(Материк Намул, Царство Семи Гор, местность близ г. Папария. 12-й трид, 1019 г. от р. ч. с.)

Нет, это он сделал зря. Честное слово, зря. Не надо было туда лезть. Теперь Липкуд по прозвищу Косичка сидел по пояс в грязи и не мог даже придумать толковый ругательный стишок, чтобы сгладить досаду. Браниться как все он не любил. Человеку высокого духа такое не положено. И хотя публика собралась неважная: пара лягушек да комариный рой, Липкуд не терял гордого выражения лица. Он был певун, рассказчик и выдумщик, а потому считал себя на голову выше других.

Теперь, когда его чудный наряд оказался вывалян в болотной жиже, а яркие круги на щеках и под глазами размазались, харизмы здорово поубавилось. Но Липкуд не потерял бы веры в себя, даже расхаживая голышом.

— Чего ты пучишься, страшилище зелёное?!

Он с трудом встал, волоча широкие рукава, заполненные жижей. Ноги казались неподъёмными. Вонь стояла такая, что слезились глаза.

Лягушка квакнула.

— Ха! Ты вызываешь меня на бой, чудовище?

Липкуд, пыхтя, вытащил из трясины гнилую палку и, воинственно потрясая ей, так что капли летели во все стороны, стал приближаться к врагу. Лягушка посмотрела-посмотрела на дурачка, да и попрыгала куда подальше.

— Стой! А ну стой! Я же ещё не придумал песню! Тьфу! Ну и улепётывай себе! А я всем расскажу, какая ты страшила!

Липкуд воодушевился, подбоченился и принялся вещать:

Даже не думая выбираться из болота, Липкуд продолжил сочинять балладу о великом сражении.

Последние два тридня он держал путь в Папарию — город вишнёвого вина и разноцветья питейных домов. Сегодня к вечеру должен был добраться, но решил сократить дорогу, и вляпался по самое не хочу. Кто же знал, что эта деревянная рухлядь под ногами не выдержит даже пушинку вроде Косички. Он и весил-то всего ничего. Ни ростом, ни пузом похвастаться не мог. Шёл себе спокойно, песни распевал, и тут вдруг провалился.

Могильный лес — место неприятное. Сколько лосей тут подохло, одному небу ведомо. А на первый взгляд и не скажешь. Особенно днём, когда яркая зелень бьёт в глаза со всех сторон. Кругом блестит затянутая ряской топь, играют глянцем растения с крупными, сочными листьями. Только в этой части Намула росли такие гигантские папоротники. А вот деревья были тоненькие, доверху облепленные мхом. Меж островками с твёрдой почвой лежали наполовину утопшие, белые, точно кости, останки берёз. По ним-то Липкуд и хотел добраться до конца болота. Поначалу всё шло гладко, он ловко балансировал на узких стволах, пока не попался тот самый. И ведь шкура на нём была целёхонька! А внутри, оказалось, одна труха. Надо было хоть палкой проверять, но Липкуд задумался, замечтался, взялся комаров считать. Вот и вышло сыро, липко да ещё вонюче. Ладно хоть место оказалось неглубокое. Что ни говори, а тонуть Косичка не любил. Даже ради сочинения самых страшных историй.

В Могильном лесу без того ужасов хватало. Одно дело эти лоси. Ну, заплутали, бедняги, так и лежат себе спокойно, никому не мешают. А вот люди, даже померев, умудряются другим покоя не давать. Ходят и стращают прохожих. Из-за них дорогу и забросили, ну и потому, что у пары человек от местной жижи по телу пошли жуткие болячки. Так с ними затмению и отдали. Ясное дело, и проклятый шаман внёс свою лепту. Говорят, он сам где-то тут утопился. Чтобы его кости никуда не делись, и он потом переродился из них.

Призраков Липкуд отродясь не видел, да и день в разгаре стоял, когда он только ступил в торфяное царство. Вот и надумал дальше идти. Теперь уже вечерело. Сумерки нагоняли жути, и Косичка решил мёртвых своим пением не раздражать. Только попробовал выбраться, глядь, а слева кто-то белый стоит! Липкуд так и сел. Чвокнула под ним жижа. Шумная птица перелетела с ветки на ветку.

— Изыди! — рыкнул Косичка грубым страшным голосом и обрадовался, что не потерял дар речи.

С таким, как у него, талантом и мёртвого можно испугать. Привидение никуда не делось. Стояло, глазами хлопало.

— Ты кто?

— Не знаю.

Липкуд пригляделся. Перед ним стояла девочка в светлом балахоне наподобие ночной рубашки. Босая, простоволосая. И вся белая. Волосы будто инеем покрытые. На лице ни кровинки. Самый настоящий призрак.

