Я еще здесь, в онкоцентре. Конечно, эту контору не сравнить с клиниками Европы, хотя вроде бы оборудование и врачи здесь тоже неплохие. Вот только отношение к больным здесь как к клиентам. Однако за меня солидно заплачено, поэтому отношение – как к барину. Доктор сам ко мне в день по два-три раза заходит, и мы подолгу общаемся. Мне кажется, это не только оттого, что так заплатили, у него, как он сам выразился, «свой, чисто эмпирический интерес». Он потрясен – все мои анализы хорошие, и я чист, будто онкологии не было. И он все выпытывает, как и где меня лечили в Европе? Сколько курсов, и какая доза радиации применялась в радиоцентре? Я ему все, как есть, как было, пишу, но он очень пытливый, и это понятно – его бизнес, и он спрашивает:

– А чем питаетесь? Где живете? Все время в горах? Видно, там и воздух, и вода – целебные. То-то цвет лица у вас – ну просто… – он, наверное, чтобы не сглазить, сплевывает через левое плечо. – Хотел бы и я побывать там, посмотреть.

Потом, как обычно, просит меня раздеться, осматривает рану:

– Еще пару дней надо, чтобы основательно зажило… А вот мозоли на руках – это вы так работаете?

– Угу, – мычу я.

– Но самое поразительное, – продолжает доктор, – это ваши глаза: они так изменились, посветлели. И, самое главное, взгляд – вы смотрите, словно прицеливаетесь.

– У-гу-гу, – смеюсь я, а он расспрашивает:

– Отсюда к себе в горы или к дочке в Европу?

– Гу, – тяжело выдыхаю я.

Это для меня сейчас очень сложный вопрос. Понятно, что дочка зовет, и хочется ее повидать, и внука увидеть, и катетер надо проверить, может, заменить. Однако в горы тянет больше. Там дела, то есть очень важное дело. Что с хозяйством, с домом, а главное, что с винтовкой? Ведь я как приехал? И что ни говори, я привык к своему одиночеству, к своим горам, к тому воздуху, роднику, пчелам, к простору и, конечно, к свободе. Понятно, что и там свои проблемы есть, и заботы есть, но там я дома – я там хозяин, и, пока еще живой, пытаюсь отстоять свою честь, свою свободу, свои традиции, еще я обязан отомстить, и тогда я действительно буду свободен. Свободно жить, дышать, летать и умирать! Вот мечта, вот что значит моя свобода!

А здесь, хоть сейчас и условия завидные, все равно как в больнице или даже в клетке. И если честно, то мне даже в коридор выходить не хочется. Столько здесь бедолаг: несчастных, бедных простых людей, которые, продав последнюю буренку или даже избу, чтобы оплатить лечение, приехали сюда. И если бы еще прямо в холле не висело огромное объявление «Лечение и все услуги – бесплатно. Гарантировано государством». Но я-то все знаю. Теперь все знаю. И еще давно знал, что в моем теле, как и в душе, как и в сознании, обитает зараза! А как иначе? Любая тяжелая болезнь – это последствия уныния и тоски, непроходящей тоски. В таком я был состоянии, и я знал, что те приступы удушья, что возникали у меня, – не просто так. Процесс шел, и я как-то, когда брился, заметил, что на шее с левой стороны появилась вроде безболезненная опухоль, и она даже растет. Чтобы все это не видеть и об этом не думать, я просто перестал бриться, отрастил бороду, что в Чечне очень модно и практично. Да вот только Шовда, когда впервые после гибели матери и старшего брата приехала в Чечню на перезахоронение младшего, опухоль заметила и со слезами на глазах взяла с меня слово, чтобы я приехал Москву на обследование. Это было в аэропорту Слепцовская, когда я ее провожал. Кстати, там вдруг перед нами появился внук дяди Гехо. Как положено, очень вежливо обнял меня, спросил, как здоровье, дела и прочее. В общем, традиционная тактичность. Но я, после того, как узнал, что он вымогатель, уже имел к нему некое предвзятое отношение, а тут я вдруг заметил, что он посмотрел на мою дочь, скажем так, не по-родственному. Впрочем, что удивляться, и не отцу об этом говорить, но на Шовду здесь обращают внимание: высокая, стройная, глаза мои – большие, синие, и даже в трауре она грациозна. Так что я о взгляде внука дяди Гехо тут же забыл; вот только Шовда, как он отошел, бросила злобно вслед:

– Подонок!

