Наконец-то я понял, кто такой графоман. Оказывается, это обо мне. Когда пишешь, пишешь всякую ерунду и бессмыслицу.

А зачем я пишу? Я этот вопрос каждый раз сам себе задаю. Видимо, потому, что говорить не могу. А чтобы с другими общаться, ношу постоянно в кармане блокнот и ручку. Хотя я мало с кем общаюсь. Это общение и мне, и моим собеседникам в тягость. Поэтому я люблю уединение. Я привык к одиночеству. И, как ни странно, это чувство появилось не после операции, когда я говорить уже не мог. Оно появилось гораздо раньше, еще в самом начале второй чеченской войны, когда в моей жизни произошли страшные трагедии. С этого момента жизнь пошла наперекосяк. Да и какая после этого жизнь? Поэтому я обо всем на свете пишу, а об этом боюсь. Но раз взялся и сказал «а», то надо до конца, и все, как есть. Надеюсь, смогу, и если кто вдруг прочитает, меня, может, поймет и простит. Ведь все это как некая исповедь, и я сам пытаюсь сделать для себя какой-то вывод, к чему-то прийти, еще раз все проанализировать. То есть рассчитаться по долгам, зная, что силы неравные, и осталось мне недолго. Но я надеюсь, и об этом помолюсь, чтобы представился шанс еще раз представился шанс, и тогда я на курок нажму, обязательно нажму и не промахнусь. Вот такая мысль и такое желание под конец жизни. Разве это правильно и по-человечески? Конечно, все это последствия и результат вроде бы прошедших войн. И понятно, что война сыновей не бережет. На мне, на моей участи это продемонстрировано полностью.

…В конце 1996 года война в Чечне закончилась. Подписали какой-то договор, и якобы наступил мир. Российские войска ушли, и уже не бомбили, мало стреляли, в общем, по сравнению с тем, что было, – явный прогресс. Но Грозный почти полностью разрушен. Наша квартира в руинах. Ее, точнее, весь дом, как и весь центр города, по документам и по списанным деньгам как бы восстановили, да вновь в город вошли боевики и вновь все разрушили. Об этом воровстве или бизнесе на крови писать и не хочется. Издревне известно, что война – это для кого-то очень высокодоходное дело. Ну и Бог с ними. А я ведь, приобретая еще до войны эту квартиру, заодно приобрел и небольшой дом на окраине города. Этот домик, как и вся улица, тоже разбит. Однако у меня хватило средств его как-то восстановить. Ведь я должен где-то жить, раз я здесь, в Грозном, работаю и только здесь могу заработать деньги на содержание семьи. А семья моя в Москве.

Если бы можно было все вернуть обратно, то я там бы семью и оставил. А тогда захотел их в Чечню вернуть, домашние мои дома должны быть; тем более дочь растет. Да и другие как-то же здесь живут. Жена мне явно не перечит, но говорит, что детям надо дать приличное образование. Я-то знал, что в Чечне с образованием явный провал – все лишь фикция. Тем не менее я хотел, чтобы они были рядом, чтобы мы были все вместе, одной сплоченной силой. Это время было словно определяющим в нашей семье. Потому что старший сын закончил школу и должен был поступить в вуз. И если бы он выбрал московский вуз, то… Но он захотел поехать в Грозный, хотя ни разу не был в Чечне с тех пор, как его тогда, перед войной, похитили… И никто не был. И вот я их привез. Конечно, они были в шоке от руин Грозного, от этого быта, от этой послевоенной разрухи, грязи и беспорядка во всем. Дабы хоть как-то это гнетущее впечатление сгладить, я однажды повез семью в наши горы. Вот где было вечное величие. Вот где не было и не могло быть призраков войны – горы неприступны и непоколебимы. Здесь завораживающая и потрясающая дух красота. Здесь ты чувствуешь и явно ощущаешь, что находишься у себя дома, на родной земле. Здесь витает дух предков, и твой дух как-то незаметно мужает, крепнет, возвышается. Здесь ты просто, под стать вершинам, становишься горд и высок. Мои мальчики были просто в восторге. Они даже не хотели отсюда уезжать. Однако все это романизация и идеализация, а жить там тогда – никакой перспективы. Дорог нет, света или иных удобств тем более нет. Школы нет. Дома тоже нет…

Помню, ночью мы вернулись в Грозный. А тут гробовая темень – света во всем городе нет; свет от фар нашей машины скользит по руинам, как по декорациям фильма «Сталинград». И в подтверждение этому то тут, то там – стрельба. Привыкли. Грозный стал городом фронтовым. И стало понятно, что значит военная хунта, – вооруженная банда, захватившая власть. И если бы эта банда была одна и подчинялась бы одному главарю, то это – полбеды. Но группировок много, столько же и главарей… Словом, вроде бы война закончилась и наступает мир. На самом деле все не так. Почти анархия. В такой ситуации жить, действительно, было бы невозможно, если бы не одно, существенное обстоятельство.

