Общеизвестно — излишество зачастую порождает извращение. Это касается и личности, и семьи, и народа, и государства. Пример тому — средневековый Египет.

Египет — страна с величайшей историей. И это не только пирамиды и сфинксы, это, прежде всего, мудрые, трудолюбивые люди, которые на протяжении веков и даже тысячелетий создавали богатство своего края. И что наперво приходит на ум — как можно жить, тем более разбогатеть в этих бесконечных песках. Однако у Египта есть с виду тонкая, но очень мощная и благодатная кровеносная артерия — низовье Нила, которая издревле позволяет египтянам собирать ежегодно по два, порой и три урожая хлеба. Вот что по этому поводу пишет древнегреческий историк Геродот: «Великая река Нил наводняет и орошает поля, а оросивши, вступает в свои берега: тогда каждый засевает свое поле и пускает на него свиней, которые втаптывают семена в землю».

А в ветхозаветном рассказе «Иосиф и его братья» сказано, что хлеб в Египте временами стоит дороже золота, тем более серебра, и именно с помощью хлеба фараон сумел объединить все египетские земли, подчинить себе всех египтян и обрести всемогущество.

Но это было уж больно давно. С тех пор Египет по закону цикличности то еще более расцветал, то, наоборот, не раз разворовывался захватчиками. А потом случалось, что и Египет выступал в роли агрессора. В общем, за долгую историю Египта бывали взлеты и падения. Однако неизменным было одно — Нил и орошаемые земли вокруг него, где, как утверждают некоторые археологи, зародилось искусство по иному жить, то есть наиважнейшее искусство — земледелие.

Ныне люди многого достигли, все великое и не перечислить. Но, как ни странно, лабораторным или искусственным путем вывести злаки ученые так и не смогли. Видимо, это Божий дар людям. И ниспослан этот дар не на всю землю, а выборочно — долина Нила, Междуречье, позже Китай. Вот где, по мнению науки, впервые появились оседлые люди.

Оседлые люди или земледельцы. Упомянув их, как не вспомнить кочевников-пастухов, коих в данной книге по справедливости либо по несправедливости не раз называли дикарями, варварами, деспотами. Ведь кочевник, все богатство которого умещалось в седле, в лучшем случае в повозке, с завистью, ревностью и презрением смотрел на обыденную жизнь земледельца.

А что же земледелец? Земледелец — это труд, это прикованность к одному и тому же месту. И здесь психология иная, нежели психология кочевника, который гуляет по просторам, куда его стадо приведет. Взгляд кочевника устремлен вдаль, за горизонт, туда, где, может быть, еще более сочные луга для его тучных стад. Кочевнику нужен простор, бескрайние степи, бездонное небо и это — свобода, как необъезженный жеребец — дерзновенный дух! Это счастье знать, что бесконечная земля — для тебя!

У земледельца логос совсем иной, его взгляд устремлен вниз, к земле, и он постоянно прогибается перед ней, ожидая, что взойдет из облитой потом почвы. И не может земледелец глядеть за горизонт: его хлеб, его существование — под ногами. И оно зависит не только от его труда, но во многом от погодных условий. И не дай Бог будет засуха или наводнение, град, болезнь или нашествие саранчи, все, урожая нет, иной земли нет, значит и жизни не будет. Вот и приходится земледельцу не просто трудиться, а думать, корпеть, чтобы припасти запасы зерна на случай неурожая. Отсюда технический прогресс, цивилизация и новая культура, а одновременно накопительство, корысть, алчность. Так кто же лучше и что лучше? Не знаем. Просто вновь обратимся к той же Библии, где земледелец Каин убивает своего брата, пастуха Авеля.

А при чем тут средневековый Египет? Дело в том, что за многие столетия земледельческая цивилизация низовья Нила накопила огромные богатства. Эти богатства сосредоточены в руках феодальной верхушки. На эти богатства зарятся многие соседи, и эти богатства надо охранять, а для этого нужна армия. Огнестрельное оружие уже есть, но оно еще не эффективно. В бою применяются копья, сабли и стрелы, а это подразумевает полный контакт, а значит, воин, тем более военачальник, должен быть храбрым, сильным, выносливым. И должен сызмальства упражняться в конной езде, вырабатывать навыки владения оружием. Все это непросто. Да и зачем? В Египте столько богатств, что главенствующая верхушка утопает в роскоши, изнежена, извращена. Им не до ратных дел, они могут позволить себе отдаться неге ничегонеделанья. А армия? А защита и безопасность? Для этого богатые общества издревле используют наемников. Но египтяне пошли еще дальше. Для чего нужны временные наемники, когда лучше их и надежнее пожизненные воины, то есть рабы, что по-арабски называются мамлюки?

Как ранее отмечалось, рабство существовало во все времена, и богатые общества никогда не гнушались этим. Вместе с тем рабы-мамлюки Египта и Сирии — это особенная страница в истории рабовладельческого строя. И как ни странно, первоначальный импульс этого исторического феномена зародился очень далеко от пустынь Африки и Аравийского полуострова, правда, тоже в пустынях и полупустынях Гоби и Алтая, что на другом краю Азии, в Монголии. Именно там в середине XII века родился Тэмуджин, впоследствии назвавшийся Чингисханом, который сумел объединить кочевников в организованную орду и вихрем пронесся с востока на запад по всему огромному азиатскому континенту.

После монгольского нашествия на средиземноморских рынках появились рабы, в основном тюркиты-кыпчаки, которых стали оптом закупать состоятельные египтяне, вначале для личной охраны, а потом на базе мамлюков создали регулярную египетскую армию. Дело было поставлено на широкую, государственную основу, дошло до того, что стали специально закупать в большом количестве малолетних детей, которых зачастую кастрировали, помещали в отдельные лагеря и с самого детства взращивали людей, годных лишь для воинской службы.

Количество мамлюков в Египте ежегодно росло. И если поначалу в этническом плане это были в основном тюркиты, то с наступлением тринадцатого века появились рабы-кавказцы — это монгольская орда покорила Кавказ.

Династия Айюбидов, стоявшая в те времена у власти в Египте, не могла не понимать опасности, исходящей от засилия армии рабами-мамлюками. Для того чтобы создать какой-либо внутренний противовес и некое противостояние, власти разделили мамлюков на две части по некоему этническому принципу. В одну часть входили выходцы из Средней Азии и Сибири — это тюркиты, их называли мамлюки-бахриты или речные мамлюки, и они дислоцировались в лагерях дельты Нила на самом побережье, охраняя морские ворота Египта.

Мамлюки-кавказцы назывались бурджиты, или башенные мамлюки. Они находились в основном в казармах на острове Равда на Ниле. Видимо, тоскуя по родине, мамлюки-кавказцы строили в своем лагере каменные башни, какие есть лишь на Кавказе. Может, за это они и получили название «башенные».

Не в один день, а со временем мамлюки достигли больших постов в египетской армии и сделали карьеру при каирском дворе. Все это сопровождалось значительным обогащением, ведь за успешную службу воинов надо поощрять. А мамлюки воевать умели. Так, они совершили поход на юг в Нубийскую пустыню, где издревле добывалось золото и где с некоторых пор хозяйничали племена эфиопов, которые были разгромлены и изгнаны с этих мест. Затем был поход на запад, где ливийские берберы захватили районы малого и большого оазиса Харге.

После того как в тылу, на юге Египта, был наведен должный порядок, мамлюки приступили к главной задаче — освобождению Северного Египта, Палестины и Сирии от христиан-крестоносцев. Эта задача была совсем не простая, но отважные мамлюки преуспели в ратных делах и добились того, чего не могли сделать до них многие: они без особого труда разгромили под Гизой объединенную армию сирийцев и христиан, захватили Иерусалим и всю Святую землю.

Реакция христианского мира на взятие мамлюками Иерусалима была столь бурной, что лично король Франции Людовик IX (впоследствии Людовик Святой) получил благословление и поддержку от Папы Римского, возглавил очередной (седьмой) крестовый поход. К берегам Египта в районе древнего города Дамнетта пристал флот из 1800 судов. От одного вида бесчисленной армады воинский гарнизон города бежал (их впоследствии казнили), а Дамнетта без боя покорился крестоносцам. И в это время султан Египта из потомков Айюбидов от болезни умер. Это держалось в строжайшей тайне, страной стала править одна из вдов — Шаджарат-Дурр, которая поручила возглавлять армию мамлюку Бибарсу.

Под предводительством вождя Бибарса мамлюки вступили в бой с армией Людовика IX. На третий день сражения крестоносцы были окружены, почти полностью уничтожены, а сам французский король попал в плен, из которого был выкуплен за 800 тысяч ливров золотом.

После этого мамлюки отвоевали и захватили весь Синай, Сирию и Палестину. С богатой добычей и десятками тысяч пленных рабов мамлюк Бибарс вернулся в Каир и предстал перед всем двором и государыней, рядом с которой восседал ее старший сын, теперь фактически хозяин Египта. Этот изнеженный и избалованный потомок Айюбидов после того, как Бибарс доложил об итогах похода, усмехнувшись, сказал:

— Вот дела. Раб привел нам новых рабов, — позабыв, что его охраняют тоже рабы-мамлюки, а их вождь теперь заслуженный военачальник Бибарс.

Вечером в честь возращения мамлюков с победой при дворе был устроен грандиозный пир, все отпрыски Айюбидов предавались утехам благодати роскоши и не догадывались, что Бибарс отдал приказ мамлюкам уничтожить за ночь весь род Айюбидов. Так, на утро придворные вельможи обнаружили на троне нового султана из мамлюков-рабов.

Этот дворцовый переворот никак не сказался на жизни Египта, просто вместо одной феодальной касты к власти пришла другая. И ничего особенного в этом не было.

С древнейших времен, когда в Египте господствовал берберский язык, и позже, когда сюда проникли и стали господствовать семитские языки и их носители, эту богатую страну не раз сотрясали восстания и перевороты, о чем свидетельствуют древние литературные первоисточники конца Среднего Царства — «Поучение Ипувера» (текст Лейденского папируса № 344 и «Поучения Ноферреху» (Санкт-Петербургский Эрмитаж).

С древнейших времен и до времен мамлюков египетское общество мало в чем изменилось и напоминает собой гигантскую пирамиду, основанием коей служат угнетенные массы рабов и местных крестьян-феллахов, которые пожизненно прикреплены к земле, принадлежат хозяину данной земли, и их отличие от рабов лишь в том, что феллахи и их дети не могут быть проданы и не могут быть освобождены. Далее ремесленники, кустари, горожане и свободные жители, над которыми стоят налоговики, армия и надсмотрщики. Над всей этой угнетенной массой — сверхбогатая аристократическая каста, которая время от времени меняется и обычно приходит извне.

Так, египетская династия Айюбидов начала свое существование с некоего Саладина (Салахад-дин Юсуф ибн Айюб), который был по происхождению армянский курд, родился в Текрите. Его отец Айюб (Иов) был талантливым военачальником, сумевшим дать сыну прекрасное образование в лучших учебных заведениях Дамаска.

Саладин, обладая редкими для правителя благородными качествами, добился огромных успехов. Даже европейцы называли его рыцарем Востока. При жизни нарекли святым. Будучи отважным и умелым полководцем, он сумел захватить Египет, Сирию, Месопотамию и Иерусалимское королевство. Саладин был великодушен к пленным, был честным и добрым человеком, любил детей и был галантным по отношению к женщинам. Умирая, он завещал, чтобы его один день носили в саване по городу и во всеуслышанье кричали: «Вот что Саладин, победитель Востока, уносит с собой из всех своих завоеваний».

А завоевал Саладин немало земель и богатств. На это огромное наследство стали претендовать семнадцать его сыновей. Долго они не могли все поделить, а когда поделили, поняли, что каждому досталось столько, что можно и дальше жить в блаженстве, припеваючи. В огромной стране, поделенной на удельные княжества, начались смута и брожение. Как закономерный итог, этим воспользовались мамлюки, в руках у которых была реальная сила, а теперь и власть. Захватив власть в Каире, мамлюки поодиночке уничтожили всю династию Айюбидов. После этого и между самими мамлюками началась борьба за лидерство. В какой-то момент, когда главнокомандующий Бибарс отсутствовал, султанский трон захватил некто Айбек. В результате непростой борьбы Бибарс сумел вернуть себе единоличную власть в Египте и Сирии.

С древнейших времен, со времен фараонов, в Египет сгоняли массу пленных рабов. В сохранившихся надписях на пирамидах к рабам относились так же, как и к скоту, называли просто «джет», то есть тело. И вот эти рабы-мамлюки захватили власть. Однако захватить силой власть — одно, а сохранить власть в стране, где за тысячелетие вымуштрована особая когорта жрецов-чиновников, непросто, учитывая то, что мамлюки в основном занимались только военным делом и физической закалкой, пренебрегая образованием. И они, как правило, не получили арабско-мусульманского образования, некоторые султаны даже не знали арабского языка, а знавшие отказывались на нем говорить. Тем не менее мамлюки с середины XIII (1250 год) и до конца XVI века, вплоть до завоевания Египта османами, а позже еще целый век владели Египтом, Сирией, Палестиной и частично Индией, породив на Ближнем Востоке особую культуру, носителями которой была военно-аристократическая прослойка влиятельных людей.

Да это история. И первое время мамлюкам было нелегко: противоречие и даже открытое противостояние между мамлюками-бахритами и мамлюками-бурджитами; местные чиновники, разворовывающие казну, нашествие саранчи, засуха, голод и эпидемия. И, наконец, как экзамен на выживание, монголы, которых никто до этого не побеждал, захватили Сирию и ее столицу Дамаск и уже подошли к Палестине.

Мотивации для яростной схватки у мамлюков было предостаточно. Именно из-за монголов мамлюки попали в рабство. Они жаждали мести, боялись повторения судьбы, тем более после того как вкусили сладость власти.

Как известно, в долине Айн-Джалут под Назаретом монголы впервые со времен Чингисхана были разбиты, их командир взят в плен и казнен. Еще дважды, в 1277 году при Альбистане и в 1303 году близ Дамаска, монголы пытались взять реванш, и оба раза были разбиты. После чего уже окрепшие мамлюки сами стали нападать на соседей, расширили свои границы, захватив Киликийское Армянское царство.

Мамлюкский султан — это не династийная или социальнообщественная данность. За этот трон надо яростно бороться, и не только в подковерных интригах, а надо показать себя на поле брани. И здесь во главе угла мужество и сила. Но и это не главное. Вождь — это стратег, это терпение и, конечно же, разум. И раз мамлюки — это разные этнические группы, то в итоге побеждает тот, за кем больше воинов.

Изначально султаны мамлюков — кыпчаки. Лишь однажды, с 1279 по 1290 годы, к власти приходит черкес — Кепаун, выдающийся военачальник и правитель. После этого еще сто лет у власти мамлюков турки-кыпчаки, уйгур и даже монгол. Но со второй половины XIV века в Сирию и Египет попадает много пленных рабов с Кавказа. Кавказцы начинают теснить, а со временем и доминировать во всех властных армейских структурах Ближнего Востока.

Мамлюки-бахры, или степняки Азии, по духу — кочевники, они еще не признают оседлость, культуру земледелия и жажду накопительства. Средь них жесткая дисциплина и субординация, командир — это все: и бог, и царь, и господин, и иного мнения и взгляда быть не может. И это в чем-то хорошо, а в чем-то и плохо, но в итоге это — победа.

А вот мамлюки-бурджи, или кавказцы, по природе оседлые, знают стоимость клочка земли, ценят колосок в степи, а не суховей, мечтают об амбарах зерна и сундуках золота, любят щеголять, в целом, по традиции гор, любят и ценят семейный очаг. И армейская дисциплина здесь совсем иная: командир среди кавказцев — это не деспот, не беспрекословный диктатор, а заслуженный авторитет, у которого превалирует не жесткий приказ, а отеческая забота, и средь подчиненных не безропотное повиновение, а скорее братская солидарность, дружба. С такой дисциплиной свой надел, может, и отстоишь, но материки, как азиаты, не завоюешь.

«Среди мамлюков кавказцев всего четверть. Но они предприимчивей, сообразительней, индивидуально сильнее, а в целом, сплоченны, помогают друг другу, становятся обладателями обширных земель и богатств. И эти кавказцы, некогда угнанные в рабство, теперь посылают на Кавказ значительную помощь». Но этого мало. И теперь к обеспеченным мамлюкам-египтянам в поисках счастья и покоя выезжают с Кавказа целые фамилии, села и даже области, как случилось в Грузии.

Вместе с этим преобразились города Ближнего Востока. Кавказцы принесли сюда свою культуру, новую моду, архитектуру и традицию, словом, так сказать, «обновили кровь». «В Дамаске, Каире, Иерусалиме и Хайфе можно увидеть белоснежные лица очень красивых, стройных, горделивых девушек и женщин: это прекрасные черкешенки, грузинки и осетинки, — пишет Бей-барс ал Мансури. — Тут же честолюбивые, слегка заносчивые светлокожие кавказцы, на них здесь доселе невиданные высокие каракулевые шапки, шелковые рубашки и шерстяные черкески. На ногах обязательно высокие сапоги со шпорами из дорогого металла. И не только сами, но более кони у кавказцев грациозны — все подпруги золотом и серебром орнаментированы, а у высших эмиров и драгоценные камни в сбруе».

Это на родине кавказцы разъединены высокими горами. Каждый горец за свой родовой надел, за свою теснину ущелья ухватился, иного видеть не хочет и не признает, кроме как своей вершины горы. Оттого и междоусобица, мелкая вражда, разобщенность. Зато в чужом краю, вдали от родных гор, кавказцы друг в друге души не чают, помогают своим, дружны. И хоть об этом умалчивает история, а хотели кавказцы на султанский трон посадить своего, но тюркитов — абсолютное большинство, и дабы сохранить мамлюкское единство, кавказцы до поры до времени чтили верховенство бахритов. Да произошел очередной прецедент: султан мамлюков — тюркит — то ли продал, то ли почему-то уступил. В общем, потеряли мамлюки без боя контроль над Армянским нагорьем, потом города в Передней Азии, а следом чуть ли не всю Сирию с Палестиной.

С этим кавказцы не смогли смириться. Как предательство это восприняли и все египетские визири. Дворцовый переворот назревал, но мамлюки — люди военные. Началось открытое противостояние, которое переросло в однодневный бой под Каиром. Было много жертв, и все мамлюки поняли одно — они могут потерять власть и вновь стать простыми рабами. Ночью султан тюркит был убит своим же окружением, и на следующий день, весной 1382 года, провозглашен новый султан — тридцатилетний Захир Баркук, адыг, который, как известно, еще в детстве был продан в рабство бедными родителями в одном из портов Крыма. С тех пор до конца существования мамлюкского Египта султанами становились лишь выходцы из Кавказа: адыги, абхазы, грузины и нахи.

Но это было позже. А Захир Баркук оказался настоящим лидером. С детства он впитал воинский дух, закалился в боях, преуспел в административных делах и в управлении государством. Он царствовал около двух десятков лет, с мечом в руках потеснил неуживчивых соседей и со временем заимел солидный международный авторитет, так что владыки мира не могли с ним не считаться. Многие государства платили ему дань или подносили щедрые подарки, лишь бы мамлюк их не трогал, а при необходимости поддерживал.

Вот и мамлюкский корабль, на котором Малцаг с семьей Сакрела и Седой уходил на юг от Измира, исполнял секретное задание, а точнее особую дипломатическую миссию. Как ранее отмечалось, Византийская империя, или то, что от нее осталось к концу XIV века, — Константинополь, с былой славой, а теперь буквально осажденный Османом Баязитом город, который из-за имперских излишеств растлел изнутри и шел к окончательному упадку. Однако у Константинополя, имевшего за собой тысячелетнюю историю владычества, еще кое-какой потенциал оставался. И император Манул II, желая чужими руками расправиться с ненавистным Османом Баязитом, отправил послов к Тамерлану, который объединил татар Средней Азии и покорил уже Индию, Персию и Золотую Орду.

«Всемогущий Повелитель Тимур, — писал в грамоте, которая сохранилась, император Византии, — если нападешь на Османа Баязита, обещаю всемерную помощь, в подарок двадцать кораблей. Дань, которую Константинополь и Пера платят Баязиду, буду отныне платить великому хану Темиру. И мамлюки не будут мешать. Султан Захир Баркук мой друг, кум, мы с ним договоримся, лишь бы хан Темир поскорее шел на Баязита.»

Вот так, как и всегда, плелись политические хитросплетения. Главная задача Византии и Тамерлана была нейтрализовать сильных мамлюков, не то союз Баязита с мамлюками стал бы непобедим.

Чтобы задобрить, а точнее подкупить султана Египта, через Грузию и Черное море в Константинополь Тамерлан прислал много богатств. К этим дарам должны были прибавить подарки от Византии, и вот с этими щедротами двух императоров возвращался корабль мамлюков, на котором плыл и Малцаг.

Весь день под дождем, пока они покидали Измирский залив и был виден берег, где осталась Шадома, Малцаг пребывал на корме корабля. А к вечеру, когда судно чуть сильнее закачалось на высоких волнах открытого Эгейского моря, он, усталый, спустился на нижнюю палубу, надеясь, что капитан даст ему переодеться в сухую одежду. Однако случилось неожиданное:

— Там место беглых рабов, — капитан даже не впустил Малцага в свой отсек, указал на дальний трюм, где средь каких-то мешков ютились Сакрел и его семья вместе с Седой.

Мешки были жесткие, местами выпуклые, воняло какой-то кислотой, слегка щипало глаза так, что Малцаг с отвращением вспомнил дубильную мастерскую. Зато здесь сухо, тепло, хлеб из родственных рук. В такт качки он так заснул, что позабыл о Шадоме и никаких снов не видел, словно провалился в небытие, и лишь детский плач, а потом визг вернули его к жизни. Он, оглядываясь, потянулся, совсем рядом Сакрел.

— Малцаг, вставай, смотри. — В полутьме спросонья Малцаг вначале ничего не мог разглядеть. А протерев глаза, вскочил: капитан за руку тянет Седу наверх.

— А ну оставь! — рявкнул Малцаг, вырывая девчонку, с силой отталкивая капитана. — Это моя сестра.

— Ты что? Ты что, безухий? — вскричал испуганно капитан, быстро полез наверх и уже сверху: — Хе-хе, сестра. Скоро увидишь сестру.

На борту много воинов-мамлюков, и Малцаг с тревогой, чего-то ожидая, стал оглядываться, чтобы что-то предпринять для защиты.

Это кто-то иной, даже полжизни где-либо проведя, ничего так и не поймет, а Малцаг, пусть и гребцом-невольником, да около двух лет на море был, может, не все, но многое знает. Двухпалубный корабль мамлюков — редкость на море. Такой борт стоит до нескольких тысяч голов лошадей, и им могут обладать лишь очень богатые купцы, короли и султаны. Это судно с высокими бортами, с квадратным парусом, до ста гребцов, с большим водоизмещением, с такелажной оснасткой. Такой прогресс достигнут благодаря войнам: это крестоносцы впервые заказали такие корабли для перевозки морем тысячи людей и коней.

Такое судно выгодно для торговцев, но оно очень уязвимо, потому что из-за размеров маломаневренно. За такими судами охотятся в море многочисленные пираты, и на своих маленьких юрких гребных галерах атакуют купеческие корабли. Однако большой корабль, тем более с товаром, — это просто сокровище, и его тоже оберегают всеми возможными способами. Для этого используют не только воинов, но и остальной арсенал средств. Так, Малцаг после беглого осмотра быстро смекнул, что корабль не загорится: вся деревянная конструкция пропитана уксусом и мочой воняет, а мешки, на которых они сидят, наполнены горшками, в которых негашеная известь. Горшки бросают в противника и этим ослепляют его и травят. Остального Малцаг не видит, но оно тоже должно быть в арсенале такого корабля. Это прежде всего огнемет на основе «греческого» огня, мощные арбалеты, просто камни, стеклянные сосуды с мыльным раствором, а, может, учитывая, что с юга, и бочки со скорпионами.

Все это для обороны хорошо, но находиться в таком трюме, тем более детям, нельзя. И, несмотря на вероятную опасность, Малцаг всех своих вывел на палубу, ожидая всего что угодно от капитана. А тут не до них: чистый, свежий, упругий ветер играет с брызгами волн, море прилично штормит, но не сердится, а в небе от вчерашних свинцовых туч лишь брюхастые бело-серые облака, и они куда-то спешат, весеннему солнцу простор дают.

— Неужели это свобода? Какое счастье! — прошептал стоящий рядом с Малцагом доктор Сакрел.

— В этой жизни свободы нет, — его взгляд прикован к капитану, который руководит установкой паруса, и кажется, что он видит его впервые: это азартный игрок, лют, пьяница, развратник и гуляка, да прекрасно знает свое дело. Несмотря на резкий боковой ветер и большую волну, капитан, умело руководя гребцами и моряками, ловко развернул такую махину, меняя курс на юг, и корабль так устойчив, немного накренился. Этого хватило, чтобы дети Сакрела завизжали от испуга.

— В трюм! Все в трюм! — приказал капитан. А Малцаг притянул к себе доктора и на ухо:

— Ты за своим пациентом, эмиром Хаджибом, следишь? — и, видя непонимающий взгляд: — Надо следить. Он всю дорогу должен нуждаться в тебе.

— Все в трюм. Исполнять приказ капитана, — это палубный шкипер, помощник капитана, стал орать на семью Сакрела. Встретившись со взглядом Малцага, он явно осекся и чуть тише, со злобой добавил: — Посторонним в трюм. Либо за борт. Исполнять приказ!

Беглые рабы — женщины и дети — уставились на Малцага. У Малцага выбора не было, он знал корабельный устав: первым спустился вниз, принимая детей. Теперь одна надежда на доктора, который вскоре присоединился к ним.

— Как эмир? — бросился к нему Малцаг, словно это его заботит.

— Степняк, море не выносит, боль в животе, плох, — искреннее сочувствие в голосе Сакрела.

— Хе, это хорошо, — рад Малцаг. — Нам нужна связь с ним, мы здесь задохнемся. Дети заболеют. — Хоть и полумрак в этом трюме, а Сакрел видит ему знакомый дерзкий блеск глаз кавказца. — Он тебя вызовет… растереби рану.

— А если не вызовет?

— Будем соображать, — зловещие нотки в тоне Малцага.

— Надо головы мокрой тканью окутать, — как врач засуетился Сакрел. — Ты — наша сила, — первым делом он хотел было позаботиться о Малцаге.

— Отстань, — отстранил его ухаживания кавказец, — я к этому давно привык. — Нервничая, он стал вновь рассматривать содержимое мешков и вдруг ехидно ухмыльнулся: — Еще сутки потерпим, а опосля.

— Что? — зная нрав Малцага, встрепенулся Сакрел.

— Дам искру — все на дно пойдет либо.

— Только не это, — взмолился доктор. — Бог нам поможет. Действительно, помог. Вскоре Сакрела позвали кмамлюкскому эмиру. После его жалоб капитан уступил требованиям Хаджиба, и беглецам разрешили два раза, утром и вечером, по полчаса выходить на палубу, дали поесть. Эти уступки Малцага не удовлетворили, и ночью, благо их не охраняют, он самовольно поднялся на палубу подышать. Небо чистое, звездное, безлунное. Прохладно, ветер тот же, почти попутный, северо-западный. Да что за блажь: парус спущен, гребцы работают изо всех сил, идут поперек волн; по звездам видно: почему-то поменяли курс. Малцаг не лоцман, да в этих водах бывал не раз. По безопасности и гораздо короче идти на юг между материком и островом Хиос. А корабль с южного поменял курс строго на запад, там убежище пиратов — мелкие северные Эгейские острова и маленький необитаемый остров Псара, куда отсылают пожизненных каторжан.

Пораженный этим изменением маршрута, Малцаг к полуночи спустился в вонючий трюм и под легкую качку, ненавистный скрип весел и действия газов крепко уснул, так что на утреннюю прогулку его еле разбудили. А на борту еще большая блажь: гребцы все спят, парус наполовину поднят, курс вновь выверен на юг, вдалеке, в утренней дымке, как мираж, на горизонте бугорки островов, капитан лично за кормчего стал, видно, напряжен, озирается.

— Сакрел, Сакрел, — дернул доктора Малцаг, — иди быстро к своему эмиру, спроси, не богатство ль какое-либо они везут?

— А что? — встрепенулся Сакрел.

— А то, что капитан корабль явно подставляет.

— Не может быть!

— Может. Точнее, уже так. Вон, две точки — наверняка галеры к нам идут. — Малцаг прищурился, рукой козырьком прикрыл глаза, смотрел против солнца. — Сакрел, на море никакой пощады нет, и даже детей в плен не берут, всех, кроме гребцов, вырезают и за борт. Так что быстрей!

— А если они заодно? — ужас в голосе доктора. Бешенством исказились глаза Малцага, рванув грудки, он притянул к себе Сакрела и ядовито прошипел:

— Скальпель под сердце и сюда, я с этим разберусь, — издали уставился Малцаг на капитана. — Быстрее, Сакрел, твоих детей никто не пощадит.

К удивлению Малцага, доктор Сакрел появился очень быстро, а следом и свирепый бледный Хаджиб с костылем.

— Капитана ко мне! — пытался повысить голос больной эмир.

— Что за команда?! — на визг перешел капитан. — Я на борту командир.

— Эмир Хаджиб, ты все видишь, — бросился к главному мамлюку Малцаг. — Останови воинов, а этого подонка я усмирю.

— За борт его, за борт! — скор эмир, уже слышен дикий вопль с надвигающихся легких галер.

Малцаг выхватил меч у близстоящего воина, бросился к корме.

— Бунт на корабле, бунт! — закричал капитан.

Перед Малцагом неожиданно появился вооруженный шкипер. Сраженный, он вцепился в борт, с помощью Малцага полетел в море. Капитан и не посмел сопротивляться, в испуге от взбешенного вида огромного Малцага он попятился к краю.

— За борт, за борт, — кричал эмир. Однако Малцаг знает море и соображает, что без опытного капитана движение такого корабля невозможно.

— Связать его, в трюм, — теперь командует он. — Сакрел, в трюм. Все мешки сюда. Парус поднять! Грести! Грести! — он еще надеется увести огромный корабль, но скорость не набрать, он уже различает возбужденные лица пиратов.

Единственное их преимущество — это высокие борта, а в остальном все позиции проигрышные. Быстрые галеры идут с наветренной стороны, достигнув расстояния обстрела, они пустят тучу стрел, а против ветра стрелять — почти что впустую. Применять «греческий» огонь и негашеную известь против ветра тоже невозможно. И вновь кричит:

— Грести, грести! — И видит, как в гримасах ложных усилий исказились лица гребцов-невольников. Но он сам был таким и знает, что эти рабы жаждут любых перемен, с надеждой ждут даже кораблекрушения, не говоря уже о захвате пиратами, когда есть шанс изменить судьбу. Теперь они не гребут, а лишь делают вид, и это не сговор — это известная Малцагу психология невольника-гребца.

— Воины-мамлюки! — закричал Малцаг. — Слушай мою команду! Всех гребцов перебить, занять их места, сверху щиты. Вперед! Парус спустить! Спустить парус! Приготовить горшки! Приготовить дротики. Всем под щиты. Без команды не стрелять. Не грести. Стоять!

В это время первый залп пиратских стрел со свистом настиг корабль. Потом еще и еще тучи стрел. Вся палуба под щитами, по ней в такт качки прокатывается волнами густая черная кровь, и непонятно — это кровь гребцов, или еще прибывает. Малцага это не интересует, он тоже под защитой, но зорко высматривает за маневрами галер.

Галеры длинные, узкие, с пропорцией 10:1 в бимсе у миделя, очень низкие: высота от киля до планшира всего два метра. Это чисто пиратский вариант: они как угорь по воде скользят, легко рассекая волны, но неустойчивы.

Оба борта набиты битком и Малцаг видит теперь не только лица, но и блеск глаз: в них страсть хищника и радость скорой наживы. Бездействие на корабле их не тревожит, они, видать, уверены, что здесь их кто-то ждет, помогает. Абсолютно не боясь, пираты с диким визгом уже догоняют корабль, галеры с обеих сторон начали обходить корабль, уже размахивают крюками, готовясь на абордаж, как Малцаг рявкнул команду:

— Грести! Правый борт — назад, левый — вперед!

Он сам лег на кормило. Корабль, не дрейфя, под действием ветра и моря сам норовит стать поперек волн. Вот этому развороту и стал помогать Малцаг. Судно медленно, но верно развернулось во всю ширь, что задумал Малцаг, претворилось наполовину: одна галера не смогла уклониться, сходу, с тупой силой врезалась в корму, заскрежетала. Почти все, кто были на палубе, повалились от удара. И в это время умело полетели смертоносные крюки. С шипящим свистом они намертво впились в деревянные борта. Команда «В атаку!» Лишь тогда Малцаг отдал свой приказ:

— Колчаны и дротики — попеременно!

Мамлюки, что сопровождали корабль, — из регулярных войск и знают этот прием, одновременно стреляют из луков, бросают дротики и прячутся под щиты на время, пока достается очередная стрела из колчана. Организованная стрельба с высоты в значительной мере сократила число, но не бешеный пыл нападающих.

Малцаг во всю глотку орал, но теперь мало кто его слышал. С правого борта с галерой беда и оттуда мало криков: пока отбиваются. А вот с левого борта взяли на абордаж, и корсары, как неугомонные муравьи, полезли на штурм.

— Горшки, кидайте горшки! — кричал Малцаг, но в этом страшном вое сам себя не слышал. Поняв, что команды больше не нужны, он сам бросился в самое пекло. То была короткая, кровавая и страшная битва. На море всегда бьются яростнее, чем на суше, потому что отступление и бегство невозможны.

