Давно не писал и не хотел. Зато сделал парадоксальный вывод. Можно писать драму и трагедию, можно пережить и переживать драму и трагедию, но, как бы там ни было, а смерть – это в итоге данность и закономерность, но цель жизни, как и литературы, – различать добро и зло, знать, что всегда есть надежда и перспектива, значит, всегда есть какая-то возвышенная цель, к которой ты, преодолевая все препятствия и невзгоды, приближаешься.

В последнее время у меня не стало необходимых средств, исчезли иллюзии, значит, и перспектива, и я не мог и не хотел писать; угасал, доживал. Бывали дни, очень тяжелые, хотя и солнечные, когда я не хотел и не мог выходить. Я не хотел любоваться той красотой, где в веках достойно жили мои предки. А теперь мне стыдно и очень тяжело; тяжело доживать в одиночестве. Тысячу раз тяжелее знать, что на тебе все заканчивается, обрывается, иссякает. Я чувствовал, что слабею не по дням, а по часам, что моя онкология, найдя благоприятный тон моей души, вновь оживает и пускает свои метастазы-заразы. Я худею. Апатия ко всему, и страх от всего. И даже дошло до того, что я боюсь сырую родниковую воду пить, я ее кипячу.

Это мое состояние оттого, что я считаю: весь мир, точнее, наша страна, опять возвращается в лоно крепостничества, и даже не в осовеченное крепостничество, а в еще более ужасное – рыночное крепостничество, когда главное – это деньги и только деньги. И этим теперь заражены вся и все – и не только люди, но и воздух, и вода впитали в себя этот дух крепостничества. Только горы еще стоят, но и они очень понурые – им отныне тяжко видеть, что среди кавказцев, горцев, чеченцев появились продажные люди. И мне стыдно перед этими горами показываться – не оправдал я надежд. И даже умереть, достойно погибнуть не умею, не могу, медленно сгниваю, как тухлая рыба, и запах от меня соответствующий… Ведь катетер мой источает зловоние, если постоянно его не чистить, и даже, может быть, если плохо думать и плохое настроение иметь. Мне и есть не хочется, а тут еще катетер чистить. Я жить не хочу и не могу. И умереть боюсь – там скажут: не мужчина, не то что род не сохранил, но и за истребление рода почему не отомстил, не погиб? А тут как-то появился участковый и говорит:

– Посмотри кассету.

Любопытство мое разыгралось. А это просто старый-старый черно-белый фильм моей юности «Последний из могикан», Гойко Митич в главной роли. По названию я намек понял, но по сути Чингачгук ведь красавчик во всех отношениях – и не сдается, и не унывает, и хладнокровно продолжает, как и его предки, жить, хотя и знает, что он последний, но и последнее слово за ним. Я этот фильм еще два раза пересмотрел. Оказывается, в нем глубокий смысл – до конца жить и бороться! И я захотел вновь летать, воспарить, взлететь над своим Кавказом! Я достал с чердака сломанный дельтаплан. Мало того, что нукеры внука дяди Гехо основные стойки поломали, они даже матерчатые крылья полностью изрезали, не поленились. Я уже, и не раз, чинил этот чудесный дельтаплан моего дорогого друга Максима. Но сейчас я этот аппарат модернизировал, установил компьютерный навигатор, который показывает силу и направление ветра, высоту, температуру, скорость, азимут и еще прочее-прочее, чего я даже не понимаю, но понимаю, что он очень поможет и до, и во время полета. Единственная проблема была с тканью для крыльев. Нужна была прочная, но очень легкая парашютная ткань. В Грозном я ее и не искал, сразу поехал в Пятигорск. Хотел взять ярко-красную, как была у Максима, но потом почему-то выбрал комбинированную – красная и белая полоса, как цвет флага древней Нохчийнчоь.

С погодой мне повезло – чудесная, как обычно бывает осенью. Тяжелые, дождевые тучи с севера не могут преодолеть высокие хребты, на чеченской равнине и в предгорьях пасмурно, затяжные, нудные, моросящие дожди, а на альпийских лугах почти лето. Солнце, тепло, легкий, прохладный ветерок. Первая попытка – с небольшого бугорка. Очень боялся, волновался. Полет, в целом, не удался; я не получил наслаждения и ощущения легкости, восторга и чувства самого полета. Словно плачущего от страха ребенка с горки на санках столкнули, он сразу же упал, заорал. Нет, это не дело. Это детский лепет и просто баловство, а я умею, хочу и должен летать. Главное, свой внутренний страх победить. А чего я боюсь? Доживать, догнивать в своей хибаре? Стал я на выступ скалы прямо за своей хибарой. Вид потрясающий – орлы над ущельем грациозно парят, и мне хочется воспарить. Я вновь включил свой навигатор. Долго все параметры изучал, еще раз проверил, тщательно ли я застегнут, и, сделав два-три шага для разбега, прыгнул со скалы, а восходящий воздушный поток меня подхватил, плавно хотел было закружить, но я уже почувствовал, что не падаю, и надо умело управлять, подъемную силу крыльев использовать.