– Как ты смеешь так?! – возмутился я. – Ты разве не знаешь, что его дед дядя Гехо для меня святой!

– Знаю, – спокойно ответила. – Но этот стукач.

– Что!?

– Все говорят.

– Какое твое дело до чужих сплетен.

– Ты и сам это знаешь, либо догадываешься, – твердо сказала Шовда, и как бы в сторону:

– Достал он меня.

– Что значит «достал»?

– Да так, – она махнула рукой и перевела тему разговора на мое здоровье – ее встревожила опухоль у меня на шее.

Выполняя ее наказ, я пошел в больницу, хотя в жизни практически не болел, разве что мелкие простуды бывали. А какие больницы во время войны? Но врачи были, и мне сразу же после визуального осмотра дали направление в онкоцентр Ростова-на-Дону. Что ни говори, а это тоже тяжелый психологический удар, который я никак не ожидал. Однако еще большее потрясение я получил позже. Почти весь состав поезда Грозный – Ростов направляется в этот лечебный центр – онкобольные и сопровождающие. И это закономерно, ведь рак – болезнь уныния, тоски, тревоги и потери. Потери жизни. Это следствие и итог войны.

Мне повезло – в онкоцентре Ростова работал профессор-чеченец. Он помогал всем землякам и меня обследовал, после чего сказал:

– Все ваши горести и невзгоды взяла на себя щитовидная железа. Ее половина. Пока это доброкачественное образование, но его лучше удалить. У нас это не делают. Надо ехать в онкоцентр в Москву… Обязательно. Остальные органы здоровы, и анализы хорошие – вы вовремя обратились. Но имейте в виду – у вас уже солидный возраст, поэтому значительно уменьшите производственную нагрузку, а в меру добавьте физическую. Плюс хорошее питание, и избегайте стрессов и плохих людей. Словом, отныне, впрочем, как и до этого, все в ваших руках. Берегите себя. А опухоль в Москве удалите.

Когда он мне это говорил, Шовда была рядом – она специально прибыла в Ростов на время обследования – и стала меня уговаривать:

– Дада, делай, как доктор советует. Уйди с работы, переезжай в Москву. Я теперь могу зарабатывать немного, проживем.

– Это как? – удивился я.

– Ну, я ведь музыкант – есть концерты, свадьбы…

– Никаких свадеб! Учись! Закончишь консерваторию, а там посмотрим… Не хватало, чтобы ты на свадьбах среди всяких пьяниц пела. Я тебя обеспечу. Понятно?

Она согласилась, но и я дал согласие, что в Грозном поменяю свой быт. Ведь нельзя же жить и работать в служебном кабинете. И Шовда должна домой вернуться, поэтому я решил восстановить свою квартиру – для этого, после долгих-долгих раздумий и сомнений, я все же решился взять в банке большой кредит, для меня действительно большой, – пятьсот тысяч рублей. Риск был. Но это был риск в стабильной ситуации, а она была налицо – прошел Референдум, выбрали первого Президента республики – бывшего Главу Администрации, военных действий почти нет.

Этот кредит был для меня огромным подспорьем, несмотря на проценты. Ежемесячно банк автоматически вычитал из моей зарплаты половину, другой как раз хватало, чтобы содержать Шовду, благо, что она всегда очень экономна, оставалось и мне на жизнь. Я даже не представлял, какое тяжелое и затратное дело ремонт, точнее, восстановление разрушенной квартиры. Почти все деньги уже израсходованы, а еще столько надо сделать. Однако это меня ничуть не угнетало, а наоборот, я очень радовался, потому что уже обрисовались основные контуры, и я, приходя сюда, четко представлял большой, светлый зал, где будет стоять если не рояль, то хорошее фортепьяно, и Шовда будет играть. Рядом ее комната, другая – моя. Но это все я подарю ей, а сам выйду на пенсию – и в горы. Лишь два последних пункта претворились в жизнь. И все потому, что война не закончилась, жертвы не прекратились и так называемая партия войны не угомонилась.