Если бы не умелый маневр, то итог поединка был бы иной, а теперь, к концу схватки, одна галера уже затонула, вторая горит, в море плавает много людей, а Малцаг вновь командует:

— Спасайте, всех спасайте, на борт!

— Зачем тебе они сдались? — здесь же рядом эмир Хаджиб.

— А кто грести будет? — о дальнейшем думает Малцаг.

С пленными пиратами, а их осталось более полусотни, не церемонились: еще побили, чтобы сбить оставшуюся спесь, заставили очистить палубу от мертвых и тяжелораненых, потом они до блеска мыли весь корабль, а после этого приковали к месту гребцов. Вот тут у пленных заиграла гордость, даже кнут не помогает, теперь свободолюбивые пираты и утопиться готовы.

А мамлюки почти все прошли школу рабства, они знают, как это честолюбие изничтожить, предлагают всякие пытки вплоть до голода и жажды. Но это долго, самим изнурительно, и то, что видел Малцаг, почти никто не пережил, вот и прошелся он быстро по рядам, каждому пленному в пятку шило воткнул. Крик такой, что в перепонки давит, да у Малцага ушей нет. Он на корме у перевязанного капитана:

— Хе-хе, тебе оба уха и обе пятки, как мне, иль еще как?

— Пощади, пощади, Малцаг! Без меня такой корабль не пойдет, — уничтожающим взглядом кавказец смотрел сверху, да капитан спас себя: — Где-то пробоина, на палубе крен.

Оказывается, на носу галеры был металлический таран. Остаток дня под руководством капитана заделывали приличную брешь. И лишь в сумерках, пользуясь тем же попутным ветром, подняли полный парус; вначале неумело, вразнобой, а потом, когда Малцаг напомнил о второй пятке, дружно заскрипели весла.

В полночь после столь тяжелого дня на корабле все спят, даже новые гребцы. Лишь в одном месте какое-то движение, там доктор Сакрел, и стонут раненые. От перевозбуждения Малцагу не спится, к тому же он вызвался дежурным по кораблю. Но теперь оставаться на корме он не может, тянет его, как лоцмана, на нос корабля. Он вглядывается в темную страшную даль и думает, что его ждет впереди, куда его приведет этот парус. И так задумался, что даже не среагировал, когда к нему подошел Сакрел. Чувствуя локоть друг друга, они долго стояли, молча всматриваясь в бездонный мрак, пока доктор тихо не выдал:

— Я сегодня не раз вспомнил, как ты рассказывал про Тамерлана.

— Правильно сделал, — груб ответ. — Эту жестокость он породил.

Наступила долгая пауза, которую так же нарушил Сакрел:

— А с гребцами нельзя было как-то иначе?

— Можно было, можно! — закричал вдруг в ярости Малцаг и, увидя, как доктор отпрянул, уже тише, но так же жестко добавил: — Сакрел, мне надоел твой вшивый гуманизм, вся эта лживая набожность и паразитическая добродетель. Неужели ты не видишь этот мир? Или у тебя зрение иное? Сколько раз ты мне задаешь этот плебейский вопрос?! Жизнь — борьба! И если хочешь «иначе», то мы с тобой были бы давно там, — он ткнул пальцем вниз, — а твои девочки до утра — под пиратами и гребцами. А на рассвете — тоже за нами. Так это никогда не поздно, утопиться всегда сподручнее, а вот бороться, хотя бы ради потомства — вот это жизнь! И в ней законов нет, есть Тамерлан, он — Повелитель, царь и властелин!

Больше в пути приключений не было. На острове Самос они прикупили еще рабов-гребцов, набрали пресной воды и пищи. Потом остановились у острова Родос, после был Кипр, где эмир Хаджиб уже полностью выздоровел и руководил активно всем процессом.

В отличие от него Малцаг, наоборот, полностью сник, как-то на глазах после Кипра угас. Тоскуя по пестрому и цветущему Кавказу, он и Измир считал какой-то убогой полупустыней. Увидев голую землю Кипра, совсем погрустнел, а когда достигли пустынных берегов Сирии, ему просто стало страшно: как средь этих голых песков и камней можно жить? А тут еще начиналось лето. Малцаг в столь южных широтах никогда не бывал, от жары ему невыносимо. Днем он пытается укрыться в трюме, да там воздух вонючий, духота, крысы. Он бежит наверх, и там несносно. Все над ним смеются, а он не находит покоя, мечется из стороны в сторону. Все ему невмоготу, противно, и лишь доктор Сакрел понимает, что это не внешний жар, это жар души мучает Малцага. Не знает он, что ему дальше делать, как ему быть, как жить. Что он будет делать в этих пустынных, знойных странах, в этих незнакомых городах? Ведь он ничего не умеет и не знает, чего хочет. Зачем он уплывает все дальше и дальше от своей земли? А что делать на своей земле, на Кавказе? Ведь он уже знает по рассказам земляков, что там никого нет, Тамерлан всех изничтожил, все отравил, и даже редкие дороги не только бурьяном, но уже и лесами заросли. Так и это не все. Говорят, Тамерлан в районе бывшей столицы Магас оставил мощный экспедиционный корпус из отъявленных головорезов, и цель их одна — добивать всех горцев, что его сына убили, за каждую башку — солидный подарок. Так вот им надо мстить! Идти домой и мстить! Но как? С кем? Где взять людей, где взять оружие и коней? А может, все забыть, всех простить и стать как доктор Сакрел? Семья, дети, дом, родина.

— У-у-у! — раскалывается от жары голова Малцага. — Где родина? Какой дом? Какая семья?.. А Шадома?

С этими мыслями, точнее треволнениями, весь долгий путь метался Малцаг по большому кораблю, не находя себе места в столь ограниченном пространстве. Днем, в жару, он чувствовал себя совсем плохо, а окружающие поддразнивали. Что будет дальше, когда лето распечет? Вот это «дальше» было совсем несносно, и он как благодать искал любую тень и как спасения ждал ночь. И она наступала, и приходила приятная прохлада. Но он покоя не находил, и сон не шел. И как-то среди ночи, видя, что и Сакрел не спит, кавказец сел рядом с ним и, глядя в бесконечное, свободное звездное небо, понимая, что что-то с ним не так, печально спросил:

— Доктор, что мне делать? Не выношу я этой жары.

— Малцаг, — Сакрел погладил его грудь, — дело не в жаре. Вот тут у тебя тоска. По медицине — меланхолия, депрессия.

— Дай мне лекарство, вылечи от этой заразы.

— От этой заразы лекарства нет. Твоя печаль — из-за неопределенности в будущем. Грустить бессмысленно. Нужно, хорошо подумав, действовать.

— Как «действовать»? — повысил голос Малцаг.

— Ну, ты уже не мальчик, — ублажающе спокоен тон Сакрела, — пора иметь дом, семью, детей.

— У-у! — простонал кавказец, вскочил. — Какой дом, какая семья, откуда дети?!

— Успокойся, садись, — доктор дернул его за штанину, и когда Малцаг вновь сел, он уже по-отцовски строго: — Я знаю, ты не домосед, ты прирожденный воин. Но и у воина должна быть семья, должно быть потомство, которое продолжит твое дело.

— И куда я эту семью дену, как прокормлю, у какого очага посажу?

— Не волнуйся. Ты видел, где и как я своих детей родил?.. Знаешь, дети — высшее счастье!.. Все это в руках Бога, а наше дело — лишь суета. Вот прибудем в Бейрут, сыграем свадьбу. Какая радость!

— Какую свадьбу? — в удивлении чуть отпрянул Малцаг. А доктор склонился и стал напористо шептать на ухо:

— Седа может быть тебе сестрой, но в нашем обществе взрослая девушка должна быть либо женой, либо рабыней. У тебя выбора нет, ты обязан ее спасти, а это — статус жены, и Шадома только так хотела.

При упоминании имени Шадомы Малцага словно током прошибло, он резко вскочил, вслед за ним тяжело встал и доктор и так же, став совсем близко, тяжело дыша:

— Малцаг, я уже стар, а ты ведь родной. И, как Шадома говорила, ты — наша сила. Держись.

— Сакрел, — неудержима печаль в голосе Малцага. — Какая я сила? Какая свадьба и семья? Я ведь нищий беглый раб, и не знаю, что нас ждет впереди, даже в порт выйти не смею, от жары дышать не могу.

— В этой жаре, — тверд голос доктора, — живут миллионы. А ты воин, и не такое повидал. Ты — наша надежда. И Шадому не забывай.

— Что ты от меня хочешь? — взъелся Малцаг, хотел уйти, но Сакрел его крепко ухватил, даже тряхнул.

— Твоя хандра — от безделья. Ты уединился в своей тоске и ничего не замечаешь. А я, как доктор, вращаюсь средь мамлюков. Что-то неладное случилось, в портах слух. Должны были идти прямо в Египет, а не плывут. Ты думаешь, сейчас взяли курс на Бейрут ради нас? Нет. Эмир Хаджиб в сильнейшем беспокойстве.

Эта информация Малцага не интересует, задело другое — Седа. Он, как обычно любил по ночам, уединился на самом носу корабля. И если прежде неведомый страх мрака ночи и бездонная толща шумящего моря навевали на него некий страх и тоску, то ныне он почему-то склонился, как мог, и долго глядел, как мощный корабль монотонно да упрямо рассекает в брызгах бесконечную волну. «Вот так и надо жить», — мелькнула в нем мысль. Следом он вспомнил Шадому, сравнил ее с почти ребенком Седой. И как он женится? Он ведь не любит Седу. И тут вспомнил слова Шадомы: «Жену не надо любить. Надо уважать, холить, лелеять. А любить надо Бога и только себя». Итог этих раздумий — он женится. А как содержать семью, и не только семью, пока не знает. Но уже чувствует, что Сакрел все-таки вылечил его, ибо сердце мощно, учащенно, привычно, как перед боем, забилось, и в нем жар, да не тот, что последние дни его томил, а тот, что, вновь возгораясь, призывает преодолевать волны жизни. Это состояние так его взбудоражило, что он хотел броситься в море, в эту неугомонную, кипящую пучину… А чуть позже он почувствовал безмерную усталость, потянуло ко сну. Как только он лег, по телу потекла приятная истома, и он провалился в позабытом богатырском сне, когда ничто не беспокоит. И если Бог даст день, то даст и силу, а значит сможет он отстоять себя, содержать семью, помогать близким.

Малцаг так долго спал, что жена Сакрела и Седа не раз передвигали наспех сооруженный тент для защиты спящего от солнца. Кавказец, может быть, спал бы еще долго, да явился молодой мамлюк: Малцага вызывает Хаджиб. Эмир поправился, отъелся, в море обветрился, и не скажешь, что пару недель назад он был бледный и больной.

— Малцаг, — сходу приступил Хаджиб к делу, — хочу о двух твоих качествах сказать. Первое: видел тебя в деле, у кавказцев поспрашивал в портах — ты воин, доблестный воин. Теперь второе, и это считаю главнее: ты практически самовольно взял команду корабля на себя, победил и знал, что на корабле немало богатств. Не скрою, я за тобой установил слежку, но ты и повода не дал, не сунулся даже взглянуть сундуки.

— Не ласкай, — перебил Малцаг. — Если есть, а вижу — есть, говори сразу о деле и напрямик.

— Гм, — кашлянул главный мамлюк. — Если о деле, то слух такой, — он огляделся, нет ли кого рядом, и уже очень тихо продолжил: — Султан Захир Баркук то ли убит, то ли умер от какой-то болезни, словом, говорят, его уже нет. А власть захватил главный визирь, друг детства Баркука, — эмир Катмос. У-у, я всегда знал, что Катмос — большая дрянь, но султан этому не верил.

— А что ж сын султана, Фарадж? — удивил Малцаг Хаджиба.

— А ты что, знаешь Фараджа?

— Мой покойный брат на моих глазах вызволил его из рук Тамерлана.

— О-о, слышал, слышал. Было такое, — эмир горестно потирает руки. — А сейчас, говорят, сын султана не смог бороться за трон, бежал с охраной в пустыню.

— Да, — как заговорили о военных делах, твердым стал голос Малцага, — помню я этого Фараджа — какой-то баловень, слизняк, плакал пред Тамерланом, как баба.

— Ну-ну, — мягко одернул кавказца мамлюк. — Так нельзя говорить о сыне султана.

— Хе, так султана же нет, а сын бежал.

— Ну, доподлинно мы ничего не знаем, — Хаджиб испытующе вгляделся в глаза Малцага. — А если быть до конца откровенным, то я женат на дочери султана и ему многим обязан, — он замолчал, тогда Малцаг продолжил:

— И тебе, как и сыну султана, несдобровать, — на это мамлюк ничего не ответил, опустил взгляд. — Так что ж ты теряешь, у тебя столько богатств?

— С этими сундуками далеко не убежишь.

— Что ты от меня хочешь? — откровенен Малцаг.

— Завтра будем в Бейруте, там все окончательно прояснится. А ты мне нужен как надежный соратник, тем более что Фарадж тебе знаком.

— Хм, судя по твоим рассказам, знакомство с Фараджем теперь ничего не сулит, — ирония в тоне Малцага, — а тебе даже мешает.

— Он брат моей жены, — злые нотки и в голосе эмира. — А у меня в Каире семья, дети.

От этих слов у Малцага дернулся глаз. Наверное, впервые в жизни он ощутил какое-то странное чувство — ревность. Этот турок значительно старше него, тоже пленный раб, и родина у него дальше, чем Кавказ, но он обрел новый очаг, тепло, семью и детей. Вот этим он живет, потому не бежит куда попало, с сундуками. Значит семья дороже богатств.

— Я в Бейруте женюсь, — вдруг выпалил Малцаг.

— На своей землячке? Прекрасно, — как будто это знал, быстро вымолвил мамлюк и, поманив рукой кавказца: — Пошли за мной. — Они спустились в трюм, прошли в ту сторону, где Малцаг никогда не бывал, и сундуков и всего богатства он не увидел, да и особо не желал, но представил, когда его пригоршни весьма отяжелели от увлажненных дорогих изделий.

— Ты меня нанимаешь? — прямо спросил Малцаг, понимая, что это богатство было приготовлено заранее.

Раскосые глаза эмира совсем сузились, их не видать, лишь усы его едва дернулись.

— Понимай как хочешь, — процедил он и далее совсем припер судьбою. — На что ты собираешься жениться? Как содержать семью? Хе-хе, вот Бог тебе послал. Прими как благодарность.

— Принимаю, — нет выбора у Малцага, склонил он голову.

— Тогда служи, — уже приказной тон.

Малцаг, а тем более доктор Сакрел не могли знать стоимость драгоценностей. Уединившись на безлюдном носу корабля, они, как дети с игрушками, возились с каждым украшением.

— Я говорил, я говорил, что как только ты решишь жениться, Бог тебе сразу же воздаст, — радостно шептал доктор, а чуть погодя, совсем озабоченно: — Неспроста, нет, неспроста, наемник — это не воин, это убийца. И тебя, не дай бог, убьют. Ой, что нам делать? Верни, верни эти безделушки. Без них до сих пор жили и, слава богу, еще проживем.

Это Малцаг уже не слушал: другого, кроме как воевать, он не умеет, по правде, и не признает. И это в прежние времена он не представлял, презирал и не верил в воинов-наемников. Но тогда он защищал свою землю, свой народ, и была у него святая идея, он турпалхо — герой. А здесь, в этих знойных песках, какая может быть идея, если не заработать на жизнь, на семью? А Шадома? Он должен ее найти. А Тамерлан? Он должен ему отомстить. А пока наемник-мамлюк — это лучше, чем пленник-раб. И главное, он в своей стихии, он привык лишь к ратным делам.

В порт Бейрута прибыли на рассвете. Эмир Хаджиб предупредил, чтобы на берег никто не сходил. Сам в сопровождении нескольких мамлюков покинул корабль. Вернулся довольно быстро, вызвал к себе Малцага:

— Информация противоречивая, ждем два-три дня. За это время решай свои дела.

Оставив женщин и детей на корабле, Сакрел и Малцаг пошли в город. Оказывается, в молодости Сакрел учился медицине в этом городе. После очередного нападения крестоносцев он попал в плен. Как врача его вели в Константинополь, но он угодил в Измир и там провел более тридцати лет в неволе. За это время Бейрут сильно изменился. Город не раз переходил из рук крестоносцев в руки мамлюков. Теперь Сакрел и город не узнает, и никого из родных и знакомых найти не может: кого уже нет, кто, как он, в рабстве сгинул, кто переехал в другие края. В самом городе вроде спокойно, да все боятся смуты. Кругом слух: султана мамлюков убили, в Каире дворцовый переворот. Что будет дальше — никто не знает. Словом, в городе чувствуется волнение и напряженность.

Сошедшим на берег не до политики, их цель — оценить драгоценности. С этой целью они шли на главный пункт любого города Востока — базар, как Сакрел, кого-то узнав, остановился.

— Боже мой! — произнес он. — Все изменилось, даже город, но только не он, — с этими словами доктор бросился навстречу одному старику.

Малцаг не понимал их языка, лишь увидел, как старик пустил слезу, обнял нежно Сакрела и поцеловал в лоб.

Дальше все было как во сне. Старик их привел в свой дом — мрачное, старое каменное здание, во дворе которого чернокожие охранники.

— Пока мы остановимся здесь, — сообщил Сакрел кавказцу. — Пойдем, приведем детей. — Они уже были на улице, и доктор осматривался, запоминая местность: — Это местный богатей, ювелир. Ты смотри, даже не изменился.

— Так что ты ему наши вещи не показал? — возмутился Малцаг.

— О! — очнулся доктор, пропал за калиткой, очень долго отсутствовал, а вышел бледный, аж вспотел.

— Ну что? Неужто подделки? — озабочен Малцаг.

— Нет, — вдаль устремлен взгляд доктора. — Говорит, за одну только брошь мы можем полквартала здесь купить.

Свадьбы и никаких торжеств не было. По протекции ювелира, рядом с ним, скорее всего, это был его участок, приобрели небольшой надел с тенистым двориком, напоминающим Измир, и два отдельных домика — для семьи Сакрела и молодоженов.

Как наемник, Малцаг каждый вечер обязан отмечаться на корабле. Простояли в Бейруте не два-три дня, а уже две недели, свыклись с миром, уютом, семьей и, все печальней думая о расставании, Сакрел как-то предложил:

— Давай выкупим тебя, я у ювелира одолжу.

На что Малцаг ничего не ответил, а в душе противоречивая страсть: Седа — почти подросток, и только с ней он может на родном поговорить, и как ее одну, пусть даже под присмотром Сакрела, оставить? Вместе с тем он дал слово служить, за счет этого вольготно живет и потому исправно каждый вечер на корабль ходит. А тут на рассвете за ним мамлюки пришли, зовут, значит следили.

У эмира Хаджиба от беспробудной пьянки мешки под глазами, лицом опух, совсем почернел, угрюм.

— Малцаг, — прохрипел эмир, — случилось самое ужасное, — он отпил из кувшина кумыс. — Для равенства сил у мамлюков традиция — если султан бурджит, то есть кавказец, то его первый визирь бахрит, то есть азиат, тюрок Катмос. Оказывается, к Катмосу подлый Тамерлан подослал людей.

— У-у, — простонал Малцаг, услышав и здесь ненавистное имя.

— Что с тобой? — бессочувственно спросил эмир и, видя, что Малцаг молчит, продолжил: — Так вот, Катмос во время охоты убил султана и занял трон. Фарадж из Каира бежал, вокруг него собрались люди, верные его отцу.

— Это только кавказцы? — уже оценивает ситуацию Малцаг.

— Нет, при власти нет этнических привилегий, хотя кавказцы, в отличие от нас, турок, очень поддерживают друг друга. Но сейчас это не в счет, мамлюки разделились по расчету. На днях был под Каиром бой. Фарадж проиграл, бежал. Где моя семья — я не знаю. Сегодня отходим на юг, в Египет, — теперь эмир исподлобья уставился на Малцага: — Теперь в твоих услугах вроде нужды нет… ты от меня свободен.

— Значит, — медленно произнес Малцаг, — я должен все вернуть?

— Нет, — твердо сказал мамлюк, — ты это заслужил. А теперь делай что хочешь, — разливая кумыс по усам, эмир сделал несколько глотков, тяжело встал, давая понять, что разговор окончен.

Однако последние слова мамлюка, а главное, то, что Тамерлан и сюда проник, сильно задели чувства Малцага, и он, тронув Хаджиба за рукав, спросил:

— А ты что намерен делать?

— Гм, — кашлянул эмир, — у меня выбора нет, буду искать Фараджа.

— А Фарадж? — не отставал кавказец.

— У него тем более выбора нет: либо трон, либо смерть.

— Я иду с тобой, — выпалил кавказец.

Этот день эмир дал Малцагу на прощание с близкими, а вечером их корабль взял курс на юг, на Египет. Видно, Хаджиб кое-что в Бейруте предпринял: на борту много новых военных и еще каких-то, по всей видимости, очень богатых и влиятельных людей, и все озабочены, задумчивы, грустны; смена власти — для кого-то надежда, взлет, мечта, а для кого-то банкротство, забвение, гибель. Это жизнь, это закономерный, объективный исторический процесс, движение, которое мы пытаемся подсмотреть, понять, уловить, но оно, как время, неуловимо и потому во многом непонятно, да это нас не остановит, и мы вновь и вновь пытаемся заглянуть назад, чтобы идти вперед.

* * *

Историческая наука гласит: чтобы стало возможно общение между людьми, необходимо что-либо общее между ними. Это общее возможно при двух условиях: когда люди понимают друг друга и когда нуждаются друг в друге, чувствуют потребность один в другом.

Видимо, исходя из этого, Малцаг, или, как его стали здесь называть, «Красный Малцаг», был принят мамлюками в Египте с распростертыми объятиями, как герой. Ибо почти что все действующее в армии мамлюков воинство попало в местное рабство из разных стран в результате нашествия Тимура, и Тимур был общий враг этих людей, а этому врагу, как и в любой сказке и в любом повествовании, должен противостоять достойный соперник — некий герой-нарт. И этим героем, помимо воли самого Малцага, стал именно он, потому что все знали, а со временем и в далеких краях совсем идеализировали и мифологизировали образ героя, который в неравной схватке на Тереке сумел истребить сотни охранников-варваров и вплотную подошел к самому Повелителю, — оставался один взмах сабли, вроде бы смертельный и решительный, был нанесен, но какие-то дьявольские силы, что по жизни сопровождают Тимура, отвели в сторону богатырский удар, и клинок прошелся справа — по-божески праведной стороне захватчика. С тех пор у Тимура правая рука не сгибается, так что он, как все неверные, левой рукой кал подмывает, ею же ест, и правая нога стала хромой. И теперь по-персидски он Тимур-ленг, а в Передней Азии и на Ближнем Востоке, где наряду с арабским еще господствует латиница и греческий, он стал называться Тамерлан.

Но миф или сказка на этом не закончились. Наш герой — юный Малцаг — продолжал бороться за свой край и свой народ.

И если варвара-отца злые силы спасли, то его старший сын Омар-шейх не ушел от справедливого возмездия: нашел погибель от руки героя. Хотя силы и были неравные, Красный Малцаг одолел бы варвара, да Тамерлан подлый и коварный, подкупил всяких ублюдков-инородцдев. Те предали родину, народ, Малцага.

Теперь всесильные щупальца Тамерлана достигли и Египта. С помощью своих шпионов, подкупа и посулов Великий эмир нашел брешь в рядах мамлюков, сумел их раздвоить. И вот могущественный черкес султан Баркук убит, к власти пришел тюрк-мамлюк, вроде родственник Тамерлана. Отныне Сирия, Египет и Палестина фактически могут стать подконтрольными Тамерлану. По крайней мере, если он сюда соизволит прийти, то все ворота городов ему откроют, истребит он все.

Однако есть в мире и добрые герои, которые огонь, и воду, и медные трубы пройдут, выстоят, злодея в конце концов, как сказано в сказке, накажут. И этот герой — Красный Малцаг. И почему-то история дьявола-Тамерлана помнит и даже как-то чтит, а вот Красный Малцаг в редкой летописи едва упомянут. Вот такова жизнь: убийцам — насильникам-супостатам — памятники, сотни фильмов и книг, а добрый герой — не герой, не оставил он след на земле, на лицах матерей морщин мало проложил, мало их слезами орошали, всходов памяти не нашлось.

Все это в далекой истории. А, как пишут хроники тех времен, Красного Малцага в Египте встретили как героя-избавителя. И нам кажется, что это сейчас информация расходится мгновенно. Так природа и физические законы мироздания и тогда, и сейчас неизменны. И, конечно же, не как сейчас, но и в средние века информация до всего мира доходила очень быстро. Ведь весь мир, как проводами-путепроводами, соединен многочисленными караванными путями, по которым постоянно перемещаются люди, грузы, сообщения. И понятно, что материальная составляющая — товар или субъект — долго ходят из конца в конец. А вот такие нематериальные составляющие, как слух, мысль, тем более слово, перемещаются из уст в уста почти что со скоростью звука, то есть более трехсот метров в секунду в воздушной среде. Разумеется, все это утрирование, но все же вести и в средние века перемещались довольно быстро. И пример тому Малцаг: еще в Египет не прибыл, а его уже ждут как спасителя, ибо он, как известно, хоть и попал в плен, и немыслимым пыткам подвергся, вплоть до кастрации, среза ушей и прожжения пяток, и чего только в рабстве не пережил: в море тонул, в бочке с кислотой сидел, по «адовому» вечному кругу ходил, да как подлинный былинный герой все это выдюжил, воскрес, восстал и сходу от пиратов спас. Ну чем не сказочный герой, чем не кумир обиженных, тем более рабов? А людям нужны сказки, нужен добрый герой, нужен избавитель.

Сам Малцаг такого приема вовсе не ожидал. Поначалу даже было растерялся, а потом видит — его не на почетный трон сажают, а к руководству боем зовут, на его геройство, знание и удачу рассчитывают, в случае победы золотые горы с высоты пирамид сулят.

Малцаг и не раздумывал, сходу согласие дал. Враг у них общий — Тамерлан или его ставленник. И дела здесь не совсем плачевные, как он думал. Плачет лишь свергнутый Фарадж. Так другого Фараджа Малцаг и не знал. Этот манерный, изнеженный баловень судьбы и в Грузии плакал, и сейчас, говорит, по отцу, а Малцаг знает, что сиди он сейчас на троне, слез бы не было, и его он вряд ли принял бы и даже узнал. А теперь он клянется, что его с Малцагом свела судьба, что он очень одинок и никому не верит, а его окружают эмиры и визири — все сплошные воры и бездари, ибо в ином случае их не выгнали бы из Каира и не проиграли бы они последний бой.

В этом Малцаг с Фараджем согласен. После великих побед над монголами прошло более полторы сотни лет. Ныне идет лето 1399 года, и у мамлюков соперников нет, так, редкие стычки. И живут они прошлыми успехами. И теперь эмиры и военачальники свои звания не на поле боя приобрели, а в дворцовых интригах и баталиях. И здесь они не оттого, что верны Фаражду или какой-то идее, а потому что их стойла к казне другие захватили, их дворцы, земли и феллахов другим отдают, посты и должности тоже перепродаются. В общем, ничего нового и удивительного в этом историческом процессе нет, все старо как мир. Но Малцаг знает, что если бы переворот в Каире совершил такой гений, как Тамерлан, то он ни на секунду не расслабился и не успокоился бы, пока не уничтожил бы такого престолонаследника, как Фарадж, а следом и всех казнокрадов. Вот в чем его сила и могущество. А новый султан мамлюков этим гением и чутьем не обладает, он Фараджа изгнал, армию разбил и теперь, как полноценный султан, думая, укрепляет базу и тыл, занимается перераспределением богатств и назначением на посты.

А в это время по подсказке эмира Хаджиба, свергнутый Фарадж делает единственное назначение: главнокомандующий его войском — эмир Красный Малцаг, и по требованию последнего по этому поводу выдается письменная грамота.

Узнав о назначении, к эмиру Малцагу являются около сотни мамлюков-земляков — воины-горцы из Алании, которые либо лично знакомы с ним, либо воевали в одной армии с ним на Тереке или под Магасом. Из этой сотни горцев Кавказа Малцаг создает личную охрану и поручает каждому привести еще по десять лучших воинов. Так набирается тысяча бойцов — гвардия мамлюков Малцага.

После этого эмир Красный Малцаг назначает своим заместителем тюрка — эмира Хаджиба, создает группу разведки, засылает ее в Каир и проводит первый смотр местности и войск.

Численность войск Фараджа в три раза меньше, чем у султана Катмоса — двенадцать тысяч. Из них десять тысяч — конница. По виду и дисциплине это не регулярные войска, а скорее, ополченцы-абреки, среди которых витает пораженческий дух, нет единства, цели, огонька в глазах. Вместе с тем, есть весьма существенные позиционные плюсы. Отступая из Каира, Фарадж убежал в сторону Палестины, занял провинцию Танис, так что проход на Синайский полуостров оказался под его контролем, и помощи по суше, допустим, от Тамерлана, новый султан получить не сможет. А вот Малцаг просит у Фараджа нанять пять тысяч конницы у сирийцев и армян и пять тысяч пехоты у нубийцев.

— У меня нет средств, — плачет Фарадж.

— А те, что мы привезли, — напоминает командующий.

— Так это последний резерв, — восклицает опальный султан.

— В могилу не заберешь, — едок тон Малцага, — а путь к трону и не этого стоит.

Ища поддержки, Фарадж глянул на родственника, эмира Хаджиба. Тот просто развел руками, мол, иного пути нет. Эти приобретения воодушевляют Малцага, и помимо этого главнокомандующий оценивает достоинства армии мамлюков. Во-первых, это кони, они быстры, легки, выносливы и, в отличие от низкорослых азиатских, очень грациозны и красивы. Во-вторых, на вооружении мамлюков много арбалетов — это оружие пехотинцев. Его тяжело перезаряжать, зато дальность полета и пробойная сила впечатляют. И, наконец, третье, то, о чем Малцаг даже не слышал: мамлюки переняли у арабов срочную связь — голубиную почту.

После первого смотра войск эмир Малцаг отдал два приказа: в двухдневный срок навести порядок и дисциплину в войсках, а также выкопать яму для преступников — зиндан. Через две недели мало что изменилось и тогда, к удивлению всех, тридцать высших чинов были арестованы и помещены в яму. На их должности в тот же час произведены новые назначения и не просто так, а как в армии Тамерлана, чтобы постоянно держать командира между страхом и надеждой, он назначил каждому преемника.

Пока Красный Малцаг занимался кадровой чисткой, поступило донесение, что арестованные эмиры освобождены и находятся на приеме у Фараджа. Как и следовало, главнокомандующий первым делом поскакал к зиндану и, увидев пустую яму, не стал даже слушать оправдание начальника тюрьмы — своего близкого земляка. На глазах у всех разрубил его на две части, и пока все стояли, остолбенев от случившегося, Малцаг отдал новый шокирующий приказ своей гвардии — окружить лагерь Фараджа.

Лагерь Фараджа устроен по всем правилам фортификации: находится в пустыне на высоком холме и там охраны более тысячи человек. Но это не охрана Тамерлана, и у Малцага выбора нет, не хочет и не может быть игрушкой в руках мамлюков. Ему, как и Фараджу, нужна победа, а малочисленная армия сможет победить лишь при условии железной дисциплины. И когда он окружил лагерь, это была не просто угроза. Он занял позицию с юга, с наветренной стороны. И хотя еще только вечерело, были зажжены факелы и в любую минуту на войлочные шатры полетят огненные стрелы, и он уже думает захватить власть, если им будут помыкать. А для начала он послал своего воина и не просто так, с жестким ультиматумом — выдать арестованных беглецов либо он, как главнокомандующий, исполнит свой долг.

Уже совсем стемнело, когда в окружении факелов к Малцагу прискакал эмир Хаджиб. Под неровным светом на его лице играли мрачные тени.

— Эмир Малцаг, что значит «исполнить свой долг»? — видно, что он еле сдерживает гнев.

— Это значит, — внешне невозмутим Малцаг, — что я, как главнокомандующий, очищу окружение сына султана Баркука от трусов и дезертиров, что проиграли накануне бой под Каиром.

— А если мы проиграем? — чуть мягче тон.

— Хм, — ухмыльнулся Малцаг, конь под ним нетерпелив, все перебивает копытами. — Если бы ты не сказал «мы», то, — тут он сделал многозначительную паузу, резво дернул узду, — веди ко мне этих подонков.

В это время с юга, с бескрайней знойной пустоши, подул резкий ночной ветер, принеся с собой песчаную пыль. Заколыхались огни факелов. Совсем не стало видно лица Хаджиба, лишь еле слышен его грубый голос с треском песка на зубах:

— Что ты намерен с эмирами сделать?

— Побег из тюрьмы — казнить, — сух голос Малцага.

— В твоей башке не осталось разума. Ты хочешь ее лишиться?

— Ха-ха-ха, — действительно, как сумасшедший засмеялся Малцаг. Слегка пришпорив коня, он вплотную приблизился к эмиру Хаджибу, отчего тот едва не спасовал, хотел было дернуться, да главнокомандующий резко перехватил узду его коня, дернул к себе и под свист нарастающего ветра злобно прошипел: — По моей башке и Тамерлан грезил. Как видишь, пока не судьба. А вот ты, эмир Хаджиб, разума точно лишился, ибо ты, мой первый помощник, стал поперек меня. И как ты думаешь одолеть армию, превосходящую нас в три раза, без должной дисциплины? Ты видел этих эмиров? Они саблю держать позабыли, от них вонь благовоний, как от салонных баб, как от твоего Фараджа. И ты думаешь с ними победить? Как спасти себя, семью? Что ты молчишь? Говори!

Грузный эмир Хаджиб неуклюже спешился, ударом ладони отогнал своего коня, прильнул щекой к голенищу Малцага.

