Свеча на сундуке, стоявшем в изголовье кровати, почти догорела. Язычок пламени чуть коптил и то колебался, то вдруг выравнивался и тянулся вверх, отражаясь в растёкшемся по блюдцу воске. Зенфред не помнил, сколько времени пролежал в полутьме, бездумно пялясь на тёплое тусклое сияние. День вымотал его. Во время прогулки отказали ноги, а теперь не было сил даже сидеть.

Аринд вошёл без стука.

– Я принёс тебе ужин, – сказал он, прикрывая за собой дверь.

– Спасибо, – кивнул Зенфред всё так же отрешённо. – Посидишь, пока я ем? Мне немного не по себе одному.

– Ты чего-то боишься? – спросил Аринд, усаживаясь на табурет возле окна.

Его лицо стало оранжевым от света камелька.

– Смерти, – признался Зенфред.

Аринд помрачнел, но ничего не сказал.

– Раньше я думал, – Зенфред с трудом сел и принялся ковырять ложкой в супе, – что годы учёбы в Академии – худшее время в моей жизни, и что я должен перетерпеть их, а потом, как в сказке, до конца дней жить долго и счастливо. Теперь я понимаю, что это были лучшие дни. Дни счастливого неведения, когда у меня был друг и за океаном ждали родители. Дни, когда я мог строить мечты о будущем. Я как будто проснулся из одного кошмара и попал в другой, гораздо худший. Третий раз я проснусь, когда умру. Не знаю, куда я попаду. Может, в никуда, а может, в очередной жуткий сон.

– Это нельзя вылечить? Здесь наверняка есть лекарь.

– Нет, Аринд. Меня убивает собственная магия.

Тот вздохнул и поёрзал на сиденье. Зенфред отодвинул поднос.

– Съешь, если хочешь. Я не голоден.

– По крайней мере, Сана не увидит, как ты умрёшь.

– Никто не увидит. Но и я не увижу, как умрут мои враги. Это не даёт мне покоя. – Зенфред ненадолго замолчал. – Почему ты не хочешь отомстить, Аринд?

– Мёртвые не оживут, даже если я отомщу.

– Не понимаю тебя, – вздохнул Зенфред. – Сана не оставит тебя в покое. Ни тебя. Ни других клеймёных. Ты думаешь, сбежал от неё, спрятался в Эдосе, и на этом всё? Чистильщики будут преследовать тебя. Они перебьют всех, к кому ты привяжешься.

– Я уйду жить в леса, как отец. Главное, переждать зиму.

– Ты и в самом деле крыса, – пробормотал Зенфред, отворачиваясь к стене. – Ты не хочешь становиться волком. А я волк, но в крысином теле. Мне бы твоё здоровье и силу. Мир несправедлив. Мир ужасно несправедлив…

– Если не поешь – не сможешь ходить.

– Оставь меня.

Скрипнул табурет, дверь тихо закрылась. Зенфред снова остался один. Аринд был отражением его прошлого. Беспомощного ожидания и бездействия под гнётом ударов судьбы. Глядя на него, Зенфред не мог сдержать разочарования и обиды. Его время вышло. В часах жизни сыпались последние крупинки.

Ночь тянулась мучительно долго. Зенфред почти не мог шевелиться и спал тревожными урывками. Сны были мешаниной из кошмаров. Ликующий Факел верхом на белом гронуле, мёртвая Глоди, горящий Вельмунт. Утро прошло в полудрёме. Днём мальчишка-разносчик несколько раз стучался и звал обедать, но Зенфред отсылал его, говоря, что не голоден. Только к вечеру, собрав последние силы и превозмогая боль, он добрался до окна и отворил ставни. За мутным стеклом догорал закат. Сидеть было трудно, Зенфред вспотел, но не возвращался в постель. Внизу мелькали силуэты. Люди спешили разбрестись по домам, а Аринд всё не возвращался. Может, его и правда убили в первом тёмном закоулке или тот мальчишка, Летфен, втянул в какую-нибудь передрягу.