А по хронологии, как мне кажется, все было так. Наш Президент в прямом эфире на центральном канале вдруг заявил, что нефть, добываемая в Чеченской Республике, должна и будет под контролем национальной компании. Мы, в первую очередь нефтяники, приняли это известие с огромной радостью. Это было мужественно, достойно и своевременно. Но пару недель спустя, прямо во время парада Победы на стадионе «Динамо» случился теракт – нашего Президента не стало. Это был жестокий удар для всех. Я, как и все, тяжело переживал эту трагедию. Последствия не заставили себя долго ждать. Из Москвы прислали, как нам объяснили, новый антикризисный менеджмент, то есть прежнее руководство нефтяной компании сократили, а со мной просто не продлили контракт – вышибли на пенсию. После зарплаты в пятьдесят тысяч на пенсию в девять тысяч жить стало непросто. И если бы не взятый кредит, а у меня были небольшие накопления, то я как-то, как и многие-многие другие, жил бы, тем более что Шовда меня постоянно успокаивает, поддерживает и говорит, что так даже лучше, береги здоровье, отдыхай, а еще она как-то странно сказала:

– Новость слышал? Про твоего… нашего родственника…

Телевизор я не смотрю, да и нет его у меня; после увольнения я живу в еще неотремонтированной квартире, приспособил под жилье одну комнату – почти все так теперь в Грозном живут. Я не поленился – надо же такая интрига – пошел и купил местную газету, и ба! Что я вижу! Даже представить невозможно, хотя столько вроде бы невозможного у нас в Чечне за время войн произошло. На первой полосе за героическое служение Родине высшими наградами России награждены несколько человек, и среди них внук дяди Гехо. А уже на второй полосе выясняется, что он назначен временным главой исполнительной и даже военной власти в нашем высокогорном районе. Он же и начальник милиции, и военный комендант – в общем, хозяин-барин-глава! Тут же и его почти доблестная биография. Оказывается, у него аж два высших образования, много, в том числе боевых и трудовых заслуг, да еще и звание полковника присвоено! Круто! И если честно, то я даже обрадовался, что ни говори, а все же свой. И у меня на волне этой, скажу так, легкой эйфории возник план, финансовый план. Сразу оговорюсь, я совсем не финансист, и с деньгами у меня почти всю жизнь были проблемы – почти всегда я жил от зарплаты до зарплаты, ее всегда отдавал жене, она лучше разбиралась в этом. Теперь жены нет и доходов почти нет, но есть план, и я его по телефону обсудил с Шовдой. Дочка с энтузиазмом все поддержала, но когда я упомянул внука дяди Гехо, она сразу оборвала:

– Не получится. И вообще, от него добра не жди.

– Почему ты так к нему относишься? – в очередной раз возмутился я.

– Не знаю… Но что-то гадкое в нем есть.

И тут у меня просто вырвалось:

– Вы встречаетесь? То есть, видитесь?

– Появляется, – процедила она, – якобы как поклонник, словно в музыке что понимает.

Больше я на эту тему не хотел говорить, да и у нас о таком с дочерью говорить не положено. Впрочем, я отмел в сторону всякие плохие мысли – внук дяди Гехо есть внук дяди Гехо. Мы в родстве, к тому же у меня к нему ныне хоть и не меркантильный, а практический интерес есть (хотя, если честно, я и не знаю, что эти термины точно обозначают и есть ли между ними разница). Лучше вернусь к своему гениальному спасательному плану. У нас в республике появился новый банк. До этого был всего один, и назывался он «Военно-полевой». А теперь филиал «Россельхозбанка», и там на большой должности мой бывший работник и даже родственник. Он и подсказал – для становления и развития крестьянско-фермерского хозяйства мне могут выделить кредит, даже те же пятьсот тысяч, причем, на очень льготных условиях. Основа для получения (не считая родства и кумовства) – это наличие свидетельства на владение землей, утвержденного новой властью. И при этом мне подсказали, что каждый район имеет свою ограниченную, но многомиллионную квоту, которая под контролем районного главы. Получилось, что теперь мое дело в руках внука дяди Гехо. Радостный, я помчался в горы, в наш район. Глава, как и все руководство, за железобетонным забором с охраной. Меня не пустили – занят; сказали, завтра примет. Не принял. Потом опять его нет на месте, потом в командировке в Москве. А я сдуру позвонил Шовде и справился о нем:

– Зачем он тебе, Дада?

Я вновь ей все объяснил, а она потрясающую сообщает новость, правда, о которой и я уже не раз слышал:

– Многие из нового руководства Чечни здесь в ресторанах каждую ночь оргии устраивают, деньги швыряют.

– А ты откуда знаешь? – удивился я.

– Все знают.

«Да, знают», подумал я, но у меня ведь свой интерес и я спрашиваю:

– А ты телефон его достать можешь?

– Если надо, постараюсь.

– Надо. Очень надо. Мне обещан кредит.

Через день очень грустным голосом она сообщила номер внука дяди Гехо и посоветовала еще раз:

– Лучше не звони.