— Ты прав. Только прошу, Фараджа не трогай — символ, — он снизу пытался разглядеть выражение лица кавказца. Ничего не разглядев, сказал: — Что мне делать, мой командир?

В ту же ночь отпущенные из зиндана эмиры были выданы Малцагу. Сам Малцаг был на приеме у Фараджа, где, преклонив голову, поклялся в верности. А Фарадж был изрядно пьян, грозился отомстить за отца, напутствовал на скорый бой Малцага. При этом приказал эмиру Хаджибу не спускать глаз с главнокомандующего, а самого главнокомандующего — быть более любезным с подчиненными эмирами, ибо они служили его отцу, а память священна. Посему изворотливый ум Фараджа надумал поистине царское действо. На следующий день по приказу Красного Малцага тридцать эмиров поведут перед войсками на казнь, и в последний момент проявится благосклонность султана — всех помилуют.

— И что с ними будет? — Малцаг задал вопрос своему помощнику Хаджибу, когда они на рассвете покидали лагерь Фараджа. На что тюрк погрустнел, не знал, что сказать. Тогда командир продолжил: — Либо они вновь займут высокие посты, либо убегут в Каир. И то, и другое — вред Фараджу, а я клятву верности дал.

В то же утро все эмиры были изрублены, закопаны в той же яме, а рядом был вырыт новый зиндан. В армии воцарилась суровая дисциплина. Не целый день, а почти что круглые сутки Красный Малцаг вымуштровывал свои войска. Он боялся лишь одного — скорого выдвижения противника из Каира. Его разведка докладывала обо всем, что в столице. Сам он обследовал всю прилегающую местность. Принимать бой в открытом поле с численно превосходящим противником — верная гибель. Поэтому Малцаг, как только узнал, что в Каире готовятся к походу против него, сам с опережением выдвинулся к столице, занял удобную, холмистую местность на западе города. Это были основные силы, которые должны были выманить врага из Каира. А еще один отряд (всего — тысяча) во главе с эмиром Хаджибом скрытно переместился на юг. С помощью голубиной почты этот отряд в решающий момент должен был спуститься по Нилу, ворваться в город с другой стороны и внезапно захватить центр столицы и дворец султана.

А новый султан посчитал выдвижение войск Фараджа юношеской шаловливостью. Без особой разведки, как на параде, из Каира двинулась разнаряженная мамлюкская конница. В стане Красного Малцага забили барабаны, загремели трубы, поскакали гонцы, залетали голуби — это не шумовой фон и декорации, это четкие выверенные команды. Это был не бой, а короткая стычка. Конница, а пехоты у мамлюков нет, как в колючую стену, ударилась о походный строй пехоты, понесла потери, быстро ретировалась. А Малцаг, воспользовавшись этим, еще ближе придвинул войска к городу, не давая неприятелю особого пространства для маневра.

Это сражение, как показательное, описано в истории мировых войн. Видимо, в Каире поняли, что перед ними достойный соперник. Знали, что войска Фараджа почти что в два раза в численности уступают. Поэтому день-два войска султана Катмоса вели рекогносцировку на местности, а потом всей мощью двинулись вперед.

Как и прежде, по примеру Тамерлана, Малцаг выдвинул навстречу мощную пехоту. По его замыслу она должна была выдержать первый натиск, а потом, увлекая противника, отойти на юго-запад, в сторону принильских топей, и там обратиться в ложное бегство, чтобы заманить в болото конницу врага. Этот маневр разгадали, и над пехотой нависла угроза окружения. Малцаг дал команду отходить. Как бывает во время отхода, среди пехоты началась паника, бегство. Командующий направил туда свою личную гвардию. Беглецов стали безжалостно уничтожать. Тогда пехота пришла в себя и в строгом порядке стала отходить. Но инициатива упущена, и этот день Малцаг проиграл. Только строгая дисциплина и наступившая ночь спасли его от разгрома. Однако Малцаг не унывал. Этот день многое прояснил, и всю последующую ночь он вел передислокацию войск. У него был еще один вариант. И вновь против многотысячной конницы должна стать пехота, и здесь вновь расчет на природный фактор.

На следующий день атака на пехоту возобновилась. Под напором превосходящих сил конницы пехота Малцага стала отступать в узкую низину меж возвышенностями. По сигналу пехота расступилась. Конница, увидев брешь, бросилась вперед, где располагался стан Малцага вместе с флагом. В ограниченном пространстве межгорья многочисленной коннице стало тесно и тут, по примеру Тамерлана, заготовка Малцага: выдвинулись телеги, сцепленные цепями, на них высокие деревянные щиты, за которыми арбалетчики и стрелки, и бешеный барабанный бой, так что лошади испугались. Началась такая давка, лавина за лавиной, мясорубка.

В это время Малцаг стоял на возвышенности и ликовал. Еще утром он планировал, что в случае неудачи сам пойдет в атаку и найдет смерть. Теперь он просто рвался в бой, еле сдерживал азарт, но надо было руководить. И тут сообщение — голубь от эмира Хаджиба. Их замысел разгадали, операция провалилась, они отступают.

Это Малцага ничуть не расстроило. Главная арена действий — здесь. Его помощники настаивают, что пора задействовать конницу, фланги. Но нет, сейчас фланги противника должны пойти на помощь центру, как в котловину их низина межгорья засосет. Вот тогда, когда все уже фактически было предрешено, Малцаг двинул вперед свои фланги и весь резерв.

Вместе с остатками отступающих армия Малцага ворвалась в Каир. В городе были отдельные стычки, центр и замок султана сходу взяты. К вечеру узнали, что Катмос с большим отрядом охраны бежал на север, в сторону Средиземного моря. Вновь вспомнив уроки Тамерлана, Малцаг лично взялся за преследование. В ту же ночь в низовье Нила, у самого берега, беглецов настигли, те сдались в плен. Выяснилось, что султан во время окружения утопился, вслед за ним отправили и его бойцов.

Малцаг думал, что его будут встречать в Каире как триумфатора, а его никто и не вспомнил. В городе хаос, паника, следы погромов, кое-где пожар. Он очень устал, хотел спать, но понимал, что сейчас самый важный момент, поскакал в замок султана, прямо в тронный зал. А здесь толпа людей: визири, духовные лица, богатые люди страны.

— Ваше Величество, — выдвинулся навстречу Малцагу старик с убеленной бородой, — трон пустует, в городе и стране беспорядок. Ваши грабят все, говорят.

— Извините, — оборвал старца Малцаг. Вот этот урок Тамерлана он никак не признает. — Армию в казармы и на охрану. Зачинщиков погромов наказать. До вечера навести в городе полный порядок, взять все объекты под контроль.

— Эмир Красный Малцаг, — исправился старик. — Дело в том, что особо усердствуют в погромах твои мамлюки.

— Что?! — закричал Малцаг. — Самых рьяных десятерых на центральной площади повесить! Бегом, исполнять приказ!

В этот момент он почувствовал такую усталость, что едва мог стоять на ногах. По велению Красного Малцага его тотчас провели в соседнюю опочивальню дворца.

— К вашим услугам гарем султана, — суетился рядом евнух дворца, увидев гримасу на лице главнокомандующего, он следом продолжил: — Может, доставить из «Сказки Востока»?

— Что? — крайне удивился Красный Малцаг. — И в Каире есть «Сказка Востока»?

— Во всех крупных городах, — услужливо склонился евнух.

— Оставь меня, через три часа разбудить.

Он мечтал о постели, думал, крепко заснет. Однако «Сказка Востока» заставила вспомнить своих женщин — Шадому и Седу. От этого, а может и от общего перевозбуждения, он долго не мог заснуть, ворочался и, казалось, только заснул, как его стали будить.

— Малцаг, — это был его адъютант, молодой парнишка-нах, и говорил он на родном, — прибыли люди от Фараджа.

— От султана Фараджа, — поправил Малцаг.

— Да, — по-восточному этикету склонился юноша.

— Нечего тебе кланяться, ты горец, кавказец, нах! — вновь перебил помощника Малцаг и спросонья, протирая лицо: — Продолжай.

— Султан Фарадж просит тебя и эмира Хаджиба выехать ему навстречу.

— Кстати, что с Хаджибом?

— Эмир Хаджиб был пленен и сейчас сидит в дворцовой тюрьме.

— Веди его сюда, — приказал Малцаг.

— Невозможно. Местная стража допускает в эту тюрьму лишь султана. Таков здешний закон.

— Хм, — усмехнулся главнокомандующий. — Что ж, придется на время стать султаном.

Сначала Малцагу просто любопытно было посмотреть тюрьму. Но когда при свете факелов его повели по узким сырым и вонючим лабиринтам дворцового подземелья, ему вспомнились свои страдания, и, словно боясь здесь остаться, он заторопился. Вот, до боли в зубах заскрежетали проржавевшие засовы, с мрачным скрипом открылась тяжелая дверь. В этом непроветриваемом помещении смрад, удушливый воздух, точнее, дышать невозможно, и даже факелы еле разжижают этот мрак.

— Малцаг! — вдруг зазвенела цепь, он попал в объятия. — Ты победил! Победил! — Лишь по голосу он узнал эмира Хаджиба. — Спаси меня, выпусти, прошу тебя, Малцаг, — от силы дня два Хаджиб здесь, но уже провонялся этой помойной вонью.

— Мы победили, — помягче попытался сказать Малцаг. — Освободить, — приказ главнокомандующего, и он уже заторопился уходить, как у другого помещения раздался крик.

— Помогите, спасите, не оставляйте меня! Лучше сразу убейте. Ради бога, прошу вас!

— Кто это? — встал Малцаг, этот высокий голос почему-то тоже всколыхнул память, тоже причинил боль.

— Купец Бочек, — был ответ, от которого Малцаг резко дернулся, словно пятки ему вновь прожгли.

Почему-то он прикрыл ладонью рот, будто боялся закричать. Так стоял в некой задумчивости очень долго, а из-за глухих дверей душераздирающий вопль, стон, мольба. Малцаг лишь кивнул. Эта дверь еще ржавая, как пилой по зубам, и вслед такая удушливая вонь, что даже охрана Малцага сморщилась, прикрывая носы, отпрянула, и лишь когда главнокомандующий упрямо двинулся в этот смрадный мрак, вслед за ним проникли огни факелов.

— Спаси, прости, пощади, — по каменному полу гулко зазвенела цепь, смертельная хватка обвила ноги Малцага. Эта тень, умоляя, беспрестанно целовала сапоги. — Спаси, выпусти, все что угодно отдам, все! Нищим буду жить! Все отдам, вы-пус-ти! Пощади, мой султан, либо сейчас же убей!

— Ха-ха, — как-то неестественно начал смеяться Малцаг, поперхнулся, стал сухо кашлять, потом молчал и, наконец, словно не своим голосом, выдал: — Что, купец Бочек, каков ад на земле? Гм, а что тебя ждет под землей? Ты представляешь?

— У-у! — застонал узник, еще громче зарыдал.

— Вставай, — приказал Малцаг. Видя, что целование сапог не прекращается, он злобно пнул. — Вставай, я сказал.

Зазвенела истошно цепь, купец Бочек встал, только на колени, и в ядовито-мерцающих огнях пытался заглянуть в лицо посетителя.

— Ты не узнаешь меня? — вот теперь у Малцага прорезался свой голос.

— Узнаю, узнаю, — сквозь беспрерывные всхлипы прошептал узник, — голос уж очень знаком. Но я, я не могу вспомнить тебя. Кто ты? Кто ты? — он попятился, упал, задрожал. — Ты ангел иль дьявол? Кто ты? Смилуйся, прости! Я так помогал бедным. Я сам бедняк, раб, из нищеты вылез. Всю жизнь в трудах.

— Небось, праведных, — не скрытая ирония.

— О-о, прости, прости! Все было, было, каюсь, виноват. Но я.

— Молчи, — прошипел Малцаг. — Ты что, не узнаешь меня? А я все помню и тебе напомню, — он начал склоняться. В это время факел дрогнул, зловещая тень поплыла под потолком, так что Бочек в крайнем испуге упал, а Малцаг вслед за ним сел на корточки, его рыжие волосы уже прилично отросли, он зачесал волосы. — А теперь, узнаешь?

— Боже! Малцаг! Мой любимый мальчик! — глаза Бочека блеснули, он рванулся вперед. — Спаси, спаси, дорогой.

Выдвинув вперед руку, мамлюк не дал купцу приблизиться.

— Ты, любитель задниц, от тебя всегда воняло, а сейчас тошнит.

— Прости, прости, спаси.

— За то, что ты пятки прожег?

— А-а! — простонал узник, обхватил голову, рухнул, всем телом задрожал.

— Освободить, — пнул толстое тело Малцаг и, уже поднимаясь по лестнице: — Обоих привести в порядок и ко мне.

Наверху, в покоях султана, где стоял опьяняющий аромат благовоний и приятная прохлада, Малцаг хотел отдышаться, прийти в себя, отдохнуть, но, видя кругом многочисленную охрану, прислугу, он понял, как нелегко быть султаном. А когда следом почувствовал от своего роскошного халата вонь подземелья, он представил, на скольких костях находится это старое массивное здание, из которого и выбраться без проводника невозможно, и та слабенькая искра — жажда власти — вмиг угасла: ни за что и никогда он не хотел бы быть султаном, быть в этой жаркой и пустынной стране. Он захотел в пестрый, умеренный родной Кавказ, страшно затосковал по своим женщинам и почему-то больше по Шадоме. Ему казалось, что она зовет его, что ей тяжело. В тот же миг он рванулся бы в путь, на север. Но он не свободен, он ведь пока за султана, а это так тяжело, невыносимо: на него все глядят, его зовут, в рот смотрят, лебезят, перед ним трепещут. И по взглядам окружающих он видит, что от него все что угодно ожидают, ведь власть и сила пока что полностью в его руках. Не дай бог! Оказывается, султан — совсем не свобода, это бремя на плечах, и покамест Малцаг должен его нести. И он в управлении слаб, но усвоил по жизни одно: личности, семье, обществу, стране — нужен приказ, чтобы жить.

Он стремительно вошел в тронный зал. Толпа важных людей, все склонились в подобострастном молчании.

— Скоро, — как перед армейским строем закричал Малцаг, — прибудет его величество султан Фарадж. А пока вы все, как положено, исполняйте свои обязанности. И никаких вольностей — это приказ! — жестом он указал всем на выход.

Когда эмир Красный Малцаг остался один, он, как на поле боя, напряженно огляделся вокруг, вслушался; обладая острым нюхом, несколько раз глубоко вздохнул, и до того противный аромат, словно пыльца ядовитой амброзии, стал чихать. А придя в себя после этих кратких, резких мук, он явственно уловил этот вечный, величавый, мерзкий дух власти. Тронный зал султана Египта — это не блестящий временный шатер табунщика Тамерлана, это тысячелетняя, занимательная, противоречивая и удивительная история человеческой цивилизации, где смешалось все, было все и есть все, кроме искренности, простоты и мира. Быть султаном, фараоном или царем на земле — тяжелое бремя, зачастую грех, и порой не принимают небеса такого, и витает этот грешный дух над землей, словно некое историческое предостережение. Вот и помнят только о них, а не о тех простых, добрых людях, коих, к счастью, абсолютное большинство. А сам Малцаг помнит изречение, что правитель — от Бога, хотя в действительности многие из правителей далеки от Него. Ведь в этом зале, куда заходят, преклоняясь, где только лесть, гримаса, лицемерие и фальшь, не может быть ничего святого, кроме как алчности, похоти и злорадства.

С утайкой, искоса и вскользь посматривал Малцаг не раз на всесильный золотой трон. И хотелось сесть, навсегда сесть на это высокое, важное, завораживающе красивое возвышение, да какое-то внутреннее чутье сдерживало его от поступка. Чисто инстинктивно он представлял, что этот трон — настоящий помост, место для казни, где выносят приговор не только другим, но в конце концов и себе.

Поразмыслив, Малцаг еще раз посмотрел на этот вечный трон с некоторой надменностью, даже с иронией. И не как прежде воссесть, а из любопытства захотелось ему попробовать это жуткое место. Вбежал он по ступенькам, сел. Боже! Как неудобно: снизу что-то подпирает — видимо, для того, чтобы выше казаться; спину давит — дабы грацию и стать держать, а подлокотники из слоновой кости противно гладки — это цари за свой трон до потливости в руках навечно пытались ухватиться и никого к себе не подпускали, кроме как лизоблюдов, которые до блеска вылизали золотые ступени. И как все это высоко, что даже зоркий глаз Малцага еле различает замысловатые узоры на сказочном ковре. Да это не сказка, это быль, ибо в сказке конец счастливый, а в жизни иной. И ничего в этом странного нет, странно в этом мире только то, что новый человек родился, а то, что кто-то умер — это ожидаемый удел, и всех это ждет, но не все об этом помнят. А взгляд Малцага уперся в ковер, отуманился, и кажется ему, что неспроста узоры на ковре. В них этот затаенный божественный посыл, чтобы султан не забылся, помнил о грядущем, но как это помнить и читать, если постоянно на самых важных узловых местах ковра кто-то постоянно стоит на коленях. Как сейчас. Малцаг протер глаза, вскочил:

— Хаджиб, мой брат Хаджиб, как ты смеешь так пасть?

— Здесь все, кроме единого, так обязаны стоять.

— Ну, только не передо мной, — звонок и чист голос Малцага, он уже стремительно шел к мамлюку, с желанием по-воински обнять, как резко остановился. — Постой, — поднял он руки, — они от трона грязны. Воды! — как хозяин крикнул он, и, лишь обмыв руки, крепко обнял тюрка. — Как я рад, как я рад тебя живым видеть! Как ты в плен попал?

— Малцаг, средь нас был предатель. Меня ждали, попал в западню, — тут он пустил слезу. — Смерти я не боюсь, мы воины, но то, откуда ты меня вытащил, — ад! Ты спас нас всех, и я думаю, — тут Хаджиб замолчал, опустил взгляд, но Малцаг все понял.

— Ха-ха-ха! — залился он искренним смехом. — Ты думаешь, я на трон зарюсь? Никогда. Я не для этого рожден. Я жажду свободы, — он заходил по узорам ковра, ему казалось, что он все видит, все понимает, и, словно читая по этим знакам, он медленно, буквально по слогам выдал: — Если султан Фарадж даст мне какую-либо воинскую должность, то я буду счастлив и спокоен. У меня теперь тоже семья.

Хаджиб на это ничего не ответил, лишь тяжело вздохнул. А Малцаг, считая это дело решенным, продолжал:

— Теперь нам следует выехать навстречу султану и торжественно возвести его на этот трон.

— Нет, Малцаг, — ожил Хаджиб. — Ты не знаешь дворцовых интриг и коварств, этот трон подолгу пустовать не может, кто-то должен на нем восседать. Я поеду навстречу Фараджу, а ты оставайся здесь, там будет видно, кто здесь султан.

— Ты это брось, — до боли сжал Малцаг руку Хаджиба, — я клятву дал, а ты встречай султана Фараджа.

Как только эмир Хаджиб ушел, Малцагу доложили, что на прием рвется много военных людей, в том числе и духовные лидеры.

— Передай всем, — сказал Малцаг, — скоро прибудет султан. А пока приведите Бочека.

Вот этого коленопреклонения Малцаг жаждал всей душой. И он прилично продержал купца, пока сам к нему не подошел, слегка помог встать, при этом фамильярно потрогал оплывшие бока.

— А ты не очень-то и похудел, — съязвил кавказец, — видать рано я тебя из подземелья достал, — он ущипнул его в неприличное место. — Ну что, рассказывай, ты-то как угодил в немилость? Вроде всех правителей подкупил.

— В том-то и дело, — тяжело дыша, встал Бочек, боязливо, недоверчиво поглядывая на кавказца, — всем помогаю, это участь богатых людей. Вот и Фараджу помог, за это чуть. — он замолчал, тень пробежала по его обвислому, блеклому лицу. — Спасибо, Малцаг, вовек не забуду. Прости меня.

— Постой, постой, — оборвал его причитания эмир. — С какой стати ты Фараджу помогал? Ведь, как я знаю, ты новую власть сюда поддержать приехал?

— Власть и политика меня не интересуют.

— Тогда что? — изменился тон эмира, стал сух и тверд. — Говори, как есть. Соврешь, обратно упрячу… ты знаешь, я этого хочу, ты заслужил. Говори.

— Скажу, — совсем обмяк купец. На его размер халат не нашли, в обтяжку, так что все выпирает, свисает огромный живот. — Тамерлан послал, к обоим.

— Чтобы перегрызлись и ослабли? — додумывает Малцаг.

— Наверное, — тих голос купца.

— Так, получается, что Тамерлан не тот правитель, которого ты можешь купить, а, наоборот, он тебя подкупает.

— Тамерлан баснословно богат. А после Индии весь мир купит, — когда речь зашла о деньгах, глаза купца заметно оживились. — Ты слышал об алмазе махараджей? Теперь «Рубин Тимура» он этот камень назвал. Я видел — чудо, с мой кулак.

— Меня это «чудо» не интересует, — грубо перебил Малцаг. — И этот подонок еще свое получит… впрочем, вначале я рассчитаюсь с тобой, хе-хе, — вновь ухмылка на его лице. — Ты мои пятки помнишь? Показать?

— Мстить собрался? Мсти! — некие нотки вызова в тоне купца. — Но вначале, будь добр, как бывший раб, выслушай раба, — тяжело ему стало говорить, видно, ком горечи подкатил к горлу, увлажнились глаза. — Вот в таком возрасте, — он провел рукой у колен, — на моих глазах варвары вырезали всю семью, и я попал в рабство. С тех пор не то что в пятки, а во все дырки моего тела каждый день совали мерзкую мужскую плоть. Я вынес, выглотал, вылизал путь к своему богатству. Ты не знаешь, что я пережил, но дрянью я не стал, и пример тому хотя бы один: я и ты знаем, что твой земляк Молла Несарт упросил главного евнуха Тамерлана не кастрировать тебя вопреки указу. Я эту тайну сохранил и буду хранить, потому что знаю, что такое рабство, тем более кастрат, — он уже уверенно держится, смотрит прямо в глаза Малцага. — А говорю так, потому что знаю, ты благородных кровей, а иначе сидел бы ныне вон там, — он кивком указал на трон и, чуть погодя, добавил: — Вообще-то ты прав — гиблое место, и не лезь — эшафот из костей.

Бочек еще о чем-то говорил, но Малцаг его уже не слушал, он мысленно куда-то улетел, оказывается, в свое прошлое, и об этом вопрос:

— Молла Несарт меня не раз спасал. А где он сейчас?

— На юге Кавказа, в Тебризе. Там правит сын Тамерлана придурок Мираншах. А Молла при нем важный чин, а больше какой-то обсерваторией занимается, все на небе счастье выискивает, раз на земле нет, — вдруг он резко спросил: — Ты меня отпустишь?

— Отпущу, — погрустнел почему-то Малцаг, — только один вопрос, — он заходил по ковру, как бы обходя знаки, встал, в упор глянул на купца. — Ты столько насилия сам пережил, а на этом же разврате империю возвел?

— Малцаг, все как раз наоборот, — у Бочека явно улучшилось настроение. — Понимаешь, даже первый пророк имел порок, а что говорить о простых смертных. Разврат, как и рабство, был, есть и будет. Нам это не изменить! Да в том-то и дело, что я сумел всю эту человеческую неизбежность вытащить из грязи, болезни, насилия и поместить в красоту, чистоту, гигиену, с музыкой и искусством. Я во всех крупных городах создал «Сказку Востока», зарабатываю много. И, конечно же, это в целом — грех, но ты пойми, это лучше, чем то, что было. У меня врачи, питание, охрана и старость в почете, чем не забота? Чем я плох, в чем виноват? Так в моей империи нет прямого насилия, нет чумы, нет голода, и все зарабатывают на жизнь, а не на смерть. Разве это не «Сказка Востока»? — ожидая ответа, он внимательно всмотрелся в Малцага, тот явно где-то витал, взгляд в никуда, а Бочек тронул его и повторил: — Разве плохо в «Сказке Востока»?

Тут Малцаг едва вернулся в реальность и тихо спросил:

— Ты Шадому знал?

— Шадому?! — встрепенулся Бочек. — А откуда ты ее знаешь? — и, не дожидаясь ответа: — Я на свете много повидал, но таких, как Шадома, не встречал. Что-то в ней колдовское было: то вмиг расцветет, как цветок, то тотчас увянет, как старуха, то сила в ней и прыть, то как цыпленок больной. А в целом, красивая, умная, несчастная была девушка. Скажу честно, я ею откупился от шпиона Тамерлана — некоего Сабука, он ее увез, и более я ничего не знаю.

— Можешь узнать?

— Я постараюсь, так ты меня освобождаешь?

— Я тебя давно освободил.

Купец Бочек засеменил к выходу, вдруг встал, задумался, вернулся.

— Малцаг, скажу правду, в этом зале таких откровенных, равных и свободных речей никогда не велось и впредь не будет. Спасибо, — он вежливо и галантно поклонился, но не ушел. — Я тебе в отцы, а может, и в деды гожусь. Послушай меня. Во время смены власти в первую очередь страдают такие как я — богатые, и такие как ты — лидеры, — он отвел Малцага в центр зала и шепотом, склоняясь: — Я знал отца Фараджа. Султан Баркук — прирожденный кавказец, как ты смелый и порядочный был. А вот его сынок, здесь рожден, от какой-то одалиски, и сын такой же. Хе-хе, — он невольно прыснул смехом. — Как ты меня давеча обозвал — «любитель задниц»? Так это больше про него. В «Сказке Востока» пропадает. Такому султану такой кумир, как ты, не нужен.

— Я разберусь, — вроде спокоен Малцаг. Он страшно устал и всем видом показывает, что встреча окончена. Но купец все стоит, мнется на месте. — Что еще? — не выдержал Малцаг.

— Раз сделал дело, делай до конца — боюсь. Отвези до «Сказки Востока», заодно там расслабишься, отдохнешь.

Малцаг и не знал, что в этом здании столько тайных ходов. Поплутав по узким сырым коридорам и лестницам, их вывели за пределы замка, здесь закрытый экипаж под охраной гвардейцев. Они мчались по городу. Малцаг ничего не знал, кругом темно, все незнакомо. И вдруг — что это? Измир?! Нет, еще краше, еще блистательней, и целых три фонтана. Вмиг забыл он о том, сколько под землей рабов все это крутят, приводят в движение. Он рвался вовнутрь, будто там Шадома. А внутри тот же запах, та же роскошь, рай на земле и разнаряженные люди, словом, точно, «Сказка Востока».

После столь напряженного периода эйфория всеобщего празднества была настолько заразительна и желанна, что Малцаг, опьяненный не столько вином, сколько атмосферой веселья и бесшабашного кутежа, сам бросился танцевать в круг молоденьких девушек. Мелодия зажигала, ритм учащался, и в такт им все в большем азарте гарцевал Малцаг. Вряд ли кто смог бы ему помешать, да слуга «Сказки Востока» был весьма деликатен.

— Ваше Высочество, эмир Красный Малцаг, вас просит к себе купец Бочек.

Как и во дворце султана, в «Сказке Востока» замысловатые лабиринты: то вверх по лестнице, то круто вниз. Интуитивно Малцаг понимает, что они уже в подземных помещениях, но никакого мрака, даже намека на сырость: светло, прохладно, везде ковры. А вот и купец Бочек, теперь роскошно одет, и, видно, по-походному:

— Эмир Малцаг, благодарю за все, — теперь он важен, спокоен, но не надменен. — Ха, как бы ты меня не обзывал, отныне мы друзья. Мой совет — здесь тебе не жить; в одной руке два арбуза не умещаются. И еще, этим владеют только двое, ты — третий. У меня в одиннадцати городах — от Венеции и Константинополя до Самарканда и Дели заведения с таким же названием, в каждом из них есть главный конюх, скажи пароль: «Сказка Востока» — быль», тебе будет оказана всевозможная помощь. И последнее, тебе лучше ночевать здесь, чем в мерзких покоях султана. Прощай, он крепко Малцага обнял, поцеловал в лоб: — Да храни тебя Бог! Аминь!

Последнему совету купца Бочека Малцаг сразу же внял. Были водные процедуры, массажи, после которых он погрузился в мертвецкий сон и так бы долго и спал, если бы его не разбудил земляк Сурхо.

— Фарадж прибывает в Каир, — сообщил первым делом он и, чуть погодя: — В твое отсутствие в покоях султана ночевали два евнуха, умерли, отравились.

— Кха, — кашлянул Малцаг: купец Бочек спас, а покушались на него. Этого он так не оставит. — Усилить охрану, всех допросить, пытать. Гвардию к дворцу, — отдал он приказ.

Под его подозрением был сам Фарадж, может, и эмир Хаджиб, что оставил его во дворце, да кто угодно. Он ведь ничего не знает, но скоро узнает, в нем кипит ярость, бунт. Надо торопиться и предпринять ответные самые радикальные меры, а иначе — конец, он теперь не нужен.

— О эмир Красный Малцаг, — покачиваясь, капитан корабля стоит на их пути. — Слышал, слышал о твоем полководческом даре, — произнес капитан, думая, что Малцаг остановится, но эмир на ходу бросил:

— Тебя, изменника, еще не вздернули? — и так же продолжал путь, пока капитан пьяным голосом не прокричал:

— Таких как я гениев — раз, два, ты на суше, я на море, и мне замены нет. — Малцаг, не слушая, продолжал путь, как вдруг вдогонку услышал: — Я был в Измире, — он стал, резко обернувшись, подошел к капитану, до того как он это услышал, это уже почувствовал, — Шадому помнишь?

— Говори! — прошипел Малцаг.

— В «Сказку Востока», в Измир, весточку прислала. Тебя ищет, зовет, видно, плохо ей.

— Где она? — будто капитан виноват, надвинулся Малцаг, и, услышав испуганное «не знаю», он рявкнул: — Где твой корабль? Готовься, отплываем.

В тот же день, как подлинный триумфатор, султан Фарадж вступил в Каир. (Забегая вперед, отметим, что он правил в Египте и Сирии до 1412 года, умер в возрасте тридцати пяти лет при невыясненных обстоятельствах.) Все военные дали присягу верности новому султану. После этого был настоящий пир, во время которого султан Фарадж особо отметил заслуги эмира Красного Малцага и прилюдно пообещал последнему любую должность. Знающие дворцовые хитросплетения люди поняли, что это значит — главнокомандующим Малцагу не быть. Асам Малцаг, как только официальная часть торжества закончилась, попросил у султана неотложной аудиенции.

Чувствовалось, как султан занервничал, побледнел: он еще не окреп на троне, а то за такую просьбу к султану можно и пострадать. Однако сейчас отказать прилюдно Малцагу невозможно, и султан встревоженным взглядом зовет за собой охрану. Они уединяются в соседней от торжества комнате.

— Мой правитель, достопочтенный султан, — вежливо говорит Малцаг. — Я благодарен тебе за все. Служил и готов был служить всю жизнь. Однако обстоятельства сложились так, что я должен вернуться на Кавказ. Позволь срочно уехать.

— Ой, — вновь привычная манерность появилась в жестах и мимике Фараджа, — и когда же ты вернешься, мой дорогой?

— Боюсь, что никогда, разве что в гости.

— Фу, да ты что? На кого нас бросаешь?.. А впрочем, если дела, то перечить не буду. Лучший замок Египта в подарок, сколько хочешь земель.

— Спасибо, — чуть ли не перебил его Малцаг. — Подари мне корабль.

— Что? Так ты и вправду уезжаешь? — лицо Фараджа прояснилось, теперь он точно султан. — Так. Корабля — три. Хочешь свою гвардию — забирай. Будешь моим личным вассалом, представителем северных земель, полное обеспечение за счет казны. И десять тысяч золотых — вот мой братский ответ, земляк, — он крепко обнял Малцага.

Через неделю полностью экипированная гвардия мамлюков ушла через Синай на север, а Малцаг, погрузившись на корабль, отбыл в Бейрут, его провожал с почестями лично главнокомандующий эмир Хаджиб.

— Спасибо, брат Малцаг. Ты уходишь — это правильно. Двух кумиров, двух царей в одном Египте многовато. Прости за все. Я буду помнить, что ты меня не один раз спас.

Обычно, когда уходили в плавание, Малцаг любил становиться на корме, чтобы прощаться с землей. На сей раз этого желания не было: чужая страна, и мамлюки, в принципе, — рабы чужбины, не кавказцы. И он уже о них не вспоминал, был рад, что избавлен от этих дворцовых интриг и властной мести.

Он мчался спасать Шадому, а на самом деле в очередной раз Шадома спасла его. Он это понимал и, стоя на носу, твердил: «Где ты Шадома? Что с тобой?»

* * *

Ранее отмечалось, что Великий эмир Тимур ревностно относился к своему предшественнику Чингисхану и во многом пытался ему подражать, мечтал создать такую же огромную империю, значительно преуспев в этом деле. И, уже будучи в возрасте, по его прихоти льстивые придворные летописцы для великого завоевателя Тимур-ленга сочинили фиктивную родословную, чтобы связать его предков с Чингисханом. И если Чингисхан оставил после себя только одно сказание — свод законов «Великие Ясы», то Великий эмир в этом преуспел; будучи фактически безграмотным, оставил два письменных памятника: «Автобиографию» и «Уложение» — некое назидание своим потомкам.

По мнению многих исследователей, «Ясы» Чингисхана и «Уложение» Тимура во многом перекликаются, принято считать, что первоисточником является свод законов монгола. Однако, тщательнее изучив литературу, связанную с этими выдающимися полководцами, можно прийти к выводу, что в основе обоих сочинений является другой труд, ибо на это указывают современники и Чингисхана, и Тимура.