Зенфред уронил голову на подоконник и вслушивался в шум снаружи и голоса. Он боялся умирать в одиночестве и пожалел, что вчера прогнал единственного, с кем мог поговорить. Уличный свет тускнел. По комнате разливалась ненавистная темнота. Угли в камельке остыли, свеча давно прогорела. Не было ни матушки, сидевшей у кровати, когда Зенфред боялся засыпать, ни Вельмунта. На миг он даже подумал, что не так уж и плохо умереть на арене, там, где много людей.

Неожиданно боль прошла. Зенфред понял, что не ощущает тела. Он не мог пошевелиться и едва дышал. Сердце билось медленно и неровно, совершая последние усилия, как пропитанная ядом бабочка в паутине. Невидимый барабанщик в груди устал и потерял ритм. Удары то ускорялись, то отставали друг от друга, пока не затихли совсем.

«Я хочу жить», – подумал Зенфред, чувствуя, как рассеивается Источник, а вместе с ним душа покидает тело.

«Я хочу жить…» – последняя мысль растворилась в холодной темноте.

* * *

Аринд был жутко раздражён и напуган. Летфен, таскавший его весь день за собой, неожиданно ушёл, велев добираться до площади самому. Будь это лес или подземелье – Аринд нашёл бы выход немедленно, но до Эдоса он толком не видел ни одного города, и, оказавшись без проводника, растерялся, точно крот, которого вытащили на поверхность. Он плутал по улицам, сторонясь людей, до самой темноты. Питейная Груна обнаружилась только к ночи, в то же время, когда они с Зенфредом нашли её впервые.

Аринд почувствовал огромное облегчение, увидев знакомую надпись и услышав ставший привычным шум пьяных голосов и смеха. Внутри было душно, дымно и жарко. У стойки, сонно зевая, стоял сын хозяина Энфер. Незнакомая девушка мыла свободные столы и поднимала стулья, чтобы вытереть пролитое на пол вино.

Аринд поднялся наверх, не желая ужинать среди людей, где его опять могли начать расспрашивать, и решил прежде проведать Зенфреда. Тот сидел на табурете у окна, опустив голову на руки, и не отреагировал на появление визитёра. Аринд позвал его и, не дождавшись ответа, потормошил за плечо. Зенфред не проснулся, жилка на шее замерла, и не было слышно дыхания. Смерть побывала здесь совсем недавно, тело ещё не успело остыть. Аринд с трудом взвалил его на спину и перенёс на кровать. Мёртвые всегда тяжелее.

Не зная, что делать, он принёс ужин наверх, запер дверь и ел, сидя на табурете у окна. Сегодня Летфен показывал ему рудник и кладбище, но Аринд сомневался, что сможет найти его самостоятельно. Зенфред лежал, пялясь невидящим взглядом в потолок, неподвижный, как и все мертвецы. Теперь мысли и страхи Аринда были ему недоступны, и от этого невольно стало тоскливо. Хотелось, чтобы скорее прошла зима и можно было укрыться ото всех в лесу. Аринд больше не жаждал рассказов о внешнем мире и не восхищался им. Он сам стал его частью и мечтал о спокойном одиночестве, где приходилось слушать только звериные голоса и птичий щебет, песню ветра в кронах деревьев и скрип сучьев. Лучше быть живой крысой, чем мёртвым волком.

* * *

– Не будь я тебе должен, Мертвяков сын, ни за что бы не стал этим заниматься, – проворчал Летфен, вонзая лопату в мёрзлую землю. – И чего они мрут, как мухи? Скоро в городе, кроме нас с тобой, никого не останется. Будут ходить одни призраки. Хотя тебе-то что. Примут за своего, так что уживёшься с ними.

Аринд утёр со лба пот. За привычной работой можно было отвлечься и на время представить обыкновенный день в Северной тюрьме. Летфен распрямил натруженную спину и опёрся на лопату.

– Видишь вон там пещеру? – спросил он, указывая в сторону подступавших с юга скал. – Там здоровенные подземелья и храм внутри. Жуткое местечко, и мертвяки, наверное, ещё остались. В общем, самое то для тебя. Почти тюрьма. Лучше там живи, ко мне поближе, а то заладил про свой лес.