— Имя своё забыла что ли?

Девочке было лет десять на вид. Она топталась на краю островка, к которому припадала злополучная гнилая берёза, и смотрела на Липкуда льдисто-серыми глазами без живой искорки.

— У меня нет имени.

— Дура совсем?

— Меня никак не назвали.

Липкуд заметил, что она дрожит от холода. В голову ударила догадка — призраки, ведь, не мёрзнут.

— Погоди, а ты живая?

Девочка задумалась, потом кивнула.

— А как тут оказалась?

— За тобой шла.

— Зачем это?

— Ты мне понравился. У тебя всё такое яркое. И ленточки в волосах. Я тоже хочу ленточку. Всего одну.

Липкуд открыл рот. Закрыл. Подумал немного.

— Ладно, дам я тебе одну, только ты мне помоги отсюда вылезти!

— А как?

— На вот, держи и тяни изо всех сил!

Косичка сунул ей ту самую палку, которой недавно собирался побороть лягушку. Девочка без раздумий вцепилась в неё, пачкая ладони, но вытащить Липкуда не смогла — слишком скользко.

— Ты в рукавом оберни, вот так, и тяни. Так лучше будет.

Она послушалась.

— А теперь давай назад! Отходи!

Ближе к берегу топь становилась глубже. Косичка ушёл в неё по пояс и вряд ли выбрался бы сам. Безымянная пыжилась и кряхтела. Силёнок у неё было мало, но Липкуду и это помогло. Особенно он радовался, что сумел вылезти, не отставив в дар болоту свой распрекрасный кафтан с рукавами, черпавшими грязь сродни ковшам.

Косичка распростёрся на мятой траве и не успел отдышаться, как девочка протянула грязную ладонь.

— Хочу голубую.

— Дай хоть дух перевести, вот настырная!

Безымянная поджала губы. Липкуд подумал, что она всё-таки может оказаться призраком, а с мёртвыми лучше не спорить.

— Которую тебе? Тут голубых куча.

— Вот эту.

Липкуд отёр руки о сухую часть кафтана, выловил нужную косичку и расплёл. Лента была кривая, местами мохрилась, но имела приятный, лазурный цвет.

Получив обещанное, девочка долго молчала. Потом улыбнулась. Едва заметно, уголками губ. Она прижала ленту к груди и стояла неподвижно. Только плечики подрагивали от холода.

— Её звали Элла, — пробормотал Липкуд, скосив глаза на волнистую рыжую прядь. — Ох и красотка, век не забуду!

Он мечтательно причмокнул и ухмыльнулся. История, в этот миг вертевшаяся у него на языке, была рассказана уже сотню раз, но не теряла очарования. Липкуд хвастал, будто всякая девица, с которой он миловался, дарила ему ленту или отрезала от платья лоскут в знак вечной любви, а он вплетал подарок в волосы. По сему на голове Липкуда обитали все цвета радуги, а мелких косичек было не счесть.

На деле, после визита певуна в какую-нибудь деревню, каждая третья селянка, собирая вещи с бельевой верёвки, ругала на чём свет стоит болвана, подрезавшего подол её юбки или утянувшего корсетный шнурок. Косичка сроду не пользовался успехом у женщин, но щёки от их дальнобойной брани горели так, что ягоды на румяна можно было не давить.

— Да-а, уделал, так уделал, — присвистнул он, оглядев кафтан. — Ох, а несёт-то как от меня! Воняю похлеще отхожего места, а?

— Не знаю, — тихо ответила девочка.

— А ты чего такая белая?

Она пожала плечами.

— А взялась откуда?

— Из подвала.

Липкуд округлил светло-карие глаза, шмыгнул задумчиво и буркнул:

— Безымянный призрак из подвала. Любит голубые ленточки. Неплохая история получится. Сочиню на досуге, а пока надо выбраться отсюда и высохнуть. Как бы хворь не словить.

— Мне так холодно никогда не было, — пожаловалась девочка, обнимая себя за плечи.

— Да ты нежная, я смотрю, — Липкуд отёр спасительную палку о мох и осторожно ступил на соседний от трухлявого ствол. — Холодно, это когда волосы в носу слипаются. А всё остальное — так себе, жить можно.

Берёза позади опасно скрипнула.

— Эй! Куда пошла? А ну стой там!

— Я с тобой хочу.

— Ишь чего! Иди в свой подвал, нечего ко мне приставать.

Девочка осталась топтаться на островке.

— Погоди ка, — Косичка обернулся. — А ты часом не порченая?

— Это как?

— Ну, с Целью.

— Не знаю.

Липкуд снова принялся простукивать берёзу, бормоча под нос:

— Вот же бестолковая. Так бы хоть продал кому-нибудь. Имени нету, ничего не знает. Точно призрак.