Дело в том, что помимо вышеупомянутых, «Истории Завоевателя мира» Ата-Мелик Джувейни и «Сборника летописей» Рашид ад-Дина, до наших дней сохранился труд еще одного историка — Джузджайни. Последний прожил долгую жизнь, перенес вторжение монголов и, по-видимому, служил при Чингисхане. Из-за притеснений монголами Джузджайни бежал в Индию, в Делийский султанат, где и провел остаток жизни, описывая события тех времен. В отличие от Джувейни, который, как отмечают некоторые историки, до «тошнотворства» восхвалял Чингисхана, Джузджайни редко упоминает имя великого монгола без эпитета «проклятый». Тем не менее труд Джузджайни считается наиболее объективным, ибо наряду с захватничеством он приписывает монголам важные положительные аспекты, такие как честность, правдивость и некая сдержанная сексуальная нравственность. При этом Джузджайни отмечает, что при всем своем гении Чингисхан никогда не построил бы великую империю, если бы не китайцы. Именно после захвата Поднебесной Чингисхан взял на службу китайских управленцев, которые и познакомили кочевника с древнекитайским трактатом Сунь-цзы«Искусство войны», на базе которого, по мнению Джузджайни, и были составлены «Великие Ясы», с помощью коих Чингисхан, а более его сын и преемник Угэдэй создали империю Монголов.

Китайские источники датируют «Великие Ясы» Чингисхана 1227 годом. Хотя по другому мнению, они вошли в «Сокровенное сказание» монгольской хроники 1240 года. Работы Джувейни и Джузджайни окончены примерно одновременно — это 1260 год. А полтора столетия спустя, где-то в 1402 или 1403 году, появилось «Уложение» Тимура, по поводу которого знаменитый арабский историк Ибн Хальдун сказал, что это гениальное творение человечества, а после смерти Тимура добавил: в «Уложении» нет ничего от Бога, ничего коранического, обращение языческое, только к силе и небесам — это древний Китай, а мы добавим — и их «искусство войны». И если мы в свою очередь обратимся к первоисточнику Сунь-цзы, то в самом начале обнаружим: «Вообще, желательно не производить разрушений на захваченной территории; оставлять после себя руины — худший выбор. Выйти победителем из сотни сражений — это еще не показатель высшей степени военного искусства; победить врага без кровопролития — вот вершина этого искусства».

Уходя от исторических заумствований, отметим, что Тимур всегда окружал себя всякими мудрецами, всегда пытался почерпнуть из источника кладези мировых знаний, тем более если это касается стратегии войн, однако, видимо, этот важный абзац он либо прослушал, либо усвоил неважно, либо привнес что-то свое, ибо действовал он порою жестоко, бесчеловечно, хотя при этом постоянно кичился своей набожностью, выступал борцом за веру, изредка некие ритуалы соблюдал. Так это Тимур — злой, но гений, и в нем сочеталось и возвышенное, и самое низменное. И характеризовать его можно хотя бы одним: он мог за день дать указ десятерых из своего окружения казнить, а наутро, перед казнью, девятерых, если не всех, простить. Это философия Сунь-цзы, в основе которой лежит идея разумного сочетания военной стратегии и изощренной государственной политики управления. Так до этого Тамерлан дошел собственным опытом: претерпев в жизни все, он сам ковал свое бессмертное имя и «Автобиографию» и «Уложение» сочинял не для кого-нибудь, а прежде всего для своих сыновей, чтобы они несли его непоколебимое знамя из века в век. Однако с детьми Великому эмиру не совсем повезло: двоих старших он уже пережил, а два оставшихся — Мираншах и Шахрух — с ревностью и даже с ненавистью относились друг к другу. Тимур все это видел, переживал и, желая как-то утихомирить, он сыновей назначил ханами и поставил править захваченными территориями. Так, Шахрух стал правителем Герата и всего Хорасана (это территория современного Афганистана, восточного Ирана и Туркмении), а старшего, Мираншаха, — еще дальше, на запад. Он стал правителем крупнейшего города в регионе — Тебриза, в котором проживало в то время около миллиона человек, и всех прилегающих территорий (это современное Закавказье: Армения, Грузия, Азербайджан, а также большая часть Ирана и весь Курдистан).

В то время как таковых границ меж государствами или, точнее, княжествами не было. Кто был способен собирать с людей дань, тот и считался хозяином земель и поселений. В сборе податей Мираншах преуспел, да так, что с его земель потянулись многотысячные вереницы беженцев. Это жуткая картина, ее невозможно описать. Это черная нить, на которую нанизаны одинаково серые судьбы людей. Здесь не то что смеха или улыбки нет, здесь даже голос редко кто подает, лишь истошный крик детей и стон прирезываемой скотины. А в широко раскрытых глазах лишь тоска, страх перед будущим, полная неопределенность, мольба. С этим зрелищем столкнулся наш герой эмир Красный Малцаг, когда приступил к исполнению своих обязанностей — представителя мамлюкского султана на северных рубежах. Это функция не правителя, а в некотором смысле пограничника. Впрочем, то, чего хотел сам Малцаг. По сути, он волен и прямых указаний нет, а с другой стороны, содержание гвардии из казны и покровительство могущественного государства, что во все времена — сила. Правда, сам Малцаг в эту силу, опирающуюся на султана Фараджа, мало надеется. Да и что врать, даже судьба Египта его мало волнует, не смог он стать мамлюком, не смог он стать султаном в другой стране, и что ни говори, и кем ни будь, а Египет и Сирия — это чужбина, это другая история, и ныне о мамлюках там не вспоминают, разве как об извращенцах-рабах, которые коварством узурпировали власть. Но это все история, по фактам которой мы с легкостью пробежались на века назад и потом вперед. И это наука, она бесстрастна, и любое современное историческое исследование тяготеет все-таки к реабилитации, чему удивляться не приходится. Такова жизнь: плохое необходимо забыть и можно восторгаться варваром. Однако в мире есть литература, которая несет в себе разум и сердце, которая все исторические факты пропускает через душу, которая улавливает и ощущает все человеческие чувства, даже запах, боль, счастье и любовь. И, открыв всемирную историю конца четырнадцатого века, мы прочитаем лишь о Тамерлане, его женах, отпрысках, оргиях и войнах. И никаких эмоций — это средние века, нам там не жить, а если бы жить, то как Тимур, или подальше от него. (А что напишут историки про наш век, век цивилизации, прогресса и глобализации? Наверное, будет упомянут президент Буш, Садам, которого повесили, терроризм, Ирак, Афганистан, Чечня.) Так это все история — она фактографична, но бездушна, она рассматривает время как процесс лишь с одной стороны — хронологии и последовательности. Наверное, поэтому говорят, что история учит тому, что ничему не учит. По этому поводу английский историк Бокль сказал, что «масса историков не считает для себя обязательным обширное предварительное образование, которое бы позволило изучить предмет во всех его ипостасях».

Несколько иначе обстоит дело в литературе. Конечно, здесь нет строгой научной доктрины, здесь много вольностей, фантазии, выдумки. И база в литературе иная, это не только научная историческая мысль, а больше фольклор, мифология и легенды. Так, вокруг личности Тамерлана тоже много легенд, и где правда, а где вымысел — самим историкам неизвестно, но вслух не говорят, а меж собой «Сказкой Востока» все это называют. Зато литература, в отличие от истории, знает, что, в конце четырнадцатого века помимо Тамерлана на земле были такие герои, как Шадома и Малцаг, Молла Несарт и купец Бочек, доктор Сакрел и юная Седа. И не думайте, что это вымышленные персоны.

О них, хотя бы в двух словах, упоминали историки, говоря о великой личности Тамерлана. Вот здесь просматривается роль литературы. Именно она должна этот вроде бы незыблемый фактологический материал несколько повернуть, присмотреться и увидеть в другом ракурсе и понять, что изучать и хулить надо не тирана Тамерлана, а людей, именно людей, которые ему противостояли, с ним боролись и не дали этой гнили разрастись, — они отстояли жизнь, они всегда есть, эти невидимые герои, и для них Бог создал не «искусство войны», а искусство мира, где есть доброе слово, появляется письменность и литература, а следом и культура жить.

С самого отрочества, если не с детства, Малцаг по воле судьбы владел лишь одним — оружием. Он не имел дома, не помнил семьи, у него не было привязанности к очагу, после гибели брата — азнаура Тамарзо — у него только один друг, и то временный, — это конь под ним; бурка и седло — крыша над головой и покой сна у изголовья.

Будучи воином, он, до пленения, всегда пребывал на войне, а там, где война, там всегда масса беженцев. Эту категорию людей он не то чтобы не признавал, он их даже не замечал, а если видел средь беженцев мужчину, тем более молодого человека, способного сражаться, то презирал, порою попрекал и оскорблял. А если кто из таковых начинал ему возражать, тем более огрызаться, он поучал плетью, а при малейшем противлении и до сабли доходило. Да это было давно, еще на Кавказе. С тех пор много воды утекло, многое и сам Малцаг повидал, многое пережил, на многое по-иному стал смотреть, в том числе и на беженцев. И теперь, когда он видел средь беженцев массу мужчин, он их не то что не презирал, а страшно жалел. Только теперь он понимал, каково им, отцам семейств, за которыми стоят голодные дети, беззащитные жены и сестры, старые и беспомощные родители. Как их всех прокормить? Как их всех огородить от бесчинств, издевательств и насилия диких варваров-захватчиков? И откуда они бегут? С благодатного Кавказа, с верховья рек Тигр и Евфрат, где в районе озер Ван и Урмия на прекрасном нагорье согласно Библии находился Эдем — райский сад, благодать, и первые люди на земле. А куда они теперь бегут? А бегут-то они не куда-нибудь, а на юг, в сторону бескрайней, безводной, жестокой Сирийской пустыни.

А почему они бегут? Потому что пришли варвары с азиатских пустынь и выгнали их. А что их ждет на чужбине? Это читается в их глазах. Об этом расскажет литература, а истории это не интересно, ведь история человечества — это история войн. И с этим трудно не согласиться. Налицо противоречия с тем, о чем было ранее сказано. Такова жизнь, полная абсурда. Значит должна быть и история, и литература. Истина где-то посередине и читатель сам должен ее определить, помня, что «сказка — ложь, да в ней намек».

Именно намек получил и наш герой Малцаг. Он на корабле прибыл в Бейрут и там провел три дня. За это время он ничего не делал, только спал, ел, общался с доктором Сакрелом. Что касается жены, Седы, то Малцаг понял: она по нему страшно скучала, каждую ночь, прилипая к нему, как ребенок, тихо плакала и все повторяла: «Здесь хорошо, но поговорить на родном не с кем. Когда поедем домой?» «Где этот «дом»? — сам себя спрашивал Малцаг. — Отныне здесь, — пытался он сделать вывод.

Но это никак не вписывалось в его мироощущение, он никак не мог представить свою жизнь в этой стороне и как бы в унисон с его мнениями Седа выдала:

— Здесь так жарко, лишь камень и песок. Пыль в зубах. Ты меня здесь вновь одну оставишь?

Этот вопрос болезненно затронул какие-то давно позабытые струнки, душу всколыхнул. Нет, он не может рядом с юной и красивой женой сидеть, былой славе предаваться. Он воин, он ответственен за северные территории древней страны. Да и это не главное, главное — его зовет Шадома, она в какой-то беде, нуждается в нем, зовет. И упрашивали Малцага хотя бы неделю в кругу родных побыть, но он через три дня засобирался в путь, и, когда уже расставались, доктор Сакрел твердо сказал:

— Малцаг, как доктор и как родной человек, намекну: ты скоро станешь отцом. Впредь имей это в виду.

Если бы Сакрел сообщил об этом иначе, мол, Седа ребенка ждет иль еще как, то Малцаг, может, так и не взволновался бы.

А доктор Сакрел то ли намеренно, то ли случайно именно его обременил отцовством, и это как-то странно Малцага задело. Уплывая от Бейрута на север, он уже думал не только о Шадоме, но и о Седе, про себя отмечая, как она за время его отсутствия повзрослела, выросла и округлилась, и разговоры стала странные вести: об очаге, о чужбине. «Неужто в ней проснулся материнский инстинкт?» — думал Малцаг, и на том же самом стал ловить и себя, с каждым днем все больше и больше ощущая, что он не тот свободный воин-мамлюк, что жаждал победы любой ценой под Каиром, и тем более не тот безрассудный дерзновенный мальчишка, что сломя голову несся напролом к Тимуру на Тереке. Нет, теперь он осознал то, о чем говорили Шадома и Сакрел: он их единственная сила, их надежда. А теперь к ним прибавилась Седа, и он станет отцом.

Вот отчего все внутри перевернулось, и Малцаг теперь иначе смотрит на войну и мир, на смелых воинов и стойких отцов семейств. Что легче и что важнее — не понять. Однако Малцаг еще только воин, и он, ступив вновь на берег в районе Латаки, встретился со своей гвардией. Здесь же северный сирийский гарнизон мамлюков, состоящий из трех тысяч всадников.

Назвать этот сброд армией никак нельзя. Это остатки от двадцатипятитысячного корпуса, которые три года назад были разбиты под Мосулом передовыми отрядами Тамерлана. Уступив северный Ирак, мамлюки ретировались в сирийский город Алеппо, и здесь их атаковали другие тюрки-османы — армия Баязита.

Остатки северной армии мамлюков обосновались на сирийском побережье Средиземного моря. Это не регулярные войска, а орава полубандитов, которые, применяя силу оружия, промышляют в близлежащих портах, на караванных путях. Они готовы служить любому, кто заплатит больше и быстрей. И дело дошло до того, что Дамаск и почти вся Сирия, которые находятся у них с тыла, платит дань и османам, и тимуридам. Багдад, а значит и Ирак откупаются перед Тебризом.

Прибыв на север Сирии, Малцаг вначале думал лишь об одном: где Шадома и как ее спасти? Он считал, что с вымуштрованной личной гвардией в тысячу всадников он сможет легко маневрировать в любой местности и справиться с этой задачей.

Тем более что задействована его личная разведка, подключен купец Бочек и даже доктор Сакрел использует свои связи.

Время идет, а где Шадома — неясно. Правда, поступает порой противоречивая информация — то ее уже нет, то она в покоях сына Тимура хана Мираншаха, то в каком-то гареме, то вовсе бежала в Грузию. И в это время приходит депеша из Каира, султан Фарадж, видать, уже освоился в Каире, навел там порядок и стал беспокоиться о северных территориях, требует, чтобы эмир Красный Малцаг вернул под контроль Египта весь север вплоть до их общей родины Кавказа. С этой целью он наделяет Малцага дополнительными полномочиями и высылает на помощь десять тысяч мамлюков.

Даже не зная султана Фараджа, лишь от одного этого указа колеблющемуся Малцагу нужно было бежать. Но куда бежать? Если впереди, вплоть до родного Кавказа, оккупанты-враги и там где-то любимая Шадома. А уйти от мамлюков, оставив на их территории жену, тоже невозможно. И, скорее всего, Малцаг с трудами Катада не знаком, да из своей практики уже знает, что «Ум и порядочность у власти — довольно исключительное событие».

В то же время сам Малцаг не осознает, что и он в данный момент наделен огромной властью. Правда, эта власть распространяется не далее гвардии, и в подтверждение этого выясняется, что эмир северных территорий (это тот, под командой которого три тысячи разболтанных мамлюков) новоявленного султана Фараджа и тем более нового наместника с его «жалкой» тысячей воинов не признает. Однако, учитывая воинский опыт и авторитет эмира Красного Малцага, ему с восточной деликатностью предлагают явиться на милость правителя с поклоном, и тогда он будет назначен первым визирем Сирии и Палестины, а в дальнейшем и Египет станет под их объединенный контроль.

За время египетской кампании поднаторевший в дипломатии Малцаг понял, к чему это может привести, и первым делом посла с письмом арестовал, отправил для разбора в Каир, а сам, почувствовав знакомую стихию, взялся за воинское дело. Его разведка уже следила за лагерем северных мамлюков. Это армия пораженцев, никакой дисциплины: сброд и шатания.

Внезапным ночным маневром Малцаг окружил лагерь сепаратистов. Думая о численном превосходстве, те хотели было оказать отпор, но туча огненных стрел озарила небо, а потом возник пожар на земле, следом атака.

На рассвете более двух с половиной тысяч мамлюков стояли на коленях. Малцаг понимал, что было бы эффективнее и по-тимуровски здесь же казнить командиров мятежников. Но в нем уже теплились чувства отцовства и, понимая, что и у этих людей где-то есть семьи, не желая брать на себя грех, а главное, давая им шанс выжить, пять высших эмиров под охраной он отправил в Каир на суд султана Фараджа.

В тот же день он признал пленных мамлюков своими братьями и соратниками. По этому поводу он произнес пламенную речь, после которой все присягнули на верность султану Фараджу и ему, эмиру Малцагу. После этого несколько недель он подтягивал дисциплину, собирал разведданные, и как только прибыл из Египта десятитысячный корпус, он двинулся на Алеппо, где стоял пятитысячный корпус турок-османов.

Здесь даже боя не было. Эмир Красный Малцаг уже слыл грозой. При приближении стройных рядов армии мамлюков в Алеппо местные жители подняли мятеж, османы бежали из города. Малцаг по своему усмотрению хотел назначить местного градоначальника, однако, словно все это уже ожидалось, вскоре от султана Фараджа прибыл наместник, какой-то мальчишка. Малцаг понял, что эти важные должности продаются, либо назначаются по родству. А его дело — воевать, и есть новое задание — Мосул, там стоят передовые войска сына Тимура Мираншаха. На помощь Малцагу выступит султан Багдада с кавалерией в двадцать тысяч.

Это направление совпадает с желанием самого Малцага. Он точно знает, что Шадома где-то в Восточном Азербайджане, и в «Сказку Востока», что находится в Тебризе, она подала сигнал о помощи. Кратчайший путь до Тебриза проходит через Мосул. Выдвинув вперед разведку, Малцаг в спешном порядке повел свои войска, а это вместе с рекрутами из Сирии — около двадцати тысяч.

Расстояние около тысячи километров он преодолел за двадцать дней. Он торопился, внутри весь горел от нетерпения и жажды борьбы. Это не столько оттого, что там Шадома, а желание вновь скрестить оружие со своим заклятым врагом, желание мстить и убивать.

Правда, подойдя к Мосулу, он взял в узду свою страсть к скорой атаке. Надо было разобраться на местности, а главное, дождаться султана Багдада, который по расчетам давно должен был быть здесь. Разумеется, что и в армии Мираншаха вели свою разведку. Видимо, там решили, что противников надо разбить поодиночке, не дожидаясь осады города коалиционными силами. Тем более что войска Тамерлана привыкли побеждать, и не могли понять, что на них нападают.

По численности противники примерно равны. Несмотря на то что уже была поздняя осень, утро, было душно, облачно, с ветерком, а вдали, в низине, блестящей ниточкой река — вечный Тигр, и вроде вечный покой. И вдруг, как психическая атака, яростный бой тысячи барабанов, сотни разукрашенных знамен, крик, конский пот, от предбоевой дрожи воинов, кажется, земля шатается. Поплыли круги перед глазами Малцага: этот пейзаж, этот бой, крик, запах и накал напомнили ему родину, Терек и то, как в взмахе меча он видел ненавистную рожу Тимура. Это после он себя корил, а в тот момент не выдержал, вспомнив все свои страдания, как взбешенный буйвол, зарычал и сам бросился в атаку.

Эмир в атаке. Командир готов первым свою жизнь на поле брани сложить. Такое редко когда увидишь. Взбодрились мамлюки, до небес вознесся их моральный дух, а их смелый крик заглушил барабанный бой. Как такового боя даже не было, была короткая сшибка. Центр, где был Малцаг, сходу вклинился в ряды тюрков. От неожиданно яростного натиска последние дрогнули, попятились к реке. По боевой практике Малцаг знал, что нельзя врага припирать к непреодолимым преградам, ибо, не имея возможности бежать, они дерутся насмерть. Теперь и этого не было. Кто смог, бежал в степь, кто пал, кто бросился в реку, многие сдались в плен. А Малцаг все бегал по полю с саблей в руках, выискивая сына Тимура. Оказывается, Мираншаха здесь вовсе не было, не посчитал нужным против какого-то мамлюка выходить.

К вечеру того же дня мамлюки, как освободители, вошли в Мосул. Малцаг повидал немало городов. Мосул, судя по архитектуре, — город древний, небольшой. По сравнению с Измиром, а тем более Каиром — это какое-то захолустье: всюду грязь, помои, мусор, вонь. Здесь живут в основном курды, а также много персов и армян. Жители города с восторженной радостью встречают армию мамлюков, по их лицам и виду города заметно, до какого разорения довела оккупация Тимуром и дань, выплачиваемая Мираншаху.

На центральной площади с символическими ключами от города и всевозможными подарками встречали Малцага местные сановники и зажиточные люди. Малцаг всех тепло обнимал, улыбался, непонятно за что, как и они, по-восточному щедро благодарил, хотя и понимал, что этот богатый люд при любой власти жирует, к любому деспоту подход найдет, любую должность купит, и что ни говори, а и без них никак нельзя, а где еще знающих управленцев, визирей и сборщиков налогов взять? А кто на месте владеет всей информацией, казной, религией и идеологий? Не привлекать же к делам безграмотную чернь. И с собой новых не привезешь: пока они с местом ознакомятся, все пойдет на кавардак. Вот и приходится Малцагу с царской вальяжностью прежнюю элиту у власти оставлять. А его в ответ в древний дворец города приглашают, там уже столы накрыты, будет пир в его честь. При упоминании дворца едкая горечь появилась у Малцага во рту, вспомнил каирский дворец султана, вспомнил, как в эту несомненную роскошь ковров и картин впиталась ядовитая аура борьбы за власть, лести и коварства, посулов и измен, смерти и торжества. Только теперь Малцаг понял, почему Тимур никогда не останавливается на ночь в завоеванных замках и дворцах, а лишь в своем шатре: он по опыту знает, что может присниться, а может, и приключиться в столь неблагочестиво-тронных местах. И почему-то в этот момент Малцаг с необъяснимой тоской вспомнил роскошь «Сказки Востока». По крайней мере, где-то откровенней, веселее, красочней. И знаешь, что «Сказка Востока» — это иллюзия, кратковременно, обман. Но как хочется на время обмануться, забыться, отдаться неге кайфа и безрассудства, понимая, что за стенами «Сказки Востока» сплошь серость, заботы, тот же обман и путь в никуда. Думая об этом, Малцаг спросил:

— А есть ли в Мосуле «Сказка Востока»?

— Нет, — чуть не хором ответили сановники и, давая понять, что они знают, что это такое, стали наперебой объяснять: — Есть в Багдаде — несколько дней по реке. А ближе и лучше — в Тебризе, но там Мираншах — изверг и сумасброд.

Ночью эти же сановники явились в лагерь мамлюков в пригороде Мосула, просились в шатер эмира Малцага, рассказали, что некоторые воины занимаются мародерством. Малцаг обещал утром разобраться, виновных наказать. Остаток ночи он не спал, был очень зол и прежде всего на свою ненадежную охрану, которую богатые горожане Мосула, скорее всего, смогли подкупить и заставили его разбудить среди ночи. Такого нельзя было представить в лагере Тимура, и к утру все охранники и их командиры висели бы напоказ.

С авторитетом и силой эмира Малцага такого добиться не сложно и надо бы для порядка так поступить. Однако прежняя его жесткость и хладнокровие куда-то исчезли. Вместе с чувством будущего отцовства в нем пробудилась какая-то мягкость, терпимость, снисходительность. Тем не менее и это не главное, главное — он не чувствует опоры, будущности и надежности в мамлюках, в первую очередь, в их султане Фарадже, все-таки, по сути, они и есть рабы. А он ощущает себя временщиком, наемником, которого в любой момент могут не только сместить, но и подло убить, как не станет нужным. Все это он понял еще в Каире. Поэтому Красный Малцаг особо не усердствует, но кое-какие меры предпринимает — ночной караул, а это его гвардейцы-кавказцы, — все без исключения в зиндан и пытки — кто подкупился. Следом он начинает разбираться с мародерами, и тут неожиданно ему доставляют тяжелый, инкрустированный узорами, с виду очень дорогой ларец.

— Что это такое? — закричал эмир.

— Ваша доля, — объясняет один из старших командиров, в ту же секунду открывает крышку — битком драгоценностей.

Первое чувство Малцага — омерзение. Он — грабитель? Сжав кулаки, приходя в ярость, он готов был всех разогнать, но помощник его опередил:

— У нас семьи, лафа детей не прокормит.

Эта новь током прошибла его сознание, он застыл с раскрытым ртом, словно только прозрел. Вспомнил свою беременную жену Седу, почти ребенка. А Шадома? А ведь войны из-за богатств. И он уже знает, что деньги порою существеннее, чем войска.

В этом размышлении он пребывает довольно долго, пока нукер Сурхо на нахском не доложил:

— К тебе просится какой-то грузин, — и после паузы: — купец.

При слове «грузин» екнуло сердце Малцага, он вспомнил азнаура Тамарзо, а вот «купец» — это настораживало: грузины — не торгаши.

Ларец спрятали, посетителя пригласили. Это был крепкий, смуглый, коренастый мужчина, по виду точно купец, а по одежде курд или иранец, но никак не кавказец. Тем не менее Малцаг для приличия стал задавать наводящие вопросы на грузинском, и тут выяснилось, что купец еле на нем говорит.

— Почему ты врешь? — в упор спросил Малцаг.

— Ложь несет душе и телу бесконечные мучения, — продекламировал на грузинском пришелец.

— О, ты знаешь поэзию Шота Руставели?! — улыбнулся Малцаг.

— Шадома знает, — был ответ, от которого эмир встрепенулся.

— Где она? — будто купец виновен, надвинулся грозой Малцаг.

— В гареме эмира Сабука. Говорят, бедствует.

— Кто говорит? Где именно?

— Мой двоюродный брат — евнух у Сабука.

Услышанному Малцаг не верить не может, — Шота Руставели — гарант. Вместе с тем на Востоке столько нюансов, что всегда надо быть начеку.

— Хм, — хладнокровным пытается быть хозяин. — С каких пор евнухи разглашают вести из гарема?

— Мир тесен, эмир Красный Малцаг, — склонился в почтении купец. — Отец Шадомы, достопочтенный визирь Грузии Ат-чарой, — наш родственник.

— Сколько ты хочешь? — теперь со спокойствием вспомнил Малцаг спрятанный ларец.

— Хромой Тимур, а еще более его придурок сынок Мираншах, что теперь безумствует у нас, разорили нашу страну, мое дело и почти полностью истребили мою семью.

— Ты хочешь, чтобы я повел войско на Тебриз?

— Хм, — жалостливая ухмылка на лице купца. — У Мираншаха в Тебризе сорок тысяч войск. Недалече Тамерлан — еще двести тысяч. Их никто не одолеет, кроме Бога, — потаенная мечта застыла в глазах пришельца. — Надо выживать и ждать.

Словно этого ждут, надолго замолчали, первым не сдержался Малцаг:

— Как помочь Шадоме?

— Не знаю, это почти невозможно.

— А если провести тысячу моих гвардейцев и на дом Сабука напасть?

— Как? — развел руками пришелец. — Да и Сабук в замке, что в центре Тебриза. Ни тысяча, ни десять тысяч туда просто так не дойдут. А если и дойдут, — он тяжело вздохнул, — там столько этих варваров — еле кормим.

— А деньги? — теперь Малцаг с теплой надежной вспоминает ларец.

— Даже не знаю, — совсем опечален пришелец. — Что мог, я сделал, — он всем своим видом показывает, что хочет уйти.

— А «Сказка Востока» в Тебризе есть? — теперь эмир не отстает от него.

— Есть, — тихо выдал купец. — А при чем тут «Сказка Востока»? — и, видя, что мамлюк о чем-то задумался: — Это проклятое место, там завсегдатай — безумный Мираншах.

— Проведешь меня в Тебриз? Заплачу! — вдруг выпалил Малцаг.

— Гм, — недовольно произнес пришелец. — Тимуриды всем внушили, что если иранец, то падок на деньги.

— Извини, — сухо произнес Малцаг, — но я должен как-то помочь Шадоме.

— Всевышний сказал, — как в молитве вознес руки пришелец, — «Сколько раз небольшой отряд побеждал многочисленный с соизволения Аллаха! Поистине, Аллах — с терпеливыми». Я проведу тебя в Тебриз, а там, как Всевышний рассудит.

Пришелец действительно оказался купцом. Даже в военные времена торговля ни на миг не прекращается: люди хотят жить. В отличие от Бочека этот купец имеет каноны: он не торгует рабами, всяким опьяняющим зельем и вином. Правда, в Мосул из щедрого виноградниками окрестностей озера Урмия он привез виноградное сусло (пусть делают вино, а лучше шербет). Но главный его товар — это добываемый армянами розовый мрамор и еще древесина кавказского кедра. Обратно он намерен увезти многое, что связано с судоходством. Из Персидского залива по Тигру приплывают лодки и даже небольшие корабли, здесь индийские и китайские пряности, африканский кофе и цейлонский чай, местный хлопок и привозной шелк, еще всякие мелочи и сувениры, а главное, что является основной статьей дохода, — это оливковое масло и священная вонючая грязь из болот Верхнего Заба. Как ни странно, эта грязь, как лечебное средство суставов, применяется в «Сказке Востока», там же из нее делают ароматические вещества и даже мыло. (Так что купец Бочек всюду партнер.)

Пока иранец занимался торговыми операциями, Малцаг обустраивал свои личные дела. Как и в прежние времена, он послал депешу в Каир султану Фараджу предоставить ему свободное время (по-современному — отпуск) в связи с семейными делами. Свои обязанности он возложил на своего нукера земляка Сурхо. Как и советовал иранский купец, Малцаг от всех (кроме Сурхо) скрывал свои помыслы.

Через неделю засобирались в путь. Малцаг, думая, что все будет как в Измире, облачился в уже привычный шикарный костюм мамлюкского эмира.

— Да ты что! — вскричал купец. — У первого поста тюрки растерзают.

Решили, что Малцаг — торговый партнер иранца.

— Нет, — постановил иранец, критически осмотрев Малцага-купца, — кавказцам торговля не к лицу. — И после долгих раздумий и примерок костюма решил: — С твоим ростом, носом, без ушей, с такими волосами — только одно: странствующий дервиш, — а когда увидел ларец Малцага, произнес со свистом: — О-о! Очень богатый дервиш, но эту «грязь» запрячем в грязь. А впрочем, что ни говори, деньги в Тебризе полезней гвардейцев.

Малцаг думал, что за много дней он умрет от скуки с этим торговцем. Оказалось, что иранский купец был человеком глубоко просвещенным и очень интересным.

— Вот мы проходим мимо древних развалин Ниневии, — как путеводитель-экскурсовод рассказывает купец. — Калаха и Ниневия — столицы Ассирии и Месопотамии. А до этого здесь, в руслах Тигра и Евфрата, три тысячи лет назад возникли древнейшие государства Шумер и Аккад. Здесь, в Двуречье, был Древний Вавилон. Здесь возникло, пожалуй, первое литературное творчество, устное, а письменность, клинопись, впервые изобрели шумеры. То, что веками приписывается Торе, Библии и Корану, появилось задолго в древнешумерской литературе. Так, миф о сотворении мира есть в «Энум элише», братоубийство сыновей Адама, кораническое, или Каин и Авель, библейское, есть в поэме «Эмеш и Энтен» как борьба между земледельцем и скотоводом. Но наиболее выдающимся литературным памятником является «Поэма о Гильгамеше», в которой уже есть главы о сотворении человека, грехопадении, всемирном потопе. В этой поэме с большой художественной силой поставлен вопрос о смысле жизни, неизбежности смерти человека и отмечено, что блаженство в загробной жизни дается лишь тому, кто правдой жил на свете и верен был богам. Так это было в древности, — продолжает свой рассказ купец. — Однако и сейчас наша земля не оскудела:

Через день иранский купец рассказывал Малцагу следующее:

— Персы — один из древнейших народов на земле. Они исконно проживали на южном побережье Каспийского моря и гор Эльбруса до Персидского залива и гор Загроса. Как у любого великого древнего народа, у них свой памятник — религиозно-литературный сборник «Авеста», своя языческая религия — Зоро-астр.

История персов знает и взлеты, и падения. Порою они выступали как захватчики, потом и на них нападали. В седьмом веке до нашей эры царь Кир II объединяет все племена Передней и Средней Азии и образует Персидское царство, под ударами которого падает Ассирия, Ново-Вавилонское царство и Египет позднего периода. Наибольший расцвет Персидское царство приобретает при царе Дарии I.

Как передовой народ, персы во многом использовали культурные достижения древневосточных народов. Еще Геродот отметил, что «обычай чужеземцев персы принимают охотнее всякого другого народа. Они носят даже индийское платье, находя его красивее туземного, а для войны облачаются в египетские панцири».

Персы — удивительные зодчие, чего стоит дворец Ксеркса в Персеполе. Персы создали высокую культуру земледелия и были основателями современной ирригационной системы и так преуспели в этом деле, что соорудили канал, соединяющий Нил с Красным морем, после чего «корабли пошли по этому каналу из Египта в Персию».

Персия — существенная страница в книге об истории человечества, и ее кульминация или одно из чудес света — клинописное послание, высеченное на знаменитой Бехистунской скале вдоль древнего караванного пути из Багдада в Тегеран, восточнее Керманшаха.

— Однако, — продолжал свой рассказ иранец, — как сказал поэт:

Давно известно, роскошь развращает и в то же время соблазняет.

Персидское царство постигла участь всех великих империй. Внутренние противоречия, сверхбогатство одних и бедность многих, аморальность нравов и беспечность властей, наемная армия и отсталость масс, словом, — это, как всегда называют, высокая культура, цивилизация, прогресс, а рядом варвары, зарятся на это счастье. Первый удар по Персии нанес Александр Македонский. После этого прошло полторы тысячи лет. Наконец, монголы оккупировали разрозненный Иран. Все эти захватчики так или иначе наносили урон; многое разрушали, сжигали, увозили, — продолжал свой рассказ купец, — но такого, как тимуриды, никто не «создавал». Посмотри туда, — указал он на несуразную огромную башню у древней мощеной дороги.