Аринд ненадолго задержал взгляд на чёрном зеве пещере и вернулся к делу. На кладбище Северной тюрьмы всегда царила тишина. Смерть заставляла людей молчать, и, закапывая их, Аринд размышлял, что мёртвые порой куда лучше живых.

– Эй, Мертвяков сын, а есть у тебя какая-нибудь мечта?

– Нет, наверное.

– Как, совсем ни одной? – не поверил Летфен. – Ладно, так и быть, я с тобой поделюсь. Когда накопим кучу денег, прошмыгнём на какое-нибудь торговое судно и спрячемся в товарном отсеке. Потом переплывём на материк, найдём себе работёнку где-нибудь у причала, подзаработаем немного. Купим тебе колб с порошками, и ты будешь делать всякие яды, а я их продавать. Глядишь, разбогатеем, женимся, построим дома и будем жить припеваючи!

– Как ты думаешь, что бывает после смерти? – неожиданно спросил Аринд.

Летфен непонимающе уставился на него, потом растянул рот до ушей и, уперев руки в бока, многозначительно сказал:

– Благодать! Вот что там. – Он уселся прямо на мёрзлую землю и принялся жевать припрятанный за пазухой ломоть хлеба. – Ты знаешь, Мертвяков сын. Если уж и сравнивать наш мир с чем-то, то, как по мне, он похож на морское дно, а наши души после смерти поднимаются на поверхность, как пузырьки из рыбьих жабр. Они объединяются в большие семейные пузыри и живут себе так же, как жили на земле, только без болячек и голода. Хорошо живут, в общем. Вот умру я, найду свой пузырь, зайду в него, а там дом, мамка моя пирог рыбный печёт, отец сети чинит, а брат… А брат, может, ещё и не там, – Летфен потёр ладони и поднялся. – Хоть бы рассказал про Седого, – он кивнул на телегу, в которой лежало тело Зенфреда. – Я ж его даже не знал. Он тоже с рудника?

– Он сын королевского наместника, – ответил Аринд, заметив, что Летфен перевёл тему.

– Чего? – мальчишка выпучил глаза. – Седой – сын Ханвиса Райелда?! Да ты рехнулся! Чего ему делать в Северной тюрьме?

– Я не говорил, что встретил его там.

– Так, Мертвяков сын. Сегодня я волью в тебя столько вина, что твой каменный язык зашевелится, и ты мне всё расскажешь! – Летфен разозлился не на шутку. – А для начала своё имя, понял меня?

* * *

В общей зале стоял такой шум, что Аринду хотелось провалиться под землю или, на худой конец, забраться в пустую бочку у дальней стены. А всё потому, что Летфен опустошил карманы, купив в оружейной лавке старенький лук, колчан и стрелы, и, оставшись без гроша, тут же решил покрыть трату спором. Он и стрелять-то не умел, но, в отличие от Зенфреда, в своё время разумно променявшего добротный меч на нож, ничуть не сомневался в собственных силах.

Грун выкатил из кладовой пузатый бочонок. На стол сыпались монеты. Главные пропойцы Эдоса делали ставки, кто кого перепьёт. Первым среди них был уже знакомый главарь Авердо. Летфен приблизился к самому уху Аринда и шепнул.

– Главное, это не выиграть, Мертвяков сын. Главное – заставить их заплатить. Народ тут не больно раскошеливаться любит. Особенно Авердо, так что нужна твоя помощь.

Аринд напрягся.

– Да ты не бойся, – Летфен хлопнул его по плечу. – Тебе и делать-то ничего не надо. Просто сиди на месте, молчи и скорчи самую страшную рожу, какую только сможешь. Брови нахмурь. Нахмурь брови, говорю, и голову наклони. Вот так. И зыркай на всех исподлобья. Представь, что тебе надо прожечь их взглядом. Сунь вот эти флаконы за пазуху. Да не бойся ты, это просто вода.

