Когда погода хорошая, как сегодня была, то сидеть и писать всякую ерунду не хочется. Хочется бесконечно долго смотреть, любоваться горным пейзажем. И, кажется, все это очень знакомо, тысячу раз видел, все осмотрел, и пора бы привыкнуть и успокоится, но я не могу и не хочу. Я не могу насладиться этой потрясающей красотой, потому что это только кажется, что горы вечны, грандиозны и неподвижны. А они живые и изменчивые, подстать погоде, они постоянно меняют облик, оттенки, цвет и даже конфигурацию. Единственное, что не меняется, так это воздух – он в горах всегда чистый, сладкий, заряженный свободой. И когда ты дышишь полной грудью, ощущая этот горный вкус и аромат, ты сам становишься не только свободным, но и свободолюбивым, и хочешь быть независимым. Это высший кайф! Поистине, лучше гор могут быть только горы. Более лучшего, возвышенного и прекрасного на земле просто нет и быть не может. И когда ты это окончательно поймешь, горы полюбишь и отдашься им всей душой, то и они тебя полюбят, зауважают, оценят и примут за своего. И тогда ты поймешь их язык, ведь они, эти вершины, всегда общаются и всегда с почтением, с любовью и вниманием друг к другу – вот почему они вечны. Ведь среди них главенствует лишь любовь и уважение. Потому что не будь малых гор, как опор, не будет и главных вершин.

Почему горы так манят к себе? Потому что, кто взойдет на них, очищается от всякой скверны.

А почему горы так неприступны и очень тяжело на них взойти? Потому что мысли и дела людей пачкают и марают вечную белизну, чистоту вершин. Но если ты горы искренне полюбил, то и они тебя еще сильнее возлюбят, и тогда, пребывая средь гор, ты не чувствуешь тяжесть и бренность своего тела, ты, как и орлы, словно над землей паришь и слышишь, как горы меж собой говорят, как довольны тобой… А сегодня они даже не говорят, горы сегодня поют вместе со мной. В моей душе музыка! В уме – песня! В теле – гармония и покой! Потому что накануне я получил от Шовды небольшую посылку (участковый принес), в ней – паспорт с многократной Шенгенской визой, фотоаппарат, кое-какая одежда, а главное – диск песен на чеченском языке в исполнении моей Шовды, и она сама аккомпонирует на рояле. Это музыка А. Шахбулатова, А. Димаева, М. Айдамировой и других. Я ее слушал почти всю ночь, а когда вновь и вновь ставил песню Ганаева «Тоска по Родине», написанную во время депортации, я вспоминал свои детские годы, детдом, дядю Гехо и плакал. Так под музыку и заснул. А утром вышел из дома. Весна в разгаре. Солнце теплое, нежное, доброе. Все цветет, благоухает. Мир обновляется. Воздух чистый, сладкий, родной. Божественная, величественная вселенская тишина, что бывает только в горах. Лишь тонко, счастливо и задорно птички поют, в ущелье речка журчит, и в этом особом космосе Седого Кавказа звучит милый голос моей дочери, и горы, словно нартский хор, подпевают ей. И мне хочется взлететь, летать, улететь… И тут я вспомнил, что сказал мне накануне участковый:

– А твой дельтаплан действительно самолет – сам улетел. Слава Богу, разбился.

Так оно и оказалось. Ветер был бешеный, а дельтаплан, словно пушинку, унесло аж за две горы. Я лишь на третий день еле его обнаружил, и то случайно. Издали, на скале, увидел красно-белый отблеск, как наш флаг! Туда бы и я не полез. И думал, все, хана моей заветной мечте – полетать, взлететь! А потом решил – куплю новый. Однако вспомнил Максима. Ведь на этом дельтаплане мой друг летал, а я не сберег. Собрался. Было непросто. Очень опасно. Особенно на обратном пути – уже смеркалось, устал, да и дельтаплан, точнее то, что от него осталось, вовсе не пушинка, и тащить его по отвесной скале трудно. Пару раз мог в пропасть улететь – не судьба. А иначе сказали бы – с дельтапланом не улетел, а полетел… в ущелье. Дурак! Это, правда, полушепотом, думая, что я не слышу, сказал участковый, когда вновь наведался проверить, что это я тащил. Гады. Все видят. Подглядывают. Теперь даже в наших безлюдных горах по нужде спокойно ни сесть, ни стать… Теперь «они» мнят себя богами – мол, «они» теперь все видят, все слышат, все знают, вот такой технический прогресс. Ну, как говорится, Бог с ними. Мне с ними недолго осталось жить. Но до этого я должен осуществить мою теперешнюю мечту – взлететь! Улететь! Навсегда!