Малцаг ничего не мог понять. От вида этого строения в нем зашевелились какие-то противоречивые, непонятные чувства. С одной стороны, отторжение и все усиливающийся дурной запах, доводящий до рвоты. А с другой стороны, этот объект его не то что манил, он звал, он к себе влек. С каждым движением его шаг становился короче, медленнее, неувереннее, и с дрожью в ногах, но он шел, он все это видел, он это знал и уже было забыл. Ведь давно не встречался с тимуридами. Это скрепленная известью «башня» из человеческих голов. Все это еще свежее, только-только разлагающееся. Здесь вонь, черные мухи, которым лень взлетать, и жирные белые черви из глазниц. Малцаг многое повидал, и не только такое, но теперь, видимо, с возрастом или ввиду еще чего-то, ему стало очень плохо, тошнота, увлажнились глаза, и он готов был упасть, но его подхватили рабы иранца, потащили к каравану.

— Знак Тамерлановой силы, — почему-то на шепот перешел купец. — А это — памятник архитектуры принца Мираншаха.

Больше до самого Тебриза они практически не говорили, и говорить не хотелось.

Всюду разруха, заросшие бурьяном бескрайние поля, покинутые деревни и Богом позабытый пригород.

— А для кого ты товар везешь? — неожиданно спросил Малцаг.

— Сорок тысяч варваров, у них денег не счесть. Да и наших подонков хватает, некоторые холопы так разжились, — он тяжело вздохнул. — Эх, война, все с ног на голову перевернулось. Кто мог представить, что я так буду жить, а живу, этим собакам пряности доставляю.

Тебриз — город огромный, пожалуй, больше Каира. На окраинах убогость. Зато к центру картина меняется. И по мечетям, храмам и синагогам можно определенно сказать, где проживают курды, персы, армяне, евреи или грузины. И всюду усиленный конный патруль. Вот это тюрки, в их раскосых надменных глазах презрение, важность, сила. Они не раз останавливали с досмотром караван, подозрительно приглядывались к долговязому дервишу. И всякое могло бы случиться, да, видать, иранец-купец уже усвоил повадки степняков. Он, широко и сладко улыбаясь, совал им в руки какую-то мзду. Если недовольны, то еще и еще, а потом, как патруль исчезал, он плевался, клял весь мир, скрежетал зубами от злости. Следом еще патруль, опять на лице умиление, и картина повторяется не раз, пока они не въехали в какой-то полузаброшеный огромный огороженный двор, где еще сохранились следы былого достатка и благополучия.

— Все, — устало сказал иранец. — Мой дом. Но смогу ли я тебя здесь схоронить, чем помочь — даже не знаю. Сам, как видишь, под мечами живу.

— А я здесь жить не собираюсь, — шельмоватая ухмылка на губах Малцага. — Где здесь «Сказка Востока»?

— В «Сказку Востока» верующие, а тем более дервиши не ходят.

— Не меняя веры, поменяем костюм, — вроде безмятежен Малцаг, у него приподнятое настроение. В этом городе Шадома, он это уже чувствует, от этого буквально возбужден.

К вечеру, в костюме зажиточного горожанина, сановник средней величины, по большому носу и цвету — кавказец, скорее всего, грузин.

— Я Шадому никогда не видел, — провожая Малцага, говорил иранский купец, — а помогаю потому, что она твердит: «Отомщу Хромцу..» Бог вам в помощь.

Малцаг ожидал, что «Сказка Востока» в Тебризе будет, как и сам город, в запущенном состоянии. Ничуть. Все, как и в других городах: все во мраке, а центр огнями манит, всюду экзотические деревья, фонтаны, мрамор, чистота. И Малцаг знает, что никакой охраны не видно, но все под скрытым тщательным наблюдением. Здесь нет никаких ограничений, были бы деньги. Это действительно сказка, оазис, блажь, если не рай. И после стольких тяжелых дней ноги сами несут, и Малцагу хочется окунуться в эту беззаботную жизнь кайфа, изобилия, музыки, массажа, юных гурий, словом, совсем в иной мир. На сей раз он никак не вспомнил тех рабов, которые на последнем издохе, в грязи и в вони своих испражнений крутят тяжеленные жернова.

В «Сказке Востока» Тебриза несколько иной, ближе к персидскому, очень богатый узорчатый орнамент, весь колорит. Все блестит, даже сияет. Здесь царит атмосфера праздника, полная эйфория, воздух пьянит, ни о чем и думать не хочется, даже деньги не в счет.

С любезной улыбкой всех посетителей встречает местный администратор, и Малцаг подумал, где купец Бочек берет этих служащих — на одно лицо. Ему захотелось по-настоящему расслабиться, забыть о войне. Но когда на сцене показались юные танцовщицы, он вспомнил Седу, Шадому и, не притронувшись к еде, вернулся в ослепляющий блеск парадного фойе, и прямо к колонне, где стоял в учтивой позе услужливый администратор.

— Вам нужен главный конюх? — вмиг озадачилось лицо администратора, и, услышав то же самое повторно, он сказал, что главного конюха в данный момент нет, но скоро прибудет. — А пока отдыхайте, как почетный гость, — угодливо расшаркивается администратор.

После второго бокала вина Малцаг уже полностью был поглощен танцами маленьких гурий и не заметил, как рядом сел крепкий, средних лет мужчина с суровым скуластым лицом со шрамом, явно тюрк-монгол.

— «Сказка Востока» — быль? — почему-то в вопросительной форме и не без иронии выпалил Малцаг. В это, как в сказку, он верил и не верил. А главный конюх сквозь узкие раскосые глаза пристально посмотрел на Малцага и твердо ответил:

— Быль. Как тебя зовут? — и, не выслушав дела пришельца, бросил: — Я вернусь.

Вернулся он не скоро, пригласил Малцага пройтись с ним по заведению, словно для экскурсии. Малцаг понял, что его ведут кому-то на показ. «Неужто Бочек здесь?» — с потаенной радостью думает Малцаг. А его поводили, вновь усадили на прежнее место. И много времени прошло, всякие мысли его за это время посетили, да хмель, этот пьянящий воздух и юные гурии берут свое, выбивают из головы всякие заботы и мысли. И он уже мечтал, с которой из красавиц проведет эту ночь, как вновь появился конюх. На его заросшем лице никаких эмоций, молча поманил за собой. Они спускались в подземное помещение, проходя по коридору, попали в клубы дыма. Малцаг чихнул, сразу понял, что здесь жгут крепкую дурь, и она по вентиляции распространяется по всему заведению, отуманивая мозги. Однако теперь Малцагу расслабляться нельзя: в подземных лабиринтах сыро, темно, страшновато, и неизвестно, что за очередным углом поджидает. Все может быть, и он крайне напряжен. Да вдруг стало светло, просторно, и воздух очень свеж, и знакомый аромат. Они оказались в огромном зале. Ласково поет ручеек, откуда-то витиеватые струйки пара и знакомый фальцет:

— О чающий движения воды, — из небольшого бассейна цвета небесной лазури видна лишь крупная голова и широченные плечи Бочека. — Раздевайся, здесь твоих ушей никто не увидит, — не ответив на приветствие, купец стал выходить из воды. Малцаг изумился этой обрюзгшей массе, и, чтобы ответить на не скрытую надменность тем же, он язвительно заметил:

— А тебе каирское подземелье было бы полезнее.

— Гм, — недовольно кашлянул купец Бочек. — Мир вертится, и теперь ты в моих объятиях, — он облачался в простынь и вдруг широко улыбнулся, дружески обнял Малцага. — Прости, я рад тебя видеть, ты тот же — боец. Ха-ха, не сдрейфил. Дай, я полюбуюсь на тебя. Молодцом. Раздевайся.

Они парились в турецкой бане, ужинали в огромном зале, а потом небольшая комната с камином, один кальян на двоих и никакой прислуги. Только здесь, после знака хозяина они заговорили о делах.

— Я знаю, что подвергаю тебя огромному риску, — сказал Малцаг, — но иного не было.

— Правильно сделал, — Бочек выдохнул клуб дыма и после продолжительной паузы: — не говоря о том, что ты меня спас, и не учитывая мое слово, я горд и рад за твои дела… правда, твой султан Фарадж — трухля.

— Ты ведь понимаешь — выбора нет.

— Понимаю, но в Каир, даже если позовет Фарадж, не суйся, — тяжело сопя, Бочек встал, подошел к деревянному шкафу, стал разливать какую-то вязко пахнущую жидкость. — Превосходный эликсир из Китая, — поставил он перед Малцагом пиалу. — Если честно, встречи с тобой — и вправду, риск, но я очень рад. Хотелось тебя увидеть. Я давно не был в Тебризе, — он сделал небольшой глоток. — А ты какими судьбами?

Без обиняков Малцаг во все Бочека посвятил.

— М-да, — задумался купец. — Вызволить Шадому из гарема Сабука — немыслимое дело. — Он поднялся, тяжело заходил, вдруг встал напротив мамлюка: — А ты знаешь, кого разгромил в Мосуле? Вот этого Сабука. Хе-хе, молодец. А Сабук бежал в свой гарем, видать, к этой Шадоме. Тимур за это его бы повесил.

— А что же Мираншах?

— А Мираншах — придурок. Опий и вино. Этому заведению, — почему-то как о чужом сказал Бочек о «Сказке Востока», — около миллиона должен, в шеш-беш проиграл. Не отдает. Ничего нет. Ох, наверное, и сейчас здесь сидит.

— Здесь? — вскочил Малцаг.

— В этом заведении ничего быть не может, — строго постановил хозяин и, чуть погодя, добавил: — Тем более что это нашу задачу не решит, такой дурак нам нужен, — он опрокинул пиалу. — Понравилось? Очищает мозги, — он вновь подошел к шкафу. — Нам надо хорошенько подумать. Кстати, а я здесь из-за этого Сабука. Дрянь последняя. Мой дворец здесь отобрал, — он сделал глоток. — Да дело не в дворце. Я его из тюрьмы в Измире вызволил, а сколько еще дел. Впрочем, сколько собаку не корми, — он отпил еще глоток. — Слушай, — Бочека вдруг осенило, — а может, ему передозировку афродизиаки дать?

— А что это такое?

— Дорогое снадобье, у меня берет: смесь женьшеня, порошка из рогов оленя и носорога и амбры кашалотов.

— И что, помогает? — полюбопытствовал Малцаг.

— Ты это у Шадомы спроси, — ухмыльнулся Бочек и, увидев насупившееся лицо мамлюка, загадочно улыбнулся. — Убрать просто так Сабука — ничего не даст. Есть идея. М-да, ты можешь пожертвовать одним мамлюком?

— Мы воины и каждый день ожидаем смерти.

Дни спустя, на одном из въездных постов Тебриза по доносу задержали мамлюкского шпиона. При нем нашли секретное письмо от эмира Красного Малцага эмиру Сабуку, где, помимо прочего, упоминалось об условиях освобождения Сабука из тюрьмы Измира. Последнего пытали, казнили, все имущество предателя, как полагается в таких случаях, ушло в казну. Гарем погнали на базар, Шадому выкупили первой.

Об этих перипетиях Малцаг мало что знает. Но о его появлении в Тебризе по каким-то каналам прознали. Его броскую, запоминающуюся внешность не узнать, не запомнить невозможно. Поэтому Малцаг уже не одну неделю прячется в подземелье. И вроде все, что хочет и не хочет, есть, а это не жизнь, в заточении. Он уже начинает терять терпение и самообладание, уже крайне зол на купца Бочека, которого тоже много дней не видит, и никого вообще он не видит: все поступает через скрытый люк, как случилась сказка — Шадома перед ним.

В глубине души он ждал этого, верил в это, но думал, что Шадома предстанет пред ним жалкой, замученной и постаревшей. Да она в «Сказке Востока» уже сутки. И, может, если не люди, то все остальное ей более чем знакомо, тем более что ей предоставлено все, и она сама, как разбухшая по весне высокогорная река, рвалась к Малцагу. Но явилась она к Малцагу только после того, как привела себя в порядок, навела необходимый для женщины лоск, отоспалась.

— Шадома! — вскакивая, прошептал Малцаг, любуясь ею, как изваянием.

— Здравствуй, дорогой. Малцаг, — она слегка в почтении склонилась, да взгляд не потупила, ее темно-синие мягко-бархатистые глаза впились в него, излучая нескрываемую радость, любовь, страсть. — Ты брезгуешь мною? Не хочешь обнять, — это она уже говорила, будучи в его пылающих объятиях.

Здесь, в подземелье, когда день, когда ночь — не понять. И не до времени им — оно для них остановилось, не существует. И не могут они друг друга испить, насладиться не могут, да наверху время летит, там мирские дела, все кипит, все бурлит, и, видать, подгоняемый этими страстями, без стука и церемониала явился неожиданно купец Бочек.

— Ха-ха-ха, голубки, ну что, никак не угомонитесь?! А пора. Малцаг, в этом мире все, что покупается, то и продается. Кто-то предал, либо продал, в общем, круг сжимается. Давно пора бежать. Собирайся, даю полчаса, — несмотря на габариты, Бочек как зашел, так и исчез, а Малцаг бросился к Шадоме:

— Ты со мной, только со мной!

— Нет, — выставила она твердо руку, — все изменилось, — в глазах леденящая твердость. — У нас один враг, разные к нему пути. Мы обязаны мстить, и сможем это только поодиночке.

— Шадома!

— Молчи, — отстранила она его, — все оговорено. У меня кроме тебя никого больше нет. И ты это еще раз подтвердил. Береги себя, родной, для решающей схватки. Я верю, мы отомстим Хромцу. Мы обязаны мстить!

— Больше об этом не говорили. Это была их изначальная участь, жизненный приговор, судьба. Недосказанность, ненасытность, потаенная грусть висела меж ними, когда они собирались к очередной, может быть, последней разлуке.

Шадома у зеркала поправляла свои контрастно-смоляные на белой упругой спине, роскошно-притягательные густые волосы, и вдруг, в очередной раз справившись о Седе, тихо, словно отражению, сказала:

— А Седа мальчика родила.

— Откуда знаешь? — оторопел Малцаг.

— Мне отдашь? — теперь в упор глядела она на него. Кадык забегал по длинной, мускулистой шее мамлюка, и прежде чем он успел раскрыть рот, вновь неожиданно появился купец Бочек.

— Пойдем, быстрее, — буквально за руку схватил он Малцага, тот вырвался, бросился к девушке:

— Шадома, Шадома, — обнял он ее.

— Прости за все, не забывай, — тяжело дыша, шептала она и, уже расходясь, — ты ларец забыл.

— Он твой.

— Постой, — она рванулась к нему. — Травы, помнишь горные травы? Доставь мне их.

— Опять за свое?

— А другого «оружия» нет, и оно твоего сильнее. Помоги, прошу.

Эмир Малцаг хотел было что-то возразить, но Бочек его потянул за собой, и он, углубляясь в какой-то темный проход, с полуиронией крикнул:

— Безоружной тебя не оставлю!

* * *

Мираншах был третий из четырех, а теперь старший сын Тамерлана. Безусловно, он был отважный воин, неплохой полководец, но как человек крайне неуравновешенный, импульсивен, заносчив и очень ревнив. Эта ревность, а более зависть распространялась на всех, в том числе и на отца. Тимуру уже шел шестьдесят четвертый год. Пора бы оставить завещание, объявить наследника, и было бы проще всем, в первую очередь самому Повелителю. Вот если бы можно было довериться старшему, тогда и забот не было бы. Да в том-то и дело — Мираншах не достоин. Прямо об этом заявить Тимур не может (все-таки любит он всех детей одинаково), ибо знает: начнутся распри, подковерная борьба, и наследника могут свои же убить, что, как предполагалось, случилось с первенцем Джехангиром.

Вместе с тем, наследники — сыновья и внуки — уже взрослые воины, имеют свои семейства и должны иметь свой доход. Стал делить меж ними Тамерлан завоеванные земли. Начались ссоры, которые лишь он своей железной рукой сумел усмирить. И все же Повелитель поддался давлению старшей жены Сарай-Ханум, как-никак, а по традиции и по существующему положению дел, она — второй человек в империи Тамерлана, и ее сын, теперь старший, стал правителем не восточных, голодных монгольских степей, а богатого Кавказа, всей Передней Азии и Ирана.

Вот где много жителей и много богатств, вот где можно сколотить состояние, показать себя для престолонаследия. Однако Мираншаху не до этой суеты. Став, как и грезилось, полновластным хозяином, дань которому платят более пяти миллионов человек, он так вознесся, что даже не откликнулся на призыв отца в поход на Индию. Правда, послал запоздалое письмо Повелителю, что не сомневается в успехе, а сам очень занят, ибо отстаивает самые тяжелые западные рубежи империи, где проживают наиболее ретивые безбожники, идолопоклонники и иноверцы.

Мираншах действительно очень занят. Каждую ночь он в «Сказке Востока». Там все для него бесплатно, кроме одного — он играет на огромные деньги со всеми аферистами. Бывает, что выигрывает, но чаще проигрывает. И тогда в угарной злобе он может многое натворить, кого угодно избить, а бывало, чуть ли не убить. Но в «Сказке Востока» последнее недопустимо, тогда он крушит столы, стулья и все подряд. Вот и накануне он до утра гулял. Многое не помня, к обеду проснулся, в руке боль: острая деревянная заноза глубоко засела в руке.

— Молла, Молла, где ты, шелудивый пес? — кличет он Моллу Несарта.

Хотя и есть у него другая прислуга, но он другим не доверяет. А вот Молла изначально прибыл сюда с личной пайзцой Тимура, что дает особый статус и особые привилегии, но только не в свите Мираншаха. Не один фаворит отца и местный сановник был казнен, посажен в тюрьму или просто выгнан со службы пинками. Вокруг Мираншаха остались одни лишь проходимцы, лизоблюды и льстецы. Как ни странно, Молла Несарт — один «долгожитель» в свите Мираншаха, и это не оттого, что он тоже преуспел в восхвалениях, а оттого, что он первый догадался очень мудро сказать:

— О сиятельный хан, на этой древней персидской земле было много великих царей. Но таких, как ты, — впервой. Ты — подлинный властелин. Настоящий шахиншах.

С тех пор не иначе как Шахиншах называют Мираншаха. За такую услугу Молла Несарт получил явные преференции; он отправился в Марагу и занялся своим делом — перевозкой в Самарканд местной разрушенной обсерватории, а заодно — любимой астролябией. Однако вскоре его вызвали в столицу, в Тебриз, и прямо на заседании двора, где Мираншах за какой-то пустяк отдал приказ казнить верховного судью и тут же объявил:

— Назначаю главным судьей этого звездочета, — указав на Моллу Несарта.

Вся свита кинулась поздравлять мудреца со столь высоким назначением. А Несарт любезно поблагодарил всех и попросил слова у правителя.

— О величайший Мираншах, скажи, разве ты поклоняешься звездам и веришь всяким шарлатанам-звездочетам?

— Хм, конечно, не верю.

— Тогда как ты можешь назначить какого-то звездочета верховным судьей? Я буду судить, как подскажут звезды. Прошу, отмени свое назначение.

Словно выпущенный из клетки, довольный Несарт вновь отправился в обсерваторию Мараги. А тут письмо из Индии от самого Тимура: «Есть сведения, что мой сын Мираншах совсем свихнулся. Доложи как есть».

Старик Несарт понял, что попал меж двух огней, да делать нечего, и он пишет ответ: «Повелитель! С ума сошел тот, кто

о скалу своей башкой бьет. А пока чужие чубы летят. Так что можешь гордиться — твой сын порою превосходит тебя».

Неизвестно, попала ли эта переписка в руки Мираншаха, но Молла опять был вызван в Тебриз, где правитель заявил:

— Ты, Молла, в счетах, как я знаю, силен. А ну-ка, проверь, как расходовались наши средства. — Перед Несартом положили исписанный казначейский фолиант.

Молла Несарт несколько дней подбивал дебет с кредитом, разница была внушительной. Зная крутой нрав Мираншаха, Молла многое скрыл, показал лишь толику нестыковки. Но и этого оказалось достаточно: сын Тамерлана вызвал главного казначея прямо на обед, обвинил в воровстве и сказал:

— Пока я обедаю, съешь свои грехи, и тогда я, может быть, помилую тебя.

Молла Несарт при этом тоже присутствовал. Он видел, как краснощекий, упитанный казначей рвал на куски пухлый журнал и вместе с толстой кожаной обложкой пихал пальцами в рот и тяжело глотал. Вначале от чрезмерной спешки и усердия казначей стал пунцовым, потом темно-бордовым, и слезы из ошалелых глаз.

— Поторопись, видишь, я заканчиваю есть, — хладен голос Шахиншаха, а казначей уже весь посинел, съел.

— В подвал, — выскребая меж зубов кусок мяса, встал из-за стола правитель. — Воды не давать, ничего не давать. А ты, — указал он тем же пальцем на Моллу Несарта, — отныне казначей. Ха-ха.

Вновь вся свита бросилась к Молле, стала его поздравлять, перед ним выслуживаться, лебезить и даже своих дочек в жены предлагать. А Несарт думает о другом: бывший казначей в истошных криках, болях и мучениях спустя неделю в подвале скончался, все его имущество по указу Шахиншаха пошло на распродажу и в казну царя; эту бухгалтерскую проводку теперь осуществляет новый казначей и все по-новому. Вскоре Шахиншах узнает от Моллы, что денег нет, и требует представить отчет.

Перед ним выкладываются высохшие пласты армянского лаваша, на них четкие записи каламом.

— Что это такое?! — заорал Мираншах. Молла смиренно молвил:

— О Повелитель! Твой покорный слуга ведет учет на этом лаваше, потому что желудок мой слабый, старый, больной и вряд ли сможет переварить незаслуженный обед.

Воровства здесь не было, и Мираншах казначея простил, но вскоре случилось совсем неожиданное. Выяснилось, что во время священного поста в армянском селе потребляли еду, из-за этого село наказали, отобрали почти все добро и не только у христиан-армян, но и заодно у всех подряд.

Обездоленные люди с жалобами пришли в город и, не попав к Шахиншаху, слезно обратились к казначею. Сжалился сердобольный Молла Несарт, как по учету был приход, так все и выдал обратно.

Тут же Мираншаху доложили: «Этот новый казначей, пусть сгорит его отец в могиле, раздает из твоей казны деньги направо и налево».

Разгневанный Шахиншах вызвал казначея:

— Ты что же, хочешь повторить путь своего предшественника? Кому ты раздаешь мои деньги?

— О величайший из царей, — в почтении склонился старый Молла. — В честь великого праздника Рамадана раздаю деньги вдовам, сиротам и беднякам, ради твоего благополучия и благоденствия.

— Какое там благополучие и благоденствие? Ты разоряешь меня. Хочешь загнать в нищету и в могилу? Я казню тебя!

— Это всегда успеется, — выпрямился старик. — Но вначале, как положено перед казнью, выслушай меня.

— Говори, старый плут.

— Каждого, кому я даю деньги, предупреждаю, что они обязаны вернуть их после смерти твоего отца, великого Тимура.

— Ты что несешь?

— Погоди, Шахиншах. Все мы смертны, даже твой отец. А деньги я не просто так дал. Каждый из должников должен в проповедях и молитвах упоминать твое бессмертное имя и просить Бога даровать тебе долгих лет здоровья в царствовании, ибо ты престолонаследник, и сам Бог и весь народ должны постепенно привыкать к этой мысли.

Об ином, глубоко сокровенном, задумался сын Тимура, а Молла, видимо, понял его мысль и продолжил:

— Надо еще больше денег раздавать, милостыня — как святая обязанность — и Бога, и народ, и судьбу приучает.

— Да, — воодушевился Шахиншах, — только не особо разбрасывайся, поэкономней с деньгами. Пусть знают мою щедрость и молятся за меня!

— Прежде всего, я и те, кому я деньги отдал, только так и делают.

— Молодец! — выправил осанку Шахиншах, и тут же, что-то вспомнив: — А от кого я деньги тогда получу?

— О, что за беда? Сколько у тебя богатых визирей и нукеров? Пощекочи любого — не обеднеют.

— Хм, а за что? И с кого начать?

— А ты начни с того, кто больше всех тебя возносит.

— А может, и с того, кто поносит?

Молла Несарт понял, что Мираншах имеет в виду свою старшую жену Хан-заде, которая открыто ругается с ним из-за денег и измены. И не без лести и удовольствия:

— О, достойно Шахиншаха — очень мудро, начать обрезание с обоих концов.

— А-а! Ха-ха-ха! — расхохотался Мираншах. — Во, ты первый меня восхваляешь. С тебя и начнем?

— Твое право, — склонился Молла. — Только учти, с меня, кроме старого осла и вшей в бороде, взять нечего.

— Ой-ой-ой, — манерно вскричал Шахиншах, — уберите от меня этого простолюдина, продезинфицируйте все вокруг.

— Ой-ой-ой, — на его манер, только полушепотом, огрызнулся главный казначей. — Тоже мне, потомственный царь. Иль давно сам с собаками спал?

Впрочем, Молла был доволен, что так отделался, надеясь, что теперь его навсегда удалят со двора. Случилось обратное. Подозрительный, мнительный, вечно пребывающий в алкогольном или наркотическом угаре Мираншах никому не верил, всех остерегался, а старый Молла накопительством не страдает, семьи нет, дерзок на язык, зато честный, и хотя слывет молва, что Мираншах безумен, а он знает, что более чем Несарту, довериться некому. Поневоле Молла не только казначей, но и личный советник, когда надо прислуга, словом, постоянно при Мираншахе. И вот, после очередного дебоша в «Сказке Востока» в руку правителю угодила деревянная заноза.

— Вытащи ее, — приказывает Шахиншах казначею.

— Стар, слаб глазами, — хотел было увильнуть от ответственности Молла. — Надо позвать врача.

— Я сказал, вытащи! — закричал правитель. Вооружился Молла иголкой, неумело ткнул, Шахиншах от боли ветры выпустил.

— Вот проклятая заноза! — ухмыльнулся Несарт. — Голос подает, а сама выйти не хочет.

— Зато ты отсюда вылетишь! Вон! — рассвирепел сын Тамерлана.

Только после этого вызвали настоящего врача. В те времена стоящий врач — дело редкое, очень почетное, династическое.

Заноза, действительно, глубоко в мякоть вошла, пришлось врачу сделать небольшую хирургическую операцию, после которой было рекомендовано повязку не снимать, стерильность раны соблюдать. Мираншах ко всему относился наплевательски, тем более к рекомендации какого-то врача. Повязку раньше времени снял. Рука заболела, опухла. Мираншах от боли орет, от страха плачет, твердит, что врач специально заразу занес, на его жизнь покушался.

— Казнить его! Казнить весь род! — приказывает он.

А боль все усиливается. Других врачей нет, и те, что были, разбежались. И тут, надо же такому случиться, Молла Несарт сжалился, по мудрости своих лет знает, как такое лечить. Набрал он полную ванну куриного помета, залил водой и объяснил Шахиншаху:

— Хочешь жить, держи руку в растворе целые сутки, не то зараза в кровь пойдет, и мучительный конец.

Через сутки, как и предсказал Молла, опухоли словно и не было. Мираншах весь от страданий исхудал, и, может быть, в нем что-то пробудилось, сказал он Несарту:

— За спасение любую просьбу выполню, говори.

— Отпусти в обсерваторию.

— Ты что, дурак? Разве тебе плохо у меня? Я тебя женю, дом построю. Иди, служи. А звезды считать и на виселице успеешь, — видимо, ожил Мираншах и первым делом справился об участи того, кто покушался на его святую жизнь. Узнав, что врача без него уже казнили, он этим не насытился, приказал истребить весь род врача, а дома их с землей сровнять.

Кто-то из визирей осмелился возразить, что это невозможно — древнейшая династия Рашид ад-Дина, у них свои земли, свой замок и даже свой фамильный мазар, который и монголы чтили.

— Все сровнять с землей. Прахи мертвецов — на дороги, как символ моей власти. Исполнять приказ! — орал правитель.

Это было уж слишком, до такого и Тамерлан не додумался. И тогда, как явствует хроника, к нему явился шейх-уль-ислам, курайшит, являвшийся потомком Пророка Мухаммеда, которого сам Тимур боготворил и даже есть сведения, при нем первым не садился. Да одно дело — Тимур, вчерашний табунщик, другое дело — его потомок, Шахиншах Мираншах.

— Как ты передо мною стоишь? — ответил сын Повелителя на приветствие шейха, сам он вальяжно восседает на древнем троне персидских царей.

— Смею заметить, правитель, — уважительно отвечает шейх, — что я так же стою перед самим Богом во время молитв.

— А ты явился ко мне, чтобы просить за нечестивца, что покушался на мою жизнь?

— Правитель, позволь мне рассказать одну историю, может, будет она назидательна?

— Я не маленький, чтобы меня учить. Но к тебе я буду снисходителен, валяй.

— Рассказывают, что отправил греческий император к Умару ибн аль-Хаттабу, да будет доволен им Аллах, посланца, чтобы тот понаблюдал за его делами и посмотрел на его деяния. Войдя в Медину, он спросил ее жителей: «Где ваш царь?», а те ответили: «У нас нет царя, но есть повелитель — он вышел за город».

Отправился посланец на его поиски и увидел, что повелитель спит под солнцем на земле, прямо на горячем песке, подложив свою плеть вместо подушки, и пот стекал со лба так, что промокла земля. И когда он увидел все это, благословение заполнило его сердце, и он сказал: «Таково положение человека, из-за страха перед которым все цари не знают покоя! Но ты, Умар, справедлив, и поэтому ты не боишься и спокойно спишь, а наш царь чинил насилие, поэтому неудивительно, что он все время не спит и боится. Свидетельствую, что ваша религия — религия истины. И я бы принял Ислам, если бы не то обстоятельство, что я пришел сюда послом, но потом вернусь и стану мусульманином». Так что, дорогой правитель Мираншах.

— Я Шахиншах Мираншах, — перебивает его сын Тимура.

— Тем более, Шахиншах, ты должен знать, что опасность власти огромна, беды ее велики, и путь верный лишь один — справедливость, терпение, знание и милосердие.

— Хм, ты хочешь, чтобы я был мягким, податливым и послушным всяким речам?

— О нет! По этому поводу сказал Пророк, мир ему: «В Судный день приведут правителей, и скажет им Аллах, Велик Он и Всемогущ: «Вы были попечителями рабов Моих в земле Моей». Потом Он скажет одному из них: «Почему ты наказывал Моих рабов строже, чем Я постановил?». И скажет тот: «О Господь! Потому что они не повиновались Тебе и поступали наперекор». И скажет Он, Велико его Могущество: «Твой гнев не должен опережать Мой». Потом Он скажет другому: «Почему ты наказывал Моих рабов мягче, чем Я приказал?» И скажет Он: «Как можешь ты быть милосерднее Меня? Заберите того, кто прибавил, и того, кто убавил, и заполните ими углы геенны».

— О боже мой, — странно замахал руками Мираншах. — Столько болтовни.

— Шахиншах, осмелюсь заметить, это не «болтовня», а Священный Коран. А что касается твоего досточтимого отца, то мы при каждой молитве упоминаем его имя.

— А мое?

— Гм, если мы говорим об отце, как старшем, то имеем в виду весь тейп, значит и тебя. И поэтому просим дальше не чинить зло и.

— Хватит, — перебил Мираншах. — Лучше скажи, что это ты так беспокоишься о династии иноверца Рашид ад-Дина?

— О Шахиншах, Тебриз, коим ты правишь, — самый большой город и сюда ведут много разных караванных путей. Так же и Бог велик, и к нему есть также множество дорог. Каждый вправе выбирать свой путь, искать свою истину. Под единым Богом, в одном городе, мы жили и должны дальше жить в мире и согласии.

— Хм, все это слащавые слова. Но ты не ответил на мой вопрос, — наступила долгая пауза, которую нарушил правитель: — А может, и ты перс, или, хуже того, еврей? А прикрываешься великим родом.

— Я чистокровный араб, — только теперь шейх чуть повысил голос: — А прикрываюсь чалмой, которая обязывает меня быть сдержанным. На поясе моем кинжал, который служит для защиты чести моей. А язык мой родной — арабский, на котором говорят в раю, красноречие которого ты не объемлешь, путь себе в другую сторону ведешь.

— Ах ты, перс, собачий сын, — вскочил Мираншах, — ты смеешь мне угрожать?!

— Погоди! — выставил вперед руки шейх. — Как духовное лицо я тебе должен последнее объяснить. Персы — великий народ, и ты это подтвердил, нарекая себя Шахиншахом. Ну а я почитаю твоего отца и прошу, чтобы ты почитал и моих родителей, и не обзывал, не зная их, «собаками».

— Ты хочешь, чтобы я извинился?

— Я хочу сказать, что основой любого счастья является разум. И всяк, кто неразумен, не будет справедлив, — и место его в аду.

— Где чье место — не тебе решать! — грозно двинулся Мираншах на шейха. — И не тебе меня уму-разуму учить!

Если говорить образно, то тучи сгущались и это не только в надвигающемся хмуром правителе, более — в его неестественно широко раскрытых, налитых кровью глазах. И может быть, надо было бы уступить, отступить, и, наверное, абсолютное большинство так и поступило бы, да случай иной.

Шейх-уль-ислам не только не дрогнул, а даже несколько выпятил грудь и спокойным, хорошо поставленным в проповедях четким голосом:

— Гнев — это злой дух разума, его враг и беда.

— Ты снова о разуме? — Мираншах уже вплотную подошел, а тот продолжал:

— Я о гневе. Если гнев преобладает, то ты должен стремиться к милосердному обращению в делах и приучаться к щедрости и прощению. Когда это превратится в привычку, то ты станешь похожим на пророков и друзей Божьих, а если излияние гнева станет твоей нормой, то ты уподобишься животным и зверям.