Такого блаженства и ощущения собственной силы и самоутверждения я в жизни не испытывал. И полеты в Австрии, где все рассчитано, запрограммировано и «тропинка» указана, – просто детская забава. А тут я первый, и никто, в том числе и я, не знает, как здесь, по этому огромному, обширному ущелью и горной долине «пролегает» роза ветров. Я не знаю, куда меня занесет, но я пытаюсь управлять, и у меня это получается. Да, я взлетел – и вот этот плавный, восхитительный полет! Ощущение легкости и какого-то превосходства, преодоления. Подо мной леса, река, горы. И так хочется во всю грудь вдохнуть, крикнуть… и всю жизнь летать! Я бы еще дальше полетел, до того был благоприятный воздушный поток, но мышцы спины и живота уже от напряжения горели, я не мог более горизонтально тело держать, да и пролетел я очень прилично – не только вдоль всего ущелья, но даже еще один хребет перелетел, и могло еще черт знает куда унести. Но главное, я устал восторгаться, мне стало страшно от такого удовольствия, восхищения и блаженства!

После приземления я даже не понял, где я, куда меня занесло? Голова кружится, не соображаю, словно заблудился в лесу. Пришлось лезть на ближайшую вершину, чтобы иметь ориентир. Оказывается, прямо подо мной погранзона, дальше строится еще одна. А я пролетел километров десять-двенадцать, и это по прямой, а по горам возвращаться будет нелегко, тем более что и сложенный дельтаплан тащить надо. Признаюсь, что я очень устал, дело уже к вечеру, и был очень голоден, но счастлив, словно заново жизнь начинается. И до дома уже совсем недалеко, да сил почти нет, как за очередным подъемом увидел «уазик».

– Ну ты даешь! Красота! Молодец! – меня ждет участковый. – Но ты ведь знаешь, что все такое запрещено. Летать тем более.

«А ползать?» – я показал жестами. Бросил дельтаплан, сел на траву.

А он, как диковинку, потрогал аппарат.

– Классная вещь. Я бы не посмел, – он сел на корточки передо мной. – По приказу я должен был стрелять.

«В следующий раз», – объяснил я.

– Следующего раза не будет… Хотя я бы сам попробовал, да боюсь. Не страшно? – он встал. – Так. Я обязан его у тебя конфисковать или разломать.

Я вскочил, встал перед ним, и знаю – теперь знаю, что насмерть с ним сцеплюсь, просто так не уступлю. Видимо, он понял мое настроение. С ног до головы окинул меня странным взглядом, будто видит впервые, и, глядя по сторонам:

– А вещь-то, оказывается, полезная. Для тебя полезная. То ты был бледный, даже желтый, и взгляд совсем потухший. А сейчас – Чингачгук, даже румянец на лице, и глаза заблестели, – и вдруг, – а стрельнуть сможешь?

– У-у! – замычал я, мол, из чего?

– Ладно, – он чуть отошел. – Давай по добру. Надеюсь, тебя никто более не видел. Я тоже не видел. Идешь домой, и аппарат свой опять на чердак, чтобы тихо… Пока тихо. Хорошо?

– Угу, – согласился я.

Он умчался, а я еще пару часов напрямую по склону поднимался. Только взобрался – весь мокрый от пота, усталый, а у моей хибары еще один «уазик» – пограничники. Двое: капитан и прапорщик. Капитан молодой, подтянутый, вежливый, представился. А прапорщик повзрослее – крепкий, даже толстый; лицо пунцовое, пропитое, от него и сейчас за версту спиртным разит. Мой вид, точнее катетер, их смутил, а прапорщик сморщился, даже отступил.

Капитан спрашивает:

– Это вы летали? Понятно, вы. А где вы взяли дельтаплан?

Я промычал.

– Здесь летать и использовать летательные аппараты запрещено.

Я показал руками: можно я ручку и блокнот принесу? Написал им: «Почему?»

– Погранзона. Использовать любые летательные аппараты нельзя.

