое молчание. Даже вентилятор, кажется, взмолился от неожиданности. А Мастаев, с негодованием подумал: «С ума сошел», отчего он в этот момент вспомнил Ленина: «Все висит на волоске… на очереди стоят вопросы, которые решаются не совещаниями, не съездами, а исключительно борьбой вооруженных масс. Правительство колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно», — с этой мыслью он сжал кулаки и почему-то вслух выдал: — ПСС, том 34, по твоей башке.

— Что ты сказал? — рев сверху.

— Что слышал, — ожидая удара со всех сторон, забегали глаза Мастаева, и он сразу уловил, как изменились лица окружающих, даже взгляды у многих стали осмысленными.

— Э-э-а! — раздался сверху вопль. Перешагивая, расталкивая всех, здоровяк бросился вниз, прямо на новичка. Ваха резко отскочил и машинально, как в любимом футболе, нанес всего лишь один удар ногой прямо в пах.

— У-у, — взвыв от боли, здоровяк скрючился на полу.

Все вскочили. Ваха думал, что его сейчас будут бить, а они, толкаясь, все бросились к выходу. Возникла давка, толчея. И уже оттуда в поверженного полетели окурки, раздался хохот, а кто-то вернулся, пнул и даже плюнул.

Одним из последних курилку покинул Ваха, и он, еще толком не соображая, двинулся по длинному, мрачному, воняющему лекарствами, хлоркой и кровью коридору в сторону света настольной лампы, чувствуя, что там выход на улицу, как его кто-то дернул за халат:

— Туда нельзя. Переступишь вон ту линию — ледяная баня.

Ваха оглянулся — перед ним высокий, уже очень пожилой человек, за огромными очками которого изможденное лицо. Он подал руку, крепко пожал:

— Одним махом нашего бога и царя свергли. Вы просто Ленин! — и пока Мастаев все еще недоуменно моргал. — Вы, товарищ, лучше возвращайтесь в свою палату.

Тут Ваха понял, что ему далеко до гения Ленина: он даже в дурдоме не смог захватить власть. И вариантов нет: надо действительно торопиться в свою палату. И он, чуть ли не убегая туда, думал, чем бы закрыть дверь, а к его удивлению, с внутренней стороны в двери торчит большой ключ.

Он запер дверь и, ожидая чего угодно, и не дай Бог вновь шприца, высидел до отбоя. Был Гимн СССР, основной свет отключили, лишь хилая дежурная лампочка над дверью, и неоновый, успокаивающий зимний свет из окна так его поманил ко сну. Даже не зная почему, он встал, отпер дверь и после этого, положившись на судьбу, вроде крепко заснул. Однако оказался начеку и слышал, как снаружи вставили ключ, возились. Потом дверь потихоньку открылась. Огромная, зловещая тень. Луч фонарика — из одной в другую руку, что-то массивное. Ваха, словно под командой света, встал. Они прилично стояли друг против друга, и лишь их учащенное дыхание выдавало напряжение противостояния.

— Ты почему дверь не запер? — совсем неожиданный вопрос, на который Ваха даже не мог ответить, а тот продолжил: — Новость знаешь?.. Гады, всех бы передушить, всех бы в ледяную баню, — и он, громко ударившись тяжестью тела о дверь, ушел. И только тогда Мастаев ощутил резкий перегар, а из коридора крик. — Ленин, дверь запри. Отбой. Это конец! Гады! Все продали, крысы.

Утром почему-то Гимна СССР не было: сразу свет и гимнастика. А потом, как некий праздник, появилась загадочно улыбающаяся Зинаида Анатольевна:

— Ну, ты революцию свершил. Лениным обозвали. А это здесь очень даже почетно. Я не встречала.

— Помогите спастись! — выпалил Ваха.

Доктора словно током прошибло, она вся подтянулась, даже как-то выше ростом стала. Но это было всего лишь мгновение. Она тяжело вздохнула, подошла к окну, и, видимо, неожиданно даже для самой себя закурила и, глядя в окно:

— Странно, никто меня об этом здесь никогда не просил, даже мой отец.

— Ваш отец? Здесь?

— Да. По злой иронии судьбы, по распределению после военно-медицинской академии я попала сюда. Правда, фамилия и биография у меня были уже другие — по линии матери.

— И вы не смогли отцу помочь?

— Нет. Мы даже боялись общаться. А он боялся выдать меня, — тут ее голос задрожал. — Он покончил с собой, — она удалилась в санузел, долго там текла вода.

Вернулась она спокойная, только воспалены глаза. А Ваха, как обычно, о том, что думал, для нее больном:

— А за что его сюда?

Зинаида Анатольевна вновь подошла к окну:

— Честный был, принципиальный. Любил родину, верил в коммунизм. Был писателем. Все книги изъяли. Даже в библиотеках нет, — она высморкалась в платок и другим, надменным тоном прочитала транспарант — «укрепление здоровья, повышение благосостояния»… тьфу, какое лицемерие, издевательство, фальшь?! Неужели это конец? Ты знаешь новость? — обернулась она к «больному». — А страны-то, СССР, уже нет.

— Как нет? — чуть не подскочил Мастаев.

— Вот так. Все тихо и просто. Вчера ночью в Беловежской пуще три богатыря капитулировали перед Западом. Расписались.

— То-то утром гимн не звучал, — вслух свою мысль высказал Ваха. — Кто бы мог в это поверить, сказать?!

— Да, — подтвердила Зинаида Анатольевна, повернулась к «больному», а Мастаев, пытаясь сквозь линзы заглянуть в ее покрасневшие глаза, тихо спросил:

— А надо мной суд будет?

— Какой суд?! — возмутилась Зинаида Анатольевна, чуть подумав: — Хотя страна и власть большевиков вроде уже не существуют. А тебе есть кому помочь? Кто повлиятельнее?

Мастаев опустил взгляд. После паузы доктор торопливо ушла. Вернулась после завтрака.

— Слушайте меня, — негромко говорила она, перейдя официально на «вы», — вы побывали в нравственно-исправительной комнате, в ледяной бане. Там все туберкулезной палочкой кишит. Мы даем вам таблетки и витамины, а вы их в унитаз.

— Как вы узнали?

— Только что там была, видела, — она украдкой посмотрела в сторону двери и почти шепотом, — после обеда для осмотра я поведу тебя в рентген-кабинет. Отлучусь на пять минут. В смежной комнате телефон, звони, куда хочешь. А это адрес и название нашего учреждения. Запомни и записку уничтожь. Все, что могу.

В поисках спасения лихорадочно заработала мысль. Первым Ваха вспомнил тех, кто его спас в прошлый раз: с Кнышем связь всегда была односторонней. Деревяко Галина. Теперь депутат Верховного Совета России, да еще вроде замужем за Русланом Дибировым. Еще подумал о президенте-генерале. Да все это бесполезные мысли, потому что он помнит многое из Ленина, а вот номера телефонов — всего три: более и дел не было.

Первым делом он позвонил матери. Она сразу по голосу поняла, что с ним что-то неладное, а Ваха врал:

— Я был простужен, еще горло побаливает, поэтому голос такой. А так, все нормально, не волнуйся, скоро приеду домой, — и Ваха сам положил трубку.

Следом он набрал родное издательство «Грозненский рабочий»: Самохвалов мог найти Кныша, либо Деревяко и президенту позвонить. Но там никто не отвечал. Из отведенных пяти минут, как представлял Ваха, оставалось совсем мало, и еще один номер он помнил всегда — Мария!

На его счастье, она подняла трубку, а он, как всегда с ней, заика, даже поздороваться не может, но она догадалась:

— Ваха, что с тобой? Говори!

— З-з-запиши адрес. Скажи Руслану и Гале Деревяко. Я… — связь прервалась.

Тут же появилась Зинаида Анатольевна, натянуто-встревоженная, бледная, с красными пятнами на шее.

— Иди в палату, — прошептала она, а он даже спасибо не сказал.

Остаток дня Ваха не находил себе покоя. Конечно, он был рад даже минутному общению. А что Мария сможет сделать? Да главное в ином. Кто-то уже знает, где он. И если это то государство, в котором он жил до сих пор, то, согласно большевистской теории, и что существеннее — практики, все под бдительным контролем, — обязательно последуют репрессии, и ладно, что с ним, Зинаиду Анатольевну из-за него накажут гораздо жестче.

К вечеру он ждал шприц и нравственно-исправительную комнату, а появилась злая, всегда хмурая сестра-хозяйка. Она-то все и прояснила:

— Кругом предатели. И Горбачев, и Ельцин — все предатели, — как бы про себя, говорила, исполняя свою работу. — Надо же, мало им было продать страну. Они это специально сделали на наш праздник.

— А какой праздник? — не удержался Мастаев.

— День чекиста. Все от горя напились, бдительности и контроля нет, а вы уже почувствовали свободу.

— Какая же у меня свобода? — возмутился было Мастаев.

— Тебя, дурака, бесплатно лечат, кормят, в тепле содержат. Я после тебя говно убираю, а ты, а вы все. У-у, неблагодарные скоты!! И надо же именем Ленина тебя назвать, — она презрительно ткнула веником в его сторону.

— У меня есть свое имя, — только это посмел сказать Ваха, а она еще громче:

— Молчи! Знаем мы ваши жидовские имена. Не выйдет! Ваша плебейская революция не пройдет. Мы еще поборемся, мы еще отстоим завоевания Ленина и Октября! — с этими словами она с грохотом хлопнула дверью и повернула ключ.

Не было ужина и вечерних лекарств, и Мастаев уже дрожал, понимая, что вечером начнется «нравственное лечение», как он подумал «красный террор», а оказалось, что эпицентр страстей с распадом СССР переместился, расширился, и не он один в центре внимания: совсем другой масштаб — шум перед зданием.

Оказывается, какие-то молодые и не очень люди пришли к этому учреждению и первым делом попытались сорвать красный флаг СССР и транспарант с «Основным законом» социализма. Так как мужская половина сотрудников еще пребывала во хмелю, то на защиту ленинско-большевистских ценностей вышли женщины во главе со старшей сестрой-хозяйкой, вооруженной шваброй и киркой с пожарной доски.

