Последние дни были просто удивительны. Тепло, все зацвело. Птички поют. На небе ни одного облачка. А мои пчелы так заработали… Какие они умные, организованные, трудолюбивые. Интересно, бывают ли в их среде войны и конфликты? Конечно, бывают. В каждой пчелиной семье строгая иерархия: во главе роя – матка. Эту матку все пчелы всеми способами обихаживают, берегут. И если вдруг матка по тем или иным причинам умрет, а бывает и так случается, правда, очень редко, или вдруг улетит, то этой семье конец. Нужна самка, нужен лидер и глава. Однако этот процесс не постоянен. Каждую весну, хочет того матка или нет, пчелы закладывают личинки для новой матки. И вот вылупляется новая, молодая, а значит сильная особь. Между новой и старой маткой возникает конфликт, борьба. Все пчелы возбуждаются, вокруг улья – бешеный рой. И обычно здоровое большинство становится на сторону новой матки. Кажется, с человеческой точки зрения, это предательство. Но с точки зрения эволюции, это, конечно же, развитие – новая кровь, новая энергия, молодость всегда сильнее. В итоге старая королева пчел с небольшой, однозначно меньшей группой подданных, как побежденная, покидает улей. Бежит. Конечно, это вроде печально. Но это диалектика, развитие, размножение, в нем – будущее. В этом смысл. Судьба проигравшей матки и вылетевших с ней преданных пчел, если пчеловод не поймает, зачастую печальна. И их судьба полностью зависит от поведения и умения старой матки – она, как лидер, определяет все. Следовательно, функциональные качества матки очень важны. Поэтому некоторые, как говорят, продвинутые пчеловоды уже покупают селекционных маток. Наука пошла вперед… Ведь их почти искусственно выращивают в специальных лабораториях. Цель этих опытов – получение большего количества меда для продажи, то есть большой доход. Я неопытный пчеловод, тем более для продажи мне мед не нужен. Но и без этого интереса я категорически против таких научных опытов и внедрений. Потому что это не естественный ход событий. Здесь отсутствует адаптация, а получается некая мутация, рой и пчелы неизбежно видоизменяются. И неважно, в какую сторону и каковы последствия, лишь бы сегодня была прибыль и послушные работящие пчелки.
Кстати, этот эксперимент с искусственно завезенной маткой или с «привезенным» лидером, к примеру, как Ленина привезли в опломбированном вагоне, применяется уже давно и в человеческом обществе. Просто у нас в Чечне это делалось еще более грубо и бесцеремонно. Лично я помню пять-шесть так называемых лидеров, то есть первых секретарей обкома КПСС, которых привозили к нам для улучшения или селекции, а может, мутации. И из Якутии, и из Архангельска, и даже с Таймыра. Когда из-за этих искусственных маток, то есть привозных лидеров, не только регионы, но и вся страна СССР перестала, скажем так, добывать мед и содержать сама себя, начался распад, по пчелиному – роение, названный «перестройка», этому способствовали демократия, прогресс. Но и тогда этот процесс с привезенными искусственными матками не прекратился. Просто добавили некий антураж, чтобы улучшить образ и имидж, и травить было легче. Доставляемые лидеры вроде бы чеченцы, но они не жили здесь, не росли. Словом, не адаптированы к местным условиям, а выросли в иной, пусть даже в лучшей среде, куда, если они сами по тем или иным причинам не смогут, то их родные и потомки все равно уедут. А здесь неродное, и не комфортно им в Чечне жить. Завезенные «лидеры» постоянно пытались наше общество обустроить, к процветанию и гласности наше общество привести. Однако, как говорил Виктор Черномырдин: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». То вечные войны, то депортации, и вновь войны: одна, другая. А на календаре 2000 год…
И вдруг – я как сейчас помню этот радостный вечер 8 июня – по центральному телевидению сообщили, что назначен новый Глава Администрации Чеченской Республики. Впервые свой, чеченец стал руководителем республики. Он родился и всю жизнь жил на родной земле. Открытый, смелый, образованный человек. Воспитан в народных традициях, сам из народа, в адаптации не нуждается и мутацию не допустит…
Не сказать, что очень близко, но я с ним давно знаком. Когда он был еще муфтием республики, мы иногда пересекались на всяких совещаниях и мероприятиях. Не только я, но почти все чеченцы были рады этому событию. Мы перезванивались, говорили только об этом, и тут я узнаю, что назавтра в «Президент-Отеле» будет представление нового Главы и его встреча с чеченской диаспорой, проживающей в Москве. Меня никто не приглашал, и в списке я, понятное дело, не был. Но я заранее прибыл к «Президент-Отелю», потому что у меня был свой личный, кровный интерес – мой сын не может и не должен быть «ликвидирован». И новый Глава Чечни будто общался только со мной, и для меня вновь и вновь подчеркивал, что много молодых и неопытных ребят по разным причинам оказались в лесу и горах. Их жалко. Их надо спасать, и он будет их спасать, помогать, возвращать к мирной жизни.
