Ночь. Я немного поспал, успокоился и теперь думаю, кажется, трезво. А думаю о том, что злость и чувство мести – самые плохие и вредные соратники человека. Разве я должен и могу кому-то мстить? Я ведь не маленький и прекрасно знаю, само время и, конечно же, Всевышний все поставят на положенные места, и каждый получит по заслугам. В том числе и я, и все остальные. Это я к тому, что еще накануне я по всем признакам понял, что день будет прекрасным, по-настоящему весенним, и запланировал, что спозаранку пойду в горы искать свой табун, да и солью надо коней покормить. Заодно сам погуляю, дам нагрузку сердцу, ногам. Чистым, сладким альпийским воздухом пробью бронхи и легкие. Если табун не очень далеко ушел, а в высокогорье еще глубокий снег, и туда они не пойдут, то я к обеду вернусь. Чуть отдохну и, пользуясь послеобеденным теплом, – в это время мои пчелки станут ласковее – займусь ульями; наверное, надо их немного после зимы почистить, просто проверить, а заодно над каждым раскрытым ульем склониться, подышать ароматом нектара – очень полезно, сладко и приятно. А уже к вечеру, по моему плану, я стану и далее чинить мой дельтаплан. Пару дней назад я склеил основные узлы и жду, как по инструкции положено, пока клей основательно зацементрируется и несущая конструкция аппарата станет прочной. Вечером как десерт – тогда и связь лучше, особенно если погода хорошая, – позвонит Шовда. Как обычно, она будет все про меня знать и начнет ругать: «Зачем тебе этот дельтаплан? Когда приедешь? Прошу, прилетай». Я в ответ буду довольно мычать, потом пошлю sms-ку – «Скоро, вот кое-что сделаю и вылетаю».

– Все брось, продай, отдай – вылетай навсегда… Там жить нельзя, опасно, вредно.

– Да-да, – отвечу я…

Вот такой у меня был план на день. Он так и начался. Я проснулся на утренний намаз и после этого, еще солнце не взошло, тронулся в путь. Чтобы легче было идти, соль и ружье тащить, оделся очень легко, а на заре холодно. Чуть выше в горах, особенно на перевале, – узорчатый иней на только-только зеленеющих альпийских склонах и лугах. Солнце уже медленно, лениво стало всплывать. В горах в любое время очаровательно, легко и красиво. Однако эти предрассветные и утренние часы совсем таинственно-колдовские. Игра всех цветов и оттенков, от мрака и холода глубоких, бесконечных ущелий – до розово-цветущего пламени устремленных ввысь вечных ледников вершин. На западе еще висит острокрылая, застенчивая луна, и возле нее, как подружка, чуть поблекшая, беленькая Венера, а напротив уже яркий, мощный диск хозяина жизни вскипает, солнце плавно, тихо-тихо встает. И вокруг божественная, умиротворяющая тишина, такой потрясающий вид с вершины этого перевала, что я не могу налюбоваться, словно все это вижу впервые. И сделай я хотя бы пару шагов вниз, пожалуй, я бы уже не услышал нарастающего воя двигателей. Я замер, прислушался. Гул издалека. И понятно, что эти машины едут либо к моему дому, либо к райской поляне, далее дорог нет – тупик. Если едут ко мне, то подождут или вновь приедут, а если едут на райскую поляну, то там может появиться внук дяди Гехо – этот подленький внучок.