— Ты смеешь меня оскорблять?! — зарычал Мираншах. — Ах ты, свинья, собачий сын, — резким, умелым движением он всадил с силой кинжал в гостя и, не без любопытства, сверху глядя в его искаженное от боли лицо, ухмыльнулся: — Ну, как там в раю? Небось на арабском тебя приветствуют?.. Что-то непохоже. Хе-хе.

Некоторые историки утверждают, мол, Мираншах на охоте упал с коня, ударился головой о камень, и с тех пор с ним случались припадки безумия и безмерной агрессии. Тем не менее логика многих его действий в значительной степени опровергает это предположение и подтверждает, что он был настоящий злодей, и свой интерес, пусть даже самый низменный, но для него желанный, всегда ценил, просчитывал и оберегал, и тому пример тот факт, что сразу же после убийства духовного лидера мусульман, предвидя возможные возмущения, даже бунты, он первым делом приказал вывести на улицы Тебриза свои войска и ввел временное ограничение перемещений.

Тут же, стоя над поверженным, Мираншах вызвал начальника личной охраны:

— Как прошел ко мне этот пес, с кинжалом на поясе?

— Потомка Пророка мы не смеем досматривать, — в три погибели согнувшись, виновато, тихо отвечал телохранитель.

— Повесить! — скорый суд. А чуть раньше появился Молла Несарт и в полный голос заявил:

— Настоящий шейх не может носить кинжал, его оружие — знание.

— А это что? — Мираншах сапогом ткнул в поясницу убитого.

— О, нет ничего достойнее для человека, чем Перо, — Молла осторожно отстегнул от окровавленного ремня инкрустированный серебром прибор. — Только Пером можно возвратить прошлое, запечатлеть настоящее, заглянуть в будущее.

— Ну и что там, в будущем, ждет нас? — сарказм в тоне правителя.

— То же самое, — кивком Несарт указал на поверженного.

— Хм, — небрежно ухмыльнулся Мираншах. — А ну, пошли, — скривив подбородок, он поманил старика за собой.

Рядом с тронным залом роскошная комната отдыха правителя, или кальянная. Здесь терпкий запах, легкая пелена дыма, для Мираншаха уже накаляют на спицах глинообразную ханку-дурь. С помощью тоненькой тростниковой трубки он, склонившись, несколько раз глубоко втянулся, потом отпил глоток красного вина и, развалившись на подушках дивана, не глядя на старика, по-царски молвил:

— Что ж ты меня так обозвал, шелудивый пес?

— Если это ко мне, — Молла демонстративно огляделся, — то меня достопочтенные родители нарекли Молла Несарт.

— Ха-ха-ха, — видимо, улучшилось настроение правителя. — Ты, наверное, хочешь вслед за тем мудрецом поскорее в рай попасть?

— Все в руках Всевышнего.

— Что? — вскочил Мираншах, схватил сморщенную иссохшую зашеину маленького старика, со злобой тряхнул. — Ты в моих руках! Понял? В моих!

Ничего старик не ответил, так и застыл в сгорбленной позе, а в померкших глаза лишь слеза блеснула.

— Ты почему меня по-персидски каким-то шахиншахом назвал? — сын Тимура вновь развалился на диване, трость во рту.

— Э-э, понимаешь, — сухость в голосе Моллы. — Даже степная собака в городе по-персидски лает, — и, перехватив реакцию правителя: — это тюркская поговорка, ты ее знаешь.

— М-да, — в глазах Мираншаха нет теперь места для гнева, в них расплывчатая пелена, полная расслабленность, так что и встать лень. — Ты дерзишь, надеясь на пайзцу отца?

Или забыл, как остр мой меч? Ведь того, — он вяло кивнул в сторону тронного зала, — всезнающее Перо не спасло.

— О, ты прав! — старик уверенно приблизился к дивану. — Твой великий предшественник Искандер сказал: «Мир находится под двумя вещами: мечом и Пером. Но меч — под Пером».

— Дурак Искандер, — Мираншах вновь присосался к трости, и, выдыхая густой темный дым, разваливаясь на подушках: — А вот твое сравнение справедливо. Хоть теперь поумнел.

— Еще бы, — слащав тон старика. — Общение с тобой и этот аромат благовоний даже такие мозги, как мои, вправит.

— Вот только что, — правитель уже протяжно зевает, — ты мастер на всякие выдумки, придумай мне новый титул.

— А какой тебе нравится?

— Ну вот «Благословенный Аллахом», нет, лучше «Одаренный благоволением Всевышнего». Нет, длинно. Атак «Избранный Богом», — в полупьяной дреме он закатил под потолок глаза, вновь широко зевнул. — Нет, все это мне приелось. Давай что-нибудь новое, — у него сомкнулись глаза, и тогда Молла тихо выдал:

— Самый подходящий тебе титул «Пронеси господи!», злодей.

Слышал это Мираншах или нет — непонятно. Известно, что он стремился, чтобы все перед ним дрожали. Да теперь он вроде в дреме и Молла хотел было уйти, — один глаз правителя раскрылся:

— Деньги приготовь.

— Нету, — отвечает казначей.

— А шейх покушался. Охрана где? Деньги шейха сюда. Вечером, «Сказка Востока».

«Сказка Востока» — как игорный и публичный дом, как место отдыха, развлечений и просто светского времяпровождения богатых людей — манит к себе многих. И понятно, Мираншах — тиран, да это предприимчивых людей мало трогает, тем более пугает. Очень многие стремятся, даже мечтают познакомиться с правителем. Это не только индульгенция — это возможность что-то выгодно продать, что-то купить, возможность получить выгодный государственный заказ на строительство, поставку коней, оружия, рабов. Да мало чего еще дармового можно рядом с сильным мира сего заиметь? Да чего уж тут еще городить: власть всегда беспринципна, такие же люди вокруг нее, и никакой риск, даже вероятность попасть в ад их не страшит. Главное, в бедняках не остаться, не стать хуже других, никому не завидовать, а чтобы тебе. Словом, когда известно, что Мираншах будет в «Сказке Востока», там ажиотаж, и не всех, а кого охрана посчитает нужным, пропускают: это сливки общества. Вот это успех!

Сам бы Мираншах каждую ночь в «Сказке Востока» проводил. Да хоть и не особо он трудится, а есть государственные дела: то послы, то приемы, то вредная жена Хан-заде, то охота и проверка войск и, если честно, здоровья не хватает. Одно посещение — игра минимум сутки. А это — сверхнапряжение, потом кутеж, и он болен последующие дни.

Любой игорный дом, а тем более «Сказка Востока» — это целые состояния на кону. При Мираншахе в Тебризе — это по деньгам, бывает, и буквально, целые княжества, чуть ли не царства. И мало того, что сын Тимура деспот, после проигрыша ему не один человек покончил жизнь самоубийством, но и он не единожды банкрот.

Любимая игра — шахматы. Общепризнанно, он сильный шахматист, играет не хуже Тамерлана, но ему чаще проигрывает, видимо, давит харизма отца. В шахматах ему больше сопутствовал успех, и случалось так, что не было достойных соперников — просто боялись, и он то уменьшал ставки, или попросту переходил на другие игры, где многое зависело просто от удачи.

Видимо, весть о Мираншахе, как игроке, распространилась далеко. И вот появился индус, который раз за разом стал выигрывать у него. Мираншаху казалось, что это злой рок, ибо его отец в то время громил Индию, а индус у него за ночь, словно отыгрывается, отбирает десятки, а то и сотни тысяч золотых.

Зная власть, силу, грубость и наглость Мираншаха, можно было предположить, что индус вскоре получит по башке и все потеряет. Однако тогда с ним всерьез играть больше никто не будет, а игра — его жизнь. И в игорном зале, как в бане, все равны. Здесь и он сдержан, вежлив, задумчив и тих. Да вечно проигрывать не может, и индуса, как достойного соперника, которого надо во что бы то ни стало обыграть, он отпускать тоже не желает. Вот и решил он пойти на мошенничество: вызвал из Самарканда Моллу Несарта. Сидит старик в соседней комнате, куда в критический момент, будто по нужде, наведывается Мираншах. Эти «консультации» всплыли, с тех пор на деньги в шахматы с Мираншахом никто не играет, и власть здесь не помогает. Вот и переключился он на заурядный да более азартный шеш-беш и огненный диск, где в целом — лишь удача, а разум — чуть-чуть. Вот и начались даже в «Сказке Востока» погромы. Только чудом дело до убийства не дошло, но Мираншах в наркотическом припадке ярости двоих ранил. Казалось бы, что после такого Мираншах прикроет «Сказку Востока» в Тебризе, и посетителей больше не будет. А случилось совсем наоборот. Правитель города не может жить без этого заведения, а проходимцев, всяких подхалимов и просто любопытных, мечтающих хотя бы увидеть, а по счастливому стечению обстоятельств, познакомиться с могущественным владыкой, все больше и больше, даже из далеких земель.

Вроде бы все это во благо заведению, и доходы, несмотря на безобразия Мираншаха, растут. Но купец Бочек — дальновидный предприниматель, печется о репутации «Сказки Востока», где посетители, правда, за большие деньги, должны получить удовольствие, отдых, кайф, и никакого риска, шума, гама, тем более побоища, которое назревает. Дабы избежать этого, сметливый ум Бочека выдумал неожиданное: заведение посетил якобы какой-то прокаженный европеец, карантин, «Сказка Востока» в Тебризе закрывается на неопределенно долгое время.

И тут вновь странности судьбы: невменяемого Мираншаха не побоялись, а от проказы шарахнулись в разные стороны богатые завсегдатаи «Сказки Востока». А что касаемо самого Мираншаха, то у него в Закавказье и Передней Азии десятки личных дворцов, где он может сам для себя организовать любую сказку — хоть востока, хоть запада. Да не все так просто. В том-то и заключается предпринимательский гений некоторых людей, что они так умеют свой товар и сервис преподнести, что от одного вида, запаха, ауры и атмосферы клиент готов на все, и главное для купца, чтобы все это не приелось, не надоело, не наскучило.

Так и случилось: трое суток держался Мираншах без «Сказки Востока», а потом приказал открыть заведение, и никакой заразы или проказы. Администрация заведения хотела было сослаться, что Бочека в Тебризе нет и прочее. Однако Мираншах сам здесь хозяйничает: сначала сведущих в эпидемиях послал, потом своих людей на все ответственные должности поставил. Такая рокировка в шахматы дает полезный эффект, а тут случилась дрянь, образно говоря, безвкусица, скукота и только.

Может в иных делах Мираншах слабо разбирается, но только не в досужих, где он, как никто другой, поднаторел. По сверхважному указу повелителя Тебриза и всех ближайших земель срочно вызвали купца Бочека, дали ему всякие льготы, лишь бы вновь «Сказка Востока» превратилась в прежний рай, не то правитель места себе не находит. Мечтая о славе отца, он весь кипит, но в бой идти не может: силенок нет. А вот вместо этого выпустить страсть за игрой — вот это азарт, вот в этом его жизнь. Да и на это не то что сил, а денег как всегда не хватает, проигрывает он в последние времена. Вот и сегодня на конфискованные казненного шейха деньги, он трижды играл, играл по-крупному, трижды подряд проиграл, денег более нет. Он подумал о казначее, и тут, что он видит — Молла Несарт.

— Фу, — ухмыляясь, как-то странно фыркнул Мираншах, — меня все попрекаешь, а сам что тут делаешь, старый осел?

— О повелитель, ты всегда прав, старый я осел, да видит Бог, черт попутал.

— Что ты несешь? В одну кучу и Бога, и черта приплел.

— Так оно и есть — и смех, и грех, но не могу на это чудо не смотреть. Эх, — топнул он ногой, — был бы как ты молод да могуч. А так, — он, как бы в бессилии, развел руками, мина на лице, чмокнул губами.

— Что распоясался, осел? — не вынес этого Мираншах. — Я за тобой нукера послал, а ты здесь, с чего бы это?

— Что, проиграл? — теперь ухмылка на лице Моллы Несарта. — А нукера посылай-не-посылай — денег в казне нет.

— Как нет?! — рявкнул Мираншах. — Ты мои деньги здесь просаживаешь?

— Не вини зазря, — тих голос Несарта. — Ты почти все деньги взял, а что осталось — твоя жена Хан-заде забрала.

— Почему отдал? — крайне раздражен сын Тимура.

— Прости, повелитель, она мне так же грозит. А что мне делать? Ты — царь, Хан-заде — царица, а я обязан вашу волю исполнять.

— У-у! — побежали судорожно желваки по скуластому лицу тюрка.

— Не гневайся, — мягок голос казначея. — Меня здесь пока никто не знает, могу разок в шахматы сыграть, на одну-две партии тебе подзаработать.

— Гм, — оживилось лицо Мираншаха. — Идея! Давай побыстрее.

— Ты не торопи, — за слабость правителя ухватился казначей, уже по-свойски похлопывает его руку. — Сам знаешь, шахматы — не шеш-беш, времени требуют. А ты пока расслабься, посмотри на эту чудо-красавицу.

Мираншаха, распутного правителя обширных земель, ничем не удивить, да ради праздного любопытства поддался он на манию Моллы, хочется посмотреть, на кого старик позарился, чтобы потом всласть над ним поиздеваться.

В сопровождении правителя засеменил Молла Несарт по роскошной лестнице на второй этаж. Все посетители «Сказки Востока» знают, что там, в специальных залах, постоянно музыка, танцы, всевозможные яства; там всегда галдеж, гульба, веселье. Раньше и Мираншах любил там расслабиться, отдохнуть, и даже, подвыпив, танцевал. Однако со временем многое изменилось, правитель стал нервным, неуравновешенным, сильно похудел. Теперь он не выносит шума и суеты второго этажа. Все знают, что это от наркотиков и безудержной игры. И вот Мираншах опять соизволил подняться по большой широкой лестнице. Даже по сравнению со стариком, он явно сдал, уже практически не воин: одышка, боль в груди, так что за торопливым Несартом не поспевает. Он остановился, от барабанного боя в висках. Остановимся и мы, дабы несколько оглянуться, что порою исторически небесполезно.

Как мы не раз упоминали, Тимур был человеком малограмотным, но от природы весьма одаренным, и в том, что он был разбойником и в этом деле преуспел, нет ничего зазорного, скорее, наоборот, ибо время, цивилизация и уровень сознания масс были таковы, что поступки Тамерлана даже сегодня, а тем более в те времена, принимались как доблесть, храбрость, пример.

Тимур, несмотря ни на что, — редкий тип человека, бунтарь, выражаясь по-современному, в каком-то смысле революционер. Он не захотел быть простым табунщиком, с возрастом — дехканином. Он восстал, рисковал, по молодости льстил, унижался, лицемерил и предавал. Где-то ему повезло, но многого он добился благодаря выдающимся личным качествам. А это многое для разбойника — богатство. Там, где богатство, появляется досуг, и, как видим, такие, как Мираншах, проводят досуг впустую. Тимур же стал гением потому, что он не только и не столько предавался загулу, сколько умел в тиши походного шатра извлекать знания и обогащать свой недюжинный ум, общаясь с учеными мужами.

Понимая роль знаний и науки, Тимур все силы и средства направил на то, чтобы самые светлые умы того времени стекались в его столицу — Самарканд. И, конечно же, он сумел дать прекрасное образование своему потомству. Так, младший сын Шахрух и внук Улугбек стали выдающимися мыслителями и просветителями не только того времени, но и всей человеческой цивилизации.

Право, это случилось не сразу, а с возрастом, с опытом. Наверное, поэтому старшие дети Тимура были не совсем образованными, и это в первую очередь относится к старшему из оставшихся — к Мираншаху И если даже умел, то не любил он писать, а держать Перо в руках считал делом, недостойным мужчины. Но мы Перо держим в руках и пытаемся держать бережно, ибо помним, что сказали древние ученые, «что нет ничего достойнее, чем Перо, потому что им можно возвратить прошлое.». Этим даром Пера мы воспользуемся и заглянем, а что же такое случилось, что наш праведный старичок Молла Несарт по своей воле в «Сказку Востока» явился? С тех пор времени немало прошло, все в пелене да кальянном дыму, но мы кое-что различаем и попытаемся вкратце рассказать вам наиболее, на наш взгляд, интересное.

Оказывается, в Тебриз, именно в «Сказку Востока» еще раз тайно прибыл наш герой — эмир Красный Малцаг. И прибыл не просто так, а с «магическим оружием» для Шадомы. И на сей раз здесь же, в «Сказке Востока» (то ли в нашей книге, то ли одноименном заведении), произошла тайная встреча Малцага, Шадомы и Моллы Несарта. Последний от радости долго не мог сдержать старческих слез умиления.

— Не зря я прожил жизнь, не зря я все это терпел, сносил, — по-отечески все время обнимал старик молодых людей и при этом не раз повторял, что с юности, когда потерял в один день своих родителей, это первый момент подлинного счастья в жизни. А когда Шадома поведала, что у Малцага родился сын, Несарт в восторге закричал, что в этом и его заслуга; ликуя, он, вскочив, начал танцевать лезгинку и тут же постановил:

— Нарекаю своего внука именем Лом, и пусть он будет таким!

Это было выстраданное время радостной встречи. Они смеялись по поводу и без. Тему рождения ребенка с удовольствием долго обсуждали. Ведь никто из них сына не видел, а Шадома узнала первой. И под нажимом мужчин призналась, что никто ей ничего и не сообщал, просто по-женски время высчитывала, а то, что будет — не сомневалась: в войну мальчики рождаются.

— Это знак, добрый знак, — молвил Несарт. — Мы все печалимся по поводу смерти. Хотя знаем, что это изначальный удел любого человека, и особо печалиться об этом не стоит. А вот то, что Бог послал на свет новую жизнь — вот это повод удивляться, радоваться, жить.

Тут он со слезами на глазах рассказал то, что знаем при помощи Пера мы, но не знала Шадома, и даже в подробностях Малцаг, это история про то, как Тамерлан приказал Малцага кастрировать, и как Несарт этого не допустил.

Их встреча продолжалась всю ночь, точнее, всего ночь, больше не было смеха, улыбок, говорили вполголоса, лишь изредка от злобы вскипая. Эти эмоции и Пером не передать.

Только старик сдержан, вроде спокоен, вот урывками его последние речи:

— Месть — в голове, несвобода — в душе. Мы, кавказцы, тем и отличаемся, что любим и ценим свободу души. Нельзя быть рабом варвара, а тем более диких, варварских чувств. Тамерлан, как и любой другой человек, пожнет лишь то, что посеет. И здесь главное — то, что злодеяния отразятся не столько на нем, сколько на последующих его поколениях. Мысль о мести — удел слабого, раба. Конечно, бороться со злом надо. Но наша цель — вновь разжечь живой огонь в наших очагах, на родном Кавказе!

Среди этих троих один человек теперь весьма влиятельный, известный, относительно богатый, он эмир, командующий войсками — это Малцаг. Да в том-то и дело, что это кавказское общество, и здесь последнее, а значит постановляющее слово принадлежит не богатому, то есть сильному, а лишь старшему — это закон, традиция, честь. Однако конкретное время, под названием исторический процесс, всегда привносит в любую нравственность и обычаи некие заимствованные элементы. Засим молодые, очень деликатно отстаивают свою позицию, что, мол, мстить они не будут и не смогут, но бороться с врагом человечества надо. И Молла Несарт им должен по мере возможности помочь. И вот первое дело: вопреки своему желанию и миропониманию, Молла Несарт выводит сына Тамерлана Мираншаха на Шадому Цель старика вроде проста — сделать так, чтобы сумасбродный правитель Тебриза увидел Шадому во время ее выступления.

Шадома, по средневековым меркам, — довольно зрелая, не просто красивая, а сочно-обольстительная белокожая девушка, актриса, и если подчиняться современному Перу, то она и автор сценария этого действа, в котором участвуют все, даже купец Бочек, и просчитано все, вплоть до мелочей.

В зале полумрак, лишь она то поет, то танцует, то играет на арфе, словом, блистает. И в этом зале сегодня никто не ест, не пьет, все поглощены ее изяществом, ее талантом. И, как издавна в среде великих артистов повелось, здесь своя клака, что в конце каждой партии бросает деньги и цветы, выражая свой восторг. И здесь не только подставные лица, уже есть масса поклонников, масса охотников, и ставки за ночь — неземные!

Да актриса выше низменных утех — не продается, и это, как бы вскользь, упоминает важный администратор для вскипевшей публики.

Но Мираншах — не публика! Молла Несарт предупредил, что правитель Тебриза посредством зелья и игры психически расстроен, к женскому полу охладел, а в целом, невежда, деспот, завистник и ревнивец. На последних двух чувствах и хочет сыграть Шадома. По незавидному собственному опыту и по расспросам местных девушек, что обслуживали Мираншаха ранее, она уже знает обо всех его слабостях и отклонениях, которые бывают при всякой разнузданности. А еще знает Шадома, да и все, что Мираншах и такие, как он, ограниченные люди считают себя чуть ли не сверхлюдьми, если не полубогами, и встреча с ним для любой девушки просто честь и пожизненная слава. Он же таких одалисок и за людей не считает, посему никогда после проведенной с ними ночи, а чаще — пяти минут, имени не спросит, так, может быть, кинет монетку, если настроение хорошее, а более — за счет заведения: весь город — его. А тут, думая, что скоро уйдет, он простоял на ногах более получаса, очарованный ее игрой (ведь недаром говорят — подлинное искусство и зверя покоряет), и, толкнув в бок Моллу Несарта, в удивлении спросил:

— Кто такая? Как зовут?

— Шад-Мульк, — с некой загадочностью сказал старик и, словно правитель не расслышал, на ухо восторженно повторил, — принцесса Шад-Мульк.

— Какая принцесса? — заинтригован Мираншах, ведь это он законный принц на земле, других не приемлет, вроде быть их не должно: всех истребили. Но, оказывается, одна осталась, да какая! А какая?

Сама Шадома хотела стать принцессой Грузии, что где-то еще правдоподобно, Византии, ну на крайний случай — Сельджукидов, а шик — персов со времен Дария. Молла Несарт это желание остудил, он знает, что Мираншах в географии, а тем более в истории, совсем плох, и поэтому называется то, что единственно уважается — последняя принцесса Ильханов:

— Праправнучка Чингисхана, — с подобострастием шепчет

он.

— А как она сюда попала? — любопытствует Мираншах. И тут стал Молла, как на Востоке любят, витиевато-красочно говорить и так же жестикулировать, так что в потемках, перед глазами Мираншаха темные змеи — такая же история: это что-то вроде истории про современную Золушку. Да это все, как само человечество, гораздо древней, и Молла Несарт, будучи уверенным, что правитель этого все равно не знает, импровизируя, пересказывает допотопный миф о богине Иштар. Чувствительная история мало тронула Мираншаха, однако он выказал желание тотчас усладиться ею.

— О, это не ко мне, — ушел от ответа Молла. Был вызван главный администратор «Сказки Востока», который уверял, что Шад-Мульк выдающаяся актриса-принцесса, на гастролях по особому приглашению, и общение с ней в корне невозможно, но, учитывая, что правитель тоже принц, будут уговаривать. Принцесса, не испытывая терпение правителя, быстро снизошла. Представление резко прерывается, ведь правитель правит здесь, и Мираншах приглашается еще на один этаж выше.

Шад-Мульк, как теперь на восточный лад она себя именует, крайне рискует, затеяв эту игру. Она, как никто другой, понимает, на что идет, к этому давно стремилась, готовилась и понимает, что от первой встречи зависит многое.

Прервав концерт, она спешно приняла ванну с лепестками роз, переоделась в строгий наряд, как принято у монгольских цариц, на котором китайцы вышили золотом замысловатые узоры на степной мотив. Даже когда перед Мираншахом открыли дверь, она, все еще полулежа на диване, покуривала наргиле.

И лишь когда он вошел, она поднялась, и, зная, что исконно степные тюркские, а тем более монгольские женщины почти что наравне с мужчинами, если надо, даже воюют, с подобающим ханше достоинством встретила правителя.

В «Сказке Востока» за Мираншахом Шад-Мульк подглядывала не раз, его психологию с помощью Моллы и Бочека она уже раскусила. Это далеко не Тимур, просто выскочка, которого, если получится, надо сходу обуздать, и только так и возможно — будучи один на один, где он правитель, а несколько стеснен, как почетный гость.

— Эти апартаменты я временно снимаю, — после изысканных приветственных речей говорит Шад-Мульк. И это уже не Шадома, она действительно прирожденная актриса или стала ею. По крайней мере, если бы кто из близких подслушивал бы, то не узнал бы ее: голос совсем другой, звонкий, как ручеек, по натуре властный; нежно-манящий, но требующий дистанции. — Это мой родовой дом, его сожгли сельджуки, — на картине огромный замок на берегу живописного озера. — Это, как вы, наверное, знаете, мои предки — великие ханы Хулагу и Толуй. — Все эти картины куплены на днях. — А это Чингисхан, — демонстрируется портрет купца Бочека в короне, свежая краска бороды блестит. — Ну а эта картина не для всех, — она делает многозначительную паузу, — но вам показать, я думаю, можно. — Это подлинник, влюбленный Сабук пригласил специально из Генуи художника, чтобы навсегда запечатлеть белокожую богиню Шадому почти что в нагом виде, так что Мираншах, изумленный, надолго бы здесь застрял, — вот в чем сила настоящей красоты и высокого искусства. Однако Шад-Мульк вернула Мираншаха в реальность: — А вот это Повелитель Тимур. Узнаете? — у предприимчивого купца Бочека коллекция портретов всех великих правителей на всякий случай, каждый из которых он в нужный момент выставлял. Почти то же самое делает и Шад-Мульк: — Как вы похожи на своего отца! Только черты лица более утонченные, я сказала бы, благородные, и не в упрек отцу, умней. Конечно, порода, наша великоханская кровь. Вы ведь знаете, что мы родня: Чингисхан и Тимур произошли от одного отца — Туменай-хана. — И пока Мираншах обдумывал сказанное, она уверено продолжала: — Ив этом ряду достоин быть и ваш портрет. Вы согласны, чтобы я писала вас?

— Вы рисуете? — поражен Мираншах.

— Гм, — очаровательная улыбка на лице Шад-Мульк. — Я впервые обращаюсь к мужчине с такой щепетильной просьбой, а вы. — она весьма искусно всем своим видом изобразила обиду, слегка отстранилась.

— Конечно, согласен, — по-воински браво ответил Мираншах и хотел было изобразить галантность, да вышло так коряво и неумело, что Шад-Мульк чуть не прыснула смехом — и это от общей радости: ее первый, самый важный и опасный акт игры удался. Теперь нужна пауза, ей надо передохнуть, и надо, чтобы в опьяненном сознании Мираншаха это прочно осело. И в этот момент стук в дверь — Молла Несарт, у него нет дара Шад-Мульк, он уж слишком натянуто улыбается.

— Вот, — деньги в руках казначея отвлекают все внимание, — выиграл.

— Наступает долгая пауза. Взгляд Мираншаха заблуждал с Несарта на Шад-Мульк. Девушка, как говорится, нашлась:

— Достойный мужчина, — как бы про себя выдала она, направляясь к краю дивана, где у изголовья стоит наргиле, — воин и игрок. — Грациозно присев, она пару раз затянулась и, выдыхая клубы ароматного дыма: — Люблю азартных мужчин, — и следом: — уверена, вы сегодня и отныне победитель.

— Вы ясновидящая? — расширились глаза Мираншаха.

— О! Только не это, — она мило улыбается. — А то прослыву еще ведьмой, колдуньей. Нет! Нет! Еще раз нет. Просто общение кровно-родственных душ должно обогатить нас. Мы должны помнить величие нашего рода. Никто против нас не устоит. Будьте уверенны, и вы сегодня победите. Ха-ха, обещаю.

— А после я вернусь к вам? — то ли вопросительно, то ли с просьбой, что совсем не похоже на прежнего Мираншаха.

— Конечно, — уже по-родственному, вроде проста Шад-Мульк, — только три игры, а то я рано ложусь спать, — она уже устанавливает ограничения.

Мужчины ушли вместе, но, как и договаривались, вскоре Молла Несарт вернулся, все ерзает, прячет взгляд.

— Ну как? — девушка опять на диване, теперь это голос прежней Шадомы, на лице усталость и опустошенность.

— Ты молодцом, — бросил старик, походил, нервничая, по залу и, став перед ней: — Я так не могу, чувствую себя последним мерзавцем. Это не для меня.

— Значит, лишь для меня? — вновь блеснули жизнью ее глаза, от обильного пота смоляные волосы прилипли ко лбу и к вискам. — Ты что думаешь, мне все это доставляет удовольствие?

— Да, вот тут ты права: женщина, тем более кавказская женщина, не может заниматься такими делами.

— А какими может? — вскочила она, подбоченясь, встала в вызывающей позе. — Что? Должна быть тихой, благонравной и рожать детей?.. Что молчишь? Не могу я рожать, не могу я быть матерью и некому за мою честь постоять! — Ее не узнать, судорога прошла по лицу, застыла, искривив лицо.

— Успокойся, Шадома, успокойся, — бросился старик к ней, еле усадил на диван, потом побежал за водой. — Выпей, выпей, Шадома, полегчает.

Зубами выбивая о стакан дробь, она большими глотками выпила все. Тяжело дыша, уставилась в пол и тихо вымолвила: — Я им буду мстить, а ты поступай, как хочешь.

— Шадома.

— Замолчи, — вдруг она вскочила, выправила стать и голос иной: — Более не называй меня Шадомой, — ханский тон. — Отныне я для всех Шад-Мульк. А чтобы ты и Малцаг особо не мучились, скажу, что я больше персиянка, чем кавказских кровей. Но моя родина — Кавказ, и я борюсь за честь горянки, — она уже вошла в свою роль и, как принцесса, уселась чинно на диван.

— Э-э — как перед настоящей ханшей в повинной позе стал старик. — Понимаешь, дочь моя, при всех обстоятельствах мы не должны равняться на этих варваров, у нас свой нрав, своя мораль, и мы должны это свято чтить и беречь.

— О Молла! О какой морали ты говоришь? О том, что женщина на Кавказе — хранительница очага, а мужчина — ее защитник?! Да нет уже этого очага, и защитников раз-два и обчелся. А знаешь, почему? Потому что у нас вроде бы такая высокая мораль.

— Да, — теперь тверд голос Несарта. — Женщина на Кавказе — свято!

— Вот я, смотри! — развела Шад-Мульк руками, вызов на лице. — Где здесь святость? Да ты знаешь, сколько в меня всажено гадости? Самой мерзко. И кто мою честь отстоял, отстоит? Один Малцаг да ты, старик, что весь в морали и сомнении?

Она вновь резко вскочила, будучи выше него, глянула с неким недовольством, искоса, и с ухмылкой в тоне:

— А знаешь, к чему приводит наша высокая нравственность?.. Каждый год война и тысячи одиноких вдов, незамужних женщин, так называемых хранительниц очага. А у этих дикарей что? Муж убит, его жена спокойно перелезает в постель деверя, сводного сына, да кого угодно. Гаремы. Свободных женщин нет, а детей — море, вот и заполонили они мир, нас истребили, поработили.

— Ты меня не путай, — суров голос Несарта. — И нас с варварами не равняй. Они, что звери, — ничего святого.

— О, как же, как же! Мы выше, нравственней!

— Замолчи! — топнул ногой Несарт. — Наши нравы не трожь!

— Ах! Теперь это «ваши» нравы? А как же! Вы, кавказцы, испокон веков не приемлете чужаков, словно сами арийцы. Хе, то-то сейчас в прислугах и подстилках.

— Замолчи, сучья дочь! — он замахнулся, так и застыл.

А она съежилась и вправду прикрыла рот рукою, а затем тихим голосом Шадомы прошептала:

— Ударь, по-отцовски ударь, — и, не дожидаясь, прикрыла лицо руками, дрожа всем телом, заплакала.

— Успокойся, родная. Шадома, все будет хорошо, — он сам тяжело вздохнул, стал водить кончиком сапога по узорам роскошного ковра, — просто эта двуликость не по нутру. Хм, впрочем, ты и Малцаг вдохнули в меня жизнь, где-то дали надежду, — от улыбки разошлась его борода, он встал, несколько пытаясь выправить грудь. — Действительно, а чем я лучше иль хуже Тамерлана? Ха-ха, я к вашим услугам, принцесса Шад-Мульк, я буду играть!

Его показная веселость никак не подействовала на девушку, ладонью прикрыв лицо, она горько выдала:

— Ты прав, дед, мы куклы, можем только играть, как дети, в войну, зная, что уже давно проиграли.

— Почему же «уже проиграли»? — оторопел Молла.

— А потому, что мы с тобой уже не родим сыновей, — в тоне вязкая тоска, которая явно задела старика, аж дернулся глаз, но он от возраста мудр, к тому же в «игре» и полностью отдаваясь игре, он вдруг просиял, сел на корточки перед ней, погладил ее по голове:

— Шадома, дорогая, на все воля Божья, и мы еще родим, мы победим, и знаешь, с помощью какой силы? — тут он сделал многозначительную паузу, но, видя, что она никак не реагирует, все же в том же бравом тоне, как великую тайну, продолжил: — Сила — в знании.

Тяжелым взглядом исподлобья, как на дурака, уставилась она на него, а старик продолжал:

— Каждому человеку Бог дал ум. Этот ум надо обогащать знаниями. А знание — такая сила, что не только Тамерлана, но и горы свернет.

— Ха-ха-ха! — словно припадочным смехом разразилась Шадома, встала, а в позе вульгарный вызов: — Так отчего ж ты против, чтоб я свои знания и навыки применила в «игре»? — вмиг ее голос изменился, стал ядовитым и властным. — Иль жалеешь этих подлюг?