Противостояние было недолгим. Женский аргумент, подкрепленный матом, взял вверх, символы сорвать не удалось, да молодежь, революционно настроенная, пустила в ход какую-то горючую смесь. Шваброй и киркой «Основной закон» социализма пытались отстоять — многое сгорело, осталось только два слова: «повышение благосостояния». С этим все вроде согласились и разошлись. Вот только теперь в учреждении под водительством старшей сестры-хозяйки бунт: если утром и вечером, как и ранее, в учреждении не будет звучать Гимн СССР, то уборки не будет, больных, то есть дураков, кормить не будут, к тому же и зарплату сотрудникам уже три месяца не платят.

Реакция властей была молниеносной: это всесоюзное нервно-психиатрическое лечебное учреждение переименовали во всероссийскую «здравницу — повышения благосостояния», назначили молодого, энергичного директора, который с назначением привез не только всю задолженность по зарплате, но и премию к Новому году. Новый начальник выступил с докладом перед всеми, в том числе и больными, объяснив это демократией, гласностью, перестройкой. А главный тезис его выступления, как понял Мастаев, был таков:

— Ура, товарищи! Ура, дамы и господа! Ура, коллеги! Советская империя рухнула! Наконец-то мы избавились от лишних территорий. Нам незачем более кормить Прибалтику, Украину с Белоруссией, всю Азию и Кавказ. Россия свободна, независима, демократична! Россия теперь принадлежит нам — либералам, патриотам, демократам!

— Товарищи! Не верьте ему! — вдруг истошно завопила старшая сестра-хозяйка. — Это предательство, обман, это провокация! Чечены и жиды хотят присвоить имя Ленина, захватить власть в стране. Нет — плебейской революции. Да — социализму, да — коммунизму! Пролетарии всех стран, соединяйтесь против воров, плебеев, эксплуататоров!

— Заткнись! — стоя возле нового руководителя, громко подал свой голос больной по кличке Бог: — Посмотрите на нее, разжирела на наших харчах, в дверь не пролазит, боится корыто потерять, вот и вопит.

— Ах, это ты на меня?! — подбоченилась сестра-хозяйка. — Свинья ты подсадная, стукач! Что, уже продался жидам? Чечен тебе морду набил — ты Ленина, Сталина и Дзержинского сдал.

Таких речей в этом заведении испокон века не велось. Это был бунт. Да, статус учреждения никто не менял. Поэтому для порядка появился заместитель главного врача с огромным шприцем в руках. Он угрожающе поднял свой инструмент и выпустил слегка струю в воздух — все пациенты, в том числе и Мастаев, в страхе разбежались по палатам.

— Распорядок режима не нарушать, — объявили по радио. Однако новшества пробили брешь. Впервые в истории учреждения к «больному» допустили посетителя — это помощник депутата Верховного Совета РСФСР Руслан Дибиров пришел к Мастаеву. Говорили всего две минуты, по телефону, видя друг друга через толстое стекло, и даже передачу — не брать. Зато Ваха окрылен: о нем кто-то думает, заботится, и он еще на знал, что вокруг его имени, его свободы разгорается целый политический скандал.

На следующий день Зинаида Анатольевна сообщила, что новая, свободная независимая пресса только о нем и пишет. В тот же день перед учреждением, точнее «здравницей», — политический пикет. На транспарантах: «Свободу свободной Чечне!», «Свободу журналисту Мастаеву, свободу слова, свободу прессе!», «Свободу Луису Корвалану, Чили — мы с тобой! Пиночет = Гитлер!»

От круговорота этих событий в голове Вахи полное смятение. И тут к вечеру его с сумасшедшим криком стали звать в фойе. Он прибежал, а на экране президент-генерал Чечни пальцем всей России грозит:

— Вы незаконно задержали моего личного пресс-атташе в Москве, свободного журналиста независимой Чечни Мастаева. Мы разорвем с Москвой все дипломатические отношения. Мы арестуем всех россиян в Чечне. Мы ответим террором на террор. Мы объявим всей России войну, и вы узнаете силу и мощь чеченцев. Обращаюсь ко всем мусульманам, проживающим в Москве, превратить Москву в зону «бедствия» во имя нашей общей свободы от куфра!

— А это что такое? — обратились пациенты к Мастаеву.

— Наша здравница, — ляпнул Ваха.

— Вот молодец! Вот это президент! Нам бы такого.

Под впечатлением этого эфира, под удивленно-восторженно-завистливые взгляды пациентов-сокамерников Ваха вернулся в палату, там ужин ждет. И он до сих пор этот ядовито-зеленый кисель не пил, а тут то ли расслабился, то ли жажда, словом, сразу же за стакан. От двух-трех глотков боль в животе. Телефон упорно звонит, разрывается. Ваха с трудом открыл глаза, еще не понимая, где он, поднял трубку:

— Слушатель Мастаев? Сегодня последний день защиты. Вы, как всегда, опаздываете. Мы вас ждем.

Только теперь он понял, что это его комната в общежитии ВПШ при ЦК КПСС. Он бросился к окну. Решеток нет. За стеклом слякоть, гул Ленинградского проспекта.

Его одежда выглажена, аккуратно висит. Реферат на столе, и тут же листок, где и когда защита. И странно — чайник теплый.

«Приснился сон. Какой кошмар!» — подумал он, уже выбегая из общаги.

В киоске купил газеты, бегло просмотрел. Все правда и буднично — СССР более нет. А Мастаев — последний политзаключенный большевизма.

Толком не соображая, он вскоре дошел до главного корпуса. Погода не зимняя, грязь под ногами, но все равно всюду новогоднее настроение: елки, смех, поздравления. «Туда ли я попал?» — еще раз огляделся Ваха. Вместо ВПШ при ЦК КПСС новая вывеска — «Финансовая академия при Правительстве России», вместо красного знамени СССР незнакомый триколор и американский флаг. И тут же плакат — рубль с портретом Ленина на Земле, а доллар с Рузвельтом торжествует.

— Мастаев, Мастаев! — окликнула его секретарь-методист. — Все вас ждут. Новый год на носу.

Ему было стыдно, и он, не поднимая головы, шел за ней. Она чуть ли не за руку провела его в аудиторию и посадила, а он все не смел оглянуться, а стал говорить рядом сидящий председатель:

— Ну наконец-то, наш последний слушатель явился. Я думаю, что не будем зря время терять, мы и так хорошо изучили его работу. Труд объективный, актуальный, в контексте происходящих событий. Давайте лучше слово предоставим официальным оппонентам. Пожалуйста, кто первый?

— Я знаю Мастаева по совместной работе много лет, — только сейчас, услышав знакомый голос, Ваха поднял голову — Кныш, — это последовательный демократ, либерал, ярый сторонник перестройки, гласности и свободы. Его за это даже в компартию не приняли. А сейчас он помогает президенту Чечни и впредь будет отстаивать наши интересы.

— Пожалуйста, второй оппонент, врач-профессор Божков, — объявил председатель, а Мастаев совсем обалдел — это пациент, по кличке Бог, только в цивильном костюме, в галстуке.

— Чечня — это плацдарм наших завоеваний в России и в мире. Нам в Чечне такие стойкие, грамотные и верные люди, как Мастаев, нужны.

Потом были прения, принимали почему-то итоговую резолюцию, и тут возникли небольшие разногласия.

— Господа, коллеги, — не сдавался один ученый. — Нечего нам хотя бы сейчас этих неимущих бояться. Поэтому я настаиваю, что надо вместо слов «повышение благосостояния граждан России» прямо написать «повышение нашего благосостояния». И пусть каждый понимает как хочет. Я думаю, это верно, это по-ленински. Мы, как и Ленин, без единого выстрела захватили власть. Отстоять завоевание — тоже нелегкая задача.

— Чечня нам поможет, — выкрикнул кто-то.

— Да, чеченцы — маленький, но очень гордый народ!

— А как оценим Мастаева?

— Ну, конечно, отлично! Отлично!.. Первый выпускник финансовой академии, ура!

Все стали Ваху поздравлять. И тут Галина Деревяко с цветами:

— Ты останешься на Новый год в Москве?

— Помоги улететь, — попросил Ваха.

* * *

То, что Ваха вернулся в Грозный живой и здоровый, конечно же не могло не радовать родных. Вместе с тем все были как-то встревожены, а дед Нажа говорил:

— В этой стране все может быть, и от нас мало что зависит. Да, как ни странно, был бы выбор — лучше суд, хотя бы советский, срок, после которого ты вроде бы реабилитирован, так сказать, за «заслуженное» отсидел. А вот психушка — это пожизненный приговор, словно диагноз. Теперь докажи, что все это не так, — он печально, с каким-то старческим свистом вздохнул и, как бы успокаивая внука, постарался улыбнуться. — А вообще-то в стране дураков иногда и выгодно дурачком прикинуться.

Ваха молчал. Ему казалось, что и родным теперь и вправду надо будет доказывать, что, действительно, не дурак. И в обществе, однозначно, будут кривотолки. Его на достойную работу более не возьмут. А мать сказала:

— На доме вновь написано — «Дом проблем». По-моему, по походке, в темноте тень Кныша за угол прошмыгнула.

— Небось, опять выборы, — уже и дед знает местную закономерность.

— Слава богу, хотя бы сейчас они оставят меня в покое, — пытаясь выразить удовлетворение, сказал Ваха, и тут звонок.

— Мастаев? — все тот же приказывающий голос. — Срочно в президентский дворец — выборы.

— Какие выборы? Новый год.

— Какой «Новый год»? Это у христиан. А мы живем в мусульманской стране, и наш «Новый год» еще впереди.

— Я более в ваших выборах не участвую, — не может скрыть раздражения Мастаев.

— Как это не участвуете? А для чего вас вытащили из психушки?

Если бы не родные рядом, Ваха стал бы материться, а так, догадался трубку положить.

— Ваха, делай, что они велят, — посоветовал дед.

— Да-да, не перечь им, — взмолилась мать. И в это время вновь звонок, на сей раз она подошла к аппарату и через мгновение, прикрывая трубку, прошептала: — Это Кныш. Тебя.

Москва — вроде бы столица только что развалившейся империи СССР, а готовились там праздновать Новый год как ни в чем не бывало, с размахом. А вот Чечня, казалось бы, получила наконец-то независимость — никакого праздничного ажиотажа: в новогоднюю ночь в Грозном тихо; последний трамвай с разбитыми стеклами торопится в парк; на некоторых улицах уже нет освещения, совсем мало машин; в подворотне пьяные возгласы. И все же перед президентским дворцом елку поставили. А она то горит, то надолго меркнет. И тогда вид какой-то безобразной несуразицы в центре площади, несколько неугомонных теней, детский плач и вспышка фотоаппарата, словно вот-вот разразится гроза.

