Как непредсказуема погода в горах. Вчера было солнце, тепло – как летом. Весна в разгаре. А ночью такой ветер задул, просто ураган. Я даже под одеялом замерз. А утром выглянул в окно – все белым-бело, снег выпал. Кстати, и в жизни так часто бывает. По крайней мере, у меня было. Разве я мог представить, что меня на старости лет в тюрьму посадят. Хотя на Руси издревне говорят – от тюрьмы и сумы не зарекайся. В общем, продолжаю свое повествование, если вы еще читаете и вам это интересно. А впрочем, все это только для себя.

…В тот же день утром уже во главе наряда пожарников я вновь поехал на место пожара к своему УБР, а нас даже близко не подпустили – все оцеплено военными, идет спецоперация по ликвидации бандформирований. По правде, я в тот день о пожаре даже не думал, меня волновала судьба Руслана. По этому поводу никакой информации не было, а пожар без подпитки еще сутки догорал, сам погас. Тем не менее в главке оценили мои почти героические действия. Меня по телефону поблагодарил лично министр энергетики России, сказал, что меня представили к правительственной награде, а еще сказал о премии в размере трех окладов. Казалось бы, что жизнь понемногу налаживается, даже стала немного прослеживаться перспектива моих детей (хотя бы и в мечтах – сын, пусть и раненный, но живой и вне конфликта, и Шовда радует меня, она тоже не здесь), как вновь меня вызывают на совещание в Гудермес – прибыл глава временной военной администрации. Вместе с главой на одном самолете прибыл и наш генеральный. И я знал, что на совещание по рангу должен поехать он. А тут выясняется, что и меня лично и непременно вызывают тоже. Помня о последнем совещании, я был несколько встревожен, а в самом здании администрации мне один знакомый, здороваясь, на ухо прошептал: «Твои дела неважны. Крепись». В зале заседаний все места обозначены поименно. Мое оказалось у самых дверей. И я, примерно зная, что мне предстоит, заранее поставил перед собой стакан воды, уже понимая, что от очень сильного волнения горло перехватывает, говорить не могу. Однако на сей раз до этого просто не дошло – еще до начала совещания ко мне подошел военный, представился прокурором, попросил выйти в коридор, а там еще двое очень вежливо, но потребовали следовать за ними.

– У меня совещание, – удивился я. – Глава администрации вызвал.

– Глава администрации в курсе, – был ответ. – У нас к вам несколько вопросов.

На огороженной территории правительственного комплекса, в самом углу, оказывается, отдельно стоит мрачное здание военной комендатуры и военной прокуратуры. Меня провели на второй этаж. В кабинете уже ждал довольно молодой человек в гражданском:

– Олег Викторович, – представился он, но руку не подал, зато предложил сесть.

Я уже знал, о чем будет речь. И был более-менее спокоен. Ибо, как говорится, пролетариату нечего терять кроме своих цепей. Вначале вопросы были протокольно-анкетные, а потом резко:

– Что случилось с вашей служебной машиной?

– Отдал Руслану.

– Какому Руслану? Когда? Как? Все поподробнее.

– Поподробнее? – переспросил я и стал рассказывать, что было пять лет назад, какие и тогда были зверства, как я угодил в подвал, где встретил Ольгу Сергеевну.

– Вот эта лирика не нужна, – перебил он меня.

– По вашему – это лирика?

– Здесь вопросы задаю я.

– А вы сказали поподробнее.

– Меня интересует Руслан. Как и где он познакомился с вашим сыном? Когда в последний раз вы видели своего сына и где он сейчас?

– Какого сына?

– А у вас еще есть сын?

– Был. Вы убили.

– Я убил?.. Мы наводили здесь конституционный порядок и ведем контртеррористическую борьбу… Отвечайте на вопрос.

– Я арестован?

– Ваш сын террорист. А вы подозреваемый в пособничестве боевикам.

– Да? – выдал я. – Вы так считаете? А я старше, кое что повидал и скажу вам, кто способствует боевикам, конкретно Руслану и моему сыну, – те, кто убил матерей, бабушек и братьев этих ребят.

– Мне знакомо ваше досье.

– Хм, это для вас «досье», а для меня моя жизнь, моя семья, дети.

– Отставить! – ударил следователь кулаком по столу. – Отвечайте на вопрос – когда вы видели своего сына?

– Пять месяцев назад, в сентябре, – после небольшой паузы ответил я. – Когда ракетой убили мою жену и старшего сына…

– Отвечайте на вопрос, – вновь перебил он меня. – Не то отведу в подвал, и там иная будет беседа.