А разве можно хотеть улететь от такой красоты, от таких гор?

От гор, от родных гор – нет! А вот от людей, некоторых людей, живущих в горах, теперь хочется. Для этого я должен восстановить дельтаплан. Хоть я и нефтяник, да в первую очередь инженер. Но нужно кое-что для ремонта аппарата купить, и пишу приехавшему участковому: «Достань мне буровой клей (есть такой) и вот такую же красную парашютную ткань».

– Зачем? – недоволен он. – Думаешь, восстановить эту ерунду?

– Эга, – мычу я.

– Не дождешься… Ты и так больной, а летаешь.

– Эга, – вновь мычу я, но знаю, что участковый обязательно все кому-то расскажет, а тот, в свою очередь, моей дочери все доложит. Напрямую участковый звонить Шовде не посмеет. А еще участковый, хоть он и хороший, и мне явно или косвенно помогает, все равно в какой-либо форме доложит об этом своему начальнику – внуку дяди Гехо. Вот тот будет злорадствовать. Я представляю… А вспоминаю иное. Тогда, в декабре 1999 года, я вернулся от сына дяди Гехо из Нальчика в Грозный, а здесь ЧП. ЧП-то здесь всеобщее и глобальное – идет война. Но в данном случае я должен как-то действовать. Генеральный, при малейшей возможности все руководители так делали, вновь в Москве, я исполняющий, и мне докладывают – как раз на территории моего бывшего УБР в одном из зданий, оказывается, остановились чеченские боевики. Об этом узнали федералы – вначале поработала авиация, потом дальняя артиллерия. Хотя у нас есть договоренность с командованием, есть приказ из Москвы, и на специальных картах это обозначено: там, где буровые, крупнокалиберное орудие не применять – нефть нужна, она дорого стоит. Однако на войне как на войне – видимо попали прямо в установку. Даже из нашей конторы в центре Грозного видно, как от пожара озарен небосвод и как огромное черное облако к городу ползет, уже и дышать тяжело. Ко всему этому мы давно привыкли и с этим живем. Да тут беда похлеще: в трубе дебит нефти упал до нуля, значит, вся нефть из буровой просто фонтанирует. Если срочно что-то не предпринять, то до утра вытечет огромное количество сырья.

Пожар от такой массы нефти не только потушить, но даже локализировать будет непросто. Тем более что пожарной техники почти нет, и тушить почти некому. И дело даже не в том, что деньги пропадают и по экологии удар, – все боятся, боятся, что на рассвете этот грандиозный огонь и дым кто-либо на камеру снимет, западным журналистам передаст – вот будет в мире шумиха. Вот почему мой телефон, несмотря что ночь, не умолкает, – звонят все: генеральный, из главка в Москве, из нашей временной администрации. А что я могу сделать? Понятно, что МЧС здесь нет, а у начальника нашей ведомственной пожарной службы телефон отключен. Я уверен, что он специально отключил. По строгому предписанию военного времени нам категорически запрещено перемещаться в ночное время. Да и никто в городе ночью не ездит, в первую очередь сами военные. Ночью в Грозном хозяйничают боевики. Но и они на машинах не ездят – с любого блокпоста могут открыть огонь. Плюс авиация и прочее, прочее. Словом, очень опасно. Но я должен что-то делать, предпринять. И я решил ехать на своем служебном «уазике» до нашего гаража, где есть пожарные, благо не очень далеко, все на одном пятачке сконцентрировано. Кое-кто из нашей охраны хотел было поехать со мной. Однако, в случае чего, никто не поможет – здесь, особенно ночью, все внезапно, из-за угла, с неба, из-под земли. И зачем еще кем-то рисковать, тем более что по приказу выходить запрещено. Да и мне кого-то подставлять лишний раз не хочется. Быть в ответе лишь за себя гораздо легче.

До нашей пожарки ехать всего минут пять, но мне показалось целую вечность – до того страх от этих руин, разбитых улиц, от этого беспросветного мрака. Как-то доехал, а наши пожарные мне даже ворота открывать боятся, вдруг за мной кто ворвется. Вот такие были времена. Начальник пожарной службы на месте; признался, что телефон специально отключил, и также прямо говорит:

– Никто ночью туда не поедет. Мы и не знаем, как туда ехать.