В огромном Президентском дворце холодно, пыль, грязь, сквозняк, хмурые, обросшие вооруженные люди. Лифты не работают, но Мастаева провели по каким-то мрачным коридорам, где оказалась еще одна потайная шахта, и этот лифт доставил прямо в приемную президента. Вот где светло, чисто, тепло и праздничная обстановка и атмосфера: маленькая елка сверкает, всюду игрушки, аромат. А про него словно забыли. Уже наступил Новый год, за стеной восторженные крики, заразительный женский смех, перекрывающий праздничную телетрансляцию из Москвы.

Еще прошло немало времени, и Мастаев уже задремал на диване, как его толкнули в плечо. Он вскочил и сквозь закрывающуюся дверь успел заметить обильно накрытый, большой стол и двух советских, раскрасневшихся генералов за ним. А перед ним, тоже в форме, президент-генерал свободной Чечни и Кныш со значком «Россия» на лацкане, в руках — полная рюмка коньяку.

— Выпьешь? — предложил Митрофан Аполлонович и, увидя решительный отказ, сказав «С Новым годом!», сам залпом выпил. Только после этого он подал руку и, чуть погодя, по-свойски притянул Ваху, целуя в щеку, обдавая запахами спиртного и табака: — Нравишься ты мне — настоящий джигит, — представлял он Ваху президенту.

Генерал весьма сухо протянул руку. На такое приветствие и поздравление Мастаева ответил лишь кивком.

— У нас выборы, — перешел сразу к делу Кныш. — В Верховный совет.

— В парламент, — перебил президент.

— Да-да, в парламент, — согласился Кныш. — Ты, как обычно, председатель центризбиркома.

— Почему я? — Ваха не возмущен, а, наверное, впервые даже рад — его еще признают.

— Я тебе на это уже не раз отвечал — коней на переправе не меняют. А дело торопит — свободной Чечне нужен демократический, законно избранный парламент.

— А «протокол» готов? — о главном спросил председатель избиркома.

— Об этом поговорим позже, — ответил Кныш. — А сейчас, вот эти новые положения изучи и выполни все предписания. Все срочно, — выпроваживали Мастаева, потому что из соседней комнаты пьяно-приказной бас на русском звал к столу президента-генерала.

Лишь проснувшись на следующее утро, Ваха ознакомился с «новыми» положениями выборов в Чечне — оказалось, это «Закон о выборах в СССР» 1936 года издания под редакцией Сталина. А предписание одно — срочно явиться в Исламский университет (так и написано — бывшее здание Дома политпросвещения) в религиозно-революционную комиссию по назначению кадров.

Дом политпросвещения просто не узнать: все захламлено, отопления нет или из-за выбитых стекол холодно. В фойе много плакатов арабской вязью, смысла которой многие, как и Мастаев, не понимают. А вот барельеф Ленина сохранился, правда, рядом вместо портрета генсека ЦК КПСС повесили новый — президента-генерала в советской форме.

Религиозно-революционная комиссия располагалась там, где ранее было «Общество «Знание». Видимо, поэтому трое обросших, очень смуглых, даже не похожих на чеченцев, важно сидящих за столом молодых людей сразу начали экзаменовать Мастаева:

— Молишься ли? Сколько раз? Как? Прочитай вслух молитву и все покажи.

— Молятся не перед вами, а перед Богом, — резок тон Вахи.

— Мы уполномочены Им и нашим президентом-генералом.

— Не много ли на себя взвалили? Не надорваться бы вам.

— Он, действительно, дурак, — переглянулись члены комиссии.

— Зато нам повезло с уполномоченными, — усмехнулся Мастаев и уже уходил, как вслед услышал:

— Ты не аттестован! Вот болван!

— Да пошли вы, — еще пытался Ваха сохранить хладнокровие, да вот члены комиссии такого отношения вынести не смогли. Тот, кто первым попытался его за локоть одернуть, ощутил всю мощь правой ноги Мастаева. Правда, более драки не было: на шум сбежалось много народу, разнимали, огорошенного Ваху оттесняли к выходу, а главный устаз университета успокаивал:

— У него справка дурдома в кармане. К таким и Бог милостив, и нам велел терпеть.

— Не аттестован! Он не будет в республике работать, даже жить! — вынесли вердикт члены комиссии.

В это время Ваха уже стоял под любимой березкой, с неким вызовом курил, думая, что его избиркомовской эпопее наконец-то пришел конец. Он решил, что прямо сейчас вместе с дедом уедет в любимые горы, мечтал о восхождениях, об уединении, жаждал скорее увидеть непокорные снежные вершины. Он уже попрощался с матерью, когда смуглый, небритый, вооруженный юнец не то что без стука, а по-хозяйски вломился и грубо сунул ему пакет: «Председателю Центризбиркома Мастаеву В. Г. Тов. Мастаев! Срочно явитесь в Президентский дворец. Религ-револ. комиссия Вас аттестовала. Президент-генерал Вас утвердил. Выборы на носу. С комприветом Кныш».

Мастаев считает, что одна из причин развала СССР — очень низкая трудовая дисциплина. А вот в свободной Чечне — почти анархия: президент-генерал на совещании, транслируемом по телевизору, назвал всех милиционеров «къотамаш», и только двое (это не показали) открыто выразили протест. Теперь все сотрудники правопорядка республики почти что никто, на улицах хаос, так что даже на красный свет светофора мало кто обращает внимание. Однако Ваха, как всегда пунктуален. К вечеру он в президентском дворце. Тут же Кныш, разводит руками.

— Президент обещал к шести быть на службе.

— Разболталось все, — как обычно, что на уме ляпнул Мастаев.

— Да, рыба гниет с головы, — горестно вздохнул Кныш и куда-то удалился. А Ваха не один час, а целых шесть провел в приемной, отдавая честь вызову президента, и только в полночь состоялась встреча. Речь шла о главном — об «итоговом протоколе» выборов в парламент.

— Это все чекисты-стукачи. Все их «личные дела» у меня после захвата КГБ, — говорил президент-генерал, небрежно бросая на стол протокол.

— Ну и хорошо, — защищал список Кныш. — Ведь они все под контролем, будут вашу волю исполнять.

— Не надо! Ваши люди мою волю не исполнят!

— Их надо трудоустроить, содержать, на поводке держать.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся генерал. — А за что их содержать?

— За службу. Кто вас к власти привел?

— Тогда всех в тюрьму, — там и трудоустроим, и будем содержать, и будут на поводке.

— Не-не, — возразил Кныш. — Это не демократия. Нас мир не поймет. Лучше в парламент, и гавкать не будут.

— Слушайте, Митрофан Аполлонович, — президент сел в свое кресло, как на трон. — Вы человек военный, а что вы так о чекистах печетесь?

— Я на госслужбе, впрочем, как и вы, — лицо президента искривилось, а Кныш искоса глянул на Мастаева и после большой паузы виновато к президенту: — Позвольте я закурю?

— Травись и нас трави, — выдал хмуро президент, — и так кругом отрава.

— Ну, не скажите, вы живете как король, — Кныш осмотрелся. — Вот чего у вас нет — спичек и пепельницы.

— Принеси, — приказал хозяин одному из охранников, которые всегда при нем.

— Кури, — Кныш предложил сигарету Мастаеву. Ваха при президенте, точнее старшем, курить отказался. А эта пауза, как трубка мира, нашла компромисс. «Итоговый протокол» выборов в парламент Чечни был до утра составлен: половина депутатов от Кныша, то есть по предложению Москвы или Кремля; половину внес сам президент-генерал.

Как и ранее, а сейчас по прямому указанию Кныша, председатель Центризбиркома подготовил два варианта. Первый был уже известен, после так называемых выборов — утвержден. А второй, реальный, где Мастаев отметил кроме прочего, что в выборах участвовало всего лишь двенадцать процентов населения; выборы безальтернативные, не демократичные, с нарушением многих и многих процедур. Словом, не действительны. Этот протокол был в двух экземплярах. Кныш свой сразу же спрятал в портфель. А президент небрежно скомкал, выбросил в урну, на что Кныш прошептал Вахе:

— С таким отношением к документам государства не построить. Да он и не хочет, другие цель и задача.

— Какие? — заинтересовался Ваха.

— Не знаю, — ушел Кныш от ответа.

Вечером у него был рейс на Москву, и он опять прощался с Мастаевым, будто навсегда. А Мастаев о своем:

— Кто мне за работу заплатит?

— Как «кто»? Выборы состоялись в независимой Чечне, у вас есть президент, парламент, свой бюджет. Обратись к президенту.

Так Ваха и хотел поступить, но его даже в президентский дворец не пустили. Тогда он пошел в издательство «Грозненский рабочий». Самохвалов на работу брал, даже свое место директора ему уступал, а вот зарплаты уже много месяцев нет. Оказывается, пресса независимой Чечне не нужна. Правда, газета «Свобода» еще есть, но там другой главный редактор, и в этой газете только официальная хроника и лишь бравая жизнь президента-генерала и его жены, прекрасной художницы-поэтессы, матери, кулинара: она не чеченка, а прекрасно готовит национальные блюда.

В газете «Свобода» и зарплату платят, и гонорары есть. И Ваху за прошлые заслуги и как известную личность хотели пригласить, но ему такая религиозно-прокоммунистическая пресса, которая оболванивает народ, не нужна. Зато деньги — вечная его проблема, очень нужны: дело в том, что сын Вахи, Макаж, болен, врачей в республике почти не осталось, надо ребенка везти в Москву.

Вот когда Ваха вновь поспешил на «биржу» труда. Три дня он без толку простоял на морозе, теперь узнал, что такое безработица. Безработных — тьма, работы — тоже немало. Однако за этот труд государство или ЖКХ платят копейки, так что ни на что, даже на хлеб — не заработаешь. Вот и простоял Ваха у костра, в толпе, на митинге три дня — достойной по плате работы нет. Не только от холода, а более от тяжелых дум ночами не спится — сын больной. Ему стало плохо: температура, озноб, аппетит пропал. И надо же, в это самое время к нему с «биржи» пришли. В Грозном, кажется, ничего грандиозного не строят, а тут потребовался опытный крановщик — вспомнили о Мастаеве.

