Долго, почти три месяца, я к своим записям не прикасался. И неохота, и некогда. А сегодня уже повеяло осенью. Тяжелые, сырые, ленивые тучи приползли с севера. Все в тумане. Все в густых облаках, и ничего не видно. Тоска. Кажется, весь мир во мглу погрузился. Точнее, мира вовсе нет. Ничего не видно, и я словно один, и далее моей хибары ничего нет, не было и не будет. Находиться в облаке – словно в мистический мир окунуться.

Тишина. Тяжелая, гнетущая тишина, и даже веселого неугомонного урчания речки не слышно. После раздольного буйства лета, эта первая волна северного муссона наводит тоску и давит неизбежным старческим одиночеством, напоминая еще раз, в который раз, что жизнь на исходе, что осень, может, уже запоздалая осень – во мне самом, в мыслях, в душе. Так несносно, тяжело дышать, что даже моя хибара – как могила. Тогда я быстро выхожу, но здесь еще хуже; мрак ночи и беспросветная туча кругом – это точно как в гробу, и я вновь забегаю в хибару, здесь хоть свет есть, тепло. И если бы было с кем поговорить, хотя я-то и говорить не могу, но послушать кого-нибудь… Тоже некого. Страшное испытание одиночеством – наидревнейшая пытка человека. А ведь было время, когда хотел быть один, в одиночестве. И тогда я жить не хотел и не мог, болел – и телом, и душой. А сейчас я хочу жить, я должен жить, и я хочу с кем-то общаться и мысленно общаюсь, порою мычу им… Это фотографиям моих родных. Жена со старшим сыном – они вместе ушли. Тут же рядом Шовда с моим очаровательным внуком – моя страсть и любовь! А в сторонке портрет младшего. Почему он в сторонке? Не знаю. Так получилось. Наверное, потому, что я с ним не общаюсь. Не могу. Пока не могу… Сегодня я даже своего дорогого внука поприветствовать не могу, нет настроения. Видимо, погода так давит. И чтобы совсем не сойти с ума от одиночества, я вновь, после долгого перерыва, сел за свои записи. Кстати, вновь вспоминаю, как я когда-то читал, что писатель – это тот, кто не может не писать, так прет из тебя текст. Но если можешь не писать – лучше не пиши. Ибо зачем изводить бумагу, ведь никто не прочитает. И все же я пишу – хочу с кем-нибудь пообщаться, поделиться своей судьбой, своими переживаниями и мыслями. Хотя вряд ли что-либо умного, интересного и познавательного в этой писанине есть. Но, тем не менее…

В общем, после онкоцентра я полетел в Вену. Оттуда повезли в Швейцарию, и я там в каком-то сверхсовременном медицинском центре обследовался и лечился около двух недель. В целом, мое состояние нормальное, и сравнивая мои прежние показатели с нынешними, особенно крови, врачи просто удивлены. Это, они говорят, от образа моей жизни – питание, чистый воздух, вода высокогорья Кавказа и, конечно же, психологический комфорт. А я-то сам понимаю, что у меня бешеная, именно бешеная мотивация жить, мотивация не жертвы, а охотника: должен убить!

Так что пообщался я вдоволь с дочкой, поласкал с удовольствием внука, поиграл с ним… да эту радость не утолить. И все равно мне очень захотелось домой, в родные горы. Здесь летом столько дел: и пчелки, и мои кони, и… Но Шовда не отпускает. При мне она звонит нашим односельчанам, и они докладывают, что все нормально, за всем присматривают, сложностей и новостей нет. В принципе, я, как и Маккхал, мог бы в Австрии остаться, и проблем, вплоть до отдельного жилья и лечения, не будет – зять, да и Шовда, все берут на себя, но я, в отличие от того же Маккхала, так не могу. Просто не могу, я рвусь домой, меня тянет туда. И, не скрою, когда я оставался один (это было ночью, у меня были свои три комнаты со всеми удобствами), меня всегда «клинило», и я брал палку – нашел в парке, понравилась, чем-то похожа на мою винтовку – и наводил прицел. Порою до утра «стрелял», всех охранников побеждал и ко лбу внука дяди Гехо ставил «ствол»:

– Сколько пуль ты в моего сына пустил? Не пожалел заряд, падла. Предатель! Получай!

Наутро Шовда видит мое состояние:

– Дада, тебе плохо? Ты плохо спал?

«Домой хочу, надо», – пишу я ей.

– А у нас здесь тоже горы чудесные.

Меня везут в горы. Красиво, приятно, но хочется в свои.

– На дельтаплане полетай, – на крайнюю меру пошла Шовда, – только с инструктором.

Три раза я летал с инструктором на большом дельтаплане. Инструктор сверху, а я снизу ремнями прикреплен. Я в экипировке, каска на голове – так потрясающе и восхитительно, так захватывает дух, что только ради этого хочется жить, и я как-то уговорил сопровождающих меня Маккхала и зятя дать мне полетать одному. С небольшой горки для начинающих «чайников» мне разрешили. Дважды летал один. Второй раз вообще без ошибок, четко и где надо приземлился, уже вроде умею управлять. Но Шовда пресекла дальнейшие мои полеты – это мой наивный и откровенный зять ей проболтался. За это он получил приличный нагоняй, да и меня дочь поругала:

– Никаких полетов! Все!