– Я дорогу покажу.

– Вот утром и покажешь.

– Мне приказано срочно пожар ликвидировать, – почти кричу я. – И вы должны потушить!

– Не шуми. Во-первых, есть предписание – ночью не покидать часть. А во-вторых, как мы можем этих ребят на такой риск послать… Сам знаешь, что творится. Тут и днем выйти боишься. А ночью – и те, и эти бабахнут, и фамилию не спросят. Умереть за эти гроши?

– Кто-то умирает и погибает и без грошей, – злобно выдал я.

– Да, – после некоторой паузы сказал начальник пожарки, – ты, наверное, имеешь в виду своего сына.

– Замолкни! – вскипел я.

– Я-то замолкну и даже прощения попрошу, – он сделал шаг назад. – Но знаешь, если я сейчас поеду тушить пожар, то не исключено, что именно твой сын меня и убьет.

– Не велика будет потеря, – злобно процедил я и приказал. – Открой ворота.

– Ты что?! – бросился пожарный ко мне. – Раз рискнул, пронесло. Ради чего? Ведь ночь, всюду стреляют… Ну, извини. Переночуй, а утром разберемся.

– Открывай! – жестко повторил я.

Такой был страх, и это повсеместно, время такое, поэтому автоматические ворота чуть приоткрыли, так, чтобы я лишь бочком протиснулся, и не успел я пройти, как тут же ворота закрылись, и я услышал вслед:

– Береги тебя Бог… Прости.

Я не ответил. Почему-то встал как вкопанный. На душе очень скверно. В этом почти мертвом городе – гробовая, давящая тишина, и я даже слышу бой своего рассерженного сердца. А ведь этот пожарный в чем-то прав. И может случится так, что мой сын случайно убьет и меня… А случайно ли?

Моя машина метрах в пятидесяти, за железобетонными блоками, так требует безопасность. И если от нее ранее я к воротам почти бежал, то теперь пошел очень медленно, с неким вызовом, злобно и уверенно. Я даже не знаю, как меня заклинило. Поехал бы в контору, а там вновь эти звонки – «Что сделал? Сделай!», и я машинально и уверенно повернул машину в другую сторону, в сторону своего УБР. Я не думал о пожаре. Я даже не представлял, что доеду туда, но я ехал. Ехал по городу-призраку, включив дальний свет, и мне казалось, что я, как ребенок, играю в какую-то кошмарную компьютерную игру. Лишь подъехав к первому блокпосту, я вернулся в реальность. Здесь горят прожектора, но никого нет, все замуровались за железобетоном и броней. Так же я проехал еще один блокпост – островок света. На краю города последний блокпост, но я почему-то решил его объехать – это уже родные места; я выехал за город, дорога пошла в гору, тут уже почище, всюду обильный снег, колеи почти не видно – редко ходят машины, но я эту дорогу прекрасно помню. Вот еще один крутой поворот, подъем, и даже глазам стало больно – до того ослепительно яркий огонь, словно извержение вулкана. Зрелище бесподобное! Словно бунт природы. Стихия восстала! И хочется смотреть, и хочется от этой ярости бежать. И, как ни странно, что-то подобное кипит, горит и внутри меня. И раз я уже здесь, то надо хотя бы приблизиться и посмотреть, что происходит конкретно, тем более что это моя обязанность. Я включил все рычаги блокираторов, пониженную передачу и, свернув с дороги, прямо по заснеженному склону горы поехал к огню. Метрах в ста от очага я остановился. Вышел. От этой мощи – необъяснимый страх и восхищение. Даже на таком расстоянии чувствуется обжигающий жар, словно из печи, и ярко как днем. Я здесь все знаю, можно сказать, наизусть, и вижу, что, как назло, попадание в самое нефтеносное место. Здесь нефть самотеком идет. Но хорошо, что снаряд попал не конкретно в буровую и скважину, а в отходящую трубу. Между очагом и буровой метров пятьдесят. Если я смогу заглушить кран скважины, то это почти что победа. Я побежал к буровой установке.