— Боже! — отпрянул Молла, — глаза на лоб. — Как ты преобразилась? Точно ведьма, ой, — он осекся, — актриса, — виновато поправился старик, а она надменно:

— Не забывайся — я принцесса Шад-Мульк!

— Ты убьешь его?

— Кого? Придурка Мираншаха? Ха-ха-ха! Зачем? — она подошла к зеркалу, погладила длинную шею, всмотрелась. — Завтра утром либо я паду мертвой пред ним, либо он ляжет зараженный у моих ног, и тогда, — она уже демонстрирует, как это будет наяву, — я ступлю на его спину и стану гораздо ближе к логову Хромца проклятого, и я вот так, — ее пальцы как когти, — вырву душу из них, как они мою матку, такой же рукою. Ты это можешь представить, можешь понять?

— Боже! Неужели это правда, Шадома?

— Правда, — это голос Шадомы, а затем иной: — Отныне запомни, я принцесса Шад-Мульк! — она вновь глянула в зеркало, спокойно поправила волосы. — Мне надо готовиться: вся игра впереди. А ты пойди посмотри, как этот идиот играет. — И, как закрылась дверь, она ухмыльнулась: — Хе, — в зеркало, — ну что ж, смогу ль я отыграться? Смогу! Должна! — И следом, явно погрустнев: — Где ж мой Малцаг?.. Прости, — опустила она голову, слеза.

* * *

Что наша жизнь? — Игра. Отметим, что это было сказано давно. А в словаре читаем: «Игра — занятие с целью развлечения, забава; противоположное — труд, работа. Деятельность, занятие детей». Отсюда можно сделать не совсем лицеприятный вывод, что «жизнь — игра», удел праздных людей, каковым в нашем случае является правитель Тебриза — сын Тамерлана Мираншах. А если учесть, что «игра — занятие детей», то как не вспомнить, что даже чистые, невинные существа во время игры часто ссорятся, ругаются, порою дерутся. Что же тогда говорить об играх небезгрешных взрослых, тем паче, когда на кону целые состояния. И ясное дело, при таких ставках игра — это не детская шалость или забава, это большая вожделенная страсть, для удовлетворения которой необходима концентрация всех человеческих сил, в первую очередь ума. Однако ум Мираншаха, который вновь пошел играть, в последнее время постоянно отравлен зельем, не соображает. И как тут не вспомнить опять его великого отца, ведь Тамерлан тоже игрок, к тому же очень страстный, и искал себе достойных противников игры в шахматы по всему свету. Есть поверье, будто во время индийской кампании во время осады Мултана (а это, как ни странно, по времени совпадает с описываемым периодом — когда Шадома встретилась с Мираншахом) Тамерлану доставили пленного юношу, который, по слухам, очень силен в шахматах.

Нам уже известно, что впереди было тяжелое сражение за Дели. Думая об этом, Тамерлан постоянно играл в шахматы с индийским юношей — побеждали поочередно. А вот после захвата Дели Тимур стал раз за разом проигрывать, и даже стоклеточные тимуровские шахматы не спасали. Тогда Великий эмир обратился к своим советникам, к знахарям и звездочетам. Те вразумительного ответа не дали. И какова важность игры, если Тимур направил послания в Тебриз к Моле Несарту с описанием ходов последних игр, чтобы выяснить, где кроется ошибка? Ответ от Несарта был скор: «Ошибка в том, что ты под Дели истребил сто тысяч беззащитных рабов, еще столько же в самом Дели. Присвоив их имущество, ты стал еще богаче, значит, по-твоему, еще счастливее. Оттого ты постоянно веселишься, пьешь. Совести не было, теперь отравлен ум — не до игры, больной.»

Это уж слишком. За такую наглость Тамерлан решил послать письмо Мираншаху — казнить Моллу Несарта. Да не судьба: в это самое время из Тебриза пришла весть от жены Мираншаха Хан-заде. Сообщает она, что ее муж погряз в пьянстве, разврате, в игре. Все вокруг него жулики, отщепенцы, гашишники. Один лишь Молла Несарт, назначенный по ее рекомендации казначеем, соблюдает мусульманскую мораль, вовсе не пьет, не блудливый (деньги ей тоже дает). А попутала Мираншаха какая-то ведьма по имени Шад-Мульк, которая выдает себя за принцессу. Вот ее-то и надо казнить. Особо не вникая, кто такая Шад-Мульк, Тамерлан издает указ — эту женщину казнить, и мы об этом уже писали.

Вместе с тем, чтобы закончить этот сказ об играх, сообщим, что Тамерлан после индийской кампании действительно тяжело заболел, на носилках его привезли в Самарканд. А тут как раз священный рамазан, перед которым он обычно уходит в поход с неверными, газават, списывая этим самым грехи. Да вот на сей раз не до походов, и, будучи в окружении личного духовенства, он держит пост, оттого не пил, и не месяц, а ровно сорок дней. И ум его так просветлел, что он стал индийского юношу раз за разом в шахматы побеждать.

Однако мы несколько отвлеклись, забежали вперед на пару месяцев в историческом процессе. Но что такое два месяца на стыке XIV и XV веков, когда мы это все обозреваем с высоты XX и XXI века? И зачем мы сами мельчим, противоречим себе вопреки даже сказанному, говоря не о масштабных событиях, а о каких-то играх, интригах, любви, смерти? Да оказывается даже единичные, а не массовые факты влияют на судьбы народов, даже на сам ход исторического процесса. Для примера вспомним хотя бы, что случилось после убийства сына Тамерлана — Омар-Шейха. Почти что полностью был истреблен нахский народ, прекратила свое существование страна Алания, цивилизация на Северном Кавказе была буквально стерта с земли, человеческой жизни там практически нет, лишь единицы горцев в непроходимых теснинах Кавказа…

Так, из-за этого примера мы несколько углубились, повторяемся, да это все лишь для того, чтобы выяснить роль личности в ходе истории, тем более личности сугубо исторической, очень привлекательной, волевой, умной, о которой в хронике всего пара слов. Это и понятно: нет после нее тысяч жертв, погромов и пожаров, и в основном ее ненавидели те, кто о ней невольно писал, а это и понятно, ведь какая-то девчонка при поддержке такого же молодого человека и старца разнесла огромную империю, которую создал Тамерлан. Да что же это такое? Теперь мы снова забежали вперед. Это от вольности, точнее вольнодумия литературы, это знания, приобретенные посредством виртуозности Пера, а нам этот пыл надо немного поумерить — тогда побольше историзма, побольше скрупулезности, фактов, чисел, дат, персон, — тогда вернемся в сказку, образно говоря, в «Сказку Востока», в Тебриз.

В поисках пути к Мираншаху, Малцаг и Шадома по подсказке Моллы Несарта выбрали игру, как слабость сына Тамерлана. Мираншах — человек малообразованный, оттого невежественный, верит во всякие суеверия, знаки, магию. Этому способствует и всякое зелье, что туманит рассудок и порождает ненормальную фантазию, порою галлюцинации. В этом плане Шадома — добрая, очаровательная фея на его жизненном пути, которая, как некогда дед ей самой, уже сама внушает силу и уверенность Мираншаху, предсказывая ему победу. Для этой цели привлечены деньги Малцага и, как резерв, средства купца Бочека; Мираншаху будет проигрывать подставной игрок, и даже есть запасной.

Вроде все шло по плану: Мираншах трижды выиграл. Обычно больше не играют, ведь напряжение колоссальное. Да взыграла Тимурова кровь — максималист, меры они не знают. От побед воспрял Мираншах, решил сыграть, точнее отомстить одному из своих давних обидчиков. Молла Несарт, что за этими делами наблюдает, так разволновался, искренне болеет за правителя, что ему самому чуть плохо не стало. А Мираншах выиграл, и не раз.

После такого не только победитель, но и все присутствующие в игорном зале крайне удивились: аплодисменты, лесть, улыбки и ужимки. И это немудрено. Может, Мираншах до этого очень много проигрывал, но сегодня он не на поле брани, а за столом «захватил» как минимум полстраны. Как от такого не воспрянуть? С царской небрежностью он поручает денежные дела казначею, а сам думает об ином: другая страсть возгорается в нем — Шад-Мульк, вот что его теперь влечет. И он как мальчишка, словно крылья любви несут, побежал на второй этаж.

Принцесса Шад-Мульк — не какая-то одалиска из «Сказки Востока», и даже правителя Тебриза не сразу пускают к ней. А она, то ли ждала, то ли нет, теплая, улыбчивая, розово-белая, в пурпурной постели. Как положено при принцессе, сразу же появились служанки; свет, сладкий аромат восточной еды, терпкое молодое вино, благоухающий завораживающим маком кальян, родничок в углу, словом, сказка.

Обычно у людей с неуравновешенной психикой гнев и восторг проявляются в крайней мере. Мираншах на сей раз как мальчишка рад.

— Я выиграл! — ликует он. — И много раз!

— О, иного и быть не могло, — радостно сияет и лицо Шад-Мульк. — Сегодня произошла встреча звезд на небе, светил на земле, нам сопутствует удача. Я так счастлива, что встретила тебя.

— А я, я так давно не выигрывал!

— Немудрено, плохие люди вокруг тебя. — И следом, зная, что тюрки, впрочем как и другие невежественные народы, считают себя сыновьями не кого-нибудь, а именно пророка Ноя, она говорит: — Мы, как истинные потомки Ноя, окружены порою злыми людьми; от них вред, беда, неудача. Таких людей надо избегать.

И пока Мираншах переваривал эту непонятную речь, следующий, с виду простой ход:

— А знаешь, что наш предок первым делом сделал после Потопа? Посадил виноградную лозу, — и она указывает на живую, изогнутую виноградную ветвь, посредине, чуть в глубине, чуточку блестит сочная кисть, которую так и хочется съесть.

Молла Несарт застал Шад-Мульк за этим творением, удивленно спросил:

— Что это за манящий вход в пещеру?

— Правильно, — довольна принцесса. — Только ты, старичок, мало женщин видел — детородный орган, а рядом фаллос, — она с ударом поставила у лозы кувшин странной формы с вином.

— Фу, гадость, — убежал Несарт, а девушка залилась звонким смехом.

В этой комнате все должно напоминать влечение, в том числе раковины на полу, перевернутый хрустальный треугольник на столе, китайский символ «инь-ян» на стене, но главное — божественное очарование юной Шад-Мульк в этой спальне.

Действие любой обольстительницы — тоже тонкая, сложная и напряженная игра. Здесь главная задача — не покорить мужчину, а, наоборот, всеми способами возвысить его, при этом создавая иллюзию покоренной, не допуская этого никогда. В этом ракурсе перед Шад-Мульк стоит почти что неразрешимая задача, ведь Мираншах, совращенный излишеством, тщеславием и зельем, — уже в корне испорченный человек, такой же мужчина, похабно-инертный к женщинам; в нем почти что иссякла мужская страсть; он, как Нарцисс, — вроде цветет и тут же увядает. Обычно цель женщины лишь слегка разогреть мужское начало, дабы оно не возгоралось и быстро не сгорело и не тлело, превращаясь в угли, и чтоб ее тепло, ее ласка, ее очарование, как легкое, волшебное дуновение, этот огонек всегда воодушевляли, но не гасили. Однако в отравленном организме Мираншаха нет огня, нет даже углей, почти что сплошь зола. К тому же Шад-Мульк, уже опытная женщина, чувствует, что в этих «углях» какая-то обворожительница, а точнее, по рассказам Моллы Несарта, жена Хан-заде, здорово «покопалась», в борьбе за ложе в гареме почти свела на нет многое, если не все.

И все же Шад-Мульк, как женщина, прошла ужасно-восхитительную школу гарема и публичного дома, теперь поставила перед собой большую цель, в ней жизнь бурлит, горит; нашла она слабенькую искорку в «углях» души Мираншаха, и кое-что смогла разжечь.

На следующее утро никто ни в чьих ногах не валяется. Вскружить голову Мираншаху Шад-Мульк не удалось: образно ее нет; зажечь страсть — тоже, ее тоже вроде нет. И как ни странно, сама Шад-Мульк к такому результату их отношения подвела, и это не оттого, что Мираншах ей попросту мерзок, здесь дальний расчет, и она при встрече с Моллой Несартом говорит:

— Этот размазня и не мужчина. Правит здесь за счет отца. А если Хромец даже оставит завещание на него, он и дня на троне не усидит — без башки.

— А при чем тут трон? — удивлен старик.

— Хм, а что? — от прежней Шадомы нет и следа. — Ну, раз стала я принцессой, то до царицы — один шаг.

— Ты в своем уме, Шадома?

— В своем, и очень светлом, — она холодным, оценивающим взглядом смотрит в зеркало и даже на казначея смотрит едва ли не свысока, если только смотрит. — А ты, милый дед, запомни в последний раз: я — Шад-Мульк. Это раз! А два — то, что если какой-то безграмотный разбойник, пастух, смог покорить мир, то почему бы и мне, девушке, в жилах которой течет действительно княжеская кровь, которая образованна и культурна, не стать полновластной царицей.

— Господи! Ты заразилась от Мираншаха. Он тебя охмурил.

— Ха-ха-ха! — беззаботный смех. — Ты лучше деньги неси.

— Деньги?.. Я помогаю, чем могу, но воровать из казны — изволь, не вор.

— Ну а Хан-заде даешь?

— По письменному распоряжению правителя… она жена.

— А я, по-твоему, кто?

— Доченька моя, не знаю статуса твоего, но одно скажу — твоя затея до добра не доведет. Ты, как и Мираншах, сошла с ума, пьяна, брось эту мерзкую игру.

— Ха-ха, да, я пьяна, пьяна борьбой, а не игрой. И, может, отступлюсь, но до смерти не отступлю.

Без Малцага, но при его протекции, помощи самого купца Бочека, Шад-Мульк при всей ее одаренности и целеустремленности никогда ничего не достигла бы. А так, плоды ее затеи налицо. Отношение между нею и Мираншахом отнюдь не восточные, носят какой-то партнерский и даже дружественный характер. Это отчасти оттого, что сам Мираншах к женам и гаремам пристрастия не питает, а Шад-Мульк тем более. Предложил Мираншах ей для проживания один из своих замков, но и тут Шад-Мульк отказалась; она, вроде, свободная женщина, актриса, и желает жить в «Сказке Востока», тут ей безопаснее. А правителю как удобно, ведь Шад-Мульк — не его зловредная жена Ханзаде, которая его вечно попрекает, домогается, клянчит деньги. А с Шад-Мульк спокойно, умиротворенно, и, главное, она ничего не просит, не ругает за пьянство и игру, а более того, исход поединка может предсказать.

Вот здесь у Шад-Мульк большие проблемы, ведь она для Мираншаха счастливая фея. Ну а где взять столько денег, чтобы он постоянно выигрывал, да и зачем? И тут пригодился изощренный ум Бочека. Он, как хозяин, знает все в своих заведениях, знает, что, пользуясь нетрезвостью Мираншаха, несколько сильных игроков не без мошенничества выигрывают у правителя огромные деньги. Об этом Мираншаху стоило только намекнуть и для наглядности подсказать момент, а он, и без того жестокий, разошелся — кого из противников казнил, кого посадил, кто бежал. После этого в «Сказке Востока» Тебриза сильных игроков не осталось, а если остались — ставки невысоки, так что ради удовольствия правителю порою полезно

и проиграть.

Теперь у Шад-Мульк есть время оценить ситуацию. Ее сознательная жизнь почти что полностью превратилась в войну. И хоть она женщина, а мыслит она не иначе как воинскими категориями. Вслух она об этом, конечно, не говорит, да Малцаг в ее глазах — воин, отличный воин, даже полководец; Молла Несарт, что родной народ: выиграет она — будет рад; проиграет — не рад, вроде, вот и все. Купец Бочек — это тыл, обоз, пока она идет в бой — он при ней, проиграет — достанется другому. А вот сама она стратег — вровень Тамерлану. И недостаток лишь один — женщина. Но она будет бороться иным путем и, главное, уже вступила в бой: первая позиция — Мираншах — взята. Да что делать далее — не знает, надеется, что противник подскажет, как ей поступать, а она за время этой передышки займется личными делами, не может же она всю жизнь одинокой быть: кому достанутся плоды ее побед? Вот как дальновидно она мыслит. И в этом смысле у нее одна любовь — Малцаг, одна надежда и будущее — его сын.

С Малцагом посредством купцов у нее постоянная связь, и, захватив в Тебризе кое-какой плацдарм, она всеми способами пытается выманить его семью сюда, ссылаясь, что это почти что Кавказ, и в случае чего, в конце концов, до родной Грузии и даже Северного Кавказа — Алании — рукой подать.

Среди мамлюков добрая половина — кавказцы, а Малцаг знает, какова ситуация на Кавказе: в Грузии уже есть литературное творение — «Витязь в тигровой шкуре», а посему вокруг этого шедевра зиждется жизнь, она есть и будет, как это великое произведение. А вот нахов сплотить трудно — письменности нет, есть лишь устные илли, да и их воспевать некому. Словом, Малцага там никто не ждет. Да резон в предложении Шадомы есть, ибо он сам мыслит, что оставлять семью под носом ненадежного и коварного султана Фараджа — в случае чего (а прецедент был) можно статься у него в заложниках.

Конечно, в этом плане много изъянов: семья в стане врага. А с другой стороны — где этих врагов нет? Кругом вражда, война. Но если инкогнито семью в Тебриз перевезти, то это город огромный, все нации и религии живут, купить небольшой домик, и никто не узнает, к тому же климат помягче, и Кавказ рядом.

Как и в других тайных делах, и здесь на помощь пришел купец Бочек и его влиятельные связи на караванных путях. Сопровождая Седу с младенцем, в Тебриз прибыл и доктор Сакрел, вслед за ними — Малцаг. Полтора года назад, вот так же тайно, под покровом ночи Шадома, Сакрел и Малцаг встречались в Измире. Сколько в тех встречах было отчаяния, тоски, надежды и, вроде бы, безысходности? Но они боролись до конца, и где-то им повезло, а в целом — не сдались, не покорились, не смирились. И теперь прошедшее время как миг, все события и не припомнят. И все равно как они рады встрече, как они рады даже такой жизни, ведь меж ними столько тепла и любви! И все это подкреплено верой в будущее. Так, у Сакрела старшая дочь вышла замуж, и не в гарем. Но в центре внимания, ласки и надежды маленький сын Малцага, такой же светлый, рыжеватый, светлоглазый, живой.

В историческом романе, казалось бы, не до чувств. Здесь должны превалировать бездушные факты. Да мы вновь оговариваемся о претензиях к литературному труду. И в этом контексте хотим сообщить, что наша Шад-Мульк, хотя и мыслит категориями войн, да, будучи женщиной, грезит о мире, и ее тайная мысль — не Тимурово племя истребить, а свое, не менее величавое иметь! Вот где ютятся ее амбиции, вот в чем ее месть: за утраченный род, за невозможность создать семью и стать матерью. В этом плане Шад-Мульк сына Малцага задолго полюбила, а увидев, обомлела — это не просто обожание, это смысл жизни — что-то родное. А Седу она ревнует, не любит, но это скрывает: мальчику нянька и кормилица нужна — так она смотрит на это. А вот очаровательно-чистый детский взгляд ищет не ее, а мать, и, будучи у нее на ее руках, постоянно к Седе рвется.

Без труда покоряя мужчин, Шад-Мульк надеялась, что и ребенок поддастся ее притягательному обаянию. Не тут-то было, все как раз наоборот. Это ее расстроило. Наглядевшись на Мираншаха, а может, уже вкусив власть принцессы, она стала вести себя довольно несносно с Седой. Благо, что Малцага в Тебризе уже нет, а доктор Сакрел в женские дела пытается не вмешиваться, тоже на днях должен уехать. А Шад-Мульк так увлеклась ребенком: все внимание к нему. В нем средоточие всех сил, что, выражаясь военной терминологией, почти что полностью оголила свои тылы, в «Сказке Востока» расслабилась. А тут поджидал ее враг — враг сильный, достойный, не менее искусный в обольстительных делах: Шад-Мульк отравили.

В «Сказке Востока» все службы есть: и медицинская, и специальная должность кущи-баши для защиты от коварных отравителей. Они вряд ли спасли бы Шад-Мульк, да у нее, выражаясь современным языком, несколько степеней защиты: благодаря одной из одалисок, до Сакрела дошла весть. Прибыв в «Сказку Востока», он первым делом стал выяснять, чем отравили. Оказывается, Шад-Мульк, покоряя других, покоряется и сама, а если быть точнее — с кем поведешься, от того и наберешься: Мираншах, до него Сабук, да и все мужчины вокруг Шад-Мульк и сама атмосфера «Сказки Востока» полностью пропитаны наркотическим ароматом. Шад-Мульк этого недостаточно, и она понемногу употребляет больше того, чтобы расслабиться. Этим воспользовались, подсунули сверхдозиро-ванную банджу.

Есть яд — есть противоядие. И пока доктор Сакрел приводит Шад-Мульк в чувство, хозяин «Сказки Востока» купец Бочек, который владеет своим огромным хозяйством во многом благодаря жестокой дисциплине и порядку, начинает расследование, подвергая пытке кущи-баши, администратора и начальника охраны «Сказки Востока». И тогда все быстро выясняется: так изощренно приказала отравить Шад-Мульк не кто иная, как уже известная нам Хан-заде.

Как известно, повторение — мать учения. Настоящее имя Хан-заде — Севин-бек. Она внучка хана Золотой Орды — Узбека. Ее отец, хан Хусейн Суфи, погиб, защищая родной город Ургенч от полчищ Тимура. И может, это легенда, а может, нет, но так написано, что когда Великий эмир взял в плен сына Хусейна Суфи Юсуфа, хотел казнить и уже собирался отдать древний город на разграбление своим варварам, к нему явились послы города, а среди них под чадрой сестра Юсуфа — сказочная красавица Севин-бек, и она, открыв свое прекрасное лицо, ничего не страшась, и даже с вызовом, заявила захватчику:

— Пощади моего брата Юсуфа, жителей и сам город Ургенч, и ты получишь царский подарок.

— Что ж это за подарок, девочка? — сидя на коне, усмехнулся Тимур.

— Это я!

— Ха-ха-ха! Так все кругом мое!

— Тебе так кажется, — она скинула с себя грубый балахон, ярким золотом заблестело ее платье и серебром кинжал, прижатый острием к животу.

— Ну, я согласен, — на такую дерзость юной красавицы сдался Повелитель.

— Я тоже согласна выйти замуж за твоего старшего сына. Через месяц будет свадьба, — она уже диктует условия. — И не забывайте, чья я дочь и чей сын мой избранник?!

Мы читали, какой великой была свадьба первенца Тимура Джехангира и его невесты, нареченной Хан-заде. У них родился сын Мухаммед-Султан, а когда ждали рождения второго сына, Пир-Мухаммеда, Джехангир неожиданно умер. Это произошло вскоре после смерти его матери Алджай. Обе смерти случились, когда Тимур был в походе. Ходили слухи, что это гаремные распри. После этого Тимур навел в своем гареме надлежащий порядок. А Хан-заде, как это было принято в тюркских племенах, могла стать женой любого из тимуридов, но она сама выбрала Мираншаха, сводного брата своего мужа, и родила ему сына Халиля.

Может, все это от любви? Да нет и не было у Хан-заде никогда никакой любви, зато был строгий, четкий расчет, который зиждется на своеобразных семейных ценностях кочевых народов. У монголо-тюрков, как и у всех восточных народов, целые гаремы. Но есть мать хана, которая фактически главнее всех в семье, а если таковой, как, к примеру, у Тимура, уже нет в живых, то эти главенствующие функции на время отсутствия правителя, и даже когда он в столице, исполняет старшая жена, в данном случае, Сарай-Ханум, мать Мираншаха и Шахруха.

И пока Великий эмир жив, соблюдается иерархия: Тимур, далее Сарай-Ханум, остальные — ниже по рангу. Но Тимуру уже шестьдесят четыре, что по средневековым меркам очень много, к тому же он вечно в походах и в войне, много врагов. Так что вопрос о престолонаследнике стоит остро. Тимур вроде еще не решил — чей сын станет наследником, а это либо Сарай-Ханум, либо Хан-заде, та станет ханшей и проигравшей, и ее потомству несдобровать.

После гибели второго сына Тимура, Омар-Шейха, на Кавказе, позиции Сарай-Ханум, казалось бы, укрепились, так как остались в живых только ее сыновья. Младший, Шахрух, — человек весьма мягкий, склонен к наукам и познанию, нежели править, тем более воевать. Надежда была на Мираншаха. Да, как считает Сарай-Ханум, с тех пор как он женился на Хан-заде, ее сын испортился: жена стравила.

Может быть, доля правды в этом и есть, ибо Хан-заде не приемлет традицию гаремов, она требует все внимание к себе. А время идет, она уже не молода, родила нескольких детей. И как такого сумасбродного мужа, как Мираншах, обуздать, удержать? Тем не менее до поры до времени ей это кое-как, видимо, удавалось, ведь ее муж с годами страсть к женскому полу почти утратил, и это Хан-заде в какой-то мере устраивало. А тут Мираншаха словно подменили. И, конечно, не то чтобы он образумился, скорее, еще хуже, совсем крайности — дикая жестокость, дело доходило и до массовых казней, с одной стороны; абсолютное пренебрежение к государственным делам — с другой. А теперь он сутками пропадает в «Сказке Востока» — третья меж ними появилась, какая-то «принцесса» Шад-Мульк.

Воочию лицезреть Шад-Мульк Хан-заде не смогла, да посредством своих шпионов знает: черноволосая, белокожая, огромные обворожительные чары, словом, ухоженное небесное создание. С такой молодостью Хан-заде тягаться уже не по летам. Единственная помощь — свекор; она пишет ему жалобное письмо. Тимур в это время в походе на Дели, ему не до женских сцен, но Хан-заде он любит и уважает, а посему указ — казнить некую самозванку Шад-Мульк. Кто такая Шад-Мульк — никто не знает. По всей империи ее ищут, чтобы исполнить волю Повелителя. Однако в Тебризе иной правитель — этот секретный указ Мираншах просто рвет. И тогда Хан-заде пошла своим, может быть, уже знакомым путем: Шад-Мульк прямо в «Сказке Востока» отравили. Как мы уже знаем, доктор Сакрел ее от смерти спас. Без всяких расследований пришедшая в себя Шад-Мульк понимает, кто на нее покушается. И тут новый удар: оказывается, была облава на дом Седы, служанку убили, дом сожгли. Лишь по счастливой случайности остальные отсутствовали.

Это для Шад-Мульк был страшный, но урок. Она расслабилась, недооценила соперника, а главное, наследила, наведя врага на святое — сына Малцага.

Сакрел настаивал, что необходимо время для поправки, да Шад-Мульк закаленная, не такие муки выносила, не из-под такого удара не раз возрождалась. А посему, раз бой завязался, и враг сделал ответный ход, она первым делом занялась семьей Малцага. Седу и сына перевезли в новое место, и туда уже и Шад-Мульк не идет. И вот после этого, когда тыл, как говорится, стал надежным, и терять ей более нечего, Шад-Мульк вновь пошла в атаку, решительную атаку, и не с флангов, не в обход, а прямо в лоб и со всей силой своего женского таинственного очарования.

Отпрыск Мираншаха и Хан-заде — Халиль, баловень судьбы, смазливый, избалованный юноша, воспитание которого заключается в том, что он — потомок великих людей, сам тоже велик, и, как подкрепление этому, деньги немереные дают.

Его родные братья по матери и двоюродные по отцу (и такое бывает) — Мухаммед-Султан и Пир-Мухаммед — ненамного старше него, но уже давно в походах с дедом, участвуют в самостоятельных боевых операциях, считая их уже взрослыми, самостоятельными людьми, и дабы набрались управленческого и государственного опыта, Тимур обоим выделил для владения огромные области, где от края до края неделями ехать надо, правда, людей там немного, зато много овец.

Халилю это ни к чему. Он вырос в замке, горожанин. Походные, тем более кочевые традиции не признает, не любит, даже презирает. Он красив, умен, амбициозен — в мать; смелый, порой отчаянный, честолюбивый и сумасбродный — в отца. Как мать, он тонок в кости, в чем-то женоподобен и физически слаб. Он не любит мальчишеских забав, таких как охота, скачки, владение оружием. Зато он языкаст, эгоист, жесток ко всем, особенно к прислуге. Остротами и оскорблениями донимает даже визирей отца и евнухов. Своих родных братьев по отцу — Умара и Абубекр-Мирзу он не любит. Зато любит себя, наслаждается жизнью, пытается, как отец, брать от нее все, то есть все удовольствия, а посему Халиль — нередкий посетитель «Сказки Востока», посетитель почетный, богатый, еще более капризный, чем его отец. Правда, страсти к игре не питает: всегда там, где девочки, танцы, музыка и вино.

Впервые увидев танцующую Шад-Мульк в «Сказке Востока», Халиль, не выдержав, рванулся сразу же к сцене, швырнул несколько золотых:

— Она на ночь моя!

Шад-Мульк уже знала, кто этот парнишка. Не обращая никакого внимания на эту щедрость, она как обычно закончила номер, после которого пнула ножкой одну из монет:

— Уберите, пожалуйста, этот мусор со сцены, — в сторону прислуги, и, видя, как сын Мираншаха мертвенно побледнел, не зная, как себя вести: такой щелчок он, видно, получал в жизни впервые, актриса, мило улыбаясь, объявила: — Следующую песню я посвящаю этому прекрасному юноше.

После концерта они ужинают вместе. Все на свете повидавшая Шад-Мульк, на несколько лет старше, она, как говорится, видит этого тщедушного телом и душой юнца насквозь. Без особого труда она покорила этого принца раз и навсегда, и, как ни странно, тем, что дальше дружественных ужинов их знакомство не заходит. А Халиль настырен, как мальчишка, влюблен, море цветов, подарки к ее ногам и к дверям, так что и Мираншах об этом прознал — смеется, пальчиком Шад-Мульк грозит.

Она этого не боится. Если откровенно, то чисто по-женски ей Халиль даже мил, и интуитивно она уже давно понимает, что для ее целей более подходит сын, чем придурковатый отец, хоть он и правитель. И никаких сдерживающих факторов либо каких-то иных обязательств перед родственниками Тамерлана у нее нет и быть не может. Тем не менее что-то внутри нее было такое, чего она не могла переступить, почему-то сама себя в чем-то сдерживала, о какой-то жизненной морали пыталась мечтать. Но после того как посягнули на сына Малцага, она окончательно поняла — в жизни никаких норм, морали и ограничений нет, побеждает сильнейший. Она в очередной раз выползла из лап смерти, в очередной раз получила жестокий, но решительный урок, больше такой шанс вряд ли представится, и предвидя, что ее может ожидать, она с отчаянием раненой волчицы бросилась в смертельную схватку за юного Халиля.

Халиль, извращенный богатством отпрыск, думает, что он уже познавший жизнь мужчина. На самом деле — мальчишка: как искра горит, по-настоящему вкуса женщины не знает и оценить за юношеский миг не может. Вот такому действительно такая, как Шад-Мульк, женщина нужна. Да Шад-Мульк — это не только опыт, Халиль — ее очередная цель, которую она должна покорить.

В такие человеческие глубины, может быть, к счастью, наше Перо не заглядывает. Опишем, что Шад-Мульк лишь взглядом поманила молодого Халиля, и тот, бледный от случившегося, бросился наверх к ее вожделенным апартаментам. И когда она, мило вглядываясь в его потерянные глаза, как бы здороваясь, обхватила обеими теплыми ручками его кисть, заметила холодную испарину, вялость, дрожь и разбито-мерцающий ритм учащенного пульса, словно воробей в кулаке (этот женский кулак вряд ли кто разожмет).

И не будем описывать оргию иль сладость их первой ночи. Позволим лишь процитировать историков, а не фантазию и чувственность литераторов, что на утро, даже лета спустя, «охваченный страстью Халиль часами находился у ног возлюбленной Шад-Мульк».

После этого Шад-Мульк приняла сразу несколько решений. Но все по порядку. Первым делом надо было покинуть «Сказку Востока», дабы избежать дальнейших сношений с Мираншахом. Шад-Мульк, а с нею и Халиль поселяются в доме, точнее в небольшом древнем замке, что в самом центре Тебриза, на берегу реки. Никто не знает, что этот замок принадлежит купцу Бочеку, а ранее он принадлежал Ильханам Персии, то есть предкам Шад-Мульк (теперь и Перо путается — где легенда, где быль, а, в общем, все — история). Словом, как внушается Халилю, этот замок принадлежит ей. Но это все огромная тайна, которую она доверила ему, надеясь на его честность, мужество, благородство. Если кто узнает, ее убьют, в первую очередь его родители.

— Верь мне! Я люблю тебя! — как заклинание повторяет Халиль. — Мы поженимся. Ты выйдешь за меня замуж?

— Женой. Только единственной, — требовательна она.

— Единственная!!!

— Как подобает нам, потомкам великих ханов, свадьба должна быть официальной, роскошной, царской.

— Только так!

— А дед согласится?

— А что дед?! У него сотни жен и наложниц, столько же детей, и он сам не знает даже их имена.

— Ну, это не наследники — ублюдки. А наследник — только ты, — она делает многозначительное ударение и паузу. — И я тебе в этом помогу… Ты ведь мечтаешь об этом?

— Да!

— Что ж, это помысел, достойный принца. Я буду об этом молиться, и мы вместе к этому придем, если ты будешь мне верен во всем. Клянись!

— Клянусь, клянусь, — он лежит в ее ногах, лобзает их. — Клянусь, принцесса Шад-Мульк!

— Можешь ласково называть Шадома.

— Шадома! Какое имя красивое! Под стать тебе! Позволь только мне так тебя называть.

— Только тебе, родной, я все позволяю.