А я ей пишу: «Купи билет. Лето кончается. Дома дела. Надо».

– Куплю, – наконец, после почти полутора месяцев, соглашается она. – Только при условии, что в ноябре на всю зиму вернешься… Зимой там одному жить тяжело. Согласен? – теперь она здесь всем руководит.

«Согласен», – киваю я.

– Тогда пошли.

Мы с Маккхалом жили в небольшом двухэтажном доме – у меня весь второй этаж. Этот дом пока арендуют, готовятся выкупить. А рядом большой дом – собственность зятя и Шовды. В их доме я каждый день по много раз бываю – главное, внука ласкаю, играю с ним, так что Маккхал «ревнует». Помимо прочих, в центре дома – гостиная комната, где стоит большой рояль, – свадебный подарок Шовде, здесь мы часто ее слушаем. А сейчас, перед моим отъездом, она меня впервые пригласила в свою комнату. Первое, что я заметил, – свою фотографию на стене. В самом центре – я с женой. Тут же и фото Маккхала со своей покойной супругой. Еще много-много фотографий, в том числе и самой Шовды на концертах, и внука… И отдельно фото младшего сына. Точь-в-точь как у меня. Надо же, мы оба выбрали один и тот же кадр. Оператор уловил момент, когда он как бы посмотрел в камеру. У меня словно ноги подкосились, я сел. Шовда тоже села напротив, тихонько заплакала. Я не мог и не хотел ее успокаивать, у самого глаза слезятся:

– Это я через участкового тебе кассету доставила, – она не смотрит на меня. – Думаю, ты догадался.

– Угу, – мычу я.

– Сейчас очень жалею. Но тогда ситуация и мысли были иные, – она вытерла слезы, посмотрела на меня. – Тебе, наверное, очень интересно, откуда она у меня?

– Угу.

– Скажу в двух словах. Впрочем, ты и так все, может быть, знаешь… Внук дяди Гехо постоянно вокруг меня ошивался, это было, когда я была совсем юна. Но я его всегда почему-то терпеть не могла. А когда деньги нужны были на твою операцию, я согласилась с группой наших артистов поехать в Грозный на свадьбе выступать. Дальше ты все знаешь. У меня особого выбора не было, и тетя настаивала, мол, это единственный мирный исход. В общем, как невесту внучок привез меня в Москву, поселил в квартире на Ленинском, сказал – мне подарок. Он первый месяц-полтора еще изредка появлялся, а потом прислал нукеров – развод. И тут выяснилось – квартира съемная. Хозяева попросили наши вещи забрать. У меня-то вещей не густо – он мне ничего не купил, да я и не хотела. Знала, что это долго не протянется, и ни на что не надеялась, просто сама уйти не посмела. И вот – все решено. Стала сортировать вещи. А у меня было много кассет – с моими концертами, выступлениями, с фильмами и прочее. Я их как раз рассматривала, чтобы ненужные выкинуть, и вдруг звонит один из его нукеров и говорит: «На балконе коробка с его вещами – мы должен забрать». Не знаю отчего, но я решила посмотреть, что в этой коробке, а там всякое барахло и дрянь, как вся его жизнь; и противно в этом дерьме копаться, но я почему-то добралась до дна, а там особо тщательно завернутый сверток, развернула – кассета.

– Почему-то я была уверена, – продолжает Шовда, —что эта кассета про меня. Ведь от этого подонка все можно ожидать. А тут!.. Даже не знаю, как я сдержалась. Я даже хотела этого нукера зарезать. Одна лишь мысль сдержала – я хотела, чтобы эту кассету ты увидел.

– У-у, – замычал я, попросил принести мой блокнот и написал: «Он кассету искал?».

– Нет. За этим нукером я с балкона следила. Он вышел из подъезда, сразу к мусорному контейнеру, бросил внутрь коробку и на машине укатил. Все. Больше, к счастью, у меня ни с кем из с его окружения контакта не было.

«Кто еще эту запись видел? Ты показывала?» – пишу я.

– Нет. У меня оригинал, копию послала тебе. Я брезгую ее здесь держать, в банковскую ячейку положила. А твоя где?

«В пропасть выкинул».

– Правильно… Жаль, что тебе показала. Такая боль! Так жалко и обидно за него.

Мы, как по команде, оба посмотрели на портрет младшего. Оба опустили голову. Шовда нарушила долгое молчание:

– Дада, скажу честно, могла бы, сама бы его убила – себя бы не пожалела и, знай ранее, глазом не моргнула бы. Хотела, чтобы ты тоже все знал. Но сейчас. Сейчас я мать. И думаю по-иному. Жалею, что тебе показала и тебя этим завела. Я ведь знаю, что ты с винтовкой там упражняешься… Это просто невозможно. Какая у него охрана. И в любом случае – тебя не оставят в живых.