Нефтяное хозяйство республики худо-бедно, да функционирует. Правда, нефтеперерабатывающие заводы почти полностью разрушены, но всюду идет кустарная перегонка, и такой смог стоит над Грозным и почти над всей равнинной частью Чечни, что дышать тяжело. А нефтедобывающий комплекс почти не пострадал. По крайней мере, мое управление буровых работ также беспрерывно качает нефть в трубу. Дальнейшее меня не интересует: знаю, что черное золото уходит напрямую в порт Новороссийска. По пути кто посильнее и наглее прямо из трубы нефть ворует. В общем, то же самое, что было и до войны. Правда, наше объединение «Грознефть» переименовали в компанию «Юнко» – Южная нефтяная компания. Понятно, что компания южная, исходя из географии России, а наш труд в Москве оценивают – зарплата достойная и стабильно выплачивается. Меня даже вызвали в столицу и в Главке за отличные показатели работы «в чрезвычайных обстоятельствах» наградили медалью «За трудовое отличие», выдали премию в размере полугодовой зарплаты. При таком материальном довольстве я не мог менять место жительства. А жена хотела. Она не могла здесь жить, причем, не только из-за образования детей, – она постоянно держала в голове нашу элементарную безопасность: ведь уже был печальный опыт, который, слава Богу, тогда более-менее мирно разрешился. Взвесив все «за» и «против», я согласился с мнением жены, но тут старший сын, уже абитуриент, вдруг заявил – хочет пойти по моим стопам: тот же вуз, тот же факультет. Я был горд сыном. И если сыновья как-то смогли в Грозном быстро адаптироваться – у них в почете боевые единоборства, что, в отличие от всего остального, здесь поощрялось, культивировалось и развивалось, то моя дочь, а более ее мать, – просто в отчаянии. В Грозном и раньше занятие музыкой и искусством не приветствовалось, а ныне – вообще не до музыки! Но я ведь свою Шовду очень любил и к ее пятнадцатилетию сам поехал в Пятигорск, купил прекрасный белый рояль. Я думаю, что в то время в Грозном, да, пожалуй, и во всей Чечне, это был единственный инструмент: те, что были раньше, война уничтожила, и вместо музыки явились аккорды пуль. Помню, все, кто знал, что я купил рояль, смеялись и дивились… Мы сами над собой смеялись. Зато доченька моя была в восторге. Ведь получилось, что, наконец-то, я пошел не только на попятную, но и как бы дал свое добро, поощрил ее занятия музыкой. И я даже не знаю, как жена нашла в таком городе учителя музыки, тем более еврейку, которая почти каждый день стала к нам приходить, заниматься с дочкой. И эта пожилая, аристократического вида женщина как-то мне серьезно и с каким-то даже сожалением сказала:

– У вашей дочери превосходные природные данные, абсолютный слух… В консерваторию готовить надо, а здесь пропадет талант. Жаль.

Три года мы прожили в Грозном. Потихоньку обживались – сделали ремонт дома, заодно пристроили столовую, гостиную и прихожую. Во дворе построили баню, хорошую парную. По периметру – высокий забор, большие, мощные металлические ворота, как бы мой дом – моя крепость. Время было такое. Полная вакханалия, безнаказанная преступность, уголовщина и беспредел. И, признаюсь, я порою сам был не рад, что семья здесь. Не раз порывался их вывезти в Москву, но здесь моя работа, старший – в институте, младшие – в школе. Хотя какое это образование и какова сама жизнь, когда каждый день – кого-то убили, похитили, ограбили, надругались.

А тут, летом 1999 года, «запахло» новой войной, все стали об этом говорить. А если честно, то простая логика событий только к этому вела, и вдруг прямо на совещании только что прибывший из Москвы наш гендиректор объявил – вот-вот начнется война. Лично мне, как начальнику УБР, приказ, который я даже в первую войну не получал, – остановить добычу, законсервировать все скважины и опечатать трубопровод. Я, да и все поняли, что дело серьезное, страшное, беспощадное. И опыт уже есть. Поэтому я первым делом помчался домой.