Все описать невозможно, да я и не помню, просто все делалось машинально, а мозг и все остальное во мне здесь словно расплавилось. Ни в какой бане так не бывает, только, может быть, в доменной печи или в аду. Однако это и помогло. Ибо проржавевшие и промерзшие краны я бы просто так не закрутил. А тут все нагрелось, почти накалилось, аж перчатки тлеют – закрутил я кран, весь поток перекрыл. Побежал обратно к машине. В тот момент я знал, что сделал нужное и доброе дело. И хотя это никто не оценит, но я был горд – хотя бы немного уберег экологию и здоровье еще живущих здесь людей. Теперь я мог ехать в контору и сделать доклад. С таким жизнеутверждающим чувством я сел в машину, завел мотор и, как здесь положено, сразу же заблокировал двери. И только когда пристегивал ремень безопасности, понял, что на мне нет толстой зимней куртки, она осталась у буровой, и шапки нет, а главное – все мои документы тоже там. Бежать вновь в это пекло – невыносимо. С другой стороны, без документов здесь жизни нет. Буквально на мгновение я замешкался и словно боковым зрением увидел, как к машине стремительно приближаются какие-то тени. Первая мысль, что это стая голодных волков. Но вот дернули мою дверь – заперта. И без слов – удар прикладом в боковое стекло: мою щеку обожгло осколками. Наглая, холодная рука ловко и дерзко изнутри разблокировала мою дверь, рванула за шиворот, ремень безопасности меня удержал. Тут же, прямо у самого уха леденящий свист ножа, ремень словно простонал, вот теперь меня вышвырнули в сугроб. Скажу честно, от внезапности и испуга я даже сопротивляться не мог и не посмел бы – такую я почувствовал хищную хватку, которая не пощадит, клацнет зубами, заживо загрызет. Такой голод, беспощадность и отрешенность в блеске взбешенных глаз и холод кинжала у горла:

– Кто такой? Что тут делаешь? – страшное бородатое лицо надо мной, и в отблеске теней от пожара оно вовсе ужасное, так что я от страха будто язык проглотил, не знаю, что сказать, а он меня тряхнул и еще ядовитее прошептал:

– Кто ты? Что здесь делаешь?

– Э-э-э! – я хочу что-то ответить, но уже знакомая мне боль в горле, которая появляется при сильном волнении, вновь перекрыла мне гортань изнутри, а сверху лезвие – вот-вот перережет горло… И тут услышал я команду на чисто русском языке:

– Что ты с ним цацкаешься. Проверь документы, карманы, машину и быстро решай… Ты – за руль…

– Ру-услан! Руслан! – вдруг вырвалось у меня.

Как по команде все замерли, и я даже почувствовал, что кончик кинжала отпрянул от моего горла.

– А ну посторонись, – вновь этот очень знакомый, своеобразный звонкий голос, и надо мною склонилось другое, тоже обросшее лицо. Не то что при свете огня, а даже солнечным днем я бы не узнал сына Ольги Сергеевны. Он крайне изменился, облик войны на лице – два глубоких, едва зарубцевавшихся шрама, а главное – глаза совсем другие, не те юношеские добрые, задорные глаза; теперь они тоже искрятся, горят, но в них пронизывающий, смертельно-жесткий блеск. У него от прежнего юноши лишь голос сохранился, хотя тембр и интонация с пороховой хрипотцой:

– Это вы?

Он меня за плечи поднял, крепко-крепко обнял. Отстранился, всмотрелся в меня – его лицо освещалось огнем, и я увидел, как оно вмиг изменилось, подобрело, его глаза увлажнились:

– Вы помните маму, бабушку? Наш подвал, – он вновь меня обнял, пряча лицо. В этот момент, а это было лишь мгновение, я почувствовал, как расслабилось все его тело, даже слегка обмякло, и он, мне показалось, чуть ниже стал. Но это было мгновение, мгновенная слабость, как вдруг, словно какой-то стержень в нем вновь до предела выпрямился, он стал как каменный. Отпрянул. Рукавом бушлата вытер лицо, и вновь я его почти не узнаю – глаза жесткие, только еще влажные.

– Вы что здесь делаете?

– Авария… Приехал.

– Один? Ночью?.. Жить надоело?

– Работа.

– Какая работа?! Этим козлам за гроши служить, нефть и бабки делать.

– А иначе что? Жить-то надо? Другого я не умею, – почему-то я вынужден был оправдываться перед ним, а он все напирал:

– Нечего этим тварям служить… Сколько зла они вам и мне причинили?

– И что мне делать? – теперь и я стал злиться. – За тобой в горы-лес бежать? Не могу и не хочу – возраст, и знаю, что глупо. А ехать в Россию и там русских ненавидеть – то же самое, даже хуже.

– При чем тут русские? Я сам наполовину русский.

– В том-то и дело, что русские ни при чем, а при чем политика…

– А вы на них служите!