— Если на этом фронте ситуация на вид завидная, то на других позициях все не так. Мираншах не только слышал, но он сам видел почти что бездыханную от действия яда Шад-Мульк. Он знал, что к этому причастна его жена Хан-заде.

Как известили правителя и слух в «Сказке Востока» — Шад-Мульк не оправилась, умерла. У нее нашлись влиятельные родственники, без каких-либо почестей, втайне ее захоронили на родовом кладбище монгольских правителей.

Оказалось, Мираншах Шад-Мульк страстно любил. Тяжело переживая потерю, он совсем стал буйным, безрассудным, на всех стал злость срывать. И на сей раз, как виновнице, попало и главной жене Хан-заде: теперь и ее жизнь ханской не назовешь; она вроде единственная жена, и ей больше всех достается. Гордая, своенравная Хан-заде, мать троих самых влиятельных в глазах Повелителя принцев, такого вынести не может. Она спешно засобиралась в Самарканд, зная, что Тимур после индийского похода находится в столице больной.

Спешно организовав сборы, Хан-заде надеялась быстро покинуть Тебриз, да случилось совсем неожиданное: ее младший любимый сын Халиль наотрез уезжать отказался, его словно подменили, не узнать. Он вечно где-то пропадает, а появится — потерянный взгляд, синева под глазами, и в тот же час пытается вновь уйти. По-матерински, а более чисто по-женски, Хан-заде понимает, что с сыном что-то не то. Она устанавливает за сыном слежку. Выясняется, что сам Халиль кого-то по всему городу отчаянно разыскивает. А разыскивает он не кого-нибудь, а любимую Шад-Мульк, которая, будучи в курсе всех дел Халиля, поняла, что наследный отпрыск в данной ситуации может ей только навредить. Поэтому она, уже скрываясь и от Халиля, вынуждена была сменить свое убежище, и, не имея иного, она согласилась на предложение главного казначея — поселилась в маленьком доме Моллы Несарта, что находится на особой территории правительственных зданий.

Это немного облегчает ее положение, но надолго ли? Ведь Хан-заде, к ужасу, вскоре выяснила, кого ищет ее сын Халиль, и сама начала поиски еще более ненавистной Шад-Мульк. Да это полбеды: сам правитель Мираншах, не веря, что Шад-Мульк умерла, приказал перекопать все кладбище предыдущих правителей Тебриза. В городе начался бунт, который Мираншах потопил в крови, засим с таким же рвением приступил к повальному обыску всего Тебриза, в этом задействовали почти всю армию и внутренний сыск.

До хибары Несарта еще не добрались, но кольцо явно сжимается, и это ощущается во всем и прежде всего в их настроении. И если Молла еще как-то держится, порою даже пытается шутить, то Шад-Мульк не до шуток: она увяла, сдала, постоянно погружена в свои мысли. Ее замысел под угрозой: как говорится, погналась за двумя зайцами, а теперь сама ото всех скрывается. И никаких шансов нет. Один выход — бежать, лишь в этом спасение. А как после сложится ее жизнь? В чем ее смысл? И почему-то именно в это время, когда в каморке Шад-Мульк, где тщательно плотной тканью занавешено маленькое оконце, так что не понять, когда день, когда ночь, ей все не спится. И пройтись негде — как в клетке. И она все ворочается на жестких нарах, сдавливая вырывающиеся стоны в провонявшейся верблюжьей шерстью подушке. Ей то ли во сне, то ли наяву все чаще грезится картина счастливого детства, а потом грохот конский в ушах, дикий визг ошалелых варваров, языки пламени из окон их замка, вид насилуемой матери, как катилась голова ее отца Атчароя, а потом не сгибающаяся в локте грязная костлявая рука Тамерлана, которая шарила всюду по ее детскому телу. И как она все это тогда пережила? И почему сейчас ей это все чаще и чаще вспоминается? Ей плохо, ее мечту не осуществить. Ей бы в «Сказку Востока», вдохнуть бы полной грудью до опьянения дурманящий аромат обманчивого заведения, забыться бы во сне и навсегда. И вроде так и случилось. И что она видит? Ее старичок, ее милый дорогой дед улыбается беззубым ртом, но ничего не говорит. А ведь он как никто другой мог бы ей сейчас помочь. В отличие от порою ехидного моралиста и аскета Несарта, ее дед, хоть и слыл отшельником, а жизнь всесторонне знал, и знал, что многое в жизни, если не все, из того, что мы называем великим, подпитывается низменной чувственностью, почти что животной страстью невежественного человека. И не надо стремиться все списывать на якобы предначертанную Судьбу, со злом и невежеством надо так же жестко бороться. Но как? Увы, ее старичка рядом давно уже нет. А она на грани полного отчаяния, притупилась реакция, вялость во всем теле, и она лишь смогла лениво приоткрыть веки, чувствуя, что вокруг нее какое-то движение, а перед ней улыбающееся, заросшее седой бородкой, испещренное морщинами, почти как у ее старичка, лицо Моллы Несарта.

— Шадома, проснись. Мне кажется, я нашел верный ход.

— Какой? — встрепенулась она.

— Ты в шахматы играешь?.. Ну, это неважно, — махнул старик рукой. — Нам поможет Халиль, — в светло-блеклых глазах блеснула задорная искра. — Халиль — это пешка, которую при умелой игре мы сможем выдвинуть в короли. Хе-хе, и он не только нас спасет, а будет играть в нашу пользу.

— Это как?! — Шад-Мульк вскочила.

— Хе, — повел костлявыми плечами старик. — Как ты умеешь, а я лишь подскажу.

В тот же день Молла Несарт как бы ненароком встретился с Халилем. И, соблюдая все возможные меры предосторожности, принц был доставлен в лачугу казначея. Скромностью, значит честностью главного визиря юный, восприимчивый Халиль был потрясен. А когда вдруг увидел возлюбленную Шад-Мульк, он пал на колени и заплакал.

Несколько последующих ходов расписал сам Молла, да это только начало игры. И как сыграет противник — неизвестно, но игра или бой нашли продолжение. Для Шад-Мульк это — главное, и она вновь воспрянула духом, вновь в коловерти событий, и путь ее не легкий и далек.

Однако все по порядку. И этот порядок в первую очередь восстановлен в великой тюркской семье. Халиль с повинной, лаской и покаянием, предстал пред своей матерью Хан-заде. Признался, что был грех — связался он с некой Шад-Мульк, но она то ли умерла, то ли бежала. В итоге — все к лучшему, и сын, неукоснительно подчиняясь воле матери, отбывает с ней в Самарканд, так сказать, поближе к стареющему деду и мерцающему трону.

Несколько дней идут сборы. Хан-заде покидает Тебриз и нелюбимого, совсем свихнувшегося мужа Мираншаха навсегда, посему берет с собой все, что принадлежит ей; а это — огромные богатства, прислуга, подружки и охрана, в общем, ценный караван.

Халиль такими благами не обладает, но и у него, как у наследного принца, кое-что ценное есть: те же друзья-прихлебатели, слуги, наложницы, рабыни, набор дорогого оружия и табун чистокровных коней, словом, тоже приличный караван, главное сокровище в котором — его любимая Шад-Мульк, но это вряд ли кто определит: она под толстой паранджой, в стане рабынь, средь них чуть ли не главная (и к этой роли ей не привыкать). У нее одна лишь забота — как бы в зной многодневного пути ее белоснежная кожа не обветрилась, не загорела, не зашелушилась. Но это, хоть и невидимый, да чисто внешний антураж. А внутри Шад-Мульк тоже зной, все кипит. Что ее ждет в Самарканде? Кто ее ждет в Самарканде? Ведь там ни Малцага, ни Моллы Несарта нет. Один лишь человек знакомый — Халиль, на него, а точнее на свои собственные способности отныне должна надеяться неугомонная Шад-Мульк.

* * *

Любое монументальное сооружение, будь то Вавилонская башня или Сады Семирамиды, — это не только богатство, это стремление увековечить свое имя, попытка стать вровень с Творцом, то есть чуть ли не Богом на земле. И если храмы и башни — это подъем, амбиции, сила, то сад или парк — нечто иное — претензия на духовность, некий образ идеального мира, всеобщей гармонии — потерянный и вновь обретенный рай. Рай на земле.

Будучи страждущим калекой и кровавым захватчиком, на своей родине Тамерлан стремился к мысленному и натурализованному изяществу. Из индийского похода он пригнал в Самарканд огромное количество рабов, в том числе много искусных строителей, архитекторов и декораторов. И вот если до этого времени Повелитель строил величавые мемориалы для своих умерших сестер и дочери, то в конце 1399 года он заложил начало строительства грандиозного ансамбля Биби-Ханум, который был как дань уважения его старшей жене Сарай-Ханум, прозванной в народе Биби. Для нее же, для Сарай-Ханум, был заложен прекрасный сад, носивший имя Новый. Насмотревшись в Индии на местные парки и сады, Тимур приказал перезаложить Новый сад на делийский манер в форме мандалы, в центре которого небольшой дворец, павильон, фонтан, от которых лучами расходятся живописные аллеи — это главная, летняя резиденция Сарай-Ханум. Этот роскошный сад действительно напоминает рай на земле, и кажется, что в таком не может быть даже намека на какие-либо заботы. Однако здесь не до райских грез: у главной властительницы Самарканда неожиданно появились нешуточные заботы. Это не только борьба за власть, это борьба за будущее — тоже за жизнь или смерть. И виной тому коварная невестка Хан-заде, которая прибыла в столицу, и, несмотря на все усилия Сарай-Ханум, при помощи самого любимого внука Тимура, Мухаммед-Султана, добилась личной встречи с Повелителем, несмотря на то, что он тяжко болен.

Тамерлан всегда симпатизировал жене своего первенца — умной и смелой Хан-заде. Он внимательно выслушал ее жалобу по поводу сумасбродства Мираншаха, и, к удивлению всех, одарил по-царски Хан-заде: выделил отдельный дворец, слуг, сад и массу привилегий, обозначая тем самым, что отныне Хан-заде — вторая женщина в империи после Сарай-Ханум. Но интрига в том, что она, как мать Мухаммед-Султана, вероятней всего станет первой в случае кончины Тимура. Понятно, что при таком исходе событий наступает конец не только самой Сарай-Ханум, но и ее ветви потомства.

С первого дня пребывания Хан-заде в Самарканде меж нею и Сарай-Ханум началась нескрываемая вражда. В народе их прозвали госпожа Большая и Малая. Близость и предрасположенность к главной госпоже сулит огромные барыши, поэтому придворная самаркандская знать мечется, не знает, к какой из фавориток примкнуть.

В этом споре главным и единственным арбитром является Повелитель. Но он, как и подобает главе клана, соблюдает некий нейтралитет, ко всем вроде бы одинаково чуток, внимателен и любезен. Тимур, будучи более чем преданным семье и родным, в то же время искусный политик, управленец и дипломат. Он пытается сохранить единство в семье, внешне — никакого предпочтения кому-либо. Вместе с тем, хоть и бьется его сердце не слабее прежнего, хоть и рвется он снова в бой и гуляет без удержу, а годы дают о себе знать: понимает, что не вечен. И если он еще при жизни не определит достойного наследника, то после его кончины распрей, смуты и внутрисемейной борьбы не миновать.

Тайно от всех, в присутствии лишь одного духовного наставника Саида Бараки, составляется Тимуром завещание, где назван наследник — Мухаммед-Султан. Чернила еще не успели высохнуть, а весь Самарканд об этом уже знал, и это немудрено, ведь на Востоке прислугу, охрану, евнухов, вроде как и за людей не считают. Они словно безмолвные тени, но за покоями Повелителя все же болтают.

После случившегося жизнь единственного наследника в корне меняется. Для полной безопасности его круглосуточно и повсеместно охраняет личная гвардия Тамерлана, он на всех приемах и торжествах по правую руку от Повелителя, и уже понемногу обучается управлять огромной империей самостоятельно.

Это решение в корне изменило расстановку сил при дворе. Авторитет и влияние Малой госпожи, или Хан-заде, значительно возросли, она в фаворе и ее вес день ото дня растет. Естественно, что при таких обстоятельствах дела Сарай-Ханум резко пошатнулись. Она отвергнута, покинута, словом, пока Тимур жив, якобы в райском благоденствии будет доживать свой век. Но это со стороны так. А на самом деле это жесточайший удар судьбы, настоящий ад и фальшь благоденствия, когда и кусок хлеба в горло не лезет, и роскошь претит; это катастрофа, поражение, крах, а в итоге — знать, что тобой рожденные сыновья не той закваски, не мужчины, не достойны династию продолжать.

Как повествует история средневековья, обычно отвергнутые государыни становятся на путь мести, и мстят они не кому-нибудь, а в первую очередь своим мужьям. Великая ханша Сарай-Ханум оказалась не такой: сохраняя внешнее беспристрастие, она была непоколебима в верности тюрко-монгольским традициям, свято охраняла имя рода и верность мужу. Она твердо верила, что решение Великого эмира безошибочно и только его следует признавать. Она вроде бы покорилась, и, покинутая всеми, зная, что ей уже давно за пятьдесят, в ожидании неминуемой скорой смерти, в уединении долгое время проводила в молитвах, но внезапный случай потревожил ее: младший, значит любимый сын Хан-заде и ее собственный внук Халиль попросил встречи наедине.

Он бросился на колени, что не свойственно принцам, бессвязно стал лепетать о своей несчастной судьбе, о любви, о какой-то прекрасной девушке, потомственной шахине Шад-Мульк, что ее надо спасти, и он только на ней женится, они ждут ребенка, а иначе руки наложит.

Современники полагали, что в отличие от остроумной Хан-заде, стареющая Сарай-Ханум никогда смекалкой не отличалась. Однако на сей раз из всего этого юношеского сумбура она быстро сообразила, что это ее шанс, ей благоволит судьба. Зная об указе Повелителя казнить некую Шад-Мульк, тем не менее Сарай-Ханум соизволила ее принять.

Этой знаменательной встрече историки мало уделяют внимания и в основном говорят, что укрывшаяся под чадрой, дрожащая от страха девушка бросилась в ноги Сарай-Ханум, вымаливая помощь и жизнь. На самом деле мы склонны поддержать другую версию. На центральной аллее Нового сада появилось доселе невиданное существо — черноволосая, светлокожая фея в воздушном, белом платье, рядом никого, легкая походка и лишь зонтик в руке — как символ достоинства и высокого положения.

Благодаря Халилю Шад-Мульк уже в курсе всех перипетий тимуровского дворца. Она знает, что сострадания и пощады здесь нет и быть не может. Здесь всюду богатство — значит строгий расчет и собственный интерес. Она также знает, что нагло врать, ссылаться на беременность или девичью невинность тоже смысла нет: опытные евнухи все быстро определят, в том числе и то, для чего с неких пор предназначена ее плоть.

Очаровывающая даже женщин, несказанно прелестная, свободная, грациозная, как рысь, по-своему гордая Шад-Мульк предстала во всем своем великолепии и обаянии перед отвергнутой госпожой. И это не было дерзостью, грубым вызовом или невежеством — это был экзамен прожитых лет, виртуозное владение телом и духом, женское изящество, искусство обольщения, притягательности и любви.

Сохраняя некое достоинство и в то же время наклоняя голову почти до пят, она, как подобает воспитанной девушке, поздоровалась с великой ханшей. В иное время такая вызывающая манера, быть может, стоила бы гостье больших неприятностей. Да здесь не только явный риск, но и продуманная психологическая игра, опирающаяся на ситуацию, и посему постоянно с ненавистью думающая о молодой Хан-заде постаревшая Сарай-Ханум про себя невольно усмехнулась: «Хе, ведь Бог есть. Он все видит, слышит мои молитвы, не забыл меня. Ха-ха, какая коварная невестка мне досталась, такую же и на путь блудливой Хан-заде Бог нам послал».

— Подойди сюда, — тем не менее сух и строг голос пока еще главной хранительницы очага. Она с любопытством и не без усилия ущипнула атласную кожу на руке Шад-Мульк. — Больно?

— Я не такое выносила, государыня! А это ласка, как благодать, — из-за пушистых бровей блеснули странно большущие раскосые, редкие для степей жгуче-синие глаза.

— Тогда иди сюда, садись, — это перед ее коленями, — расскажи, что в жизни такое юное создание могло повидать, — нескрываемый сарказм.

Не в тон ей, но и без какого-либо елейства Шад-Мульк очень медленно, порою заново переживая, даже смахивая слезу, поведала старой ханше, почти что как есть, свою судьбу с того момента, как лишилась родителей и попала в неволю.

Образно этот рассказ из стана врага, и будь Большая Госпожа в другом настроении, она бы его не поняла. Да сейчас она сама в состоянии пораженца, понимает, что это такое, и буквально растрогана от искренних повествований Шад-Мульк.

— Ну а кто твой отец? — ожидаемый вопрос.

Вот тут она стала сочинять. Этот ход предвидел Молла Несарт и заставил Шадому выучить исторические имена персон, некоторые даты, факты события. А по правде говоря, она ведь совсем маленькой девчонкой попала в плен. И что она может помнить? Так, кое-что, но и это вроде достоверно, ибо напротив Сарай-Ханум, точнее за спиной Шад-Мульк, сидит старик — один из придворных летописцев — и согласно кивает.

Первую встречу, так сказать, предварительный тест, Шад-Мульк преодолела на ура. Да Сарай-Ханум — исконная кочевница, воительница и в первую очередь сама себе не позволит нарушать традицию царского двора, несмотря на жесткую борьбу и интригу, не пойдет в обход Великого эмира — значит должна лично получить благословение Тимура. А для этого Шад-Мульк надо тщательно проверить на предмет здоровья и болезней, продезинфицировать, прежде чем предстанет перед Властелином мира. Но это как Тимур пожелает, а до этого еще много времени. И вечером Сарай-Ханум, уважая юную гостью, приглашает ее на традиционный царский концерт.

Этот случай умудренный Молла Несарт тоже предвидел и убедительно наказывал:

— Шадомочка, смотри, не выказывай свои таланты где попало и перед кем попало. Это тайное твое оружие можно применять лишь в интимной обстановке, в крайней нужде, ведь надо помнить, что ты не какая-то актриса из «Сказки Востока», а ханская дочь, принцесса, и стремишься стать императрицей.

Шад-Мульк наставление помнила, да ноги ее не слушались, в такт мелодии сами собой выбивали на месте чечетку. И чего-то в этом представлении не хватало: не было раскрепощенности, полета духа, свободы и хотя бы немного фантазии. Эти актрисы — неплохие исполнительницы, но они рабыни — это видно по тусклым глазам.

— Бабушка, — вот так, а не иначе, зовет Шад-Мульк свою потенциальную покровительницу, и более того, она смеет нежно погладить пальчиками старческую дряблость ее руки. — Позволь мне спеть для тебя.

Здесь Шад-Мульк разошлась, а может, просто забылась. Первую песню, аккомпанируя себе, она исполнила на грузинском:

Слов Сарай-Ханум не поняла, но этот высокий, чистый, как горный родник, голос, грустная мелодия задели ее ослабевшие с годами чувства: она прослезилась, взгрустнула.

Следом Шад-Мульк исполнила песню на тюркском языке:

Лицо Сарай-Ханум изменилось, посуровело, а что в глазах — не понять. Наступила какая-то пауза, тишина, все замерли, кроме Шад-Мульк, которая в это время напялила на голову пестрый тюрбан, принимая некий образ мужчины, вновь прильнула к арфе и чуть грубоватым голосом вновь стала петь:

Лицо Сарай-Ханум в изумлении вытянулось, наступила роковая тишина, все напряженно замерли в ожидании ее реакции. Одна Шад-Мульк сделала вид, что ничего не замечает. Она уже хозяйничала на сцене: командным жестом подозвала к себе музыкантов, напевая мелодию, подсказала, что наперво исполнять. И, начиная с медленного, она, теперь уже пластикой тела, буквально заворожила своим чарующим танцем.

Танец, как утверждают ученые, предшествовал рисунку, письму и даже языку. Это некая форма колдовства, инстинктивное выражение радости и печали. Танец, как подлинное искусство, — это полная космическая гармония, ярко выраженная свобода и единение душ. Шад-Мульк, начав с медленных, таинственных движений азиатских шаманов, перешла на танец Солнца, что в индуизме — символ избавления от невежества и рабства, а потом заискрились кавказские ритмы, и такой темп, такая чувственность, аура и такой экстаз, что сама Сарай-Ханум рванулась к сцене.

Для ночлега Шад-Мульк предоставили огромный шатер, множество служанок, ванну, прохладу. Выступление так ее извело, что наутро ее с трудом разбудили.

— Госпожа ждет, — с нею все вежливы, и прежде чем ступить на царский ковер, ее с утра благовониями обихаживают.

Сарай-Ханум пила чай, когда к ней ввели девушку. От прежней резвости, даже дерзости Шад-Мульк к утру почти что ничего не осталось. Вчера она шла на бой, на испытание себя и судьбы, вся отдалась и выдохлась в игре. Теперь оценка и вердикт один — жить или. Она упала на колени, поцеловала ковер, так и застыла в этой позе, ничего не видя, слыша лишь, как втягивается из пиалы чай и как стучит ее встревоженное сердце.

— На каком языке ты исполнила вчера первую песню? — не скоро был задан этот вопрос, значит, она может поднять голову.

— У меня мать грузинка, — глядя прямо в глаза, ответила тихо Шад-Мульк.

— Гм, хорошо. И слова, говорят, в этой песне хорошие, — и она жестом пригласила гостью к дастархану, и пока слуги наливали чай: — А кто отец?

— Отец был князь, перс по имени Атчарой.

— Да, вчера в песнях, сегодня за чаем ты выдала полную правду, — изящной золотой ложечкой из такой же пиалы Сарай-Ханум взяла кусочек белого гималайского меда, положила в рот, посмаковав, усмехнулась: — Гм, правда гору съедает, — и совсем иным голосом: — Собираешься мстить?

— Госпожа, — сидя на корточках, Шад-Мульк еще ниже опустила голову, — может, когда и мыслила, но теперь, — тяжело глотнув, она с явным вызовом подняла голову. — Разве ваша судьба не была такой же?

Прямо у губ Сарай-Ханум застыла пиала. Так и не отпив, она ее со звоном едва не уронила, взгляд затуманился, и это продолжалось довольно долго, пока она грустно не продолжила:

— У монголо-тюркской женщины в крови — быть верной мужу… А персидских и кавказских женщин я повидала немало: первые изменчивы, а вторые строптивы.

— Простите, но смею заметить, Хан-заде, насколько я знаю — тюркско-монгольская женщина.

— Мать троих принцев не подлежит обсуждению! — стал суровым тон Сарай-Ханум. Еще долго длилось молчание, пока она с трудом пыталась разжевать беззубым ртом миндаль. — А вообще, она поступила согласно нашей традиции — верность до смерти мужа.

— Простите, еще смею сказать, у нас, на Кавказе, хранят верность мужу, очагу, роду до самой смерти.

— Ты к ней готова? — вдруг резкий вопрос. Шад-Мульк вновь опустила голову, от волнения волосы прилипли ко лбу. А Сарай-Ханум с непонятной ухмылкой продолжила:

— Ну, раз даже Хан-заде не смогла тебя отравить, то, видать, будешь жить. Хе-хе, небось, хочешь как я. Думаешь, я только мед хлебаю?!

— Я буду верной вам! — Шад-Мульк показала лицо, открыто глянула в глаза Великой ханши.

— Хе-хе, чертовка, я жажду вечером увидеть твое выступление. — Грузная телом, Сарай-Ханум с трудом попыталась встать, двое слуг ей в этом помогли, а она, будто после тяжелой работы, задыхаясь, поставила точку в их разговоре: — Хотя, мне кажется, что основное представление еще впереди, и ты тогда нам всем, что заслужили, покажешь.

Выражаясь современным языком, этот экзамен или предварительную экспертизу Шад-Мульк выдержала по-тюркски на ура. Да все еще было впереди: вопросы брака в великой семье решает лишь Тимур. И эта встреча предстоит, и по всему видно, что ее к ней тщательно готовят. Опытные евнухи ее обследуют, особо не церемонятся. И вот вердикт Сарай-Ханум:

— Ты не родишь, а значит ханшей быть не сможешь.

— У Повелителя ведь много жен и множество детей.

— Неужто ты в Халиле видишь хана?

— Я знаю, что наследник — Мухаммед-Султан, но вам нужнее я, а значит мой Халиль.

— Вот в этом вся твоя игра!

— Простите, в этом наша жизнь.

— О да, и в этом, юное создание, ты права. Пусть же рассудит время и судьба, а ты меня очаровала.

Шад-Мульк не только готовили к встрече с Тимуром, но и она сама с все возрастающим трепетом к ней готовилась. И никто, видимо, даже сама Сарай-Ханум точного времени не знала. А время шло, дни шли. И Шад-Мульк знала одно — после индийской кампании у Повелителя появились какие-то язвы, он болен и мало кого принимает. Такая неопределенность угнетает. Шад-Мульк чувствовала, что эта задержка съедает ее волю, вселяет в душу страх, порождает нерешительность. И в тот момент, когда у нее уже не оставалось сил бороться даже с собой, ее стали спешно собирать.

Она думала, что отправится в эмирский дворец вместе с Сарай-Ханум, и это было бы значительным подспорьем. Но с ней были только евнухи Сарай-Ханум, которые ее бесцеремонно проверили, как будто в первый раз. А потом была долгая дорога в наглухо закрытой повозке. И вновь грубый, унизительный осмотр незнакомых кальф и евнухов. И тогда ее не приняли, отвезли обратно. И так продолжалось не раз и не два. И от такого напряжения она давно бы расклеилась, сдалась, но у нее помимо этой авантюрно-шпионской, где не столько она мстила, а сама стала тайным орудием мести и марионеткой во внутриклановой борьбе, был островок идеалистических мечтаний, теплый уголок души, где есть Малцаг, любовь к нему, а с недавних пор — его сынишка, которого она мысленно постоянно ласкала, нежила, им грезила, жила, от которого, пусть даже далекого, она ныне получала тепло, энергию и новый смысл жизни. Этот ребенок разбередил ее нутро, и она все чаще и чаще думала: а зачем ей этот деспот Хромец, его жена Сарай-Ханум — грубая кочевница, пропахшая кобыльим молоком, возомнившая себя императрицей, и их внук Халиль, что, как его отец и мать, придурок и наркоман? Ведь Молла Несарт был тысячу раз прав, говоря, что «Бог им всем судья. Что посеют, то их потомки и пожнут».

Все это Шад-Мульк поняла и оценила лишь здесь, живя в эмирских хоромах Самарканда. Она бы нынче многое отдала, чтобы увидеть семью Малцага, жить рядом с ними, хотя бы в «Сказке Востока», на правах рабыни, зная, что будет часок на свидание с ребенком. Однако теперь она сама себя загнала в эту даль, в эти пески и эту жару, где культ один — кто с тобой спит, пусть даже он и отцеубийца.

Впрочем, винить судьбу нельзя: на сей раз она сама «приползла» к этому ложу. И когда в который раз ее вновь повезли во дворец, от внутренних противоречий она практически обессилела, от дерзости, решимости и смелости, как при первой встрече с Сарай-Ханум, и следа не осталось, единственное, на что она надеялась, — это в случае провала всей затеи хотя бы плюнуть в морду кровника. Однако, когда ее ввели, а как принято тут, два огромных чернокожих раба, обхватив руки, занесли в тронный зал, Шад-Мульк через шесть лет вновь увидев Тамерлана, буквально задрожала, сама склонила голову: до того этот человек был духом могуч, самоуверен, и наверняка обладал неким сверхъестественным, может быть, гипнотическим даром и силой. Ее поставили на ковер, такой пушистый, толстый, что тяжело стоять, ноги сами согнулись, и она плюхнулась — и так, что ворсинки в нос, едва может дышать, застыла. Думала, что Тамерлан ее уже узнал — головы не сносить, и ей теперь все безразлично. Об одном подумала — сыне Малцага: смогут ли хоть его в свободе да на родине взрастить? И ей не себя, а его стало так жалко, так захотелось увидеть его повзрослевшим, его невесту, его свободу, его детей — ее внуков. И никаких войн, никаких богатств, а простая жизнь в кавказских горах средь цветущих виноградников и белых отар овец Алазанской долины, что эти слезы и эти мечты ей представились как последняя блажь на земле. И тут она вздрогнула от крика Сарай-Ханум:

— Почему ты, нарушая традицию, выбрал наследника не из сыновей, а внука. Мой Мираншах — настоящий воин, всюду с тобой, смел, умен.

— Был, — у Повелителя весьма высокий голос с легкой возрастной хрипотцой. — А теперь — отступник, возомнил, говорят, из себя, безумец.

— Он безумцем стал оттого, что твоя любимая невестка Хан-заде, не брезгующая любой постелью, дабы обуздать его, вскормила моего сына всякой колдовской отравой и гашишем.

— Не смей так говорить о матери наследника ханов.

— А что обо мне говорят? Ты даже половину моих слуг, рабынь и мой дворец Хан-заде подарил.

— Что ты несешь? Вся честь тебе! Мемориал Биби-Ханум — такое делал только для сестер.

— Ждешь, когда помру? Пораньше склеп готовишь?

— Теперь я понял, в кого сын.

— Ты Мираншаха не казнишь.

— А это суд решит.

— Я знаю твоих судей.

— Судья один, на небесах.

— Хе-хе, общенье с Хан-заде напомнило тебе о Боге.

— Молчи!

— Прошу, помилуй сына. Он верен был тебе всегда.

— Он мой позор! Он продал земли, а верен играм, анаше.

— То ты кормил их всех пред каждым боем.

— А мои внуки, дети Хан-заде?

— О, ты сравнил! Когда мой Мираншах был в возрасте, как Мухаммед-Султан, с тех пор уж четверть века минуло, так ты, мой дорогой, простой эмир — один тумен разбойников-головорезов, что от дурмана все с пути сносили. Теперь ты — хан и триста тысяч войск, теперь расчет, ислам и ни соломки мака.

— Таких речей я раньше не слыхал.

— И вешать сына раньше ты не думал.

— На днях в Тебриз я выступаю. Там все решу.

— И я с тобой. Хочу увидеть сына.

— Ты что, совсем с ума сошла? А на кого оставлю я столицу?

— Хе, образумился. А есть ведь Хан-заде.

— Ты не шути, — какой-то стук. — Не путай бабий треп и дело нашей жизни. Я вновь иду в поход, и тыл быть должен прочным.

— Возьми меня до вод Тебриза, позволь мне первенца обнять, а пока я обернусь с Мираншахом, другой наш сын, Шахрух, здесь будет мудро управлять.

— Смотри, жена. Ты мой оплот. Тебе казну, детей, столицу доверяю. А я борец, мой путь — вперед, ты мой удел, другого я не знаю, а знаю лишь одно — пока в строю, я слышу сердце, пока я жив — жива и ты. Но ты семью мне сохрани.

— Живи вовек, мой господин. А я, как Боженьки раба, всегда была тебе верна, любую тягу я сносила, и ничего я не просила, ты сам то можешь подтвердить. Но ныне, на исходе дней, не разлучай меня с собой, позволь теперь в последний раз мне лицезреть того, кого впервой с тобой зачала. Неужто ты его убьешь?

— О дура! Ты сошла сума! Ведь Мираншах — мой сын родной! И кто его убьет? Народу нужен шум, чтоб поболтать, вскипел, остыл и вновь прислушался к Великому эмиру!

— Послушай и меня хоть раз — оставь мне сына.

— Оставлю… но в остальном мне не перечь.

— Молчу, как в прежние лета. И ныне голос не подала б, но сын — как много в этом слове! Хотя, узнают ли они? Таков удел всех матерей.

— Я ею никогда не стану, — Шад-Мульк и не знает, то ли она это вслух прошептала, то ли подумала, да словно она побеспокоила супругов.

Наступила затяжная пауза, и высокий голос Тимура:

— Ты о ней говорила?

Что отвечает Сарай-Ханум, сама Шад-Мульк не слышит, но после этого долгого взволнованного шепота-монолога, девушку поставили на ноги. Видимо, со слезами, и от этих «царских» речей вся трусость Шад-Мульк куда-то улетучилась. Как ее учили, она склонила голову перед Великим эмиром, однако острым, исподлобным взглядом впилась в него. Это она за эти годы сильно изменилась, а Тамерлан — такой же крепкий, хмурый, орлиный острый взгляд, лишь по краям рыжеватая бородка обесцветилась, поседела.

Все твердили, что у Повелителя феноменальная память, и Шад-Мульк до сих пор боялась, а теперь отчего-то даже хотела, чтобы он ее узнал, вступил с ней в диалог. Но Тамерлан что-то тихо спросил у жены. Сидящая сбоку чуть пониже Сарай-Ханум вытянулась к нему и снова что-то быстро зашептала.

— Это все доверяю тебе, — громко выдал Тимур, — сама решай, — жест, словно откупаясь, и еще один, после чего Шад-Мульк, более никого не интересовавшая, вдруг снова оказалась в приподнятом положении. В соседней комнате на нее накинули пропахшую чужими запахами ткань, — быть может, епанчи, так же на руках закинули в повозку. Долго не трогались, а потом ехали очень долго, и по тому, как много было ухабов, Шад-Мульк поняла, что везут ее в другое место, может, даже в тюрьму. Однако это место оказалось прекрасным, возможно, прежняя резиденция Сарай-Ханум. Там есть все, благ даже больше, да взаперти.

Кроме служанок никого, даже Халиль ее не навещает, но и здесь Шад-Мульк чувствует — готовится какое-то перемещение: что-то увозят, привозят, торопятся, суетятся. И вдруг на рассвете ее будят, в зале уже в походной форме, вспотевшая, тяжело дышащая Сарай-Ханум:

— Ну, как дворец царицы? — некая зависть в ее тоне. — Нравится? Привыкай. Я с Повелителем в поход, Халиль со мной. Вернусь, твою судьбу решу. Доселе жизнью наслаждайся!