«До погранзоны 15—20 километров», – пишу я.

– Нельзя, – категоричен капитан. – Мы обязаны конфисковать ваш аппарат.

«На каком основании?»

– Погранзона.

«Погранзона там, у вас, а здесь я у себя дома, и дельтаплан – моя собственность. И это моя земля».

– Что?! – рявкнул прапорщик. – Какой «дом», какая «собственность», какая «земля»?! Мы вас всех кормим, поим, а они еще и летать хотят! Не будет здесь никто летать!

«А ползать можно?» – написал я, рука уже от злости дрожит.

– Да! Ползать нужно и будете, – крикнул прапорщик.

Я более писать не мог – показал руками непристойный знак.

– А-а! – прапорщик бросился на меня. Капитан его схватил. А я отступил к месту, где колю дрова. Топор еще не взял, но он под рукой. Обстановка накаляется. Капитан еле сдерживает прапорщика, а тот хочет раскрыть кобуру. И тут рев двигателя:

– Я участковый! Мой участок! Всем стоять, не двигаться! – у него в руках автомат.

Все умолкли. Сразу успокоились. Капитан в двух словах объяснил цель визита. Прапорщик стал кричать о своем – нарушение порядка, неподчинение, и вообще, его оскорбили. Он так это не оставит. В ответ и я злобно замычал. Только по перехваченному взгляду участкового я, наконец, сообразил, что топор уже у меня в руках. Участковый подошел ко мне, бесцеремонно выхватил топор, бросил в сторону и на ухо шепотом:

– Уже подняли панику, тревога! Не выпендривайся, – и оборачиваясь к пограничникам, во весь голос:

– Так, я думаю, что инцидент исчерпан. Вы проявили бдительность. Слава Богу, все мирно. Благодарю за помощь и рад знакомству, – он пожимает им руки, как бы на прощание, а капитан говорит:

– Сюда выдвинулся командир нашей заставы.

– Я ему все объясню, – успокаивает участковый.

– Командир у нас новый, строгий. Приказано ликвидировать дельтаплан.

– Более полетов не будет, – постановил наш участковый. – А дельтаплан на вечный прикол на чердак поместим. Считайте, что ликвидировали.

– Так нельзя, – пробурчал прапорщик. – Приказ – ликвидировать.

– Ну, – усмехнулся участковый, – это ведь не боевик и не нарушитель границы, а простой, красивый дельтаплан.

– Нужен вам дельтаплан, – неугомонен прапорщик. – Хм, летать им захотелось.

– А что, нельзя? – изменился тон участкового.

– Сказано – нельзя!

Тут уже я вновь стал выходить из себя, двинулся на прапорщика, мыча. Участковый меня оттолкнул, сам вплотную подошел к нему:

– Товарищ прапорщик, а вы ведь пьяны, – он небрежно щелкнул по его пузу пальцем.

– Но-но, – еще более возмутился прапорщик, хотел отпихнуть участкового, но этот крепкий, как камень, молодой человек и сам его толкнул:

– Что «но»? А вы знаете, что в горной зоне, а тем более в погранзоне, потребление спиртного строго запрещено. Я вас должен задержать – вы нарушитель.

– Ну что вы, – деликатно вмешался капитан.

После небольшой перепалки, пришли к согласию. Решили все замять.

Мой дельтаплан – на чердак. Я бы и сам все мог сделать, он легкий, но участковый и капитан вызвались мне помочь. Я был на чердаке с торца, а они мне его подавали, и в это время послышался шум двигателей.

– Наш командир, – капитан убежал, а участковый мне:

– Закрой чердак и не высовывайся – твой «внучок» тоже сюда мчится.

На сей раз я четко подчинился, как на зиму задвинул торец чердака заготовленной толстой фанерой, а потом приник к фасаду, там через щели в черепице я почти все вижу и кое-что слышу. Подъехали два «уазика». Выскочили пять-шесть бравых автоматчиков. Из первой машины вышел моложавый полковник в темных очках. Капитан отдал ему честь, отрапортовал. А полковник глянул на прапорщика:

– А ты что сторонишься? А ну, сюда, – он поманил его пальцем. – Опять?.. В карцер. Рапорт на стол!

Тут же наш участковый, тоже честь отдает. Они о чем-то говорят, точнее участковый, видно, что-то объясняет или докладывает.

– Какой вид! – вдруг восклицает полковник. – Потрясающе!

Они проходят мимо моей хибары, и я слышу, как участковый убеждает:

– Понимаете, он тяжело больной. Онкология. Один вид чего стоит. Этот катетер. Говорить не может. Очень тяжелый.