– Я ни на кого не служу. Я живу у себя дома и пытаюсь выжить… и жить. А это – моя работа.

– И вы так рискуете?

– А ты, а вы все?

– Хм, – ухмыльнулся Руслан. – Мать убили, бабушку убили, дядю убили, а нам на колени пасть и еще… – он очень грубо выразился. После этого, видимо, несколько смутился, отвел взгляд:

– Простите, – некая мягкость вновь появилась в его голосе и он, меняя тему, спросил:

– А вам не холодно? Вы так приехали?

– Куртку и шапку сбросил у скважины – и документы там.

– Вам без документов нельзя. А с ними тоже нельзя, – он впервые слегка улыбнулся. – Так, – он посмотрел в сторону своих ребят, – кто-нибудь – к скважине, там его куртка и шапка. Бегом… А вы садитесь в машину, можете простудиться.

– Да, весь взмок от пота, от пожара у скважины.

– Садитесь, садитесь в машину.

Он помог мне сесть. Отдал приказ своим:

– Скройтесь… Я минут пять поговорю, – обошел машину, сел рядом.

Я первым делом хотел спросить о сыне, но когда мы оказались в ограниченном, закрытом пространстве, несмотря на то, что разбито окно и явственно задувает, я сразу же ощутил резкий звериный запах человека, который много-много раз потел, остывал, но давно не купался. Поэтому я задал иной вопрос:

– Руслан, зачем? Как вы существуете в этих горах, в лесу?

– Приспособились, – усмехнулся он.

– Но это ведь бессмысленно. Конец ведь очевиден.

– Все в руках Бога, – жестко перебил он.

Наступила пауза, которую он нарушил:

– Выключите свет… И постарайтесь обратно поехать без света – опасно.

По правде, я мечтал отсюда живым и здоровым убраться, но не прежде, чем выясню все о сыне. Руслан это, видимо, понял:

– О вашем сыне… Он мне друг, брат и самый близкий человек на этом свете. И всякое можно болтать, но вы должны им гордиться.

– Где он? – вырвалось у меня, а Руслан продолжил о своем:

– Я знаю, и ваш сын это знает, что вы наши действия не одобряете. Гораздо правильнее, и в этом будущее, было бы где-нибудь в безопасном месте жить, учиться, жениться, детей растить… Но я отвечу на своем примере. Был я в беззаботной Европе, харчи их ел, учился, но жить не мог. Каждую ночь печальная, очень печальная мать снилась, словно сюда звала. Я просто не смог там жить, вот и приехал, а тут, как по заказу, снова война.

– А сейчас спишь спокойно? – вставил я.

– Сейчас вовсе не сплю, – ухмыльнулся Руслан. – Или сплю с одним открытым глазом, слышу каждый шорох.

Тут я вспомнил Зебу, он тоже так спал – вот судьба народа. Однако это общее, а у чеченцев, к сожалению, всегда во главе частное и личное, поэтому я вновь спросил о сыне:

– Видимо, среди нас предатель. Кто-то вашего сына подставил, заманил в засаду. Но он сильный и мужественный парень – тяжело раненный, но вырвался, пришел. Мы его на лечение отправили за кордон, в Грузию.

– А как вы это сделали?

– За деньги… Заплатили федералам.

– Вы с ними в контакте?

– В постоянном контакте, – Руслан усмехнулся. – Вот видите – бомбят. Разве это не контакт?.. А если честно, то мы, конечно же, сами по себе, и никто нами не правит. Ходим под Богом… Однако, как вы знаете, есть у нас очень известные имена – так называемые полевые командиры. Вот они, почти все – это проекты неких спецслужб.

– Российских?

– Может, не только российских. Так вот им и коридоры создают, и пиар, и лечение и прочее-прочее. Почти концерт, кровавый спектакль. В кошки-мышки играют. И я все это понимаю, порою хочу на все плюнуть и поступить, как вы советуете… Но не могу, теперь не могу. Ребят бросить не могу. Да и эти не дадут – все-таки мы с вашим сыном им временами жару давали. Так что нас не простят. Вот видите, как взялись. Кто-то и на сей раз сдал. А может, и вычислили. Такая техника – со спутника спичечный коробок видят. И мы перед этой махиной ничто.

