Да, сегодня 8 апреля. Три месяца прошло после отмеченной мною даты последней записи. Просто текст, посвященный Зебе, я не хотел и не посмел как-то по датам дробить, хотел целиком выдать. Конечно, по-моему, такой человек, как Зеба, достоин был бы отдельного исследования, а не мелькать, как некий эпизод или глава в моем дневнике. Однако написал, как смог, я старался от души. А как получилось? Знаю, что Зеба был достоин более достойного (извините за тавтологию) описания. Но, повторюсь, увы, как смог. А Зеба, еще раз хочется это отметить, был исключительным человеком. И, может быть, несколько сторонний, но в подтверждении этого следующий факт.
Десятого января вернулся из Америки и вышел на работу мой радиодоктор, в тот же день меня проверили – радиации во мне вроде бы нет. На следующий день меня выписывают, а я это узнаю от дочери из Австрии, и она сообщает, что в Москву вылетает зять, чтобы за мной присмотреть (вот такие ныне времена, точнее, я до такого дожил). И мне до того надоела эта одиночная камера – просто писанина спасала, а я мучаюсь – ничего ведь выносить отсюда нельзя, невозможно. А как же мои записи? Конечно, я мог послать дочери сообщение, и она поговорила бы с радиодоктором – вновь деньги вперед, и, может, разрешили бы. Но я не хотел по такому вопросу ее беспокоить; да и вряд ли кто поймет. Вот, под конец совсем рехнулся, писателем себя возомнил. Мол, бесценная рукопись гения!.. В общем, я здесь не впервой и знаю, что выносить ничего нельзя, но я получил добро на выход, а в руках прижимаю к груди исписанные листки (не могу говорить рукопись). Я знал, что в камеры за мной наблюдают, и тут звонок:
– Все должно остаться в палате, – приказывает радиодоктор.
Я ничего ответить не могу – просто приложил руку к сердцу.
– Это ваша рукопись? – спрашивает он. – А про меня там есть?.. Хорошо описан?.. Да, говорят, что рукописи не горят… Я люблю читать. Литература ведь не может быть вредной… Положите на каталку. Идите в душевую.
Положил рукопись. Пошел в ванную. Для меня ванные процедуры – мучения и долго длятся, и я все время думал только о рукописи (так ее уже назвали, и это для меня уже честь), пришел в раздевалку – и там она, даже в пакете. Конечно, эта рукопись не весть какая важность, и вряд ли здесь что-либо занимательное и интересное есть. И я, еще раз повторюсь, что я не пытаюсь оставить после себя мемуары – не та личность и нет особых заслуг. Однако я пишу. Пишу для себя и… не просто как некий дневник, а по иным причинам. Во-первых, это меня как-то успокаивает, и мои мысли как-то упорядочивает. Ведь недаром говорят, что писатели – великие гуманисты. Потому что они пишут как должно быть между людьми, а не так, как порою думают. Как я иногда думаю – даже писать не хочется. Лишь скажу, что я частенько на этот мир смотрю через прицел снайперской винтовки, а палец лежит на спусковом курке. И каждый раз перед этим выстрелом я непроизвольно начинаю читать молитву и тут как бы трезвею, и тогда одно спасение – писать. Это уже во-вторых. Теперь я хочу писать и даже ловлю себя на мысли, что меня тянет к этому делу. И я даже недавно прочитал мысль одного известного писателя, что писать надо только тогда, когда из тебя «прет» и не писать ты просто не можешь. А иначе лучше не марать бумагу. Но я пишу, может, просто мараю бумагу. И это не просто так, я хочу, а это – в-третьих и главное, я хочу сам кое-что очень важное для себя понять. Понять, что мне делать и как быть? Нажать или не нажимать на курок? Мстить или простить? Это для меня почти шекспировский вопрос: «Быть или не быть?». И я, как Гамлет, не знаю. Вот такое делаю сопоставление… Прости, читатель. Хотя вряд ли кто прочитает, и все же. Но я ищу ответ. И чтобы его найти, я должен вначале понять, как я до этого дошел, дожил? Для этого надо все по порядку изложить, как того требует дневник.
