Все-таки жизнь в горах совсем не простая и не легкая. Погода здесь, впрочем, как и сама жизнь, очень суровая, изменчивая и непредсказуемая. Вчера вечером вроде быловсе спокойно, тихо и тепло, только у меня что-то суставы по-старчески слегка заныли и дышать чуть тяжелее стало, ведь мой электронный катетер, как барометр, на непогоды и атмосферное давление воздуха сам реагирует – чувствует приближение облачных фронтов… А ночью такой ветер, вихрь, свист – свет моментально погас. И пошел дождь, потом ливень, а после как забарабанил по крыше град. Я с головой под одеяло залез, думал, что град уже всю крышу пробил, а шквалистый ветер эту крышу снесет, окна вышибет. И как ни странно, даже под этот вой стихии я, оказывается, заснул, а утром проснулся, вышел на улицу – гробовая тишина. Ветра нет, дождя нет, но влажность чудовищная, все в тумане, я облаками окутан, ничего не видно, и моего дельтаплана не видно – с ветром улетел. Вот, как говорится, накаркали. Накануне вечером, как договорились, я на гору поднялся, где связь постоянно есть, и сразу из Австрии звонок, Маккхал звонит, дал мне послушать, как уже лепечет наш внук – растет. Сколько радости! А под конец сказал, что Шовда очень беспокоится – зачем я с этим дельтапланом связался? Следом позвонила и сама Шовда. Я-то болтать не могу, в трубку мычу, чтобы она тоже мне о проделках внука рассказала, но у нас это не принято, и она мне про мое здоровье, просит приехать и тоже вновь о дельтаплане – выкинь его… Сам улетел. Улетел без меня. А ведь я хотел улететь. Полетать! Как мой друг Максим, на его дельтаплане хотел полетать. Я уже писал, что Максим, побывав в воюющей Чечне, более не смог летать, рисковать. А я, наоборот, – вроде здесь войны закончились, и я мечтаю полететь, взлететь. Теперь это мечта! А без мечты нет будущего. А будущее и есть смысл жизни. А каков мой смысл жизни, и есть ли у меня будущее? По чеченским адатам вроде бы нет. Нет у меня сына – и продолжения моего рода нет. Но у меня Шовда, и уже появился внук – это мое прошлое, настоящее и будущее. С этим понятием я живу, но оно эфемерно и не объективно, потому что в моем сознании и в моей жизни мой младший сын и его судьба всегда были, есть и будут. Ибо я его забыть не могу, а если даже пытался это сделать, другие напоминали.
Помню, как в конце 1999 года ехал я с гор в Грозный и думал – мой младший сын пусть и не просто так, но самостоятельно выбрал свой путь, и я уже ничего предпринять не могу и поэтому должен принять все как данность, продолжать жить, работать, доживать. По крайней мере, у меня еще есть дочь в Москве, ей надо помогать, растить ее, в люди вывести. А меня на очередном блокпосту из машины вывели – в их списках, оказывается, мой сын, и мои имя и фамилия тоже попали под подозрение. Меня куда-то под конвоем и в наручниках отвезли, изолировали, а потом был очень жесткий допрос. И я знаю – моя участь была бы незавидной, если бы не два фактора. У меня в кармане было солидное удостоверение, я занимал значительный пост, и по этому поводу справки были наведены. А еще – я вспомнил Зебу и поэтому пытался быть спокойным и невозмутимым. Впрочем, был еще один фактор – за мной лично приехал наш гендиректор, а когда мы уже ехали по разрушенному Грозному в контору, я спросил:
– Может, мне уволиться?
– А кто работать будет? Специалистов ведь здесь нет, и никто сюда взамен тебя не приедет. А работы много.
Работы действительно было очень много – все разрушено, разграблено, все надо восстанавливать, и при этом уже спущен сверху жесткий план добычи нефти – его надо выполнять. Я работал почти целыми сутками, и это меня не только кормило и содержало, но и как-то спасало – я порою забывал о своих горестях и проблемах. А еще, это тоже было немаловажно, – у меня в кабинете телефон прямой связи с Москвой, я очень часто звоню Шовде. Вот и на сей раз я первым делом набрал ее номер:
– Дада, Дада, ты где был? Два дня без связи. Я так переживала. У тебя все в порядке?
– Все нормально. Все хорошо. Просто был в горах, в нашем селе. Так, кое-что надо было сделать, кое-кого проведать. На похороны поехал.