План Летфена Аринду не нравился, но ему ничего не оставалось, кроме как послушно принять скляницы и ещё ниже опуститься над бокалом, из которого он не сделал ни глотка. Мальчишка уселся за стол напротив троих амбалов, маленький и щуплый, как белка перед медведями.

– Наливай! – Авердо хлопнул себя по животу.

Мальчишка-разносчик принёс поднос с большими кружками и разлил на четверых первый кувшин. Летфен выпил и облизал белые усы над верхней губой. Кто-то громко рыгнул и потребовал добавки. Голоса веселели, спорщики розовели. Летфен смеялся и едко шутил. Аринд надеялся, что он свалится прежде, чем начнёт трясти с Авердо деньги, а главарь упадёт раньше, чем удушит назойливого мальчишку.

Шумная попойка продолжалась до утра. Аринд тёр сонные глаза и вздыхал. Двое мужчин уже храпели, лёжа на столе, а Авердо и Летфен всё продолжали бой. Главарь в очередной раз поднялся, чтобы опустошить место для пива, но запнулся о порог, упал и остался лежать. Мальчишка сделал последний глоток и поставил кружку с победным стуком.

– Моя взяла! – громко заявил он и потянулся к кучке монет.

Кто-то из людей Авердо со шрамом на щеке поставил поверх денег ладонь.

– Ну ладно, ядоглот. Пошутили и хватит. Авердо тебя в пивной бочке утопит, если узнает, что ты присвоил хоть одну его монетку.

– А кто ж присваивает? – Летфен прищурился. – Я выиграл спор, деньги мои.

– Иди-ка ты спать подобру-поздорову, – процедил мужчина, наклонившись к самому уху Летфена.

Мальчишка ухмыльнулся и посмотрел в сторону Аринда. Вспомнив о плане, тот нахмурил брови и зыркнул на собравшихся исподлобья.

– Я-то не против, – Летфен развёл руками, откинувшись на стуле. – Да только я Мертвякову сыну денег задолжал. Сказал, что сегодня отдам, а вы их присвоить решили. Мертвяков сын такого не любит. Эй, Еноа, ты слыхал, сколько людей он перебил?

– Как же, – старик рассмеялся, брызгая слюной и, поднявшись, заявил. – Шесть сотен!

Его поддержали дружным смехом.

– А он говорил тебе, Еноа, как их убивал?

Все замолчали, уставившись на старика. Тот пожал плечами. Летфен выдержал паузу и обвёл всех взглядом.

– Он душит летучим оником! Раздавит флакон, и людей как не бывало. Каждый раз по два десятка, вот вам и шесть сотен. Мне-то плевать, а ему и подавно никакая отрава ни страшна, это он меня учил яды глотать, как воду.

– Брешешь, – кто-то стукнул кулаком по столу.

– Ну, как хотите. – Летфен сунул в рот полоску сухого сыра. – Я греха на душу не брал. Эй, Мертвяков сын, доставай свои склянки, да забирай мой долг. Я умаялся уже. Спать пора.

Аринд поднялся и потянулся за флаконом, все шарахнулись прочь.

– Опять могилы копать! – недовольно пробубнил Летфен. – У меня уже спина отваливается!

– Да ну вас ко всем демонам, – Еноа поднялся и, схватив куртку, торопливо поплёлся к выходу.

– Ладно-ладно! – развёл руками мужчина со шрамом. – Пусть берёт деньги, но дело потом с Авердо иметь будет.

– Оттащи своего главаря подальше, – посоветовал Летфен. – Мертвяков сын – парень дикий. Никогда не знаешь, что он выкинет. Я его сам боюсь.

* * *

Зенфред проснулся с ощущением жуткой тошноты. Кто-то стучал в дверь, и каждый удар отзывался в висках болью.

– Открыто же, – выдавил он, недоумевая, с чего вдруг Аринд начал просить разрешения войти.

Вместо него на пороге появилась девушка в бордовом платье. На её бледном вытянутом лице читалась тревога. Пряди русых волос выбились из-под платка и спадали на плечи.