– Как скажете, – ответил я дрожащим голосом, но это не от страха перед подвалом, точнее, не только от этого, а оттого, что вновь какая-то внутренняя сила или боль стала перехватывать дыхание.

А следователь продолжает:

– Отвечайте конкретно, когда вы в последний раз видели своего сына-боевика?

– Отвечаю конкретно… На следующий день после ракетного удара мы были в горах, в родовом селе похоронили кое-какие фрагменты… то, что осталось от жены и старшего сына, а еще через пару дней мой младший сын ушел… С тех пор я его не видел, а до этого он не был боевиком, и сейчас я об этом не знаю, не видел.

– Зато мы все знаем и видим.

– Тогда зачем вы у меня это спрашиваете?

– Хотим выяснить степень вашей вины, вашу роль.

– У меня роль родителя. А у вас есть мать, семья, дети? – почему-то спросил я.

– Неважно! – почти крикнул молодой следователь.

Он встал. Видно, что разозлился. Склонился надо мной:

– А мы еще знаем, что у вас дочка в Москве.

Теперь мне действительно стало страшно. Даже дышать тяжело. А следователь напирает:

– А сейчас вы расскажете, как встретились с Русланом, как отдали государственную машину. А они с вашей помощью и при вашем пособничестве улизнули… Ну?

Я хотел все, как есть, рассказать, но мне уже было тяжело, и я попросил:

– Дайте мне воды.

– Может чай или кофе… с молоком?

– Мне действительно тяжело говорить. Дайте, пожалуйста, воды.

Без слов следователь пошел в дальний угол. Там умывальник. В стакан с мутными стенками он набрал воды, протянул мне. Я жадно отпил глоток. Вода вонючая, противная.

– А можно чуть спустить, – попросил я, – может, тогда вода посвежее станет?

– А может, еще и отфильтровать?.. Хе-хе, кстати, привыкайте. Ближайшие годы, а может, и весь остаток жизни еще худшую будете пить. Из параши… Впрочем, вам это знакомо.

Я не знал, что сказать, да уже и не мог, так в горле сухо и больно. Но эту воду я уже принципиально пить не хочу, и общаться с ним, и видеть его не хочу; чувствую – вот-вот сорвусь, нагрублю, а может, еще хуже – кулаки у меня в злобе сжались. И в этот момент резко раскрылась дверь. По-хозяйски, уверенно и важно, вошел крепкий высокий мужчина. По возрасту он, может, чуть младше меня, седой. У него из-под опухших век тяжелый, невыспавшийся, усталый взгляд. И посмотрел он не на меня, а на молодого следователя, словно видит его впервые, и ему в приказном тоне говорит:

– Принеси пару бутылок минералки. Живее.

Он сел на место молодого. В упор долго смотрел на меня.

Достал сигареты и первое, что спросил:

– Вы не курите? Дым не помешает?

Резво зашел молодой следователь. Поставил бутылки.

– Подай пепельницу, – приказ. – Теперь иди, займись делами.

Как только дверь закрылась, этот следователь закурил. Встал. Взял стакан, что передо мной был, пошел к умывальнику, вылил. Поставил пустой стакан передо мной. С помощью обручального кольца умело откупорил минералку, налил:

– Пейте. На здоровье, – добавил он. Подошел к окну, раскрыл. Долго курил у окна, потом сказал:

– Если вам говорить тяжело, вы можете изложить все письменно… Так и нам нужнее. Протокол составлять надо. Пишите, – он положил передо мной бумагу и ручку.

Я выпил полный стакан минералки. Мне сразу же стало легче, и я спросил:

– О чем писать?

– Как у вас пропала машина. При каких обстоятельствах.

– Как есть?

– Разумеется.

Я долго крутил в руках ручку, не зная, с чего начать и как писать (это сейчас я так расписался). Начал с пожара. И пошло. Наверное, писал минут пятнадцать, а может, и больше. Все это время он ходил по кабинету, и когда подходил ко мне, останавливался за спиной, и я понимал, что он из-за моего плеча читает. Вдруг, когда я уже более двух листов исписал, он просто выхватил их и сказал:

– У вас руки очень дрожат. Никто не поймет эти каракули.

Он тут же подошел к умывальнику, открыл кран и, к моему удивлению, смочил листы, как я позже понял, чтобы не шелестели. Потом, уже мокрые, стал быстро разрывать и по кусочкам спускать в канализацию. Он долго и тщательно протирал полотенцем свои руки, затем, сев на прежнее место и вновь с удовольствием закуривая, сказал:

– С ваших показаний я сам напишу протокол допроса. Если согласитесь, подпишите.