– Почему?

– Мерзкий тип.

– Ты это брось про потомка дяди Гехо… Тебе деньги нужны?

– Нет.

– Ты где-то зарабатываешь?

– Так, концерты.

– Только концерты! Смотри! Не позорь меня…

– Это лишнее, Дада… Ты когда приедешь? Тебе надо лечиться.

– Вот скоро с деньгами разберусь и прилечу.

Из-за слов Шовды я не смог в тот же день позвонить внуку дяди Гехо, но на следующий, обстоятельства припирали, набрал номер. Узнав мой голос, он явно встревожился и сразу же спросил – откуда узнал этот телефон? Я не упомянул Шовду, а что-то наплел, мол, дал один знакомый. После этого он справился о моем здоровье, житье-бытье и даже с готовностью выслушал мое дело и попросил перезвонить через пару дней, и даже сам, мол, позвонит, только вот прибудет из командировки. Этот разговор состоялся в послеобеденное время, но мне показалось, что он уже был не совсем трезв, язык слегка заплетался, а может, он просто обедал. Однако это не имело отношения к моему плану, и я сам ему перезвонил. Раз пять в течение двух дней я звонил – без ответа. А потом и вовсе – «данный номер не обслуживается». Было очень досадно, прежде всего за самого себя, ведь дочь-то предупреждала, и она при очередном телефонном разговоре спросила:

– Ну, как?.. Даже к лучшему. От этой мрази добра не будет.

Я промолчал, а она добавила:

– Все, кроме тебя, его ныне знают. Ведь он предатель, за это орден, должность и бабло.

– Что такое «бабло»?

– Деньги.

– Больше на жаргоне не говори.

– Прости… Дада, приезжай, тебе лечиться надо.

По правде, надо было. Я уже чувствовал что-то неладное, общую слабость и апатию ко всему. Но это все, как мне тогда казалось, более от финансовых проблем. Я всегда не мог спокойно жить, когда хотя бы рубль был должен. А тут меня уже дважды устно предупредили, а потом пошли извещения из банка, что я не выполняю условия кредитного договора. А как его выполнять, если зарплаты уже нет. Кто-то мне посоветовал, пусть пишут – это не война, бомбить и убивать не будут, а передадут дело в суд, потом пойдут судебные приставы, и пока суд да дело – годы пройдут. А там, как в старом анекдоте про муллу Насредина, то ли шах помрет, то ли ишак. А то вовсе вновь войнушку затеют, и все она спишет. В конце концов, твой дом разбомбили – пусть восстанавливают. Так в суде и скажи. Может, кто-то так и поступил, но не я. И быть должником я не хочу. Чтобы этот долг надо мной не висел, я решил продать квартиру и земельный участок. Разумеется, посоветовавшись с дочерью. Шовда с любым моим решением согласна и даже рада – тогда я уеду в Москву. Но что значит продать? Помнится, ровно десять лет назад, еще до начала первой войны, я эту квартиру и дом на земле купил у моего коллеги – коренного грозненца, русского нефтяника, который навсегда вынужден был уехать. Теперь я сам бывший нефтяник-пенсионер, но мне уезжать некуда, а выкручиваться из долговой зависимости надо. А что я теперь продаю? Руины. Так что моя квартира – лишь название. В этом доме никто, кроме меня, не живет. И домом назвать тяжело – ни крыши, ни воды, ни, тем более, тепла и прочих удобств нет, даже лестница в подъезде разбита, но я кое-что уже успел отремонтировать и восстановить. И все же это не жилье, зато у меня, как меня еще в детдоме научили, особенное отношение к бумагам, так что документы в строгом соответствии с законом. И только из-за этих бумаг какой-то молодой предприимчивый человек совершил со мной сделку.