– Ты наконец-то проснулся, Энфер! – сказала она, торопливо ставя на столик рядом с кроватью поднос и наливая в чашку ароматный отвар из листьев мяты и сушёного клевера. – Как ты?

Зенфред заметил родинку на её щеке. Такая же была у матери. Девушка зарделась под его взглядом.

– Я знаю, ты его не любишь, но выпей. Тошнота сразу пройдёт.

– Долго я спал?

Голос звучал знакомо, но Зенфред смутно понимал, что он принадлежит не ему, да и комната не походила на его прежнюю. Эта была гораздо больше и светлее. Помимо кровати, сундука и тумбы Зенфред обнаружил стоявший у окна шкаф и несколько кресел перед камином. Лампы на стенах были прикрыты тёмными колпаками, чтобы свет не бил в глаза.

– Выпей, – девушка села на край кровати и поднесла чашку к губам Зенфреда. – Это от усталости. Не даром тебя два дня так мутило. Хозяин уже приехал. Я его сейчас позову, он просил сказать, когда ты очнёшься. Лекарка вчера приходила. Говорит, утомился просто.

Зенфред приподнялся и проглотил отвар, чашку с которым девушка заботливо держала у его губ. Когда она ушла, Зенфред сел и попытался перейти на внутреннее зрение. Ничего не вышло. Грудь не болела, а к разуму вернулось спокойствие, очень похожее на то, которое дарил Источник. Он осмотрел себя и понял, что тело принадлежит кому-то другому, но не успел испугаться. В комнату вошёл Грун.

– Заставил ты меня попотеть, сын, – сказал он, отирая платочком блестящий лоб. – У нас постояльцев прибавилось, а ты валяться вздумал. Ну, как ты? Может, выпил что-то не то?

– Не знаю, – потерянно сказал Зенфед.

– Так вот, – Грун рассмеялся. – А ты думал, легко одному питейную держать? Карнелит перепугал, вторую ночь не спит девчонка, лица на ней нет, и хлеб пересолила. Сейчас принесёт тебе поесть. Догадаешься, за сколько я продал голову? Не догадаешься, куда тебе. Двести серебряников! А за плащ я выручил пятьсот! – Он явно гордился собой. – Ну давай, поешь и отдохни, а я вниз пойду. Там этот ядоглот спор затеял, кто больше выпьет и не упадёт, так что выручка у нас будет хорошая.

Грун вышел, притворив за собой дверь. Следом в комнату вошла Карнелит. Румянец ещё не сошёл с её щёк, тревога в глазах сменилась блеском. Зенфред подвинулся к столу и освободил место для подноса, на котором дымился кусок мяса, две отварные картофелины и ломти пареной тыквы.

– Ешь побольше, – заботливо сказала Карнелит.

Зенфред смутился. Он и не помнил, когда в последний раз кто-то был с ним так ласков. Его мучила сотня вопросов. Сон ли это, или он всё-таки умер? Почему он в чужом теле, и с какой стати Грун называет его своим сыном? Но все их перебила мысль о том, что Карнелит пахнет свежим хлебом и яблоками. И это была чужая мысль. Зенфред почувствовал сильное головокружение, в глазах потемнело, он покачнулся и, кажется, упал.

Пространства заволокла вязкая темнота. Зенфред ощущал себя маленькой частицей, фрагментом незнакомой мозаики. Реальный мир перестал для него существовать, совсем как в тот день… Зенфреду вспомнилась гроза за окнами Академии и смутный силуэт у окна, а потом всё погасло.

Спустя несколько долгих мгновений темноту рассеял тусклый свет. Пятно становилось ярче и пускало во все стороны тонкие белые отростки. Они разрастались и покрывались наростами, похожими на двуцветные бутоны. Каждую ветку оплетала едва заметная серебристая паутинка. Бутоны распускались в мерцающие сферы и поднимались над материнской сетью, пока не заполнили всё пространство. Зенфред словно оказался окружён ночным небом. Сферы начали отдаляться, пока не превратились в крошечные искорки. Отростки наслаивались друг на друга, обретая форму, и Зенфред понял, что видит чужой Источник, опутанный и пронизанный сетью его нитей.