Он писал недолго, всего с полстранички, и почерк у него, действительно, корявый, а написал он почти то же, что и я в своем докладе, только более красноречивее: «Из-за снега и огня к скважине близко подъехать не смог. Оставил в поле машину, пошел пешком. Рискуя жизнью, в невероятно тяжелых условиях заглушил скважину, предотвратив дальнейшее распространение пожара, экологическую катастрофу и ущерб государству… А когда с честью, с чувством исполненного долга вернулся к машине – не обнаружил ее. Обо всем этом доложил руководству».

– Согласны? Тогда распишитесь… Мы вас должны задержать на время следствия.

Я был ошарашен. Даже не мог что-то сказать. Двое конвоиров отвели меня в другую комнату. Все, как положено: изъяли даже шнурки, и далее – в подвальные помещения. Условия – хуже не бывает. Кроме решеток ничего нет. А есть – вонь, сырость, холод. Правда, через полчаса мне принесли бутылку воды и два бушлата. Всю ночь я не спал и все гадал – сколько времени я выдержу здесь? К счастью, на следующее утро меня вывели, посадили в задний, огороженный отсек «уазика» и повезли. Как позже выяснилось в СИЗО Владикавказа. Там, принимая меня, местный начальник с кавказскими усами, удивляясь, спросил:

– Это тоже боевик?

– Там все такие, – ответ сопровождающего.

Я был злой, очень встревожен, и все мои переживания были связаны с Шовдой. Уже, наверное, узнала. Как она среагирует? Понятно, как. От страха за ее дальнейшую судьбьбу мне было вначале просто невыносимо. Однако, попав уже в камеру, я сразу же вспомнил Зебу, да и у меня самого уже был кое-какой опыт. Поэтому я попытался успокоиться и все возложить на Всевышнего. Как говорится, все, что ни делается, – к лучшему. Тем более что я понял – ко мне здесь отношение особое. Конечно, тюрьма есть тюрьма, и нормальному человеку здесь всегда плохо. Но у меня отдельная, довольно большая и относительно чистая камера, и в первый же вечер, после ужина, раскрылась дверь – рослый, крепкий мужчина мне говорит:

– Салам Алейкум… У меня отец осетин, мать ингушка. У тебя, видать, какое-то недоразумение. Что надо – говори.

У меня лишь одно желание – позвонить в Москву, Шовде. Но я не смею это сказать, а он сам догадался.

– После отбоя мобильный принесу… Только без лишнего, говорить на русском и не более минуты. Сам понимаешь…

Трубку взяла хозяйка квартиры, у которой Шовда жила. Услышав мой голос, она закричала:

– Шовда! Шовда! Папа звонит!

…Это сейчас Шовда все говорит, а я в ответ мычу, а тогда я ее все успокаивал, объяснял, что это временное недоразумение, а она сквозь слезы:

– Это из-за него? – мы оба понимаем, что она говорит о брате.

– Нет, – отвечаю я. – Говори только по-русски… Успокойся.

Такой немногословный диалог у нас случается через два дня – на третий, когда дежурный – этот добрый надзиратель, и в эти дни почти комфорт. Хотя и в другие дни ко мне отношение, скажем так, совсем не издевательское, если не уважительное. Тем не менее мне непросто, и я понимаю, как ни крепись, а возраст совсем не юный – тяжелы эти условия, особенно питание здесь плохое… Но все же главная проблема в психике. Я уже не думаю о себе – одна забота о детях. Как там раненый сын? Живой ли? Где? А еще больнее волнуюсь за дочь, а она говорит:

– Как я буду жить?.. Я останусь одна? За что?.. Я не хочу, не могу жить…

Что я за минуту могу ей сказать, как я могу ее успокоить? И я жажду услышать свою Шовду. А родниковый хрустальный ее голосок, как ручеек, в котором оседает ил, и он только-только набирает чистоту, как туда вновь ступает солдатский сапог, – и вот вновь голос моей Шовды не узнать, вновь грубый, не ее. Но я и только я могу и должен ей помочь. Я жду, когда смогу ей позвонить, и боюсь вновь услышать эти стоны, этот истеричный крик, но вдруг какой-то сдержанный аккорд, по правде, грубый, и она мне очень тихо говорит:

– Он звонил…

Новость жизненно важная, и должен был последовать всплеск эмоций и масса вопросов. Но мы замолчали, и чтобы как-то от этого уйти, я перевел тему, мол, как ты?.. И конец связи.