В общем, 10 января меня выпустили из камеры, а об остальном моя дочь позаботилась. Меня встречал зять (я его называю сын друга Маккхала – так по нашим обычаям удобнее). И мы сразу же поехали в онкоцентр – я на этом настоял. Хотелось побыстрее избавиться от этой ненавистной процедуры – плановой очистки катетера. Сама процедура почти безболезненна, к тому же теперь я к боли привык, и все заранее так проплачено, что меня почти на руках носят. Да от этого не легче. Мне, впрочем, как и многим-многим другим больным, это полностью коммерцилизированное как бизнес-центр здание, полное докторов-дельцов-циников, ненавистно. И особенно тяжело лежать целый час на операционном столе и видеть перед собой эту сытую, безучастную и умную рожу моего доктора. Если бы я раньше знал, с каким безразличным, брезгливым взглядом он стоит перед пациентом во время процедуры-операции, словно ассенизатор выгребную яму вычищает… Отчасти, так оно и есть. Но ведь это его работа. И не просто работа, а эта грязь для него – золотая жила. Он так и живет – очень богато и вольготно. Однако последнее не мое дело, как говорится, каждому свое. И что ни говори, моя жизнь в последнее время зависела от врачей, а именно от этого доктора. И я, как и все остальные больные клиенты (но не пациенты), ненавидел его, но перед ним невольно голову склонял, как подданный перед господином. И он как господин к нам относится. Правда, в последнее время, то есть с тех пор как моя дочь стала за меня (но не за лечение) на его личный счет валюту высылать, он со мной стал значительно корректней. Вот и на сей раз, на удивление всем, он меня самолично провожает, и я киваю ему головой, а он вдруг для чего-то достал блокнот и ручку. Обычно с блокнотом и ручкой мы бегаем за ним, и он, если захочет, читает, а более мимо проходит, вечно занят поиском новой клиентуры. А носит он блокнот лишь для того, чтобы нам написать расценку за медуслуги, с учетом инфляции (вслух редко говорит – кругом камеры). И я взял его блокнот и почему-то, не раздумывая, написал – «Свинья!». Если бы вы видели его лицо. Как он хотел бы меня ударить. А как я хотел бы плюнуть в его лицо. Но он не посмел, и я не мог, точнее, не могу. И скажу честно, я тогда думал, что вижу его в последний раз. Просто я так хотел, а как реально получилось?..
…Позже я думал, почему я так поступил? И почему до этого так не сделал? Ответ, может, сугубо субъективный, но лишь один – это из-за того, что начал писать. Литература (вот такая у меня самооценка) заставляет тебя быть честным, смелым и откровенным. К тому же и образ Зебы перед глазами стоял. По правде, после я переживал. Ведь если далее буду жить, то все равно катетер регулярно чистить надо… Другого доктора искать? Для дочери новые проблемы.
Однако, в целом, жизнь прекрасна, и смысл жизни мне теперь вроде бы понятен – это когда есть добрый след и перспектива будущего. И если взять, например, жизнь Зебы, то он, безусловно, оставил добрый след, а его перспектива – это светлый коридор в сознании многих и многих людей. А сколько таких, кто вроде и сады посадил, и дома построил, и детей нарожал. Ну и что?.. Как говорится, чтобы мир не пустовал. А другой пример – я сам. Почти ничего не сделал. Лишь дочь осталась. Зато я рад… Хотел бы написать, что даже очень рад, но это в моем состоянии почти невозможно. Хотя когда я впервые в жизни прилетел в Европу и увидел дочь, я все позабыл и очень обрадовался. Обрадовался, что у меня есть дочь, скоро станет матерью (теперь уже стала – у меня внук), значит, есть будущее, значит, оставлю после себя какой-то след.
А смысл моей жизни?