Речь Главы администрации о том, что у сильного всегда бессильный виноват (и я ему абсолютно верю, и не верить нельзя, потому что он, как и я, постоянно жил и живет в Чечне и говорит откровенную правду). Не стесняясь, он сообщает, что в целом федеральные войска причиняют огромное зло. Ситуацию надо кардинально менять, и он будет ее менять. Все это как бальзам на мою больную душу. И когда официальная часть закончилась, я сквозь толпу все же протиснулся к Главе и попросил пару минут. Он меня узнал, а когда я поведал свою печальную историю о сыне, он задумался, явно что-то вспомнил:
– Погоди. Так я вроде слышал о нем. Такие ребята…
– Да-да, – перебивая, почти крикнул я, и чтобы не было слов в прошедшем времени, выпалил. – Он ранен. Сейчас вроде лечится в Грузии… Нельзя ли как-то помочь? Спасти.
– Нужно. Нужно спасать и возвращать этих молодых ребят к мирной жизни.
Более нам пообщаться не дали: журналисты, корреспонденты, какие-то чиновники и, может, еще такие как я желали его внимания. Меня просто оттеснили в сторону. Вокруг него плотная толпа. Крупный, крепкий он как скала возвышается над всеми. Вот он наклонил голову к микрофону, отвечая на вопрос одного корреспондента. Говорит на русском, говорит очень правильно, грамотно и как есть: о неадекватном применении военной силы, о насилии, о том, что таким образом мира не достичь, словом, что вместо силы оружия нужен диалог. Каждое его слово мне было понятно и приятно, он призывал к миру и хотел мира. Потом последовал вопрос о боевиках.
– Есть откровенные бандиты-террористы – они все известны, и с ними надо бороться, – твердо сказал он. – Но есть, и их большинство, простые ребята, которые в силу тех или иных обстоятельств ушли в лес. С ними надо работать, налаживать контакт, реабилитировать и привлекать на свою сторону.
В этот момент, явно что-то вспомнив, он поднял голову, взглядом нашел меня и уже на чеченском, обращаясь ко мне, сказал:
– Яхь йолуш кIенти бар уьш. Дала декъала бойла уьш.
После этих слов он стал покидать конференц-зал. Вся толпа дружно последовала за ним. А я еще долго стоял здесь, пока и меня не попросили покинуть зал.
Как во сне, я еле-еле передвигал ноги. Я пребывал в необъяснимом состоянии. С одной стороны, меня порадовала эта кардинальная переоценка ситуации с молодыми чеченцами, в том числе и с моим сыном, а с другой, он говорил в прошедшем времени, будто моего сына уже нет в живых, а я ведь в это верить не могу. Первое желание, чтобы кто-то близкий и родной был рядом, чтобы меня утешил, разделил со мной и отвел бы от меня эту тревогу и печаль. Но кто это сделает? Есть только Шовда. Но я боюсь даже думать об этом в ее присутствии. Наоборот, я пытаюсь ее изолировать от этой мысли. Она должна спокойно готовиться к экзамену. Поэтому я не пошел к ней, а направился к нашему главку, надо было сдать отчет по работе на Кубе. И тут, у самого входа, я встретил коллегу – начальника службы безопасности нашего объединения, и он, как положено у чеченцев, сразу мне высказал соболезнование.