Вот что значит злость и месть, пьянящие разум! Я даже не раздумывал. Сразу же высыпал из мешка соль – кому суждено, может, и моим коням, съедят. А мне надо мчаться к засаде. Я хочу ощутить в руках не жалкую двустволку, а свою любимую снайперскую винтовку, вот она – классная профи-убийца… Я хочу стрелять, хочу убить. Всего один выстрел… Нет. Всю обойму. Как и он выпустил в моего сына весь рожок автомата. Подгоняемый местью, я обратно просто бежал, благо, что путь более на спуск. Лишь на минуту я забежал домой, бросил двустволку, взял бинокль, а остальное снаряжение снайпера уже приличное время ждет своего применения в засаде, куда я буквально на четвереньках пополз, чтобы никто не заметил. Из бинокля и обзор шире, и видно лучше, но я протер от обильного пота глаза и сразу же, как только расчехлил, прильнул к оптике снайперской винтовки. Людей понаехало очень много – два джипа, уазик и грузовик. Что-то выгружали, делали, обустраивали, наводили порядок – явно к чему-то готовились, но внука дяди Гехо не было. Солнце было еще довольно высоко, когда эти приезжие свое дело сделали и убрались. А я, надеясь, что кто-то сегодня приедет, просидел почти до заката. Охота не удалась. Однако эта братия себя охранять умеет и не ленится. Может, даже камеры на поляне поставили. Поэтому, свое оружие тщательно замуровав, я, как и прибыл, также почти на четвереньках стал уходить, и в другую сторону, чтобы не наследить. А когда выбрался на дорогу, почему-то на сей раз не захотел идти в пустой дом. Тоска одиночества стала давить, и я, несмотря на сгущающиеся потемки, направился к кладбищу.

Судьба. Переворот. Война. По моей жизни она железным катком прошлась. И здесь похоронены лишь останки жены и сыновей. Все убиты. И по смыслу – не здравому смыслу, а по-чеченски или по адату – я должен за всех отомстить. Но я почему-то думаю только о младшем. Над его могилой стою и в очередной раз обещаю, что отомщу, потому что здесь коварство и предательство. Я знаю, хоть мне это удастся или не удастся, – в любом случае после этой попытки и я не жилец. К этому я, кажется, готов. Уже давно, пару лет, как нашему мулле показал место, где меня похоронить. Все будем рядом. Вот только Шовду жалко…

Помню, летел я из Гаваны, рейс на несколько часов задержался, в четыре ночи приземлились в Шереметьево, а здесь прямо на границе меня взяли. Как преступника под конвоем отвели в какое-то помещение. Сказали, что до выяснения неких обстоятельств должны задержать. Выяснение началось лишь после восьми утра, когда произошла пересмена и прибыло начальство. Меня отвели в другой кабинет, где сидел подполковник. Он ничего не говорил, только листал какое-то досье, где черно-белые фото людей, в основном бородатых, небольшой текст и наискось фиолетовый штампик – «ликвидирован». Я не могу точно утверждать, но мне кажется, что на одном листке я увидел фото Руслана. От любопытства я вытянул было шею, но офицер жестко одернул:

– Сидите спокойно.

Теперь он стал держать листки так, что я уже ничего не мог разглядеть. А он перелистал еще несколько страниц, видимо, нашел, что искал. Долго изучал, иногда бросая взгляд в мою сторону. Я почуял неладное – где Руслан, там, может, и мой сын. Мне стало плохо, вновь эта проклятая гортань жжет. Но я сумел выпалить:

– Покажите и мне.

– Сидите! – зато он сам встал и, не говоря ни слова, взяв эти бумаги, вышел.

Буквально через пару минут вошел другой офицер, протянул мне мой паспорт:

– Можете идти, вы свободны… Извините.

– Можно воды? – еле выговорил я.

– Да-да, пожалуйста. Вон там туалет.

Мне действительно нужен был туалет. Во всех смыслах мне было плохо. А когда вышел в зал, то просто не соображал, словно вновь я получил контузию. Я пошел, как по лабиринту, по длиннющим пустым коридорам, видимо, машинально следуя за указателем «выход». Мне нужен выход, какой-то выход из всей ситуации. А я совсем плохо соображаю, во рту и гортани страшная горечь. Кругом ни души, в полном одиночестве – и душевном, и временном. Мне очень плохо и тяжело, но я иду и иду по этим стеклянным коридорам. Иногда в недоумении останавливаюсь, оглядываюсь и тогда вижу в затемненном стекле свое смутное отображение: просто тень. И я понимаю, что это не зеркальный обман, а мое придавленное состояние – это я, мой настоящий облик, а в груди еще мрачнее – страшная боль, тяжело дышать и идти тяжело, но я пытаюсь идти, идти по стрелке «выход» – там выход из этого ада и кошмара, и там я проснусь, приду в себя с мыслью, что все это фантазия и не правда – мой сын не «ликвидирован», он живой. Лишь об этом я молю Бога. И как некое вознаграждение я уже слышу какой-то шум, оживление, голоса – скоро выход. Я ускорил шаг, и вдруг стук по стеклу, я посмотрел – моя Шовда, плачет и улыбается, меня зовет. Через стекло мне не пройти, и я даже рад. До выхода, как я понял, еще метров пятьдесят, и я хочу бежать к ней, к единственно родному существу. Однако, увидев ее, я словно отрезвел. Я не хочу и не могу показаться перед ней в таком виде. Надо взять себя в руки. Вновь я стал искать мужскую комнату. В туалете я глянул в зеркало, в настоящее зеркало, а не в затемненное стекло. Разница не существенна. Сутки назад, еще на Кубе, я видел загорелое, даже румяное лицо, а теперь омраченная рожа, плечи просто обвисли. Пытаясь смыть эту хандру, я долго умывался. Глядя в зеркало, попытался пару раз выдавить улыбку, вроде получилось. Получилось потому, что я очень хотел увидеть и обнять свою дочь.