Я погасил кредит и, как говорится, с чистой совестью полетел в Москву. Как была Шовда рада, а как я был рад, что мы вновь вместе. Но разве это вместе? Она в своем общежитии. Я на время снял комнату. В мечтах, я ведь опытный специалист-нефтяник, думал устроиться в богатую нефтяную компанию, но для начала необходимо обследоваться – Шовда настаивает, и я сам уже замечаю, что опухоль на шее понемногу растет, общая слабость присутствует, хотя те приступы удушья почти исчезли, и я забыл о них. Даже от одного упоминания «онкоцентр» мне становилось плохо. Да выбора нет, жить надо и хочется, и мы вместе с Шовдой здесь. Она меня всегда сопровождала и поддерживала, а иначе я бы сюда не дошел, а дошел бы – быстро ушел. До того здесь все как-то не по-человечески. Высоченное здание, всероссийский лечебный центр, а начиная прямо от регистратуры сплошь безобразия. Лишь одно маленькое окошко для записи на прием больных, там пожилая и весьма вредная женщина. Очередь просто невообразимая, и все люди очень больные, так что я на их фоне просто здоровяк, у меня даже не спросили, на что я жалуюсь, а потребовали направление и квоту с места жительства. Я словно только этого и ждал – на следующий же день вылетел домой, а разве у меня дом есть? Вот дожил! На пенсию вышел, а даже переночевать негде. Лишь остался родовой земельный надел в высокогорном селе. Это – тягостный итог жизни. Это – итог и последствия войны. И за что? Кто виноват? Кто покается, извинится, поможет, поймет? Хорошо, что как таковая война после референдума 2003 года закончилась. Но режим КТО (контр-террорестической операции – во, название!) никто не отменял, хотя послабления есть, и уже позволено, даже рекомендуют, чтобы жители возвращались в родные села. У меня-то и выбора нет, и я, наконец-то, претворяя в жизнь (жаль очень поздно) наказ дяди Гехо, уехал жить, точнее доживать, в родное село.

…После депортации в нашем селе жить запретили. Только с началом перестройки в СССР некоторые жители, в основном пожилые, стали возвращаться, и к началу первой войны семей двадцать здесь уже проживало, но вновь подряд две войны, и народ теперь сам вынужден был бежать, а потом сюда вновь не пускали. Теперь здесь всего две семьи, так сказать, в центре. Мой же участок на отшибе, как хутор, в километре от остальных. Вот так на вольных альпийских просторах раньше создавались горные села. Так что мой надел, можно сказать, как бы сам по себе – вокруг ни души. А красота – сказочная! Но жить в горах нелегко. А когда нет крыши над головой – ночью просто жуть. У меня были еще кое-какие деньги и я высчитывал, что я смогу на них соорудить? Разве что сарай, курятник или просто землянку. Но односельчане как-то навестили меня и спросили:

– Здесь будешь жить или погостишь и…

– Думаю до конца… А как Бог даст – не знаю. А если честно, то больше и некуда.

– Тогда какое-либо жилище надо строить.

– Надо, – согласился я и замолк.

– Поняли, – сказали односельчане, а значит, родственники-однотейповцы. – По нашим адатам надо помочь – организуем белхи.

Я даже такое не представлял. Не только мои односельчане, не только мои дальние родственники и однотейповцы, но и люди из соседних и дальних сел, мне совсем незнакомые, стали помогать. Кто своим трудом, кто деньгами, кто материалами, а кто-то даже два «камаза» кирпича доставил. Конечно, эта благодарность и сострадание людей близких, они понимают горечь моих потерь; хотя у кого их нет. Да более, как мне кажется, а кое-кто мне это сказал – это в память о моем младшем сыне…

Случились у меня и неожиданные подарки судьбы: здесь уже не первый год свою скотину пасут люди из Дагестана, а среди них один, оказывается, искусный печник, и он, узнав о такой коллективной взаимопомощи, вызвался сложить мне в доме кавказскую печь – камин. А вот еще неожиданность: за хребтом от нашего села уже обозначена погранзона. Пограничники строят для себя, а значит, и для нас дорогу и мосты. И вот как-то заглянул ко мне довольно молодой полковник – командир местного погранотряда. Я ему поведал о нашей традиции – белхи, а он говорит:

– А у нас в Сибирии тоже так принято – помочь всем миром. И мы вам поможем.

До моего дома дороги почти нет – так, одно направление. И вот полковник пригнал сюда специалиста и огромный бульдозер – за полдня они такую дорогу пробили, как асфальт. А потом, когда для утепления кровли надо было быстро поднять саман, пограничники с краном подсобили. Кстати, был и иной пример – это управитель нашего района прислал своих нукеров выяснить, чем я тут занимаюсь и имею ли на то основания? С документами у меня все в порядке. Впрочем, вряд ли они умели читать, а если умели, то поняли. Главное, больше не беспокоили. Так, очень быстро, буквально за три месяца, прямо к зиме, у меня появился небольшой дом, всего шесть на четыре квадратных метра – я его называл хибарой. А в принципе, все для жизни есть. Небольшие светлые сени. Тут же что-то вроде умывальника – прямо от родника по резиновому шлангу вода самотеком поступает, лишь краник открой. Хотя я для питья беру воду прямо из источника – мне кажется, что пока вода течет, а более стоит в восьмидесятиметром шланге, она портится. Еще в моей хибаре две комнаты – одна как зал, там все мое, главное – печь, самодельный стол, два стула и нары. Другая комнатенка совсем маленькая – вдруг гости какие, или Шовда приедет, она вовсе пустая. В общем, вопрос с жильем был решен. Жить вроде можно и нужно, но нелегко – электричества нет, газа нет, и это не беда, хуже, что здесь, даже в округе, связи нет. Приходилось мне хотя бы через день, как говорится, с гор спускаться, чтобы Шовде позвонить, а она постоянно: приезжай, тебя лечить надо. Надо было, очень надо, опухоль растет. Поэтому я поехал в Грозный.