Он глубоко вздохнул, задумался и чуть погодя уже совсем печальным голосом продолжил:

– Говорят, здесь скоро будут перемены. Хорошие перемены. Но до этого надо дожить. И видно, до этого с такими как мы хотят полностью рассчитаться. Чувствую, кольцо сжимается, кто-то «стучит», и я примерно догадываюсь… Накануне как бомбанули – прямой наводкой. Половину уложили, трое раненых. А мы – четверо – случайно уцелели, на вылазке были…

– Вам машина нужна?

– Нужна. И именно такая как ваша – вездеход. Ха-ха, увидели, думали сам Бог послал. Но вашу не тронем… О, ваши вещи принесли.

Как из-под земли рядом появилась тень. Я вышел из машины. Передо мной очень худой, совсем юный парнишка – только редкая поросль появилась на лице, взгляд грустный, подавленный, тусклый.

Я взял у парнишки свои вещи и, надевая куртку, Руслану сказал:

– Забирай машину.

– Да вы что! – Руслан выскочил из машины.

– Забирай, – повторил я.

– А вы как?.. Вас за это…

– Разберусь. А вам нужнее.

– Да, до рассвета мы далеко бы убрались, ребят надо спасти, – он меня крепко обнял. – Спасибо! Я знаю, на что вы себя обрекаете.

– Ерунда, – бросил я. – Только просьба… две просьбы.

– Говорите, – он как бы стал по стойке смирно.

– Брось это дело!

– Не могу. Поэтому ваш сын вас избегает.

– Как с ним связаться?

– Не знаю… Этим всем ведает… – и он ошарашил меня, назвав имя внука дяди Гехо.

– А как его найти?

– Это я тоже не знаю… Что-то пропал.

Он торопился, конечно же, торопился, но мое любопытство разыгралось:

– Погоди, Руслан. Вроде для тебя, то есть для твоего отряда, он миллион долларов вымогал.

– Миллион?! Вот это аппетит! Нам штук сто – все проблемы решил бы… Хм, миллион!

А я тут о своем:

– А ты знаешь, что у него удостоверение работника спецслужб?

– Знаю, а как иначе? Через кого же мы связь держим. Ваш сын его рекомендовал, сказал, что его дед Гехо был – скала!

– Это так! – подтвердил я.

– А не обмельчал род?

– Весь народ, кажется, обмельчал, – выдал я диагноз. – Все стали падкие на деньги.

– Да, – подтвердил Руслан, – деньги решают почти все.

– А вам зачем деньги? В лесу? В горах?

– Оружие, медикаменты, еда – ничего в лесу не растет. Все, даже проход у одних федералов покупаем, с другими воюем… Да и хочу я этих молокососов за кордон отправить.

– Вот об этом, – чуть не вскрикнул я, – и хотел тебя попросить.

– Я их не звал! – нервно выдал Руслан. – Их всех, как и меня, как и вашего сына, сюда загнали. И мочат потихоньку.

– А польза?

– Стоп! – резко перебил он. – Не все деньгами измеряется и деньгами делается. Туда все без денег пойдут. А я, даст Бог, не на коленях. Ха-ха-ха, – вдруг он засмеялся, крепко обнял меня. – Я вас так люблю и уважаю… Нам надо… – он очень торопился, а я о своем:

– Так, значит, сын, говоришь, в Грузии лечится? А точнее – где он конкретно?!

– Внук дяди Гехо должен знать, – Руслан так почему-то обозвал этого типа. – Только на нас ли внук теперь служит? Мы-то ему не платим. Да и вообще – достойный ли он внук дяди Гехо?.. Мне попадется – вмиг выясню, – он вновь меня обнял и на ухо:

– Спасибо… Простите, поймите, прощайте.

Он отдал несколько команд. Сам сел за руль. Чуть отъехал, остановил машину. Выскочил, подбежал ко мне:

– Будут вопросы – вы нас не видели, в контакте не были… Машину оставили здесь, пошли к пожару, а пришли – увели. Кто? Не знаете… Спасибо! – он вновь меня обнял, улыбнулся, как-то сразу помолодел. – Вас увидел, словно каникулы или отпуск дома провел… Все будет отлично! Скоро маму увижу. Аллах1у Акбар!

…Где-то через месяц-полтора очень поредевший отряд Руслана при переходе голых альпийских гор был обнаружен авиацией, в очередной раз попал в засаду и сам Руслан, был тяжело ранен, а кольцо сжималось. И тогда он приказал кому-то из товарищей добить его. Оказалось, что патронов уже не осталось. Тогда Руслан дополз до выступа отвесной скалы и полетел вниз, крикнув только одно слово «Мама-а-а!..»