– Что? О чем ты? – больше я ничего не мог сказать. Ноги подкосились, одной рукой я оперся о стенку здания – горло опять перехватило, даже дышать тяжело. Коллега понял мое состояние, подхватил меня:
– Ты не знал? О, что же я наделал?!
– Воды, – еле прошептал я.
Не знаю откуда, но он довольно быстро принес мне бутылочку воды. Потом повел меня в какое-то кафе и все время пытался меня успокоить, я почти не слышу его, и вдруг, словно резануло, он сказал:
– На нас все смотрят… Ты ведь знаешь, в первую войну моего сына из дома федералы увели. До сих пор ни духу, ни слуху. Мы ведь чеченцы, терпи.
Я отчего-то сразу же вспомнил Зебу. Кажется, сумел взять себя в руки, а потом спросил:
– Ты как это узнал?
– По линии спецслужб прошла информация.
– Давно?
– Два с лишним месяца назад… Ты на Кубе был.
– А где, как?
– Точно не знаю. Но где-то в ваших краях. В бассейне речки Хулы… Там много непонятного. Хотя и все это вообще не понять.
А во мне еще надежда теплится, и я спрашиваю:
– А это точно он или?..
– Не знаю, – пытается он меня успокоить. – Разве в этом кошмаре кто-то разберется.
Никто, кроме меня, не разберется и не будет разбираться, подумал я и тут же спросил:
– Ты когда домой? – я знал, что он, как работник спецслужб, пользуется услугами спецрейсов.
– Сегодня. Вечером. И новый Глава этим рейсом полетит.
– А я могу с вами? Надо. Невмоготу.
– Тогда пора в аэропорт. Документы с собой?
Теперь проблема была с Шовдой. С одной стороны, по телефону легче соврать, мол, срочно по работе вызывают. А с другой – не повидавшись с ней… что она подумает? Но она, кажется, все поняла. По моему голосу поняла:
– Ты надолго?
– Пару дней… До экзамена вернусь.
– Хоть ты побереги себя…
Борт почти полный. Все угрюмы, задумчивы и молчаливы: знаем, куда летим. Война!.. А я устал, устал от всех скрывать слезы и, на мое счастье, прямо на взлете заснул.
Эти июньские дни очень длинные. Было еще светло, когда мы приземлились на военном аэродроме Моздока, и оттуда под спецохраной мы быстро доехали до Грозного. У меня был свой план и расчет. На рассвете я на «уазике», предоставленном мне начальником охраны, выехал в родное село.
– Может, все-таки возьмешь моих ребят, – провожая меня, в очередной раз спрашивал коллега.
– Нет… Одному спокойнее. Да и дело сугубо личное. Рисковать чьей-то жизнью…
– Ну смотри, как знаешь… Одно скажу, федералы на блокпостах не тронут – номера особые, чекистские… Да и так называемые боевики не тронут – все под одной крышей… Разве что на простых бандюг наткнешься. Но их, сам знаешь, почти всех ликвидировали…
– Как и сына моего…
После паузы он сменил тему:
– Оружие берешь?
– Нет.
– Правильно. Бесполезно… Как ты просил – фонарик и провиант в машине. Я выписал положенный путевой лист, и… Бог в помощь.
Я хотел доехать до родного села, а там, наверное, кто-нибудь да знает судьбу моего сына. Однако прямо за Ведено, где начинается высокогорная Чечня, мощный блокпост – далее проезд просто запрещен. И как мне сообщили – выше никто не живет. Все села разбиты. Жителей нет. Только в более-менее большом после Ведено селе Харачой осталось с десяток людей, и то очень пожилые, и туда проезд запрещен. В принципе эта поездка на родину ничего мне не дала, лишь узнал, что мой кабинет еще свободен – специалиста по бурению здесь нет, так что заменить меня некем, как говорится, дураков нет. Но и у меня иных вариантов работы нет. Просто я попросил недельку – поехать в Москву, а мне даже командировку сообразили. Как и обещал дочери, через пару дней увидел ее. И первое, что она сказала:
– Дада, ты совсем почернел.
– Это загар кубинский.
– Тот загар был розовый, и он быстро сошел. А это гарь чеченской войны и наших потерь на твоем несчастном лице.
Чуть позже она спросила:
– Ты ведь с дороги голодный. Почему не ешь?