– Тебя задержали на блокпосту.
– С чего ты взяла?
– Люди видели, мне звонили.
– Э-э, произошла ошибка.
– Это из-за него? – она не называет брата ни по имени, никак. Вот такая у нас негласная конспирация, а я пытаюсь все сгладить и быстро отвечаю:
– Нет-нет. Просто по ошибке. Видишь, я уже на работе.
Наступает пауза, а потом ее постоянный вопрос-мольба:
– Дада, ты когда приедешь?
– Через неделю.
– Ты уже три недели так говоришь.
– Тут столько дел, командировку не дают. Но я очень постараюсь. У тебя деньги есть? Не закончились?
– Есть… Все есть, – она явно плачет. – Я тоже хочу домой. Хотя бы у могилы мамы посидеть, погладить траву…
– Сюда нельзя. Нельзя. Очень опасно, тем более в горы.
– А ты ведь ездишь… Брось все. Приезжай сюда. Я боюсь, я за тебя боюсь… Ты хочешь, чтобы я совсем осиротела, одна на этом свете осталась?!
– Успокойся, Шовда. Не плачь. Все нормально, все будет хорошо…
– Что значит «нормально»?! Как может быть «хорошо», если мамы нет, братьев нет, ты там, а я одна!
У Шовды вновь нервый срыв. Вновь истерика, вновь рыдает. А я, как всегда, пытаюсь ее успокоить, всякую ерунду стараюсь нести, мол, так предписано – надо терпеть. Она еще сильнее плачет, кричит, бросает трубку. Я начинаю ей перезванивать, не берет… Позже, через час-два, как обычно, она сама меня набирает:
– Дада, прости. Пожалуйста, прости, – она еще сопит в трубку. – Мне так тяжело, так одиноко…
У меня есть некое противоядие и заготовка от ее депрессии – обычно я начинаю говорить о музыке, о том, чего она достигает в искусстве. Однако на сей раз она меня перебивает своим постоянным, тяжелым для нас обоих вопросом:
– Ты ведь в горах был. Его не видел?..
– Нет.
– А что слышал?
– Нет.
– А он живой?
– Да.
– Вытащи его. Спаси!
– Шовда! – строго выговариваю я.
– Я понимаю, понимаю… Телевизор смотрю, страшно.
– А как твои успехи? Как музыка? – вновь пытаюсь я поменять тему.
На сей раз срабатывает. Вначале она неохотно что-то рассказывает про свои успехи, потом немного оживает, даже некий азарт появляется в ее голосе. Ведь музыка для нее – как моя работа для меня, какое-то спасение и уход от реальности, а по сути – самообман. И поэтому она так и заканчивает:
– Если честно, не до музыки. А если что и есть, то все тяжелые и низкие аккорды и октавы – и лишь минор…
У меня самого такое же состояние, и хотя я пытаюсь дочку как-то взбодрить, а сам себя не могу – и работы очень много, и много срочных дел, но после этого разговора с Шовдой никак не мог прийти в себя. А тут, даже без стука, в кабинет уверенно и как-то важно вошли, точнее сказать, ввалились, два гражданина в штатском – один чеченец, другой русский, но это я определил позже, а так схожи они во всем, особенно манерами – не утруждаясь просьбами, уселись. Наша контора особо охраняется, и сюда просто так не зайти, я сразу все понял, и они особо лямку не тянули – сразу же начали допрос, а иначе это и не назовешь:
– Где ваш сын?
Этот вопрос я давно ожидал, и все равно, когда накануне на блокпосту спросили, как бы застали врасплох, и я, не зная что конкретно сказать, что-то мямлил в ответ. Но теперь почти все иначе – уже опыт или урок есть, я пока не задержан и еще не в камере, а в своем кабинете. И какой-никакой, а в данный момент хозяин, а эти правоохранители ведут себя безобразно, и я опять вспомнил Зебу – каково было ему всю жизнь с такими общаться? И, пожалуй, еще с худшими – ведь это тридцатые-сороковые годы прошлого века, и власть большевиков, осовеченное крепостное право… Хотя, по-моему, мало что изменилось. И все же изменилось, потому что такие как Зеба в свое время выстояли, не сдались, и поэтому я на их вопрос отвечаю:
– Про какого сына вы спрашиваете? Одного вместе с матерью разбомбили, даже захоронить нечего было.