Я представлял, как нелегко будет получить направление и квоту, а оказалось, очень быстро и четко; врачи предупреждают, что с этим шутить нельзя, и следовало давно все удалить. А еще они предупредили, что хотя «квота» – это гарантия государства на оплату моего лечения в онкоцентре Москвы, но это там лишь пропуск на вход, а платить, и немало, придется – в Москве онкобизнес. С деньгами у меня – туговато. И поэтому мы с Шовдой решили уповать на закон. Выстояли длиннющую очередь в регистратуру – более трех часов. Меня оформили и дали направления на сдачу анализов – их всего двенадцать, а потом врачебная комиссия примет решение. Здание огромное. Где и какая лаборотория и кабинет – непонятно, найти трудно. А найдешь – огромная очередь. Чтобы как-то схитрить, мы с Шовдой в разных местах занимаем очередь. Но и это не помогает, какие-то медсестры без очереди беспрестанно проводят «своих» людей (пациентов). Прием почти у всех врачей лишь до часу дня, так что в первый день мы сдали только один анализ. На второй день поехали с раннего утра, заняли очередь, но успели сдать всего лишь три самых простых анализа. При этом не только я, но и Шовда выбилась из сил. А я ее все время упрашивал – займись своими делами, учебой.

– Нет, – категорично говорила она. – Я должна быть рядом.

– Ты ведь не можешь столько времени терять.

– Ради отца могу… Теперь мы все знаем, процесс ускорим.

Ничуть. Нас даже не принимали. Здесь тоже очень много онкобольных из Чечни, и они все советуют: «Только через фирму. А иначе кранты…». Пошли мы в фирму. Это здесь же. Как бы все официально, но и тут, оказывается, очередь. Вот дела! А прейскурант цен на услуги в долларах. Можно платить в рублях, но курс здесь особый – понятно, что не в пользу пациента, точнее клиента. В общем, с помощью фирмы, но за очень большие деньги, я все за два дня сдал: результат плохой – опухоль злокачественная. Меня направили к врачу, сказав, что это лучший и почти единственный специалист, три года стажировался в США.

Этот врач – завотделением: средних лет, высокий, стройный, подтянутый, и похож более не на врача, а на банкира. И к нему тоже, правда, небольшая, но очередь. Он здесь как полновластный хозяин – барин. Как позже выяснилось с его слов – это отделение, весь этаж, он как бы выкупил, точнее в аренду взял, теперь это как бы его частная клиника под крышей государства, – он платит кому-то дань, а сам должен получать не меньше, чем врачи в Америке, тем более что он монополист на рынке услуг. На меня он даже не посмотрел, правда, все анализы изучал очень скрупулезно и долго, после чего сказал жестко, по-деловому:

– Мне нужен еще один анализ, – он выписал направление. – Отдайте это моей старшей медсестре, она вас проводит – этот анализ стоит двести долларов.

Я даже не посмел что-либо сказать, ушел. На следующий день я вновь у него.

– Так, – резюмирует он. – В любом случае полная картина откроется только на операционном столе. Если метастаз еще нет, то все убираем, вычищаем – это стоит три тысячи долларов. Если они есть, то придется за гортань браться. Это катетер. Всего пять тысяч и катетер отдельно.

– Что значит катетер?

– В коридоре видели…

– Нет! – почти крикнул я.

Он невозмутимо глянул на меня:

– Ваше право… Но чтобы начать процесс лечения, нужно заплатить аванс – сто процентов. Пять тысяч пятьсот.

– Но мне катетер не нужен, – теперь я почти умоляю.

– Это покажет операция. А если не нужен – гарантирован возврат.

Я о чем-то думал, переживал, а он сухо:

– Принимайте решение, там еще люди ждут.

– А как платить? – ляпнул, что думал.

