Погода в горах быстро меняется. С утра ни одного облачка. Столько солнца, тепло. Весна! Однако по тому, как мои пчелки на меня сердились (я проверял, как они перезимовали и как готовятся к сезону), понял, что идет ненастье. Так оно и случилось. К полудню подул северо-западный ветер – муссон. К дождю. Это и хорошо, по весне, когда зарождается новая жизнь, дождик очень нужен, лишь бы не холодный. И, не дай Бог, поздние, ночные заморозки в это время. Ведь все цветет, благоухает – с каждым новым порывом ветра с лугов и лесов прилетает сладкий аромат. Одним словом, весна, возрождение жизни. Если бы и люди могли так существовать, жить. Умер, вновь родился. Вновь умер, вновь родился… К чему я это? Ведь вроде бы душа вечна, бессмертна. А почему «вроде»? Впрочем, что это я так стал философствовать? Наверное, оттого, что, как обычно, чуть ветер подует, дождь пойдет – у меня свет отключается. Все так сделали: тяп-ляп. А моя дочь заплатила, и мне отдельно линию провели. Теперь как минимум до утра напряжения не будет. Но мне ли особо горевать? Шовда на этот случай купила движок – только кнопку нажми. А мне сегодня и это сделать было лень, не хотелось. Что-то настроение под стать погоде – неважное. Но вот прибежал соседский парнишка, меня проведал, движок включил, видимо, Шовда попросила. От моего дома до дома ближайшего соседа – около километра. Во всех высокогорных селах так дома по склону разбросаны, да и мало кто здесь ныне живет. Жить здесь нелегко, главное – школы нет. Да и много чего нет. Вот и сейчас – света нет, значит, ближайшая, то есть моя (тоже дочь заплатила), телефонная антенна осталась без питания, и связи нет, а дочь каждый вечер звонит. Вот она и забеспокоилась, позвонила соседям – там связь гораздо лучше, от общей антенны – поэтому появился молодой сосед. Конечно, мне бы односельчане и так по-возможности помогали бы – это в горах еще сохранилось. Однако я знаю, что Шовда им на карточку деньги присылает, и поэтому у меня житейских проблем нет – даже бензин в движке постоянно под контролем, и кнопку нажали вместо меня. Раз появился свет, появилась и связь. Дочь звонит. И даже по моему ответному мычанию она распознает мое настроение, вот какой у нее действительно идеальный слух.

…Кстати, о слухе. Имею в виду музыкальный слух моей дочери. Поэтому возвращаюсь к канве моей жизни. Это осень 1999 года. Моя Шовда еще в клинике, но она как-то ненароком упомянула о дальнейшем обучении музыке, и я в тот же день направился в московскую консерваторию. Как мне вежливо объяснили – моя дочь не сможет сейчас поступить, только после окончания музучилища, либо если имеет выдающиеся музыкальные способности, которые у девочки из Чечни вряд ли могут быть.

О какой консерватории я мог тогда думать, если нам жить негде? И почти не на что. Признаюсь, мне было очень тяжело. Особенно когда я оставался один. Я пребывал в какой-то прострации, ничего не понимая, не соображая, и весь мир – тоска, как конец света и жизни, а все вокруг чуждо, страшно, неправдоподобно. И когда я видел улыбающихся, счастливых людей, а еще более, слышал чей-то смех – все это воспринималось словно кощунство и издевательство. Казалось, они смеются надо мной, моей трагедией и никчемностью моей жизни и судьбы. И я от этих людей бежал, я жаждал одиночества и горел злобой. Временами я стал понимать поступок младшего сына, и даже мелькала мысль последовать за ним. А потом я словно просыпался, и являлся новый страх – а может, сын уже убит… Тогда, и это со мной случалось не раз, я ехал в аэропорт покупать билет – надо искать, спасать надо сына. Но в последний момент я вспоминал Шовду. Ее-то я не могу бросить в таком огромном, чужом городе. Везти ее снова в Грозный – тоже невероятно. И я не знал, что мне делать, как мне разорваться? Знаю лишь одно, что я хочу ехать в Чечню, потому что переживаю за сына (как было тяжело!). К тому же там моя работа, только там я могу заработать средства для содержания поредевшей семьи. А тут вновь меня генеральный директор зовет, вроде в районе Грозного боевых действий уже нет, и добычу нефти надо возобновить. В принципе, хоть там и война, а я в Чечню рвусь, но что мне делать с дочерью, ведь ее одну не оставить. И я подумал о сыне дяди Гехо – его младшем сыне… У дяди Гехо было две дочери и три сына. Хотя сам дядя Гехо всегда подчеркивал, что у него четыре сына, имея в виду меня. С этого, наверное, все и началось.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, дядя Гехо вдруг сообщил, что написал завещание, по которому все свое имущество делит на пять частей. Одна – всем женщинам, а остальным сыновьям, то есть и мне, – по одному наделу, это 6 соток, и на моем участке – небольшой саманный домик, выкупленный у соседей. Разразился скандал, почти буря. Жена дяди Гехо прямо при мне стала кричать:

– Что? Еще чего! Мы его столько лет кормим, поим, одеваем. А теперь и надел ему… У него есть свой тейп и родня – пусть там и живет, теперь они должны помочь. Да и сам он уже не маленький – пускай себе заработает. А мы и так еле концы с концами сводим… Этот надел продадим! Дочек замуж выдавать пора, а надеть нечего, и денег на своих ты не даешь. А тут расщедрился!

Если честно, то я, конечно, обиделся. Честно и то, что я о наделе и не мечтал и на него не зарился. А в принципе – это я сейчас понимаю – жена дяди Гехо в целом была права. Однако тогда я еще был молод. К тому же сама подача этого дележа была оскорбительна… Хотя, это тоже честно, с годами я чувствовал, что вся женская половина семьи, а с ними и старший сын дяди Гехо, ко мне относились очень ревностно, потому что сам дядя Гехо меня очень любил. После этого я уже не мог у них оставаться и ушел. Ушел не с пустыми карманами, дядя Гехо тайком сунул мне приличную сумму. Однако это не значило, что я с ними порвал и мог жить без них. Каждые выходные и все праздники я был у дяди Гехо – он постоянно меня звал, интересовался моими делами и помогал. И тогда я это еще не понимал, молод был, но вспоминая и анализируя все это позже, я понял, что этот семейный бунт и демарш жены и повзрослевших дочерей где-то и сломил дядю Гехо. Он резко сдал, постарел. Стал частенько болеть.

Когда я уезжал служить, меня лично пришел провожать дядя Гехо и его младший сын. Каждую неделю дядя Гехо писал мне, интересовался всем, деньги присылал. А потом его не стало. Я как раз был в плавании. После этого только младший сын дяди Гехо изредка писал мне письма. Он один и встретил меня на вокзале, когда я через три года демобилизовался. Прямо с вокзала он меня повез на кладбище, к могиле дяди Гехо, и там сообщил мне, что в семье были не очень рады, что он решил меня встречать. Тем не менее я поехал к ним; надо было высказать соболезнование, да и хотел я их всех увидеть. И по-моему, все было нормально, и жена дяди Гехо, увидев меня, прослезилась и даже попросила прощения, просила, чтобы я к ним часто заходил, не забывал – мы родня. На самом деле так оно и было. И самым близким из них был для меня младший сын дяди Гехо. Мы были почти ровесниками, он чуть младше, и очень дружили. И я был единственный, кто его поддержал, когда он женился на девушке старше себя, уже побывавшей замужем, к тому же у нее была дочь. Был скандал. Вся семья ополчилась против, и под этим давлением они развелись. Как мне кажется, только поэтому младший сын дяди Гехо бросил на четвертом курсе университет и ушел в армию. Мне он редко писал. Еще реже родным. И вдруг, после первого года службы, сообщил, что хочет стать военным, подписал какой-то контракт. Я примерно представлял, что это за контракт. Нам во время службы, правда, не всем подряд, а по каким-то особым критериям, тоже предлагали такие контракты, особенно мне навязывали как сироте и одиночке по жизни. Я наотрез отказался, а вот младший сын дяди Гехо согласился. Домой он приехал только на неделю и то по делу – забрать в университете свои документы для продолжения учебы в военном заведении. Даже не сказал, в каком. Стал очень молчаливым, замкнутым, серьезным. Он очень редко писал, а я ему писал без адреса, на «почтовый ящик». Потом он попросил вовсе ему не писать – если судьба, сам выйдет на связь. Лишь в начале восьмидесятых он вновь прилетел в Грозный. Кичился, что уже майор, что в Москве у него двухкомнатная квартира, он женат, уже дочь, как раз ровесница Шовды. Дома он пробыл всего неделю и всегда пил, почти запоем, и, как ни странно, – ни слова о своей службе. Но я догадывался, потому что он вновь надолго исчез.