– А другой?
– А другого от той же бомбы взрывная волна так понесла, что я сам его с тех пор не видел.
– Какая метафора, – съязвил один, а второй тем же тоном спросил:
– Но вы хотите его найти, увидеть?
– Хочу. Гораздо больше и раньше, чем вы, хочу увидеть.
– А откуда вам известно, что он живой?
– Все прослушивается?
– Работа такая… Вы не ответили на вопрос.
– Какой вопрос?
– Откуда вы знаете, что ваш сын живой, может, он мертвый?
Даже от этого слова мне стало плохо. Как и накануне в горах к горлу подкатил ком, а вместе с этим едко-вонючая горечь и дыхание чуть не перехватило. Я быстро выпил стакан воды. Вода словно все пробила, сразу стало легче, и я как можно спокойнее ответил:
– Если бы был не живой, то в вашем списке не значился бы, и меня бы на блокпосту не задержали, – я вновь почему-то вспомнил Зебу – это вернуло мне уверенность, и я продолжал, – и вы бы сюда не явились. Так что, надеюсь, жив.
– Надейтесь, надейтесь. Пока надейтесь.
– Что значит «пока»? – у меня от злости сжались кулаки.
– То и значит, – хладнокровный ответ. – Или вы думаете, что все пройдет безнаказанно.
– Что значит «безнаказанно»?! – я ударил кулаком по столу, вскочил. – Наказать надо вас и всех тех, кто убил его мать и брата. Кто заставил его уйти в лес.
Они тоже встали. Сказали, что я больной и контуженный, и как такого к такой работе допустили. И уже уходя, даже пригрозили, мол, вслед за сыном пойду и я. На что я сказал:
– Вот вам, – непристойный жест, и тут же по-русски послал матерно.
Оба остановились у двери. Русский обернулся, злобно взглянул, что-то прошептал в ответ и вышел. А чеченец вернулся, насупившись встал передо мной и выдает:
– Для меня, как чеченца, это страшное оскорбление, – тут я почувствовал, как от него несет перегаром, а он продолжает, – за это придется ответить.
Я сделал шаг назад. Не от испуга, а от его вони, вновь представив Зебу, как можно спокойнее сказал:
– Насчет «чеченца» – не надо ля-ля. И если бы ты таковым на самом деле был, то, услышав о гибели моей жены и сына, ты обязан был хотя бы сказать «Дала геч дойла». Но ты и этого элементарного уважения себе не позволил. А насчет – «ответить». Я перед тобой. И нечего откладывать, раз ты чеченец. Но тебе удобней из-за угла или на блокпосту, а еще лучше – бомбой.
Он грязно выругался, тоже отступил на пару шагов, сунул руку под куртку. Я понял, резко выдвинул ящик тумбочки – нам выдано оружие, но я свой пистолет никогда не беру, но сейчас он в руке, а рука еще под столом, и я ему говорю:
– Тут всюду камеры. А ты, вы оба пьяны, от вас вонючей водкой разит, небось до утра пили и похмелялись, а теперь служба под градусом?.. Я сейчас вызову службу безопасности, на вас, пьяниц, акт составим и сдадим вместе с вами в вашу контору и еще куда надо.
Он вновь на русском выматерился, резко направился к выходу и у самой двери обернулся:
– Теперь понятно, в кого сынок.
– Я своим сыном горжусь, – крикнул я и уже при закрытой двери добавил вдогонку, – а твой, небось, в столице или вовсе за бугром.
Если честно, то поначалу я даже рад был за себя, а потом понял – при самой щадящей перспективе уволят. Статуса никакого. Из-за разыскиваемого сына жить, а не то, что работать, нигде не смогу. А как я буду содержать Шовду? И самое страшное, что будет с Шовдой, если и сына, и меня… Тут звонок генерального – вызывает, ну вот и предварительный вердикт.
– Разве можно с ними так общаться? – возмущается он, а потом улыбнулся. – Но в целом, здорово ты их отшил, …особенно со спиртным. Так к месту.
– У вас тоже прослушка? —удивился я.
А этот молодой человек совсем невозмутим:
– Конечно. И не я придумал. Служба такая. Стратегическая отрасль – нефть, деньги, значит, и власть. Все должно быть под контролем и все должны быть лояльны.
– Может, мне уволиться? – опять предложил я.
– Чего? А кто работать будет? У нас и так план горит, а специалистов, ты же знаешь, нет, и сюда никого не заманишь – плати хоть миллион.