– Уезжайте, быстро уезжайте! – скомандовал я, а моя жена в ответ:

– Нет! Только с тобой. Теперь тебя одного не оставим… К тому же кое-какие вещи надо собрать, тоже вывезти, а то истребят… А может, еще пронесет.

– Не пронесет! – орал я. – Вы не знаете, что такое война!

– Только вместе, – стояла на своем супруга. – Улаживай свои дела на работе. Как раз и мы за два-три дня соберемся… Бог милостив. Ничего, дай Бог, не будет. Смотри, какая тишина. Даже по ночам не стреляют.

Действительно, город замер, затих в ожидании. Все прилипли к экранам телевизоров или слушают радио из Москвы – будет нам вынесен очередной приговор или на сей раз помилуют, разум и человеколюбие восторжествуют. В последнее я не верю. После подвала не верю. Знаю, что в войну, да и после войны, некоторые люди хуже крыс и собак – загрызут друг друга. Поэтому я торопился. Я чувствовал, что эта вдруг возникшая тишина и какое-то спокойствие – как некая пауза перед грозой, бурей. Я это всем нутром ощущал, чувствовал, пылал… Однако разум, простой человеческий ум все эти чувственные инстинкты отвергал, потому что только-только начиналась ранняя осень. Летний зной спал. Тепло, солнечно, уютно, комфортно, сытно. Всюду продают арбузы, дыни, виноград и все, что угодно. И дети пошли, как обычно, в школу и институт… Но я своих не пустил. Я уже твердо решил их вывозить, уже забрали документы из школы, старшего решили перевести в московский вуз. В общем, дел было очень много, а главное – их полно на работе. Я рассчитывал, что управлюсь, законсервирую все за два-три дня, но это чисто технически оказалось невозможным. Знал бы – плюнул бы на все: все равно потом все в эту вторую войну, очень жесткую и жестокую войну, разбомбили, раскурочили… и начали с меня.

О себе такое говорить неудобно, но я всегда был очень ответственным в своей работе – только за неделю, работая днем и ночью, почти без помощников, так как все уже разбежались – чуяли войну, я справился. Как сейчас помню, это было воскресенье – мы почти все свои пожитки погрузили на «Камаз» и на нем же собирались уезжать в Ставрополь, договорились с водителем, что он ровно в полдень придет и сразу тронемся, но как назло запиликала моя служебная рация. Звонит бывший сторож. Говорит, что накануне, пока я в конторе последние бумаги разбирал, на территорию через открытые ворота прошли пара коров и бычок из соседнего села, а я, уезжая поздно ночью, ворота запер. Теперь не знают – замок ломать или еще как?

– Не ломайте, я выезжаю, – сказал я.

Времени до обеда еще навалом, раннее-раннее утро, и какое утро – свежее, нежное, ласковое, просто благодать: цветы – слабость моей жены, особенно розы, – тяжелые, в росе, благоухают, над навесом большие гроздья черного и желтого винограда; пахнет поздней малиной и переспевшими персиками – не то что навсегда уезжать, даже в этот выходной выезжать со двора не хочется. А у ворот – мой младший, спросонья глаза трет.

– Дада, возьми и меня с собой, – просит, он любит машину, иногда я ему кататься даю, учу.

Почему-то я очень торопился, почти через весь город на большой скорости проехал и с тревогой отметил, что и машин, и людей почти нет. А за городом в гору, к своему УБР, я до предела выжал педаль служебного «уазика». Быстро скотину выгнал, вновь ворота запер и обратно, а сын попросил:

– Можно я поведу?

– Ну давай.

Когда не за рулем, то можно и оглядеться. А вид-то с горы завораживающий. Солнце уже взошло. Весь город как на ладони. Руин прошлой войны почти не видно. Кое-как навели марафет, кое-как починили и подлатали, а в целом город – как рана, понемногу заживает, весь в зелени утопает, и Сунжа змейкой блестит… И вдруг яркий свет, вспышка, и не одна, словно еще пара солнц появилось. Хлопок, второй.

– Что это? – сын от удивления резко нажал тормоз так, что я треснулся головой о лобовое стекло: все моментально понял. А в это время еще несколько вспышек как утренний салют блеснули над городом. Столько же хлопков, и один совсем рядом – машину тряхнуло.

– Пересядь! – крикнул я сыну. Сам сел за руль и погнал, помчался на предельной скорости. Многое я даже не помню, точнее, помню частично; словно я такого ранее не видел или это просто фильм ужасов. Центр города, там где рынок, весь раскурочен. Окровавленные тела и фрагменты тел, которые порою объехать невозможно, и слышу душераздирающие крики на чеченском и русском языках:

– Помогите! Спасите! Помоги! Стой!