В 1994 году он прислал письмо, и, что удивительно, уже не с воинским, а с гражданским адресом, где-то на Камчатке, и намекнул, что служебная жара надоела, поэтому перед дембелем он сам попросился в холодные края. Я догадывался по стойкому, знойному загару, по наколке на плече и по нечаянно брошенным в пьяном угаре фразам, что он служил, и не просто так, а воевал где-то в жарких, может, в африканских странах. Теперь вот Крайний Север. И после этого, в 1997 году, он вышел в отставку и уже стал жить в Москве. В связи с этим он меня специально вызвал в Москву, пригласил в ресторан и с гордостью говорил, что ему присвоили звание полковника, теперь он в отставке – тут сам улыбнулся, мол, в их службе отставок не бывает, и сказал, что ему обещают хорошую гражданскую должность в столице. В последнее я даже не верил, но это случилось – он по телефону мне сообщил, при этом сам смеялся, что он начальник отдела в министерстве России по налогам и сборам.

– Наверное, какой-то секретный отдел? – удивился я.

– Какой там секрет, – смеялся младший сын дяди Гехо, – отдел какого-то мониторинга и анализа.

– А ты в этом разбираешься? – спросил я.

– Да ни бум-бум… Ох, все ерунда, сплошь вранье. Бумаги… Ты лучше спроси – какая тут зарплата?

Оказалось, совсем не ахти, и он добавил: «Моя пенсия гораздо больше. И хорошо, что хоть за квартиру почти не плачу как участник боевых действий. А то… Во дела!»

А вот я считал, что у него дела, в отличие от моих, очень хорошие. И я думал, что он мне поможет, – ведь у него две дочери (правда, их и его жену я никогда не видел – он домой не приглашал), и с ними могла бы некоторое время, до поступления в консерваторию, пожить моя Шовда – ровесница его дочерей; я знаю, как младший сын дяди Гехо меня любит и как он переживает мое горе, и Шовду он очень любит, несколько раз к ней в клинику приходил.

Вот и позвонил я младшему сыну дяди Гехо. По телефону о таком говорить неудобно, напросился на срочную встречу – он позвал прямо на работу. Оказывается, в этот день у них был намечен субботник. Какой может быть субботник, если накануне всю ночь лил дождь – кругом огромные лужи, грязь, но налоговики убирают, или делают вид, что убирают, – все с вениками, лопатами. Правда, младший сын дяди Гехо без инструмента – он здесь главный, хорошо поставленным, как у всех военных, командным голосом он призывает всех к труду, но это не более чем шутливый призыв. От него уже разит спиртным, он важно курит и вдруг выдает:

– Хорошо, что ты пришел. Деньги есть? Свои пропил. А зарплата через два-три дня… А знаешь, тут совсем рядом чеченское кафе «Орга». Я там постоянно наши блюда ем.

– Эй, – крикнул он своим сослуживцам, – я на полчаса отлучусь, дела. А вы чтобы исправно трудились.

По пути мы зашли в какой-то магазинчик, он взял (я оплатил) бутылочку водки, как я понял по цене, самую дешевую.