В этом он абсолютно прав, как и в следующем:
– Если такими критериями руководствоваться, то у нас у всех кто-то там, кто-то здесь. Пойди разберись… А ты ведь не можешь за все поступки уже взрослого сына отвечать.
Он встал, заходил по кабинету и, выглядывая в похожее на бронированное окно, в которое ничего не видно, сказал:
– А если честно, жалко пацана. Надо бы его как-то вызволить, пока…
Он оборвал речь, но я все понял. Давно все понимаю, и даже от одной этой мысли силы меня покидают. Я сел и сказал как есть:
– Хотя бы увидеть, сам бы прибил.
– М-да, – выдал генеральный, – одно слово – война… Но нам надо работать.
Только работа помогала и спасала тогда, но я просто нутром чувствовал, что скоро наступит какая-то развязка, и она наступила. Генеральный был в командировке, я исполняю его обязанности, и меня вызывают на совещание в Гудермес. И там глава временной военной администрации, который в республике бывает лишь иногда, и мы его видим только по телевизору, вдруг обрушился с жесткой критикой на деятельность нашего объединения – план по добыче не выполнен. Воровство. Врезки в трубопровод и огромные потери. Все это так. Но охрану объектов и трубопровода ныне ведут лишь военные, и всем известно, что под их так называемой «крышей» происходят все эти потери, незаконные врезки и воровство нефти. И «варят» нефть, и вывозят нефтепродукты, и, что самое ужасное, гробят экологию не без помощи тех же военных. Так я и доложил. В зале зависла тишина. На лице главы временной администрации то ли недоумение, то ли удивление. И он скомандовал:
– А ну, выключите камеры, – и недовольно, даже свирепо глядя на меня, добавил, – а вы кто такой? – и после моего ответа, – а у вас есть доказательства?
– Все знают.
– Все знают? – оборвал он меня. – Это бабкины сплетни и болтовня. Все знают, что военные здесь гибнут, исполняют свой воинский долг и защищают вас от этих бандюг, террористов и боевиков… Через неделю вновь будет совещание. Я жду от вас выполнения плана, а еще доказательств о вашей брехне о военных. Вы все поняли?
Я все понял и хотел в том же тоне ответить, но просто не смог, потому что вновь, как накануне в горах, сжалась резко гортань, противная горечь во рту, и мне не то что говорить, дышать тяжело. Кто-то додумался предложить мне воду. Я залпом выпил – отпустило. И опять я не особо обратил внимание на этот приступ. Но уже тогда, на фоне всех бед и потрясений, на фоне жуткой экологии и прифронтового образа жизни, видать, стала зарождаться эта моя болезнь, эта онкология – болезнь уныния и тоски, безысходности и одиночества. Мне тогда было очень тяжело, и была единственная отдушина в жизни – моя работа. Но она теперь висела на волоске – мне коллеги сообщили, что на совещании в Москве нашему генеральному был задан вопрос: «Кого вы оставили вместо себя исполняющим обязанности в Грозном?.. С кадрами надо быть поосторожнее». Генеральный что-то про меня сказал, что, мол, опытный и заслуженный работник, на что была реплика – «Незаменимых нет». Это, казалось бы, верно. Однако не в то время, и не в том Грозном. Ибо специалистов здесь просто нет и быть не может. И даже наш генеральный – очень хороший молодой человек, наверное, и топ-менеджер отличный, но не нефтяник, к тому же в воюющей Чечне, где все разбито и даже жить опасно. Поэтому все начальники, а тем более наш, постоянно пытаются быть в Москве. Вот приехал и сразу же на меня:
– Зачем болтать всякую ерунду?!
– Я сказал правду.
– Кому нужна эта правда!? Все знают, что тут творится. Все в руках военных и спецслужб, а ты за «правду». Где она есть? Там, где война, где убивают людей, не может быть правды и справедливости… Разве это не так? Или ты это еще не понял?
– Понял, – как провинившийся школьник ответил я и продолжил, – может, уволюсь?
– Опять «уволюсь»! А кто работать будет? – и после некоторой паузы добавил, – кстати, о правде и справедливости… Ее, по-моему, уже нигде нет… У меня к тебе очень важное дело – вечером поговорим.
Я все гадал, что за дело, и по тому, как генеральный отвел меня в самый дальний отсек, понял, что это действительно важно:
– Меня обложили данью, – прошептал генеральный. – Еще одной.