Он вспомнил, как большая часть энергии высвободилась и заполнила тело. И как сердце перестало биться. Источник должен был рассеяться вместе с душой, но он прикрепился к чужому телу. Думать становилось сложнее. Зенфреда обволакивала усталость. Ему хотелось слиться с белыми потоками и впустить в сознание чужие мысли. Это тело принадлежало не ему, и сопротивляться хозяину было трудно, но смириться и погрузиться в спокойствие означало умереть. Зенфред пытался вспомнить хоть что-то о переселении душ. Ни в одном магическом трактате он не находил и намёка на нечто подобное. Нужно было связать мысли и ухватиться за них, чтобы не погрузиться в забытьё. Пространство покрылось цветными пятнами. Они расплывались, превращаясь в смутные очертания и силуэты. Появились первые звуки. Стук ветки по оконному стеклу и треск пламени.

Зенфред слез с кровати, кутаясь в одеяло, и обул подбитые мехом сапожки. Давно пора было спать, но он всё ещё был слишком взволнован завтрашним отъездом и не мог сомкнуть глаз. Материк представлялся ему чем-то сказочным. По словам матушки, там никогда не было бурь и таких ветров, какие обыкновенно дули на острове.

Зенфред отодвинул тяжёлую штору и выглянул в окно. Погода бушевала, шёл дождь, всюду стояла темень, среди которой тусклыми пятнами горели светочные фонари, освещавшие дорогу к мосту. Время от времени сверкала молния, на фоне побелевшего неба выделялись корявые сучья деревьев, накренённые порывом ветра. Зенфреду казалось, что они стонут и просятся в дом. Он с испугом запахнул штору и вернулся в кровать. Свет от пылающего камелька рождал на стенах продолговатые тени, они тоже казались страшными. Зенфред потянулся к тумбе и снял колпак с лампы. Тени отступили, ровный белый свет обволок комнату.

Ночью замок умирал, и все жители умирали вместе с ним. Не слышалось шагов и голосов. Не звенела посуда. Не сновали туда-сюда служанки. Только если выйти в коридор и закричать, слуги тотчас выбегали из комнат с зажжёнными свечами, суетились, поили Зенфреда тёплым молоком и укладывали спать. Но едва они расходились по своим постелям, замок снова умирал.

Зенфред вздрогнул, когда за дверью послышались тихие шаги, и поспешно закрыл светоч: отец мог рассердиться, узнав, что сын ослушался его и до сих пор не лёг спать. Но это была матушка. Она вошла, тепло улыбаясь. Зенфред, тотчас спрыгнув с кровати, бросился в её объятия.

– Ты будешь спать со мной? – с надеждой спросил он.

– Да, любовь моя, эту ночь я буду охранять твой сон.

– А отец не рассердится? Он говорит, я уже должен ночевать один.

– Сегодня он разрешил, – голос матушки немного подрагивал, Зенфред и сам разволновался, не зная, почему.

– Расскажи мне про материк!

– Зачем же мне рассказывать о нём? Скоро ты сам всё увидишь.

Аврида привычно взяла гребень и, примостившись на краю кровати, принялась расчёсывать длинные русые волосы, в свете пламени казавшиеся золотисто-рыжими.

– Отец сказал, что магистр Каснел научит меня настоящей магии! Совсем как в сказках, что ты мне читала. А я смогу оживлять мёртвых людей, как лекарь Авелоп?

– Нет, сынок, Создатель не даёт умершим второй жизни.

Зенфред насупился и некоторое время молчал.

– Что с тобой? – Аврида закончила заплетать косу и погладила сына по голове.

– Отец говорит, что Создателя нет. Он сказал, что хочет, чтобы я стал сильным. Тогда я пообещал ему быть милосердным, как ты и велела мне, матушка. Ты ведь всегда говоришь, что милосердие – это главная сила. А отец рассердился и сказал, что это слабость, и прощают только глупцы.