– Я поел, больше не хочу.
У меня просто не было аппетита в этом тяжелом положении. Я боялся при ней расплакаться, хотя очень хотел, еле себя сдерживал. А у нее ведь ответственный экзамен, ей плакать нельзя, и она мне так и сказала, просто поддела:
– Москва слезам не верит.
– Да-да, – напрягся я. – Ты должна. Ты обязана ради матери поступить… И младший об этом просил, мечтал.
Вот тут у меня предательски голос сорвался, и я уже не мог слезы сдержать. То же самое с ней. Рыдая, она бросилась в свою комнату, а я в ванную, чтобы поток воды заглушил мои рыдания. Через несколько часов, уже ночь наступила, я осторожно постучал в ее дверь:
– Шовда, давай покушаем, – даже ответа не последовало. Тогда я добавил:
– У тебя ведь экзамен, – только теперь услышал шорох за дверью.
Она вышла не сразу. Строгая, спокойная, только глаза воспалены на фоне синюще-фиолетовых кругов. Мне ее так жалко, и я не знаю, что делать. А она как-то непреклонно подошла к роялю, села за инструмент и осипшим голосом:
– Вокал провалю… Тогда придется и мне жить в Грозном в твоем рабочем кабинете
Я что-то стал лепетать, мол, еще два дня, время еще есть и голос вернется. А она очень строго:
– Дада, до сих пор стеснялась сказать… В общем, Руслан мне присылал стихи. И одно было посвящено тебе. Так и называется – «Стигал – Небо». Я на эти слова, – тут она чуть не сорвалась, тяжело глотнула и продолжила, – на эти стихи постаралась наложить мелодию. Послушай, пожалуйста. Оцени…
… – Вы родитель экзаменующейся? – обратилась ко мне очень пожилая женщина в приемной ректора консерватории. – Я в курсе, что вы допущены к прослушиванию на экзамене… Проходите, – она показала мне кресло в самом дальнем углу. По правде, я думал, что раз экзамен сдается в кабинете ректора, и он, как я понял – благосклонен, то все будет несколько формально, условно… Отнюдь – атмосфера почему-то ощутимо накалена, все очень напряженно, официально и строго по протоколу. Создана комиссия из семи человек – все люди пожилые, интеллигентные, и, судя по всему, их отношение будет сугубо объективное и принципиальное.
– Поблажек не будет и не должно быть, – реплика одного совсем лысого преподавателя, как позже выяснилось, ведущего профессора. Я понял, что здесь, как и в любом, тем более творческом коллективе, свои интриги, противоречия, и оппозиция здесь не столько к экзаменуемой, а к самому ректору, который вот так хочет помочь. Я сам стал еще более волноваться. А моя Шовда оделась во все черное – траур, и на этом фоне ее лицо не то что бледное, бесцветное, но даже болезненное. И мне больно видеть ее, представить ее состояние. Последним появился сам ректор. Я встал, Шовда тоже у инструмента стоит, и тут я крайне удивился – остальные даже не шелохнулись. Но это так, к слову, – таковы, может, и правильные, нравы и порядок. В общем, своя культура и демократия.
Экзамен начался в строго обозначенное время и по протоколу. Сначала секретарь экзаменационной комиссии зачитала приказ ректора о повторной сдаче экзамена. И тут вскочил этот лысый профессор и визгливо закричал:
– Я не пойму! Что это за самовольство ректора! У нас есть строгие правила пересдачи. На каком основании, на основании какого объективного документа издан этот приказ?
– Основание – заявление родителя, – сказала секретарь.
– Так любой родитель двоечника может десять раз заявление написать. А мое государство – Россия, кстати, против которой воюет эта Чечня, и я лично должны тратить время, деньги и средства на обучение тех, кто не хочет в России быть! – он говорит, точнее почти кричит, очень эмоционально, энергично жестикулируя. – Тем более что нет никакой справки. Так мы можем всю Чечню сюда привезти.
– Вы закончили? – перебил ректор. – Мы принимаем только тех, кто достоин. Для этого и экзамен. А кто с кем воюет и зачем воюет, не наше дело. Но это, однозначно, плохое дело. А мы хотим и должны сделать доброе.
