(Архипелаг Большая коса, о-в Валаар. 13-й трид 1019 г. от р. ч. с.)

Астре глядел на дыру в крыше, где небо, заключенное в раму из осколков черепицы и поломанных балок, наливалось румянцем. После раскатов грома, треска и грохота наступила такая плотная тишина, что калека чувствовал себя глухим. Ни жужжания мошек, ни птичьих криков, ни завываний ветра. Саван безмолвия окутал останки мельницы, подарив покой ее обитателям. Все спали с безмятежностью младенцев. Вымотанные страхом перед черноднем, несостоявшейся казнью, судом, путешествием и целой жизнью, где наравне с радостями всегда обитала тревога, они отсыпались. Астре сидел, не шелохнувшись, чтобы продлить отдых братьев и сестер. Хотелось остановить время и навсегда остаться в этой разрушенной лачуге. Просыпаясь, видеть над головой полный надежды рассвет, а рядом — близких.

Таких, как сейчас, он любил их больше всего. Умиротворение Сиины стоило так дорого, что Астре готов был не дышать ради него. Наступил редкий миг, когда ее не мучили кошмары. Зацелованное солнцем лицо сестры было прекрасней лепестка. Ни одна тревожная морщинка не портила его. Астре и забыл, когда в последний раз видел Сиину такой.

Курчавый Тилли притих у нее на коленях. С обеих сторон свернулись клубочками Дорри и Бусинка. Каждый в большой семье считал Сиину матерью. Даже Астре хотелось иной раз прижаться к ней и получить долю ласки, которой не дала ему собственная семья. Но он никогда не показывал этого. Среди всех Астре должен был оставаться самым сильным. Потому что занимал место Иремила.

Марх сопел, скрестив руки на груди. В кои-то веки не хмурился, не язвил. Каштановые волосы сбились на затылке колтунами, под глазами темнели круги. Он всегда держался в стороне, даже теперь спал отдельно. Не давал особенно возиться с собой, когда болел. Спешил поскорее вырасти и кичился любой сделанной мелочью. Астре с горечью осознал, что в последние дни Марх слишком повзрослел. Перестал нести чушь. Быстро и трезво мыслил. Не паниковал и не давал паниковать другим.

Бедняга Рори страдал больше всех. И не от боли в поломанных руках, а от того, что не мог разрывать ими веревки, обрушивать кулаки на врагов, защищать до последнего младших. Он плакал все реже. Скрывал горечь внутри себя. Не хотел выглядеть жалким.

Неподалеку, опустив голову на грудь, спал Илан. Темно-рыжие волосы топорщились во все стороны. При виде него Астре невольно успокаивался. Пережив уйму бед, Илан оставался улыбчивым добряком и продолжал верить в хорошее. Рядом с ним даже в самый страшный чернодень становилось светлее.

Яни дремала, уткнувшись в плечо Генхарда. Сколько бы парнишка ни отмахивался, она добилась своего и оставалась рядом с ним все затмение. Исполненная жалостью, Яни, в отличие от Рори, была куда сильнее духом. Астре радовали ее настойчивость и жизнелюбие.

Генхард — тощий вороненок, выросший среди черноты и наученный выживать в ней, стал частью большой семьи, хотя и не понимал, не принимал этого до конца.

Астре хотел запомнить братьев и сестер. Это последние часы, когда они вместе.

Болезненные мысли терзали калеку с ночи. Он не сомкнул глаз, раздумывая, как теперь поступить, и пришел к трудному выводу: пора разделиться. Даже если где-то живет брат Иремила, согласный принять их, он не сумеет помочь всем. Не хватит ни места, ни еды. Илан, Марх, Рори, Яни и Дорри родились без внешних увечий. С первого взгляда их не отличить от обычных людей. Поселившись где-нибудь в деревеньке на окраине, они смогут жить нормально. Зарабатывая на пропитание охотой, плетением сетей и ложками. В первое время будет трудно, но Илан хороший плотник, к холодам он сможет поставить дом, Рори скоро вылечит руки и будет помогать. Марх в любое время года сумеет раздобыть еду. Яни неплохо готовит, а Дорри умеет искать выгоду в мелочах. Они справятся.

Другое дело калеки и уроды. Их увечья не спрятать. Поэтому Сиине, Бусинке, Тили и Астре придется держать путь через пустыню. Они найдут убежище у брата Иремила или погибнут. Такова их судьба. Даже если Зехма мертв, от него должна остаться избушка и кое-какое хозяйство. Иремил говорил, что брат живет в дубовом лесу. В эту пору там много желудей, а если изловчиться, можно и кабана поймать. Марх зимними вечерами объяснял, как ставить ловушки. Только бы Сиина справилась. Она боится причинять боль.