Богатые господа Намула любили держать при себе диковинных человечков. Некоторые порченые были на вес золота. Например, легковеры. С ними такую потеху разыгрывали — животики надорвёшь от смеха. Поставь дурачка перед огнём и скажи, что он не горячий. Так, ведь, руку сунет без раздумий! Обожжётся, слёзы градом. А скажешь, мол, это только в первый раз больно, сунь ещё! И опять сунет! Потому легковеры быстрее всех умирали. И ценились дорого.

В больших городах порченых детей давно не стеснялись, а вот по деревням прятали до поры до времени, потом выгоняли на все четыре стороны. Иной раз смотришь — бредёт по дороге средь полей какой-нибудь пацанёнок лет десяти. Глаза как не от мира сего. Страшные. Сразу ясно, что с Целью.

На соседний ствол пришлось прыгать. Приземлившись, Косичка потерял равновесие, но воткнул палку в жижу и удержался, опираясь на неё.

— Ладно, пошли вместе, — крикнул он, понимая, что в сумерках одному будет жутковато, особенно, если ещё раз ухнуть в топь. — Только не наступай на дерево до тех пор, пока я по нему целиком не пройду, поняла?

Безымянная кивнула и осторожно двинулась следом.

Темнота густела, но белая кора под ногами всё ещё была видна. Наконец, Липкуд плюхнулся в заросли у опушки и блаженно выдохнул. Могильный лес здесь заканчивался, дальше простиралась вересковая пустошь. Вдалеке, у подножия холма сиял разноцветными огнями весёлый город Папария.

Безымянная тихонько села рядом. Посмотрела на запад. В глазах отразились блики.

— А ты чего раздетая такая? И без котомки. Тебя ограбили или из дома выгнали?

— Выгнали.

Липкуд резко сел.

— Так ты порченая!

Она снова пожала плечами.

Косичка придвинулся ближе и схватил девочку за руку. Она посмотрела на него с удивлением. Ладошка была тёплая и мягкая. Липкуд окончательно убедился — безымянная не призрак. Её наверняка прятали в подвале, пока десять годков не стукнуло, а теперь отправили куда подальше. Мира не видела, вот и странная. На солнце не бывала, потому и бледная.

Хитрая мыслишка растянула рот Липкуда до ушей. Эту малявку облапошить проще простого, а значит, и за легковерку можно выдать. Даже если Цель у неё другая.

— Теперь тебя зовут Элла.

— Как ленту?

— Как красотку, которая мне её подарила.

Элла ничего не сказала, и Липкуд облегчённо выдохнул — не правдолюбка. Ноги у девчонки имелись, лицо было без шрамов, да и враньё она не разбирала. Значит, либо сочувствие, либо вера.

— А ты знаешь, что во-он там, за той берёзой прошлой весной маленький лосёнок утоп? Вот такусенький был всего. Ещё титьку мамкину сосал. Плакал, как дитёнок! — Косичка наигранно шмыгнул. — Чего смотришь? Не жалко?

— А почему ты его не спас? — поинтересовалась Элла, ничуть не переменившись в лице.

— Есть! — не сдержался Липкуд, хлопнув ладонью по траве. — Плевать на него. Давай-ка рви листы и помогай мне жижу оттереть. Внизу ручеёк течёт, но стираться в такую холодину я не буду. Пусть лучше так сохнет.

— Я замёрзла.

— Так пошевеливайся! И согреешься сразу.

Прохлада ночи скрадывала запахи. Меньше била в нос торфяная вонь, терпкий аромат вереска стал едва различим. Липкуду хотелось скорее добраться до города. Он не любил тёмное время суток, если только не проводил его в питейных домах среди шума, потных людей и раскалённых жаровен. Ночью всё умирало. Не катили по дорогам резвые повозки. Молчали птицы. Не гудели над лилово-фиолетовыми куртинами пчёлы. Мир выцвел и затих до утра.

Когда они расправились с большей частью грязи и вышли из леса, Элла посмотрела на небо и застыла в восхищении. Ореол серебристых волос взвивался над ней, тонул в волнах ветра, шлейфом стелился за спиной. В глазах отражались звёздные россыпи.

— Как красиво… — прошептала девочка.

Липкуд остановился. Тёплое чувство прошлось по сердцу, возвращая воспоминания детства. Какой восторг вызывали у него эти подвешенные над головой драгоценности! Сколько раз он мечтал о крыльях, чтобы подняться в самую высь и собрать все до единого каменья. Половину подарить матери — пусть украсит себе платье и не завидует соседкам. Другую обменять на леденцы и раздать ребятам в округе. Тогда они точно захотят дружить с коротышкой Липкудом.

