В датах моего дневника есть понятная закономерность. Обычно я пишу в ненастные дни и ночью, когда мне не спится. Последние дни были очень погожие. Я много работал, ходил по горам. Закончил дельтаплан. Так и хочется полететь. Жалко, что Максима рядом нет, больше нет. Хотя последнее, конечно же, неправда. Я его и всех, кто был близок по жизни, часто вспоминаю. Уже воспоминаниями живу. Круг общения до критического сужается. Такова жизнь. По этому поводу я вспоминаю слова дяди Гехо: «Самая великая бедность – бедность на людей».

– Что это значит? – поинтересовался я, зная, что вокруг него большая семья.

– Постареешь – поймешь, – улыбнулся дядя Гехо.

Теперь понимаю – нет рядом друзей, близких, да и просто сверстников. Не с кем пообщаться. Да еще я не могу говорить. Наверное, поэтому пишу…

Так. На чем я ранее остановился? А! «Стигал». Эта песня «Стигал» – небо, значит. Да, так меня зовут. Это не настоящее имя, так меня назвал дядя Гехо. А настоящее пропало вместе с родными и близкими в 1944 году.

…Как говорят, зима 1944 года была очень холодная и снежная. Мне было тогда два года, и я ничего этого не помню. Знаю только то, что мне рассказали очевидцы, до чего я сам со временем докопался. Депортация, а точнее изгнание, геноцид чеченского и ингушского народов, началась 23 февраля, и это был первый этап – на равнине, в предгорье и в легкодоступных местах, куда транспорт доходил. А в нашем альпийском высокогорье эту операцию начали 28 февраля. В то время здесь техника никогда не бывала и не могла быть – ни мостов через горные речки не было, ни дорог. Вот в такой изоляции было наше село. А наш дом совсем на отшибе. Для выселения нашего села был создан специальный горный батальон, на вооружении которого – кони и ишаки, кстати, конфискованные у местного же населения. В тот год, как никогда, навалило много снега, и эта операция очень усложнилась. В день изгнания всем жителям села был отдан приказ спускаться пешком по горным тропам вниз. Кто не может идти – остается. Моя мать с тремя детьми (я средний) вынуждена была уйти, а отцу позволили остаться с больной матерью, моей бабушкой. У меня еще было два дяди. Один на фронте как раз в тот год погиб. А второй, что самый младший, в те дни ушел в горы – то ли он знал о надвигающейся беде, то ли пошел искать пропавших лошадей. О нем известно лишь то, что стал он абреком, и, видимо, был уничтожен. А моего отца с бабушкой (и таких немощных в округе набралось более двух десятков) собрали в одном месте. Их надлежало расстрелять и сбросить в пропасть. Для этого оставили в горах один взвод. Командир этого взвода – здоровый, молодой, крепкий сибиряк – говорят, отказался это сделать. Тогда через день с самолета скинули парашютный десант. И они прежде всего неудачный взвод расстреляли и – в пропасть. Потом взялись за местных. Кто-то, может, даже мой пропавший дядя, это все видел. А одна женщина, ее легко ранили и она упала на трупы, выжила. Она как-то сумела добраться до равнинной местности. Ее обнаружили и тоже отправили в Казахстан. Даже я ее помню – она дожила до преклонного возраста, но боялась рассказывать о тех страшных днях, такой в нее вселили страх, а если и рассказывала, то только шепотом и сквозь слезы.

Потери нашей семьи начались в самом начале. На крутом заснеженном перевале одна лошадь под тяжестью груза не удержалась и покатилась с горы в пропасть, увлекая за собой трех человек, в число которых попал и мой пятилетний старший брат. Затем, когда вброд пересекали быструю горную речку, моя мать, держа меня и полугодовалую дочь на руках, поскользнулась и упала с нами в ледяную воду. На ночлег колонну спецпереселенцев разместили в неотапливаемой школе Харачоя, а на утро на машинах всех доставили в Гудермес на железнодорожный вокзал, погрузили в скотские вагоны и отправили в долгий путь, без еды и воды. Сестра умерла от переохлаждения.