Отповедь оппонента не убедила, он еще пытался выступать, и тогда ректор жестко постановил:
– Эдуард Константинович! Сейчас будет экзамен и ваша оценка будет учтена. Начинайте!
Я весь дрожал от напряжения и волнения и боялся смотреть на Шовду. А она несколько срывающимся голосом объявила:
– Клод Дебюсси, «Мама».
Что-то во мне резко дернулось. Не я должен был быть здесь, а ее мать… Мне стало очень плохо, снова гортань перехватывает. Почему я не взял с собой воду? – обожгла мысль, ведь я сам могу испортить ей экзамен.
Выйти невозможно – я сижу в углу, и, чтобы пройти, надо поднять почти всех членов комиссии и этого лысого профессора. Я напрягаюсь, чтобы перебороть удушье, боль и страх… Лишь чуть позже заметил, что об этом уже не думаю, меня как-то незаметно обволокла музыка, прелесть мелодии, я упивался ею, а представлял, что рядом моя жена, мама Шовды. И как она счастлива, довольна! Я был потрясен и чуть не сорвался на аплодисменты, но в зале гробовая тишина, а Шовда вновь встает от инструмента и объявляет:
– Клод Дебюсси, «Музыка слез».
В отличие от первой, эту прекрасную композицию я слышал в исполнении Шовды очень много раз, и мне показалось, что сейчас она исполняет просто мастерски. Но в зале опять ноль эмоций. Только ректор выдал:
– Что-то все очень грустное.
– Клод Дебюсси, – вновь объявила Шовда, – «Нежность».
Эта мелодия вовсе очаровательна. Даже атмосфера в зале стала действительно теплой, нежной, трогательной.
– Браво! – сказал ректор и похлопал.
Почти все его поддержали, а вот лысый профессор вскочил:
– Все это хорошо. Хорошо заучено и исполнено. Но она поступает на факультет «Музыкально-театральное искусство». Квалификация – оперный певец, преподаватель.
Я сразу вспомнил, как Шовда боялась: «Не дай Бог, попросят спеть, а голоса сейчас нет». Этот ретивый профессор именно о том самом:
– Важнее вокальные данные.
– Разумеется, – согласился ректор. – Что у нас, скажем так, на десерт? Шовда, дорогая, помнится, вы на капустнике такой тембр выдали.
– Нет-нет, – возразил оппонент. – Хватит заготовок. Есть программный материал. Путь исполнит Римского-
Корсакова, арию Любаши из оперы «Царская невеста».
В зале появился недовольный гул.
– Это и на дипломе тяжело, – сказала одна из преподавательниц, – а вы на вступительном. Она не оканчивает консерваторию, а лишь поступает.
– Я знаю, – завизжал профессор. – Но наша уважаемая абитуриентка заканчивает наше музучилище и одновременно пытается поступить в консерваторию. А консерватория не проходной двор, и мы не позволим наш вуз унизить… В программе эта ария есть? Я всех спрашиваю.
– Есть, – ответили ему почти хором.
– Вот и пожалуйста, – развел руки Эдуард Константинович.
– А как без музсопровождения? —отреагировал ректор. —
Тут нет условий.
– Это вы назначили экзамен в своем роскошном кабинете, а не в зале… Пусть исполняет без музыки. Какая разница. Мы оцениваем вокал. Это предусмотрено Правилами приема. А абитуриентка может и даже должна аккомпанировать себе на инструменте – ноты, я думаю, здесь есть.
Женский голос:
– Здесь нет нот.
– Пусть поет, – настаивает профессор. – Я прошу, требую и имею право как член экзаменационной комиссии. Разве я не прав? – обращается к ректору.
– Правы… Пожалуйста, – все взгляды опять к Шовде.
Она стоит. Объявила арию. Кашлянув в кулачок, только начала и сорвалась. Одна пожилая женщина поднесла ей стакан с водой. Отойдя в сторону, отвернувшись от всех, Шовда отпила пару глотков, поставила стакан на стол, вернулась к роялю. С повторной попытки Шовда начала хорошо, но в конце первого куплета, там где надо было до предела повысить голос, как она позже пояснила – колоратурное сопрано, вновь сорвалась. Как увядший осенний листок, она как-то разом сникла и, словно ее ноги уже не держат, медленно опустилась на стул перед роялем. Вся согнулась, голова почти между колен. По ее вздрагивающей спине было понятно, что она плачет. Эту паузу нарушил тот же лысый профессор. Он встал, развел руками, победоносно оглядывая всех:
– Ну, вот видите. Оценка налицо… Конечно, жаль. Лишь что-то вызубрила из Дебюсси. Но, мне кажется, что в Чечне даже такая музыка и такое искусство вовсе не нужны.