– Знаешь, какая он мразь, – продолжает она, – пьянь, наркоман, вечно что-то нюхает, по ночам шастает, а в Москве из казино не вылазит. Один раз под утро приехал, и прямо у подъезда на него покушение было. Раненный, а до квартиры дополз. Я милицию, скорую вызвала – рана оказалась пустяковая. А ментам он какое-то удостоверение показал. Потом другие типы в гражданском приехали. Его увезли. Как-то тихо все замяли. А после, будучи под кайфом, он мне рассказывал, что у него много недругов – убить хотят. Небось не только нашего подставил… Эх, знала бы раньше.

«А о младшем он когда-нибудь речь заводил?» – написал я.

– Один раз. Когда я про него спросила. Сказал, что был настоящий «къонах». Но очень доверчивым и наивным. Верил всем подряд. Ему обещали амнистию. И младший якобы нужен был и ему, и нашей семье, и даже народу – честный, мужественный парень. Он был уже тяжело ранен и, в принципе, не боец, когда его кто-то обманул, заманил в ловушку, подставил.

«Так и рассказал? И не поперхнулся?» – с трудом пишу я.

– Ничуть. Дрянь конченая… Дада, я все или почти все знаю – у нас в селе ничего не утаишь, а у меня почти со всеми связь, и им всем понемногу теперь помогаю, ты это тоже знаешь. И скажу – любой ценой, я повторяю, любой ценой и любой жертвой я тоже мести желала и только этим последние годы жила. Но теперь я мать, я дочь и сестра, у меня семья, и я в музыкальном мире. Я стала взрослой и живу, хочу жить в Европе и мыслить по-европейски. Здесь все решает суд. В России суда нет, не было и не будет.

«Стой!» – жестом показал я и написал: «Я живу в Чечне и мыслю по-чеченски. И у нас свои законы и свой суд».

– Законов там нет – война! – вспылила она. – А суд какой?! Кого за наши смерти осудили? Я не говорю о жилье… Может, перед тобой и мной кто извинился, покаялся?

Я не ответил, а она продолжила:

– У нас один суд – Всевышний! Он разберется и кого надо покарает. А ты береги себя. И, вообще, я прошу, не уезжай.

«Я осенью приеду», – решил я ее успокоить.

– Ты не знаешь, что там творится. Ты улетел, а этот внучок к тебе с облавой. Я не говорила и всем запретила тебе сообщать. Хорошо, что наш участковый догадался. Твою винтовку успел забрать, в пропасть выкинул, и слава Богу.

– О-о! —вырвался стон у меня.

– Ого! Хорошо, что так. А иначе, у него был бы прямой повод тебя убить или просто посадить… Этот подлец что угодно может сотворить, но пока не окреп, и наших вокруг много.

– Угу, – промычал снова я и быстро написал: «А он меня боится».

– Он даже Бога не боится, – крикнула Шовда, – а не то что тебя. Он орденоносец, главарь банды и глава администрации, и его охраняет сотня людей, вся российская армия и власть!

«Я его убью!» – жирно написал я.

– Как? – вскочила Шовда. – Кстати, он твою двустволку и топор забрал. И дельтаплан на чердаке приказал разбить.

– У-у! – промычал я, у меня аж голова заболела.

– Дада, успокойся, – Шовда села рядом, обняла меня. – Может, не поедешь?

– Гм! – возразил я.

– Тогда, прошу, забудь. Оставь его. Те же, кто его охраняет, сами его и уберут, как не нужен станет. Потерпи. Успокойся. И поверь, наш младший не такой уж был дурак. Просто он до конца не верил, что внук дяди Гехо – твоего любимого и единственного дяди Гехо – может так поступить. И если бы он этого внучонка убил, ты бы его не понял и не простил. А если, допустим, ты этого внучонка вдруг убьешь, то разве ты хочешь сравняться с ним? Пусть все Всевышний рассудит и свой суд свершит. И поверь, знай я ранее, не моргнув бы убила, и шансы такие были. Но теперь пусть валяются у моих ног, отвечу – нет! Я мать! И хочу незапятнанными руками обнимать сына. А этому и всем Бог судья.

– Угу! – поддержал ее я и подумал, как правильно, что чеченский род передается лишь по мужской линии. А она вышла замуж за европейца и мыслит по-европейски. И если честно, то мне ее позиция понятна, и я ее теперь даже поддерживаю и одобряю – она мать и мое дитя. И не женское дело о мести и убийствах думать. А я лечу домой, там разберусь, а к ней последний вопрос: «Участковый все исполнял за деньги?».

– Нет, – категорично отрезала Шовда, – но и разговаривать со мной боится. Через его сестру действовала, мы с ней подружки, и я ей иногда помогаю. Но это по дружбе и по родству.

Если бы я узнал, что даже участковый все, что для меня делает, делает лишь за деньги и ради денег, я бы полностью во всем разочаровался и, может, даже не поехал бы домой. Однако не все так печально и не все так продажны – и я полетел на Кавказ.