Обещанная оплата — под стать объекту — грандиозна. Кто хозяин стройки — тщательно скрывают, да появилась первая леди. Все стало ясно. А супруга президента во всем талант, она даже Мастаеву подсказывает, как тяжести правильно поднимать, словом, командует.

«Ну и черт с вами, — думает Ваха, — каждому, как говорится, свое». А он своей работой доволен: кран современный, мощный; в кабине чисто, тепло, даже хворь от любимого пролетарского дела куда-то исчезла. А тут, прямо во время обеда, приехал хозяин.

Ваха от президента все лицо свое прятал, боялся, вдруг узнает — стыд. А генерал по-простецки подошел к столу и, глядя на стройку, неожиданно заявил:

— Зря, зря строите.

— Вы мне за газету не заплатили, — резко вскочил Ваха. — Вы мне за выборы не заплатили, и сейчас хотите, чтобы я бесплатно работал?

— Мастаев?! — удивился генерал. — Ты как бес — вездесущ, — более не проронив ни слова, хозяин в сопровождении многочисленной охраны двинулся к машине. Кортеж резко укатил. После обеда прораб попросил Ваху покинуть объект.

Он даже матери не сказал, что и эту работу потерял. Был на грани отчаяния. Они с матерью впроголодь проживут — не впервой. И они никогда не страдали, что денег нет, за бесплатно почти всю жизнь работают и тем не менее ущербными себя не ощущают либо не хотят ощущать. Да тут иная ситуация: больной сын, маленький, его родной человек, которого он почти не видел, но знает, что есть, любит, скучает.

— Неужели я не в состоянии помочь своему ребенку? Какой я после этого мужчина? — мучаясь бессонницей, он все ворочался на своем продавленном диване, как посреди ночи зазвонил телефон. Отчего-то Ваха с надеждой схватил трубку — Кныш:

— Что, и со стройки тебя поперли? — кажется, навеселе. — Ну ничего, Мастаев, мы тебя не бросим.

— У меня сын болен, помогите, — выпалил, перебивая, Ваха.

В трубке долгая пауза, только слышно, как Кныш шумно дышит, может, курит, а потом совсем иной тон:

— Да, дети — это святое. Об этом завтра, а сейчас. Ты не против стать спецкором в Чечне?

— Тоже бесплатно?

— Нет, завтра будет звонок, — тут связь оборвалась, телефон замолчал.

Весь следующий день Ваха не выходил из дома, каждые десять минут поднимал трубку — тишина. Мастаевы уже ложились спать, когда раздался грубый стук в дверь.

— Мастаев? Срочно явиться к президенту, — это посыльный, как и прежние, низкий, бородатый, сказал и исчез в темноте.

Вновь к полночи Ваха попал в Президентский дворец. На сей раз его ожидали. Спецлифт, приемная, и его сразу же повели в кабинет.

На всем этаже никто курить не смеет, а краснощекий русский генерал, развалившись на диване, дымит сигарой. Перед ним красивая бутылка, аромат коньяка.

— Ты Мастаев? — гость тяжело встал. — Просили лично в руки, — он передал Вахе довольно увесистый конверт.

— Свободен! — указал президент-генерал замешкавшемуся Мастаеву и, когда уже выходил, на плохом чеченском: — Продался русским.

Ваха застыл, повернул голову и, чуть ли не шипя на чеченском:

— В-в-в т-твоем кабинете продавец, то ли твой командир.

Ваха думал, что до чуланчика не дойдет, — добежал. Только запер дверь, сразу распечатал послание. То, что в свертке были деньги, и, судя по объему, не малые, Ваха понял сразу. Однако он первым делом стал читать письмо:

«18.02.1992 г. Спецкору Мастаеву В. Г. Тов. Мастаев, за прошлые труды Вам причитается. Плюс аванс. Как корреспондент, подготовьте, пожалуйста, статью о ситуации в Чеченской Республике. Материал передайте через Самохвалова.

Насчет ребенка. Договорился в Центре матери и ребенка в Москве. Связь через Галину Деревяко и ее мужа Руслана Дибирова. Приезжайте. Письмо уничтожьте. С комприветом Кныш».

Письмо Ваха сжег во дворе. Только после этого он пересчитал деньги: бумажек очень много, да, учитывая инфляцию, его прошлый труд оценили весьма скромно. И нельзя сказать, что ныне он не «неимущий». Тем не менее он очень благодарен Кнышу — это спасение! Посему он на следующий день приступает к статье «О ситуации в ЧР» и делает это весьма своеобразно. Вот отрывки его материалов:

Указ

Президента Чеченской Республики

2.01.1992 г. № 1 г. Грозный

Правительство России, воспользовавшись развалом СССР, односторонне присвоило себе монопольное право распоряжаться несметными богатствами, созданными трудом многих поколений народов бывшего Союза, в том числе чеченского народа.

Эгоистические цели российского руководства видны всюду: в его отношении к активам Внешэкономбанка СССР, Госбанка СССР, в стремлении прибрать к рукам денежную систему и таким образом установить экономический диктат над суверенными республиками.

Еще одним проявлением антинародной сущности экономической программы российского руководства является намеченная им либерализация цен, осуществляемая произвольно, без полного учета особенностей и интересов разных республик и даже без согласования с ними.

В связи с нецелесообразностью на данном этапе проводить рассогласованную ценовую политику постановляю:

Ответственность за социально-экономические последствия либерализации цен в Чеченской Республике возложить полностью на правительство России.

Указ

Президента Чеченской Республики

8.01.1992 г. № 5 г. Грозный В связи с имеющимися фактами незаконного захвата административных зданий и помещений, принадлежащих или занимаемых государственными или общественными органами и организациями республики, постановляю:

Признать незаконным захват зданий и помещений, произведенный после 27.10.1991 г. без согласования с Президентом ЧР. (Если согласовано — законно).

Указ

Президента Чеченской Республики

8.01.1992 г. № 6 г. Грозный В последнее время участились случаи попыток вмешательства отдельных лиц и представителей общественных и религиозных формирований в деятельность народных судов и органов внутренних дел, имеют место многочисленные факты уклонения граждан и должностных лиц от явки по вызовам в судебноследственные органы, оказания сопротивления и создания препятствий при исполнении судебных решений и приговоров.

Впредь до изменения законодательных актов, регулирующих деятельность судов и органов внутренних дел Чеченской Республики, постановляю:

Признать незаконными любые попытки вмешательства в деятельность судов и органов МВД.

Распоряжение Президента Чеченской Республики

21.01.1992 г. № 7 г. Грозный Выделить фирме «Искусство Кавказа» при Союзе художников ЧР 150 тысяч рублей для закупки картин у художников за счет превышения доходов над расходами, образовавшегося по республиканскому бюджету ЧР на 1.01.1992 г.

Указ

Президента Чеченской Республики

9.02.1992 г.

№ 24 г. Грозный

В соответствии с Постановлением Парламента Чеченской Республики «О наделении Президента ЧР чрезвычайными полномочиями» постановляю:

1. Все воинские формирования, находящиеся на территории ЧР, независимо от подчиненности, привести в состояние повышенной боевой готовности.

2. Военному комиссару республики призвать на службу военнослужащих запаса (участников войны в Афганистане, пограничников, десантников, спецназовцев).

3. С 11.02.1992 г. с 22.00 до 06.00 по местному времени на территории г. Грозного ввести комендантский час.

Указ

Президента Чеченской Республики

7.04.1992 г.

№ 65 г. Грозный

«О наложении вето на Постановление Парламента Чеченской

Республики от 31.03.1992 г. «О создании министерства безопасности ЧР и преобразовании МВД в службу внутренних дел ЧР».

Указ

Президента Чеченской Республики

8.04.1992 г.

№ 66 г. Грозный

О наложении вето на Постановление Парламента Чеченской Республики «об отмене Указа Президента ЧР» от 10.02.1992 г., «О создании службы национальной безопасности при Президенте Чеченской Республики».

* * *

Мастаев понимал, что этот материал никак не тянет на добротную журналистику. Да он и не журналист, журналистику не изучал. Зато, как он считал, во главе угла всегда должны быть первоисточники, а субъективные выводы пусть каждый делает сам. Словом, после того как он отдал эти две-три странички Самохвалову, Ваха решил, что полученный гонорар отработал. С этими деньгами он поспешил в больницу, где лежал его сын, и по пути впервые в жизни стал испытывать новое, странное чувство — он добытчик, он кормилец, он отец. Сам безотцовщина, только теперь он понял, сколько в жизни недополучил — «неимущий», и это не деньгами измеряется. Зато его сын получит все, все! Он так был в этом уверен, видимо, так горели его глаза, и он почти летел орлом, что его сразу пропустили прямо в палату. А там он явно сник: его бывшая теща ухаживает за бледным, спящим под капельницей сыном. И она говорит только то, что есть:

— Кругом развал. Все за деньги. А наша зарплата — гроши. Айна в филармонии, к концерту готовится. Ведь надо как-то жить.

Почему-то не смог он бывшей теще деньги отдать, пошел в филармонию, благо рядом.

В огромном темном фойе маленький островок жизни. Под абажуром тусклой лампы, словно всю жизнь здесь сидит, русская бабулька в изношенной кроличьей шубе, в варежках, на спицах вяжет.

— Вам Айна нужна? — по всему видно, очень деликатная дежурная. — Пройдите, пожалуйста, в зал, они репетируют.

В зале тоже холодно, темно, лишь сцена двумя лучами освещена: Мария за роялем, рядом его бывшая жена Айна со скрипкой, обе в пальто, что-то незнакомое исполняют:

— Стоп! Стоп! — оказывается, тут же, в первом ряду, сидит мама Марии. — Айна, ты опять запаздываешь.

— Руки замерзли.

— Давайте, еще раз, с третьей строки, — хлопнула в ладоши концертмейстер, а исполнительницы будто примерзли, уставились в зал, туда же оглянулась Виктория Оттовна. Мастаев, как вкопанный, в проходе стоит. — Десять минут перерыв, — вновь хлопнула Виктория Оттовна.