Черту подводить рано. Вот такой я оптимист. И гордиться есть чем и кем. Мне Маккхал показал почти все записи последних концертов моей Шовды. А потом, ночью, когда остался один, я вновь включил видео – как я плакал! Особенно при исполнении старинных чеченских песен. И почему-то я вспомнил 1995 год. Какое было счастливое время. А ведь шла война. И все равно время было счастливое. Потому что все были живы. Но я тогда об этом не думал. Помню, я об этом уже писал, вырвался я из-под бомбежек Грозного. Руслана вывез. Вроде жив, вроде здоров, вроде вне войны. А жить все равно тяжело – денег нет. Поехал я к Максиму просить денег в долг, а он про Зебу напомнил, конечно, помог, как друг и брат помог. Полетел я в Москву. Я знал, что из-за нехватки денег жена сняла другую квартиру – на краю города, в каком-то захолустье, и метро рядом нет. Я долго добирался. Поздно вечером их нашел. А квартира – обшарпанная конура. Как затащили эту роскошь – пианино, не понять. Голодные сыновья дома, а жена за дочкой в музыкальную школу поехала, что в центре Москвы. Конечно, мне, как отцу семейства, надо было бы быть сдержанней и во всем разобраться, зная, что денег я давно не высылал, а на что им жить? Но я голодный, уставший, грязный, нервный, а значит злой. И главное, меня не ждут и не встречают – музыкальная школа им важней!..
– Не будет моя дочка артисткой! Ты хочешь из нее шлюху сделать?
Жена попыталась что-то возразить – я ей оплеуху, и по пианино кулаком. Это было в первый и последний раз. И ныне я не хочу оправдывать себя, но это, безусловно, где-то результат войны. И страшные отголоски этой войны были и здесь, потому что, оказывается, на новом месте жительства моих детей не берут в местную школу, мол, прописки нет, мест нет. А мои дети – это, конечно же, заслуга моей жены – учатся очень хорошо, а Шовда круглая отличница, и не только в обычной школе, но и в музыкальной.
На следующее утро я пошел в школу. Настрой у меня был решительный, тем более я уже знал от жены, что по закону города Москвы (это не Чечня) школьников, особенно граждан Российской Федерации, обязаны принять в школу по заявлению родителей. Оказывается, в школе охрана, и меня с грозненской пропиской не хотят пускать – с чеченцами Россия в состоянии войны… Лишь после скандала я попал в кабинет директора. И так я был рассержен, а тут еще директор, уже пожилая женщина, стоит, чтобы и я не сел, и мне сходу говорит:
– У моей сестры в Грозном чеченцы квартиру отняли, просто вышвырнули из республики…
Она еще что-то хотела сказать, но я не выдержал, перебил:
– А у нас у всех, и чеченцев, и русских, не только квартиры и дома отняли, жизни отняли, все разбомбили и бомбят, и вы это видите по телевизору. Кто это делает?
Она села на свое место. Долго молчала. Потом лишь жестом предложила и мне сесть и сквозь зубы:
– Документы.
Я отдал выписки из других школ. Оказывается, среди них была и выписка из музыкальной школы.
– А это что? – все еще недоволен голос директора. – Ваша дочь с отличием заканчивает музыкальную школу?.. Это в Москве?
Этой темой я почти не владею, лишь киваю, а она к ней прицепилась:
– Кстати, у нас скоро праздничный вечер в честь 8 марта. Будут важные гости. Может ваша дочь, раз она так музыкальна, принять участие?
– По этой части у меня жена, – все как есть выдал я.
На следующий день дети пошли в школу, и я по их настроению вижу, как им тяжело осваиваться в новом коллективе: младший уже подрался – бандитом назвали, и жена ходила разбираться – пригрозили, что для начала поставят подростка на учет. А дочь уже приглашает меня в школу на концерт, она выступать будет.
– А меня пустят? – хотел я отстраниться, не одобряю я этот артистизм.
А она мне ласково:
– Конечно. Родителей выступающих пустят… приди, посмотри. А то они нас дикарями представляют. Видишь, братьев бандитами называют.