– Кто? – удивился я.
– На сей раз, как выяснилось, твой родственник.
– Кто?
Он назвал внука дяди Гехо.
– Не может быть! – воскликнул я.
– Смотри, – он достал из грудного кармана фото. – Это он?
– Да, – я потрясен. – И что он хочет?
– Денег! Очень много денег.
– Зачем? За что?
– Ну, болтает всякую ерунду, мол, деньги нужны боевикам.
– Надо заявить спецслужбам и в службу нашей безопасности.
– Какие спецслужбы, какая безопасность?! – негодует генеральный. – Моя дача на Рублевке, в особой охраняемой зоне, куда вроде бы и муха не пролетит. А они на двух джипах с оружием прямо к моему дому явились. Я сразу на пост охраны проезда позвонил, а они говорят: «Был звонок сверху, к тому же они предъявили сами удостоверения спецслужб».
– Ну и что?
– А то. Очень мило у меня дома посидели, чай попили, пообщались и попросили, так сказать, помочь на нужды родины.
– А ты?
– Хотел сразу их послать. Но они мне тут же намекнули – выбора, мол, нет: шаг влево или вправо… И на родине лучшие сыны погибают. А я могу и должен оказать им помощь. Вроде, как закат. И следом самое страшное – мол, милые у меня дети, в лучшую московскую школу ходят, хорошо здесь живут… А сами, я позже выяснил, тоже в Москве очень хорошо живут – в самом центре, в гостинице «Россия» снимают самые дорогие номера.
– Вот это да! – мне казалось, что рассказывают про какой-то гангстерско-мафиозный фильм, и это только начало, потому что он продолжает:
– Самое интересное далее. Лечу я сюда, сижу в бизнес-классе и вижу в окно – прямо к трапу подъехал черный «Мерседес», твой родственник, как назло, рядом сел и говорит: «Поторопись, срок еще неделя. Наши бойцы без оружия, голодают. А ты в замке живешь, далеко не бедствуешь, здесь кайфуешь».
– А ты что ответил?
– Я хотел было с ним как-то поговорить, но он тут же прикрыл глаза, в руках четки, и он вроде молитвы читает, грехи замаливает, но сразу вырубился, захрапел. Видать, до утра гулял – от него так перегаром несет. Очнулся он, лишь когда самолет приземлился. И первым к выходу, черная «Волга» его встречает. И что самое удивительное, он на борту был с оружием – вот такой «Стечкин» за поясом.
Генеральный со страхом показывает размер пистолета-пулемета. А я не менее своего начальника теперь потрясен и спрашиваю:
– А как ты узнал, что он мой родственник?
– Ну, я ведь тоже не спал – справки навел.
Я хотел было в двух словах поведать ему свою судьбу и сказать, что ближе всех на свете был и всегда будет дядя Гехо, но после его кончины отношения с их семьей не заладились, и мы все реже и реже видимся, а внука дяди Гехо я, может, и не узнаю. А генеральный меня просто огорошил:
– Кстати, а твой сын вроде с этим родственником в одной… банде или, как там, команде.
– Это он тебе сообщил? Так и сказал?
– Нет. Это я по своим каналам выяснил.
– По каким каналам? – теперь мы оба крайне возбуждены.
– Спецслужбы, мои связи, ну и заплатил немного.
– Немного – это сколько?
– Неважно.
– А этот сколько просит, если не секрет? – теперь мы оба внука дяди Гехо по имени не называем.
– Много… Какой-то кошмар. Миллион… долларов!
Цифра ужасная, хотя позже, оценивая все заново, я понял, что внук дяди Гехо назвал вполне соизмеримую сумму, то есть был проинформирован о масштабах хищений в нашем объединении, и кто какую долю имел. Я в этом отношении был чист и далек от всяких схем, и меня это не интересовало, а крайне заинтересовало иное, и я об этом спросил:
– А что еще ты знаешь о моем сыне?
– Конкретно – ничего не знаю. А знаю, как и ты, что лучше бы он где-либо сейчас учился, чем по лесам-горам бегать… Молодые, глупые, губят они себя… Впрочем, об этом можно много болтать, но их ведь спровоцировали, буквально заставили. И там ведь далеко не худшие, а наоборот. Но есть и отъявленные мерзавцы, как этот твой родственник… Кстати, о родственниках и знакомых. Ты, говорят, очень хорошо знаешь командира этой бригады – некто Руслан.