– В чеченском кафе спиртного нет, – пояснил он. – Это даже лучше, нам дешевле.

В кафе его знают, он дает команду:

– Мне, как обычно, – двойная порция жижиг-галнаш. Столько может съесть только такой большой и крепкий мужчина. И пить водку – почти залпом, в три приема, может только привыкший и здоровый мужчина. Обычно после такого он всегда становился очень веселым и беззаботным. А на сей раз почему-то взгрустнул и вдруг ни с того ни с сего вспомнил Зебу. Стал о нем расспрашивать и восхищаться им. О Зебе я еще несколько лет назад, когда он впервые приехал в Грозный, рассказывал ему.

– Вот Зеба мужчина был, настоящий къонах, – с вызовом говорил он. – Да, все мы вояки… и дураки, – подытожил он.

В кафе мы не засиделись, все-таки как военный младший сын дяди Гехо очень исполнителен. Как ни в чем не бывало, он вновь руководит субботником, благо, что это в целом показуха. И тут к нам подходит его подчиненная и говорит:

– Александр Гехоевич, смотрите, что я нашла, – двадцать копеек, еще с советских времен.

Его настоящее имя – Ала. Однако он объяснил, что для благозвучия, а более мечтая стать генералом, как легендарный Александр Чеченский, он переименовал себя. Хотя я его всегда называл Ала.

И вот Ала, или Александр – а лучше просто младший сын дяди Гехо, держит в руках двадцать копеек. Теперь уже копеек в обиходе нет, и даже один рубль ничего не стоит, а он, внимательно рассматривая, словно изучая монету, вдруг спросил:

– Забыл, все забыл… А как на чеченском двадцать копеек?

– Эппаз, – напомнил я.

– Ах да, эппаз, – он крутил монетку. – А помнишь нашу поговорку – «Хи чу кхоьссин эппаз санна вайна». Это про меня. Вот так, – он кинул монету в огромную лужу, – вот так и я пропал, сгинул.

Я до этого его никогда не видел таким грустным и подавленным, почти сломленным. Он прямо на глазах как-то резко постарел, сгорбился, словно его тело уменьшилось. Я попытался его успокоить, как-то взбодрить, но он замкнулся, молчал или отвечал односложно, и тут зазвонил его мобильный; он стал отвечать и вмиг ожил, даже глаза заблестели:

– Вот это да!

Отключив телефон, он сказал мне:

– Как я забыл? У моего сослуживца, друга – мы столько пережили и повидали – сегодня день рождения. А я, дурак, забыл… Вечером идем в ресторан. И ты со мной.

– Я не могу. Не хочу… И я его не знаю.

– Молчи! – приказывал он. – Пойдешь – я прошу. Ведь ему надо купить подарок – хотя бы бутылку. А у меня денег нет.

– Я дам.

– Нет. Ты со мной пойдешь. Прошу. Неужели ты не хочешь побыть со мной? Кстати, ты ведь о каком-то деле говорил. Вот там и обсудим. Давай. До вечера. Ресторан «Жигули» на Арбате, в 18—00.

Вначале была скованность – я как бы лишний, а потом все подвыпили, и стало очень весело, даже я все позабыл и смеялся, но потом они напились по-свински, и я благодарил судьбу, что в жизни не потреблял спиртное. Так получилось, что мы остались с младшим сыном дяди Гехо, остальные по пьянке, видимо, просто ушли. Расплачиваться пришлось мне, отдал почти все и не жалел – эта была маленькая плата за то, что сберегла судьба от спиртного. Мы вышли из ресторана лишь в час ночи. Я так устал. А эти и на работе часов семь были, и столько же времени пили… Несмотря на усталость, не мог я брата бросить, а он еле-еле на ногах стоит, и то если я поддерживаю. Взяли такси. Благо, что он хотя бы свой адрес еще помнит и может его выговорить. Оказывается, он живет не на окраине Москвы, а еще в двадцати километрах от кольцевой – какой-то заброшенный, захолустный, темный, грязный военный городок; дом – хрущевка, квартира на последнем пятом этаже. Дверь открыла какая-то растрепанная, неухоженная дама, как мне показалось, тоже под хмельком – злая. За ее спиной в коридоре показалась очень полная девушка с сигаретой в руках.