Снаружи мельницы послышался шум. Калека встрепенулся, но остался спокоен. Бусинка и Сиина не проснулись с криками, значит, все в порядке.

Дверь с тихим скрипом отворилась. Внутрь вошла женщина, одетая в плотную грубую одежду. Юбка доходила ей до пят. Куртка рябила от множества ремешков и карманов. Через плечо была перекинута большая сумка. Грудь и шея обмотаны в несколько слоев пыльным шарфом. Из-под капюшона выглядывала и спускалась ниже пояса толстая коса мышиного цвета. Астре присмотрелся и понял, что она не просто седая: между серебристыми прядями забились хлопья пепла.

Женщина-прималь сразу заметила Астре, но нарочно не смотрела в его сторону, пока не оглядела остальных детей. От нее исходило прохладное спокойствие, разбавленное искрами интереса. Как бабочка, бьющая крыльями по воде, рождает мелкие круги, так и любопытство едва ощутимо колебало пространство вокруг женщины.

Калека сидел неподвижно, не говоря ни слова. Прималья сняла капюшон, открыв тронутое морщинами лицо — такое же бесцветное, как одежда и волосы.

— Меня зовут Шариха, — сказала она.

Астре почувствовал, как дернулась жилка на шее. Спокойствие, которое он так старался сохранить, лопнуло. Дети завозились, проснулись. Все уставились на женщину-прималя. Кто с испугом, кто с удивлением.

Шариха снова оглядела их от мала до велика, остановила взгляд на Генхарде и сказала:

— А этот не ваш.

— А вот и наш! — надулась Яни, обнимая парнишку.

Тот был так растерян, что даже не сообразил отпихнуть ее.

— Кто вы? — с опаской спросила Сиина.

— Шариха. Так меня зовут. Я здесь гостья непрошенная, но бояться меня не надо.

— Мы и не боимся, — отрезал Астре.

— Мельница, помню, целее была, — заметила Шариха, подняв голову.

Она отыскала место у стены, где было почище, и села. Из раскрытой сумки вкусно пахло. Шариха достала несколько завернутых в чистую тряпицу булок с маковой посыпкой и мешочек с ломтиками вяленого мяса. Положила красные пластинки на хлеб.

— Берите. Тут хватит на всех.

Никто не шелохнулся.

— Берите, — сказал Астре. — Она нам зла не желает.

Первой к прималье подскочила Яни. Чмокнула женщину в щеку, схватила угощение и радостная понеслась к Генхарду. Сиина, глянув на голодные глаза детей, поборола робость. Поблагодарила Шариху, набрала булок в подол и принялась раздавать. Себе как всегда оставила самую маленькую. Астре нахмурился, обменялся с ней.

Женщина ела со всеми. Степенно, неторопливо. Пара минут прошла в тишине. Потом Генхард подавился, закашлял. Он подполз к краю дыры в полу и хлебал речную воду, проталкивая вставший поперек горла кусок. Яни заботливо гладила парнишку по спине.

Шариха закончила трапезу. Астре показалось, что она не просто разделила с ними еду, а устроила церемонию, дабы показать себя не чужой.

— Недалеко тут деревня есть, — сказала женщина, и все взоры устремились к ней. — На чернодень я туда устроилась. Люд всякий зашел. Сплетни крутились. Не слушаю обычно, а тут зацепилась. Про вас рассказывали. Видел кто-то, как целое семейство порченых по дороге из столицы везли. Не поверила сначала, а сон в голову не шел, так и думала. Проверить решила, вот и пришла к столбам.

— И как бы вы проверили? — фыркнул Марх. — За пеплом бегали и спрашивали?

— Молчи, бестолковый! — шикнула на него Сиина.

— Пепел многое говорит, если его слушать, — спокойно сказала Шариха. — Всяко видно, под каким столбом трава серая. Я посмотреть хотела, правда ли вас так много. А там путы развязанные, да разрезанные лежат. Сразу видно — сбежали.

У Астре похолодел затылок. Они с Генхардом невольно переглянулись.

— Собрала я их, — успокоила Шариха. — Припрятала. А то худо было бы, увидь кто.

Сиина облегченно выдохнула, выпустила из рук смятый подол.