– Дада, что случилось?! Я вся извелась, – она и радостная, и усталая, но голос осипший. – Все давно вышли, а тебя нет.

– Ты что тут делаешь? – возмутился я.

– Хотела тебя побыстрее увидеть. А тут ваш рейс постоянно на час откладывали. Так и к метро не успела.

– Так ты здесь всю ночь провела?

– Да, но дождалась… Тебя задержали?

– Недоразумение, – я хотел поменять тему. – Уехала бы на такси.

– На такси ночью боюсь, да и денег нет.

– Доехала бы до хозяйки, у нее в долг взяла.

– Я тебе не стала говорить, чтобы не беспокоить. Уже два месяца, как ее нет, – Шовда стала плакать.

Я был потрясен известием:

– А ты как?

– Я каждый день по вечерам там бываю. Цветы полить, рыбок и кошку покормить. А еще жду звонков – от тебя, от брата.

– Звонил?

– Нет… Мне так тревожно, – она вновь стала плакать и сквозь слезы:

– Я только маму часто во сне вижу. А братьев – никогда. И вот, как ты улетел, через несколько дней я младшего во сне увидела – с такой тоской на лице.

Я ей ничего не сказал, но примерно в те же дни и я его во сне таким же увидел, и у меня посреди ночи вновь гортань перехватило, и такая тоска, что хотел в Грозный лететь – просто денег не было. А потом вновь умеренная работа, размеренная жизнь почти без забот, и я почти успокоился. И вот прибыл в Москву – вмиг столько известий, проблем. Да мне нельзя паниковать, и я попытался перевести тему разговора:

– А что с твоей наставницей?

– Стало плохо. Я вызвала «скорую». До больницы не довезли.

– А ее дети?

– Из-за квартиры теперь ругаются. Выставили на торги. Попросили меня пока присмотреть… Теперь мне страшно там одной быть. Ночую в общежитии, у подружки. Незаконно. Проверок боюсь. Меня уже два раза в отделение милиции забирали.

– И что?

– Про брата, про тебя спрашивали. Как есть говорила. У меня-то временная регистрация.

От этих известий мне очень плохо, а дочь вдруг выдает:

– Дада, у меня сегодня в музучилище выпускной экзамен. Уже идет. От этого зависит, примут меня в консерваторию или нет.

Я вспомнил записку младшего сына: «Дада, помоги Шовде поступить в консерваторию. И мама об этом мечтала».

Мы побежали к стоянке такси.

…Все-таки жизнь очень сложная штука, и смысл ее – в будущем, ибо в такси мы оба думали и говорили только о предстоящем экзамене. Я очень переживал, а Шовда все ныла:

– В аэропорту простыла. Голос пропал… Я не готова, устала. Так боюсь… Все из головы вылетело.

А как я ее успокою? Даже нужных слов не нахожу. Мы приехали в центр Москвы, на Поварскую, к общежитию. Шовда должна переодеться. А я у входа жду, вижу через стеклянную дверь, что охрана ее не пускает. Я решил пойти на помощь, но Шовда увидела это, выбежала навстречу:

– Дада, не заходи. Еще хуже будет… Дай деньги.

Теперь ее пропустили. Я ее со своей походной сумкой стал ждать у входа. Как и обещала, она вышла ровно через полчаса – я ее даже не узнал: очень красивое черное вечернее платье, лакированные черные туфли на каблуках и белый озорной платочек повязан на шее, черная длинная коса – краса!