Высадили нас в пустыне Кара-Кум. И там поселили в хлеве для скота. Началась эпидемия тифа. Почти все, в том числе и моя мать, умерли. Потом приехали санитары в противогазах, и, чтобы зараза не распространилась, всех оставшихся в хлеву больных подожгли. Огонь дезинфицировал все.

Я оказался крепким, не заболел. Меня отвезли в город, видимо, на карантин, положили в больницу, а потом я попал в детский дом, куда явился за мной дядя Гехо. Когда он увидел меня, его поразили, как он позже много раз повторял, мои большие синие глаза, и он подумал:

«Стигал санна лилу сийна бIаьргаш».

С тех пор он называл меня Стигал, настоящего имени я не знал, а в детдоме записали Алик. С этим именем я жил до 18-летия, а когда получал паспорт, имя поменял.

Стигал – имя редкое, даже редчайшее. Может, оно и с языческих времен, но чисто чеченское, и мне нравится, хотя и необычное, и все при первом упоминании переспрашивают. И мне, особенно по-молодости, часто говорили – поменяй на более привычное. Однако я об этом даже не думал и правильно делал, и судьбе благодарен, что мой младший сын при сложившихся обстоятельствах все свои данные в новых документах поменял, а отчество сохранил. И может быть, он, как и многие-многие другие, в безвестности пропал бы, но это редкое отчество «Стигалаевич», точнее первые пять букв, в его документе чудом сохранилось. А иначе никто бы его не опознал. И мне бы не сообщили. А все обстояло так.

После экзамена Шовды я вернулся в Грозный. Середина 2000-го года. В принципе ничего не изменилось – война. А я вновь вышел на работу – нефть добывать и прокачивать всегда надо. И я работал, но не так ретиво, как прежде, потому что у меня иная стояла задача – найти хотя бы тело младшего сына. Что я только не предпринимал, а ведь время и ситуация очень тяжелые, и даже из села в село проехать, а тем более от дороги отклониться, очень опасно: и мины, и авиация, и все эти вооруженные люди, которые на всех смотрят лишь через оружейный прицел… Словом, война. Но я, и это так, ничего почему-то не боялся. Я объездил все горные села, куда пропускали, у всех расспрашивал. В горных селах людей почти нет, а к нашим, высокогорным, и близко не подпускают. Я, рискуя, облазил устья многих горных рек, потому что по данным начальника нашей охраны (он для меня постарался) просочилась информация, что где-то в русле реки сына ликвидировали. Кстати, я нашел несколько неопознанных трупов и даже свое ДНК для анализа и сравнения сдал – тщетно. Я был в моргах Ханкалы, Владикавказа, Ростова. Так и лето прошло. Была уже поздняя осень, когда мне сказали, что какой-то старик на проходной спрашивает меня.

– Стигал – ты? – он долго разворачивал старый, грязный носовой платок, что-то достал, протянул мне, – вот…

Помятый, растрепанный, словно изжеванный, документ, фотография в воде полностью обесцветилась, почти все расплылось, и лишь мое имя как часть отчества чудом сохранилось – «Стигал…», Стигалаевич.

– По этому редкому имени я тебя нашел. Имя красивое. Участь не очень. Но что поделаешь – война… А может, это и не твой сын?