Айна демонстративно ушла за кулисы. Как-то низко склонив голову, словно не желая видеть мир, тихо что-то грустное стала наигрывать Мария. А Ваха все стоит, не зная, идти ему за Айной или нет. Его выручила вышедшая навстречу старшая Дибирова.

— Я провожу тебя к Айне. Идем.

— Не надо, — вырвалось у Мастаева. — Вот, передайте ей деньги на лечение сына.

— Да, слышала, ты в Москву пробил направление сыну. Молодец. Как раз на дорогу средств не было. Я пойду к ней, — взяв сверток, отбивая в пустом зале четкий, звонкий шаг, Виктория Оттовна тоже пошла за кулисы, а Ваха, вместо того чтобы уйти, бросился на сцену, уперся в рояль. Мария явно испугалась, вскочила. А он то ли просяще, то ли приказно:

— Сыграй что-нибудь, настоящее.

Мария неуверенно, очень медленно и как-то осторожно села за рояль, ее тонкие, посиневшие, почти прозрачные пальчики дрожали, словно боясь соприкоснуться с клавишами:

— Что сыграть? — только сейчас она прямо посмотрела на него, а он выпалил:

— Мария, я люблю тебя!

— Ты сумасшедший, — опрокинув стул, Мария убежала. И тут ее мать:

— Ваха, позволь я тебя провожу, — спасла она Мастаева. И только у выхода заговорила: — Айна и Мария — подруги, коллеги. И я считаю, что Мария должна возвратиться к мужу. Бааевы этого тоже хотят.

— Все в разводе, — пытался возразить Ваха.

— У вас с Айной сын, — твердо сказала Дибирова. — К тому же больной сын. Заботься о семье. Про Марию забудь. До свидания.

В весьма удрученном состоянии вернулся Ваха в чуланчик. Ночью он почувствовал себя очень плохо: опять температура, озноб, противный кашель. Баппа даже вызвала «скорую»:

— Простыл, вирус гриппа гуляет, — поставил диагноз подвыпивший доктор, выписывая кучу лекарств. — А главное, в какое время живем? Безработица, инфляция, революция — стрессы. А ведь все болезни от нервов, вам надо отдохнуть.

— Да, — поддержала это решение мать. Как полегчает, Ваха собирался уехать в горы, а на следующее утро заявился Самохвалов:

— Вот, знакомый врач из военного госпиталя просил тебе передать. Бандероль от Кныша.

Мастаевых поразило внимание, оказанное маленькому Макажу — именное направление в московскую клинику, и даже дата рождения указана точно. Более того, тут же деньги на поездку. И еще деньги — зарплата Мастаева и какие-то командировочные журналиста, и совсем короткое письмо:

«Мастаев В. Г. Ваш материал, как всегда, интересен. Но где же Ваши знаменитые комментарии (к примеру, в реферате, подготовленном в ВПШ, вы дали совсем неожиданное заключение, что В. И. Ленин — великий полководец). Хотелось бы, и на сей раз получить от вас хотя бы лаконичные выводы, замечания, прогноз. С комприветом Кныш».

Прочитав письмо, Ваха первым дело вспомнил, что после своих так называемых «выводов и предложений», или «комментариев», он подвергается репрессиям. А потом вспомнил о сыне, что он сам, действительно, неимущий, значит, легко управляем. И почему бы свое мнение не высказать: Советского Союза нет, КГБ нет, ЦК КПСС нет, лишь компривет Кныша остался. К тому же он теперь среди своих соплеменников, и они, чеченцы, не сегодня взялись бороться за свободу — они и раньше были свободны, никого не признавали, и в чеченском обществе вроде никогда не было ни князей, ни рабов — все равны. И правду, то есть мужское слово сказать обязаны, посему короткий комментарий о ситуации в Чечне:

1. У моей матери, рабочей, — уборщицы «Образцового дома», зарплата — гроши. И ее уже пять месяцев (с начала революции не платят). А если и выдадут, то это раз на базар пойти, а прилавки так называемых «государственных» магазинов пусты. Между тем президент-генерал мудро поступил: в своем Указе (№ 31 от 2.01.1992 г.) всю «ответственность за социально-экономические последствия либерализации цен в ЧР возложил полностью на Правительство России».

2. Чеченская Республика находится на грани анархии и беспредела. Все, кто с оружием, посильнее и понаглее, захватывают любые административные здания и сооружения. Как отмечает президент-генерал в своем указе (№ 5 от 8.01.1992 г.), это самоуправство должно регулироваться не законодательными актами, а «согласованием» с ним.

3. Сегодня в Чеченской Республике царит правовой нигилизм. Это отмечено даже в Указе президента-генерала (№ 6 от 8.01.1992 г.), что, мол, есть «случаи вмешательства отдельных лиц и даже религиозных формирований в деятельность судов и органов МВД».

По этому Указу возникает минимум два вопроса. Эти «случаи» президент-генерал «признает незаконными», однако он не призывает эти действия пресекать и виновных наказывать по закону (просто журит). И второе, более существенное. Что значит «религиозное формирование». Формирование — это воинское подразделение, а «религиозное формирование» — не попахивает ли «крестовыми походами»?

4. Все-таки в республике есть и положительные моменты. Оказывается, доходы республиканского бюджета больше, чем расходы (это следует из Указа № 7 от 21.01.1992 г.). И этот доход идет не на какую-то нищенскую зарплату уборщицы, а на очень высокое — фирма «Искусство Кавказа» при Союзе художников ЧР. 150 тысяч!.. А почему покупают картины не у художников, а через фирму. И вообще, что это за художники, если их картины покупают по Указу, за счет бюджета? А с другой стороны, нашему обществу не до искусства, а искусству помогать надо. Вот только еще один вопрос: куда денет столько картин фирма — в национальный музей, в школы и сады или перепродаст?.. Тем не менее очень хороший Указ! Побольше бы таких.

5. Увы! Президенту не до искусства. Отечество в опасности! Парламент ЧР наделяет президента-генерала «чрезвычайными полномочиями», — по Указу (№ 24 от 9.02.1992 г.) в Грозном комендантский час, повышенная боеготовность, всеобщий призыв (призыв к войне?! Злостное зло!).

6. Нет, нет! Не все так плохо в нашем королевстве. Речь идет не о «религиозных формированиях», а о подлинной вере. Чего стоит Указ № 53 от 12.03.1992 г. «О передаче зданий католического собора и синагоги верующим». Вот только вопрос — никто не знает, где находится или находился католический собор в Грозном. А были ли католики в Грозном хотя бы в период СССР? Сейчас их точно нет, разве что пара-тройка иностранных журналистов, в поисках экзотики приезжающих в Чечню. А что касается синагоги, то это историческое полуразрушенное здание на улице Московской огорожено и есть некая видимость реставрационных работ. Вот только грозненские евреи почти все выехали, выезжают. Может, бегут с «тонущего корабля»?

Тут возникает еще один вопрос: а почему не идет речь о восстановлении и строительстве православных и мусульманских храмов и мечетей? А есть ли вообще какое-либо строительство в Грозном? Мне посчастливилось недавно обозреть город с высоты башенного крана при строительстве одного частного дома. Других башенных кранов над Грозным я не увидел. Это страшный признак, плохой знак или приговор. И так получилось, что к единственному крану, на котором я работал, может, по случайности подъехал президент-генерал, и он единственное, что сказал: «Зря строите, зря». В тот же день меня со стройки уволили. И этот кран стал.

И все же не все так печально! Богата наша республика хорошими людьми и недрами (открыто фонтанирует нефть), что подтверждается следующим:

Указ

Президента Чеченской Республики

4.03.1992 г.

№ 40 г. Грозный.

«О поощрении работников, особо отличившихся при ликвидации открытого газонефтяного фонтана на скважине № 4 «Петропавловская».

Видимо, это так называемое общенародное богатство справедливо поделить не могут, поэтому между президентом и полудемократическим парламентом возникли острые противоречия. Президент-генерал своими Указами накладывает «вето» на Постановление парламента. В открытую о дележе богатств недр не говорят, но идет упорная борьба за влияние на силовые структуры. Если победит президент-генерал, то есть вероятность диктатуры военно-религиозных формирований. И самое интересное, что в этом противостоянии роль арбитра (или надсмотрщика) играет Москва (или Кремль) и ночные визитеры-военные, которые общаются только с коллегой-президентом, а не с парламентом. Словом, экономика и социальная сфера чахнут, зато политика вскипает.

* * *

Президент-генерал Чеченской Республики — военный, только этому обучен, наверное, поэтому в его указах господствует не социальная, а военная риторика. И все же чеченцам повезло, что президент не танкист, тем более не пехотинец, а летчик. Вот какая сфера получила в республике развитие — появились свой авиапарк и какие-то привлекательные для челноков рейсы: в Турцию, Эмираты, Пакистан. А вот в Москву из-за блокады со стороны России гражданские рейсы отменены, зато военные аэродромы функционируют в прежнем режиме (сам президент постоянно куда-то летает). А Мастаев понимает, что только военным бортом из Москвы так быстро могло прийти сообщение: «Сов. секретно! Лично в руки Мастаеву В. Г. Ваш «почерк» не изменился. Ваше видение ситуации — оригинально, во многом достоверно. Однако это даже в сегодняшней либерально-демократической Москве опубликовать небезопасно. Так что будь осторожен. Благодарю! Гонорар ты заработал. С комприветом Кныш».

Ваха только перечитал письмо и пересчитывал «гонорар», как испугал телефон — вдруг заработал:

— Мастаев?! — уже знакомый противно-командный женский голос из приемной президента. — Срочно явись! Немедленно!

То, что вызвали в полночь, не было необычным. Странно, что телефон на один звонок заработал, а потом вновь отключился. И ночной Грозный совсем пустынный, не жилой, не живой, даже редкая машина не проедет. И все равно весна, уже чувствуется аромат цветения, и звезды ближе, ярче, словно тоже зацвели. И ветерок теплый, ближе к Сунже сырой, так что запахло тиной. И почему-то Ваха хотел, пройдя мимо президентского дворца, дойти до набережной, посмотреть на половодье. Но его окликнули, видно, ждали, исподтишка чем-то тяжелым оглушили. Когда выкручивали руки, он вроде пришел в себя, да было поздно — вновь удар.

Теорию марксистско-ленинской диалектики Мастаев изучил вроде бы неплохо, а теперь и практику предстояло познавать, потому на сей раз изолировали его в подвальное помещение.