От этих слов у меня в груди что-то защемило, вскипело, и я готов был Бог знает что вытворить, хотя бы заорать от возмущения, но меня опередила Шовда – она бросилась к выходу, и тут ей дорогу преградили. Очень высокая, довольно пожилая, худая, но еще крепкая и строгая женщина буквально силой повела ее обратно к инструменту, усадила на место и, оглядывая всех, выдержала некую паузу:
– Товарищи, – со старой закалкой сказала она, – как вы все знаете, я руководитель этой девушки, это мой курс. И я, и моя педагогическая деятельность, соответственно, подвергаются вашей оценке, и поэтому я тоже имею право на некоторые поставленные вопросы ответить.
В это время она положила руку на плечо Шовды:
– Здесь сказали, «что-то вызубрила из Дебюсси». А я вспомнила слова этого гения: «Музыка начинается там, где слово бессильно». Это я к тому, что в Чечне нужна именно такая музыка. Надо их учить, и надо было раньше и сейчас посылать туда не танки и самолеты, а симфонические оркестры и оперные труппы.
– А, может, балет?
– Да! Если надо, и балет, но не дивизии и полки…
– К чему эта агитация?! – вновь возмутился профессор.
– А к тому, уважаемый Эдуард Константинович, что в 1944 году вон тому мужчине – это отец Шовды – было всего два годика, а его, как и весь народ, решили репрессировать – все оказались враги народа, даже дети. На защиту этого ребенка встал его отец, наш, видимо, ровесник, и его расстреляли. А уже после выселения и мать от тифа умерла. А этот ребенок чудом выжил. Сегодня это взрослый человек, и он хочет, чтобы его дочь стала музыкантом.
– Но хотеть и мочь – разные понятия, – перебивает профессор.
– Может, и разные. Но не в данном случае. Вы все… мы все знаем способности этой девочки. Но ведь вновь беда. Уже на пороге аж двадцать первого века наши правители вновь решили наказать непокорную Чечню, вновь послали туда танки и самолеты, и как мы знаем, в том году от ракеты погибли ее мать и старший брат. Судьба другого брата – неизвестна, но известно, что он тяжело ранен.
– Господа, простите, – вскочил профессор. – Я, конечно, сочувствую. Но у нас ведь не богадельня, а консерватория. И есть строгие правила приема всех абитуриентов.
– Вот об этом я и хочу сказать, – в свою очередь перебила руководительница Шовды.
Она быстро подошла к столу ректора, взяла какие-то документы, вернулась на прежнее место рядом с Шовдой.
– Вот наши Правила приема. И тут есть отдельная глава: «Преимущественное право зачисления предоставляется:
а) детям-сиротам и детям, оставшимся без попечения родителей;
б) гражданам в возрасте до 20-ти лет, имеющим только одного родителя-инвалида I группы.
– А разве этот мужчина инвалид? – возмутился тот же профессор.
– Инвалид не тот, кто без руки, а у кого жизнь и душа загублены, – нервничает руководительница. – И, наконец, пункт «м» – «военнослужащим, выполняющим задачи в условиях вооруженного конфликта в Чеченской Республике и на прилегающих территориях».
– А разве она военнослужащая? – спросил профессор.
– Уважаемый коллега! – еще более повысила голос руководительница Шовды. – Всегда есть и должны быть неписанные правила… А она, – снова по-доброму, по-матерински она положила руку на плечо Шовды, – не военнослужащая. Ее участь гораздо печальнее, она – жертва войны, – тут ее голос дрогнул, она сделала паузу.
– У вас есть предложение? – спросил ректор.
– Да… Арию Любаши мы как эталон изучаем, и она в программе есть. Но не только на вступительном экзамене, но даже на выпуске из консерватории ее мало кто достойно исполнит. И редкая солистка Большого ее исполняет.