Купил я цветы (жена подсказала), пошел в школу, к директору. Она меня за цветы поблагодарила и ни слова больше, даже дежурной улыбки нет – как бы очень занята и озабочена. Под стать новой школе – большой, красочный зал. Я сел в самом конце, в углу. По транспарантам понял, что это не просто школьный предпраздничный концерт, а финал конкурса-фестиваля художественной самодеятельности школ города Москвы. Тут жюри из известных артистов. А почетные гости – мэр Москвы и министр культуры. Я особо не вникал, но знал, что жена, всю жизнь болеющая сценой, тщательно к этому мероприятию готовилась: взяла то ли напрокат, то ли еще как какое-то вечернее платье и туфли для дочери (купить у нас денег нет). Знал, что готовился репертуар и они отрабатывали варианты. Знал, что жена, в отличие от Шовды, в последние дни этим болеет и очень волнуется. И вот я мельком увидел их возле сцены: жена пунцовая, суетится, и это волнение передалось через весь зал и мне. Правда, когда начались выступления, мое волнение улеглось. Детская непосредственность, простота и искренность пленили зал. Казалось, а может, так и было запланировано, что каждое новое выступление все интереснее и привлекательнее. Здесь и танцы, и песни, и хоровое исполнение, и небольшие юмористические сценки, и чтение стихов. И вдруг в самый разгар выступлений в динамиках стали появляться какие-то режущие слух шумы. А потом и вовсе звук пропал. Наступила заминка. Кто-то забегал. Пауза затянулась. В зале поднимался все возрастающий гул голосов. На сцену вышла взволнованная директор. Подошла к микрофону, а он не работает, и она, повышая голос:
– Прошу простить. У нас технический сбой… Сейчас все устранят, и мы продолжим наш вечер.
Прошло пять, десять минут. За это время динамики не раз включались, начинали противно скрипеть и вновь замолкали. В зале начался шум, смешки. Кто-то встал, некоторые стали покидать зал. И тут самое важное – высокие гости тоже встали, всем своим видом показывая, что им тоже пора. Вновь на сцену буквально выбежала директор.
– Товарищи! Юрий Михайлович, – это лично мэру. – Простите… Неисправность обнаружили. Перегорел предохранитель, его сейчас заменят. А наш вечер продолжается. Сейчас вне конкурсной программы выступает ученица нашей школы Азимова Шовда, – директор последнее очень тяжело произнесла, особенно имя дочери, и как бы устав именно от этого, она, словно заранее оправдываясь, виновато улыбаясь, добавила. – По правде, я сама ее не слышала. Но рекомендуют.
Я напрягся, ухватился за подлокотники кресла, словно меня кто-то пытается оторвать, и чувствую, что даже руки мгновенно вспотели. А в зале гул не утихает. И главное, мэр не садится, смотрит на часы – он явно торопится. И в это время на сцене появляется Шовда. Даже я ее сразу не узнал. Как-то она повзрослела, совсем уже девушка. В бежевом, красивом платье, под цвет платья и лакированные туфли на каблуках. Она уверенно и грациозно вышла прямо на авансцену и, глядя не в зал, будто он пустой, а в бесконечность, и не крича, но звонко и четко объявила:
– Петр Ильич Чайковский. «Времена года». Фрагмент.
Также уверенно, даже невозмутимо, она двинулась к роялю, что стоял в углу сцены. Села, спина прямая. Она на мгновение застыла, потом коснулась клавиш, выдав какие-то аккорды, как бы примеряясь к инструменту и привлекая внимание зала. И вдруг очень тихо и ласково, как набирающий силу горный родник, полилась сладкая, завораживающая мелодия. Тут я заметил, как на лице еще стоящего мэра появилось удивление, а взгляд уже прикован к сцене, и он, не отрывая его, медленно опустился в кресло. Как по приказу, сели все. И теперь в этом зале господствовала лишь музыка, и я понял, что такое настоящее, великое искусство, потому что я более не волновался, не думал, ничего не ощущал – я попал под власть мелодии, и она меня унесла в какую-то благодатную даль, где я позабыл о войне, о проблемах, даже тяжести своего тела не чувствовал, словно летал. И только аплодисменты вернули меня в реальность, и тут вновь строгий, звонкий голос Шовды:
– Чайковский. Романс «Весна, уж тает снег». Слова Плещеева.