– Просто. Пять пятьсот сейчас. Завтра госпитализация. Через два-три дня подготовки – операция.

– А после операции?

– Неделю содержим.

– А потом?

– Это отдельная тема.

– Что это значит?

– Значит, как будете платить, – тут он сделал какой-то небрежный жест, указывающий на выход.

У меня было еще много к нему вопросов, ведь это очень серьезно, но доктор уже переключился на свой компьютер, и я почувствовал себя так, словно меня буйволица неделю жевала. В коридоре меня ожидала Шовда. Обняла, погладила, утешила:

– Что он сказал?

Я вкратце ответил.

– Мерзкий тип, – постановила она. – Никакого катетера… Тут только что сидел пациент с этим катетером и он мне вот записку дал: «Бегите отсюда!!! Он садист. Только о деньгах думает».

Я эту записку читал, когда вдруг доктор стремительно вышел из кабинета, бросил взгляд на листок в моих руках. Я его тут же от неловкости скомкал. Но он, по-моему, все понял, крикнул в коридор:

– Закройте отделение! Почему пациенты шляются по коридору?! – и, глянув на меня, добавил, – вы побыстрее определяйтесь. Я через пару недель ухожу в отпуск.

– Простите, а какие вы даете гарантии? – вдруг у него спросила Шовда.

Доктор удивился. Оценивающе оглядел ее, словно она его оскорбила:

– А вы, разом, кто?

– Я дочь вашего пациента.

– А! – он еще раз ее с ног до головы осмотрел, перевел взгляд на меня. – Я профессор. Врач. Вижу его и его анализы. И знаю, что надо торопиться. А гарантии, – он вознес руки и взгляд вверх, на мгновение застыл в этой артистической позе, а потом выдал, – пока вы вправе выбирать, – и стремительно удалился.

– Что значит «пока»? – возмутилась Шовда.

Если честно, я пребывал в очень угнетенном состоянии и ничего не соображал. Зато Шовда стала проявлять завидную активность. Мы уже ориентировались здесь, и она вначале повела меня в кафе. Аппетита не было, но она заставила меня поесть. Потом повела в небольшой сквер перед Центром, усадила на лавочку:

– Дада, ты здесь посиди, а я по отделению и по Центру пройдусь, наведу справки.

Ее долго не было, я даже стал чуть волноваться. Но вот она очень торопливо идет – родная, единственная! Очень строгая, бледная – все на нее обращают внимание, она сходу говорит:

– Дада, мы у него лечиться не будем. Он всем больным обещает, что сделает все во благо, и всем, почти всем эти катетеры ставит. А это ужас! Он не врач, он бизнесмен. А о больных, их боли и страданиях – вообще не думает.

– Да, – то ли согласился, то ли спросил я. – Что нам делать?

– В Москве масса других больниц и врачей. Мне уже подсказали… Надо забрать у него наши анализы. Пошли быстрее.

Мы только поднялись на лифте на этот злосчастный одиннадцатый этаж и видим, как закрывается противоположный лифт, а в нем много людей и наш доктор тоже – уже в строгом костюме, портфель в руке.

– А куда он? – спросила Шовда у старшей медсестры.

– Все. Домой. Рабочий день закончился.

– Поехали! – теперь Шовда командовала всем, и она быстро направилась к лифту.

Я даже не понял, что мы вышли из лифта в каком-то полуподвальном помещении, а следом оказались на специальной парковке, где написано «Только для сотрудников ВОЦ». Я не посмел бы, а Шовда прямо выскочила на проезд, преградила дорогу выезжающей машине. Опустилось затемненное окно водителя – лицо удивленно-возмущенного доктора, а Шовда к нему:

– Простите, пожалуйста, мы бы хотели забрать наши анализы.

– Вы думаете они со мной? – не без сарказма.

Машина было тронулось, остановилась, он выглянул и несколько иным тоном:

– У вас квота пропадет.

– Какая разница – квота, без квоты: все ведь за деньги.

– Хе-хе! Разница большая: без квоты вас сюда и не пустят, а если пустят, то порядок цен иной.

Вновь машина было тронулась, но Шовда не отступала:

– Вы можете без этого катетера?

Вновь машина остановилась:

– Я могу! Но делаю и обязан делать как положено врачу, – машина резко рванулась.

Шовда долго смотрела вслед, потом оглядела другие машины и грустно сказала:

– Дада, ты видел его автомобиль? А посмотри, какие у остальных врачей.