– Мой брат, – сказал младший сын дяди Гехо, – познакомься… Это моя жена Нюра… Дочь Даша – младшая. А где старшая, Маша где? Опять где-то шляется. Шлюха! Заходи!

Я побежал вниз.

…На следующий день он звонил – голос по-военному четкий, громкий, и он сходу:

– Так мы с тобой о деле так и не поговорили.

– Спасибо, проблем нет, все решилось, – ответил я. И, скажу честно, не кривя душой, до этого дня я считал, что в мире нет несчастнее меня человека. Однако, видимо, Бог специально продемонстрировал мне наглядный пример: младший сын дяди Гехо был гораздо несчастнее – действительно пропал человек, как эппаз. Так оно и случилось. Три-четыре месяца спустя, я был в это время в командировке на Кубе, он погиб в автокатастрофе. И надо же такому случиться – оказывается, младший сын дяди Гехо бросил тогда полностью пить и курить, даже объявил, что едет домой в Чечню навсегда, мечтал завести новую семью, купил новую машину, а какой-то пьяный водитель выехал на встречную полосу и – прямо в лоб.

В Москву полетел старший сын дяди Гехо и еще родственники, хотели отвезти Ала домой – жена и дочки не позволили. Похоронили его на христианском кладбище Подмосковья. Были пять-шесть его друзей-сослуживцев. Был оружейный салют – четыре автоматчика, так сказать, последние воинские почести. И единственное, что смогли родственники, это уже на кладбище вынуть тело из гроба и захоронить по мусульмански. Был мулла, прочитал Еса.

Я видел жену и младшую дочь Ала. А старший сын дяди Гехо скзал, что у старшей дочери покойного – на руках наколки. И обе дочери прямо на кладбище курили. Потом были поминки. Во всю длину зала небольшой двухкомнатной хрущевки убого накрыты столы, зато водочные ящики – штабелями. Родственники покойного для приличия немного посидели; уходя, даже не обменялись телефонами с женой покойного…

Вот так, вкратце, я описал жизнь своего друга детства и брата – младшего сына дяди Гехо, с которым играли, дрались, в общем, вместе росли, а в итоге – и писать нечего. По правде, и я в жизни ничего особенного не сделал, и про меня писать вряд ли кто-либо стал бы. Сам себя описываю, словно какой-то деятель или писатель. Однако есть пример, и это Зеба Дадуев – образ, конечно же, романтизированный и героизированный, и, в принципе, Зеба оставил после себя лишь память и имя. А что еще надо? Детей?.. Это как сказать, и, может быть, некоторых лучше не иметь… Ведь внешняя среда, сама система окружающей действительности пытается вылепить образ личности. И если в тебе есть так называемый несгибаемый стержень твоей сути как духа, то появляются такие люди, как Зеба. И в его семью я, не задумываясь бы, свою Шовду попросил бы на время принять. Но, к сожалению, никогда бы не стал просить об этом младшего сына дяди Гехо…

А если без философии, возвращаясь вновь к канве моей жизни, то тогда, осенью 1999 года, я просто не знал, как мне быть с дочерью? А она сама решила эту проблему. Как-то она мне сообщила, что ее давнишняя, еще по музыкальной школе, учительница по сольфеджио приглашает ее к себе. Я пошел с дочерью к ней, даже не подозревая, в чем суть дела. В самом центре Москвы, в старом доме – просторная квартира, так что даже рояль здесь не выглядит громоздко. Хозяйка уже очень пожилая женщина – сразу видны манеры аристократки, и она мне как-то просительно сказала:

– Мои дети уже давно живут и работают в Америке. А ваша дочь хочет и должна учиться музыке. Пусть поживет у меня. Мне помощница нужна, и я ей помогу.

Посмотрел я на Шовду – оставалось лишь кивнуть. А по сути, тогда – просто гора с плеч.