– А как он летает? – голос полковника.

– Впервые. Случайно вышло. Это дельтаплан его друга Максима, здесь жил. Память о нем.

– Ну, раз так, можно и разрешение дать… Давайте пойдем туда. Какой вид! Просто чудо! Какой закат! Я бы сам отсюда полетел. Вот это место!

В это время слышится нарастающий шум машин. Я их еще не вижу, но слышу, что машин много и двигатели – мощь.

Полковник и участковый смотрят на дорогу, и я расслышал, как пограничник не без сарказма:

– А ваш начальник на таких машинах катается. Нескромен… Встретим.

Вслед за ними и я на цыпочках перехожу в другой конец чердака. Снова прильнул к щели. Вижу почти весь двор и немного округу.

Действительно – нескромен наш начальник. Раньше была кавалькада из черных «Приор», а теперь столько же черных джипов. И охраны человек двадцать. А вот и сам внук дяди Гехо – весьма пополнел, ухоженная бородка и барский вид. Только не перед русским полковником. Ему он слащаво улыбается – лыбится, прямо коленки сгибаются:

– Я хотел к вам приехать, познакомиться, товарищ полковник.

– Очень приятно, – отвечает пограничник. – Вот свиделись, встретились. Так и я сам хотел к вам, но вы ведь все в Москве.

– Да, учусь в академии гослужбы. Кандидатскую готовлю. Так что здесь кое-какие упущения возникают. Мы все и всех ликвидируем! Никто не то что летать, ползать здесь без нашего разрешения не будет.

– Похвально, похвально. Не зря вам полковника дали.

– Рад стараться… А где этот летун? – крикнул он охране.

– Не надо, – взмолился пограничник. – Мне сказали, он очень болен, у него рак, да и вид, говорят, у него…

– Да, и вид, и мысли больные, – подтвердил внучок. – Скоро сам подохнет…

– Зато здесь вид! – говорит пограничник. – Давайте полюбуемся закатом вон с того места. Чудесно!

Они пошли вдоль дома. Подглядывать и подслушивать некрасиво, но раз речь обо мне и я вроде хозяин – хочу быть в курсе, слышу, как пограничник говорит:

– Твоя кличка Джо?

– Позывной.

– Какая разница… Впрочем, а ты молодец. Я двадцать лет служил, две академии окончил, пока полковника дали, а ты такой молодой – уже полковник… Да, это сколько же надо было стучать, ой, простите, служить, чтобы в таком возрасте стать полковником, столько наград. Браво!

– Служу Отечеству!

– Похвально, похвально… Отсюда потрясающий вид… Давайте пройдем к выступу, раз встретились, поговорим на фоне такой красоты… Потрясающе! Просто завораживает.

Они вдвоем уходят к самому обрыву. Теперь я ничего не слышу, только вижу их. Они говорили недолго. Тронулись обратно, и я вновь слышу, как полковник говорит:

– Ваша фазенда в прекрасном месте. Раз приглашаете на день рождения, то постараюсь прийти.

Теперь я их не вижу, очень близко стоят у хибары, но зато все слышу:

– А эта фазенда чья собственность?

– Тут все наше.

– Ха-ха! Весьма оригинально и даже остроумно… А вот эта роскошная техника?

– Служебная.

– Тоже достойно. Уметь надо… А ты на дельтаплане не летал?

– Ха-ха, – теперь смеется наш полковник.

– И правильно, – соглашается пограничник. – Приземленность лучше и надежнее. А я бы полетал. Люблю я это дело, но здесь мне нельзя.

– Тут летать никому не позволю.

– Ну-ну, особо не забывайся… Здесь, да и везде, правила другие устанавливают. А ты строго блюди! Хе-хе, плох тот полковник, что не мечтает стать генералом. Ну а сейчас, пользуясь твоим любезным предложением, поедем к вам, в райцентр. Раз уха из горной форели будет.

– Все будет!

Зарычали двигатели, умчались. Даже участковый не остался. Видать, разбираться с такой мелочью, как я, недосуг, раз уха стынет. А может, просто про меня забыли – дела есть поважнее и поприятнее. И слава Богу. Но я, еще чего-то боясь и прислушиваясь, на чердаке посидел, только в поздних сумерках спустился – понял, как я голоден, как устал, но доволен собой, даже счастлив: я сделал то, чего никто до меня здесь не делал, – я летал! И буду летать, значит хочу жить, буду жить! Вечно!