— Не встречала ни разу такого. Чтобы по двое ходили — помню. И по трое бывало. Но девятеро за раз, — Женщина покачала головой. — И ладно бы малютки одни. Взрослых порченых уже много лет не видала.

— А я и говорю, — буркнул Генхард. — Как тараканов развелось. Спасу нет.

Яни пихнула его в бок.

— Как выживали-то до сих пор?

— Да плевать, как выживали, — отмахнулся Марх. — Как теперь выживать будем, думать надо. Или во второй раз к Валаарию потащите? Не заплатит дедок. Жадноватый.

Шариха поджала тонкие, бескровные губы.

— Мое дело не в том, чтобы наживу искать.

Астре сделался задумчиво-мрачным. Глянув на него, женщина спросила:

— Идти вам есть куда?

— Нет.

— Я бы приютила, да у самой дома нет.

— Почему? — подала голос Бусинка, ссыпая последние крошки с подола в ладонь.

Все уставились на нее с удивлением. До этого Бусинка заговаривала всего раз. Когда Иремил вернулся после долгого похода и принес угощений. Черноглазка облизнула пряник, посмотрела на прималя снизу-вверх и сказала: «Вкусно!» С тех пор она не произнесла ни слова.

— Мой дом был там, где семья. Нет семьи — нет и дома, — бесстрастно ответила Шариха. — А вам, я вижу, и здесь уютно.

Мысль о расставании кольнула Астре. Женщина ощутила это.

— Поговорите меж собой, — сказала она. — А я выйду, посмотрю, нет ли кого снаружи. В это время тут всякий сброд шатается.

Она поднялась, отряхнула подол юбки и покинула мельницу.

Астре не стал юлить и выдал все прямо. На несколько минут повисло тяжелое молчание. Потом всегда веселая Яни заревела. По-детски, до судорожных всхлипов. Сиина уткнулась в платок. Марх сверлил Астре взглядом, полным злости. Остальные выглядели потерянно и испуганно.

— Да ты сдурел совсем! — выпалил правдолюбец. — Всю жизнь вместе были! Вместе пойдем к этому Зехме! Как раньше все устроим! Какой еще дележ, а?

Марх понимал правду, но не хотел принимать. До зимы осталось немного. Запасов Зехмы не хватит на девятерых. А если уж и его нет, и негде укрыться, то, по крайней мере, погибнут не все.

— Весной, когда встанете на ноги, навестите нас. Я расскажу, как найти дом Зехмы, не заходя в пустыню.

— А по пустыне как переть собрался, а?!

— Шариха знает остров, — сказал Астре. — Она поможет. Если не делом, то советом.

Прималья вернулась некоторое время погодя.

— Ну? Куда идти надумал? — спросила она, ощутив тягостную атмосферу.

— Куда он пойдет без ног? — огрызнулся Марх. — Языком только чешет. Думает, умный самый.

— Мы разделимся, — спокойно произнес Астре. — Те, кто без увечий, своей дорогой пойдут. Остальные со мной в тленные земли.

Лицо Шарихи вытянулось и побледнело.

— Смерти ищешь?

— Человека ищу. Через пустыню путь самый прямой.

Шариха не то усмехнулась, не то выдохнула резко.

— Скажи еще, что до жертвенного ущелья добраться решил.

— Еще дальше. За него.

Взгляд женщины встретился с грозовыми глазами Астре. Калека едва выдержал напор, с которым Шариха давила на него.

— Идите окрест, а в пустыню не суйтесь, — жестко сказала она. — Вести вас не буду, и не думай.

— Знаю, что не будешь. Но дорогу укажи.

Видя настрой Астре, Шариха постаралась надавить на больное.

— Силенок у тебя мало. Их кормить надо и поить. Думаешь, на воздухе жить будут?

Она сверлила калеку взглядом, но тот не отступал. Продолжал спрашивать дорогу. Шариха сдалась. Должно быть, увидела внутри Астре то, что он надеялся ей показать. Лицо женщины чуть смягчилось, приобрело скорбную нотку.

— Примали долго не живут, коли себя не щадят, — сказала она коротко.

Астре промолчал. Никто, кроме Генхарда, до сих пор не знал, что он сотворил грозу.

Несмотря на предостережения, калека твердо решил пересечь тленные земли. Даже если ради этого придется распасться на мириады частиц, добывая еду и воду. Дорога окрест займет полтора-два трида. К тому времени снег выпадет даже на Валааре. За тридень сугробы могут вырасти в человеческий рост. В лесах водятся хищные звери, у дорог прячутся охотники за торговцами, о селениях и думать нельзя, там враги на каждом шагу.

