Я часто задаю себе вопрос: кто виноват в моих бедах? Конечно, виноват я сам. Ведь надо по-возможности бежать из мест, где назревают всякие стихийные политические и военные действия, катастрофы. И умные люди бегут. Как бежали из Грозного в начале девяностых все: и русские, и евреи, и армяне, и цыгане, и даже сами чеченцы. А я не смог, точнее, не захотел. Мол, здесь моя работа, кусок хлеба, моя Родина и прочее – то ли национальные, то ли пещерные особенности моего характера и мировоззрения. За это поплатился. Потерял почти всю семью. Впрочем, я не одинок – почти за десятилетие военных действий у нас убито более 300 тысяч человек. Однако мне от этого не легче. И мой «вклад» значительный. А что касается моей вины, то в чем я виноват? Я никого не убивал, не грабил и не воровал, я честно и добросовестно трудился не в местечковых и региональных компаниях, а во всесоюзных и всероссийских государственных объединениях, и за это даже награды Российской Федерации получал. А она на меня с войной… Ну, конечно, не на меня, а на нашего президента-генерала и его режим, для наведения, как говорили, конституционного порядка. И в этом деле, то есть в войне, как определил высший суд России – Конституционный суд – позиция Центра была безответственной. Именно Центром были порождены и сам Дудаев, и его режим (об этом пишет тогдашний глава Администрации Президента России С. А. Филатов в своей книге «Совершенно не секретно»). Если выражаться фразами еще одного русского классика, то можно сказать – «Я тебя породил, я тебя и убью». А при чем тут я и моя семья? Значит, виноват. И виноват я в том, что кому-то очень-очень хотелось кушать. Хотелось пить, гулять, властвовать. А люди? А смерти? А россияне? А думали ли те, кто отдавал приказ бомбить мой дом, что там живут люди? Да и думали ли они о других людях, или мы уже не считаемся людьми? Я ведь на всю жизнь запомнил заводской номер ракеты, попавшей в мой двор, в мою семью. И даже написал письмо на имя президента Б. Ельцина – кто отдал приказ на пуск данной ракеты? Ответа я не получил. Только в своих мемуарах «Записки президента» и «Президентский марафон» бывший президент России Б. Ельцин признался, что «война с Чечней была самой бездарной в истории страны, и это была моя ошибка». Это, конечно, не его ошибка, а ошибка всех россиян. Как можно было избирать и терпеть такого бездарного правителя? Впрочем, всякий народ достоин своего правителя. А этот правитель в своих мемуарах лишь одним абзацем упомянул о войне в Чечне, а до и после этого абзаца только о том, как он тяжело и упорно трудился во благо всех россиян. Понятно, что эти книги не он писал. Но он, конечно же, поощрял, контролировал. Поэтому президент Ельцин получился таким героем, чуть ли не мучеником и радетелем за благо и честь России и всех россиян. Днем и ночью трудился не покладая рук, поэтому, бедняга, очень рано подорвал свое богатырское здоровье.

Однако в России есть и иные авторы, которые писали не под диктовку и не за поощрения и некие блага. Так, тот же С. А. Филатов пишет: «У Ельцина была прямо-таки фантастическая способность вдруг куда-то исчезать в самые критические и напряженные моменты. Так, это случилось, например, при введении чрезвычайного положения в Грозном в 1991 году, когда он был почти недоступен. И неслучайно как-то у Руцкого, тогдашнего вице-президента, вырвалось в сердцах на трибуне Верховнего Совета, что он вот уже неделю не может связаться по телефону с президентом». И далее: «Фавориты Ельцина – Коржаков, Баранников, Ерин, Грачев, Барсуков» (сплошь военные, генералы, которые грезят о войне) … Вот и получилось, что нам важно, чтобы президент чаще присутствовал в Кремле (на работе), а кое-кому – чтобы он был как можно дальше от Кремля (то ли по состоянию здоровья, то ли из-за запоев).

Вот такой был выбор россиян… И раз уж об этом я стал писать, то еще один фрагмент из той же книги С. А. Филатова: «Один раз я случайно оказался свидетелем, как два самых главных его (Ельцина) охранника, расставив на столе несколько бутылок с коньяком, проводили дегустацию. Дегустатором был президент, а они наливали ему и аккуратно записывали оценки. Я тогда подумал, что нечто подобное, наверное, практикуется ими, когда нужно склонить президента к определенному решению. В тот раз это было распределение квартир в президентском доме…».

Как говорится – без комментариев. Впрочем, так, наверное, под шумок чеченской войны, распределялись не только квартиры, но и заводы, недра, леса, да и целые отрасли и области. Тут не до моих жалких писем и слез: на кону миллиарды и состояния… Мне, честно, до всего этого дела нету. А эту тему со спиртным я затронул не просто так – такой же рецепт мне рекомендовали, мол, иначе здесь не выжить. Однако все по порядку, все по-трезвому. А если так, то надо еще и еще раз признать, что у нас и вокруг меня абсолютное большинство людей – это очень хорошие люди.