Но я еще сильнее выжал газ, потому что уже чувствовал, уверенно знал, ко мне это через расстояние прилетело, что худшее ждет меня впереди…

Так оно и оказалось. Я испытал такое потрясение, что даже и сейчас я это вспоминаю с содроганием, с такой щемящей болью и тоской, с таким сожалением и разочарованием, и кажется, да простит меня Всевышний, лучше бы я не жил, а еще лучше, чтобы все эти бомбы, мины и ракеты попали бы прямо в меня и только в меня. А они попали прямиком в наш сад. Эту нашу маленькую благодать, этот выращенный нами, особенно моей женой, райский уголок превратили в кошмар, для меня – в ад. И я до сих пор думаю, что варвар и дикарь не только тот, кто отдал приказ, не только тот, кто произвел пуск, но и тот инженер-конструктор, который всю эту жестокость выдумал и пустил в военное дело. Были ли и есть ли у них у всех семьи, дети? У меня уже не было, почти не было… И я стоял, видимо, очень долго стоял – ничего поделать не мог, даже плакать не мог, ничего не соображал. Был, как говорится, заживо убит, и помню лишь одно, мерцала в голове одна мысль. За что? Почему они со мной так поступили? Знают ли они, что здесь натворили? А они такое пережили бы? До сих пор не представляю, как я это перенес, пережил… Помог младший сын.

– Дада, – он вывел меня из оцепенения. И на всю жизнь я запомнил его глаза – красные, воспаленные, вопрошающие и ничего не понимающие:

– Что это такое? За что? Что мы им сделали?.. Где моя мама, брат, сестра?

Я бросился во двор. Наверное, если бы не сын рядом, я бы сошел с ума или потерял сознание и самообладание. А при нем я просто вынужден был как-то держаться, что-то делать. Я еще надеялся на лучшее, хотя картина явилась мне ужасная. Ракета, словно специально так было намечено, попала в самый центр сада. Вылизанная, круглая воронка, посередине блестящий хвост ракеты торчит, и даже есть какие-то цифры (я их отчего-то запомнил) … Взрывная волна была мощной. У нашей новой пристройки окна и двери вышибло, а вот старенький саманный домик просто рухнул, я побежал к нему, может, кто жив под завалом? Стал звать, кричать, и тут крик младшего:

– Дада! Шовда здесь, жива, вроде дышит. Сюда!

…Вот как все произошло! Почти все наши пожитки, в том числе и рояль, были погружены на «Камаз». А мать очень требовательно относилась к музыкальному обучению дочери – ни дня без упражнений. И она в то утро потребовала, чтобы дочь залезла в кузов и хоть немного порепетировала, а сама вместе со старшим сыном решила напоследок урожай малины собрать. Об этом мы узнали позже, со слов Шовды. А тогда Шовду этот добротно сделанный рояль спас – поломался, перекосился, да, видимо, удар взрывной волны от дочери отвел, погасил. Когда она раскрыла глаза, едва придя в себя, первое, что спросила:

– Мама! А где мама?!

А ее маму, точнее, какое-то чудовищное месиво без ног, я нашел по кускам уже спекшейся крови на накренившемся металлическом заборе. От сына – лишь одну ногу ниже колена… Дотемна искал еще хоть что-то, облазил всю округу… Все, что нашел, завернул в брезент, положил в багажник «уазика». На заднем сиденье дочь и младший сын. Сын еще как-то держится, а Шовда то плачет, то как-то истерично смеется, то ее начинает тошнить, то вдруг хватает меня:

– Дада, Дада, это ведь сон! Это не правда! Такое не может быть! Разбуди меня. Где моя мама? Где наш брат? Куда мы едем без них?

Мы ехали с ними. Ехали в родовое село, там кладбище. А другой дороги я не знал, просто не думал об ином пути, лишь в родные горы. А дочь кричала:

– Куда ты нас везешь? Домой! Поехали домой. Там мама осталась, ждет. Вернись…

Больше я никогда на этот наш участок на окраине Грозного не приезжал, не смог бы еще раз все это увидеть, вновь пережить. И даже несколько лет спустя, когда ко мне обратился сосед с просьбой продать участок, а я тогда нуждался в деньгах, я сказал – делай, что хочешь, только мне о нем более не напоминай.

С тех пор жизнь пошла наперекосяк.