С утра до вечера Косичка бегал за гусями и собирал, а то и дёргал перья, варил клей, от которого не раз приходилось кромсать слипшиеся лохмы, и плёл корзину, такую огромную, что умещался в ней целиком. Потом перья пылились на дороге, клей буграми застыл на стенках котелка, корзину продали. Всё ушло, лишь вдохновение, ласковое и безмятежное, осталось с Липкудом на всю жизнь. Он не переставал мечтать и тем был счастлив.

Жался к ногам сонный вереск, дыхание ночи расстилалось туманом, запад заживлял оставленный солнцем порез. Липкуд с любовь оглядел простор и запел протяжно, волнительно, с придыханием:

Липкуд замолк и продолжил идти в абсолютном молчании. Слова могли спугнуть воцарившийся в душе покой. Элла взяла его за руку. От ледяной ладошки по спине прошла дрожь, но Липкуд в эту минуту был столь распахнут миру, что не пожалел для неё тепла. Так они и шли против стылого ветра, объятые песней, согретые надеждой.

Косичка отродясь не знал, сколько ему лет. Это дело порченых — года считать. Для него возраста было всего четыре. Один обозначался голым подбородком, второй начинался с первой бородёнкой, с третьим приходила седина, а четвёртый венчали глазные бельма. У Липкуда только-только появились волоски над верхней губой. Он был молод и неутомим. Прошёл множество дорог, но не устал. Спел тысячи баллад, но не утратил звонкость голоса. Терзался от голода и нищеты, однако, не перестал любить жизнь.

— Когда зайдём в город, даже рот не раскрывай, поняла?

— Почему?

— Схватят и язык тебе вырвут. Ты порченая, а порченым говорить не положено. Я ужасно добрый, так и быть, никому не скажу. Но и ты смотри, не выдай себя. На все мои слова кивай, если спросят, поняла?

Элла кивнула. Помолчала немного, потом сказала:

— У тебя красивый голос. Я летела вместе с ним.

— А у тебя голос такой, как будто ты всё время заикаешься.

— Мне холодно.

— Холодно, холодно! Вот же заладила!

Липкуд с неохотой распахнул кафтан, в котором поместилось бы ещё двое, укутал и приобнял Эллу. Идти стало неудобно, зато девчонка пригрелась и притихла. Сиамскими близнецами они добрели до главных ворот и двинулись в сторону питейного дома.

В нос ударил умопомрачительный запах жареного мяса с луком и дымный аромат овсяных лепёшек. Тишина сменилась бойкими криками торговцев, визгом ребятишек, скворчанием жира на углях, чавканьем, чмоканьем, звоном.

Славный город Папария сверкал разноцветьем огней. Казалось, в небе над ним кто-то проделал дыру, и оттуда высыпалась целая куча звёзд. Люди поймали их, закатали в банки и выставили у домов. Улицы были тёплыми, уютными и праздничными. Мерно таяли за цветным стеклом свечи. Как и всегда перед затмением, горожане жгли их ночь напролёт. При свете ламп гуляли, торговали, шумно ссорились. Они выспятся после — в чернодень, а пока в городе бурлила жизнь.

Липкуд и Элла влились в шумный поток и без труда пробрались к большому зданию из желтоватого камня с чудными окнами в виде виноградных гроздей. Крошечные круглые стёкла разных оттенков синего лепились друг к другу, следуя задумке неизвестного мастера. А над ними зеленели настоящие лозы. Усики цеплялись за трещинки и шероховатости кладки, тянулись к самой крыше, увивали прямоугольные колонны возле крыльца.

Липкуд толкнул входную дверь и вошёл. Внутри было жарко и дымно. В воздухе повис кислый запах пива. Стояли в три ряда выскобленные столы. Впереди терялась в темноте лестница, ведущая на второй этаж. Там обыкновенно ночевали заезжие или совсем уж пьяные, если имелась в кармане деньга.

Липкуд окинул залу с видом знатока. Заприметил пару-тройку явных пройдох, проигнорировал пропойц и отыскал глазами нужного человека. Старина Гвен ничуть не изменился. Всё такой же лысый и важный. Он стоял за стойкой и скучающим взглядом изучал новых постояльцев. Липкуд выдохнул и потащил девчонку к нему. Он уже начал сомневаться, поэтому стоило поспешить. Гвен брал дорого, но работал хорошо. У него были налажены связи по всему городу, и с богатенькими он частенько кумекал. Если бы Липкуд взялся самолично торговать девчонкой на улице, все бы только у виска крутили. А вот старина Гвен мог продать её за большие деньги. И отсыпать приличную сумму Липкуду. С такой мыслью Косичка подошёл к стойке.