Я особо не разбираюсь, но вижу, что вокруг стоят сплошь дорогие лимузины, слышу ее комментарии:

– Мало того, что сами машины сотни тысяч долларов стоят. Им этого мало, посмотри, у всех номера – 001, 002. А у нашего доктора совсем красивый – А 777 АА 77. Это денег стоит. Ха-ха-ха, – вдруг она как-то истерично засмеялась. – Дада, а что мы волнуемся? Он нам катетер не поставит – у нас на это денег нет.

Было бы смешно, если бы не так грустно, – ведь весь мой, точнее наш, капитал даже двух тысяч долларов не составляет. При моей пенсии около трехсот долларов в месяц – это нищета, плюс моя болезнь. Однако Шовда отнюдь не унывает. На следующий день мы вновь были в онкоцентре, а наш доктор отсутствует, и еще пару дней его не будет – симпозиум. Это Шовду не остановило. Она обзвонила знакомых земляков и от них узнала, что в «Национальном медико-хирургическом центре им. Пирогова» есть профессор-чеченец, который может помочь. Мы поехали на другую окраину Москвы, на север. Оказывается, есть в Москве хорошие лечебные учреждения. В отличие от онкоцентра, сюда просто так не зайдешь – только по направлению из поликлиники, а в поликлинике принимают только по московской прописке или по направлению из республики. Ни того, ни другого нет, но земляк помог. И это совсем другая больница, и здесь совсем иная атмосфера и отношение.

Наш земляк отвел меня к специалисту по горлу: пожилой, видать, очень опытный врач – тоже профессор. О деньгах здесь речи вовсе не вели, а когда Шовда поведала об онкоцентре и катетере – эти врачи были потрясены. Здесь тоже рекомендуют скорейшую госпитализацию – обследование и удаление. Но тоже лишь по квоте, и квоте именно на их центр. Провожая нас, профессор-земляк – крепкий мужчина средних лет, очень внимательный и порядочный человек – нам прямо сказал:

– С квотой будет нелегко: у нашего Центра с минздравом Чечни прямого договора нет, но я с этим помогу.

– А врачам сколько? – по-деловому подошла к расценкам Шовда.

– Всем и всего – пятьдесят тысяч, – ответил доктор и, видимо, как опытный врач-психолог, раскусив нас, закончил, – будет квота, а остальное все бесплатно.

– Мы заплатим! – постановила Шовда.

На следующий день она меня провожает в Чечню, говоря:

– Дада, хоть как, но побыстрее достань квоту. А я деньги найду.

– Как ты деньги найдешь?

– Я уже профессиональный музыкант, и на мое исполнение спрос есть. Просто я брезгую некоторыми аудиториями.

…Вот тут я допустил слабость. Не отреагировал. А надо было. Ведь она не просто так мне это сказала. Ждала моей реакции. А я мямля – сник, ах, мол, страшный диагноз! Ну и что? Разве мало пожил? А скольких совсем юных мы потеряли… В общем, даже с диагнозом надо бороться и жить. И сам диагноз оттого, что вешаем нос. Впрочем, это легко потом говорить. А когда вокруг нищета – денежная, духовная и, прежде всего, людская; когда нет выхода и перспективы – то нелегко. Нелегко самого себя перебороть. Нелегко иметь смысл в дальнейшей жизни и простом существовании. Однако и жизнь не простая штука. Во всем есть своя логика и причинно-следственная связь. Просто так ничего не бывает, и череду новых потрясений и невзгод уже сегодня я воспринимаю как закономерность, и даже как завершенность и некую цельность своей жизни. Потому что печальные события вновь заставили меня бороться и жить. И не просто жить, а наслаждаться каждым днем. И мне кажется, сама судьба напоследок припасла мне вновь потрясение, чтобы еще раз проверить меня и, если я это вынесу, вознаградить, – так что я свои последние дни, а у меня теперь каждый день как последний, прожил не в унынии и разочаровании этой жизнью, а в восторге и в восхищении ею! По крайней мере, я не сник и не скучаю – у меня много дел, есть мечта и есть цель на прицеле… Я ее дождусь и не промахнусь. Теперь я охотник – он жертва. Вот так твердо мыслю. И я уверен, что если бы он знал, что я так мыслю, он бы просто захохотал. Ибо он знает и думает, что я очень болен, что мои дни сочтены – я иссякаю. Но я-то знаю, теперь знаю, что жизнь бескрайняя, бесконечная, вечная и прекрасная, если ты в это веришь, это пишешь и строишь, и к этому летишь!