— Выпустите меня из тюрьмы, — требует он, — это не восемнадцатый и не тридцать седьмой год, и СССР уже нет, и коммунистов уже нет.

— Как это нет? — негодует исполняющий обязанности министра внутренних дел Асад Якубов, который ведет допрос. — Я, как и наш президент, коммунист и партбилет из кармана не выкладывал, горжусь им, а тебя, шпиона, — уничтожим. Говори все! Предатель, стукач!

— Я не предатель и не стукач, — огрызается Мастаев.

Его не пытали, не били, только вот наказали: посадили в камеру, где алкоголики, бомжи и наркоманы, и так тесно, что не только лечь, даже сесть места нет. Это продолжалось трое суток, а потом Ваху перевели в отдельную, чистую камеру. Никаких допросов, передачи от матери принимают не ограниченно, а по вечерам он даже вместе с охраной телевизор смотрит, словом, вольный-невольный. Но с каждым днем он чувствует себя все хуже и хуже, и его перевели в местный лазарет, где опытный врач лекарствами сбил температуру и, вновь и вновь осматривая глазницы, рот, печально выдал:

— Что-то не то. Надо бы анализы сделать, но у меня нет реактивов, даже лаборантки нет, зарплаты нет. Вот выйдешь на свободу и сразу в тубдиспансер.

Последнее Ваха пропустил мимо ушей, потому что до этого уже кличут свободу. Так это и случилось. В тот же день Мастаева повели на верхние, наземные, светлые этажи и прямо в кабинет министра:

— Фу, как ты провонялся, — кривит лицо Якубов. — Впрочем, голодранцам этот запах присущ.

— Сам ты говно, — как свет в окне, чисто сказал Ваха.

— Что?! — сузились губы и глаза Якубова, видно, как дрожат его кулаки. С трудом переборов себя, он грузно сел в начальственное кресло, нервно закурил и исподлобья, сквозь дым, процедил: — Да, дорвались плебеи до власти.

— Это ты о себе?

Разъяренный Якубов подскочил к соседу и, водя окурком у носа, злобно заговорил:

— Президент тебя почему-то оберегает, приказал пальцем не трогать, — он сбил пепел ему на голову. В это время зазвонил телефон, видимо, большой начальник: министр чуть не бегом вернулся к столу. — Есть, есть, есть! — на все готов Якубов. Трубку положил, снова буквально упал в свое кресло, как-то тупо уставившись на Мастаева: — Что они в тебе нашли? Законченный дурак — председатель избиркома.

— Опять выборы?

— Президент разогнал парламент. Теперь из Москвы приказ — избирай новый парламент. Наш президент против, — министр вновь уперся взглядом в Мастаева. — Слушай, Ваха, — его голос явно стал мягче. — Ты как-никак вращаешься в этих высоких кругах. И хоть числишься дураком, а все знаешь. Вот скажи мне, как это получается: днем президент клеймит Россию, а ночью у него из Москвы генералы и твой Кныш, и твоя Деревяко — депутат — у него в почетных гостях.

— Не знаю, — пожал плечами Ваха.

— А я знаю. Деньгами, большими деньгами там пахнет… Но ты, Мастаев, на меня зла не держи. Вот по этой бумажке я тебя арестовал. — Ваха читает по-ленински выверенный текст: «Аресты имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большей энергией. Мастаева задержать. Президент-генерал». — А вот по этой выпускаю, — Якубов показал следующую записку: «Немедленно выпустить из тюрьмы всех арестованных по политическим делам. P.S. Одного лишь Мастаева. Президент-генерал». — Ты свободен.

Вышел Ваха из здания МВД — обалдел: тут толпа людей, в том числе и иностранных корреспондентов, у них плакаты: «Свободу Мастаеву!», «Мы за свободную, демократическую Чечню», «Свободу слова».

Еще долго Ваха вынужден был бы давать интервью, да надвигались пасмурные, хмурые, еще ранние сумерки. Где-то рядом застрочил автомат, все стали расходиться, а Ваха не через центр, а по закоулкам и дворам, по непохожему на прежний грязному городу направился к «Образцовому дому». Вот где, благодаря стараниям его матери, еще держится чистота. Он первым делом подошел к центральному подъезду. Так и есть, написано — «Дом проблем». В чуланчике, тайком утирая слезы, Баппа, как бы не желая говорить о наболевшем, тихо сказала:

— Вновь, видать, будут выборы.

— А ты Кныша видела? — спросил сын.

— Видела. И Деревяко, такая важная. Здесь, над нами, в гостинице, — Баппа наливала чай сыну и только теперь сказала то, чего он очень ждал. — Наш внучок, Макаж, вылечился в Москве, на днях выписывают. А родители Айны продали здесь все, переезжают в Москву.

— А Макаж?

— Не знаю, говорят, что Айну приглашают работать в московскую консерваторию.

— Видать, осиротела музыкальная Москва! Вот, Мария, — тут Ваха замолчал, мать продолжила:

— Мария вчера во дворе встретилась с Деревяко. Ох, скандал был, чуть не подрались.

Сидя в изоляторе, Ваха думал, что, выйдя на свободу, он более ничего не будет делать, а займется личной жизнью: все вниманию сыну и наконец-то он должен поговорить с Марией.

Он не может и не хочет жить без нее. С этими мыслями Ваха очень долго мылся, тщательно пытаясь избавиться от грязи и вони изолятора, но мать постучала:

— Ваха, телефон вдруг заработал, по-моему, Кныш.

— Меня нет, скажи, уехал в горы.

Так он и хотел поступить, и после ванны еще не просохли волосы, как очередной посыльный буквально закинул в их чуланчик зеленоватого цвета конверт: «Мастаевы! Вы занимаете служебное, государственное помещение».

Ваха это послание еще держал в руках, еще думал, вопреки всему уехать в Макажой, а тут сам дед Нажа появился.

— Счастье, счастье, что тебя освободили, — увлажнились его старческие глаза. Позже, когда уже пили чай, дед полез за пазуху, достал точь-в-точь такой же конверт: «Мастаев Н.! Требуем погасить задолженность по ссуде. (Это уже миллионы рублей. Сумма скорректирована с учетом инфляции и прогрессирующей процентной ставкой.) Администрация Веденского района. P.S. В противном случае дом будет снесен».

Перечитывая документ, Ваха понимает, что не только в администрации Веденского района, но даже в администрации президента такой терминологией вряд ли кто владеет. Это проделки Кныша, и тут еще послание: «Тов. Мастаев! Ругаю вас ругательски. Вы позабыли великое учение вождя: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать. И такая подписка дается» (ППС, том 35, стр. 63). Ваха Ганаевич! Вы не раз давали подписку, получали жалованье и прочие ссуды и привилегии от советской власти, в том числе и жилищные, и тем не менее вновь склонны к саботажу, к самонадеянности, как и весь чеченский народ. Не будьте наивны! Ситуация обострилась и грозит выйти из-под контроля. Силы оппозиции пытаются сместить законно избранного народом президента-генерала. Мы в первую очередь должны отстоять дело революции, демократии, независимости чеченского народа. Срочно явитесь в Исламский университет (бывшее здание Дома политпросвещения), в отдел «Межрегиональных и высокодуховных связей». С комприветом Кныш».

Не только Баппа, даже дед Нажа ничего не говорил. По-стариковски сопя, он опустил свою плешивую, с редкой сединой по краям голову. Ваха должен был идти.

Грозный за это короткое время резко изменился. Несмотря на весну, чувствуется какая-то напряженность, серость, угнетенность даже в цветущих деревьях, словно под порывами резкого, пыльного ветра неминуемо приближается страшная гроза.

Над центральной площадью, где некогда стоял памятник Ленину, теперь только его слова-лозунги, подогнанные к сегодняшнему дню:

«Дело, за которое в веках боролся чеченский народ: немедленное предложение демократического мира, отмена госсобственности на землю, революционный контроль над производством, создание национального правительства, это дело обеспечено!

Да здравствует революция горских рабочих, солдат и крестьян!»

Полдень. А в городе почти не видно прохожих, мало машин. Трамваи ходят с большими перебоями. И даже у Исламского университета почти пустынно, как в советские времена. Правда, в самом здании, где ранее и вахтера не было, вооруженная охрана: религию стерегут. И это не милиция либо иная конституционная правоохранительная структура, — это одобренные президентом революционно-религиозные формирования, под присмотром которых Ваха дошел до двери, где ранее был Отдел «агитации и пропаганды», а теперь «Отдел межрелигиозных и высокодуховных связей». Там, где Кныш, всегда дым. Обстановка новая, но не ахти какая. Только под Кнышем кожаное кресло, сидит он по-хозяйски, во главе огромного стола, на голове (и, главное, идет ему) то ли мусульманская феска, то ли иудейская кипа — как-то небрежно сдвинутая на бок.

— О-о! Мастаев! — вскочил Кныш. — Отечество в опасности! А ты в изоляторе отсиживаешься.

— Не без вашей милости.

— Ну-у! Зачем так грубо! Невинного обижать? Вот она — неблагодарность. Нет, чтобы спасибо сказать. Ведь сам знаешь, кто тебя в очередной раз вытащил.

Мастаев на сей раз промолчал, только желваки волнами заходили по скулам. А Кныш, обдавая пришедшего застоялым запахом спиртного, обнимая по-родственному, продолжал:

— Я сам, чтоб ты знал, не раз попадал тоже в места не столь отдаленные. И всегда незаслуженно, как я считаю. Впрочем, это по-своему закаляет дух, делает стойким. Даже Ленин и Сталин не раз бывали в ссылке, — тут Кныш подошел к столу, как-то уж больно демонстративно придвинул листки. — А дела неважнецкие: президент разогнал избранный парламент.

— За что?

— Ну, чересчур свободолюбивый, скажем, революционный.

— Это по-ленински, — ерничает Мастаев.

— Не-не. Это не демократично, нас Запад не поймет.

— А разогнать парламент — демократично?

— Ты забыл свой реферат — классиков марксизма-ленинизма: «Существует два рода демократизма: демократизм масс, рвущихся к независимости и к активному участию в вере в Бога, и «демократизм» партийных вельмож, видящих существо демократизма в смене одних лиц другими. Мы за демократизм первого рода и проведем его железной рукой. Сталин. ПСС, том 5, страница 382».