— Расскажи, — потребовал Астре, вложив в голос всю силу.

И хотя его приказа было недостаточно, Шариха сдалась. Неохотно, обрывочно она растолковала, как двигаться по солнцу, и где находятся колодцы. Потом расспрашивала о разном. Астре поведал об Иремиле и жизни на Пепельном острове. Он чувствовал себя должником Шарихи и не отказывал в ответах. Женщина-прималь слушала внимательно, однако, рассказ калеки не принес ей утешения, не вдохнул искру в усталые глаза. Шариха искала что-нибудь, способное заполнить пустоту в сердце. Но очередное знание не стало для нее целью. Новое знакомство не вернуло семью. Чужое убежище не подарило уют. Одинокая, окруженная мертвыми, она так и не обрела полноту жизни. Иремил когда-то был таким же. Но он построил дом и завел семью, чтобы всякий раз, возвращаясь, чувствовать себя счастливым, нужным. Шариха же потерялась и от долгих скитаний превратилась в призрака. Еще не сгоревшая, но бесстрастная, словно пепел, она омертвела душой. Астре жалел, что и здесь, среди них, женщина-прималь не обрела долгожданный покой.

* * *

После того, как старуха полинялая ушла, куценожка Генхарда отпустил. Катись, мол, на все четыре стороны, мне до тебя заботы нет. Даже обидно стало. Куда идти? Чего делать одному в чистом поле? Но Генхард-то не дурак. Он выжить сумеет. Только язык теперь будто к небу пришитый — лишнего не сболтнешь. А так бы давно уже несся в ближнее село и горланил про сбежавших порченых.

Всех надо спалить, да побыстрее. Где эти уродцы, там и всякая страшнота коршуном вьется. Гроза жуткая. Дыра в крыше. А потом еще и воздух раскалился ни с того, ни с сего. Генхард такого страху натерпелся, что кошмаров на всю жизнь теперь хватит. Как еще штаны не обмочил? Наверное, папка-соахиец подсобил. В него Генхард крепкий уродился. Ведь и били хуже собаки, и помоями на морозе обливали, и подыхать уж сколько раз оставляли. А он живет себе и живет. Да еще и с сухими штанами.

А девчонка эта дура совсем. Зачем она ему булку дала? Генхард бы лучше подавился и помер, но обе в рот затолкал. Ни кусочка в чужое пузо! А Яни сунула хлеб просто так. Да еще тот, который побольше. Наверное, у ней мозги кривые, как косички. Не соображают совсем. Генхард и ее долю съел бы, да побоялся куценожкиных глаз.

Чудны́е эти порченые. Жевали чуть ни до полудня. Медленно так. И не прятались. Не отбирали друг у друга. Генхард за два укуса свое проглотил. Воду потом хлебал долго. Кусок в горле встал. Аж глаза наружу полезли. До сих пор во рту привкус гадкий, а руки илом провоняли.

Старуха почесала языком, сумку свою оставила, да и ушла. А за ней и порченые разбрелись в разные стороны. Не сами собой, ясное дело. По приказу. Марх и ругался, и плевался, и умолять даже начал в конце. А куценожка ни в какую. Совсем умом тронулся — в пустыню идти решил. Пришлось старшей уродке его тащить, а младшей кучеряшку. Вот же дурачье. Чего возиться с этими червяками? Бросить бы, и пусть ползут! Вот потеха-то! Генхард представил зрелище во всех красках, но весело не стало. Даже и чуточку.

Радоваться надо. Отделался от них. А то припугивали, мол, жить будешь с нами. Так и шлепал бы за ними хоть на край света. Но куценожка сказал, как отрезал. Порвалась где-то в сердце ниточка. И легко стало. Свободно. А еще пусто.

Далеко уже ушли. Что те, что другие. Пока даль сжимала фигурки порченых, делая их меньше и меньше, Генхард не двигался с места. И такая обида его взяла, хоть плачь. Денег за головы не дали. На корабле замучился по углам прятаться. Избивали сколько. Порченых по чернодню отвязывать бегал. Плюнуть бы на них, проклясть и шагать в другую сторону. Но Генхарда больше другое разозлило. А чего они его одного оставили? Мамка бросила сначала. И не глянула, что от соахийского принца дитенок. Потом швыряли отовсюду. И в шайках Генхард не задерживался. Принеси-укради, а вместо денег отколотят и пинка дадут. Так и катался от кармана до кармана, от двери до двери. Как тот сорняк круглый, который по пустоши ветер гоняет. Прикатился к порченым, разбогатеть мечтал, да сам в дураках остался. Даже они не захотели с собой брать. Страшилы эдакие. Дело сделал, и отправили подальше. Будто Генхард хуже собаки всякой. А он-то не дурак. Помогать им не собирался, ясное дело. Сбежать хотел. Но обидно все равно.