– Сын Ольги Сергеевны? – вырвалось у меня.
– Может быть. Мать у него русская, здесь убили.
– И мать, и бабушку, и дядю.
– Вы вроде вместе в одном подвале сидели в первую войну.
– Не «вроде», – мне стало плохо от этих воспоминаний. Генеральный в том же тоне продолжал:
– Так этот Руслан сейчас взял себе иное имя – мусульманское. Ныне известная и весомая, говорят, среди боевиков личность. А рядом с ним его кровный брат, первый друг и самый близкий соратник – твой сын. Они ведь давно знакомы? Ты познакомил?
– Да.
– И ты ничего не знал?
– Кое-что знаю, телевизор смотрю. Но я ни своего сына, а тем более этого Руслана с начала второй войны не видел. Но хочу.
– Ну, это мы не сможем. Даже целая армия не может… Хе-хе, – он печально ухмыльнулся. – Делают вид, что не могут, – в поддавки играют, попутно всю республику уничтожают. А захотят, за пять секунд всех найдут, поймают, уничтожат. Сам знаешь – игра… Но мы об ином. Ты можешь мне помочь?
– Чем?
– Ты должен поговорить и с этим мерзавцем, и с его отцом. Скажи, что я тоже чеченец. У меня тоже есть деньги, связи, родственники. И мы этот рэкет и шантаж не потерпим. Так и передай, только, понятно, не по телефону.
– У меня только телефон отца – это сына дяди Гехо, который с начала первой войны проживает постоянно в Нальчике.
– Нет. Вначале позвони этому родственнику. Может, тебя послушает.
Генеральный продиктовал мне номер мобильного, однако – «аппарат вне зоны».
Тогда я набрал номер сына дяди Гехо – тоже не обслуживается.
– А набери-ка вот этот номер, – генеральный больше меня о потомках дяди Гехо знает.
– О! – слышу я голос старшего сына дяди Гехо. – А я на тебя был обижен – столько не звонишь.
– Так ты номер поменял, – говорю я.
– Да. Забыл тебе сообщить… А мне ведь операцию на сердце сделали. В Москве. А сейчас я в санатории, в Нальчике, подлечиваюсь. Приезжай, вместе отдохнем.
– Завтра приеду, – говорю я, видя подсказку генерального.
– Да-да, очень жду. Санаторий «Дружба». Жду.
Учитывая важность поездки, генеральный предложил мне свою персональную машину с водителем и охраной. Я отказался, поехал на попутке. Но я генерального предупредил – я еду с твердым намерением решить вопрос, ибо он, по любому, преступный. Но если вдруг возникнет конфликт – дети дяди Гехо мои близкие.
Я давно не видел сына дяди Гехо и, если честно, был на него весьма обижен – лишь по телефону он высказал мне тогда соболезнование в моем страшном горе. А я, случись у него подобное, поехал бы и в Грозный, и в Москву, чтобы посмотреть в глаза, поддержать, посочувствовать. Уверен, что и дядя Гехо обязательно так бы поступил. Ну а сын и, тем более, внук дяди Гехо так не поступили. Разошлись мы. Времена иные, ценности иные – все мчатся за деньгами, словно без них в загробную жизнь не попадешь, и там без них будет плохо… Впрочем, может, и я такой же. Может, сам виноват. Однако, как бы там ни было, я был очень рад увидеть старшего сына дяди Гехо. И его улыбка была очень искренней, доброй. Сын дяди Гехо похудел, постарел, отрастил бороду и стал похож на отца. Мы давно не виделись. Поговорили о житье-бытье, а потом о сути моего приезда. Опечалился сын дяди Гехо, и, что самое удивительное, он даже не сказал, что такого быть не может, а сказал, что после такой новости в санатории не отдохнуть – повез меня к себе домой. Я раньше, проездом, бывал у них пару раз – ютились в небольшой съемной квартире, а теперь – огромный особняк почти в центре города, дорогая машина под навесом. Сын дяди Гехо сообщает:
– Сын раскрутился, все это недавно купил.
– А где работает, чем занимается? – сходу ляпнул я.