Не родственники и даже не знакомые мне до этого люди просто вывезли меня и дочь по каким-то горным дорогам в Дагестан, и я очутился в Махачкале, у своего давнего друга и коллеги Магомеда Алиева. Здесь я первым делом поставил свой мобильный на зарядку и, как только батарея чуточку ожила, набрал номер сына дяди Гехо – он должен знать о моем горе, однако телефон его не обслуживается. Зато тут же позвонил Максим – он уже в курсе, очень переживает, зовет к себе и сам хочет за нами приехать. Это тяжело. Для Шовды будет очень тяжело. Двенадцать-четырнадцать часов езды для нее будут страданием. Она теперь езду не переносит – ее тошнит, она совсем не ест, не спит, очень похудела. Постоянно жалуется на головную боль и боль в ушах, все у нее гудит после того взрыва. Хотели положить ее в больницу, но она без меня и минуты провести не может, боится и меня потерять. Врачи и я знаем ее диагноз – безвозвратная потеря, драма всей жизни в таком юном возрасте. А помочь – бессильны. Какие-то сильнодействующие психотропные лекарства ей прописали – на малое время она забывается, а потом еще хуже, новый всплеск, взрыв эмоций, крики и истерика, словно все страшное только сейчас вновь произошло. Так что от этих лекарств еще хуже. А тут позвонил мой генеральный директор. Он в Москве и тоже в курсе, и он настоял, чтобы мы срочно вылетели в Москву – что ни говори, а там лучшие в стране врачи.

Это был действительно настоящий врач – уже очень пожилой профессор, психиатр, и он очень внимательно осмотрел Шовду, а потом вдруг и меня стал обследовать:

– Вы тоже из Чечни? – спросил он, и сразу нам обоим поставил один и тот же диагноз. – Вы оба контужены, – и, продолжая осматривать меня, спросил:

– Вы не пьете?

– Никогда не пил.

– А надо бы… В этой стране иногда надо расслабляться, хотя бы по сто грамм в день.

– А ей? – посмотрел я на дочь.

– М-да, вас обоих надо серьезно лечить. А девочку – особенно.

Я, конечно же, пить не начал и не думал, дочь спасать надо, но здесь, в клинике, все платно, дорого. И тут мой генеральный на помощь пришел – выразил готовность оплатить лечение и отдельную, очень хорошую палату для Шовды.

– Нет, – сказал старый врач. – Ее нельзя изолировать. Наоборот, надо в палату, где много людей, больных людей. Только желательно молодых… И все для вас будет бесплатно. Хотя бы этим я обязан помочь Чечне и чеченцам.

Я волновался за дочь, ведь Шовда до этого меня от себя почти не отпускала, все время чего-то боялась, вечно плакала. Но этот доктор был отличным специалистом и очень хорошим человеком. Почти без лекарств, а ежедневно подолгу с ней беседуя, он возвращал ее к жизни, убеждал исцеляться и возрождал желание жить. Я каждый день после тихого часа, когда было позволено, посещал дочь, в это время и у профессора заканчивался рабочий день, и он непременно перед уходом заходил в палату Шовды, с улыбкой прощался с ней, делал наставления:

– После ужина погуляй в парке. Целый час. Но не одна. Девочки, – это он обращался к другим пациенткам, – не оставляйте ее одну… А перед сном кефир и массаж горла и ушей, как я учил. Обязательно.

Дочь явно поправлялась, оживала. А как-то я пришел, ее в палате нет. Я направился в кабинет к профессору:

– Думаю, что пора, – доктор загадочно улыбается. – Я ее специально направил в наш актовый зал. Там сцена, акустика и, главное, – фортепиано… Очень важна ее реакция на инструмент. Сможет ли она перебороть страх? И главное, вернется ли ее музыкальный слух? Риск велик. Шовда может навсегда от музыки отказаться, просто подойти, открыть инструмент – не получится… и конец. Но иного пути нет. Пора. Иначе она никогда не реабилитируется, и это только усугубит ее травму.

Я и сам так думал, каждый день об этом думал, но не знал, как это сделать, – как вернуть ее к музыке и как музыку вернуть ей. И почему-то именно в эти дни я очень часто вспоминал жену – казалось, она предчувствовала эту нашу участь и не просто так всю жизнь учила дочь музыке вопреки моей воле и желанию. И сейчас я с содроганием вспоминаю те дни. Казалось, со временем душевная боль должна была утихать, а все было иначе – от сына никаких вестей, там война все более и более разгорается. Тут дочь больная. Мне самому невыносимо – ни жилья, ни денег, почти всю семью потерял. И я постоянно думал – гораздо лучше и легче, если бы погиб я, а не жена. С матерью детям, особенно Шовде, было бы легче. Мать бы вернула Шовду к музыке. А теперь Шовда практически сама должна за себя бороться. Сможет ли она? Сможет ли опытный психолог ей помочь?

И вот мы с профессором вошли в соседний корпус. Мы ни о чем не договаривались, но оба как бы боялись вспугнуть кого-то, боялись шуметь и буквально на цыпочках стали подниматься по лестнице на второй этаж. И словно издалека, с соседней горы по ущелью, как тоскливое эхо в тумане, до нас стала доноситься мелодия, ее угасший голос. Профессор остановился, прижал палец к губам. А я уже застыл, ком в горле, тоска – Шовда с надрывом пела песню о матери «Нана!»