Всю последующую ночь я не спал, и было еще тревожнее. Наверняка, все прослушивается, теперь и Шовда попадет под «прицел». Так оно и оказалось. Буквально на следующий день меня повели на допрос, что случалось крайне редко – всего пару раз. На сей раз новый следователь – мужчина средних лет, очень ухоженный, ногти от маникюра блестят, и он по телефону с кем-то разговаривает, смеется. Я понимаю, что они говорят о предстоящей вечеринке в парной, а потом идет спор о женских именах. Отключив телефон, он со мной довольно вежливо поздоровался, предложил сесть и, листая мое дело, несколько нахмурился, но не настолько, чтобы испортилось его настроение. И он, конечно, несколько иным, но по-прежнему игривым тоном ко мне обратился:

– Так, вы, понятное дело, уже немолодой человек. Скажем, даже заслуженный и уважаемый человек, и ваши первоначальные показания почти подтвердились. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Вашу, так сказать, угнанную машину давно обнаружили – она сожжена. А буквально накануне и ваш… – тут он сделал четкое ударение и выдержал паузу, – ваш Руслан и его банда тоже уничтожены.

Тут следователь надолго замолчал и, наверное, видя мое состояние, спросил:

– Вам плохо?

Я ничего не ответил, не мог ответить. Не как раньше, постепенно нарастая, а просто в один миг страшная боль сдавила мою гортань, стало тяжело дышать. И как ни странно, я думал не о Руслане, а о его матери Ольге Сергеевне и о ее последних словах: «Сохраните сына. Руслан шустрый, непоседа, но он добрый, честный, наивный. Что думает, то и говорит. Прошу вас, вывезите его отсюда. Спасите его».

Не спас. Не смог…

А следователь догадливый:

– Может, вам водички?

Я выпил воды – отпустило. И признаюсь, я думал, что если бы мой сын был с Русланом, то и он… Но он накануне звонил своей сестре. И следователь, словно читает мои мысли (а может, здесь аппарат такой, и я этому не удивлюсь), тем же игривым тоном задает вопрос:

– А скажите, пожалуйста, накануне ваша дочь сказала: «Он звонил». Кто этот таинственный «он»?

Меня словно током прошибло. Вновь гортань так перехватило, что даже голову потянуло вниз. И я, наверное, как Ольга Сергеевна про Руслана говорила, уже хотел было сказать, что думал и как есть, но из-за едкого спазма в горле слова выдавить не могу. А следователь заботливый и догадливый – снова воду предложил. Мне вновь полегчало. И вновь вопрос:

– Так кто этот «он»?

– Вы знаете чеченский? – словно бы удивился я.

– Мы все знаем, – был ответ. – Конечно, подслушивать – не совсем красиво, но мы стоим на страже своих интересов.

– Своих или государственных?

– Э-э, вообще-то тут вопросы задаю я, – у него по-прежнему хорошее настроение. – Но, учитывая ваш возраст и некий статус, отвечу: в данном случае я как прокурор и есть государство. А наше государство, как и наш суд, самое гуманное и справедливое.

Тут он сам усмехнулся:

– Помните тот фильм?

– Мне было не до фильмов, – а он продолжал в том же тоне:

– Но вы ведь знаете игру «Кто хочет стать миллионером»?

У него такое приподнятое настроение, что он даже встал, и голос довольный:

– Так вот, на мой вопрос «Кто звонил?» даю четыре варианта ответов: а) сосед; б) знакомый; в) родственник, может, брат; г) жених.

Конечно, это была игра. Как говорится, вся жизнь – игра. И конец этой игры, в общем, известен. В целом, печален. И я уже желал себе этого конца. Поскорее бы. До того плохо, больно и вновь перехватило гортань:

– Гм, – я кашлянул.

– Во! – хлопнул в ладоши следователь. – Вы сказали «г» – жених. Это правильный ответ! Поэтому вы получаете главный приз… Высшим указом за проявленный героизм при ликвидации пожара вы награждены. Это опубликовано в «Российской газете». Для награждения вы приглашены в Москву. Может, даже в Кремль.

Сказав это, он явно изменился в лице. Вмиг стал строгим и суровым. Подошел ко мне, склонился и недобрым полушепотом процедил:

– А кто звонил, мы знаем. Всему и всем свое время и свой черед. И помни, – он перешел на ты, – правила игры – наши! И кого поощрить, кого наградить, и кто победит, а кто проиграет, – мы тоже знаем…