— Вы исказили цитату, — недоволен Мастаев.

— Время иное, — невозмутим Кныш. — Распущенный парламент встал в оппозицию к президенту. Ситуация накаляется. Ты просмотри бумаги, я сейчас, — он вышел, а перед Мастаевым две небезызвестные цитаты Ленина и Сталина:

— «Изо всех сил убеждаем земляков-чеченцев! — теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые решаются не митингами, а борьбой вооруженных масс. Надо во что бы то ни стало арестовать президента и его правительство. Президент колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно. Комитет объединенной оппозиции».

А вот другая листовка:

«Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят. Президент-генерал».

И еще одна:

«Председателю Службы национальной безопасности! К вопросу о высылке за границу Чечни писателей, депутатов, профессоров и всякой гнилой чеченской интеллигенции. Все это контрреволюционеры, пособники России, организация ее слуг и шпионов и растлителей чеченской молодежи. Надо дело поставить так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически заставлять выезжать за кордон. Президент-генерал».

— Ну как? Вот что мне принесли, — вновь появился Кныш.

— Это вам не «принесли», — отчего-то дерзок Мастаев. — Это вы сами написали. Стравливаете народ, кость бросаете?

— Ну-у! Мастаев, ты даешь! — развел руками Кныш. — Теперь и я в сомнении, а не зря ли я тебя из психушки вызволил?

Не желваки, а зубы Мастаева так заскрежетали, что Кныш аж отпрянул:

— Ладно, ладно, Ваха, с тобой и пошутить нельзя, — сел он в свое кресло. — Я, как видишь, в отделе религий, то есть вне политики.

— Сколько раз вы уезжали, прощались, словно навсегда, — перебил Мастаев. — И вновь здесь? Теперь якобы в религии?

— А ты что, не рад? — вновь встал Кныш, поднялся, закурил и, странно улыбаясь: — Кури.

— Я рад, — Ваха отказался курить, — если бы вы с добром.

— Что значит «с добром», — жестким стал голос Кныша. — Я на службе. Служу Отечеству. Там, куда направят. А здесь и моя родина. Разве не так? Или ты против? — он снизу попытался заглянуть в глаза Мастаева. — Сдается, парень, ты слегка крен не в ту сторону берешь.

— О-о-оставьте меня в покое, — хоть и заикается, а жестко попытался тоже ответить Мастаев.

— А служба родине?

— Я никому и ничему не служу. В армии отслужил. А сейчас.

— Замолчи! — процедил Кныш, за лацкан пиджака притянул к себе Ваху и на ухо шепотом: — Поменьше болтай. Я сам здесь не за былые заслуги и не на курорт приехал.

— А-а я за что?

— Мы виноваты в том, что кому-то захотелось много кушать.

— Ну и на здоровье! А почему вновь я?

— Хе-хе, ну, ранее я говорил, что коней, в том числе и ослов, на переправе не меняют. А теперь добавлю, по протоптанной колее идти легче.

— Здесь будет война? — вдруг выдал Ваха.

— Боже, боже, Мастаев. Разве можно в таком храме, в духовном учреждении и такое? — Кныш подошел к шкафу, достал початую бутылку коньяка и две рюмки, разлил: — Пей.

— «Разве можно в таком храме»? — съязвил, цитируя Ваха.

— Не богохульствуй, — Кныш залпом выпил, тут же перекрестился. Видя, что Мастаев не пьет, он и его рюмку опустошил. — Знаешь, тут надо либо пьяным быть, либо как ты — дурачком. Хе-хе! Не обижайся, — обнял он Ваху. — Сам знаешь, в этих стенах столько мерзости — доносов, вранья, предательства — было, что никакие молитвы не спасут. А вообще-то, — он закурил вновь, стал серьезным. — В стране, где мы родились и выросли, в СССР, Бога, может, и не было, но мораль какая-то была. А сейчас, — он махнул рукой. — В мире иной Бог, одна мораль, — он опять полез в шкаф, кинул перед Вахой пресс на стол. — Деньги — нынче все! Твои.

— За что?

— Вот это резонный вопрос. Отныне ты независимый корреспондент агентства «Рейтер». Вот твое удостоверение.

— И фотографию наклеили?

— Все законно. Теперь тебя никто пальцем не тронет: журналист-международник. А вот твое первое исполненное задание. Распишись.

— Можно я хоть прочитаю?

«В Чечне формируются нелегитимные органы власти, устанавливается режим, при котором республика начинает использоваться российскими и иностранными преступными группировками, а также коррумпированными чиновниками в качестве «свободной криминальной зоны». Через территорию Чечни осуществляется контрабанда нефти, оружия и боеприпасов, цветных металлов, производятся масштабные финансово-банковские аферы. Расширяется практика похищения заложников с целью получения выкупа, торговля людьми. По экспертным оценкам, криминальные доходы от операций в Чечне составили за последние два года более пятидесяти миллиардов долларов. Российские органы правопорядка не контролируют территорию Чечни, решения российских судов и правоохранительных органов не выполняются».

— Н-неужели это правда? — Мастаев буквально сражен.

— Хм, это еще не все, — усмехнулся Кныш. — Всю правду не опишешь.

— Я-я не верю.

— Наивный, разве ты не читал Маркса-Ленина? Все в мире взаимосвязано, всякому действию есть противодействие. И если идет обвальное обнищание многих, что ты видишь кругом, то, значит, где-то концентрируется и больше богатства. В буржуазной экономике это себе присвоили, назвав «законом Парето». А на самом деле все это разжевано и доказано в «Капитале» Маркса. Распишись.

— Нет, — твердо выдал Мастаев. — Это неправда.

— Вот тебе крест, — еще раз перекрестился Кныш. И, видя, что глаза Вахи наливаются гневом, он переменил тон: — Ну а вот сейчас мне поверишь. — Оказывается, за плотным, изящно инкрустированным бордово-массивным занавесом, за которым Ваха представлял окно, естественно-неоновая подсветка, в форме свечи, и как икона блестящее изображение апостола — Ленин! — О великий вождь, — с хрустом в коленях, с искренним ударом о паркет пал Митрофан Аполлонович, — не верят, не верят тебе некоторые бездарные ученики.

— Идиот! — тихо процедил Мастаев, с пренебрежением кинул справку на стол, прикрывая ею пачку купюр, и уже посреди кабинета услышал вслед:

— Ты о казенном жилье, в коем живете, помнишь?

— Мои предки жили в пещерах-гротах, в горах, и я проживу, — он уже с силой толкнул дверь, как последняя фраза добила его:

— А больной сын в Москве? — словно шило больно кольнуло в груди, и словно острие поворачивая: — Деньги возьми, ты ведь неимущий — пролетариат колхозный, или мнишь, что интеллигент… вшивый!

Раньше, когда здесь был Дом политпросвещения, Ваха всегда курил в волнении под березкой. Буквально выскочив из Исламского университета, он, как к спасению, бросился к родной березке. Ныне эта березка его успокаивала, она будто нашептывала ему — мир людей не обуздан в своих желаниях, стремлениях, склонен к переменам, к революциям, к авантюрам, ко лжи и обману, оправдывая себя всякими верованиями и заповедями. А вот есть другой мир — в твоих горах, в горах Кавказа, где мало людей, зато много гармонии, естества, красоты, искренности мира!

— В горы! — в очередной раз с явным облегчением подумал Ваха.

Однако, по мере того, как он шел к «Образцовому дому», а навстречу все более озабоченные, хмурые люди, и его настроение стало портиться, потому что он не может просто так бежать в горы — он кормилец, за ним сын, мать, дед. А он, действительно, неимущий.

Он не мог пойти в чуланчик, и, чтобы хоть как-то забыться, он вспомнил еще одно свое спасение — футбол.

Стадион «Динамо» в еще более унылом и заброшенном состоянии, чем сам город. Видно, что никто здесь давно не играет в футбол, не занимается физкультурой — не до спорта. Правда, встретил он здесь приятеля — тоже по старой привычке стадион приманил. Так, он рассказал многое о футболистах: уехали из республики. Так это не самая большая беда, беда в другом: одного прямо дома застрелили, другого похитили — требуют выкуп.

По пути от стадиона до «Образцового дома» типография:

— Ночью ко мне кто-то ломился, — Самохвалов бледен, подавлен. — Ты ведь знаешь, у меня хорошая квартира. Все уезжают, жилье продают, цены — мизер. А что я куплю за эти деньги в России?

— Чечня уже не Россия? — печален тон Вахи.

— Ну, сам знаешь. Надо бежать. А могилки родителей здесь. И куда мне на старости лет бежать? Да что я тебе говорю? У тебя, слышал, дела не лучше. Всюду бардак!

В плохом настроении Ваха пришел в чуланчик, а там радостная мать, деньги на столе, уже разложены по стопочкам:

— Какой-то парень твою зарплату на дом принес. Вот это отправим внучонку в Москву, это — на муку и сахар. Ну а это припрячем, — тут она изменилась в лице. — Боже! Не дай бог, кто узнает, — она прикрыла деньги скатертью. — Ты ведь, небось, не знаешь: люди в масках прямо во дворе похитили Бааева, хотя и охранник был рядом.

— Какого Бааева? — удивился сын.

— Альберта. Мужа Марии.

— Они ведь в разводе.

— В разводе. Да мать Альберта все к Дибировым захаживала. Виктория Оттовна — за, а вот Мария — нет, да ее вроде уговорили, и тут такое. Ужас. Говорят, выкуп — миллион долларов просят. Сынок, запри дверь. Без денег нынче тяжко.

— Да, — Ваха устало плюхнулся на диван. — Всю жизнь мы были без денег, да знали, что есть Ленин, компартия, труд и гарантированная зарплата, и все почти поровну. А теперь? Хм, миллион долларов?! Ты знаешь, сколько у тебя сейчас, если на доллары перевести? И полсотни долларов не будет. Ха-ха, жизнь нараспашку!

— Ты с ума сошел, — сказала Баппа. Эту фразу даже от матери Ваха воспринимал теперь болезненно. А она продолжала: — Знаешь, какое время? Сейчас и за червонец убить могут.

— Время всегда одно, — постулат деда повторил Ваха. — А вот люди, да — изменились. Переворот в сознании, революция в жизни. «Все от отсутствия знаний. ПСС, том 24, страница 86», — цитировал Ленина Мастаев и, пока мать озадаченно на него смотрела, заключил: — Деньги просто так не даются.