Когда она запела, показалось, что замер не только этот зал, но и весь мир. И если бы я не знал, что это моя дочь, если бы я ее воочию не видел, я бы никогда не поверил, что это исполняет, да еще как исполняет, моя Шовда, и голос у нее действительно как хрустальный родник… Уже шквал аплодисментов. Она встает, чуть кланяется и уже командует, поднимает руку – внимание. Зал мгновенно замирает. А она объявляет:
– Игорь Стравинский. «Танго для фортепьяно».
Не знаю, как остальные, но я полностью заворожен. А я ведь, к своему стыду, слышу эту музыку вживую, наверное, впервые в жизни. Впрочем, как и последующие: «Лунная соната» и «Аврора» Бетховена, «Турецкий марш» Моцарта. После чего она вновь почему-то выходит на авансцену и объявляет:
– Композиция «Шовда». В переводе с чеченского это родник. Так и меня назвал мой отец. Слова Ахмада Сулейманова, музыка Умара Димаева.
При этом исполнении я как бы приземлился, вспомнил Чечню, войну, слезы сами покатились по лицу, и я уже не мог сидеть, вышел из зала. Уже в коридоре я услышал шквал оваций, восторженные крики, и тут же передо мной появилась директор. Теперь она мне широко и открыто улыбалась, обеими руками пожимала мою руку:
– Какая девочка! Талант! Просто спасла, выручила… Огромное спасибо. Такую воспитали дочь…
На следующий день ко мне обратилась Шовда:
– Можно я продолжу обучение в музыкальной школе?
Что я мог сказать?
Однако дать добро – это одно, а за учебу платить надо. И не только в музыкальной школе, но и в обычной. Хотя и говорят, что образование бесплатное, да расходы велики – за охрану, питание, ремонт школы и класса, книги и тетради. Да и вообще, Москва – город очень дорогой. И мы живем очень экономно, никаких излишеств, но деньги, и те взятые у Максима в долг, тают на глазах. Представить мое состояние очень тяжело. Это, конечно же, не то что жизнь в подвале Грозного, но мне было очень плохо, никакого комфорта, и я страшился грядущего – никакой перспективы в Москве, а ведь я кормилец. И я знаю, что на моей буровой нефть даже самотеком может течь. Там, где нефть, там деньги. И кто-то, хоть война, хоть мир, будет там работать. А я в эту буровую вложил столько времени и сил. К тому же последний год вообще работал без зарплаты. И хотя жена отговаривала, но других вариантов у меня не было, и я, взяв немного денег на дорогу, поехал в аэропорт.
Понятно, что на Грозный борта не летают, и я стоял перед табло-расписанием, выбирая удобный рейс, как меня кто-то по-свойски сзади толкнул – мой коллега-нефтяник:
– Вот ты где! А мы тебя всюду ищем. Министр задание дал.
В общем, мне повезло. Повезло в пути. Без проблем я добрался до Грозного. Но это уже не мой Грозный, не мой город – страшно кругом смотреть: война! Однако нефть есть нефть – здание «Грознефти» тщательно охраняется. В кабинете министра деловая атмосфера, чистота и тишина. И он искренне рад моему появлению:
– Станешь моим заместителем? – сходу предложил министр.
– Нет, – также сходу ответил я. – На свое УБР пойду, если позволишь.
– А ты не дурак, – после небольшой паузы сказал министр. – Это вернее и спокойнее… Тогда возглавишь три УБР – почти вся добыча на тебе: начальник треста. Твоя контора почти не пострадала. Там будешь располагаться. А теперь иди в бухгалтерию – ты свое заработал.
Я уже знал, что выплачивают задолженность по зарплате. По этому поводу я вел свою бухгалтерию и мечтал хотя бы половину причитающегося мне получить – все долги и проблемы решил бы, а тут вдруг учли все, да к тому же с индексацией. Плюс отпускные за три года и мне персональная премия – в размере годового жалованья. Я был просто в шоке. Даже о войне забыл.