Сын дяди Гехо нахмурился, ничего не ответил. В тот же день, после обеда (ночью очень опасно), я выехал обратно в Грозный. Родственники меня особо не отговаривали. Как я понял, сын дяди Гехо не смог созвониться со своим сыном. Пообещал, что разберется, выяснит и мне позвонит. А его жена, не скрывая, относится ко мне с неприязнью, как и жена, и дочери дяди Гехо, которые всегда меня недолюбливали, ревновали к дяде. На прощание она мне строго заявила:
– Наш сын никогда такими делали не занимался и не может заниматься. А если что и есть, то лишь благодаря твоему сыну – он там далеко не мирным делом занимается и нашего сына все к себе манит. А наш простофиля как родного его слушается, даже боится. За ним шастает. Вот и сейчас там пропал, связи нет, – она стала плакать. – Думаешь, мы ничего не знаем. Твой сын и этот твой знакомый, русский ублюдок Руслан, посреди ночи сюда явились – худые, черные, больные. Неделю в подвале жили. Я их откармливала. Все мы дрожали – вот-вот милиция придет, всех нас арестуют, уничтожат.
– Мой сын был здесь? – потрясен я. – Когда?
– Месяца два назад, как только мы этот дом купили.
– А как они сюда попали?
– Не знаем… Хотя знаем – наш дурачок, видать, помог… Погубит твой сын нашего. Ой, погубит. Горе какое. Свалился на нашу голову когда-то и ты, а теперь и сынок твой. Просто беда!
Тут сын дяди Гехо ее резко урезонил, но не так, как я ожидал, и она особо не испугалась, а продолжила:
– А зачем ты мужу такое рассказал? Эту брехню! У него и так сердце больное. А твой генеральный, скорее всего, и так вор, на русских работает, наше народное достояние присвоили. Но наш сын не вымогатель и не бандит. И мы не позволим!..
– Пошла вон! – наконец-то подал голос сын дяди Гехо.
Когда она ушла, он с горечью выдал:
– Твой сын, действительно, не на хороший путь встал – распространяет эту заразу.
– Какую заразу! – я вскипел.
– Ну, сам знаешь…
– Знаю, что у него убили мать и брата. И у Руслана та же картина.
– Ну вот, видишь, поддались на провокацию, сами туда же… Не обижайся, по большому счету так оно и есть. И нашего сына увлек за собой…
– Ваш гуляет в Москве, – не сдержался я. – И, как сказал генеральный, у вашего сына удостоверение спецслужб. Это как?
– Ложь!… Ныне на базаре любая бумажка продается. А мой сын – бизнесмен.
Более мне говорить не хотелось, но я должен был исполнить свою миссию и поэтому спросил:
– А что мне генеральному сказать?
– Что казать? Во-первых, ты не должен был на его сторону становиться…
– Стой! – оборвал я его, хотя он и был старше. – Я изначально на стороне генерального не был, так ему и сказал. Сразу и твердо сказал, что я на твоей стороне. И более меня эта тема не интересует. Сами разбирайтесь со своими миллионами. Как говорится, у богатых свои проблемы.
– Мы не миллионеры, – теперь он перебил меня.
Что на это я мог сказать, лишь окинул взглядом их новые приобретения. Честно, я не завидовал, а наоборот, почему-то возникло какое-то чувство сочувствия к сыну дяди Гехо, и поэтому я сказал:
– Больше я говорить, слушать, а тем более участвовать в этих разборках не хочу. А хочу, чтобы у нас и впредь сохранились теплые и добрые отношения. Для меня твой отец святой. Значит, и тебя, как старшего, я должен почитать также.
Я его крепко, по-родственному обнял. Сын дяди Гехо растрогался, глаза его увлажнились:
– Может, ты в Чечню не поедешь? – сказал он. – Там ведь так опасно. А здесь столько места. Оставайся у нас.
Теперь и я растрогался, тоже прослезился:
– Спасибо, брат. Ваш дом не только сейчас, а в самые страшные годы моей жизни стал для меня родным. А дядя Гехо!..
Мы прощались как никогда долго и трогательно, видимо, предчувствовали, что более не увидимся. Через пару месяцев сына дяди Гехо не стало – сердце. Говорили, что накануне к ним нагрянули какие-то наши земляки с разборками. От меня подробности скрывали, но понятно, что все это из-за проделок сына, этого внука дяди Гехо. Я в это время был далеко и обо всем узнал позже.
Однако я забежал вперед, а до этого произошло много событий, о которых даже не хочется вспоминать, а не то чтобы писать, да раз взялся, то надо.