— О, забыла. Еще тебе письмо.

Мастаев с досадой подумал: опять в Исламский университет, а все гораздо серьезнее — президентский дворец. Срочно!

— Ночь на дворе. Не ходи, сынок. Видишь, что творится? Даже с охраной людей воруют, — забеспокоилась мать.

— Не волнуйся, я неимущий, — ухмыльнулся Ваха.

— Что значит «неимущий»?! — возмутилась Баппа. — Иль ты забыл, какого ты тейпа? Мы всегда были богаты. И не этими фантиками, — она бросила на стол деньги. — У нас самые богатые и красивые горы во владении, весь Макажой! У кого столько богатств? И у кого столько денег, чтобы это купить?!

Этот горский пафос еще продолжался бы, да стук в дверь — Бааева, мать Альберта, сильно изменилась: под глазами темнофиолетовые круги, мясистые щеки и двойной подбородок угрюмо обвисли, но сережки по-прежнему сверкают алмазами, духами от нее разит.

— Ваха, — низким грудным голосом говорит она, — ты как-никак в ладах с этой властью, помоги нам. Альберт твой сосед, друг, в футбол вместе играли.

— В каких же я ладах, если самого только что из тюрьмы выпустили.

— Это меж вами разборки. А мой сын чист перед Богом и людьми, образован, интеллигентен, вице-премьером был, как и отец. Вот только нынешним дуракам такой не нужен.

Как от зубной боли скривилось лицо Вахи, и, наверное, прежде него что-либо выдала бы Баппа, да вновь стук. Вошла Дибирова-старшая и удивленно:

— А вы даже дверь не запираете.

— А что им запирать, — за Мастаевых командно ответила Бааева. — Их власть на дворе, — и тут же допрос: — А вы как пожаловали сюда, Виктория Оттовна?

— Ну, — замешкалась мать Марии, — как-никак с зятем такое.

— Нечего — как-никак! — повысила голос Бааева. — За Альберта есть кому постоять. Хм, еще не хватало, чтобы теща, и та под вопросом, за моего сына хлопотала. Мы еще покажем всем! — с этими словами разгневанная Бааева удалилась.

Виктория Оттовна все еще стояла, сжимая от неловкости руки, явно не понимая, как ей далее быть.

— Я сейчас к президенту, — тут нашелся Ваха, — об Альберте замолвлю слово.

— Да-да, спасибо, — попятилась к выходу Дибирова.

Не час и не два просидел Мастаев в приемной президента-генерала. Пару раз порывался уйти, но ему помощник погрозил пальцем, мол, сиди, а потом добавил:

— Тут люди месяцами приема ждут, а тебя пригласили, имей совесть и соображай. Небось, если президент был бы русским, — это уже говорится вроде не самому Мастаеву, а верзиле-охраннику, — то по стойке смирно сутками стояли б. И стояли.

— Вам виднее, — ляпнул Ваха, — вы ведь при всех режимах в помощниках. Недаром в «Образцовом доме» живете.

Помощник, сосед Мастаева, мужчина в летах, побагровел, и, наверное, была бы ответная реакция, да в это время протяжный требовательный звонок, — он бросился в кабинет президента, сквозь раскрытую дверь просочился чесночный аромат национального блюда вперемешку с табаком.

«Если у президента курят — очень важные люди», — подумал Мастаев и, наивно мечтая, что его тем же и так же будут потчевать, в предвкушении заерзал на стуле; видимо, примостился основательно, так что его толчком разбудили — перед ним генерал, смотрит насмешливо:

— Этот и на посту заснет.

А Ваха спросонья не соображает, выдал, что на духу:

— За что вы меня посадили?

Небрежным жестом генерал остановил своих охранников, молча, гордо удалился в свой кабинет. А в приемной шепот:

— Да, видать, серьезно.

— Справка «дурака» в кармане. С ним надо поосторожнее.

— Мастаев, проходи. Время позднее, президент устал, никаких лишних вопросов.

Не по стойке смирно, но почтительно Мастаев стоит; президент очень утомлен, полулежа в кресле, подперев голову рукой, он устало говорит:

— Этот твой шеф, Кныш, — большой еврей, агент всех спецслужб. Хм, пока я вынужден его терпеть, хе-хе, — тут президент вроде стряхнул сон, выправил осанку. — Так этот Кныш с издевкой твердит, что ты, Мастаев, — суть, дух и отражение чеченского народа.

— Да, я чеченец, — чуть ли не перебил Ваха, — а Кныш никакой мне не шеф.

— А у кого ты получаешь зарплату, — президент взял кружку, отпил глоток. — А удостоверение «Рейтер»?

— Удостоверение я не взял, — совсем тих и повинен стал голос Мастаева.

— Возьми, пригодится, чтобы впредь не сажали. Чеченец в международном агентстве — хорошо. А справку подпиши, — он лишь подбородком повел, выпроваживая Мастаева, и «независимый» журналист уже уходил, как у двери словно очнулся, быстро возвратился, склонился над огромным столом и полушепотом, чтобы их не подслушали:

— Господин президент, вы хоть знаете, что в этой справке написано?

— Знаю, вот она, — пальцами он покатил листок по лакированной поверхности, и, пока Ваха, поражаясь, сличал текст, следующий комментарий: — Это политика, большая игра.

— Неужели это правда?

— Хе-хе, уважают только сильных и богатых. Исполняй, — приказной жест, а Мастаев стоит: он вспомнил о Бааеве, и не только ради Дибировых, а по-человечески. — Товарищ генерал, у нас соседа ради выкупа выкрали — Бааева Альберта, его отец премьером был, и сам он заслуженный человек.

— Знаю я этих заслуженных людей! — президент встал. — А ты знаешь, сколько они у тебя, у простого народа своровали?

— Так вы в курсе?

— Главнокомандующий обязан все знать! Кха-кха, — кашлянул призидент. — Правда об этом я не знаю. Разберусь. Кстати, в «Образцовом доме», как прежде, будут жить мои министры. А партократов-оппозиционеров — всех выселим.

— Я с матерью там живу.

— Дворники всегда нужны.

— М-м-мы не дворники, — как-то вбок свело скулу Мастаева.

— Что?! — рявкнул генерал. — Когда русские и евреи были у власти — за ними убирали, а свой.

— Прием окончен, — около Мастаева очутился охранник, и Ваха уже выходил, как генеральский окрик вслед: — Погоди! Как тебя там, «независимый корреспондент», передай своему Кнышу, чтобы на референдум поболее денег отвалили.

В эту ночь Ваха не спал, его снова знобило, а следом пот — вся простыня мокрая. Матери он ничего не сказал, хотел утром пойти в больницу. Однако его вызывает срочно Кныш. И, не доходя до Дома политпросвещения, точнее Исламского университета, он издалека увидел, как из служебного входа появились Деревяко и мать Марии.

Удивленный Мастаев покурил под своей березкой, сам вошел через парадный вход, — жестом Митрофан Аполлонович пригласил его сесть, а сам с кем-то разговаривал по телефону, и, хотя фамилия не называлась, Мастаев понял — речь идет об Альберте Бааеве.

— Я очень обещал уважаемой даме. Это ее зять, помогите, пожалуйста. Что? Мастаев просил? Ха-ха, Мастаев — глас народа, ему отказать нельзя. Спасибо, сочтемся.

Митрофан Аполлонович положил трубку, закурил, несколько перебивая витавший здесь запах духов; уставился на Мастаева, он смотрел словно сквозь него, вдаль, мечтательно вздохнул:

— Какая женщина!

— Да, кто мог подумать: Деревяко — депутат России!

— Какая Деревяко? — с неким отвращением Кныш почему-то погасил сигарету, а Мастаев удивленно.

— Так вы о Виктории Оттовне?

— Мастаев! — Кныш встал. — Нехорошо подглядывать и подсматривать, — он подошел к большому зеркалу, как будто здесь никого нет, вначале любовался собой, поднимаясь на цыпочках, как на каблуках, видимо, сожалея, что он ниже статной Дибировой, а потом вплотную уставился в зеркало и, на мясистом носу выдавливая угри, он вдруг сказал: — Ваш президент назвал меня евреем — хе-хе, скорее наоборот.

— У вас и в президентском кабинете есть прослушка? — не перестает изумляться Мастаев.

— Ваха, политика — дело серьезное, чтобы ее просто так военным доверять.

— Вы ведь тоже военный?

— По политчасти. И то был. А ныне мир, религия, любовь. Какая женщина! Так, Мастаев, — Кныш вернулся к столу, — подписывай справку.

— Я-то подпишу, — Ваха взял ручку, — но скажите, почему именно я?

— Ты, Мастаев, как и весь чеченский народ, — уже раскручен. Бабки получил, отрабатывать надо. Да и нравишься ты мне, дурачок! — он хлопнул Ваху по плечу. — Теперь иди — нам предстоит много дел, а вид у тебя что-то неважный.

Ваха чувствовал огромную усталость, и сам он поскорее хотел уйти, да вспомнил наказ:

— Президент требовал передать — поболее денег на какой-то референдум.

— Что?! — чуть не вскричал Кныш, — вот идиот, вот болтун! — Он полез в тумбочку стола, изучил какую-то бумагу. Не различив, стал искать очки, а Ваха не сдержался:

— У вас и соглядатай при президенте.

— Мастаев! — рявкнул Кныш. — Не суй свой нос куда не надо. Политика — грязное, очень мерзкое дело. Болото!

— И вы меня в него?

— Я сам в нем. Революция! Жернова истории не остановить. А чеченцы, вот ты — пример, все любят делать вопреки.

— Я делаю «не вопреки», а как считаю правильным.

— Что правильно для тебя — неправильно для других. Ибо интересы у всех разные. Иди, я тебя вызову. Постой, пустим слух, что ты Бааева Альберта вызволил.

— Это зачем?

— Имидж, твой имидж — рубахи парня — поднимаем.

— Как и всего чеченского народа? — выдал Ваха.

— Во дурак.

— Я не дурак, — обиделся Ваха.

А Кныш с ног до головы, словно видит его впервые, оглядел, мрачновато сказал:

— Референдум и покажет — дураки вы или нет.

— А «итоговый протокол» — готов?

Кныш более слова не проронил, повелительным жестом приказал уйти.