– Пусть попробует другую вещь, – предложил кто-то.
– Да, – поддержали другие.
– Спасибо, друзья, – улыбнулась руководительница. – Если честно, то я не прошу снисхождения к ней. У Шовды, и вы это знаете, прекрасные данные. Ей надо прийти в себя после стольких потрясений.
– Вот и правильно, – вновь подал голос лысый профессор, – пусть поступает снова через год.
– Через год меня, может, не будет, – теперь вновь стал жестким голос преподавательницы. – Кстати, и вас тоже.
– Чего?
– Того! – она небрежно махнула рукой. – А за ней будущее – и Чечни, и России! И для этого будущего мы должны сохранить новый, светлый, музыкальный путь.
Кто-то захлопал. Почти все поддержали. А воодушевленная руководительницы продолжила:
– Коллеги, друзья! Сегодня неординарный случай. Так получилось, что сейчас идет экзамен не только для этой девочки, но и для всех нас. Я бы сказала экзамен на зрелость и наше свободомыслие… неужели мы, люди искусства, не понимаем, что творится у нас в стране, и одобряем эту войну?! Неужели мы можем делить людей по национальному признаку?
– Только по исполнительскому мастерству, – выдал лысый профессор.
– Вот именно. И поэтому я вам кое-что сообщу, как руководитель. Мы все помним и любим Елизавету Абрамовну – царство ей небесное. Так вот Шовда у нее не только училась, но и жила. И она мне рекомендовала взять ее под опеку. И я тоже очень привязалась к ней и полюбила эту девочку. И скажу, что она сегодня по понятным трагическим причинам сорвалась, но мы должны помочь. А она не просто подающий надежды исполнитель, но и подающий надежды композитор, и этот дар – дар сочинения музыки – у нее, несомненно, есть… Она написала несколько композиций, одну из них под названием «Небо – Стигал» я прошу ее сейчас исполнить, а вас – оценить.
От услышанного я весь сжался, в зале возникло какое-то напряжение, а руководительница теперь продолжила как конферансье:
– Уважаемы коллеги! Прежде чем мы услышим и оценим эту композицию, я хотела бы сказать несколько слов об истории этого сочинения… Чеченцы еще сохраняют свою самобытность и патриархальность. Даже в именах. Так, Шовда на чеченском – родник, родничок. А отчество у нее Стигалаевна, – она посмотрела на меня. – У ее отца совсем редкое и красивое имя – Стигал, что означает – небо!
Все посмотрели на меня. Это мимолетное внимание я еще как-то выдержал. Но когда она стала говорить об авторе текста Руслане, о его судьбе, о судьбе его матери Ольги Сергеевны и его бабушки, о моей роли в их жизни и о том, что посвящено стихотворение мне, я от нахлынувших воспоминаний совсем сник, опустил голову, не хотел все это слышать. До того, по сравнению со смыслом самой жизни и смерти, мне показались мелкими все эти пересуды и переживания, что просто хотелось взять за руку Шовду, всех поблагодарить, а заодно и послать подальше с этой их музыкой и искусством, и уйти. Однако я еще был способен здраво рассуждать. Пока я мучительно пытался на что-то решиться, ласково полилась музыка, потом родной голосок Шовды и песня «Стигал» – не обо мне, а о бесконечном, голубом, светлом и безграничном небе. О свободе. О любви к жизни, к людям, о покаянии… Я ведь не первый раз эту вещь слушал. Однако здесь мотивация другая, обстановка другая, слушатель другой и исполнение другое. Теперь я мог поднять голову… И вдруг все замерло. Тишина.
– Спасибо! – сдержанно сказал ректор. Все захлопали.
…Шовду приняли. Еще долго мы все пребывали в этом зале. Поздравляли и Шовду, и ее руководительницу, и меня. А я запомнил и так скрупулезно описываю этот экзамен по двум заключительным аккордам. Этот лысый профессор подошел ко мне, пожал руку и попросил прощения. А когда все члены комиссии вышли, ректор сказал:
– Шовда, дорогая, в этой вещи что-то такое непонятное для нас есть… Пожалуйста, еще раз исполни «Стигал»…