…Истерзан, изрешечен, хищниками погрызен, но мой, и никакая экспертиза не нужна. Я своего сына даже таким узнал, к сожалению. Но это, как ни странно, и хорошо. Потому что самое страшное и тяжелое – это безвестность. И конечно, я очень благодарен этому старику, который сделал все, что смог. Старик всю жизнь был егерем, еще при советской власти. Так и жил где-то на отшибе Дишни-Ведено, а теперь, когда жителей в горных селах почти нет, он вовсе одинок. С распадом СССР в егерях Чечня не нуждалась, ни зарплаты, ни пенсии не выплачивались. Он натуральным хозяйством занимался, как сам говорит – на подножном корму жил, сам добывал. И в тот день тоже – была первая декада марта, я как раз работал на Кубе, на другом конце света, так судьба нас развела. Именно тогда со мной приступ случился – волна смерти и туда докатилась. А этот старик вопреки всем опасностям (жить-то надо) в лесу черемшу собирал. Вдруг услышал продолжительную автоматную очередь с перерывом, а чуть позже еще и глухие звуки – видимо, из пистолета, тоже с паузой. Эти места глухие, тихие, и старик, по привычке быть в курсе всего, что в его округе творится, полез на ближайшую вершину. Пока он карабкался, действие, видать, закончилось, он ничего не увидел, только услышал надрывный рев преодолевающего подъем мотора, но и он вскоре за перевалом стих. А дед любопытный, пошел осмотреть местность. Знает, где проселочная дорога к реке выходит, а еще знает, что некогда это было тайное место встречи вооруженных людей всех мастей, так сказать, сходняк. И здесь, старик и это знает, но не притрагивается к нему, есть тайник, схрон боевиков. Там небольшой запас питания, оружия и еще кое-чего. Но главная цель, как полагает старик, – это некая почта, где можно оставить информацию. Правда, в последнее время, на радость старику, сходняки здесь практически прекратились, а тут такое, чего ранее не бывало, – два трупа. Один прямо на дороге. Кто он – трудно понять, хотя сразу видно, что по лесам не шастал – весьма упитан, в чистенькой военной форме без погон. На нем бронежилет: три пули на груди лишь форму продырявили, а потом пули в голову – и все непонятки… Второй лежал уже в пойме реки, прямо у русла. Этот явно из леса – худющ, оброс, даже ботинки порваны, и он, конечно, без бронежилета. Его тело изрешетили: вначале, видимо, стреляли в спину, в упор, потом в грудь… И это был мой сын.

Картина не из приятных, и любой нормальный человек был бы в шоке. И чтобы быть, как говорится, от греха подальше, старик тронулся было восвояси, но потом одумался, ведь на всю округу он здесь один – надо что-то предпринять, хотя бы документы в карманах посмотреть, и земле обоих предать, чтобы хищное зверье это варварство не продолжило. Но в это время по ущелью разнесся рев двигателей – явились четыре вертолета, и один прямо над тем местом завис. Старик в кустах спрятался, подумал, что днем что-либо предпринимать небезопасно, решил в сумерках вернуться. Но вновь не удалось – он был буквально в пятидесяти метрах от места убийства, как снова услышал нарастающий гул моторов, теперь приехали БТРы. Он видел, как одного, что был в бронежилете, стали погружать в машину. И тут выяснилось, что у них собака, и она лаять стала. Старик стал быстро уходить. Лишь услышав рев удаляющейся техники, он решил вернуться, и вновь – нарастающий гул, вновь вертолеты – они сходу пустили в тот пятачок ракеты и улетели.

Было совсем темно, когда старик из любопытства все же вернулся, – и схрон-тайник, и место тайных встреч боевиков – все искарежено, все уничтожено. Старик об этом инциденте попытался поскорее забыть – сколько их было за две войны, да в ту ночь в пойме реки хищники за добычу дрались, шакалы лаяли. «Что-то не то», – подумал старик и еще до зари пошел в ущелье к реке и там обнаружил труп. Накануне федералы своего забрали, а этого в речку. Далеко не уплыл, на мелководье застрял. Старик оттащил его к лесу и, как смог, захоронил.

…Лишь два года спустя, после многих мытарств я получил разрешение военного коменданта перезахоронить младшего сына на кладбище в моем родовом селе. Рядом с могилами жены и старшего сына появился еще один холмик… скоро должен будет появиться еще один – я уже знал свой диагноз. Просто доживал. Вот только за Шовду переживал. Но что я мог сделать? Врачи полгода, максимум, год жизни дали. А я уже пять прожил. И чувствую себя нормально. По крайней мере, ни один из моих сверстников, даже вроде бы здоровых, так по горам не бегает. Вот что значит мотивация! Ведь должен отомстить! И отомщу!