Генхард закусил губу. В носу защипало противно. Не надо было этому соахийцу сюда приплывать. Сидел бы себе в своей Соахии, пряники жевал целыми днями. Генхард бы не получился тогда. И не мучился.

* * *

Совесть не позволила Астре держать Генхарда на привязи и дальше. Парнишка мог оказаться полезным во многих делах, но Цель твердила, что его долг оплачен с лихвой.

— А он все стоит, — тихо сказала Сиина, глянув через плечо.

— Не оборачивайся. Марх увидит.

— Его уж не видно давно. Только Генхард стоит. Может, зря мы его оставили, а? Шел бы с нами…

— Нечего ему с нами делать. Он парнишка хваткий. Выживет.

* * *

Уродки с куценожками так и утопали, а эти, остальные, чего-то встали все. Руками машут. Генхад даже плакать от обиды передумал. Удивление взяло. Не понял сначала. Потом пригляделся — зовут! Тут его гордость расперла, щеки краснотой налились. Так бы и лопнул от удовольствия. Теперь-то можно развернуться и шагать себе спокойно. Почуяли, как худо без него! Поняли, какое сокровище оставили! А Генхард не собачонка им. Вот пусть плачут, а он пойдет себе. Плечи расправит и пойдет!

Генхард как пузырь дулся от важности. А сам гадал, успеет ли догнать, если они ждать больше не будут. Нельзя сразу-то к ним бежать. Пусть понимают, что он не какой-то там порченый, а герой настоящий. Девчонка так и сказала — герой. Это, наверное, лучше даже, чем принц. Махать перестали. Генхард встрепенулся и сорвался с места.

Ноги мяли сухую траву. Разбегались в стороны ящерки. Непрогретый с ночи воздух бил в лицо бодрящими струями. На востоке сияло солнце. Лучи золотили пыльную степь, рассыпались блестящими чешуйками в речной воде. Позади осталась пустая, как покинутое осами гнездо, мельница.

Генхард споткнулся, кубарем покатился под горку. Но вскочил тут же и снова побежал. На севере терялись в тумане горы. Невзрачные, блеклые, с редкими куртинами деревьев. Справа шелестело камышами отделившееся от Ульи мутное озерцо. От него несло болотом. Воздух у берега пропитался сладковатым запахом гнили. Мошкара черными клубами мельтешила то там, то здесь. Проминалась сырая почва. Под подошвами противно хлюпали лужи, оставленные ливнем.

Даль ширилась, расступалась перед Генхардом. Фигуры становились крупнее, лица приобретали знакомые черты. И вот уже они рядом. Довольные все. Яни сорвалась, навстречу побежала. Нос красный, сопливый, а сама хохочет. Потом как прыгнет! Как обнимет! У Генхарда весь воздух из груди вышибло. Грохнулся в траву, копчиком приложился здорово. А эта дура с косичками не отлипает.

— Яни! Слезай с него! — скомандовал Марх.

Она послушалась. Генхард надулся, но ругаться не стал.

— Эй, не ударился ты? — спросил Илан.

— И не ударился!

— Врет.

Рори подошел близко совсем.

— Где болит?

— И нигде не болит! Чего пристал?

— Ты теперь братишка мой будешь, вот и пристал.

Яни, всхлипывая, погладила его по голове. Генхард сжался весь.

— Вставай уже.

Мрачный донельзя Марх подал руку. Крепкая, жилистая. Поднял за один рывок. И не отпустил сразу. В глаза посмотрел внимательно.

— Врун ты еще тот. Но это ничего. Переучу.

— А щелбаны ему не надо ставить за вранье, — сказал Рори. — Я бы обнял, да вот руки у меня не шевелятся…

— А и нечего ко мне лезть! — возмутился красный от волнения Генхард. — Не нравитесь вы мне! Страхолюды эдакие! И я вообще не с вами иду! Мне просто тоже в ту сторону надо!

Марх молча шлепнул его по затылку.

— Теперь мы твоя семья, — сказал он. — Так что не бреши мне тут.

Генхард посмотрел на всех. Сглотнул вязкую слюну и заревел чего-то.