– Твой отец не верит ни в кого, кроме себя, – грустно улыбнулась матушка. – Он хочет сделать тебя воином, но и в самого сильного человека Создатель вселил душу. А в ней должна быть доброта, – Аврида сняла с шеи серебряный медальон. – Вот, Зенфред. Теперь ты будешь далеко от дома, и я не смогу быть рядом. Этот медальон будет означать, что Создатель всегда с тобой. Он видит твои добрые дела и твои грехи, носи его всегда, пусть он будет твоим проводником на дороге жизни. Будь милосерден и учись прощать всех, даже врагов.

Зенфред заворожённо осмотрел подарок и радостно кивнул в ответ на внимательный взгляд матушки.

– Расскажи мне историю! – попросил он, тут же переменив тему.

– О ком ты хочешь послушать? – как всегда мягко сказала Аврида.

– Про бессмертных! – выпалил Зенфред. – Если я не смогу оживлять мёртвых, как тот лекарь, я хочу жить всегда!

– Зенфред, бессмертных людей не бывает.

– Но я ведь читал легенду о короле, который правил четыреста лет! – насупился Зенфред.

– В рассказах есть доля правды, но она очень мала и приукрашена. Скорее всего, тот правитель просто дожил до глубокой старости.

– Прочитай мне её! – не унимался Зенфред, доставая из-под подушки книгу в бордовой обложке с наполовину стёршимся позолоченным узором.

Матушка плотнее укрыла сына одеялом и, поцеловав в макушку, принялась читать.

– Когда-то давно, когда долина Лоа не была ещё заполнена водой, жил на свете славный король Дэскон. Страна его была совсем маленькая, но богатая. Люди в ней жили в мире и согласии, не зная ни войн, ни голода, потому что король управлял ей умеючи.

Был у него особый талант – каждого, кто бы ни пришёл к Дэскону, будь то друг, или враг, умел он приютить, обогреть и сделать своим товарищем. Дружно соседствовал он с другими государствами, и длилось это долгих тридцать лет.

Но вот Дэскон постарел, пришла ему пора передать престол одному из сыновей. Близнецы рождены были в один день, и ни один не хотел признавать себя младшим, вот и завязалась меж ними вражда. Король опечалился, видя, как ссорятся сыновья, но заболел и не мог уже оставаться на троне. Скоро Дэскон умер, а два его сына принялись поочерёдно править.

И настал конец миру и спокойствию маленькой страны: начались войны, грабежи и убийства, множество врагов нажили себе юноши. Народ голодал и нищал, войска собирались у границ маленькой страны – другие государства хотели поработить богатый край.

Неоткуда было ждать помощи, а братья всё ссорились и не могли поделить власть. И вот один из них убил второго и сам сел на трон, но ему было уже не под силу восстановить порядок: не владел он словом, как владел им отец, не был его разум ясен и спокоен, подобно разуму славного Дэскона.

Когда прибыл посол от того короля, что хотел пойти на маленькую страну войной, осветился вдруг лик молодого правителя. Смягчились его черты, и голосом покойного отца стал он вести беседу с послом и убедил его увести войска от границ.

С тех пор долго ещё светлый король не покидал свою страну, говоря устами внуков и правнуков. И так прожил он четыреста лет, пока маленькая страна в долине Лоа не ушла под большую воду. Тогда стало королю некого защищать, и он отправился на небо.

Воспоминание сменилось пустотой, и как бы Зенфред ни рвался обратно к матери, оно больше не появлялось. Светлый Дэскон владел словом и даром убеждения. Возможно, он и был седьмым магом и переносил свой Источник в тела потомков, из поколения в поколение передавая власть самому себе. Зенфреду захотелось всплыть на поверхность сознания и очнуться, но тело занимала другая душа, а у Источника едва хватало сил на то, чтобы цепляться за нераскрытый сосуд.

Матушкин медальон пылился в углу камеры, где Зенфред оставил его вместе с верой в Создателя. И хотя это была единственная память о ней, Зенфред не мог простить Творца за то, что он не помог и не спас его родных вопреки каждодневным молитвам и слепой наивной вере.