– Ты это купила? – удивлен я.

– Платье – моей музыкантши. Подарила. Я его под себя перешила. А туфли у подружки одолжила.

Она очень встревожена, волнуется, торопится. Благо, музыкальное училище и консерватория совсем рядом. Очень много молодых людей, и ей издалека кричат:

– Шовда, где тебя носит?! Уже все зашли… Беги.

Сейчас все это вспоминая, я думаю – как все-таки удивительно создан этот мир!

Более часа я ее прождал у входа. Начало июня, день жаркий, душный, и я про все забыл и не хочу думать, горевать. Я переживаю только за Шовду, думаю об этом экзамене. Понимаю, что это очень важно и для нее, и для меня, потому что этот экзамен не просто как итог окончания музучилища и мостик для поступления в консерваторию, – это мост в будущее, который определит ее жизнь… и мою жизнь. Но этот мост она не перешла, не преодолела. Шовда не плакала, да и вообще ничего не говорила – была очень хмурой, печальной, задумчивой.

– Провал, – как-то уж очень виновато и жалостливо улыбнулась. – Петь и играть – ни сил, ни настроения не было. Позор… Я так голодна. Со вчерашнего дня ничего не ела.

По ее совету пошли в студенческую столовую. Набрали много еды, и я тоже почти сутки не ел, но аппетита не было. Я просто не знал, что дальше делать? Как с Шовдой быть? И она, видимо, угадав это, спросила:

– Мы в Грозный поедем?

Я молчу, не знаю, что сказать, а она как бы сама с собой говорит:

– «У них война, и в голове у нее война. Ей, да и всем чеченцам, я думаю, сейчас не до музыки и искусства», – так сказал преподаватель. А еще – «Шовда, мы не виноваты». А я – «Кто виноват?». Они мне в ответ – «Прости, мы как могли учили, но итог очень скромен. У нас огромный конкурс и скидок на войну нет». «Можно я через неделю пересдам?» – попросила я. «Через неделю у вас война не закончится… А искусство требует спокойствия и гармонии. Можете попробовать через год – на общих основаниях».

Она обеими руками обхватила голову:

– И эта мечта рухнула. Все продолжает рушится, – воспаленно красными глазами, каким-то отрешенно-гневным взглядом она бегло и как бы с презрением осмотрела весь зал и сурово сказала:

– Эти в свое удовольствие спокойно живут, а мы? Все беды на нас. За что? Скажи мне, Дада, за что? Что мы такого сделали? Или не так мыслим, не так живем? Я ведь была лучшая студентка. Знала, и мать всегда твердила, что мне на голову надо лучше быть, если не на две… А под конец столько событий, столько бед и потерь.

– Не надо было мне на Кубу ехать.

– Наоборот. Нам всем и давно надо было куда подальше уехать.

«От судьбы не убежишь», – хотел сказать я, но не сказал. Попытался ее успокоить. А она на грани истерики, обеими руками теперь закрыла лицо, плачет очень тихо и жалобно:

– Заснуть бы и не встать… Я так устала. От всего устала. Дада! Помоги, спаси.

Пытаясь ее успокоить, я что-то бормочу. Мы уже привлекаем внимание, и поэтому я предлагаю уйти:

– А куда идти? – уже на высоких тонах говорит она. – Разве есть угол, куда мы можем пойти? Ни здесь, ни там! Все разбомбили.

Она уже громко плачет и вдруг застыла, уставилась на меня:

– Дада, что я делаю? Ведь ты с дороги. Столько летел. Устал. Я сейчас, – она заторопилась в сторону двери с вывеской «Администрация». Довольно быстро вернулась:

– Я позвонила хозяйкиной дочке. Она даже рада, что мы там побудем. Поехали.

Без наставницы квартира, конечно же, изменилась. И кошка тоскливая, старая. И рыбки полусонные, им плавать лень. И даже запах и сама атмосфера иные. А я действительно так устал, что прямо сидя на диване отключился. Когда к вечеру проснулся, обнаружил в изголовье подушку, и укрыт я одеялом, а из кухни такой позабытый аромат чеченских блюд. После ужина я попросил Шовду сыграть на рояле – это, по моему мнению, успокоило бы ее, но она сказала:

– Не могу. Не хочу, – и тяжело вздохнула. – Была бы жива моя учительница… Она ректора знала. Позвонила бы.

Последующую ночь я почти не спал, а утром надел свой единственный костюм, галстук повязал и на лацкан пиджака свой орден нацепил. В таком виде я появился у консерватории на Поварской. И одна проблема, как бы дойти до ректора? Допустят ли? А там я поговорю, и будь как будет. Все оказалось просто и, скажем, очень демократично. Я объяснил на проходной, что отец Шовды, показал паспорт и сказал, что хочу попасть на прием к ректору. Позвонили в приемную. Там дали согласие, и сразу же я очутился в удивительном кабинете ректора. Не кабинет, а огромный, роскошный зал с вычурными фресками на потолке и стенах. Всюду книги, картины – словом, абсолютно творческая обстановка, здесь же рояль и несколько массивных, старинных, добротных кресел. Подстать кабинету и ректор – в почтенном возрасте, но артистизм, как и порода, видны: высокий, галантный, аристократ, и он мне говорит:

– Я знаю вашу дочь, пару раз слушал ее выступления – очень талантливо.

Тут же он позвонил декану, поговорил о Шовде, и мне – как итог:

– Так. Во-первых, хочу выразить свое мнение по поводу того, что творится у вас в Чечне. Ужас. Каюсь и извиняюсь за всех… Просто наши политики и генералы не читали «Хаджи-Мурата» Толстого. Впрочем, они вряд ли и что иное читали, только деньги сейчас у них весь смысл и интерес. Во-вторых, что касается дочери, – учитывая все обстоятельства, мы должны пойти навстречу. Будет приказ, будет создана комиссия. Через неделю здесь, в моем кабинете, она сможет повторно сдать экзамен. И третье, если экзамен будет успешным, то определю на бюджет, плюс место в общежитии, стипендия и московская регистрация, – он встал. – Все, что могу и должен, – протянул руку.

– Огромное спасибо, – обеими руками я пожал его руку.

Я был так рад, и будоражило такое нетерпение, что я прямо в приемной попросил у секретарши разрешения позвонить. Шовда не верила, и мне, хоть и неудобно, пришлось несколько раз повторить слова ректора, в том числе и на чеченском. А когда я где-то через час был уже у двери хозяйской квартиры, я долго стоял, не нажимая на звонок, боясь оборвать этот восхитительный поток очаровательной музыки, что несся из-за двери.

За ту неделю произошло много событий, очень важных для меня событий. Но я, как мне кажется, и время это подтвердило, приоритетное внимание уделил Шовде, а значит, и ее будущему. За ту неделю Шовда только раз вышла из квартиры – это я ее уговорил пойти в магазин. Я получил расчет за работу на Кубе и решил, что более моя дочь в чужих вещах ходить не будет. Я представлял, что Шовда, как любая девушка, крайне обрадуется такой возможности и накупит себе одежду. Все, наоборот, очень сдержанно, скромно, и главный показатель для нее – цена: дорогие вещи ее пугают, и она не раз повторяет:

– Я знаю, как ты эти деньги в Чечне заработал.

– Так это за Кубу, – смеюсь я.

– Куба – как отпуск. И деньги – как отпускные. А дальше что будет – неизвестно. У нас ведь война.

Вот так по-взрослому говорила моя дочь – жизнь научила, и действовала она так же – почти сутками за роялем, так что даже соседи по ночам жаловались. Но она не унималась, упорно занималась под присмотром своих учителей – она на инструмент перед собой поставила две рамочки с фотографиями мамы и учительницы музыки… Бедная Шовда! А я как переживал. Всю неделю себе места не находил. И, чтобы ей не мешать, я с утра (свои дела были) уходил, зная, что при мне она лишь играет, но не поет. И понимая ее смущение, я за день до экзамена спросил:

– А мне присутствовать на экзамене можно?

Она призадумалась и после долгой паузы ответила:

– Да. Вместо мамы… Ты сам тоже оцени. Может, посчитаешь, что я недостойна… Тогда поеду с тобой в Чечню – там музыки нет и она не нужна…